Lib.ru/Классика: Франко Иван Яковлевич. К свету

КЪ СВѢТУ.

Разсказъ И. Франко.

Переводъ съ русинскаго.

Иванъ Франко принадлежитъ къ числу выдающихся галицко-русскихъ писателей нашего времени. Онъ родился въ 1856 году въ достаточномъ крестьянскомъ семействѣ о. Нагуевичи въ Восточной Галиціи. Учился онъ сперва въ такъ-называемой нормальной школѣ, въ Дрогобичѣ, а съ 1868 года перешелъ въ мѣстную же гимназію. И въ школѣ, и въ гимназіи Франко учился прекрасно; въ 1875 году онъ получилъ уже аттестатъ зрѣлости и поступилъ въ Львовскій университетъ. Писать онъ началъ очень рано -- еще въ гимназіи, продолжалъ писать и въ университетѣ. Какъ разъ въ это время среди галиційской молодежи развивалось народническое направленіе, и Франко былъ однимъ изъ видныхъ представителей его. Въ 1876 году онъ окончательно отказался отъ своей прежней фантастической манеры писать въ Гофмановскомъ родѣ и выступилъ съ разсказомъ на народномъ языкѣ "Лесишина челядь".

Перечисленіе всѣхъ его произведеній представляетъ длинный и разнообразный списокъ, который можно найти въ предисловіи къ сборнику его повѣстей, вышедшихъ въ Львовѣ въ 1890 г. подъ заглавіемъ "Въ поті чола".

Всѣ разсказы эти, какъ и переведенный нами "До світла", передаютъ, по словамъ ихъ автора, факты, непосредственно ему извѣстные, представляютъ людей, лично ему знакомыхъ, повѣствуютъ о событіяхъ, имъ самимъ пережитыхъ, и рисуютъ страну, "вымѣренную вдоль и поперекъ его собственными ногами". Разсказы эти, такимъ образомъ, могутъ быть разсматриваемы, говоритъ онъ, "какъ части моей автобіографіи".

Одинъ изъ компетентныхъ цѣнителей галицко-русской литературы прибавляетъ, что подъ перомъ Франко литература вполнѣ сознательно становится правдивымъ отраженіемъ дѣйствительной жизни, согрѣтымъ искреннею любовью къ людямъ. Подъ вліяніемъ этого чувства, авторъ обращается всего чаще къ тѣмъ слоямъ общества, къ которымъ принадлежитъ большинство людей, къ такъ называемому простому народу, зарабатывающему хлѣбъ какъ себѣ, такъ и значительнѣйшей части остальныхъ людей, въ потѣ чела.

Ученые естествоиспытателя говорятъ, что та вода, которая лежитъ на самомъ днѣ морскихъ глубинъ, и есть именно настоящая "мертвая вода". Масса верхнихъ водъ лишаетъ нижнюю всякаго движенія, всякой жизни. Свѣтъ солнца сюда не доходитъ, никакія живыя сушества тутъ не водятся; ни водяныя теченія, ни бури, ни землетрясенія не находятъ себѣ здѣсь даже и самаго слабаго отзвука. Единственное движеніе, которое тутъ можно замѣтить -- это вѣчное, неустанное опусканіе сюда милліоновъ труповъ и скелетовъ существъ, которыя еще недавно жили и гуляли тамъ наверху, грѣлись на солнцѣ, нѣжились въ теплѣ и колыхались на могучихъ морскихъ волнахъ. Погибши, они быстро, быстро падаютъ внизъ. Особенно много оказывается тутъ фораминиферъ, діатомей и всей той мелюзги, которою кишитъ морская жизнь; громадное количество ихъ мелкихъ труповъ ниспадаетъ черезъ сравнительно богатые кислородомъ водяные слои, и, точно сгарая въ нихъ, достигаютъ дна въ видѣ микроскопическихъ крупинокъ, отлагающихся на этомъ необъятномъ кладбищѣ, и мало-по-малу накопляя, такимъ образомъ, матеріалъ для будущихъ мѣловыхъ скалъ. Тяжело и страшно, можетъ быть, тѣмъ низшимъ слоямъ воды оставаться вѣчно на мертвомъ днѣ въ страшной темнотѣ, подъ несноснымъ гнетомъ, среди однихъ труповъ. Тяжело и страшно имъ, особливо, если въ нихъ скрыта та вѣчная неуничтожимая сила, безъ которой не найдется ни одного атома въ природѣ. Живая, не погибшая сила внутри, а кругомъ темнота, гнетъ, страшное и безконечное кладбище! И когда въ тѣхъ несчастныхъ осужденныхъ на вѣчную смерть атомахъ зашевелится въ тысячу лѣтъ разъ легкій отзвукъ мысли -- вамъ это покажется невѣроятнымъ? А вѣдь и нашъ мыслящій мозгъ не иное что, какъ комочекъ тѣхъ же атомовъ кислорода, углерода и другихъ элементовъ?-- горька и обидна такая мысль!

-- Мать-природа! Отчего такая къ намъ несправедливость? Развѣ мы хуже тѣхъ, которые тамъ наверху надъ нами наслаждаются жизнью и свѣтомъ? И отчего бы тебѣ не установить очереди, отчего бы не пустить насъ хоть на часокъ туда, наверхъ?

Ахъ, мать-природа не имѣетъ сердца и не поддается мечтаніямъ.

-- Буду я съ вами, дурнями, носиться!-- ворчитъ она.-- Если чувствуете въ себѣ силу, то сами подымитесь. Нѣтъ у меня, что-ли, иной работы, какъ васъ подсаживать?

Еще не хватало:-- старайтесь сами вырваться!..

Не случалось ли вамъ видѣть подобное въ людскомъ житьѣ? Ой, случалось, милые мои, кому не случалось такое видѣть. И отъ каждаго этакого случая щемило ваше сердце, и донынѣ щемитъ; попробуйте перенестись мыслью въ положеніе тѣхъ бѣдныхъ живыхъ атомовъ человѣческаго общества, которые оказываются осужденными завистливою судьбою на вѣчную темноту, на тупую неподвижность, на безвѣстную смерть. А мы сами, развѣ не такой же нижній слой народовъ міра? Развѣ каждое крѣпкое, здоровое движеніе тѣхъ вольныхъ и счастливыхъ народовъ не отзывается болью, раздраженіемъ, страданіемъ, въ нашемъ народномъ организмѣ?

А развѣ каждый изъ васъ, кто, цѣною страшнаго усилія и цѣною помощи своихъ ближнихъ, хоть сколько-нибудь выбрался изъ того темнаго низу, не чувствовалъ невольнаго страха и боли при воспоминаніи о той юдоли, и при мысли, что, не будь той или этой счастливой случайности, онъ бы на вѣки остался не человѣкомъ, а темною, безполезною частицею массы людской? А развѣ не болитъ наше сердце при мысли про тысячи и тысячи такихъ, которые силились вырваться изъ темноты, горевали о свѣтѣ, рвались на волю, и все напрасно? И не охватитъ ли насъ ужасъ, когда мы вспомнимъ жизнь и смерть такихъ, никому неизвѣстныхъ, затоптанныхъ и оплеванныхъ единицъ, и тогда уяснимъ себѣ, что не разъ одно только наиглупѣйшее какое-нибудь обстоятельство, слѣпой случай, недоразумѣніе, шутка, необдуманное слово, соринка, столкнули ихъ съ дороги и на вѣки кинули назадъ въ тьму, изъ которой они вотъ-вотъ выбрались-было на вольную волю?..

Такія мысли наполняли мою голову и прогоняли сонъ въ долгіе, долгіе ночи и дни, проведенные въ тюрьмѣ. Мои товарищи по несчастію, которые и сами чувствовали, какъ ихъ сверлило и щемило внутри, не могли найти для меня словъ утѣшенія,-- напротивъ, я видѣлъ, что сами они гораздо больше меня нуждаются въ цѣлительномъ словѣ. Чтобъ не одурѣть отъ горя, мы разговаривали, и разсказывали другъ другу -- не про себя, а про другихъ, но все про то же горе. Одинъ изъ такихъ разсказовъ, который произвелъ на меня особенно глубокое впечатлѣніе, я и предлагаю читателямъ. Тотъ, который мнѣ передалъ его, былъ молодой еще парень, полный силы и отваги, не лишенный всего добраго и искренняго человѣческаго чувства; онъ былъ изъ мѣщанъ, кончилъ народную школу, учился ремеслу, однимъ словомъ, также не мало потратилъ силъ и средствъ чтобы выкарабкаться наверхъ, выйти въ люди -- ну и вышелъ... Да не про это рѣчь!

Шестой разъ сидѣлъ онъ уже подъ ключемъ, и зналъ весь арестантскій бытъ, мало -- чуть, не исторію каждой камеры: кто въ ней сидѣлъ, за что, на сколько былъ осужденъ, какъ обходились съ арестантами въ прежнее время, и какъ теперь, и т. д. Это была правдивая арестанская лѣтопись. Надзиратели считали его за неспокойнаго бродягу и часто давали ему чувствовать свое о немъ мнѣніе разными дисциплинарными взысканіями. Но онъ не унимался, и вспыхивалъ какъ порохъ, какъ только замѣчалъ неправильное отношеніе къ арестантамъ, какую-нибудь къ нимъ несправедливость. Особенно имѣлъ онъ пререканія съ часовымъ, который ходитъ подъ окнами, наблюдаетъ за тѣмъ, чтобы арестанты не высовывались въ окна и не разговаривали другъ съ другомъ. Сколько разъ грозилъ ему солдатъ, что будетъ стрѣлять, если онъ не отойдетъ отъ окна, а онъ сидѣлъ спокойно, ничего не отвѣчая, а когда часовой начиналъ щелкать куркомъ, онъ соскакивалъ съ окна и кричалъ:

-- Ну, ну, я вѣдь знаю, что ты не смѣешь стрѣлять...

-- А откуда вы это знаете?-- спросилъ я его однажды.

-- Какъ такъ, откуда знаю? Самъ былъ свидѣтелемъ, самъ видѣлъ.

-- Что видѣли?

-- А, да это была цѣлая исторія, послѣ которой запретили часовымъ стрѣлять. Вотъ я вамъ лучше разскажу, какъ дѣло было, а бѣдный рекрутъ пусть успокоится. А и впрямъ онъ, бѣдный, долженъ дѣлать то, что ему прикажутъ...

II.

-- Два года тому назадъ,-- началъ онъ,-- да, какъ разъ два года... Сидѣлъ я въ этой же ямѣ подъ слѣдствіемъ. Двое насъ только въ камерѣ и было, я и еще какой-то панъ, Журковскій по фамиліи. Что онъ за человѣкъ такой былъ, и за что сюда попалъ,-- не знаю...

Вотъ, разъ какъ-то вечеромъ, послѣ вечерней повѣрки, когда мы уже пораздѣвались и легли спать, неожиданно слышимъ шаги надзирателя и побрякиваніе ключами. Дверь отворилась, снопъ желтоватаго свѣта, отбрасываемаго фонаремъ, освѣтилъ какую-то скорченную, на половину голую, худую фигурку. Надзиратель нагнулъ ее и потомъ втолкнулъ въ камеру, такъ какъ сама она, повидимому, шевелилась недостаточно поспѣшно.

-- Вотъ тебѣ подстилка, а вотъ одѣяло,-- говорилъ надзиратель, кидая на голову фигуркѣ эти вещи и заставляя ее пригнуться чуть не до полу.-- Ложись и спи! Остальное получишь завтра.

Сказавъ это, надзиратель заперъ двери и ушелъ. Въ камерѣ стало темно, какъ въ погребѣ, и тихо, какъ въ гробу. Только изрѣдка слышимъ, какъ будто кто сѣчкой на столѣ мясо сѣчетъ -- то нашъ товарищъ стучитъ зубами. Осень, видите-ли, была уже поздняя, холодъ такой, что не дай Богъ.

-- Кто ты такой?-- спрашиваю я у закоченѣвшаго товарища. Грѣшный человѣкъ, я уже согрѣлся и не хотѣлось вставить съ постели; въ камерѣ было довольно холодно, такъ какъ окно должно было быть открыто день и ночь для воздуха.

Товарищъ нашъ молчитъ, только еще больше стучитъ зубами, а сквозь этотъ стукъ слышно всхлипываніе. Жаль мнѣ стало малаго, я уже догадался, что это какой-то совсѣмъ новичекъ,-- "съ воли"... Всталъ я и постлалъ ему постель.

-- Ну, ну,-- говорю,-- тише, не плачь! Раздѣвайся, да иди спать.

-- Не... не... мо...гу,-- едва пробормоталъ онъ.

-- Отчего?

-- Очень... я... замерзъ.

Господи! Я бросился къ нему, а онъ, какъ кость, замерзлый, ни рукой, ни ногой пошевелить не можетъ Какимъ чудомъ дошелъ онъ до камеры -- не понимаю. Всталъ и панъ; поснимали мы съ несчастнаго лохмотья и раздѣли его до гола, растерли хорошенько, укутали въ одѣяло и положили на постель. Черезъ четверть часа, слышу -- вздыхаетъ, шевелится.

-- А что, лучше тебѣ?-- спрашиваю.

-- Лучше.

-- Отошли руки и ноги?

-- Еще не совсѣмъ, а уже гораздо лучше.

-- А откуда ты?

-- Изъ Смерекова.

-- Тебя навѣрно жандармъ привелъ?

-- Такъ точно, Гналъ онъ меня сегодня съ утра почти голаго и босого по морозу. Десять разъ падалъ я на дорогѣ, не могъ идти. Билъ онъ меня ремнемъ, и я шелъ поневолѣ. Только въ корчмѣ, въ Збойскахъ, мы немного отдохнули; тутъ корчмарь водки мнѣ далъ.

-- А какъ же тебя звать?

-- Іоська Штернъ.

-- А, такъ ты жидъ?

-- Именно такъ; жидъ.

-- Чортъ тебя возьми! Хоть убей, а по говору твоему не разобралъ я, что ты жидъ; такъ чисто ты по нашему говоришь.

-- Что жъ, пане, я выросъ на селѣ съ мужиками. Я былъ пастухомъ.

-- А сколько тебѣ лѣтъ?

-- Шестнадцать.

-- А за что тебя къ уголовщинѣ прицѣпили?

-- Ой, пане, не знаю! Сказалъ жандармъ, что мой хозяинъ обвиняетъ меня въ кражѣ со взломомъ, а я, ей-Богу, ничего не кралъ. Только свои бумаги взялъ, ей-Богу, только свои бумаги!

И онъ сталъ всхлипывать и плакать, какъ малое дитя.

-- Ну, ну, цыцъ, глупый, говорю,-- скажешь все завтра судьѣ, а меня это совсѣмъ не касается. Спи теперь.

-- Ой, пане, а жандармъ сказалъ, что меня за это повѣсятъ,-- вопилъ Іоська.

-- Съ ума ты сошелъ, дурень!-- закричалъ я.-- Наплюй! Развѣ ты слышалъ когда, чтобъ за такіе пустяки вѣшали?

-- А хозяинъ сказалъ, что меня упрячутъ на десять лѣтъ въ тюрьму...

-- Ну, ну, не печалься,-- говорю.-- Богъ милостивъ, какъ тамъ еще будетъ -- увидимъ. Спи только теперь, а завтра днемъ поговоримъ.

Замолчали мы, и скоро я захрапѣлъ. Только для меня и хорошаго въ тюрьмѣ, что сплю, какъ заяцъ въ капустѣ.

III.

На другой день только могли мы хорошо разглядѣть новичка. Смѣшно мнѣ стало, какъ я вчера сразу не узналъ въ немъ еврея. Рыжій съ пейсами, носъ выгнутый, какъ у стараго ястреба, фигура согнутая, не очень толстая, ростъ хорошій. За десять верстъ жида узнаешь.. А вчера, когда мы его растирали въ потьмахъ и слышали только его рѣчь, совсѣмъ невозможно было это угадать.

Вскочилъ онъ, когда мы оба съ паномъ еще лежали, съ испугомъ оглядѣлъ камеру, умылся, свернулъ постель и сѣлъ на ней въ уголкѣ, не шелохнется, какъ заколдованный.

-- А ты голоденъ?-- спрашиваю. Молчитъ, только какъ-то еще больше ежится.

-- Ѣлъ, вѣрно, еще вчера?-- спрашиваетъ панъ.

-- Да... вчера... какъ меня взялъ жандармъ, войтиха дала немного борщу и кусокъ хлѣба.

-- Ага, понимаемъ,-- усмѣхнулся панъ.

Онъ далъ ему добрый кусокъ хлѣба и вчерашнихъ котлетъ. Даже затрясся бѣдняга. Хотѣлъ поблагодарить, да захлебнулся слезами.

Какъ видите, еще одна интересная черта въ этомъ мальчикѣ: скромность, чуждая всякаго самохвальства, отсутствіе говорливости; говорливостью онъ не отличался и молча всегда спѣшилъ услужить, чѣмъ могъ. Во всей его повадкѣ было что-то чисто-мужицкое, сельское.

Когда не было никакой работы,-- да и какая у насъ въ камерѣ работа!-- онъ любилъ сидѣть въ уголкѣ молча, скорчившись, обнявъ колѣни и упершись въ нихъ подбородкомъ, только глаза у него блестятъ, какъ у мышенка.

-- Ну, скажи намъ, что ты за грабежъ такой совершилъ, что жандармъ за него даже висѣлицей грозился?-- спросилъ его одинъ разъ панъ, когда уже видно было, что хлопчикъ немного успокоился и освоился съ нами.

-- Ой, пане,-- сказалъ Іоська и затрясся всѣмъ тѣломъ,-- долго разсказывать, да и не стоитъ слушать. Очень глупая исторія.

-- Ну, ну, разсказывай, послушаемъ. Тутъ вѣдь ничего умнаго дѣлать не приходится, такъ и глупую исторію послушаемъ.

-- Росъ я у Мошки, арендатора въ Смерековѣ,-- началъ Іоська.-- Сперва игралъ я съ его дѣтьми и звалъ Мошку "тятя", а Мошчиху "мама". Думалъ я, что они мои родные. Вскорѣ, однакожъ, сталъ я замѣчать, что Мошка справляетъ своимъ дѣтямъ красивыя бекеши, а Мошчиха даетъ имъ каждую пятницу чистыя сорочки, тогда какъ я ходилъ грязнымъ и оборваннымъ. Какъ только минуло мнѣ семь лѣтъ, заставили меня пасти гусей. Мошчиха не спрашивала, холодно ли, жарко или сыро, гнала изъ дому на выгонъ и все меньше и меньше давала ѣсть. Терпѣлъ я голодъ, не разъ горько плакалъ и жаловался; ничего не помогало. Сельскіе хлопцы были добрѣе ко мнѣ. Давали хлѣба, творогу, позволяли играть съ ними. Привыкъ я къ нимъ, а потомъ сталъ за ихъ гусями приглядывать. Былъ я для своихъ лѣтъ здоровый и крѣпкій мальчикъ, и стали крестьяне сами поручать мнѣ пастьбу гусей, а потомъ и телятъ, когда ихъ дѣти должны были идти въ школу, за то получалъ я отъ нихъ хлѣбъ и горячую пищу, а подчасъ въ праздникъ и пару крейцеровъ. Мошчиха была очень скупа, и радовалась, что я дома не просилъ ѣсть. А когда Мошковы дѣти узнали, что я не отказываюсь отъ крестьянской ѣды, прозвали меня "трефнякомъ", дразнили, а потомъ стали отъ меня сторониться. Сначала все это мнѣ не вредило, но въ концѣ концовъ дало горько себя почувствовать.

Мошка нанялъ для своихъ дѣтей учителя; стали они учиться читать и писать. Дѣло было зимою и на недостатокъ времени нельзя было жаловаться, я могъ бы учиться, но когда я подсѣлъ къ дѣтямъ, чтобы вмѣстѣ слушать учителя, они подняли крикъ и объявили, что вмѣстѣ съ "трефнякомъ" учиться не станутъ. Сама Мошчиха ихъ на меня науськивала; очень ужъ эта меня вѣдьма ненавидѣла, хоть и не знаю за что. Какъ только дѣти подняли крикъ, она прибѣжала и выгнала меня изъ комнаты, говоря, что наука не для меня, что они и сами бѣдные, и нѣтъ у нихъ денегъ, чтобы еще и нищаго обучать. Заплакалъ я, да нечего было дѣлать! Пойду, бывало, въ село, играю съ сельскими дѣтьми, или гляжу, какъ мужики чинятъ телѣги, сани, и другія какія-нибудь хозяйственныя принадлежности. Не разъ цѣлой гурьбой бѣгали мы къ кузнецу, кузница котораго была на краю села, мы по цѣлымъ часамъ присматривались къ работѣ. Мнѣ, какъ самому сильному изъ всѣхъ хлопцевъ, кузнецъ часто поручалъ раздувать мѣхи, бить молотомъ или вертѣть точило. Ахъ, какъ тогда бывалъ я счастливъ! Какъ я горячо желалъ, разъ ужъ науки не для меня, имѣть въ рукахъ хоть какое-нибудь ремесло!

Съ весны снова вернулся я на выгонъ къ пастьбѣ гусей и телятъ, которыхъ Мошка скупалъ въ сосѣднихъ селахъ, а зимою, подкормивъ, возилъ въ Львовъ продавать. Выгонъ у насъ, въ Смерековѣ, не очень обширенъ, и бѣгать мнѣ много не приходилось. Сяду себѣ, бывало, гдѣ-нибудь на кочкѣ, наточу ножикъ и стану стругать, долбить, такъ и этакъ мастерить изъ дерева, сначала маленькія лѣстнички, плуги да бороны, потомъ клѣтки, вѣтреныя и водяныя мельницы. Черезъ какой-нибудь годъ сталъ я такимъ мастеромъ, что сельскія дѣти всегда меня окружали. Началъ я мастерить трещетки, вертушки и воробьиныя пугали, которыя ставятся въ пшеницѣ, просѣ и коноплѣ. Пару такихъ пугалъ я продавалъ за десять крейцеровъ, заработалъ я столько, что могъ справить себѣ кой-какіе столярные инструменты: долотца, сверла и пр. Чѣмъ дальше, тѣмъ за болѣе трудныя вещи я хватался: страшная была у меня охота въ мастерству. Что только ни увижу, сейчасъ же берусь самъ сдѣлать. Зимой просиживалъ я цѣлыми днями то у столяра, то у кузнеца, помогая имъ и пріучаясь къ ихъ работѣ. Было мнѣ уже шестнадцать лѣтъ, а у Мошки и помышленія не было куда-нибудь меня пристроить; вывелъ въ пастухи, да и все тутъ. Не зналъ я даже, кто былъ мой отецъ и какого я роду. Въ селѣ знали только, что Мошка привезъ меня откуда-то маленькимъ; былъ даже слухъ, что я сынъ какого-то Мошкина свояка. Послѣ его смерти, какъ говорили, осталось порядочное имущество, но Мошкѣ, будто бы, удалось захватить его и присвоить себѣ.

-- Жаль тебя, Іоська,-- говорили не разъ мужики,-- такой ты расторопный, и къ ремеслу охочій, и что изъ тебя выйдетъ?

-- Что можетъ выйти? Буду общественнымъ пастухомъ.

-- О, конечно! Мошка вѣдь объ тебѣ нисколько не заботится!

-- Говоритъ, что бѣденъ и ничѣмъ помочь мнѣ не можетъ.

-- Не вѣрь ты старому цыгану. Есть у него деньги, и порядочныя, да онъ ихъ для своихъ бережетъ. А тебя не научилъ даже Богу молиться.

Волновался я сильно отъ такихъ словъ и сталъ самъ о себѣ задумываться.

-- Правда,-- думалъ я.-- и до чего я здѣсь досижусь? Даромъ работать на Мошку я вѣдь всегда успѣю. Хоть бы ремеслу хорошему выучиться, такъ былъ бы вѣрный кусокъ хлѣба. Только какъ этого добиться? Какъ уйти отъ Мошки? Куда обратиться, особенно, если не знаю, откуда я родомъ, кто былъ мой отецъ, и есть ли у меня гдѣ-нибудь родня?

Корчма наша стояла на большой дорогѣ. Часто въ нее заходили жандармы, водившіе закованныхъ арестантовъ въ Львовъ или Жовкву. Сперва я страшно боялся этихъ суровыхъ и грубыхъ молодцовъ, одѣтыхъ въ темный мундиръ, съ карабинами за плечами, въ треуголкахъ съ черными пѣтушьими перьями. Дрожа всѣмъ тѣломъ, слушалъ я не разъ, прячась за печью, какъ они разговаривали съ Мошкой или съ сельскимъ начальствомъ.

Разсказывали они, конечно, все про страшныя для меня вещи -- про кражи, про воровъ, про бродягъ; и въ тѣхъ разговорахъ часто слышалось слово бумага: "когда бумаги нѣтъ, сейчасъ надо арестовать", или: "Эге, вижу его бумаги не въ порядкѣ". "Хоть бы одна порядочная бумага была, я бъ его пустилъ". И что то за бумаги такія, думалъ я не разъ, что имѣютъ такую силу; вѣдь могутъ же онѣ защитить прохожаго человѣка отъ жандарма съ карабиномъ и пѣтушьимъ перомъ? Никто, однако, не могъ, или не хотѣлъ отвѣтить мнѣ на этотъ вопросъ, и тѣмъ больше пугалъ меня какими-то бумагами. А какъ же осмѣлюсь я выбраться на свѣтъ Божій безъ тѣхъ бумагъ? Вѣдь меня на первомъ же шагу схватитъ жандармъ и поведетъ Ботъ знаетъ на какія истязанія? Дрожалъ я при мысли объ этомъ. Чѣмъ чаще думалъ объ освобожденіи отъ Мошки, тѣмъ чаще мерещились у меня передъ глазами тѣ бумаги. Даже снились мнѣ паспорта и всякіе документы, старые, пожелтѣвшіе, съ большущими печатями, грезились ихъ злыя, сморщенныя рожи и беззубый смѣхъ. Проснувшись, чувствовалъ я себя крайне несчастнымъ. Всѣ люди, съ которыми я объ этомъ разговаривалъ, подтверждали, что безъ бумагъ нельзя ни въ дорогу тронуться, ни въ ученье никуда поступить. Но откуда же мнѣ взять тѣ бумаги? Кузнецъ посовѣтовалъ спросить объ нихъ самого Мошку; онъ вѣдь долженъ же былъ получить какія-нибудь бумаги послѣ моего отца.

Ахъ, спросить у Мошки! Если бы мнѣ такъ легко было приступить къ Мошкѣ. Прежде, когда я былъ еще маленькій, былъ онъ ко мнѣ ласковъ, а какъ сталъ подростать, сдалъ меня на руки женѣ своей, вѣдьмѣ, и почти никогда и ни о чемъ со мной не говорилъ. Было очевидно, что онъ сторонился отъ меня. Какъ сказали мнѣ люди, что онъ попользовался батькиными деньгами, сталъ я къ нему пристальнѣе приглядываться, и замѣтилъ, что что-то его тревожитъ. Вертѣлся онъ какъ-то неспокойно, когда иной разъ намъ приходилось быть съ глазу на глазъ, точно его что грызетъ.-- А что, думаю себѣ, еслибъ когда-нибудь, когда нѣтъ бабы дома, понапереть на него неожиданно, можетъ, и возможно было бы что-нибудь узнать. Вотъ я и рѣшился при первомъ же случаѣ такъ поступить.

Случай такой какъ разъ подошелъ. Мошчиха поѣхала въ Жовкву; въ корчмѣ не было никого, кромѣ Мошки, подошелъ я къ нему и говорю:

-- Ребъ Мойша, люди говорятъ, что у тебя есть какія-то бумаги моего отца?

Метнулся Мошка, точно его оса укусила.

-- А ты это откуда знаешь?

-- Да люди говорятъ.

-- Какіе люди?

-- Да всѣ, по всему селу.

-- Ну, а тебѣ на что эти бумаги? Вѣдь ты даже и читать не умѣешь!

-- Такъ. А все-таки я хотѣлъ бы знать. Стало быть, онѣ у тебя есть.

-- Есть, есть, у меня эти бумаги!-- крикнулъ Мошка раздраженный, какъ будто я ужъ не знаю что сказалъ,-- нищій былъ твой батько, прожилъ все, что имѣлъ, и тебя мнѣ на горе оставилъ. Что мнѣ съ тебя за корысть!

-- Знаешь что, ребъ Мойше,-- говорю,-- отдай мнѣ тѣ бумаги. Я уйду, если тебѣ не нуженъ.

-- Что?-- взвизгнулъ Мошка,-- ты бы хотѣлъ уйти? А куда же ты, дуракъ, пойдешь?

-- Я бы хотѣлъ пристроиться куда-нибудь, чтобы ремеслу научиться.

Мошка захохоталъ во все горло.

-- Иди, иди, капустная голова, думаешь, кто тебя возьметъ! За выучку надо платить, а прежде того надо умѣть читать, писать и не только по еврейски, а и по нѣмецки.

Я остолбенѣлъ, потомъ, овладѣвъ собою, сказалъ:

-- А все-жъ-таки покажи мнѣ бумаги, хоть погляжу на нихъ.

-- Тьфу!-- крикнулъ Мошка,-- уцѣпился, какъ репейникъ въ овчину. Ну, пойдемъ, покажу твои сокровища! Счастье твое, что до сихъ поръ я ихъ еще не сжегъ!

Эти послѣднія слова, какъ ножъ, рѣзанули мое сердце. А что, если бы Мошка, въ самомъ дѣлѣ, сжегъ мои бумаги? Сталъ бы я одинокъ на свѣтѣ, какъ листъ, оторванный отъ дерева. Ни я не зналъ бы своего рода, ни меня никто бы не зналъ. Не могъ бы пошевельнуться, вѣкъ бы былъ прикованъ къ Мошкѣ, до смерти былъ бы его невольникомъ. Дрожь меня пронимала отъ этой мысли, голова шла кругомъ. Съ большимъ напряженіемъ пересилилъ я себя и шелъ спокойно за Мошкой къ чуланчику, гдѣ были спрятаны мои бумаги. Чуланчикъ представлялъ деревянную пристройку къ корчмѣ со входомъ изъ сѣней. Она освѣщалась однимъ только маленькимъ оконцемъ, забраннымъ крестообразно желѣзным иполосами. Тутъ у Мошки были спрятаны разныя вещи, взятыя имъ въ закладъ, и вообще все, что было у него цѣннаго. Было тамъ много тулуповъ, мерлушковыхъ шапокъ, сапогъ; въ сундукѣ лежали кораллы, и говорили даже, что на самомъ днѣ можно было найти старинные дукаты и талеры. Два раза добирались до чуланчика воры, но не могли разломать крѣпкой постройки, а собаки у Мошки были чуткія. Двери были низкія и тѣсныя. Мошкѣ приходилось наклоняться, чтобы влѣзть внутрь. За нимъ влѣзъ и я.

-- А ты тутъ чего?-- озлился онъ на меня.

-- Какъ чего, вѣдь ты же велѣлъ мнѣ идти!

-- Не сюда! Подожди въ сѣняхъ.

-- Все равно,-- говорю,-- подожду и тутъ. Вѣдь я у тебя ничего не съѣмъ.

Мошка вытаращилъ на меня глаза, точно въ первый разъ въ жизни видѣлъ. Не знаю, что ему во мнѣ не понравилось, онъ глянулъ и отвернулся. Потомъ влѣзъ на сундукъ и досталъ съ полочки, прибитой подъ самымъ потолкомъ, свертокъ пожелтѣвшихъ бумагъ.

-- Вотъ твои бумаги!-- буркнулъ онъ, издалека показывая ихъ мнѣ.

-- Дай, я ихъ разсмотрю,-- говорю я, протягивая руку.

-- Ну, что ты, глупый, въ нихъ увидишь, -- отвѣчалъ Мошка,-- да и зачѣмъ они тебѣ? Сиди у меня, когда тебѣ здѣсь хорошо и не лѣзь въ бѣду!

И онъ положилъ бумаги опять на полочку.

-- Ну, идемъ отсюда,-- говоритъ,-- теперь можешь успокоиться. А то, что люди тебѣ про меня говорятъ, не вѣрь: вѣдь у людей языкъ длинный; все враки!

-- Что враки?-- спрашиваю.

-- Э, что съ тобой говорить, что горохомъ въ стѣну бросать,-- буркнулъ Мошка и, выпроводивъ меня изъ чуланчика, заперъ дверь на задвижку, а потомъ и на ключъ, и пошелъ въ корчму.

IV.

Іоська замолчалъ на минуту. Панъ Журковскій, который внимательно слушалъ его разсказъ, усмѣхнулся и сказалъ:

-- Ой, не смѣйтесь, пожалуйста, мнѣ и подумать страшно про тѣ сны, столько я въ нихъ натерпѣлся. А все напрасно. Судья такой добрый, и говорилъ со мной совсѣмъ по-людски, не кричалъ, не ругался, не билъ меня, какъ жандармъ.

-- А развѣ жандармъ тебя билъ?-- спросилъ панъ Журковскій.

-- Ой, пане, я думалъ, что онъ душу изъ меня выбьетъ. Посмотрите-ка на мои плечи.

И Іоська снялъ сорочку. Мы ахнули! Плечи несчастнаго сплошь были покрыты синяками и рубцами засохшей крови.

-- Ну, а о чемъ же судья допрашивалъ тебя?-- первый прервалъ молчаніе панъ.

-- Да все о томъ же несчастномъ грабежѣ; какъ онъ произошелъ?

-- Ну и что жъ?

-- Да что жъ? Разсказалъ я ему все какъ было, да и все тутъ. Записалъ показаніе и велѣлъ увести.

-- Ну, а теперь разскажи и намъ, какъ все это было.

-- Да, какъ было! Вы вѣдь знаете, какое было мое житье у Мошки. Не хотѣлъ я дольше у него оставаться, а послѣ того раза боялся и напоминать про мои бумаги, думалъ: какъ бы и въ правду онъ не сжегъ ихъ. Вотъ я и придумалъ украсть ихъ. Мнѣ легче было добраться до чуланчика, чѣмъ чужому вору, собаки меня знали, да и мнѣ самому извѣстны были всѣ ходы въ корчмѣ и всѣ привычки семьи. Прежде хотѣлъ я выкрасть у Мошки ключи, только онъ, видно, пронюхалъ что-нибудь, такъ какъ носилъ ихъ всегда при себѣ или пряталъ куда-то, гдѣ не имѣлъ возможности ихъ найти. А меня жгла горячка съ той самой минуты, какъ только я порѣшилъ добыть мои документы! Ни о чемъ другомъ я ужъ больше не могъ и думать. Да и что было долго раздумывать? Разъ ночью, когда всѣ уже спали, проворно выпилилъ я бревно около двери,-- весь чуланъ былъ выстроенъ изъ бревенъ,-- влѣзъ туда, взялъ свои бумаги, потомъ вставилъ бревно на прежнее мѣсто и прикрѣпилъ его какъ могъ; вотъ и все.

-- Пустякъ!-- буркнулъ панъ.

-- Какъ только добылъ я бумаги, не взглянулъ даже на нихъ, не развязывая шнурка, которымъ они были обвязаны, обернулъ тряпкой, спряталъ за пазуху, и ушелъ изъ Мошкинаго дома.

-- Куда теперь идти?-- подумалъ я.-- Страхъ меня забралъ. А вдругъ Мошка обманулъ меня, показавъ совсѣмъ другія, чужія бумаги за мѣсто моихъ! А вдругъ въ потемкахъ взялъ я не тотъ свертокъ? Нужно съ кѣмъ-нибудь посовѣтоваться, что въ такомъ положеніи слѣдуетъ мнѣ дѣлать? Переночевавъ въ первомъ попавшемся стогѣ сѣна, пошелъ я на другой день къ знакомому кузнецу и разсказалъ ему все. Онъ первый облилъ меня холодной водой.

-- Худо, хлопче, ты сдѣлалъ,-- говоритъ -- иди сейчасъ къ войту, признайся во всемъ и отдай ему бумаги.

Закипѣло мое сердце отъ такихъ словъ. Да вижу совѣтъ разумный: рѣшился идти. Прихожу къ войту и со двора уже вижу въ окно, на скамейкѣ у стола сидитъ жандармъ.

-- То смерть моя!-- шепнулъ мнѣ какой-то внутренній голосъ. Обомлѣлъ я совсѣмъ и шагу не могу ступить впередъ. Блеснула мнѣ мысль: "убѣгу". Но уже было поздно. Войтъ увидѣлъ меня и радостно воскликнулъ:

-- Вотъ и онъ самъ. Про волка рѣчь, а онъ и самъ здѣсь.

-- Ну, иди же, иди ближе!

Вижу, что все уже вышло наружу, что обо мнѣ уже говорено. Собравъ всю свою отвагу, иду въ хату.

-- Какъ тебя зовутъ?-- спрашиваетъ жандармъ.

-- Іоська Штернъ.

-- Откуда родомъ?

-- Не знаю.

-- Ага, значитъ -- бродяга! Закоченѣлъ я на мѣстѣ. Не разъ слышалъ я это страшное слово, слышалъ много страшныхъ исторій про то, что продѣлываютъ жандармы съ бродягами, и всегда этого ужасно боялся. А тутъ, видишь, съ первой минуты и самъ попалъ въ бродяги.

-- Вѣдь я здѣшній,-- простоналъ я.-- Панъ войтъ меня знаетъ.

-- Я? тебя?-- говоритъ войтъ.-- Врешь, миленькій мой! Знаю тебя въ лицо, знаю, что называешься Іоськой и что служишь у Мошки, у корчмаря, а кто ты такой и откуда взялся,-- не знаю!

-- Ага, значитъ вретъ прямо въ глаза!-- крикнулъ жандармъ, и сталъ записывать что-то въ свою записную книжку.-- Иди сюда,-- продолжалъ онъ.-- Ближе! Смотри мнѣ въ глаза!

И въ ту минуту, когда я поднялъ на него глаза, онъ тяжелымъ своимъ кулакомъ ударилъ меня прямо въ лицо; я упалъ на полъ, обливаясь кровью.

-- Вставай сейчасъ!-- крикнулъ на меня жандармъ,-- и не смѣй у меня кричать, не то еще больше достанется. А теперь отвѣчай правду на то, что я буду у тебя спрашивать! Ты служишь у Мошки?

-- Да.

-- Ты обокралъ его?

-- Нѣтъ.

-- Какъ же нѣтъ?

Опять взглянулъ я на жандарма, стирая кровь съ лица, и опять его ударъ крѣпкимъ кулакомъ повалилъ меня на землю.

-- Пане жандармъ, -- сказалъ тогда войтъ, пока я копошился, стараясь встать,-- я, какъ громадскій войтъ, не могу допустить такого обращенія съ арестантами. Я долженъ присутствовать при составленіи протокола, а при допросѣ я не обязанъ присутствовать. Если вы хотите учить его тому, что онъ долженъ показывать, то выберите для этого другое, мѣсто. У меня этого нельзя.

Жандармъ прикусилъ губы, не сказавъ ни слова, всталъ со скамейки, вынулъ изъ своего мѣшка наручники, надѣлъ мнѣ ихъ на руки и повелъ въ корчму къ Мошкѣ. Что тамъ со мною дѣлали, какъ тутъ учили меня отвѣтамъ, не буду и разсказывать. Раза два впадалъ я въ забытье отъ такой науки. Не напрасна была ихъ злость. Причинилъ я имъ большіе убытки. Мошка на первыхъ порахъ сказалъ жандарму, что я укралъ у него большія деньги, завернутыя въ бумаги. Разсчитывалъ онъ, что, когда жандармъ меня схватитъ и приведетъ въ корчму, онъ отыметъ бумаги и сейчасъ же сожжетъ ихъ, а я навѣки останусь его невольникомъ. Какъ только вошелъ я въ корчму, меня спросили о деньгахъ.

-- Гдѣ деньги?

-- Не знаю, я денегъ не бралъ.

-- А гдѣ бумаги?

-- Я ихъ спряталъ.

-- Гдѣ спряталъ?

-- Не скажу.

Стали меня допрашивать, сначала битьемъ, потомъ добрымъ словомъ; я имъ все одно говорю: бумаги я взялъ потому, что они мои. Не успѣлъ разсмотрѣть, что въ нихъ есть. Спряталъ я ихъ и не покажу никому, кромѣ войта.

Мошка чуть не сошелъ съ ума. Со злости велѣлъ стащить съ меня сапоги и одежду и надѣть эти лохмотья. Избитаго и почти голаго повели меня къ войту. Опять стали меня спрашивать о бумагахъ. Но я не дуракъ:-- какъ только увидѣлъ, что въ хатѣ много свидѣтелей, я пошелъ въ сѣни и вытащилъ изъ щели бумаги. У войта сѣни были темныя и большія. Идя въ хату и увидѣвъ жандарма, я и спряталъ ихъ туда, чтобъ не отняли. Какъ только Мошка увидѣлъ свертокъ въ рукахъ жандарма, кинулся на него, какъ воронъ, крича, что тутъ его деньги, чтобъ ихъ ему отдали.

-- Го, го, пане Мойша, -- сказалъ войтъ,-- нѣтъ, такъ нельзя. Мы все должны доставить въ судъ. Составимъ протоколъ, и разъ хлопецъ признается, что укралъ свертокъ у васъ, то уже дѣло суда рѣшать, чему быть дальше. Запечатаемъ мы все громадскою печатью, и панъ жандармъ все, вмѣстѣ съ арестантомъ, доставитъ во Львовъ. А вы уже въ судѣ будете доискиваться правды.

Мошка мой такъ сморщился, точно выпилъ цѣлую кварту своей водки. Только никто не обратилъ на это вниманія. Жандармъ сталъ писать протоколъ. Когда все было написано, войтиха дала мнѣ немного поѣсть, жандармъ опять надѣлъ на меня наручники, и мы вышли на Львовскую дорогу. Думалось мнѣ, что я совсѣмъ пропаду гдѣ-нибудь, отъ боли и холода на этой дорогѣ, да и теперь самъ не знаю, какъ я ее выдержалъ. Ой, пане, какъ вы думаете, что теперь со мной будетъ?

-- Ничего не будетъ, -- отвѣчалъ панъ Журковскій.-- Посидишь немного и выйдешь на волю. А кто знаетъ, не послуживъ ли еще тебѣ на пользу вся эта исторія?

-- А какъ такъ?

-- Ну, это мы увидимъ. Никогда человѣкъ заранѣе не знаетъ, что его ждетъ.

Черезъ два или три дня кличутъ Іоську, только не въ судъ, а къ доктору. Что это значитъ, думаю я себѣ. Вѣдь онъ не жаловался на болѣзнь.

-- Самъ не жаловался,-- да еслибъ и пожаловался, то ему это ни къ чему не послужило бы; но я за него пожаловался. Былъ я въ воскресенье у предсѣдателя суда, и попросилъ его велѣть врачу осмотрѣть Іоську. Страшное дѣло, что тутъ только дѣлается! Дальше такъ идти не можетъ.

И въ самомъ дѣлѣ, докторъ велѣлъ Іоськѣ раздѣться и составилъ протоколъ. Что изъ того вышло -- не знаю? Въ нашихъ судахъ такія дѣла подвигаются очень медленно, и не всякій такъ счастливъ, чтобы скоро дождаться рѣшенія.

Между тѣмъ, панъ говоритъ какъ-то Іоськѣ:

-- Слушай, хлопецъ, не хочешь ли, чтобы я научилъ тебя читать?

Вытаращилъ Іоська глаза на пана.

-- Ну, что жъ ты такъ смотришь? Разъ у тебя есть охота, дня за два и выучишься. А какъ увижу, что не врешь, что память у тебя хорошая, то устрою такъ, чтобы тебя приняли въ ремесленную школу, а тамъ научишься тому ремеслу, какому захочешь.

-- Ой пане!-- крикнулъ Іоська и бухнулся пану въ ноги, заливаясь слезами. Больше ничего не могъ сказать, и только цѣловалъ пановы руки.

На другой день принесли пану букварь, и онъ сталъ учить Іоську читать. За два дня мальчикъ зналъ уже всѣ буквы, и умѣлъ ихъ складывать, а черезъ недѣлю читалъ коротенькіе отрывки довольно плавно. Вцѣпился за книжку по пословицѣ, какъ котъ за сало. Читалъ днемъ, читалъ бы и ночью, да огня-то у насъ не было. Едва могъ на минуточку оторваться.

А когда смеркалось, и читать болѣе не было возможности, Іоська садился въ уголкѣ на своемъ сѣнникѣ, обхватывалъ руками колѣни и начиналъ разсказывать сказки. Зналъ онъ ихъ безъ конца, и хотя рѣчь у него шла все объ однихъ и тѣхъ же приключеніяхъ и чудесахъ, но онъ всегда умѣлъ пересказывать ихъ на новый и новый ладъ. Иной же разъ прямо-таки замѣтно было, что подъ видомъ сказки онъ передаетъ намъ свои собственныя мечтанія. Разсказывалъ онъ разъ про бѣднаго хлопца, который въ своей горькой жизни встрѣчаетъ добраго волшебника, научается отъ него заговорамъ, и заклинаніямъ, и идетъ искать по свѣту счастья и помогать другимъ сдѣлаться счастливыми. Трогательными и вмѣстѣ простыми словами рисовалъ онъ его страданія и муки, встрѣчи съ жандармами, кабалу у корчмаря. Во всемъ этомъ онъ очень занимательно перемѣшивалъ то, что говорится въ сказкахъ, съ тѣмъ, что самъ вынесъ изъ опыта своей жизни.

Никогда еще не видѣлъ я хлопца, который такъ горячо брался бы за книжку, какъ Іоська. Видно было, что за какія-нибудь двѣ недѣли онъ хотѣлъ наверстать то, что потеряно было въ теченіи многихъ лѣтъ. Осенніе дни были такіе короткіе, и это всего больше сердило Іоську; къ тому же, въ камерѣ очень скоро смеркалось. Единственное наше оконце, обращенное на западъ и находящееся у самаго потолка, скудно пропускало свѣтъ, да и то только около полудня; въ четвертомъ часу уже нельзя было читать; а Іоська радъ бы былъ удвоить продолжительность дня. Разъ какъ-то онъ вдругъ радостно воскликнулъ:

-- Нашелъ! Буду читать у окна. Тамъ и свѣтаетъ раньше и дольше видно, чѣмъ въ камерѣ.

-- Неудобно будетъ тебѣ читать, стоя на нарахъ,-- говорю я ему,-- да и все-же-таки для тебя будетъ еще слишкомъ высоко.

-- Сидѣть буду такъ высоко, какъ мнѣ надо будетъ!-- говоритъ онъ.

-- Какъ же ты сдѣлаешь?

-- Привяжу одѣяло двумя концами къ рѣшеткѣ, сверну въ трубку подстилку, положу на одѣяло и буду сидѣть верхомъ, какъ на сѣдлѣ.

И правда, изобрѣтеніе было очень практичное, и съ тѣхъ поръ многіе въ тюрьмѣ стали такъ дѣлать. Нѣсколько дней Іоська точно приросъ къ окну. Вставалъ часу въ шестомъ, какъ только свѣтъ забрежжетъ, мастерилъ свое сооруженіе, взбирался на него и, стараясь какъ можно больше захватить свѣта божьяго, прислонялся лбомъ къ самой рѣшеткѣ, не отрывая глазъ отъ книги. Мы съ паномъ всегда старались при этомъ прислушиваться къ движенію въ корридорѣ и предупреждали Іоську, когда надзиратель собирался отворять дверь нашей камеры. Іоська быстро слѣзалъ и снималъ свое приспособленіе, такъ какъ глядѣть въ окна арестантамъ строго воспрещалось. Намъ долго удавалось такимъ образомъ уклоняться отъ надзора, хотя могло быть, конечно, что надзиратель, питая уваженіе къ пану Журвовскому, не очень уже строго относился къ тому, что дѣлалось въ нашей камерѣ.

Бѣда пришла съ другой стороны.

Кромѣ надзирателя въ корридорѣ, подъ нашими окнами ходилъ часовой съ ружьемъ. Часовому этому всегда отдавался строгій приказъ присматривать за арестантами и не допускать, чтобы они глядѣли въ окна, а въ особенности чтобы между собой черезъ окна не переговаривались. По воинскому уставу, часовой, въ случаѣ непослушанія, обязанъ стрѣлять въ неповинующагося. Правда, до сихъ поръ такого случая не было. Надо было, чтобы произошло нѣчто совсѣмъ ужъ особенное, способное заставить часового сойти съ своего мѣста и доложить караульному офицеру о неповиновеніи арестантовъ. Старые солдаты хорошо понимаютъ, что приказъ одно, а исполненіе другое, а потому, привыкли не слишкомъ строго относиться къ тому, что дѣлалось въ тюрьмѣ. Иные позволяли всякіе разговоры; какъ говорится, были глухи и слѣпы ко всему. Другіе ласково упрашивали арестантовъ быть потише. Всего хуже было, когда на часахъ стоялъ новобранецъ, который всегда почти боялся капрала больше огня. Въ качествѣ новенькаго, онъ, разумѣется, понималъ всякій приказъ совершенно буквально. Если велѣно ему "смотрѣть въ оба", онъ это понималъ такъ, что всякаго арестанта, который покажетъ голову въ окнѣ, надо обругать самыми скверными словами, донести капралу, или схватиться за ружье. Такимъ, чрезмѣрно усердствующимъ, арестанты мстили тѣмъ, что на ихъ дежурствѣ, въ особенности по вечерамъ, подымали страшный крикъ изъ оконъ, такъ что бѣдняга чуть не сходилъ съ ума. На всякій крикъ изъ оконъ отвѣчалъ онъ крикомъ и бранью. А такъ какъ арестантовъ было много, а онъ одинъ, то послѣ нѣсколькихъ минутъ отчаяннаго галдѣнья онъ окончательно терялся и хватался за карабинъ. Само собой разумѣется, что въ ту же минуту окна камеръ, навлекшихъ его гнѣвъ, пустѣли, и гвалтъ начинался въ другомъ концѣ длиннаго тюремнаго зданія; часовой, какъ травленый звѣрь, бросался туда и опять грозилъ карабиномъ, съ тѣмъ же успѣхомъ.

Крикъ поднимался обыкновенно по вечерамъ, а иногда и днемъ. На бѣду, однажды отъ 3-хъ до 5-ти стоялъ на часахъ несчастный новобранецъ. Съ самаго начала обругалъ онъ одного арестанта, который глядѣлъ въ окно. Дали знакъ, чтобъ ревнителю порядка устроить "кошачью музыку". На разныхъ концахъ тюремнаго двора изъ всѣхъ оконъ заразъ раздались: крикъ, визгъ, свистъ и протяжное мяуканье. Часовой сталъ кричать во все горло, бѣгалъ подъ всѣми окнами, но никого замѣтить не могъ. Доведенный до бѣшенства, онъ остановился, чтобы отдохнуть. Скоро замолкла и "кошачья музыка". Казалось, наступило полное спокойствіе. Въ камерѣ уже смеркалось, Іоська устроилъ свой помостъ и съ книжкою въ рукахъ такъ и приникъ къ окну. Едва успѣлъ прочитать себѣ подъ носъ слова два, три, какъ часовой, замѣтивъ его, подскочилъ къ окну.

-- Маршъ, негодяй, отъ окна!-- крикнулъ онъ ему.

Іоська за первымъ разомъ не слыхалъ крику, до того былъ онъ живо заинтересованъ разсказомъ о цаплѣ и рыбѣ, за который только-что принялся, и еще не успѣть одолѣть.

-- Маршъ отъ окна!-- еще громче крикнулъ часовой.

-- Да чего ты отъ меня хочешь?-- отвѣчалъ Іоська.-- Я вѣдь тебя не трогаю. Развѣ не видишь, что я читаю. Въ камерѣ темно, и я вылѣзъ немного къ свѣту.

-- Иди прочь, а то выстрѣлю!-- заревѣлъ часовой, и не успѣлъ Іоська слѣзть со своего сидѣнья, какъ грянулъ выстрѣлъ.

-- Ой!-- вскрикнулъ Іоська и, какъ снопъ, упалъ на мою постель, которая была подъ окномъ. Ноги его судорожно подергивались, и руки, въ которыхъ была книжка, прижаты были къ груди. Изъ подъ корешка книжки лилась кровь. Пуля попала прямо въ грудь.

-- Что съ тобой? Куда попало?-- крикнули мы оба, кидаясь къ Іоськѣ. Онъ ничего не отвѣчалъ, черные глаза его блестѣли, какъ два раскаленныхъ угля, а лицо было блѣдно, какъ у трупа.

Подъ окномъ и въ корридорѣ у нашихъ дверей послышались голоса. Караульные выбѣжали на выстрѣлъ. Надзиратель и сторожа искали камеры, въ которую стрѣляли. Направились къ намъ.

-- Ага, здѣсь!-- крикнули они, видя лежащаго Іоську.-- А что, воришка, жиденокъ, досталось тебѣ на орѣхи?

Іоська метался и тихо стоналъ, все прижимая книжку обѣими руками къ груди, точно хотѣлъ прикрыть ею смертельную рану.

-- Что онъ сдѣлалъ?-- спросилъ меня надзиратель.

-- Да... я... только... къ свѣту...-- Хотѣлъ онъ еще что-то сказать, но не хватило силъ. Съ протяжнымъ вздохомъ онъ протянулъ руки и показалъ надзирателю окровавленный букварь.

-- Онъ читалъ у окна,-- пояснилъ я ему.

Въ ту же минуту вошелъ въ камеру сторожъ изъ суда съ бумагами, искавшій надзирателя.

-- Панъ надзиратель,-- услышали мы,-- гдѣ тутъ сидитъ Іоська Штернъ? Есть предписаніе изъ суда, чтобъ выпустить его на волю.

А Іоська за минуту передъ тѣмъ уже былъ на волѣ.

"Міръ Божій", No 2, 1895

Оставить комментарий Франко Иван Яковлевич (перевод: Без указания переводчика) (yes@lib.ru) Год: 1895 Обновлено: 13/11/2020. 48k. Статистика. Рассказ: Проза, Переводы Проза	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: Перевод с русинского. Текст издания: журнал "Міръ Божій", No 2, 1895.

Франко Иван Яковлевич К свету

КЪ СВѢТУ.

Франко Иван Яковлевич
К свету