Франко Иван Яковлевич
Слымак

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Перевод О. Рувимовой и Р. Ольгина.

Ив. Франко.

ВЪ ПОТѢ ЛИЦА.

ОЧЕРКИ ИЗЪ ЖИЗНИ РАБОЧАГО ЛЮДА.

ПЕРЕВОДЪ
О. Рувимовой и Р. Ольгина.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе М. Д. Орѣховъ.

   

Слымакъ.

I.

   Давно, лѣтъ около двадцати тому назадъ, въ лѣтній день на дорогѣ, ведущей изъ Дрогобыча въ Бориславъ, сошлись два молодыхъ человѣка. Не знаю, можно-ли было гдѣ-нибудь найти двухъ парней, почти однихъ лѣтъ, которые были-бы такъ непохожи другъ на друга, какъ характеромъ, такъ и своей наружностью. Одинъ, высокій, сильный и красивый, ходилъ прямо и легко, часто улыбался и затягивалъ веселыя пѣсни; его убогая, но чистая одежда и столярные инструменты въ мѣшкѣ за спиною, говорили сразу, что это столяръ, идущій искать работы въ Бориславъ, который съ недавняго времени началъ оживляться и привлекать къ себѣ все больше и больше рабочаго и вообще промышленнаго люда. Другой путникъ былъ маленькій, сгорбленный. оборванный еврейчикъ, съ почти старческимъ, безъ выраженія лицомъ, неразговорчивый и какъ-будто печальный. Его тощія ноги едва поспѣвали за здоровымъ столяромъ, а маленькіе, впавшіе глазенки безпокойно бѣгали во впадинахъ, точно испугались чего-то и хотѣли куда-нибудь спрятаться. Онъ такъ-же шелъ въ Бориславъ искать счастья, однако, не несъ съ собою никакихъ инструментовъ, никакихъ орудій труда.
   -- А какъ-же ты, Юдка, думаешь жить въ Бориславѣ?-- спрашиваетъ столяръ.
   -- Какъ Богъ дастъ,-- боязливо отвѣчалъ сгорбившійся Юдка.
   -- Да это такъ, все въ Божьихъ рукахъ,-- отвѣчаетъ столяръ,-- однако, у насъ говорятъ: "На Бога надѣйся, а самъ не плошай".
   -- У насъ такъ не говорятъ,-- коротко отвѣтилъ Юдка.
   -- А какъ-же у васъ говорятъ? Хотѣлъ-бы я знать!
   -- У насъ говорятъ: кто на Бога надѣется, того Богъ не оставитъ.
   -- Ха, ха, ха!--:захохоталъ столяръ и махнулъ своими сильными руками.-- Пускай-бы я попробовалъ не работать мѣсяцъ,-- сошелъ-бы Богъ съ неба накормить меня?
   -- Hé говори такъ, Слымакъ, не гнѣви Бога!
   -- Я Бога гнѣвить не хочу, но Богъ, конечно, недаромъ раздаетъ людямъ свою помощь!
   И онъ сталъ размахивать сильными руками, какъ-будто собирался разбивать ими скалы.
   -- Если Богъ захочетъ, то и твои руки не помогутъ, Слымакъ!
   -- Развѣ что отнимутся, ну тогда я и самъ не хочу жить!
   -- И здоровы будутъ и не помогутъ!
   -- О, этого не будетъ!
   -- Посмотримъ!
   -- Ну, ну, посмотримъ!
   Во время этого разговора оба товарища шли полёмъ по безлюдной дорогѣ. До Борислава оставалось еще около полумили. Солнце стояло какъ разъ въ зенитѣ и жарило немилосердно. Слымаку давно уже хотѣлось пить, а Юдка время отъ времени жалобно посматривалъ на узелокъ, висящій у Слымака за плечами, изъ котораго къ нему доносился запахъ хлѣба и творогу. Самъ онъ не имѣлъ съ собой ни кусочка хлѣба, ни одного крейцера.
   Слымакъ, наконецъ, свернулъ съ прямой дороги въ сторону, подъ круто спускающійся холмъ. Юдка остановился на поворотѣ.
   -- А ты, Слымакъ, куда?
   -- Къ колодцу, хочу воды напиться.
   -- А, можетъ, и отдохнуть немного?
   -- Ну, конечно! Солнце точно огнемъ палитъ, а въ Бориславъ и такъ придемъ во-время.
   -- Пусть будетъ такъ.
   Сѣли у ручейка. Слымакъ напился воды, вынулъ изъ у'зелка хлѣбъ и творогъ, и, видя, что у Юдки ничего нѣтъ съ собой, пригласилъ и его.
   -- Можетъ быть, тебѣ нельзя, трафное?
   -- Э,-- сказалъ Юдка,-- нашъ законъ въ крайней нуждѣ позволяетъ ѣсть и трафное.
   -- А такъ, безъ нужды, не позволяетъ?
   -- Нѣтъ, не позволяетъ.
   -- Ну, у васъ хорошій законъ, если его можно, смотря но надобности, растянуть такъ, какъ сапожникъ растягиваетъ кожу.
   -- Не говори такъ, Слымакъ, грѣхъ такъ говорить. Нашъ законъ такъ-же отъ Бога, какъ и вашъ, -- сказалъ какъ-то боязливо Юдка.
   Пообѣдали и пошли дальше. Вотъ ужъ и Бориславъ. Хотя путники до сихъ поръ шли все по сухой землѣ, хотя дождя не было почти. что съ недѣлю, однако, въ Бориславѣ на всѣхъ улицахъ была глубокая и топкая грязь, кругомъ сновали евреи, парни, возы и тачки. Шумъ, пѣсни, крики, пьяныя проклятья, не прекращались ни на минуту.
   -- Куда-же ты теперь, Юдка?
   -- Пойду искать гдѣ-нибудь мѣста. А ты куда?
   -- Я здѣсь уговорился при постройкѣ дома, вотъ того,-- видишь? Я долженъ тамъ сдѣлать двери, рамы и всю столярную работу. Ну, будь здоровъ!
   -- Будь здоровъ, Слымакъ! А знаешь что? Если тебѣ когда-нибудь понадобится что-нибудь, а я смогу,-- знаешь, я не такой еврей,-- приходи ко мнѣ! Я тебя не забуду!
   -- Я къ тебѣ? Ха, ха, ха?-- захохоталъ Слымакъ.-- А какъ-же ты мнѣ поможешь, когда ты самъ голъ!
   -- Кто знаетъ, Слымакъ, кто знаетъ, что кому Богъ назначилъ. Еще разъ говорю, приходи,-- Юдка тебя не забудетъ.
   И они разошлись.
   

II.

   Прошло десять лѣтъ. На главной бориславской улицѣ только что открылся новый шинокъ. Шинокъ стоялъ на углу двухъ улицъ на очень хорошемъ мѣстѣ, хотя почти на аршинъ ниже уровня улицы, такъ что, чтобы подойти къ дверямъ, нужно было спуститься по ступенькамъ внизъ. Рабочіе день и ночь наполняли громадную, грязную и сырую комнату; пѣсни, крики и ссоры, не утихали тамъ ни на минуту, и сквозь вѣчно раскрытыя окна глухимъ шумомъ разносились оттуда по Бориславу. Надъ дверями шинка была прибита доска, выкрашенная чернымъ, а на ней огненно-красными буквами было написано: "Bier-und Branntwein-Ausschank des Judas Maultrommer". Въ шинкѣ между пьяными рабочими вертѣлся, какъ пискарь, сгорбившійся, хотя и не очень-то мизерный еврей. Это былъ Юдка. За прилавкомъ стояла противная, но богато одѣтая еврейка, обыкновенно съ однимъ или двумя дѣтьми на рукахъ; это была его жена.
   Вечеръ. Рабочіе толпою высыпали съ работы и разсѣялись въ разныя стороны, а большею частью по шинкамъ. У Юдки полно, точно набито. Но кто этотъ печальный, изможденный человѣкъ, который съ опущенною головою протискивается сквозь толпу къ прилавку? Блѣдное, изможденное лицо свидѣтельствуетъ о недавно перенесенной болѣзни. Въ рукахъ у него двѣ клюки, которыми онъ поддерживаетъ себя, безпомощно волоча больныя, исхудалыя ноги. Вотъ онъ съ большимъ трудомъ добрался до прилавка, остановился. и началъ осматриваться.
   -- Кого вамъ нужно?-- спросила еврейка.
   -- Юдку.
   -- Юдку? А на что вамъ Юдка? Хотите водки, такъ я вамъ дамъ и сама. А въ долгъ и Юдка не дастъ.
   -- Нѣтъ, я не хочу водки, я-бы хотѣлъ поговорить съ Юдкой.
   -- Поговорить?-- спросила протяжно еврейка и съ презрѣніемъ смѣрила глазами этого жалкаго, оборваннаго проходимца.-- Что вамъ нужно ему сказать?-- Скажите мнѣ, я ему скажу.
   -- Нѣтъ, я-бы хотѣлъ ему самому. А вотъ и онъ!-- И проходимецъ обернулся къ Юдкѣ, который въ это время подходилъ къ прилавку со стаканами и рюмками въ рукахъ.
   -- Der Goj will schmissen mit dir {Этотъ человѣкъ хочетъ говорить съ тобой.},-- сказала еврейка Юдкѣ. Тотъ обернулся и нѣкоторое время смотрѣлъ на оборванца, очевидно, не узнавая его.
   -- Вы хотѣли со мной поговорить? Ну говорите, что вамъ нужно?
   -- Вы не узнаете меня, Юдка?
   -- Нѣтъ, не могу узнать,-- сказалъ Юдка, еще разъ взглянувъ на него.
   -- Правда, давненько это происходило, когда мы оба, еще молодые, шли въ Бориславъ, помните?
   -- А, Слымакъ! О, какой я забывчивый! Какъ-же не помнить! Ну, что слышно, Слымакъ?
   -- Плохо, Юдка. Вокругъ меня горе.
   -- Вокругъ меня хорошо,-- слава Богу,-- отвѣтилъ Юдка.
   -- Вижу, вижу,-- печально отвѣтилъ Слымакъ, покачивая головой.
   -- Знаете что, Слымакъ, у меня теперь нѣтъ времени разговаривать съ вами. Сядьте здѣсь на лавкѣ.... Malky, gib ejm а güt Bromfen, ün an Umbassen, haöorst du mech? {Малка, дай ему хорошей водки и закуску, слышишь?} А потомъ, какъ будетъ свободнѣе, то поболтаемъ. Хорошо?
   -- Да хорошо, сказалъ Слымакъ и сѣлъ въ углу,возлѣ прилавка.
   Было уже далеко за полночь, когда въ шинкѣ порѣдѣло и притихло, и Юдка сталъ немного болѣе свободенъ. Онъ разбудилъ Слымака, который въ это время среди шума и духоты спалъ на лавкѣ.
   -- Ну, Слымакъ, разскажи, что тамъ у тебя слышно?
   -- Видите что,-- неохотно сказалъ Слымакъ.-- Вотъ чего я добился за десять лѣтъ. Жена запила и умерла, спустила все, что у меня было. Я самъ заболѣлъ, ноги у меня отнялись. Что теперь дѣлать? На столярную работу не принимаютъ, тамъ нужно стоять, бѣгать, а я не гожусь на это. На шахту то-же. Что дѣлать? Руки здоровыя, а приходится, видно, заживо пропадать.
   -- А, видишь, Слымакъ, развѣ я тебѣ не говорилъ, что Бога не нужно учить, какъ надо покарать человѣка. У Бога на все найдется способъ.
   -- Охъ, вижу теперь!-- вздохнулъ Слымакъ.-- Сколько я за это время вытерпѣлъ, Боже единый! Смотри, сѣдѣю!
   -- Ну, а что-жъ теперь будетъ?
   -- Развѣ я знаю, что будетъ. Я пришелъ къ вамъ, Юдка. Знаете, вы тогда говорили: приди! Пока я могъ заработать, то думаю, заработаю. А теперь довольно. Да, впрочемъ, не такъ, чтобы совсѣмъ довольно: руки здоровыя и прочее то-же, а только ноги, вотъ бѣда!
   -- Да чѣмъ я могу помочь вашимъ ногамъ?
   -- Э, моимъ ногамъ никто ужъ не поможетъ, развѣ только могила,-- съ жалкою улыбкой произнесъ Слымакъ.-- Но, можетъ быть, вы-бы нашли для меня какую-нибудь работу.
   -- Работу? Гм?..-- сказалъ Юдко и задумался.-- Для тебя работу? Это трудно, бѣдный Слымакъ! Но что подѣлаешь, обѣщалъ человѣкъ, такъ нужно какъ-нибудь подумать. Ну, знаешь, Слымакъ, ложись себѣ здѣсь на лавочкѣ. Malky gib ejm а schmutgiq Lalech ünter'u Kopp {Малка, дай ему грязную дерюжку подъ голову.}. Переночуй, а завтра посмотримъ!
   Съ этими словами Юдка пошелъ спать, а Слымакъ, вздохнувъ и помолившись Богу, легъ на скамью, подложивъ подъ голову грязную дерюгу, которую принесла ему еврейка. Вскорѣ онъ заснуль.
   На другой день утромъ Юдка долго совѣщался со своей Малкой, бѣгалъ куда-то къ сосѣдямъ, а потомъ, около полудня позвалъ Слымака къ себѣ въ спальню, заваленную перинами и почти совершенно темную.
   -- Знаешь что, Слымакъ, есть для тебя работа.
   -- Какая?
   -- Легкая работа, столярная. У тебя есть какіе-нибудь инструменты?
   -- Да, кое-что есть: пара струговъ, буравчикъ и топоръ.
   -- Ну, хорошо. Буравчикъ можешь продать, буравчика не нужно. Нуженъ только стругъ, топоръ и пила.
   -- А что же это за работа только со стругомъ, топоромъ и пилкой?
   -- Легкая работа, Слымаку. Будешь стругать ручки къ разнымъ вещамъ, колышки, такъ вообще всякую мелочь. Даже верстака столярнаго не нужно, можно на бочарномъ; будешь себѣ сидѣть да все свою работу дѣлать.
   -- А почемъ? Сколько заплатите?
   -- Заплатите, Слымаку? За что тутъ платить? Слушай, что я тебѣ скажу! У тебя нѣтъ квартиры, правда?
   -- Нѣтъ.
   -- Ну,-- я тебѣ дамъ квартиру, вотъ здѣсь, на дворѣ. Тихо тебѣ будетъ, спокойно, только сиди себѣ и работай. Слышишь? А ѣсть тоже будетъ что, и стружки твои; конечно, стружки! толстыя щепки -- мнѣ. Ну, а какія-нибудь тряпки есть у тебя, а?
   -- Да, кое-что есть.
   -- Ну, это хорошо. Когда нужно будетъ, такъ и это найдется. Дерюжку дамъ на постель, ну, двѣ пачки табаку въ недѣлю и каждую субботу по шкалику водки. Согласенъ, Слымакъ?
   -- Да что дѣлать, пусть и такъ будетъ,-- сказалъ мрачно Слымакъ и опустилъ голову съ такимъ печальнымъ выраженіемъ, точно ему на шею надѣли тяжелое ярмо, изъ котораго ужъ никакая сила не въ состояніи его освободить.
   

III.

   Снова минуло десять лѣтъ. Пріѣздъ цесаря лѣтомъ 1880 года собралъ въ Бориславъ.тысячи народа со всей лежащей у горъ окрестности. Пошелъ и я. Утромъ погода была прекрасная, весело разговаривая, шелъ я съ кучкой знакомыхъ крестьянъ, любуясь чудными окрестностями и густыми овсяными копнами, которыя, точно звѣзды на небѣ, виднѣлись кругомъ на поляхъ. Однако, недалеко отъ Борислава надъ захватилъ дождь, густой, пронизывающій, такъ что, когда мы дошли до Борислава, мы всѣ промокли до послѣдней нитки, а особенно дрожалъ отъ холода я, такъ какъ собрался въ дорогу въ одной только блузѣ изъ сѣраго полотна. Понятно поэтому, что при такихъ скверныхъ условіяхъ совсѣмъ не до того было, чтобы заглядываться на вѣнки, на тріумфальныя.ворота съ надписями, на тысячи флаговъ и тысячи празднично-разодѣтыхъ евреевъ, которые, несмотря на непогоду, густыми толпами сновали по улицѣ, гордо улыбаясь и ропща на Бога, который испортилъ имъ "ихъ праздникъ", стоившій такъ дорого. Я и мои товарищи не долго шатались по грязнымъ улицамъ; холодъ и дождь принудили насъ скорѣе поискать сухого пристанища. Мы вошли въ первый шинокъ, сейчасъ же за тріумфальными воротами. Это былъ шинокъ Юдки Маультроммеля.
   Некрасивая, какъ ночь, сморщенная еврейка стояла за прилавкомъ, хотя сегодня по случаю праздника никого кромѣ насъ не было въ шинкѣ. По шинку расхаживалъ подошедшій еврей съ славнымъ брюшкомъ, въ атласномъ кафтанѣ, опоясанномъ праздничнымъ шелковымъ поясомъ, съ "штрамеле" на головѣ. На его гладкомъ, лоснящемся, хотя и желтомъ лицѣ виднѣлось спокойствіе и удовлетвореніе. Это былъ Юдка.
   Я обогрѣлся немного и вышелъ во дворъ. Къ нему со всѣхъ сторонъ прилегали глухія стѣны сосѣднихъ домовъ и сараевъ, испачканныхъ желтой глиной. Дворъ былъ похожъ, на большую клѣтку, грязную, запущенную, гнилую и вонючую до нельзя. Посрединѣ стояла большая куча мусору и всякихъ нечистотъ. Направо, въ углу возлѣ шинка, и находился узенькій проходъ на улицу, черезъ который потокомъ текла вода на низкій, точно яма, дворъ. На другомъ концѣ выходъ ей былъ отчасти загражденъ. Тамъ, прижатый къ глухой стѣнѣ какого-то длинаго строенія, стоялъ не то сарай, не то будка съ прогнившей крышей и черными, некрашенными, во многихъ мѣстахъ дырявыми стѣнами. Между шинкомъ и будкой находился только узенькій проходъ для воды, но набѣгающій потокъ не могъ вмѣститься въ немъ и залилъ почти всю половину двора широкимъ озеромъ грязной, бурой воды. Особенно возлѣ будки, какъ самаго низкаго мѣста во всемъ дворѣ, накопилось больше чѣмъ гдѣ-либо воды, и большой потокъ ея пробирался, сквозь щелки въ потрескавшихся дверяхъ и подъ прогнившимъ порогомъ, внутрь. Единственное узенькое окошко, съ выбитыми съ давнихъ поръ стеклами, было заклеено пожелтѣвшей отъ солнца и дождя бумагой. Въ будкѣ было тихо, какъ въ гробу. Дождь то шелъ, то опять переставалъ. Съ улицы въ эту клѣтку долеталъ глухой крикъ. и шумъ; но рѣшительно ничто на этомъ отвратительномъ дворѣ не показывало, что сегодня въ Бориславѣ праздникъ, что все это жилище принарядилось сегодня по-праздничному, чтобы привѣтствовать достойнѣйшаго гостя. Старая, гнилая и мерзкая будничность царила здѣсь спокойно и ненарушимо.
   Съ минуту стоялъ я подъ навѣсомъ, осматриваясь кругомъ, когда вдругъ я замѣтилъ, что съ правой стороны, черезъ узкій перелазъ продвинулась небольшая, лѣтъ восьми дѣвочка и робко, вопросительно посмотрѣла на меня.
   -- Чего тебѣ, дѣвочка?-- спросилъ я.
   -- Я пришла къ дѣдушкѣ.
   -- Къ какому дѣдушкѣ?
   -- А вотъ здѣсь,-- она показала на развалившуюся будку -- тутъ дѣдушка Слымакъ. Онъ мнѣ не дѣдушка. Я его называю такъ только. Я пришла узнать, что съ нимъ. Не знаете, онъ здѣсь?
   -- Не знаю, дѣвочка. А онъ выходитъ куда-нибудь?
   -- Нѣтъ, не выходитъ. Но дѣдушка говорилъ позавчера, когда я у него была, что Юдка его хочетъ удалить.
   -- Удалить? За что же?
   -- Да, видите, дѣдушка уже старъ, не можетъ работать.
   -- А что же онъ тутъ дѣлаетъ?
   -- Да вотъ: ручки, колышки. Сколько помню, онъ все это дѣлаетъ; мамуня говорила, что уже лѣтъ десять.
   -- А ты вчера не была у него?
   -- Да не была, потому что моя мамуня тоже была больна,-- такъ я должна была сидѣть возлѣ нея. Только сегодня ей стало немного легче, такъ я отпросилась къ дѣдушкѣ. И мамуня говорила, чтобы я пошла, можетъ, дѣдушкѣ нужно что-нибудь принести или что, потому что у дѣдушки болятъ ноги и онъ не можетъ выйти. А если не нужно ничего, то чтобы сейчасъ вернулась.
   -- Ну, хорошо, такъ иди, посмотри.
   Дѣвочка пустилась идти, но остановилась, увидѣвъ передъ дверьми громадную лужу.
   -- Ой-ой-ой, какъ тутъ перейти? Смотрите, сколько воды -- какъ рѣка!
   -- Постой, я тебя перенесу,-- сказалъ я, и, взявъ дѣвочку на руки, вступилъ въ лужу. Бредя чуть не по колѣни въ водѣ, я дошелъ до дверей и отворилъ ихъ. Страшная картина представилась нашимъ глазамъ. Будка вся стояла въ водѣ. Кругомъ черныя, голыя стѣны, сквозь которыя тамъ и сямъ просвѣчивалъ сѣрый дневной свѣтъ. Возлѣ дверей стоялъ старый бочарный верстакъ, на немъ стругъ, пила, топоръ и куча недостроганныхъ кусковъ досокъ. А въ углу, также почти совсѣмъ въ водѣ, высокая куча перегнившихъ въ навозѣ стружекъ, а на этой кучѣ, зарытый до половины въ этомъ навозѣ, еле покрытый старыми черными тряпками, лежалъ человѣкъ, синій, тощій какъ щепка, съ выраженіемъ страшной боли и какой-то грусти на сморщенномъ лицѣ. Это былъ Слымакъ, или, вѣрнѣе сказать, только трупъ Слымака!.. Холодомъ повѣяло на меня. Десять лѣтъ въ такомъ аду! И здѣсь жилъ человѣкъ!-- вертѣлись отрывочныя мысли въ моей головѣ. А дѣвочка тѣмъ временемъ бросилась будить старика, но увидѣвъ,-- что дѣдушка холодный и какой-то страшный, громко вскрикнула и бросилась на дворъ. Вышелъ и я за ней. Но крикъ дѣвочки никого не привлекъ къ трупу.
   Въ ту же минуту, тѣсно сбитыя толпы народа подняли на улицѣ оглушающій крикъ:
   -- Виватъ! Да здравствуетъ нашъ отецъ! Да здравствуетъ!
   Это означало, что достойнѣйшій гость находился на улицахъ Борислава.
   Небо прояснилось, очистилось отъ бурыхъ тучъ и бросило ихъ въ уголъ, словно жалкія нищенскія лохмотья, чтобы вмѣсто нихъ показать свое голубое, праздничное платье.
   Виватъ! виватъ!-- гудѣло по всему Бориславу, гудѣло изъ тысячи устъ, а старикъ Слымакъ въ это время безгласно, печально, лежалъ въ своей гнилой берлогѣ, въ этой отвратительной скорлупѣ, въ которую его забросила человѣческая жадность и изъ которой его освободила только послѣдняя доброжелательница -- смерть.
   
   Львовъ, въ январѣ 1881 г.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru