Федоров Александр Митрофанович
Натурщица

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Из записок художника.

Александр Федоров

Натурщица

Из записок художника.

I.

   Старые художники говорят, что прежде чаще встречалось женское тело стройное, как мелодия, но, вероятно, под влиянием уродливой городской жизни и мод красота вырождается, как лишенные свободы цветы.
   Совершенную натурщицу так же трудно найти, как жар-птицу. Ведь, в натурщицы идут не по призванию, а больше всего из-за нужды. Ну, а нищета мало способствует сохранению и поддержанию красоты, а если такая красота и имеется, -- она, по легкости наших нравов, находит более выгодный заработок, чем позирование у художника.
   В последнее время объявились особы, под видом натурщиц расхваливающие в газетах свои идеальные формы. Ясно, с какой целью делаются подобные объявления. Настоящая натурщица никогда не прибегает таким средствам, точно так же, как никакой художник не соблазнится такой объявительньцей, да и не было случая, чтобы такая особа пришла на объявление художника, ищущего натурщицу.
   В последний раз нам необыкновенно повезло: по объявлению явились сразу две натурщицы, обе молодые и, насколько можно было угадать их в бедных их платьях, обе были недурно сложены.
   Первой явилась худощавая еврейка, очень бойкая, с большим, очевидно, всегда готовым к смеху ртом и беспокойными черными глазами; что-то в роде неудавшейся швейки или цветочницы.
   Она сказала, что уже позировала не раз.
   Вторая -- русская, темноволосая, с серыми, пугливыми глазами, лихорадочно и несколько болезненно блестевшими.
   Несмотря на то, что было уже начало мая, на голове ее белела старенькая теплая вязаная шапочка, а бедное платье скрывалось под дешевым серым пальто, которое, очевидно, она носила и зимою.
   Эта нравилась больше, но отдать ей предпочтение так вот сразу было неловко, да и несправедливо.
   Предложить им раздеться и отказать той, которая окажется менее подходящей, на это как-то не решались: мы были еще слишком молоды, чтобы видеть в натурщице только модель и совершенно игнорировать человека.
   Но наше коллективное рисование предполагалось надолго, и, пошептавшись, пришли к тому, что лучше всего устроить им очередь.
   Волошин, самый молодой из нас, обратился к конкуренткам:
   -- Кто вытянет узелок, будет позировать с нынешнего дня в первую очередь.
   И он весело протянул натурщицам кончики платка, точно заячьи уши, торчавшие у него из сжатых в кулак пальцев.
   Две руки не сразу взялись за платок: обе огрубевшие, истыканные иголками, с небрежно обрезанными ногтями.
   Я заметил, как рука второй дрожала, и прежде, чем она несмело коснулась платка, еврейка дернула и вытянула узелок.
   -- Я-таки да, знала! -- весело воскликнула она с резким акцентом. -- Мене всегда везет.
   И с торжеством взглянула на конкурентку.
   Та стояла, опустив руки, и ресницы ее заметно вздрагивали.
   Произошло неуловимое, краткое замешательство.
   Проницательный еврейский взгляд как-то изумленно вспыхнул. Но это было лишь мгновение; вслед за тем взгляд этот странно просветлел, и она, как бы спохватившись, хлопнула себя по бедрам:
   -- Вот так! Я и забыла, что я нынче -- нет, не могу позировать.
   Ресницы другой опять вздрогнули, и недоверчивый взгляд ее обратился в сторону соперницы.
   Еврейка, как бы перед нами извиняясь, быстро-быстро сыпала словами:
   -- Это-таки все равно. Мы поменяемся... -- она запнулась, затрудняясь творительным падежом слова "очередь", -- очередьями. -- Тут же со смехом поправилась: -- Очередью-ми! -- и тряхнула головой. -- Вы будете нынче позировать, а я -- следующим разом.
   И не допуская со стороны той никаких возражений, стала уславливаться с нами самым деловым образом относительно платы, дня и часа.
   Другая стояла смущенная и, когда та подала ей на прощанье руку, сильно покраснела и простилась, не поднимая глаз.
   Волошин преувеличенно-бодро обратился к натурщице:
   -- Ну-с, так будем раздеваться.
   Он подбросил уголь в железную печь, от которой шло сухое тепло.
   -- Хоть теперь и весна, а все-таки вам веселее будет позировать около печки. Вот вам ширма, -- указал он в уголок мастерской, где скрывался отлив. -- Пожалуйте.
   Она торопливо и покорно двинулась туда и спряталась за маленькой ширмой, а мы занялись приготовлением бумаг и угля для рисования.
   За ширмой слышалось легкое движение и шорох. Голова ее раза два поднималась и опускалась над ширмой, точно она тонула и выныривала.
   Уж по одному тому, как она долго раздевалась, видно было, что натурщица неопытная.
   Вот опять появилась над ширмой голова, и осветилось голое плечо. Почти испуганный взгляд вопросительно обратился на нас.
   Но в эту минуту прислуга внесла самовар. Плечо и голова мгновенно нырнули вниз и скрылись.
  

II.

   Как бы художник ни привык, в первом моменте появления перед глазами обнаженной натурщицы всегда есть своя острота, -- то получувственное волнение, которое не может не сказываться и в работе. Не говоря о том, что красивую натуру приятнее рисовать, несомненно и то, что при этом с большим упорством и охотой преодолеваются все тонкости рисунка живого тела.
   И вот, когда, наконец, она появилась из-за ширмы, мы едва не ахнули от восторга.
   За какие-нибудь полчаса до того перед нами стояла бедно-одетая, смущенная девушка, которую плохой костюм делал банальной и жалкой. И естественно, сам собою напрашивался тогда вопрос: кто она? Каково ее положение, профессия?
   Теперь, нагая, она могла спорить своей красотой с королевой, и мы жадно следили за каждым переливом ее тела, в то время, как она торопливо и как-то боком подвигалась к софе, стоявшей возле печки.
   -- Браво! -- сорвалось одобрительное восклицание у Волошина.
   -- Да, это, действительно, -- подхватил Троцкий -- Настоящая Венера Медицейская.
   -- Пода ты с твоей Венерой. Мертвечина твоя Венера и больше ничего.
   В самом деле, казалось, не только тело, но и лицо ее, также заурядное раньше, стало прекрасным, когда она сбросила платье. Темные, красивые волосы получили при этом особый блеск и силу. Но что было всего удивительнее, так это то, что тон ее лица оказался одинаковым с тоном ее тела: это был теплый тон слоновой кости, как бы отшлифованный на плечах и ногах и чуть-чуть тронутый местами розовым.
   Молчаливый Степанов, никогда не выражавший своих восторгов не то по застенчивости, не то по своему презрению к словам, отрывисто заметил:
   -- Вместо того, чтобы разливаться в пустословии, вы нарисуйте.
   И с деловым видом он попросил натурщицу стать на диван, как можно свободнее.
   Она поспешно встала, стараясь поборот свой стыд и неловкость, и дрожь, мелкую дрожь, от которой вибрировало все ее тело.
   -- Вам холодно, что ли? -- спросил он ее с обычной суровостью, в которой, однако сказалось, прежде всего, товарищеское внимание и сочувствие.
   -- Нет, это так, -- поспешила ответить она еле слышно, и голос ее при этом вибрировал, как и ее тело.
   Едва успела она встать на софе, как художники один за другим воскликнули:
   -- Именно так останьтесь! Так хорошо.
   -- Да, лучше не надо. Чудесно!
   Поспешно схватились за карандаши и угли и впились глазами в эти переливающиеся изгибы линий, которые в самом деле, являлись чудом. Так ясно всем было в эту минуту, что ничего в мире не могло быть благороднее человеческого тела, когда оно воистину красиво.
   Она застыла неподвижно, но и в этой неподвижности была жизнь и трепет, которые нас очаровывали. Даже самый солидный из товарищей, художник Локтев, прозванный за свою внушительность и серьезность профессором, легкими, верными линиями набрасывая рисунок, не мог сдержать своего восхищения.
   -- Воистину, Божий цветок. Ведь, пошлет же Господь такое богатство человеку!
   -- Именно богатство, -- подтвердил Волошин. -- Это -- прямо бесценный подарок природы.
   Восторгались, почти не обращая внимания на то, как она сама относится к этому, точно перед нами был действительно цветок, художественное создание природы, которому или должны быть чужды слова, или он выше их.
  

III.

   Но работа мало-помалу захватила всех, и слова иссякли.
   Сквозь закрытые ставни шум города доносился смягченными и неравномерными приливами. В то время, когда он стихал, слышно было сначала бурливое, а затем все более сдержанное, меланхолическое кипение самовара да шорох и как бы легкое посвистывание угля о бумагу. Изредка кто-нибудь вздыхал, бормотал что-то про себя или довольно, а то досадливо крякал.
   Но вот взгляд стал замечать, как постепенно слабеет упругость ее мышц, и заметно было, как линии ее тела теряют свою легкость и певучесть.
   Мы работали мало. Если она так скоро утомилась, -- ясно, что это -- неопытная натурщица.
   -- Вы, видимо, устали? -- обратился я к ней.
   Но она не хотела в этом сознаться.
   -- Нет, я еще могу постоять.
   -- Так, пожалуйста.
   Трудно было оторваться от работы. И опять зашуршали по бумаге угли и карандаши.
   Она крепилась, но с каждым мгновением ей приходилось все больше и больше напрягать свои силы.
   Тут возвысил голос Степанов.
   -- Я прошу, постарайтесь еще хоть пять минут. Не более пяти минут, -- бормотал он, почти не отрывая от бумаги послушного угля.
   Видно было, как она перевела дух, собрала последние усилия, последние, и вытянулась.
   Прошла минута... другая...
   И вдруг тело ее заколебалось.
   Все вскочили с мест. Степанов крикнул:
   -- Довольно! -- и бросился к натурщице.
   Она совсем без сил опустилась на диван, тяжело дыша, с побелевшими губами. Голова ее упала на грудь, руки мертвенно опустились.
   -- Да ей дурно.
   Волошин бросился, чтобы налить воды.
   Степанов, растерянно разведя руками, стоял около нее, смущенно повторяя с виноватым видом:
   -- Но, черт возьми... Но, черт возьми, ведь, она стояла не более двадцати минут. Не более двадцати минут. Я сам заметил часы.
   Она очнулась и слабо пыталась успокоить нас. Еле шевеля губами, она говорила:
   -- Нет, нет, ничего, ничего. Это так. Это пройдет. Я буду потом позировать дольше.
   И она дрожащей рукой старалась прикрыть наготу своим стареньким серым пальто, которое валялось тут же на софе.
   И едва прикрыла, опять из чудесного Божия создания, которое могло спорить дарованным ей милостью Неба богатством с королевой, превратилась в бледную, жалкую девушку, с побледневшим, смущенным лицом и испуганными глазами.
   Тогда мне вдруг вспомнились первые минуты ее в нашей мастерской: конкурентка-еврейка, жребий на узелки и внезапный, показавшийся тогда непонятным, отказ соперницы, больше похожий на великодушную уступку.
   Прежде чем Волошин успел ей подать холодную воду, я налил стакан чаю, положил в него сахар и подал ей вместе с бутербродом.
   -- Может быть, вы не откажетесь.
   Она сделала торопливое движение к хлебу с маслом и колбасой, но тут же ей стало стыдно этого движения.
   И, порывисто дыша, опустив свои длинные ресницы, как бы нехотя принимая дрожащими от голодной слабости руками, прежде всею, хлеб, а затем чай, она еле слышно пробормотала:
   -- Да, пожалуй; благодарю вас.
  

----------------------------------------------------

   Источник текста: Сборник "Осенняя паутина". 1917 г.
   Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru