Фигнер Вера Николаевна
Моя няня

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

  

Вѣра Фигнеръ.

Моя няня.

   Этотъ разсказъ имѣетъ автобіографическій характеръ. Онъ написанъ въ Шлиссельбургѣ въ 1892 г. по просьбѣ моего товарища, H. А. Морозова, чѣмъ и объясняются начальныя строки разсказа.

В. Фигнеръ.

  
   Если у тебя была хорошая няня, то ты съ удовольствіемъ припомнишь ее... Если же ея не было, то тебѣ будетъ пріятно узнать о моей... И такъ какъ въ обоихъ случаяхъ ты останешься доволенъ, то слушай!
   Жило-было одно дворянское семейство. Это было мое семейство: отецъ, мать да насъ 8 человѣкъ -- дѣтей. Двое умерли маленькими, а я осталась старшею. И была у насъ, какъ водится, няня. Звали ее: Наталья Макарьевна, но мы-то, дѣти, конечно, звали ее попросту "няней". Какъ я ее помню, она была уже стара: "седьмой десятокъ идетъ"... отвѣчаетъ, бывало, когда ее спросишь о лѣтахъ... и этотъ 7-ой десятокъ былъ, кажется, безконеченъ, потому что, сколько и когда бы ее ни спросили, вплоть до самой смерти, все былъ ей седьмой десятокъ: и когда я была маленькой, и когда выросла большой... вышла изъ института, вышла замужъ,-- няня все твердила: "седьмой десятокъ"... И, такъ какъ ей, кажется, не было причинъ скрывать свои годы, то справедливость заставляетъ думать, что она искренно забыла свой возрастъ или сбилась со счету.
   Во всякомъ случаѣ, няня была еще чрезвычайно бодрая и дѣятельная старушка и, не покладая рукъ, работала на господъ: варила варенье, маринады, пастилу, брагу; заготовляла наливки и всевозможные запасы фруктовъ, ягодъ и грибовъ на зиму; плела на клюшкахъ прекрасное кружево и вязала тончайшіе, всѣ въ узорахъ, чулочки, которыми не побрезговала бы любая красавица. Какъ сейчасъ помню ея небольшую, съ чулкомъ въ рукахъ, немного сгорбленную фигуру, съ маленькими свѣтло-голубыми глазами и крупнымъ носомъ, на которомъ возсѣдаютъ пребольшіе и пребезобразные, древніе, какъ и она сама, очки въ мѣдной оправѣ.
   Когда въ Россіи пошла "цивилизація" (а она пошла, кажется, со времени эмансипаціи крестьянъ), и расползлась повсюду, то мы какъ-то міромъ -- соборомъ уговорили няню сняться въ фотографіи. Няня любила старыя времена и относилась отрицательно ко всѣмъ новшествамъ, видя въ нихъ дьявольское навожденіе и признаки близости свѣтопреставленія.
   Много нужно было хлопотъ и упрашиваній, чтобы затащить ее къ фотографу. Тамъ, въ рѣшительную минуту, отъ страха и смущенія она такъ выпучила глаза и сжала губы, что на ея портретъ,-- который и до сихъ поръ, должно быть, лежитъ въ деревнѣ и можетъ удовлетворить любого археолога,-- нельзя смотрѣть безъ смѣха.
   Да! надо сказать правду -- няня не была красива, но сама-то она была другого мнѣнія на этотъ счетъ, по крайней мѣрѣ, относительно прошлаго... Когда мы подросли, то иногда задавали ей довольно нескромный вопросъ: "няня! почему ты не вышла замужъ?"... Няня какъ-то загадочно смотрѣла вдаль и, помолчавъ съ минутку, отвѣчала ничего незначащимъ: "такъ!.. А затѣмъ, внезапно оживляясь и какъ бы боясь, чтобъ мы не приписали ея дѣвичества ненадлежащей причинѣ, прибавляла: "а красавицей была: глаза голубые... волосы, черные, какъ смоль, кудрями вились "по сю пору" -- и она указывала на мѣсто, гдѣ подъ кофточкой должна была находиться ея талія,-- "а грудь во какая"!.. и она отставляла руку на полъ-аршина отъ своей высохшей груди. Этотъ послѣдній наивный аргументъ былъ столь убѣдителенъ, что мы привѣтствовали его дружнымъ взрывомъ хохота, а няня, глянувъ на насъ, бросала полусердитое: "озорники!" и углублялась въ чулокъ. Но, какъ бы тамъ ни было въ прощломъ,-- въ настоящемъ она бы не понравилась тебѣ... Но что-жъ изъ того?! "Намъ съ лица не воду пить", говоритъ поэтъ,-- и мы, дѣти, не промѣняли бы ее ни на какую писаную красавицу.
   Какое удовольствіе, бывало, усѣвшись безцеремонно къ ней на колѣни, шлепать дѣтскими рученками ее по шеѣ или, охвативъ голову, осыпать постепенно поцѣлуями все это старческое лицо: низкій лобъ, морщинистыя щеки и маленькіе выцвѣтшіе глаза!..
   Къ тому же у няни былъ такой славный, мелодичный голосъ! Она никогда не пѣла... по крайней мѣрѣ, я не помню этого... Она только разсказывала,-- сказки разсказывала... Да и сказокъ-то она знала не много... Если сказать всю правду, то всего, кажется, одну единственную... по крайней мѣрѣ, я только одну и помню: злая мачеха-царица превращаетъ нелюбимаго пасынка въ козленка... отецъ, не зная этого, велитъ заколоть козленка для пиршества... но Аленушка, сестра царевича, спасаетъ брата, разрушая чары мачехи въ самую рѣшительную минуту, когда:
  
   "Котлы кипятъ кипучіе,
   Ножи точатъ булатные".
  
   Ахъ, какъ хорошо разсказывала няня эту сказку! Удивительно хорошо!.. Никогда, бывало, не устанешь слушать ее... Я и теперь послушала бы! и ты бы послушалъ... Должно быть, думаю я теперь, именно ради мелодіи этого старческаго речитатива, звучавшаго какой-то необыкновенной искренностью и наивностью, любили мы слушать ее...
   А еще няня любила поговорить о разбойникахъ, о бѣглыхъ, о злодѣйствахъ извѣстнаго Быкова, о кладахъ, которыхъ видимо-невидимо кругомъ, подъ землей. Бѣглые и клады были положительно слабостью няни. Въ каждомъ лѣсочкѣ, въ каждомъ оврагѣ чудились ей ихъ скрытыя убѣжища и мѣстонахожденіе, такъ, что первая мысль, которая у меня и теперь явится, когда я посѣщу дикія и уединенныя мѣста, гдѣ я бывала въ дѣтствѣ, будетъ непремѣнно о бѣглыхъ. О кладахъ и говорить нечего: навѣрное, гдѣ-нибудь да таятся они! все дѣтство мы мечтали о нихъ,-- жаль только, что не нашли ничего. Уже лѣтъ 12--13 увидимъ, бывало, гдѣ-нибудь вдали, въ полѣ, блеститъ что-то... солнце на стеклышкѣ играетъ... сестры, братья сейчасъ же въ походъ... за алмазомъ или брилліантомъ.
   То были, конечно, дальніе отголоски Поволжья, преданья о городѣ Болгарахъ, традиціи о находимыхъ кое-когда древнихъ серебряныхъ монетахъ.
   Но развѣ одни разсказы привлекали насъ къ нянѣ?! У нея всегда былъ лакомый кусокъ для насъ: всякія сласти, заповѣдныя баночки съ груздочками, рыжиками и вареньемъ; всегда кипѣлъ самоварчикъ, и была мята и малина, чтобъ напоить, если головка болитъ или глазки невеселые... былъ, наконецъ, завѣтный желтый сундукъ, предметъ всѣхъ дѣтскихъ вожделѣній... Тамъ, въ этомъ сундукѣ, который раскрывался въ особенно добрыя минуты,-- на крышкѣ виднѣлись налѣпленныя картинки съ конфектъ, которыя мы великодушно дарили нянѣ, съѣвъ содержимое, и которыя теперь имѣли вновь прелесть новизны для насъ... Въ сундукѣ, какъ у прохожаго венгерца, лежали накопленныя десятками лѣтъ различныя матеріи, шерстяныя и ситцевыя, съ цвѣточками и безъ цвѣточковъ, подаренныя дѣдушкой, мамочкой, дядей, и исторію которыхъ мы охотно выслушивали... Тамъ же хранились разныя табакерки, коробочки и прочая дребедень, которую дѣти такъ любятъ разсматривать, дай только волю ихъ рукамъ и не стѣсняй любознательность.
   Но все это пустяки.... то есть я говорю пустяки, а дѣло-то въ томъ, что няня, въ первые десять лѣтъ нашей жизни, была единственнымъ существомъ, съ которымъ мы чувствовали себя свободно и которое не ломало насъ; она одна, какъ умѣла и какъ могла, любила и ласкала насъ, и ее одну мы могли любить и ласкать безъ стѣсненія.
   Въ семьѣ насъ держали строго, даже очень строго: отецъ былъ вспыльчивъ, суровъ и деспотиченъ... Мать -- добра, кротка, но безгласна. Ни ласкать, ни баловать, ни даже защитить передъ отцомъ она насъ не могла и не смѣла,-- а безусловное повиновеніе и подавляющая дисциплина были девизомъ отца. Откуда онъ набрался военнаго духа -- право, не знаю... Быть можетъ, самъ воспитывался такъ или эпоха Николаевщины наложила свою печать на его личность и на его взгляды на воспитаніе -- только трудно намъ было... Вставай и ложись спать въ опредѣленный часъ; одѣвайся всегда въ одно и то же, какъ бы форменное, платье; причесывайся такъ то... не забывай оффиціально здравствоваться и прощаться съ отцомъ и матерью, крестись и благодари ихъ послѣ каждаго пріема пищи; не разговаривай во время ѣды и жди за столомъ своей очереди послѣ взрослыхъ; никогда ничего не проси, не требуй ни прибавки, ни убавки и не отказывайся ни отъ чего, что тебѣ даютъ; доѣдай всякое кушанье безъ остатка, если даже оно тебѣ противно; если тебя тошнитъ отъ него -- все равно -- ѣшь, не привередничай, пріучайся съ дѣтства быть не прихотливымъ. Довольствуйся молокомъ вмѣсто чая и чернымъ хлѣбомъ вмѣсто бѣлаго, чтобъ не изнѣжить желудка; безъ жалобъ переноси холодъ.... Не бери ничего безъ спроса и въ особенности не трогай никакихъ отцовскихъ вещей; если сломалъ, разбилъ или даже не на то мѣсто положилъ,-- гроза на весь домъ и наказаніе: уголъ, дерка за уши или порка ременной плетью о трехъ концахъ, всегда висящей наготовѣ въ кабинетѣ отца. Наказывалъ же отецъ жестоко, безпощадно. Весь домъ ходилъ, какъ потерянный, послѣ экзекуцій надъ моими братьями. Никакая малость не проходила даромъ; былъ заведенъ порядокъ ничего не скрывать отъ отца -- отъ насъ требовали всегда безукоризненной правдивости, и мать показывала примѣръ: сердце ея обливалось кровью, зная послѣдствія нашихъ проступковъ,-- но ни одна черта нашего поведенія не утаивалась отъ строгости отца. А эта строгость распространялась даже на неосторожность съ огнемъ и кипяткомъ: если жгли руки, обваривали кипяткомъ, падали и получали поврежденія при дѣтскихъ проказахъ и затѣяхъ,-- къ естественному наказанію -- боли, прибавлялись нравственныя и физическія истязанія отъ отца. Правда, дѣвочекъ онъ не билъ; не билъ послѣ того, какъ меня, шестилѣтняго ребенка, за капризъ въ бурю, при переходѣ черезъ Волгу на паромѣ, чуть не искалѣчилъ... Но отъ этого не было легче: мы боялись его пуще огня.... одного его взгляда, холоднаго, пронизывающаго, было достаточно, чтобъ привести насъ въ трепетъ, въ тотъ нравственный ужасъ, когда всякое физическое наказаніе отъ болѣе добродушнаго человѣка было бы, кажется, легче перенести, чѣмъ эту безмолвную кару глазами.
   И среди этой убійственной атмосферы казармы и бездушія -- единственной свѣтлой точкой, одной отрадой и утѣшеніемъ была няня. Внѣ ея не было ни свободы, ни признанія личности въ ребенкѣ, какъ будущемъ человѣкѣ, ни пониманія дѣтскаго характера, дѣтскихъ потребностей... ни малѣйшаго снисхожденія къ дѣтскимъ слабостямъ.... одна безпощадность и плеть... Только въ комнатѣ няни, куда отецъ никогда не заходилъ, только съ ней одной чувствовали мы себя самими собой: людьми, дѣтьми и даже господами и притомъ любимыми, балованными дѣтьми и господами. Это былъ своего рода храмъ-убѣжище, гдѣ униженный и оскорбленный могъ отдохнуть душой. Здѣсь можно было излить всѣ дѣтскія горести и обиды, найти ласку и сочувствіе... зарывшись въ нянины колѣни, выплакать горе и осушить слезы ея поцѣлуями.... Добрая душа! Какъ бы безъ нея мы жили!? Это былъ цѣлый міръ теплоты и нѣжности, непринужденной веселости, любви и преданности....
   И, какъ подумаешь, что эта привязанность и нѣжная отзывчивость изливалась въ теченіе многихъ и многихъ лѣтъ и не на одно, а на цѣлыя три дѣтскія поколѣнія, невольно остановишься съ благоговѣніемъ. Да! Цѣлыхъ три поколѣнія!... Дѣвочкой лѣтъ 6 взяли ее къ дѣдушкѣ, Христофору Петровичу, не столько, чтобъ смотрѣть, сколько, чтобъ играть съ нимъ: ему было года 3 или 4. Выросъ дѣдушка -- выросла и няня; его отдали въ ученье, а ее -- въ дѣвичью учиться всякимъ рукодѣльямъ и домашнимъ искусствамъ. Когда дѣдушка женился на бабушкѣ -- няню отдали молодымъ. Родилась мамочка, родился братъ ея и три сестры... Всѣхъ ихъ выняньчила няня. Выросла мамочка и вышла за папочку -- няню отдали имъ. Родился братъ Саша... родилась я и еще шесть человѣкъ,-- всѣхъ восьмерыхъ выняньчила няня и могла бы няньчить и моихъ дѣтей!...
   Ну, не почтенная ли древность?! И няня знала себѣ цѣну: она была чрезвычайно чувствительна къ тому, что ей казалось уваженіемъ и почетомъ. Неудовольствіе, косой взглядъ, простая забывчивость со стороны матери или кого-нибудь изъ взрослыхъ -- переворачивали ее вверхъ дномъ. Она начинала плакать и плакала до тѣхъ поръ, пока мы не забивали тревогу... Затѣмъ начинались сборы: няня приводила въ порядокъ свои пожитки и говорила, что уѣзжаетъ "за Волгу". Что такое было тамъ "за Волгой", право, не знаю... Въ умѣ няни это, очевидно, былъ не географическій терминъ, не громадный районъ, а опредѣленный маленькій пунктъ, одной ей извѣстный и гдѣ, по ея словамъ, были ея родные. Какъ онъ назывался, и были ли вообще у нея родные -- никто не зналъ,-- а она подробностей не сообщала... Критическое изслѣдованіе, быть можетъ, привело бы къ тому, что все это было нѣчто въ родѣ миѳическаго буки, про котораго дѣтямъ говорятъ: "смотри! придетъ, придетъ бука.... съѣстъ!". Но намъ-то било страшно: мы отправлялись къ матери съ мольбами помириться съ няней и дать ей удовлетвореніе. Мать шла и дѣло улаживалось...
   Вообще, когда мы подросли и я съ сестрой были ужъ въ институтѣ, то няня изъ покровительницы мало-по-малу перешла подъ покровъ нашъ. Обстоятельства измѣнились, а вмѣстѣ съ тѣмъ и роли: отецъ, подъ вліяніемъ "реформы", смягчился. Быть можетъ, великое общественное движеніе, уравнивавшее раба съ господиномъ и ломавшее всѣ нравственныя и экономическія отношенія стараго строя, пробудило лучшія стороны его натуры, и она была еще настолько пластична, чтобъ дозволить ему пойти по новому направленію,-- во всякомъ случаѣ нравственный переворотъ въ отцѣ былъ глубокій: изъ крѣпостника, какимъ онъ являлся по отношенію къ прислугѣ, къ матери и къ намъ, онъ сталъ либераломъ и изъ человѣка необузданнаго -- сдержаннымъ. Конечно, эта перемѣна произошла не въ одинъ день, не въ одинъ годъ... я не могу указать точно времени перелома... Новыя вѣянія доходили постепенно, вліянія были незамѣтныя... Въ провинціи онѣ шли главнымъ образомъ чрезъ литературу, а мой отецъ читалъ много. Къ тому же мать, бывшая на 15 лѣтъ моложе и вышедшая замужъ совсѣмъ неразвитымъ, по уму и характеру, ребенкомъ, къ этому времени -- медленнымъ житейскимъ путемъ саморазвитія и чтенія -- окрѣпла нравственно, выросла умственно и могла уже не подчиняться, а сама вліять на отца. И это вліяніе было благотворно. Тогда-то мы, дѣти, сблизились съ нею и въ самую серьезную эпоху нашего развитія шли подъ ея руководствомъ.
   Тогда и няня стала не нужна. Но мы любили ее горячо, любили и за прошлое, и за настоящее, потому что то же любовное отношеніе къ намъ было у нея и теперь, только теперь мы сами могли иногда и побаловать, и защитить ее. Мы зорко слѣдили, чтобъ у няни было всего вдостоль: чтобъ за обѣдомъ ей былъ посланъ хорошій кусокъ, чтобъ незабыли пирожнаго... Мы возмущались, что она получаетъ всего 1/4 ф. чаю и 3/4 ф. сахару въ мѣсяцъ и, такъ какъ не могли добиться прибавки, то опустошали въ ея пользу материнскую сахарницу. Посылали ли насъ въ кладовую, мы нагружали для няни карманы урюкомъ, изюмомъ, миндальными орѣхами... а няня, считая, что господское добро пойдетъ господамъ же, то есть намъ же при случаѣ, только въ претворенномъ видѣ, и правильно полагая, что у самихъ себя похититъ нельзя -- охотно принимала эти приношенія. Няня получала полтора рубля или, по ея счету, три рубля ассигнаціями въ мѣсяцъ... Полтора рубля! -- это ни на что не похоже! Но тутъ ужъ ничего не подѣлаешь... Мать неумолима, а у насъ самихъ было только по четыре рубля въ годъ: по рублю къ рождеству, къ пасхѣ, именинамъ и рожденію. Папочка, вообще щедрый и расточительный, кажется, считалъ нужнымъ, чтобъ мы учились, что денежка счетъ любитъ.....
   Такъ-то мы росли, да росли, и не переставали любить няню. Да что мы! мы были все-таки молодежь, дѣти... а ей оказывалъ почтеніе и дядюшка, ея прежній питомецъ, а нынѣ мировой судья и земскій дѣятель, будущій членъ Земскаго Собора, если доживемъ до него... Каждый разъ, когда дядя бывалъ у насъ, передъ отъѣздомъ онъ говорилъ: "надо сходить къ нянѣ", и поднимался на верхъ, поскрипывая сапогами, которые пищали подъ его тучнымъ тѣломъ. Дядя входилъ въ нянину комнату, здоровался и, грузно опускаясь на желтый сундукъ, начиналъ разговоръ о погодѣ, объ урожаѣ и о ломотѣ, которой страдала няня; а не то о новыхъ временахъ, чтобъ подзадорить ее къ ѣдкой критикѣ "карнолиновъ" и прочихъ модъ или къ выраженію негодованія, что теперь и горничныя держатъ себя такъ, что "веретеномъ -- хвостъ". Затѣмъ дядя говорилъ: "а нельзя ли, Наталья Макарьевна, табачку понюхать?"
   Ничѣмъ нельзя было больше угодить нянѣ; ея лицо свѣтлѣло, она вынимала изъ кармана серебряную табакерку, подарокъ дѣдушки, и, ударивъ двумя пальцами по крышкѣ, подносила ее дядѣ, а тотъ, взявъ крохотную щепотку, съ серьезнымъ видомъ важнаго дѣла начиналъ вдыхать табакъ то правой, то лѣвой ноздрей, а затѣмъ раздавалось богатырское "а...а...ччхи!" точь-въ-точь какъ здѣсь для нашего увеселенія чихаетъ одинъ товарищъ. Нѣсколько рукъ со смѣхомъ протягивались затѣмъ къ табакеркѣ; мы брали всѣ по понюшкѣ и тогда-то поднималось такое радостное и разнообразное "а...ччхи"... "чххи...", что, какъ говорится, стѣны дрожали... Дядя, поднявъ брови, смотрѣлъ поверхъ очковъ съ комически-удивленнымъ видомъ на племянниковъ, а няня, засланивая табакерку, прятала ее въ карманъ, говоря не то ласково, не то съ укоромъ: "озорники!" послѣ чего дядя прощался, и церемоніальнымъ маршемъ всѣ спускались внизъ.
   Черезъ годъ послѣ моего выпуска изъ института умеръ отецъ, и мать переѣхала въ губернскій городъ, гдѣ былъ купленъ домъ. Няня уѣхала со всѣми и жила на прежнихъ основаніяхъ, ежегодно пріѣзжая на лѣто въ деревню. Потомъ, когда я съ сестрой отправились учиться за границу, а братья должны были поступить въ высшія учебныя заведенія,-- вмѣстѣ съ ними перебралась въ Петербургъ и мать. Но няню оставили въ деревнѣ, подъ предлогомъ смотрѣть за хозяйствомъ, на самомъ же дѣлѣ по денежнымъ разсчетамъ, не находя возможнымъ дать ей въ Петербургѣ прежнія удобства и возить ее каждое лѣто въ деревню и обратно.
   Осталась няня въ деревнѣ и затосковала... Обидно да и скучно было ей... вѣдь любила же она всѣхъ насъ и цѣлую долгую жизнь провела неразлучно... А тутъ одиночество... И погибла няня. Быть можетъ, ужъ пора было ей сложить свои косточки; а можетъ быть, погибла она, какъ погибаетъ старый, хрупкій мохъ, который живетъ, пока лѣпится на стѣнѣ, хотя она и совсѣмъ голая и какъ-будто ничего не даетъ ему,-- а отколупнешь его -- посохнетъ мохъ и умретъ...
   Осталась няня жить во флигелѣ съ семьей прикащика. Прикащикъ былъ отличный человѣкъ изъ бывшихъ крѣпостныхъ моего дѣдушки и жена его тоже бывшая наша крѣпостная... семья у нихъ была большая, и няня считалась ихъ родственницей, потому ли, что крестила дѣтей у нихъ ("крестная" -- почтенное и близкое родство въ глазахъ людей, болѣе простодушныхъ, чѣмъ мы), или потому, что всѣ они были крѣпостными одного барина... Въ первую же зиму няня простудилась, схватила горячку или воспаленіе какое-то. Лѣчили ли ее -- не знаю. Вѣрно, нѣтъ! Гдѣ тамъ, въ деревнѣ, докторовъ звать... ближе 20 верстъ и фельдшера-то нѣтъ! Заболѣла няня, а на душѣ у нея была одна мысль о насъ. Въ бреду она вскакивала съ постели, радостно махала руками и съ крикомъ: "господа пріѣхали! господа пріѣхали!" рвалась въ одной рубашкѣ, съ босыми ногами къ выходной двери. Ее схватывали, укладывали... она сопротивлялась и кричала: "что-жъ вы не встрѣчаете? что-жъ вы не встрѣчаете ихъ?! Развѣ не слышите: чу! колокольчикъ... Пріѣхали! пріѣхали!.." и снова рвалась и металась... Такъ съ этими словами: "пріѣхали! господа пріѣхали!" и умерла она.
   Когда я возвратилась изъ-за границы, то съѣздила въ деревню, чтобъ повидаться съ дядей, котораго всегда любила, и посмотрѣть на родное пепелище. Я пріѣхала съ женой дяди и, пока она говорила съ прикащикомъ о хозяйствѣ, обошла домъ и садъ. Все было пусто и уныло. Мышь пробѣжала торопливо по полу комнаты, въ которой я присѣла на минуту... всѣ углы были затканы паутиной... Въ саду прудъ, по которому я изъ шалости и на зависть братьямъ и сестрамъ когда-то плавала въ корытѣ, вооружась лопатой вмѣсто весла, звросталъ травой, и въ немъ пропала рыба: "за отсутствіемъ ловцовъ", какъ говорила мать. Тетка торопила ѣхать къ нимъ, быть можетъ, для того, чтобъ сократить для меня тяжелое впечатлѣніе, которое всегда оставляетъ опустѣлый домъ, который мы видѣли когда-то оживленнымъ. Я попросила заѣхать на кладбище, которое было въ сторону отъ дороги. Тамъ я вышла изъ экипажа, перепрыгнула канавку, отдѣляющую деревенскій погостъ отъ луга, по которому иногда прогоняется стадо. Чугунная рѣшетка и крестъ стояли на могилѣ отца, а рядомъ лежала тетка и тутъ-же няня... Невысокая полевая трава покрывала могилу... двѣ-три березки бѣлѣли своими тонкими стволами, и молодые, блестящіе листики трепетали въ лучахъ заходящаго солнца...
   И повѣришь ли: изъ трехъ могилъ -- самой дорогой была могила няни.

Сборникъ товарищества "Знаніе" за 1906 годъ. Книга четырнадцатая. СПб, 1906

 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru