д’Арно Морис
Приятель министра

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Текст издания: журнал "Вестник иностранной литературы", 1916, No 8.

Приятель министра

Рассказ Мориса д'Арно

   Когда суп был съеден, и жена унесла в кухню две тарелки, Виктор Питуа вынул из кармана своего пиджака вечернюю газету, которую он ежедневно покупал, по выходе из правления, уже пять лет, -- с тех пор, как доктор запретил ему курить, и он мог, не боясь упреков своей дражайшей половины, позволить себе этот расход, не включенный в домашний бюджет.
   Побуждаемый не столько интересом к политике, сколько желанием успокоить нетерпеливый желудок, он привык между двумя кушаньями бегло пробегать номер и выбирать, соответственно своему настроению и фантазии, те статьи, которые он смаковал после обеда, прочитывая их сидя возле мадам Питуа, которая посвящала вечера шитью или штопке.
   Откинувшись на спинку стула, чтобы свободно развернуть газету, Питуа принял сосредоточенный вид, требуемый умственным занятием, и собирался уже нахмурить свои брови, как вдруг на его обычно безмятежной физиономии выразилось сильнейшее удивление.
   -- А... вот так штука! -- воскликнул он в ту минуту, когда хозяйка поставила на клеенчатую скатерть дымящееся блюдо.
   -- Что такое? --спросила мадам Питуа. -- Опять преступление?
   -- Преступление! -- возразил хозяин дома, с презрительной жалостью. -- Вы, женщины, везде видите только преступления!.. На, смотри! -- прибавил он, показывая портрет на первой странице газеты. -- Прямо удивительно! Я даже не знал, что он был депутат. Выборных Парижа я почти всех знаю... но из провинции!.. Пожалуй, мог бы насчитать человек двенадцать, и могу тебя уверить, что его не было в числе их. Впрочем, как сказано в заметке, он редко говорит в палате... хотя и был членом множества комиссий... И вот он министр! Я просто не могу опомниться!
   -- Да кто же это наконец? -- спросила мадам Питуа, удивленная многословием своего обычно молчаливого мужа, особенно, когда перед ним стояла полная тарелка.
   -- Кто?.. Кто?.. Жакино! Жакино... добрый старый приятель, однокашник!.. Три года сидели мы с ним рядом на школьной, парте...
   Покорный повелительному жесту жены, он отправил в рот пять, шесть кусочков, которые торопливо прожевал и запил водою, подкрашенной вином, и снова взялся за газету.
   -- "Родился в 1868", -- прочитал он. -- Верно. Мы одних лет, несколько месяцев разницы... Счастливчик Жакино! Я точно вижу его на школьном дворе... с раздувающимися ноздрями, припухшими веками и лохматой шапкой волос.
   -- Но, -- заметила мадам Питуа, нагнувшись к мужу, -- он плешивый на портрете.
   -- Как и я, черт возьми! Ну, конечно, люди меняются с годами... Одно лишь не меняется в человеке... взгляд!.. У него все тот же взгляд и та же улыбка, немного насмешпивая, человека, который умеет схватывать смешные стороны, знаешь...
   -- Ты не берешь сыра?
   -- Нет, спасибо... В лицее он над всеми издевался. Ничего не могли поделать с ним. Он придерживался теории жить без напряжения сил. Вот именно эта теория и послужила фундаментом нашей дружбы: он делился со мной шоколадом, вареньями... всякими лакомствами, которыми пичкали его родители, а я за это готовил за него уроки. И частенько бывал наказан из-за этого паренька. Бывали и ссоры между нами... недолгие, правда; на следующий день мы дружили еще крепче. Товарищи прозвали нас Орестом и Пиладом, и, признаюсь, мы очень гордились, что нашу дружбу приравняли к знаменитой дружбе древних времен. -- Свертывая свою салфетку, Питуа испустил глубокий вздох. -- Странно, как складывается жизнь, -- философствовал он. -- Я, хороший ученик, отлично шедший по всем предметам, я прозябаю в правлении страхового общества второго сорта с 3000 франков жалованья, до которого я добрался после двадцатилетней лямки... между тем он!.. Во всяком случае я побываю у приятеля Жакино; теперь, когда он достиг вершины, я надеюсь...
   -- Та... та... та... -- пропела мадам Питуа, -- если ты воображаешь, что тебя помнит твой Жакино... Пакино! Ему есть о чем подумать.
   Бывший воспитанник лицея Генриха IV с изумлением глядел на жену, как человек, не понимающий, что ему говорят, или не допускающий, чтобы можно было так вульгарно шутить. Но, убедившись, что она не отказывается от своих слов и уже встала, чтобы убирать со стола, он в свою очередь встал и, стуча сжатыми кулаками по столу, загремел:
   -- Чтобы Жакино не помнил меня, Орест чтобы не помнил Пилада! Чтобы Кастор забыл своего Поллукса? Ахилл своего Патрокла? Но в таком случае надо возненавидеть всю людскую породу и, как Альцест, бежать от людей в пустыню... Ты рассуди, если бы я был на его месте, я, я, Питуа, а он был бы на моем, он, Жакино, думаешь ты, что я поколебался бы хоть одну секунду протянуть ему руку? Если бы он постучался в мою дверь, говоря: "Старый друже, мне нужна твоя помощь", думаешь ты, наше детство не встало бы между нами, и я оказался бы таким подлецом, чтобы увильнуть?.. О, нечего улыбаться с видом превосходства! Я читаю твои мысли!.. По твоему мнению, если человек покажет хоть немного сердца, то он принадлежит к числу наивных и дураков!.. Но ты ошибаешься, Виржини, клянусь тебе, ты ошибаешься. Люди не так злы и неблагодарны, как ты думаешь... и я уверен, что Жакино будет счастлив, очень счастлив -- слышишь? -- видеть меня!
   -- Может быть... если ты ничего не испросишь у него!
   -- Но я намерен попросить!
   -- Что?
   Это односложное, вовсе не задорное слово прозвучало, как выстрел, и бросило мосье Питуа с вершины мечты о братстве в бездну неразрешимых задач... Он провел пальцами по своему черепу, словно желая смахнуть пыль, которая мешала проникнуть небесному свету, а затем опустил руку с жестом бессилия.
   -- Что? что? -- пробормотал он. -- Надо подумать. Ты хорошо понимаешь...
   Но скептицизм его подруги жизни было трудно поколебать.
   -- Все это глупости, -- объявила она и продолжала свои домашние хлопоты.
   Напрасно пытался он в короткие промежутки, когда видел ее перед собою, добиться от нее совета относительно улучшения их положения; он получал в ответ одно лишь пожимание плеч к насмешки.
   Она требовала место посланника... и ничего другого... впрочем могла бы принять префектуру... или государственное казначейство!
   -- Но ты глупа, наконец! -- вспылил ее муж. -- Если бы нам дали табачную лавку... ничего смешного в этом не было бы.
   -- Разумеется!.. Только, чтобы иметь удачу, надо быть поумнее тебя, муженек!
   Вот и разговаривайте!.. Как только начинаются подобные любезности, лучше не продолжать. Чтобы не увлечься спором, который грозил быть бурным, Питуа имел благоразумие лечь спать, каковой образ действия был наивернейшим средством не повредить гневом процессу пищеварения.
   Вынужденный молчать, вследствие непонятного упрямства жены отрицать очевидную пользу столь высокой дружбы, Питуа поспешил на другой день вознаградить себя в правлении за поражение, понесенное им у собственного своего очага.
   В то время, как он бесплодно старался придумать, как бы случайно завести речь о новом министре, один из правленских служащих высказал мнение, что правительство в этот раз возымело счастливую мысль, поставив во главе министерства человека молодого и деятельного, как Жакино.
   -- Я тем охотнее разделяю это мнение, -- заявил Питуа равнодушным тоном, -- что Жакино один из моих старых приятелей...
   Скажи эту фразу кто-нибудь другой, например, Шаваннь или Боашель, она вызвала бы улыбки, но произнесенная человеком, который не курил, презирал манилью, который никогда не говорил "о женщинах" и вставлял в свою речь латинские цитаты, она была встречена почтительным вниманием.
   "Ба!.. Правда!.. Неужели!.. Вы знаете Жакино?" Он утвердительно кивал головой, стараясь не показать радости, которая наполняла его. Но осыпаемый вопросами, в виду всеобщего любопытства, он был вынужден выйти из своей обычной сдержанности и повторить свой рассказ, немного, впрочем, изменив его, описав себя в более бесцветном и тусклом виде, между тем как товарища своего обрисовал в самом лестном свете, как в физическом, так и в моральном отношении.
   В то время, когда он разглагольствовал, он чувствовал по взглядам, обращенным на него, что зависть заползала, в сердца слушателей, и это очевидное доказательство повышенного значения его личности побудило его пополнить свой рассказ мелкими интимными подробностями, признаниями, анекдотами из родника внезапно пробудившейся фантазии.
   -- Представьте, в лицее у Жакино была привычка стягивать кожу на лбу во время трудной умственной работы, и в те дни, когда у нас полагалось сочинение, можно было догадаться об успехе его работы по стянутой коже на лбу его... Его любили!.. Он обладал даром возбуждать симпатии... Веселого характера, доброжелательный, он не выносил, однако, чтобы посягали на его убеждения, так как он имел уже убеждения и отстаивал их аnguibus et rostro. Словом, очевидно было для всех нас, и в особенности для меня, с которым он был откровенен, что его ожидала политическая карьера. Мы не ошиблись.
   Мосье Питуа редко приходилось врать в своей жизни, но раз представлялся случай, он использовал его с замечательным нахальством. Ни один из предложенных ему вопросов не застиг его врасплох; если бы кто-нибудь спросил его, какого цвета носки у министра, он был малейшего колебания ответил бы и на этот вопрос; когда один из его сослуживцев поинтересовался насчет взаимных отношений двух товарищей, занимающих столь различные положения, он заявил с непоколебимым апломбом, что они регулярно раз в месяц обедают вместе, а редкость свиданий объясняется тем, что его, скромного правленского служащего, стесняют пышные приемы товарища.
   Как было не поверить словам, полным такого смирения? Им не только вполне поверили, но каждый считал даже своим долгом распространять их далее.
   -- Слышали вы?.. -- Питуа?.. -- Он близкий приятель Жакино, нового министра!
   -- Питуа?..-- Да, да!.. -- Одна кормилица кормила их!.. -- И они продолжают видеться?.. -- Еще бы!.. -- Мадам-Жакино и мадам Питуа неразлучны!
   С этого дня мосье Питуа был зачислен в особую рубрику, дотоле неизвестную в правлении. Его имя исчезло, он был теперь "приятель министра", и даже правленские служителя считали за честь, когда он проходил по коридору, почтительно улыбаться ему.

* * *

   Утром, как только пробила половина восьмого, мадам Питуа вихрем влетела в спальню.
   -- Послушай, Виктор! о, чем ты думаешь!.. Ты опоздаешь!
   -- Не беспокойся.
   -- Что ты говоришь?
   -- Говорю: не беспокойся.
   Сидя на краю постели, зевая и потягиваясь, он делал вид, что внимательно следит за мухой на потолке; но барыню нельзя было провести; зная, какой исполнительный служака был ее муж, она тотчас же догадалась, что скрывалось под его притворным равнодушием.
   -- Так ты не идешь в правление?
   -- Нет, нет, -- протянул, он нараспев. -- Не иду, сегодня утром!.. Нам дали отпуск!
   -- Вам?.. Кому вам?.. Всем?
   Он рассмеялся на такую наивность.
   -- Твой карбюратор треснул, женушка, -- пошутил он. -- С какой это радости дали бы отпуск всем? Я... я получил отпуск... понимаешь, я один! За какие такие заслуги? -- Он хлопнул себя по груди и напыщенно сказал: -- За добрую, верную службу!
   Мадам Питуа не выносила, чтобы над ней смеялись, даже в безобидной шутке.
   -- Хорошо, хорошо, -- проворчала она. -- Если от меня скрывают, я молчу.
   Он захохотал. Мысль, что у него могла быть от жены тайна, казалась ему чрезвычайно забавной.
   -- Да нет же, нет, -- ответил он. -- Пришло же тебе в голову!
   Он встал с постели и не спеша, одеваясь объяснил "загадку": накануне в кабинете директора, куда его позвали насчет какой-то бумаги, его поразило любезное, почти дружеское обращение начальника... Разговор их затянулся и перешел -- он не помнит, каким образом, -- на политику... Было произнесено имя Жакино. "Вы, кажется, дружны с ним?" спросил патрон.
   -- Вот как! Ему известно это?
   -- Да! Я кое-что сказал своим коллегам, те разболтали... "Да! -- отвечаю я и, пользуясь случаем, пускаю пробный шар: вот так и так, говорю, хотелось бы сходить в министерство, но, к сожалению, работа!.. И можешь себе представить, он сам предлагает мне выбрать любое утро... в случае необходимости, дарит мне целый день!..
   -- Нет?!
   -- Честное слово.
   -- Это любезно.
   Питуа поднял указательный палец и прищурил глаза.
   -- Любезно, любезно!.. Пожалуй, хотя вряд ли он думал о том, чтобы оказать мне любезность. В прошлом году он надеялся получить, как я тебя говорил, красную ленточку. Дело считалось решенным... и не выгорело! Не получил он. Тогда?.. ты понижаешь... карты свои он не раскрыл, но было ясно видно...
   -- И ты имеешь намерение...
   -- Разумеется! Если хорошенько подумать... табачная лавка... это щекотливо!.. Вызовет толки и фаворитизм... особенно в настоящее время, между тем как награждение орденом человека, который имеет право на него... это вполне допустимо. Для меня, для нас, результат получится одинаковый, потому что директор не останется, конечно, в долгу.
   Мадам Питуа не возражала: самоуверенность мужа мало-помалу переходила к ней. Пока ее супруг один похвалялся своим влиянием, она противоречила с упорством мещанки, которую мучают великие перспективы; но если влияние это признал человек, от которого зависела их судьба, она невольно преклонилась перед фактом.
   Она помогла мужу одеться, повязала ему галстух, вычистила сюртук, зашнуровала ему ботинки, надушила платок одеколоном ж, когда он уходил в своем цилиндре, на счастье облобызала его ж обе щеки и обещала крем на завтрак.
   Питуа шел с важным видом, выставив грудь, а плечи откинув назад, и, за отсутствием колокольчика, который при влек бы внимание на него простых смертных, он громко отбивал шаг по мостовой своим зонтиком, словно желая оповестить всех не только не земле, но и в недрах земли, что он шел к одному из великих мира сего.
   Под прозрачным ноябрьским небом он глубоко вдыхал освеженный за ночь воздух, словно опьяненный своим свободным днем среди недели-, как раз в такие часы, когда он обыкновенно изнывал под ярмом канцелярской работы... И -- о, великая радость! -- как должны были завидовать ему сослуживцы его, согнувшиеся над своими полисами и тому подобными бумагами.
   
   Suave mari magno, turbantibus aquora ventis
   E terra magnum alterius spectare laborem!
   
   Он скандировал эти два стиха Лукреция -- единственные, которые сохранила его память -- и ликовал в душе, что этот уцелевший обрывок знания поднимает его над толпой, как вдруг на повороте улицы он остановился и с сильно бьющимся сердцем, с холодным потом на спине уставился в неожиданное явление.
   Он не успел, да и духу у него не хватило повернуть в сторону. В потертом пиджаке, потерявшем свой цвет от времени, щетки и бензина, с жалкой улыбкой на изнуренном лице, стоял перед ним незнакомец.
   -- Не ошибаюсь ли я? -- робко пробормотал бедняга, нерешительно протягивая руку. -- Питуа, так ведь?
   Питуа машинально ответил па пожатие.
   -- А я?.. Жакино... Жакино из лицея Генриха IV. -- продолжал увереннее зазвучавший голос, -- Ты не узнал меня, да? Ну, человек меняется!.. Одно только не меняется... взгляд! Я, как только увидел тебя, сейчас же узнал... И я сказал себе: это он, мой школьный товарищ, мой добрый, славный приятель! Ах, старина! как мне приятно встретить тебя.
   -- Ты, ты! -- бормотал растерянный Питуа.
   -- Да, да! и не в блестящем положении, как ты видишь... противная неудача преследует меня, вцепилась в меня!.. Ты позволишь мне немного пройти с тобою...Неудачна была моя жизнь с тех пор, как мы потеряли друг друга из вида! Испробовал я нищету... и не выкарабкался из ее тисков... да никогда и не выкарабкаюсь! -- Он захватил рукою борты своего сюртука и раздувал их, как меха, на своей исхудалой груди. -- Ничего тут нет!.. И смотри, -- Продолжал он, сняв шляпу, -- волосы у меня седые... Старик настоящий, да! В сорок три года! Тебе, кажется, столько же?
   -- Мне... сорок четыре.
   -- А меня могут принять за твоего отца. Кто поверит, что мы одноклассники, сидели рядом на школьной парте. Помнишь... как ты помогал мне в уроках? А я, взамен, делился с тобой лакомствами, что давали мне родители. Уж и пичкали они меня гостинцами и всякой всячиной!.. Слишком баловали! и это меня погубило!.. Мой отец разорился и застрелился, мать сошла с ума и умерла в больнице, а я... остался, как и обещал, бездельником! Я брался за всякие дела с одинаковым успехом. Теперь я продаю пробки... и это меня плохо кормит... Ну, а ты?
   Питуа точно проснулся.
   -- О, я! -- уныло отвечал он, -- стараюсь, борюсь... но жить трудно... очень трудно!
   Они подошли к станции Метро и остановились друг против друга, неловкие, угрюмые, почти враждебные.
   Питуа осенило вдохновение.
   -- Черт возьми! -- сказал он, взглянув на свои часы.
   -- Ты спешишь?
   -- Да... спешу!.. Мне очень жаль... но дела!.. Вот, -- прибавил он, сунув в руку приятеля монету в сто су, которую он ощупью вынул из кармана и держал наготове в руке. -- Да... да... возьми же. Послушай, Жакино, что за церемонии между нами! -- И. полагая, что после этой подачки, которая облегчила его совесть, всякое стеснение излишне, он резко сказал: Ну, пора. До свиданья, старина, в другой раз... -- и он скрылся на лестнице.
   Было около полудня, когда Питуа, пропустивши две рюмки полынной, вернулся домой.
   Каким образом этот образцовый супруг, строгий трезвенник, враг алкоголя, чувствующий отвращение к наиболее разбавленному водою вермуту, мог дойти до такого забвения своих принципов? Нет сильнее ярости, в возбуждении которой мы сами повинны, и Питуа, попавший в глупейшую историю по собственной вине, считай своим долгом выместить на своем теле заблуждение своего ума.
   Нетвердый на ногах, он все же с полным равнодушием проник в свою квартиру, так что у жены, вполне уверенной до сих пор в своем муже, завеса с глаз не сразу упала.
   -- Ну, что. -- спросила она, -- как Жакино?
   Заплетающимся языком он пробормотал.
   -- Жа...кики...но! выманил у меня... сто... сто су!
   -- Что ты говоришь? Министр занял у тебя...
   -- Да, да... же...женка! Выма... выпа... па...
   Боже мой! Сомневаться было нельзя: он завирался. Она хотела подойти к нему, но удивление парализовало ее; свинцовая тяжесть пригвоздила ее к полу.
   -- Виктор!! -- сказала она.
   Но Виктор не слышал ее. Он подошел к буфету и, захватив бутылку вина, приставил горлышко к губам и пил вино, большими глотками, которые булькали у него в горле.
   -- Виктор! -- повторила жена.
   Сильным напряжением воли поборов слабость ног, она бросилась к буфету, но снова превратилась в статую при раздавшемся грохоте: под звон и треск разбитых стаканов и графинов, которые он нечаянно задел рукою, Питуа свалился на пол, испустив такой дикий крик, что со всех сторон сбежались соседи, предполагая убийство.
   Убитых, к счастию, не оказалось; но Питуа, падая, повредил себе берцовую кость, как это удостоверил доктор, которого должны были дождаться жена, консьерж и соседи, чтобы перенести пострадавшего на постель, что они не могли исполнить до прихода доктора, пугаясь ужасного рева упавшего человека.
   Питуа встал с постели только в начале января и, так как высшая справедливость нисходит иногда и на грешника, 15 числа того же месяца, когда Питуа явился в правление, директор, получивший накануне орден, объявил ему, что он назначен помощником начальника с жалованьем в 4.800 франков.
   Приятель Жакино более, чем когда-либо, для всех "приятель министра": он действительно выгодно пристроил свои сто су на весах Рока.

------------------------------------------------------------------------

   Источник текста: журнал "Вестник иностранной литературы", 1916, No 8.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru