Lib.ru/Классика: Франко Иван Яковлевич. К свету!

Ив. Франко.

ВЪ ПОТѢ ЛИЦА.

ОЧЕРКИ ИЗЪ ЖИЗНИ РАБОЧАГО ЛЮДА.

ПЕРЕВОДЪ
О. Рувимовой и Р. Ольгина.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе М. Д. Орѣховъ.

КЪ СВѢТУ!

(Разсказъ арестанта).

Ученые естествоиспытатели говорятъ, что слои воды, лежащіе на днѣ самыхъ большихъ морскихъ глубинъ, представляютъ изъ себя настоящую "мертвую воду". Громадный столбъ верхнихъ слоевъ, давящій на каждую частицу нижняго, лишаетъ ихъ всякаго движенія, всякой жизни. Свѣтъ солнца сюда не доходитъ, никакія живыя существа тутъ не водятся; нѣтъ здѣсь никакихъ водныхъ теченій; ни бури, ни землетрясенія не отзываются тутъ даже слабымъ отголоскомъ. Единственное движеніе, какое здѣсь можно замѣтить, это вѣчное и безпрестанное паденіе милліоновъ труповъ и скелетовъ живыхъ существъ, которыя когда-то, довольно-таки давно, жили и гуляли тамъ, вверху, красовались на солнцѣ, купались въ теплѣ, качались на могучихъ морскихъ волнахъ. Погибнувъ, они медленно, медленно падаютъ внизъ -- особенно крошечные форманиферы, діатомеи и иная, составляющая главную массу морской жизни, мелюзга -- медленно трупы ихъ пробираются сквозь все болѣе густыя и богатыя кислородомъ и угольной кислотой слои, разлагаются, словно сгораютъ въ нихъ, и только съ теченіемъ времени, въ видѣ микроскопическихъ клѣтокъ и атомовъ достигаютъ дна и ложатся на этомъ большомъ кладбищѣ, чтобъ когда-нибудь, черезъ тысячи лѣтъ произвести мѣловую скалу.

Тяжело и грустно, должно быть, этимъ нижнимъ слоямъ воды оставаться неподвижными, вѣчно цѣпенѣть на мертвомъ днѣ, въ страшной темнотѣ, подъ неслыханнымъ давленіемъ, среди однихъ труповъ. Тяжело и грустно имъ, особенно если въ нихъ скрыто живетъ та вѣчная неисчезающая сила, безъ которой нѣтъ ни одного атома въ природѣ. Живая, неисчезающая сила внутри, а кругомъ мракъ, страшное давленіе и безконечное кладбище! И если въ этихъ несчастныхъ, осужденныхъ на вѣчную смерть, атомахъ зашевелится когда-нибудь, разъ въ тысячу лѣтъ, слабое подобіе мысли -- вы думаете, что это невозможно? вѣдь, и нашъ думающій мозгъ, что-жъ онъ -- какъ не соединеніе тѣхъ же атомовъ кислорода, углерода и другихъ элементовъ?-- горькая, тяжелая будетъ ихъ мысль-мечта.

-- Природа -- мать! За что къ намъ такая несправедливость? Неужели мы хуже тѣхъ, которые тамъ вверху гуляютъ надъ нами, качаются и красуются въ чудномъ свѣтѣ? И отчего-бы тебѣ не установить очереди, отчего-бы не пустить насъ хоть на часочекъ туда, вверхъ?

Но природа -- мать не знаетъ сантиментальности и не слушаетъ фантазій.

-- Стану я съ вами, дураками, возиться!-- ворчитъ она.-- Чувствуете въ себѣ силу, попытайтесь сами вырваться наверхъ. Недоставало еще, чтобы я васъ подсаживала.

-- Попытайтесь сами вырваться...

Вамъ не случалось видѣть подобное въ жизни человѣческой? Охъ, случалось, милые мои, кому не приходилось такое видѣть! И отъ каждаго такого случая щемило ваше сердце и до сихъ поръ щемитъ, когда вы мысленно перенесетесь въ положеніе этихъ бѣдныхъ живыхъ атомовъ человѣческаго общества, осужденныхъ завистливой судьбой на вѣчную тьму, на тупую неподвижность, на безвѣстную смерть. Вѣдь, и всѣ мы развѣ не такой же нижній слой между народами? Развѣ каждое крѣпкое, здоровое движеніе этихъ вольныхъ и счастливыхъ народовъ не отдается болью, напоромъ, толчками въ нашемъ народномъ организмѣ?

А каждый изъ васъ, тотъ, кто, зачастую цѣною страшныхъ усилій и не одного существованія самыхъ близкихъ намъ людей, выбрался изъ того темнаго низшаго слоя на нѣсколько высшую ступень, не почувствуетъ развѣ хоть изрѣдко невольнаго ужаса и боли при одной только мысли о прежнемъ состояніи и о томъ, что, не будь того или иного счастливаго обстоятельства, онъ-бы, можетъ быть, и донынѣ пропадалъ въ немъ, темный, безпомощный, никому не извѣстный, не человѣкъ, а частица массы человѣческой? И не заболитъ развѣ наше сердце при воспоминаніи о тысячахъ и тысячахъ такихъ, которые также, какъ и мы, старались вырваться изъ тьмы, тосковали о свѣтѣ, рвались къ волѣ и теплу -- и все напрасно? И не охватитъ-ли насъ дрожь ужаса, когда мы вспомнимъ жизнь и конецъ такихъ, никому неизвѣстныхъ, забытыхъ, подчасъ затоптанныхъ и оплеванныхъ единицъ, когда намъ ясно станетъ, что можетъ быть одно какое-нибудь самое глупое въ мірѣ обстоятельство, слѣпой случай, напоминаніе, шутка, неосторожное слово, пылинка одна столкнула ихъ съ дороги и навѣки отбросила назадъ въ тьму, изъ которой они почти ужъ выбрались на вольную волю?

Такія мысли сверлили мой мозгъ и гнали сонъ отъ моихъ глазъ въ теченіе долгихъ, долгихъ ночей и дней, прожитыхъ мною въ тюрьмѣ. Мои товарищи по несчастью, у которыхъ и у самихъ сверлило и тѣснило внутри, не могли найти для меня слова утѣшенія.-- наоборотъ, я видѣлъ, что сами они гораздо больше нуждались въ такомъ цѣлительномъ словѣ. Чтобъ не одурѣть среди этой сутолоки горя, мы разговаривали, разсказывали другъ другу -- не про себя, а про другихъ, далекихъ -- и все-таки про горе. Одинъ изъ такихъ разсказовъ, который глубже поразилъ меня, предлагаю читателямъ. Тотъ, который разсказалъ его мнѣ, былъ -- не говорю про его "занятія" -- парень еще молодой, полный силы и отваги, не лишенный искренняго человѣческаго чувства, воспитанный по-городски; онъ окончилъ народную школу, выучился ремеслу, однимъ словомъ, также немало потратилъ силъ и средствъ, чтобъ выкарабкаться наверхъ, выйти въ люди -- ну, а вышелъ... Да не объ этомъ рѣчь.

Шестой разъ уже сидѣлъ онъ подъ замкомъ и зналъ всѣ арестантскія дѣла, чуть ли не всю исторію каждой камеры: кто въ ней сидѣлъ, за что, на сколько былъ осужденъ, какъ обходились съ заключенными прежде, какъ теперь, и т. д. Это была настоящая арестантская лѣтопись. Надзиратели считали его непосѣдливымъ буяномъ и давали ему это чувствовать частыми дисциплинарными взысканіями. Но онъ не унимался и воспламенялся точно порохъ, какъ только замѣчалъ, что что-нибудь дѣлается не такъ, какъ должно, что чѣмъ-нибудь обижаютъ заключенныхъ. Особенно частыя столкновенія у него бывали съ часовымъ, который ходитъ подъ окнами тюрьмы и слѣдитъ за тѣмъ, чтобъ заключенные не выглядывали въ окно и не говорили другъ съ другомъ. Сколько разъ грозилъ ему солдатъ, что будетъ стрѣлять, но онъ сидѣлъ спокойно, не говоря ни слова, и только тогда, когда тотъ начиналъ бряцать куркомъ, соскакивалъ съ окна и кричалъ:

-- Ну, ну, я, вѣдь, знаю, что ты не смѣешь стрѣлять!

-- А почему вы это знаете?-- спросилъ я разъ.

-- Какъ, почему знаю! Самъ былъ свидѣтелемъ, самъ видѣлъ!

-- Что видѣли?

-- Э, да это цѣлая исторія, послѣ которой часовымъ запретили стрѣлять. Вотъ лучше я вамъ разскажу, -- пусть бѣдный солдатъ не волнуется. Вѣдь, и онъ, бѣдняга, что ему прикажутъ, то и долженъ дѣлать..

II.

-- Два года уже прошло съ тѣхъ поръ, -- началъ онъ,-- какъ разъ теперь два года. Сидѣлъ я тогда вотъ въ этой ямѣ подъ слѣдствіемъ. Двое насъ только въ тюрьмѣ было -- я и какой-то господинъ, Журковскимъ назывался. Кто онъ былъ и за что сюда попалъ, я ужъ и не помню.

Вотъ какъ-то разъ вечеромъ, уже послѣ вечерняго обхода -- ужъ мы раздѣлись и спать легли -- неожиданно слышимъ шаги сторожа и громкій визгъ ключей въ замкахъ. Наконецъ, сторожъ отперъ дверь и, впустивъ въ тюрьму снопъ желтаго свѣта отъ своего фонаря, показалъ намъ въ этомъ свѣтѣ какую-то скорченную, полуголую, тщедушную фигурку. Онъ повернулъ ее впередъ себя и втолкнулъ въ камеру, такъ какъ, она, повидимому, сама не могла достаточно скоро двигаться.

-- Вотъ тебѣ тюфякъ и одѣяло,-- крикнулъ онъ, бросая эти вещи фигуркѣ на голову и пригибая ее чуть не до земли.-- Ложись да спи! Чашку получишь завтра.

Сказавъ это, сторожъ замкнулъ дверь и ушелъ. Въ камерѣ стало темно, какъ въ погребѣ, и тихо, какъ въ тробу. Только временами слышимъ, словно-бы кто-нибудь мясо на доскѣ рубилъ -- это нашъ товарищъ зубами щелкаетъ. Видите, была уже глубокая осень, холодъ такой, что не дай Богъ.

-- Кто ты?-- спрашиваю я окоченѣвшаго товарища; не вставая съ постели. Я ужъ согрѣлся и не хотѣлось мнѣ вставать, а въ камерѣ было достаточно холодно, потому что окно должно было быть день и ночь для вентиляціи открытымъ.

Товарищъ нашъ молчитъ, только еще сильнѣе зубами стучитъ, и сквозь это щелканіе слышно отрывистое всхлипываніе. Жаль мнѣ стало парня, ибо я ужъ догадался, что это какой-то еще совсѣмъ зеленый "фраеръ" {На воровскомъ жаргонѣ -- новичекъ.}. Всталъ я и ощупью постлалъ ему.

-- Ну, ну, -- говорю, -- перестань, не плачь! Раздѣнься и иди спать!

-- Не... не... мо... гу,-- едва проговорилъ онъ.

-- Отчего?

-- По... по... тому... что... о... очень прозябъ..

Господи! Я къ нему, а онъ весь окоченѣлъ, ни рукой, ни ногой двинуть не можетъ. Какимъ чудомъ пришелъ онъ въ камеру, не понимаю. Всталъ и Журковскій, поснимали мы съ него лохмотья, раздѣли его совершенно, до-гола, растерли хорошо, завернули въ одѣяло и положили на кровать. Черезъ какихъ-нибудь четверть часа, слышу,-- вздыхаетъ, двигается.

-- А что, лучше тебѣ?-- спрашиваю.

-- Лучше.

-- Отошли руки, ноги?

-- Не совсѣмъ еще, но ужъ лучше.

-- А откуда ты?

-- Изъ Смерекова.

-- Это тебя, вѣрно, жандармъ привелъ.

-- Конечно! Гналъ меня сегодня съ утра чуть не голаго и босого по морозу. Десять разъ падалъ я на дорогѣ, потому что не могъ итти. Онъ билъ меня ремнемъ -- и я долженъ былъ итти. Только въ корчмѣ въ Збонскахъ мы немного передохнули,-- еврей водки мнѣ далъ.

-- А какъ же тебя зовутъ?

-- Йосько Штернъ.

-- А! Такъ ты еврей?

-- А какже,-- еврей.

-- Чортъ тебя возьми! Хоть убей меня, если я по разговору узналъ, что ты еврей,-- такъ чисто ты говоришь.

-- Что же,-- я выросъ въ селѣ, между крестьянами. Я былъ пастухомъ.

-- А сколько тебѣ лѣтъ?

-- Шестнадцать.

-- А за что-жъ тебя въ тюрьму притащили?

-- Ой, не знаю! Жандармъ говорилъ, что мой хозяинъ обвиняетъ меня за кражу со взломомъ, но я, ей-богу, ничего не кралъ. Только свои бумаги, ей-богу, только свои бумаги!

И онъ началъ всхлипывать и ревѣть, какъ ребенокъ.

-- Ну, ну, перестань, глупый,-- говорю,-- скажешь это все завтра судьѣ, а меня это совсѣмъ не касается. Спи теперь.

-- Ой, а жандармъ говорилъ, что меня за это повѣсятъ!-- голосилъ Йосько.

-- Да ты спятилъ, глупый!-- крикнулъ я.-- Вздоръ! Гдѣ-жъ ты слышалъ, что-бъ за такіе пустяки вѣшали?

-- А мой хозяинъ говорилъ, что меня запрутъ на десять лѣтъ въ тюрьму.

-- Ну, ну, не печалься, -- говорю.-- Богъ милостивъ, какъ-нибудь обойдется. Спи теперь, а завтра днемъ поговоримъ.

Мы умолкли и я скоро захрапѣлъ. Только и хорошаго у меня въ тюрьмѣ, что я сплю, какъ заяцъ въ капустѣ.

III.

Только на другой день могли мы хорошо разсмотрѣть новичка. Мнѣ даже смѣшно стало, что я могъ вчера не узнать сразу въ немъ еврея. Рыжій, съ нейсами; выгнутый, какъ у стараго ястреба, носъ; сгорбленная, хоть для своихъ лѣтъ совсѣмъ не тщедушная, фигура порядочнаго роста. При взглядѣ на него, казалось, что на десять шаговъ отъ него слышишь запахъ еврея. А вчера, когда мы въ потьмахъ его растирали и только слышали его рѣчь, совсѣмъ объ этомъ нельзя было догадаться.

Онъ съ испугомъ сталъ озираться по камерѣ, какъ испуганная бѣлка. Вскочилъ, когда мы еще оба съ Журковскимъ лежали, умылся, убралъ свою постель и сѣлъ на ней въ углу, да ужъ ни звука, словно заколдованный.

-- А что, ты голоденъ?-- спрашиваю его.

Молчитъ, только какъ-то еще больше съежился.

-- Ѣлъ что-нибудь вчера?-- спрашиваетъ панъ.

-- Да... вчера... когда жандармъ долженъ былъ увести меня, жена войта дала мнѣ немного борща и кусокъ хлѣба.

-- Ага, ну мы это понимаемъ!-- усмѣхнулся Журковскій.

Онъ далъ ему позавтракать изрядный кусокъ хлѣба и вчерашнюю котлету. Даже затрясся бѣдняга. Онъ хотѣлъ поблагодарить, но только слезы навернулись на глаза.

И видите, еще одна неожиданность въ этомъ парнишкѣ! Наружность насквозь еврейская, до безобразія; а въ натурѣ его, повидимому, ничего, ни крошки нѣтъ еврейскаго. Тихій, послушный, безъ капли еврейскаго самохвальства, до разговора не охотникъ, но если ему что-нибудь сдѣлать, такъ вскакивалъ съ мѣста, какъ искра. Было что-то естественное, крестьянское во всемъ его поведеніи. Когда нечего было дѣлать -- а какая у насъ въ камерѣ работа!-- онъ любилъ сидѣть въ уголкѣ молча, скорчившись, охвативъ руками колѣни и опершись подбородкомъ о нихъ,-- только глаза его сверкаютъ изъ темнаго угла, какъ у любопытной мышки.

-- Ну, скажи-же намъ, что ты за кражу такую страшную совершилъ, что жандармъ за нее даже висѣлицей грозилъ тебѣ?-- спросилъ его однажды Журковскій, когда ужъ видно было, что парнишка немного успокоился и освоился.

-- Ой!-- сказалъ Йосько и затрясся всѣмъ тѣломъ, -- долго-бы это разсказывать, а слушать нечего. Это очень глупая исторія.

-- Ну, ну, разсказывай, послушаемъ. И такъ нечего здѣсь дѣлать болѣе мудраго -- такъ можно и глупую исторію послушать.

-- Росъ я у Мошка, арендатора въ Смерековѣ, -- началъ Йосько.-- Сначала я игралъ съ его дѣтьми и звалъ Мошка "тате" и жену его "маме". Я думалъ, что они мои родители. Но скоро я обратилъ вниманіе на то, что Мошко своимъ дѣтямъ шьетъ хорошіе кафтанишки, а Мошчиха даетъ имъ по пятницамъ бѣлыя рубашечки, а я ходилъ грязный да оборванный. Когда мнѣ было семь лѣтъ, мнѣ приказали стеречь гусей, чтобъ они не пропадали. Мошчиха не спрашивала: холодно-ли, дождь-ли или жарко,-- а гнала меня изъ дому на пастбище, давая при этомъ все меньше и меньше ѣсть. Терпѣлъ я голодъ, не разъ плакалъ на лугу, но все это не помогало. Крестьянскіе мальчики были ко мнѣ добрѣе. Давали мнѣ хлѣба, творогу, допускали къ своимъ играмъ. Привыкъ я къ нимъ, а позже сталъ помогать имъ стеречь гусей. Я былъ для своихъ лѣтъ силенъ и ловокъ -- поэтому деревенскія хозяйки сами стали довѣрять мнѣ гусей, а потомъ телятъ, когда ихъ дѣти должны были идти въ школу. За это я получалъ отъ нихъ хлѣбъ, варенную пищу, а иногда въ праздникъ и пару крейцеровъ. Мошчиха была очень скупа -- она и рада была, что я дома не просилъ ѣсть. Но когда дѣти Мошка узнали, что я ѣмъ крестьянскую пищу, то прозвали меня трефнякомъ и стали дразнить, а потомъ и сторониться отъ меня. Сначала я не обращалъ на это вниманія, но скоро я почувствовалъ эту непріязнь съ очень оскорбительной стороны.

Мошко нанялъ для своихъ мальчиковъ бельфера, который долженъ былъ учить ихъ читать и писать. Это было зимою -- и у меня было свободное время. Когда-же я приблизился къ нимъ, чтобы тоже учиться, мальчики стали кричать, толкать меня, щипать и, наконецъ, съ плачемъ заявили матери, что вмѣстѣ съ трефнякомъ учиться не будутъ. Сама, вижу, Мошчиха подговорила ихъ къ этому, потому что меня эта вѣдьма ненавидѣла, хоть не знаю, за что. И, какъ только дѣти подняли крикъ, она тотчасъ прибѣжала и вытолкала меня изъ комнаты, говоря, что ученье не для меня, что они бѣдны и не имѣютъ возможности держать для меня бельфера. Заплакалъ я, но что-жъ дѣлать? Пойду, бывало, въ село, играю съ крестьянскими дѣтьми или присматриваюсь, какъ старшіе мастерятъ у возовъ, саней или другихъ принадлежностей хозяйства.

Часто мы гурьбою бѣгали къ кузнецу, кузница котораго стояла у села, и тамъ цѣлыми часами приглядывались къ работѣ. А такъ какъ я былъ самый сильный изъ всѣхъ мальчиковъ, то не разъ кузнецъ позволялъ мнѣ или мѣхомъ дуть, или молотомъ ударить, или точило крутить. Какъ я тогда бывалъ счастливъ! Какъ горячо я желалъ знать хоть какое-нибудь ремесло, если ужъ ученіе было не для меня!

Весною я вновь возвращался на лугъ, къ гусямъ и телятамъ, которыхъ Мошко скупалъ въ окрестныхъ селахъ и, подержавъ ихъ у себя немного, возилъ во Львовъ на продажу. Пастбище смерековское было обширное, кое-гдѣ поросшее корчами -- негдѣ было бѣгать; поэтому, сяду, бывало, гдѣ нибудь на пригоркѣ, наточу ножикъ и начинаю стругать, долбить, вырѣзывая изъ дерева разныя вещи, -- сначала маленькія лѣстнички, плуги да бороны, потомъ -- клѣтки, вѣтряныя мельнички. Черезъ годъ я ужъ былъ такимъ мастеромъ, что всѣ мальчики отстали отъ меня. Началъ я фабриковать пугала да скрипучія чучела для острастки воробьевъ отъ пшеницы, проса да конопли и продавалъ пару такихъ чучелъ по десяти крейцеровъ. Скоро я заработалъ столько, что могъ пріобрѣсти кой-какіе столярные инструменты: долота, сверлики и т. д. Я брался за болѣе и болѣе трудныя вещи, такъ какъ имѣлъ къ этому охоту. Что только ни увижу, тотчасъ хочется сдѣлать. Зимою я просиживалъ цѣлые дни, то у столяра, то у кузнеца, помогая имъ и пріучаясь къ ихъ работѣ. Мнѣ ужъ было шестнадцать лѣтъ, а у Мошка и въ мысляхъ не было сдѣлать что-нибудь со мною -- сдѣлалъ меня пастухомъ, а дальше ему и нужды нѣтъ. Не зналъ я даже, кто былъ мой отецъ и какого я происхожденія. Въ селѣ знали только, что Мошко привезъ меня откуда-то маленькимъ: ходилъ даже слухъ, что я сынъ какого-то родственника Мошка, который не оставилъ послѣ своей смерти никого, кромѣ меня, что мнѣ должно достаться порядочное состояніе, но что будто бы Мошко все загребъ и присвоилъ себѣ.

-- Жалко тебя, Моська,-- говорили мнѣ иногда крестьяне,-- такой ты молодецъ и къ ремеслу охотникъ, а что изъ изъ тебя будетъ?

-- Что же будетъ, -- отвѣчалъ я -- будетъ общественный пастухъ.

-- Ой, нѣтъ совѣсти у Мошка,-- онъ совсѣмъ не заботится о тебѣ..

-- Говоритъ, что онъ бѣденъ, что не изъ чего,-- говорилъ я.

-- Не вѣрь ты старому цыгану! Есть у него деньги и порядочныя, но онъ ихъ прячетъ для своихъ сыновей. А тебя не научитъ даже Богу молиться.

Такія слова меня волновали. Сталъ я самъ о себѣ думать.

-- Въ самомъ дѣлѣ, -- думалъ я,-- чего я тутъ досижусь? Работать на Мошка даромъ всегда успѣю. Если бъ хоть хорошему ремеслу научиться, то былъ бы свой кусокъ хлѣба въ рукахъ. но какъ тутъ быть? Какъ избавиться отъ Мошка? Куда обратиться, особенно когда я не знаю, откуда я родомъ, кто былъ мой отецъ и есть ли гдѣ мои родственники?

Наша корчма стояла у дороги. Въ нее часто заходили жандармы, ведя иногда скованныхъ арестантовъ въ Львовъ или Жовкву. Сначала я страшно боялся этихъ здоровыхъ, грозныхъ людей въ темномъ одѣяніи съ карабинами на плечахъ и въ шапкахъ съ султанами изъ блестящихъ пѣтушьихъ перьевъ. Съ тревогою и дрожью, съежившись у печи, слушалъ я иногда, какъ они разговаривали съ Мошкомъ или съ сельскими хозяевами. Разговаривали обыкновенно о страшныхъ для меня вещахъ -- о пожарахъ, о ворахъ, бродягахъ и въ разговорахъ этихъ очень часто слышалъ я слово "бумаги". "Если не имѣетъ бумагъ, тотчасъ его задержать". "Эге, смотрю, а его бумаги не въ порядкѣ". "Если бъ онъ имѣлъ хоть одну хорошую бумагу, я бъ его отпустилъ".-- Ба, что жъ это за бумаги, -- думалъ я не разъ,-- что имѣютъ такую силу, что одна бумага можетъ прохожаго спасти отъ жандарма съ карабиномъ и пѣтушьимъ перомъ? Но на этотъ вопросъ я не могъ найти отвѣта,-- и тѣмъ сильнѣе пугала меня мысль объ этихъ бумагахъ. Какъ же я могу двинуться куда-нибудь, не имѣя бумагъ? Вѣдь, жандармъ тотчасъ съ перваго же шага меня поймаетъ и поведетъ Богъ знаетъ на какія муки! Я всѣмъ тѣломъ дрожалъ при этой мысли. Чѣмъ чаще думалъ я объ освобожденіи отъ Мошка, тѣмъ чаще эти бумаги вставали у меня предъ глазами. Мнѣ даже снились бумаги, старыя, пожелтѣвшія, съ громадными печатями, смотрѣвшія на меня грознымъ, сморщеннымъ лицомъ или смѣявшіясятнадо мною противными беззубыми губами. Я былъ тогда очень несчастенъ. Всѣ люди, которыхъ я объ этомъ спрашивалъ, подтверждали, что безъ бумагъ въ дорогу нельзя двинуться, что безъ нихъ никто меня въ ученье не приметъ. Но откуда-жъ мнѣ взять эти бумаги? Кузнецъ совѣтовалъ мнѣ спросить о нихъ Мошка -- онъ долженъ былъ получить какія-нибудь бумаги послѣ моего отца!

Ба, спросить Мошка!-- Если-бъ мнѣ такъ легко было приступить къ Мошкѣ! Раньше, когда я былъ маленькимъ, онъ былъ со мною ласковѣе; когда же я сталъ подростать, онъ совсѣмъ отдалъ меня на руки своей жены-вѣдьмы и, почти, никогда ни о чемъ со мной не говорилъ. Мнѣ казалось даже, что онъ сторонился меня. Съ тѣхъ поръ, какъ люди сказали мнѣ, что онъ долженъ былъ получить деньги послѣ моего отца, сталъ я присматриваться къ нему внимательнѣе; я сообразилъ, что мое вниманіе его безпокоитъ. Когда мы какъ-то очутились одни, онъ безпокойно вертѣлся, словно бы его что-то грызло.-- А что,-- соображаю я,-- если бы такъ когда-нибудь, когда жены нѣтъ дома, налечь на него, неожиданно,-- можетъ быть, можно было бы отъ него хоть что-нибудь узнать? Вотъ я рѣшился при случаѣ такъ сдѣлать.

Случай такой скоро подошедъ. Мошчиха поѣхала въ Жовкву, въ корчмѣ не было никого, только одинъ Мошко -- вотъ подошелъ я къ нему да и говорю:

-- Ребъ Мойше, люди говорятъ, что у тебя какія-то бумаги послѣ моего отца.

Вздрогнулъ Мошко, словно бы его оса укусила.

-- А ты это откуда знаешь?

-- Да люди говорятъ.

-- Что за люди?

-- Да всѣ, во всемъ селѣ.

-- Ну, а тебѣ на что эти бумаги? Вѣдь ты даже читать не умѣешь!

-- Такъ. А все-таки я хотѣлъ бы знать. Значитъ, есть онѣ у тебя?

-- Есть, есть эти чортовы бумаги!-- крикнулъ Мошко раздраженный, словно бы я ему не Богъ вѣсть что непріятнаго сказалъ.-- Чортъ былъ твоимъ отцомъ, спустилъ состояніе, а мнѣ тебя на бѣду оставилъ. Что мнѣ отъ тебя за выгода?

-- Знаешь что, ребъ Мойше, -- говорю я,-- отдай мнѣ эти бумаги. Я уйду, если я тебѣ не нуженъ.

-- Что?-- крикнулъ Мошко,-- ты хотѣлъ бы уйти? А куда-жъ ты, дуракъ, пойдешь?

-- Я хотѣлъ бы поступить куда-нибудь въ ученье, ремеслу научиться.

Мошко разсмѣялся во все горло.

-- Иди, иди, капустная голова, думаешь, что тебя кто-нибудь приметъ? За ученье нужно платить, а къ тому еще нужно умѣть читать и писать и то не по-еврейски, а "по-гоевски" {Гой -- не еврей.}.

Я остолбенѣлъ. Наконецъ, я нашелъ въ себѣ силу произнести:

-- Такъ покажи хоть мнѣ эти бумаги, я хоть взгляну на нихъ!

-- Тьфу!-- крикнулъ Мошко,-- присталъ ко мнѣ, какъ репейникъ къ тулупу! Ну, иди, покажу тебѣ твои сокровища! Еще счастье твое, что я ихъ до сихъ поръ не сжегъ!

Это послѣднее слово, словно ножъ, поразило мое сердце. А что, если-бъ онъ въ самомъ дѣлѣ сжегъ мои бумаги? Вѣдь, былъ бы я одинъ-одинешенекъ въ мірѣ, какъ листъ, оторванный отъ дерева. Ни самъ бы я не зналъ своего происхожденія, ни меня не зналъ бы никто. Не могъ бы двинуться съ мѣста, былъ бы навѣки прикованъ къ мошковой скамьѣ, былъ бы до смерти невольникомъ. Дрожь меня охватила при этой мысли, какой-то слабый лучъ надежды мелькнулъ предъ глазами. Съ большимъ трудомъ пересилилъ я себя и пошелъ спокойно за Моткомъ въ чуланъ.

Чуланъ былъ деревянный, пристроенный къ корчмѣ сзади, а входъ въ него былъ изъ сѣней. Въ немъ было только одно маленькое окошко, накрестъ обитое желѣзными полосами. Тамъ Мошко складывалъ всякія вещи, которыя бралъ отъ крестьянъ въ залогъ, и все, что у него было болѣе цѣнное. Чуланъ былъ полонъ тулупами, бараньими шапками, сапогами; въ сундукѣ лежали кораллы, говорили даже, что у него были тамъ на днѣ старинные дукаты и талеры. Два раза добирались къ этому чулану воры, но ни разу не могли вломиться въ него, потому что онъ былъ крѣпко построенъ, и собакъ Мошко держалъ чуткихъ. Двери чулана были низки и узки, Мошко долженъ былъ согнуться, чтобъ влѣзть внутрь. За нимъ влѣзъ и я.

-- А ты тутъ чего?-- сердито спросилъ онъ меня.

-- Какъ чего, вѣдь, ты велѣлъ мнѣ итти!

-- Но не сюда! Подожди въ сѣняхъ!

-- Все равно,-- говорю,-- подожду и тутъ. Вѣдь, я ничего у тебя не съѣмъ.

Мошка вытаращилъ глаза и посмотрѣлъ на меня, словно бы первый разъ въ жизни меня видѣлъ. Не знаю, что ему во мнѣ не понравилось, но онъ плюнулъ и отвернулся. Потомъ онъ взобрался на сундукъ, потянулся къ полкѣ, прибитой подъ самымъ потолкомъ, и досталъ оттуда свертокъ пожелтѣвшихъ бумагъ.

-- Вотъ твой хламъ!-- проворчалъ онъ, показывая ихъ мнѣ издали.

-- Дай, я хоть разсмотрю ихъ,-- говорю я и протягиваю руку.

-- Ну, что жъ ты, дуракъ, въ нихъ увидишь,-- отвѣтилъ Мошко, -- и на что тебѣ это? Сиди у меня, если тебѣ здѣсь хорошо, и не ищи себѣ бѣды!

И положилъ бумаги опять на полку.-- Пойдемъ отсюда, -- говоритъ онъ,-- теперь можешь быть спокоенъ. А тому, что люди тебѣ обо мнѣ говорятъ,-- знаю я, что у людей языки длинны,-- ты не вѣрь. Это все ложь!

-- Что ложь?-- спросилъ я.

-- Э, съ тобой говорить -- все равно что горохомъ въ стѣнку бросать,-- проворчалъ Мошко и чуть не вытолкалъ меня изъ чулана, а потомъ, замкнувъ его на замокъ, задвинулъ колодку и пошелъ въ корчму.

IV.

Йосько на минуту замолчалъ. Журковскій, внимательно слушавшій его разсказъ, улыбнулся и говоритъ:

-- Ну, ты говорилъ, что глупая будетъ исторія, а разсказываешь, какъ будто въ книжкѣ читалъ.

-- Да,-- отвѣтилъ Йосько,-- до сихъ поръ исторія не была еще глупой. Но вотъ сейчасъ наступятъ глупости. А что я разсказываю гладко, такъ не удивляйтесь. Въ селѣ научился я сказки разсказывать. Память у меня хорошая,-- какъ только разъ услышу какую-нибудь сказку, такъ потомъ передамъ ее еще лучше и интереснѣе, чѣмъ тотъ, отъ кого я ее слышалъ. Въ ту зиму всѣ меня въ селѣ такъ за эти сказки полюбили, что ни однѣ посидѣлки не обходились безъ меня.

-- Э, какъ я вижу, ты мастеръ на всѣ руки,-- сказалъ Журковскій.

-- Ой, панъ,-- отвѣтилъ, Йосько, вздыхая,-- не знаю, почему, но мнѣ кажется, что въ этомъ именно мое несчастье. Когда я чувствую, что у меня есть дѣло, что могу чему-нибудь научиться, то такъ меня что-то внутри жжетъ, такъ меня давитъ и мучитъ, что у меня нѣтъ минуты покоя, пока этого не сдѣлаю, не добьюсь, не научусь. Ничто другое -- только это довело меня до тюрьмы.

-- Ну, ну, разсказывай!

Но Йосько на этотъ разъ не могъ окончить свой разсказъ, такъ какъ именно въ эту минуту отворилась дверь нашей камеры и Йоська позвали къ допросу.

-- Это необыкновенный парень -- пробормоталъ Журковскій и сталъ задумавшись ходить по камерѣ.

-- А мнѣ кажется, что онъ много вретъ, говорю я.-- Научился парнямъ сказки разсказывать, такъ и намъ сказку говоритъ.

-- Думаешь, что такъ?

-- Ну, а что же, развѣ этого не можетъ быть?

-- Вѣрно, что можетъ быть, но лицо его говоритъ въ его пользу. Во всякомъ случаѣ, у насъ будетъ время провѣрить его.

Йосько не долго былъ на допросѣ, не больше получаса. Онъ возвратился далеко веселѣе и спокойнѣе, чѣмъ ушелъ.

-- Ну, что же,-- спрашиваю я его,-- но съѣлъ тебя судья?

-- Судья добрый человѣкъ,-- сказалъ Йосько.-- Признаться, очень я его сначала боялся. Въ селѣ мнѣ говорили, что на судѣ бьютъ, чтобы заставить признаться, что раскаленнымъ желѣзомъ подошвы жгутъ.

-- Ха, ха, ха!-- засмѣялся я. Теперь-то я знаю, чего ты по ночамъ такъ вертѣлся да кричалъ и охалъ. Тебѣ, вѣрно, снилось, что тебѣ подошвы жгутъ!

-- Ой, не смѣйтесь. Мнѣ подумать страшно объ этихъ снахъ -- столько я въ нихъ натерпѣлся. А все напрасно. Судья такой добродушный, онъ говорилъ со мною по-человѣчески, не кричалъ, не злился, не билъ меня, какъ жандармъ.

-- А развѣ тебя жандармъ билъ?-- спросилъ Журковскій.

-- Я думалъ, что онъ душу изъ меня вышибетъ. Посмотрите только на мои плечи!.

И Йосько снялъ рубашку. Мы ахнули! Плечи мальчика были покрыты синяками да полосами засохшей крови.

-- Ну, а о чемъ тебя судья спрашивалъ?-- спросилъ Журковскій.

-- Да объ этомъ несчастномъ воровствѣ, какъ оно произошло.

-- Ну, и что-же?

-- Да что же? Разсказалъ ему все, какъ было, и только. Онъ составилъ протоколъ и велѣлъ меня отвести.

-- Ну, такъ теперь разскажи и намъ, какъ это было.

-- Да какъ было! Вы уже знаете, какое мое житье было у Мошка. Не хотѣлъ я дольше у него оставаться, а кромѣ того, я боялся, что если я ему еще разъ напомню о бумагахъ, такъ онъ возьметъ да сожжетъ ихъ. Вотъ я и надумалъ ихъ выкрасть. Мнѣ легче было добраться до чулана, чѣмъ постороннему вору, потому что и собаки меня знаютъ и самъ я знаю всѣ входы и обычаи въ хатѣ. Сначала я хотѣлъ выкрасть у Мошка ключи; но онъ, видно, пронюхалъ это и всегда носилъ ихъ при себѣ или пряталъ такъ, что я не могъ найти. А меня горячка охватила; моя мысль остановилась на томъ, чтобъ добыть свои бумаги. Тутъ ужъ я ни о чемъ больше не думалъ, какъ только объ этомъ. И чего, наконецъ, мнѣ было долго раздумывать? Однажды ночью, когда всѣ спали, я быстро состругалъ одинъ столбъ чулана выдвинулъ долотомъ доску, влѣзъ въ чуланъ, взялъ свои бумаги, а потомъ опять задвинулъ доску на мѣсто. Да и только.

-- Пустяки! проворчалъ панъ.

-- А какъ только я взялъ бумаги въ свои руки, то даже не просматривая ихъ, не развязывая шнурка, которымъ онѣ были обвязаны, завернулъ ихъ въ тряпку, спряталъ за пазуху и покинулъ корчму Мошка.-- Куда теперь идти?-- думалъ я. Еще меня не совсѣмъ страхъ покинулъ. А вдругъ меня Мошко надулъ, показавъ какія-нибудь глупыя бумаги вмѣсто моихъ! А вдругъ въ потьмахъ я взялъ какой-нибудь другой свертокъ! Необходимо было съ кѣмъ-нибудь посовѣтоваться, что дѣлать въ этомъ случаѣ. Переночевавъ поэтому въ первомъ лучшемъ стогѣ сѣна, пошелъ я на другой день къ знакомому кузнецу и разсказалъ ему все. Онъ первый окатилъ меня ушатомъ холодной воды.

-- Худо, парень, ты поступилъ,-- говоритъ онъ. Иди сейчасъ къ войту, разскажи ему все и оставь у него бумаги.

Сердце во мнѣ замерло отъ этихъ словъ. Но чтожъ было дѣлать! Вижу, что совѣтъ разумный, иду. Прихожу къ войту и во дворѣ уже вижу сквозь окно, что около стола на скамьѣ сидитъ жандармъ. Сразу что-то какъ бы шепнуло мнѣ, что это смерть моя. Оцѣпенѣлъ я и не могъ шагу сдѣлать дальше. Въ моей головѣ блеснула мысль убѣжать,-- но было уже поздно: войтъ меня увидалъ и радостно крикнулъ:

-- Вотъ и онъ самъ! Про волка рѣчь, а онъ навстрѣчу. Ну, или же, или ближе!

Вижу, что уже все обнаружилось, что ужъ ищутъ меня,-- поэтому, собравъ всю свою смѣлость, иду я въ хату.

-- Какъ тебя зовутъ?-- спрашиваетъ меня жандармъ.

-- Йосько Штернъ.

-- Откуда родомъ?

-- Не знаю.

-- Ага, значитъ, бродяга.

Окаменѣлъ я на мѣстѣ. Не разъ я слышалъ это страшное слово, слышалъ много страшныхъ исторій о томъ, какъ поступаютъ жандармы съ бродягами, и всегда больше всего это боялся. А тутъ вотъ тебѣ, съ первой минуты и самъ попалъ въ то же положеніе.

-- Но, вѣдь, я здѣшній,-- простоналъ я, господинъ войтъ меня знаетъ.

-- Я? тебя?-- говоритъ мой войтъ,-- врешь, мой милый! Знаю тебя въ лицо, знаю, что зовутъ тебя Йоськой, что ты служишь у Мошка-арендатора, но кто ты такой и откуда взялся, этого я не знаю.

-- Ага, значитъ, вретъ прямо въ глаза!-- крикнулъ жандармъ и что-то отмѣтилъ въ книжечкѣ.-- Иди сюда,-- продолжалъ онъ ко мнѣ.-- Ближе! Смотри мнѣ въ глаза!

И въ ту минуту, какъ я поднялъ на него глаза, онъ своимъ тяжелымъ кулакомъ такъ ударилъ меня по лицу, что я сразу упалъ на землю и облился кровью.

-- Встань сейчасъ!-- крикнулъ на меня жандармъ,-- и не смѣй мнѣ кричать, а то тебѣ еще больше достанется! А теперь отвѣчай мнѣ правду на мои вопросы. Ты служишь у Мошка?

-- Да.

-- Ты обокралъ его?

-- Нѣтъ.

-- Какъ -- нѣтъ?

Вновь я оглядѣлъ жандарма, вытирая рукавомъ кровь на лицѣ, и вновь здоровенный его ударъ повалилъ меня на землю..

-- Господинъ жандармъ, -- сказалъ на это войтъ, пока я дѣлалъ усилія встать,-- я, какъ начальникъ общества, не могу смотрѣть на такое угощеніе арестанта. Я только долженъ быть при составленіи протокола, а то, что дѣлается предъ протоколомъ, меня не касается. Если хотите учить его, что говорить, то выберите себѣ иное мѣсто. У меня этого нельзя.

Жандармъ прикусилъ губы, а затѣмъ, не говоря ни слова, всталъ со скамьи, досталъ изъ своего мѣшка цѣпи, заковалъ меня и повелъ въ корчму къ Мошкѣ. Что тамъ со мною дѣлали, какъ меня учили говорить, разсказывать не стану. Я два раза падалъ безъ чувствъ отъ этой науки. И не напрасна была ихъ злость. Я принесъ имъ большія убытки. Мошко въ первую же минуту сказалъ жандарму, что я укралъ у него большія деньги, завернутыя въ бумагу. Онъ думалъ, что когда жандармъ поймаетъ меня и приведетъ въ корчму, то онъ тотчасъ отыметъ отъ меня бумаги и сожжетъ -- и я навѣки останусь его невольникомъ. Какъ только я пришелъ въ корчму, тотчасъ первый вопросъ былъ:

-- Гдѣ деньги?

-- Не знаю. Никакихъ денегъ я не бралъ.

-- А гдѣ бумаги?

-- Спряталъ.........

-- Гдѣ спряталъ?

-- Не скажу.

Стали меня убѣждать, сначала битьемъ, потомъ добромъ, а я все только одно повторяю: бумаги я взялъ, потому что онѣ мои. Я не посмотрѣлъ даже, что въ нихъ. Я ихъ спряталъ и не покажу никому, только войту.

Мошко чуть не спятилъ. Со злости онъ велѣлъ съ меня стащить сапоги и платье, которое было на мнѣ, а одѣть меня въ эти лохмотья. Наконецъ, побитаго и чуть не голаго, повели меня къ войту. Опять меня тамъ стали спрашивать о бумагахъ. Но я не дуракъ -- когда я увидалъ, что въ хатѣ много свидѣтелей, пошелъ я въ сѣни и вытянулъ бумаги изъ трещины. Сѣни у войта были темныя и большія. Идя въ хату и увидѣвши тамъ жандарма, я ткнулъ свой свертокъ въ трещину, чтобы его у меня не отобрали. Когда Мошко увидалъ свертокъ въ рукахъ жандарма, онъ кинулся къ нему, какъ воронъ, крича, что это его деньги, чтобъ ему отдали ихъ.

-- Го, го. Мошко,-- отвѣтилъ войтъ,-- такъ нельзя. Мы все это представимъ суду. Составимъ тутъ протоколъ, а если парень сознается, что укралъ у васъ этотъ свертокъ, то дальше -- дѣло суда дѣлать съ нимъ, что нужно. Запечатаемъ все, какъ есть, общественной печатью, и господинъ жандармъ представитъ это вмѣстѣ съ арестантомъ въ Львовъ. А вы ужъ въ судѣ будете себѣ правды искать.

Мой Мошко сдѣлалъ такую мину, словно-бы выпилъ кварту своей водки. Но никто на это не обратилъ вниманія. Жандармъ засѣлъ за протоколъ. А когда все было написано, жена войта дала мнѣ немного поѣсть, жандармъ снова меня заковалъ -- и мы двинулись въ дорогу въ Львовъ. Я думалъ, что погибну въ дорогѣ отъ боли и отъ мороза, и до сихъ поръ не знаю, Какъ я выдержалъ. Ой, какъ вы думаете, что со мною будетъ?

-- Ничего не будетъ?-- отвѣтилъ Журковскій.-- Посидишь немного да выйдешь на волю. А кто знаетъ даже, не принесетъ ли эта вся исторія добра тебѣ.

-- Какъ это?

-- Ну, увидимъ. Никогда человѣкъ не знаетъ заранѣе, что его ждетъ.

Приблизительно въ два или три часа зовутъ Йоська, но не на допросъ, а къ доктору. Что это значитъ? думаю я про себя: вѣдь, онъ не объявлялъ себя "больнымъ"!

-- Самъ не объявлялъ,-- говоритъ мнѣ Журковскій, -- и если-бъ даже объявилъ, то это ни на что-бы ему не пригодилось. Но я объявилъ о немъ. Я былъ въ воскресенье у президента и просилъ, чтобъ онъ велѣлъ осмотрѣть его. Вѣдь, страшное дѣло, что тутъ творится! Такъ дальше продолжаться не можетъ.

И въ самомъ дѣлѣ докторъ велѣлъ Йоськѣ раздѣться и составилъ о немъ протоколъ. Вышло-ли изъ этого что-нибудь -- не знаю. Въ нашихъ судахъ такія дѣла очень тихо идутъ и не всякій такъ счастливъ, что можетъ дождаться ихъ окончанія.

Между тѣмъ Журковскій какъ-то говоритъ Йоськѣ:

-- Йоська хочешь, чтобъ я научилъ тебя читать?

Йосько вытаращилъ глаза.

-- Ну, чего ты такъ смотришь? Если у тебя только есть охота, такъ въ два дня будешь читать. А какъ увижу, что въ самомъ дѣлѣ не врешь и у тебя хорошая память, то ужъ устрою, что тебя примутъ въ ремесленную школу, гдѣ научишься, какому захочешь, ремеслу.

-- Ой!-- крикнулъ Йосько и, заливаясь слезами, бросился къ нему въ ноги. Больше онъ ничего не могъ сказать, только цѣловалъ его руки.

На другой день принесли Журковскому букварь и онъ сталъ учить Йоська читать. За два дня умѣлъ уже узнавать и складывать буквы, а за недѣлю почти плавно читалъ короткія статьи. Съ восторгомъ онъ ухватился за это, онъ читалъ-бы, вѣроятно, день и ночь, только у насъ ночью огня не было. Онъ едва на минуту могъ оторваться отъ книжки для ѣды.

А когда наступали сумерки и читать ужъ нельзя было, Йосько садился на своемъ сѣнникѣ, подворачивалъ подъ себя ноги и обнималъ ихъ руками, и. сидя такъ, съежившись, начиналъ разсказывать сказки. Онъ сочинялъ ихъ безъ конца -- и хоть, видимо, повторилъ все одни и тѣ же чудеса и случаи онъ все-таки всегда умѣлъ ихъ комбинировать иначе и разсказать на другой ладъ. А временами прямо видно было, что онъ въ сказкѣ рисовалъ предъ нами свои собственныя грезы. Онъ разсказывалъ про бѣднаго парня, что въ тяжелой бѣдѣ встрѣчаетъ благодѣтельнаго чародѣя, перенимаетъ отъ него волшебныя слова и заклинанія и идетъ въ свѣтъ добывать себѣ счастье и помогать другимъ. Сильно и вмѣстѣ съ тѣмъ просто рисовалъ онъ его муки и бѣды, встрѣчи съ жандармами, неволю у арендатора, часто забавно мѣшая то, про что сказки говорятъ, съ тѣмъ, что онъ самъ испыталъ.

Я никогда еще не видалъ мальчика, который-бы такъ горячо ухватился за книжку, какъ Йосько. Видно было, что за эти недѣли онъ хотѣлъ наверстать то, что потерялъ за десять съ лишнимъ лѣтъ. Его больше всего огорчало то, что осенніе дни такъ коротки, и въ камерѣ такъ скоро темнѣетъ. Одно наше оконце, обращенное къ западу и находящееся чуть не у потолка, скупо пропускало свѣтъ даже въ полдень; въ четыре часа читать уже нельзя было. Йосько былъ-бы радъ удлиннить день вдвое. Наконецъ, онъ обрадованный, воскликнулъ:

-- Есть. Буду читать у окна. Тамъ свѣтлѣетъ раньше и видно дольше, чѣмъ въ камерѣ.

-- Неудобно тебѣ будетъ читать, стоя на лѣсахъ,-- говорю я ему.-- Наконецъ это для тебя высоко.

-- Буду сидѣть такъ высоко, какъ мнѣ захочется, -- говоритъ онъ.

-- Какъ же ты это сдѣлаешь?

-- Привяжу одѣяло двумя концами къ рѣшеткѣ, въ углубленіе положу свитый въ трубу тюфякъ и сяду на нее, какъ на сѣдло.

И въ самомъ дѣлѣ выдумка была очень практичная -- и съ тѣхъ поръ всѣ въ тюрьмѣ такъ дѣлаютъ. Нѣсколько дней Йосько просто любовался окномъ. Онъ вставалъ въ шестомъ часу, какъ только немного разсвѣтало, дѣлалъ свою постройку и, взобравшись на нее, слѣпилъ глаза надъ книжкой, прижавшись лбомъ къ самой рѣшеткѣ, чтобъ только какъ нибудь побольше этого божьяго свѣта захватить. Мы съ Журковскимъ оба по очереди сторожили возлѣ дверей, не идетъ-ли сторожъ къ дверямъ, и во время предупреждали Йосько, чтобъ слѣзалъ и снималъ свое приспособленіе, потому что сидѣть у окна заключеннымъ строго запрещалось. И удавалось намъ всегда счастливо избѣгнуть бѣды можетъ быть потому, что сторожъ питалъ какое-то уваженіе къ Журковскому и не такъ строго слѣдилъ за нашей камерой.

Да на грѣхъ бѣда пришла съ другой стороны.

Кромѣ стражи, въ корридорѣ есть еще одна: подъ окнами тюрьмы ходитъ часовой съ ружьемъ. Ему строго приказано слѣдить, чтобъ заключенные не смотрѣли въ окна, и особенно, чтобъ между собою черезъ окна не разговаривали. Военное правило позволяетъ ему въ случаѣ сопротивленія употреблять даже оружіе. Правда, до сихъ поръ такого случая не было. Нужно было что-нибудь очень выдающееся, чтобъ часовой, сойдя съ своего поста, доложилъ дежурному коменданту, что изъ этого или другого окна говорили или смотрѣли. Старшіе солдаты ужъ привыкли понимать, что приказаніе -- дѣло одно, а исполненіе -- другое и обыкновенно не очень строго держались предписанія. Многіе изъ нихъ спокойно относились къ разговорамъ, плевали, какъ говорится, на все; другіе напоминали или просили заключенныхъ успокоиться. Но хуже было, когда на караулѣ случался рекрутъ, который боится капрала пуще огня. Рекрутъ обыкновенно понималъ всякое распоряженіе буквально. Какъ сказали ему "строго слѣдить", онъ и толковалъ это такъ, что всякаго заключеннаго, который покажетъ голову въ окнѣ, нужно обругать площадными словами, доложить капралу или даже взяться за ружье. Такимъ "клапанамъ" {На воровскомъ жаргонѣ -- названіе солдата.} заключенные мстили тѣмъ, что во время ихъ карауловъ, особенно вечеромъ, подымали страшный крикъ въ окнахъ, такъ что бѣдный рекрутъ иногда чуть съума не сходилъ и на всякій крикъ изъ окна считалъ своей святой обязанностью отвѣтить, по крайней мѣрѣ, такимъ же громкимъ и сердитымъ крикомъ. Но такъ какъ заключенныхъ бываетъ больше десятка, а онъ одинъ, то послѣ нѣсколькихъ минутъ адскаго крика, онъ обыкновенно долженъ былъ замолчать и, не зная, какъ быть, хватался за ружье. Разумѣется, въ эту минуту окна противъ него совсѣмъ пустѣли, зато гвалтъ поднимался въ другомъ концѣ длиннаго тюремнаго зданія, и часовой, какъ травленный звѣрь, бѣжалъ туда и опять грозилъ выстрѣломъ -- конечно, съ тѣми же результатами.

Такіе крики подымались обыкновенно вечеромъ, но иногда и днемъ. На бѣду Йоська однажды отъ трехъ до пяти часовъ стоялъ на часахъ именно такой несчастный рекрутъ. Сначала онъ какому-то арестанту, смотрѣвшему въ окно, сказалъ грубость. Дали знакъ устроить "клапачу" -- "кошачій концертъ". На разныхъ концахъ тюремнаго зданія, изъ десятка съ лишнимъ оконъ разныхъ этажей сразу посыпались крики, визги, свистъ и рѣзкое мяуканье. Рекрутъ также кричалъ, бѣгалъ подъ всѣми окнами, но нигдѣ не могъ увидѣть никого. Доведенный до бѣшенства, онъ, наконецъ, замолчалъ и сталъ на одномъ мѣстѣ, чтобъ отдохнуть. Минуты черезъ двѣ умолкъ и "кошачій концертъ". Можно было думать, что наступило полное спокойствіе. Въ камерѣ уже смерклось, -- Йосько устроилъ свою постройку и съ книжкой въ рукахъ такъ и припалъ къ окну. Но едва онъ прочиталъ себѣ подъ носъ пару словъ, какъ часовой замѣтивъ его, подскочилъ и сталъ противъ окна.

-- Маршъ, воришка отъ окна!-- крикнулъ онъ на Йоська.

Йосько сначала даже не слышалъ крика,-- такъ сильно онъ былъ занятъ исторіей о цаплѣ и рыбѣ, которую читалъ.

-- Маршъ отъ окна!-- еще громче крикнулъ часовой.

-- Да что тебѣ отъ меня надо?-- отвѣтилъ Йосько.-- Вѣдь, я тебѣ не мѣшаю. Видишь, вѣдь, что читаю. Въ камерѣ ужъ не видно, такъ я пробрался не много къ свѣту.

-- Иди вонъ, или буду стрѣлять, рявкнулъ часовой -- и прежде, нежели Йоська успѣлъ слѣзть съ своего приспособленія, раздался ружейный выстрѣлъ.

-- Ой, крикнулъ Йосько и, какъ снопъ, повалился со своей постройки на постель, стоявшую подъ окномъ. Ноги его судорожно двигались, а руки, въ которыхъ онъ держалъ книжку, были прижаты къ груди. Изъ-подъ книжки струилась кровь. Пуля попала прямо въ грудь.

-- Что съ тобой? Куда попало?-- вскрикнули мы оба, бросаясь къ Йоськѣ.

Но онъ ничего не отвѣчалъ, только черные глаза его блестѣли, какъ два горящіе угля, страшно выдѣляясь на блѣдномъ, какъ у трупа, лицѣ.

Во дворѣ подъ нашимъ окномъ и на корридорѣ около нашихъ дверей одновременно поднялся шумъ. Военная стража выбѣжала на выстрѣлъ, сторожъ ругаясь искалъ камеру, въ которую стрѣляли. Явились къ намъ.

-- Ага, это здѣсь!-- крикнули они, видя лежащаго Моська.-- А что воришка, досталось тебѣ на орѣхи?

Йосько еще бился и тихо стоналъ, обѣими руками прижимая книжку къ груди, какъ будто хотѣлъ зажать ею смертельную рану.

-- Что онъ сдѣлалъ?-- спросилъ меня сторожъ.

-- Да... я... только... къ свѣту...

Йоська еще что-то хотѣлъ сказать, но у него прекратилось дыханіе. Послѣднимъ движеніемъ онъ оторвалъ руки отъ груди и показалъ сторожу окровавленный букварь.

-- Онъ читалъ у окна,-- объяснилъ я сторожу.

Въ эту минуту пришелъ изъ суда курьеръ съ бумагой, ища сторожа.

-- Сторожъ -- сказалъ онъ изъ корридора,-- гдѣ тутъ сидитъ Йосько Штернъ? Со мной распоряженіе изъ суда выпустить его на свободу.

Но Йосько уже минуту назадъ сталъ свободнымъ.

Львовъ, сентябрь 1889 г.

Оставить комментарий Франко Иван Яковлевич (yes@lib.ru) Год: 1889 Обновлено: 18/10/2022. 50k. Статистика. Рассказ: Проза, Переводы В поте лица (1890)	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: (Рассказ арестанта). Перевод О. Рувимовой и Р. Ольгина.

Франко Иван Яковлевич К свету!

Ив. Франко.

ВЪ ПОТѢ ЛИЦА.

КЪ СВѢТУ!

Франко Иван Яковлевич
К свету!