Федоров Александр Митрофанович
Любовь

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Александр Федоров

Любовь

I.

   Ехать туда было еще рано, и потому решили отправиться в цирк.
   Бой-китаец, в длинном белом одеянии, с маленькой змеиной головкой и черной туго заплетенной косой, вытянувшейся на плоской спине, бесшумно скользнул к столу и подал счет.
   На открытую веранду ресторана знойно дышала и глядела большими тоскующими звездами тропическая ночь. Громадные, поражающие непривычный глаз деревья казались черны, как смола, и оттого звезды мерцали из-за них особенно раздражающе -- ярко и так близко, что их можно было смешать с маленькими фонариками рикш, легкие колясочки которых сновали в темноте. Беспрерывный смутный и волнующий шорох океана, приливая сюда издали, мягко покрывал ночные голоса громадного таинственного города и, может быть, оттого сновавшие во мраке среди смоляных стволов фигуры в белых одеждах казались призрачными.
   Большая темная бабочка ударилась о круглый электрический фонарь над столом и упала прямо в стакан с недопитым красным вином, в котором, как рубин, мерцала огненная точка.
   -- И ей в эту ночь хочется опьянения, -- заметил чувствительный доктор, разомлевший от ночи и вина. Страстный любитель стихов, он всегда безбожно перевирал их, и тут не обошлось без этого.
  
   Коль нет любви, давай вина.
   Я выпью мой бокал до капли.
  
   -- До дна! -- поправил его старший механик Гринчуков, красавец, с цыганским лицом и такой же натурой.
   -- Да, да, верно, -- до дна!
   Доктор осторожно извлек из стакана бражника и посадил на протянувшуюся к веранде ветку баобаба.
   -- Довольно! Едем в цирк!
   Но и сингапурский цирк скоро разочаровал их. Почти все то же, что и в европейских цирках. Разве только интереснее номера с змеями и дикими зверями. Моряки купили целую охапку бананов и сахарного тростника и забавлялись тем, что кормили в цирке слонов.
   Но и это надоело.
   От пряного, влажно-теплого воздуха ночи, от молодости и вина в крови поднимался томительный зной, туманил мозг и сушил глаза, которые инстинктивно вспыхивали при встрече с женскими глазами. Даже аккуратный мичман Крейцер, всегда использовавший до конца удовольствие, за которое платил деньги, согласился уехать из цирка задолго до конца представления.
   Но в Малай-Стрит он рискнул поехать не сразу. Всем было отлично известно, что у Крейцера в Петербурге невеста и что он женится на ней, как только получит чин лейтенанта. Поэтому он стеснялся ехать в Малай-Стрит и нерешительно протестовал:
   -- Я на корабль. Мне нельзя. Я должен написать ответ, потому что нынче получил...
   -- Ну, да, знаем, вилок капусты, -- с хохотом докончил за него Гринчуков, и все также засмеялись.
   В каждом порту Крейцер получал от невесты письма, в которых с моральной, философской и практической точки зрения обсуждалась любовь. Письма на четырех, пяти, шести листках, и такие же письма он посылал ей. Обилие этих листков и дало повод Гринчукову обратиться однажды к товарищам с загадкой:
   -- Тысяча одежек и все без застежек: -- угадайте, что это значит.
   -- Капуста.
   -- Нет, письма Крейцера к своей невесте, или от нее.
   -- Поедем. Поедем, -- тянули Крейцера товарищи.
   -- Нечего кобениться.
   Гринчуков солидно добавил:
   -- Это тебе полезно, немчура, ибо уяснит любовь паче всяких философских размышлений.
  
   Любви все возрасты покорны.
   Ее порывы плодоносны --
  
   опять, перевирая, вставил стихи доктор.
   -- Это профанация любви, -- убежденно и строго возразил немец.
   Все так и покатились со смеху Но механик снова произнес так же серьезно:
   -- Нет, брат, не профанация. -- Я покажу тебе такую любовь, какая ни одному немцу и во сне не снилась.
   Тогда, делая вид, что едет только из любопытства,
   Крейцер также взял рикшу и пустился с компанией в Малай-Стрит.

II.

   Темные улицы... Белое здание отеля с колоннами, похожее на открытый дворец, все ярко освещенное огнями, где черные фраки мужчин и белые платья дам мерцают чувственными намеками... Затем опять темнота, и наконец новый, страшный и соблазнительный, почти сказочный и отвратительно земной -- Малай-Стрит.
   Еще издали раздражающей загадкой тянут к себе из мрака бесчисленные огни разноцветных фонарей. Огни вытянулись узорными сверкающими лентами по обе стороны улицы и в конце ее как будто связываются в огненный узел.
   Множество других маленьких огней, как светящиеся жуки, летят туда со всех сторон и сливаются там в один золотой рой, откуда идет переливное гудение, как из колоссального невиданного улья.
   Иль это гул океана, гул стихии, который доносится сюда и качает сотни, тысячи бумажных фонарей, всевозможных видов и форм, около домов, в домах и над домами, где бунтует еще более дикая стихия.
   По обе стороны улицы, в два ряда, выстроились женщины, разукрашенные, как фантастичные куклы, в яркие цветные костюмы, с необыкновенными прическами. Две гирлянды живых цветов, живых ядовитых орхидей. Они колышутся в раздраженном огнями сумраке, как бы танцуя, взмахивают руками и манят, и зовут:
   -- Come in... Come in... Come in...
   И этот призыв сотен голосов сливается в отравляющее журчанье, в которое вплетаются звуки самсунов, пей-тузов, пан-тузов и других музыкальных инструментов. Тысячи звуков, которые ведет за собою морской гул, в черную бездонную пропасть.
   -- Come in... Come in...
   Колышутся бумажные, сделанные в виде бабочек, цветов, рыб и птиц фонари, колышутся занавески на окнах и, как черные жуки, в открытые сияющие огнями двери бросаются люди всех стран, всех возрастов.
   Это японский квартал.
   Кто устоял здесь, не должен ехать дальше. Направо, налево -- те же огни, те же женщины, белые, черные, желтые, и все ярко и пестро наряженные, все с размалеванными лицами, с жадными зовущими глазами.
   Китайский, малайский, индусский, европейский кварталы. Это целый город, -- город, где живут одни женщины и куда ездят один мужчины. Целый сад ядовитых цветов и смертельных змей. Мир погибших и нерожденных душ.
   Кладбище неживших -- Малай-Стрит.

III.

   Крейцер уже третий раз совершал этот рейс, но в Малай-Стрит попал впервые. Он был настолько поражен необыкновенным зрелищем, что растерялся и даже струсил чего-то. Ему казалось, что этой улице, фантастичным женщинам и причудливым фонарям не будет конца. Он готов был вздохнуть облегченно, когда передовой рикша с Гринчуковым повернул налево.
   Но тут был китайский квартал и еще более красочный, огненный и кошмарно-притягивающий, так что немец ахнул от неожиданности.
   Его двуногая лошадь, малаец, с одним поясом вокруг бедер, остановился и обернулся назад. На шоколадной блестящей коже отражался свет качающихся фонарей, от которого блеснули и его ровные белые зубы.
   У Крейцера на одно мгновение явилась мысль повернуть назад и ускользнуть от товарищей на корабль. Вместо этого он замахал на рикшу руками и приказал ему бежать вперед.
   "Посмотрим, о какой любви они смеют говорить здесь", -- сказал он себе, в оправдание перед своей невестой.
   Но это было не то. Он уже почти чувствовал себя в плену ярких огней, женщин, голосов и музыки... И, казалось, им конца не будет, как будто он попал в заколдованное царство хмельного, соблазнительного разврата, и куда бы ни повернул, всюду встретит манящие глаза и открытые объятия.
   Гринчуков ехал впереди, и Крейцер уж теперь боялся потерять его из глаз. Еще один поворот, фонарик рикши, и красная точка сигары механика остановились около освещенного дома. Гринчуков громко возвестил:
   -- Здесь!
   Крейцер торопливо выскочил из колясочки, и вся компания, неестественно возбужденно переговариваясь, направилась за высокой, сильной фигурой Гринчукова.
   Дверь была настежь открыта, и навстречу им, как звенящая струя, изливался веселый переливчатый женский смех.
   Почти гигантского роста китаец белым изваянием стоял у дверей и, при появлении гостей, издал крик, похожий на крик дикой птицы. В ту же минуту к гостям выкатилась необыкновенно подвижная, еще не старая дама с радушно улыбающимся лицом и приветствовала их, как давно знакомых и жданых.
   Гринчуков ответил ей также по-английски, и та весело закивала головой.
   Из общей залы продолжали доноситься смех, голоса, которые вдруг переплел сверкающим узором страстный мотив кекуока.
   Но они не стали заходить в общую залу, а прошли в кабинета, куда тотчас же явились женщины.
   Это был дорогой американский дом, и с малознакомыми гостями женщины на первых порах вели себя не только сдержанно, но и чопорно, и одеты они были в бальные, декольтированные платья, совсем почти как леди в белом отеле с колоннами, мимо которого проехали моряки.
   -- Шампанского! Много шампанского! -- приказал Гринчуков... И -- мисс Мэри! Надеюсь, она...
   Но круглая дама не дала ему договорить.
   -- О, мисс Мэри сейчас будет здесь.

IV.

   До прихода мисс Мэри, несмотря на шампанское и на желание быть развязными и веселыми, чувствовалось какое-то стеснение и неловкость. Может быть потому, что из моряков Гринчуков только один совершенно свободно говорил по-английски. Доктор почти не знал ни одного звука ни на каком иностранном языке, а Крейцер, хотя понимал английский язык, предпочел бы говорить по-немецки или по-французски.
   Впрочем, ему совсем не хотелось вступать в беседу с этими дамами, да он и не знал, какой взять тон.
   Обе были красивы, молоды, и совсем не похожи на то, что ему случалось видеть раньше, хотя бы в Петербурге или Кронштадте.
   И вдруг, тот самый смех, который они услышали на лестнице, ворвался в кабинет, а вслед за ним влетела молоденькая девушка, лет двадцати, в белом легком хитоне, под которым мягко переливались линии ее поразительно стройного тела.
   В комнате сразу точно все расцвело: ярче вспыхнули огни; веселее засмеялось шампанское и как-то мгновенно спала чопорность с двух ее подруг.
   С разбега она бросилась на шею Гринчукова; он быстро закружился вместе с ней, так что от ее развевающегося хитона пошел ветер.
   Наконец она взвизгнула и повалилась на диван в полном изнеможении.
   Гринчуков поднес к ее большому страстному рту шампанское, и она, не поднимаясь, выпила его, проливая струйки на круглый подбородок и высокую нежную шею.
   Начался кутеж.
   Крейцер охмелел после первого же бокала шампанского, но когда доктор лукаво спросил его, какую из трех он наметил для своего счастья, немец нахмурился и отрицательно замотал пальцем.
   Доктор рассмеялся, шепнул что-то Гринчукову, тот взглянул на Крейцера и также захохотал.
   Крейцер решил быть на страже. Он вызывающе обратился к Гринчукову:
   -- Вы эту любовь хотели показать мне?
   -- А, любовь! -- отозвался тот, -- и обратился к мисс Мэри, сидевшей у него на коленях, с несколькими вопросительными словами, которых Крейцер не разобрал.
   Та утвердительно кивнула головой, захлопала в ладоши и бросила два слова маленькому бою-китайцу, моментально проскользнувшему в кабинет.
   Китаец исчез -- и в то время, как Гринчуков шептал что-то мисс Мэри, указывая черными глазами на Крейцера, в дверях появилась красивая фигура джентльмена в белом костюме с китайским веером в руке, которым он неторопливо помахивал перед своим лицом.
   Лицо было бритое, по-видимому совсем молодое, необыкновенной красоты и благородства: лицо Адониса, раненого насмерть диким вепрем, мертвенно бледное, с большими, глубоко запавшими печальными глазами.
   Эти глаза остановились на мисс Мэри, и только потом он изящно и с достоинством поклонился присутствующим.
   -- Мистер Смиф, -- звонко назвала его имя мисс Мэри. -- Наш доктор, -- она весело рассмеялась и докончила с грациозным жестом -- и музыкант. Мистер Смиф нам будет играть, а мы танцевать и петь.
   И одним прыжком она очутилась около Крейцера, обвила его шею тонкими обнаженными руками, с которых соскользнули легкие шелковые рукава и, прижимаясь к нему, залилась смехом, который, казалось, был так же обнажен как и ее руки, и раздражал и опьянял своим, почти осязаемым, прикосновением.
   Мистер Смиф опустил темные длинный ресницы, подошел к пианино, бросил на него веер, и из-под тонких удивительно изящных пальцев его вырвались беснующиеся, сладострастно дрожащие звуки кекуока.

V.

   Да, это была действительно потрясающая история. Гринчуков рассказал ее товарищам в нескольких словах. История любви которая могла вспыхнуть смертельным огнем только под этими раздражающими звездами, в пряном тропическом воздухе в стране колоссальных деревьев и мгновенно убивающих своим ядом змей, в кварталах безумно развратного Малай-Стрита, этого ослепительного и пьяного ада, в котором красота, порок и смерть кружатся в исступленном танце.
   В кабинете было душно, несмотря на то, что окна были закрыты только легкими занавесками, колеблемыми ветерком с моря. Но и этот ветерок не приносил прохлады; он как будто также был пьян и полон мутных желаний. Только холодное шампанское на мгновение приносило освежающую бодрость, и в эти минуты хотелось каких-то огненных снов наяву, ослепительной наготы и зверских ласк.
   Англичанин медленно пил шампанское, и его бледное лицо становилось еще бледнее, но глаза разгорались, как две траурных свечи.
   Эти глаза умоляюще обратились к мисс Мэри -- и он сказал ей:
   -- Я хочу слез. Если мне не суждена нынче твоя любовь, я хочу слез.
   Она взглянула на него долгим, печальным взглядом, сделала повелительный знак молчать и, когда он снова коснулся клавиш, она запела ирландскую песню:
  
   You'll wander far and wide, dear, but you, come back again;
   You'll come back to your father, and your mother, in the glen...
   (Ты едешь далеко, милый, но ты вернешься назад,
   Ты вернешься к родному очагу, к твоему отцу и матери).
  
   Она пела грустно и негромко народную песню, которую, может быть, пела своему сыну мать, отправляя его в далекое плавание, после того, как он только-что получил звание доктора и был назначен на военный корабль.
   В Сингапуре его увлекли товарищи в Малай-Стрит, вот в этот самый дом. Он встретил здесь мисс Мэри и остался навсегда.
  
   You'll hear the birds singing beneath a brighter sky.
   You'll be comin'back, my darling.
   (Ты услышишь пение птиц под благословенным небом,
   Но ты вернешься назад, дорогой).
  
   Неправда. Он не вернется назад. Старики будут лежать в могиле, а он не вернется назад. Прошли всего два года с тех пор, как он остался здесь, но судьба его уже решена: он никогда не вернется назад.
   Крейцер похолодел, узнав всю эту историю. Он стукнул кулаком о стол и решительно заявил Гринчукову, что с ним никогда ничего подобного не случится. Во-первых потому, что он может полюбить только добродетельную девушку, а, во-вторых, если бы и случилось что-нибудь подобное, он вырвал бы ее отсюда, а не остался бы сам здесь на унижение и погибель.
   Гринчуков сдвинул свои черные брови и перевел все, что тот сказал, мисс Мэри.
   И опять та рассмеялась звонким, веселым смехом: нет, только смерть или старость могут вырвать ее отсюда. Но она сумеет броситься к смерти прежде чем наступит старость, -- есть яд, который убивает в одно мгновение. А пока -- безумная птица, она любит песни, поцелуи и вино.
   Англичанин встал, медленно выцедил бокал шампанского, сделал повелительный жест рукою и, не опуская ее, некоторое время стоял неподвижно с лицом мраморной статуи Адониса.
   -- Слушайте, он будет декламировать стихи, -- сказала мисс Мэри, лукаво улыбнувшись Гринчукову, села на колени к Крейцеру и прижалась к нему всем своим горячим нежным телом.
   Глуховатым, срывающимся голосом, не сводя глаз с своей возлюбленной, англичанин декламировал мрачную легенду о невольнике, полюбившем королеву и осмелившемся открыть ей свою любовь. Она приковала его к подножью своего ложа и каждую ночь на глазах его отдавалась другому, а он видел их исступленные ласки, слышал их знойные стоны, заглушаемые поцелуями.
   И когда мистер Смиф кончил декламировать, маленькая погибшая женщина звонко рассмеялась и впилась своими красными губами, -- губами страстного вампира, в розовые пухлые губы Крейцера.
   Крейцер видел, как ее несчастный возлюбленный смотрел из угла скорбными, полными слез глазами. Зубы его были плотно сжаты, он делал громадные усилия, чтобы не разрыдаться, и казался беспомощным, как мальчик, затерявшийся вдали от дома.
   Гринчуков подошел к нему и поднес к его губам шампанское.
   Тот машинально выпил и обратился к нему с несколькими вопросительными словами.
   -- Чтобы я сделал? -- отозвался Гринчуков. И его цыганское лицо побледнело. -- Если бы я любил, как и вы, я бы сделал то же самое. Зато вот этот немец, он наверное не сделает этого, -- громко и презрительно кинул он по адресу Крейцера. -- он напишет тысячу томов о любви, но никогда не поймет, что такое настоящая любовь.
   Стукнули бокалы: они выпили их до дна и крепко поцеловались.
   Доктор, совсем охмелевший, стоял перед облюбованной им женщиной в позе трагического актера на коленях и читал ей русские стихи, по обыкновению невероятно перевирая размер и рифмы.

VI.

   Крейцер чувствовал, что он все больше и больше пьянеет и размякает, но все еще продолжал твердо держаться за свое стойкое чувство к невесте. Окончательно расчувствовавшись, он достал из кармана бумажник, вынул оттуда ее портрет и, что-то долго объясняя на невероятном английском языке сидевшей у него на коленях американке, торжественно протянул ей фотографию.
   Та равнодушно повертела ее в руках перед своими глазами и вдруг с звонким смехом швырнула в окно.
   Картон всколыхнул занавеску и упал на улицу.
   Крейцер сначала был поражен до такой степени, что не мог вымолвить ни слова. Он весь побледнел и задрожал от бешенства.
   Мисс Мэри стояла перед ним вытянувшись и вызывающе подняв свою белокурую красивую голову.
   Крейцер уже сделал к ней угрожающее движение со сжатым кулаком. Она не шевельнулась, но англичанин впился глазами в немца и быстро опустил руку в карман.
   Гринчуков заметил это движение и тихо коснулся его руки.
   Но уже Крейцер овладел собой. Тяжело переводя дыхание, он презрительно скривил губы и, сразу отрезвев, ни на кого не глядя, вышел из кабинета.
   Мисс Мэри бросилась к окну, взглянула вниз и опять весело рассмеялась.
   -- Что бы вы сделали на его месте? -- обратился в свою очередь Гринчуков к англичанину.
   -- Я бы прежде всего, не показывал этой карточки.
   -- Я тоже.

VII.

   Прошел год. Крейцер с невестой по-прежнему посылали друг другу обширные послания, в которых любовь обсуждалась со всех точек зрения.
   На стоянке в Сингапуре Гринчуков и доктор опять соблазняли его отправиться с ними в Малай-Стрит, но он наотрез отказался, и они пустились туда вдвоем.
   Блуждая на закате один по городу, он попал на европейское кладбище и здесь случайно натолкнулся на новый памятник, с которого взглянуло на него знакомое имя.
   -- Мистер Смиф, -- повторил он. -- Двадцати пяти лет.
   И сразу вспомнил красавца-юношу из Малай-Стрита.
   Конечно, это могло быть совпадение, но на белом камне были золотом выгравированы строки ирландской песни.
  
   You'll hear the birds singing beneath brighter sky.
  
   Крейцер прочел их и поморщился. Ему вспомнилась вся эта неприятная история с фотографией. По счастью, тогда он успел поднять карточку своей невесты раньше, чем на нее наступили чьи-нибудь грязные ноги.
   Он вздохнул о судьбе так ужасно погибшего молодого человека из хорошей фамилии, нелепо разбившего свою карьеру и жизнь, и не мог не осудить его:
   -- Из-за какой-то негодной девчонки. Фи! А она, конечно, продолжает свою безумную жизнь и мало думаете о сгубленном ею сердце.
   Но на другой день доктор и Гринчуков рассказали ему о мрачной судьбе обоих любовников.
   Когда мистер Смиф, как доктор, узнал однажды, что его возлюбленная заболела той страшной болезнью, которая рано или поздно настигает почти всех жриц Малай-Стрита, он не открыл ей этого. Но в ту же ночь, на заре, их нашли окоченевшими в объятиях друг друга, убитыми мгновенно поражающим ядом.
  

----------------------------------------------------

   Источник текста: Сборник рассказов "Королева". 1910 г.
   Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru