Гарин-Михайловский Николай Георгиевич
Волк

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

  

Н. Г. Гарин-Михайловский

Волк

   Собрание сочинений в пяти томах
   М., ГИХЛ, 1968
   Том 4. Очерки и рассказы (1895--1906)
  

I

   Стало солнце сильнее пригревать, дрогнул снег, и мутная холодная вода зашумела в оврагах. Громче всех шумел Блажной, и грохот и шум его, как выстрелы из пушек, неслись в пустом воздухе голой весны.
   Два подростка, овечьи пастухи, встретились за деревней у Блажного и, постояв, молча присели.
   -- Вишь, как он,-- говорил белобрысый подросток Иван своему товарищу: -- с весны ревет, как путный, а с середины лета -- курице испить нечего. И будем гонять овечишек опять на водопой в Малиновый.
   Черный всклоченный сотоварищ его, Петр, ответил, глядя на дорогу:
   -- Будешь ты один гонять нынче...
   -- А ты? -- встрепенулся Иван.
   -- У меня и другое дело найдется.
   -- Какое дело?
   -- Так я тебе и сказал!..
   -- А как же я-то один справляться стану?
   -- А так и станешь... Поклонись миру и скажи: "Так и так, старики, Петр уйти надумал, а мне одному не справиться, а вы вот что: запрудите-ка с весны, пока вода в Блажном, как вот на сахарном заводе, да накиньте мне половину Петрова жалованья, я тогда и один справлюсь за двоих".
   -- Так они меня и послушали!
   -- А ты и уйдешь.
   -- Куда я уйду?
   -- Куда глаза глядят!
   -- Чать, вороны только летают, куда глаза глядят.
   -- Ну, и сиди тут.
   И Петр равнодушно сплюнул в овраг.
   -- А ты пойдешь, куда глаза глядят?
   -- И пойду.
   -- Чать, без паспорта не пустят.
   -- А ты не спрашивай, и пустят!
   -- Поймают, так отдуют!
   -- Ладно, пусть поймают сперва.
   Петр встал, поднял мерзлый кусок земли и бросил его в мутные воды оврага.
   Когда ком исчез в волнах, он сказал:
   -- Вот так и я,-- ищи там на дне ком-от, что бросил...
   -- Обсохнет -- найдется.
   -- Ну и жди, пока обсохнет, а я пошел!
   И Петр, высокий, черный, с неуклюжими ухватками подростка, заковылял по последнему пути.
   Белобрысый товарищ его тоже встал, некоторое время смотрел Петру вдогонку и, убедившись, что Петр действительно пошел, повернулся назад.
   В деревне он, подойдя к избе старосты, постучался в окно и, когда староста, подняв окошко, высунул оттуда свою всклоченную голову, лениво сказал:
   -- Петька, слышь, пасти не станет.
   -- Еще что?
   -- Ушел.
   -- Ушел -- придет.
   -- Ладно -- придет, а не придет, я с кем стану пасти?
   -- Куда денется? -- придет!
   Староста еще подождал, оглянул улицу и исчез в избе, опустив оконницу. А белобрысый паренек, постояв, лениво, без цели побрел дальше.
   Прошел день, два, три, но Петр так и не возвращался.
   Наступило время гнать овец в поле, Петра нет. Отец Петра, Федор, погнал овец вместо сына, а в волость послал заявку о пропавшем Петре.
   Недели через две Петра разыскали на сахарном заводе, водворили на место жительства и с согласия отца, сдавшего его в общество в овечьи пастухи, высекли.
   Белобрысый товарищ Петра, Ванька, на другой день, когда они вместе погнали стадо, равнодушно заметил Петру:
   -- Вот и ушел!..
   -- И еще уйду,-- ответил ему Петр.
   -- Выпорют и еще... и не так...
   -- Не каждый раз!
   -- А больно пороли?
   -- Попробуй!
   -- Небось орал?.. Не хуже Блажного...
   Петр, сдвинув брови, молча шагал за овечьим стадом.
   В черных полях еще не было почти корму, и голодные овцы, жалобно блея, рвались к озимям. Ванька выбивался из сил, а Петр, отбросив длинный кнут, лежал на земле, смотрел в небо и молчал, как убитый, на все оклики и зовы Ваньки.
   -- Да что же ты? -- подбежал к нему, потеряв терпение, Ванька,-- так можно разве? Я один справлюсь?
   Петр молчал.
   -- Ты что ж? Я ведь домой погоню стадо!
   Ванька еще немного постоял и, не дождавшись ответа, действительно погнал стадо домой.
   В деревню, пыля и вопя, ворвалось стадо, вызвав всеобщий переполох.
   Еще не начинали пахать, и народ весь был дома. Тут ж собрался сход, и приступили к отцу Петра.
   -- Я тут при чем! -- защищался отец.-- Вы его нанимали, его и спрашивайте. Теперь нашли его и невольте. Выпороли раз, порите еще: я воли с вас не снимаю.
   -- Нет уж, Федор, не взыщи!.. Мы тебя пороть станем,-- отвечал ему староста,-- если не погонишь вместо сына, а уж там с сыном -- твое дело...
   И, как ни бился со стариками Федор, а пришлось-таки уступить и гнать с Ванькой назад в поле овец. Гнал Федор овец и на чем свет ругал сына:
   -- Ну, погоди ж, погоди ты, треклятый, черт черный! Треклятый! И уродился в кого? Во всем роду черных не было: черный да лохматый, черт треклятый, угольные твои глаза!
   А "черт треклятый" продолжал себе лежать там же, где и лежал.
   -- Убью!-- заревел благим матом Федор еще издали и подбежал к сыну.
   Петр медленно приподнялся и, сидя на земле, ждал отца.
   -- Пасти не стану! -- угрюмо бросил он отцу.
   -- Убью! -- завопил отец и заметался перед сыном.-- Говори, Иродово семя, отец я тебе или нет?
   Петр угрюмо потупился и молчал.
   Федор еще подождал и с размаху ударил сына в лицо.
   -- О-ох! -- вздохнул как-то Петр и пригнулся к земле.
   Из его носа показалась кровь, и он, осторожно прикладывая руку к лицу, смотрел на свои окровавленные пальцы.
   Отец тоже смотрел, некоторое время стоя в выжидательной позе, и вдруг с каким-то визгом, схватив сына за волосы, стал таскать его взад и вперед по земле. Задыхаясь, он приговаривал, толкая ногой сына в грудь, в живот, в лицо:
   -- Вот же тебе, треклятый! Вот же тебе!..
   И таскал и бил до тех пор, пока Петр не сомлел.
   Тогда отец бросил его, и Петр, неловко, боком, как упал, так и лежал, уткнувшись в землю, без дыхания, без всяких признаков жизни.
   До сих пор безучастный, Ванюшка заметил, ни к кому не обращаясь:
   -- Этак и убить человека недолго. Отвечать кто будет?
   Федор растерянно уставился на сына. Но Петр в это время глубоко вздохнул, сделал движение, и сразу воспрянувший Федор закричал:
   -- Отдышится кошка треклятая! Отдышится дрянь негодная! Смерть от отца примет, чтоб не позорить утробу...
   Петр совсем пришел в себя и, опять сев, так же молчаливо начал прикладывать руку к лицу. Кровь размазалась на лице, залила грудь и смешалась с грязью. Петр был страшный, худой и высокий, похожий на выходца из могилы.
   Федор стоял над сыном и, когда Петр окончательно пришел в себя, сказал:
   -- Ну что ж, треклятый, начинать мне сызнова? Станешь пасти?
   После некоторого молчания Петр угрюмо ответил:
   -- Стану...
   А на другой день Петр опять отказался гнать овец. По просьбе отца, Петра опять на миру пороли. Били больно, как могли, били так, что извлекли из груди Петра какие-то совсем особые звуки, в которых ничего даже похожего на человеческий голос не было. Уже и бить перестали, а Петр все еще с какими-то переливами в горле выл, как воет, вытянув шею, волк в глухой степи, выл и корчился так, что страшно было и смотреть и слушать.
   -- Порченый,-- шептали ребятишки на деревне.
   Так и дальше пошло: день Петр пас, день лежал от новых побоев.
   -- Да что ты, окаянный, белены, что ли, объелся?-- приставал к нему отец.
   -- Не хочу пасти!
   -- А есть чего будешь?
   -- На заработки на завод уйду! Проживу, как знаю.
   -- От отца, значит, от мира отбиться на вовсе надумал? -- приставал Федор.
   Петр молчал.
   -- Врешь, треклятый, не отобьешься! Не таких обламывали!...
   И Федор тоскливо твердил:
   -- Ах, ты, волк, волк! Настоящий ведь волк дикий!..
   Так, быть может, и до смерти забили бы Петра, а может быть, и обломали бы, но Петру помог случай.
   Приехал миссионер, и понадобился ему прислужник. Явился к миссионеру Петр и сказал:
   -- Выкупи меня у мира, стану тебе служить.
   Поговорил миссионер с Петром и согласился. Согласился и мир.
   -- Что ж,-- рассуждали старики,-- бей его, пожалуй, только и всего, что до ответа доведешь себя...
   Миссионер отсчитал миру отданный отцу Петра задаток, дал что-то в виде отступного и Федору. Мир нанял нового пастуха, а миссионер увез Петра с собой.
  

II

  
   Служба у миссионера пошла впрок Петру.
   Он научился читать, писать, умел читать по-славянски священные книги и приносил даже существенную помощь миссионеру. Так, во время диспутов, он искусно как бы из публики наводил спор на такие пункты, в которых миссионер был силен и по поводу которых миссионер заранее уславливался с Петром.
   На малых диспутах Петр и сам начал выступать на состязания со староверами и понемногу приобрел репутацию искусного и знающего спорщика.
   Его уже звали Петром Федоровичем, уважали, хотя и говорили, что Петр Федорович горяч, крут и временами на язык не воздержан.
   Миссионер, полюбивший своего помощника до слабости, оправдывал его, говоря:
   -- И Николай Святитель горяч был, да душой чист...
   Петр Федорович вырос, имел в плечах косую сажень, был высок ростом, а черные, как смоль, жесткие волосы, которые он запускал, топырились каким-то черным сиянием вокруг его и без того громадной головы, громадных черных, пронизывающих, горящих глаз.
   Носил он давно уже суконную поддевку, сапоги бутылками и только и думал, что о диспутах да о разных текстах священного писания. Он щеголял ими в собраниях, отхватывая одним духом, на память, чуть не целые страницы, и, не довольствуясь, приводил ряд новых текстов.
   -- А еще от Матвея глава такая-то, а еще от Павла...
   И сыплет и сыплет, и умолкнут все, и слушают, и дивятся, откуда только у него берется.
  

III

  
   Так шло дело у Петра Федоровича, когда вдруг мир потребовал его назад в деревню для отбывания выборной общественной службы.
   Выбрали его сотским.
   Петр Федорович жаловался миссионеру:
   -- Вот сотским выбрали. Хорошо -- грамотен, могли бы и старостой выбрать. Уж все равно, заодно служить. Злоба в них ко мне -- как же, дескать, свиней, овец пас, а теперь в попы метит: вот же тебе, дескать,-- послужи в сотских!.. Послужим и в сотских.
   Петр Федорович возвратился в свою деревню и начал службу. Не только службу, но и принял от отца все хозяйство. Он принес с собой кой-какие деньжонки. Горячий ко всякому делу, Петр Федорович принялся и за хозяйство не на шутку.
   Все ему хотелось по-новому, получше. Хотелось не для себя одного, и он настойчиво твердил,-- и отдельным крестьянам, а нередко и на сходке,-- как бы следовало все это устроить. Твердил настойчиво, упрямо.
   -- Да что за учитель нашелся такой? -- говорили ему на миру.
   -- Не учитель я, старики, а дело говорю вам. Вот хоть, к примеру, землю взять. Делите вы ее чуть не каждый год,-- ну какое же тут правильное хозяйство возможно? Разделите вы ее ну хоть на двенадцать лет,-- ведь дело пойдет,-- всякий для себя ведь станет заботиться тогда: и вспашет лучше иной, глядишь, и удобрит...
   -- Ну, а новых, которые вырастут, кои со службы возвратятся,-- куда денешь?
   -- Для них будем оставлять частицу.
   -- Да как ты частицу эту вперед угадаешь, сколько именно надо?
   -- Да ведь как угадаешь,-- как-нибудь...
   -- То-то как-нибудь!.. Как-нибудь от староверов отбрешешься, а в нашем деле как-нибудь начнешь -- только и всего, как был дураком, так дураком и будешь!
   Неудача постигла Петра Федоровича и в школьной затее. Бездетные восстали, и, как ни бился Петр Федорович, ничего поделать не смог, и школа провалилась. Задумал было Петр Федорович частную школу в доме отца своего устроить для желающих. Но и тут ничего не вышло. Поссорился с писарем, обозвал его вором, тот "обнес" его перед земским,-- и Петр Федорович сразу попал в разряд беспокойных и даже опасных вольнодумцев, и ему было запрещено всякое обучение детей.
   -- Ну, вот что, старики,-- явился он однажды с новым предложением перед миром, не хотите, как хотите, но мне хоть не мешайте. Вот в чем дело: на отцовскую и мою душу сколько приходится десятин? Нарежьте мне эту землю в одном месте, а что захотите с меня за это, то и берите.
   Дело запахло водкой и пошло лучше. Захотели, кроме душевой платы, сорок пять рублей деньгами да пять ведер водки. На том и порешили: приговор написали и место выбрали. Петр Федорович выпросил себе землю у Блажного оврага, с условием -- запрудить пруд для общего пользования и землю чтобы ему отвести пониже пруда. Это было сделано Петром Федоровичем с тем расчетом, чтобы пользоваться прудом для орошения.
   Петр Федорович горячо принялся за работу. Он забыл думать обо всяких общественных вопросах и весь отдался своему новому делу.
   Уговорил отца сломать избу в деревне и перевести ее на свой новый хутор, возил навоз на паровое поле, приготовлял материал для плотины, сторговал пять пеньков пчел, достал у соседнего священника несколько кустов желтой акации и даже куст роз.
   Сам хозяин и работник, он работал за троих и в несколько лет сделал очень много. На полях у него хлеба стояли стеной, огород орошался самотеком, на пчельнике, где был разведен целый сад, было двадцать пеньков, и из них четыре Дадана. Были телка и бычок от племенного быка соседнего землевладельца, два жеребенка от ардена того же землевладельца.
   И вот, когда так хорошо стало налаживаться -- сразу все пошло прахом.
   Случилось это осенью, в холерный год.
   Из Астрахани пришли рабочие и рассказывали на деревне небылицы.
   Говорили, что нарочно морят народ доктора и даже живых в гроб кладут, поливая их известкой. Относительно последнего все клялись и божились, что видели сами своими глазами, как живые выскакивали из гробов и убегали {Дело было в том, что из стоявших в карантине судов некоторые рабочие, боясь карантина, запрятались в гробы и вместе с другими, настоящими покойниками были свезены на берег. Там, выскочив из гробов, они, обсыпанные известью, разбежались по городу, наводя панику и порождая нелепые слухи. (Прим. И. Г. Гарина-Михайловского).}.
   На вопрос: какая цель морить народ,-- отвечали, что, ввиду голода, отпущены деньги на кормежку, и что, чем больше народу перемрет, тем больше порций останется тем, кто кормить будет. Народ слушал и волновался.
   Волновался и Петр Федорович. Он доказывал нелепость ходивших слухов, грозил полицией распускавшим эти слухи.
   -- И не выслужился еще, а старается,-- говорили крестьяне.
   Жил на деревне крестьянин Авдей с сыном Семеном. Оба они с весны уехали на заработки. Оба были забитые, тихие и жили неслышно.
   Среди разгара всевозможных слухов вдруг возвратился Авдей в деревню, а на вопрос о сыне только молча, уныло смотрел на всех, а потом вдруг взвыл и рассказал, что умер Семен от корчей.
   Все вещи Семена он захватил с собой и к вечеру сам заболел, а за ним и хозяйка его. И холера пошла свирепствовать по деревне.
   Болезнь крестьяне тщательно скрывали от начальства.
   Петр Федорович уговаривал позвать доктора, грозил, что сам позовет, и, так как ничто не помогало, действительно поехал и привез доктора.
   Доктор, молодой, маленький, тихий, подъехал с Петром Федоровичем прямо к старосте. Когда тот, лохматый и точно заспанный, вышел, почесываясь, доктор ласково, тихо спросил:
   -- Вот, говорят, у вас больные есть.
   Староста угрюмо покосился на Петра Федоровича и нехотя ответил:
   -- Мало ли что говорят там пустые люди...
   Петр Федорович вспыхнул.
   -- Да что его слушать,-- обратился он к доктору,-- я сам вам покажу, где больные, где их прячут.
   И Петр Федорович дернул вожжи. Но в первой же избе, куда подъехали доктор с Петром Федоровичем, их встретила толпа крестьян.
   -- Уезжайте от греха,-- угрюмо заговорили они.
   -- Ах, глупые, глупые,-- начал было урезонивать их Петр Федорович,-- для вашей же пользы...
   -- Ладно, ты, умный,-- оборвали его крестьяне,-- как бы только от большого ума на малый не сошел... Убирайся, пока жить не надоело...
   -- Для пользы вашей согласен и смерть принять,-- ответил Петр Федорович и хотел было слезть.
   Доктор удержал его.
   -- Если они не хотят, что же, не насильно же?
   -- А что на них смотреть? Идти и конец...
   -- А вот пойди, пойди только...
   -- Нет,-- решительно сказал доктор,-- при таких условиях мы бессильны. Вы окончательно отказываетесь меня впустить?
   -- Окончательно, потому что не было и нет у нас больных.
   -- И к другим больным не пустите?
   -- Нет у нас никаких больных в деревне.
   Доктор уехал, а на другой день возвратился с полицией.
   Произошло столкновение, вызвали войска, которые и положили конец "бунту", наказав розгами человек пятнадцать.
   Злобу и бешенство крестьяне сорвали на Петре Федоровиче...
   Он был объявлен чем-то вроде врага отечества, народа и мира, словом, человеком, стоящим отныне вне законов.
   Через несколько дней после этого хутор Петра Федоровича был сожжен, пчельник разрушен; состоялось постановление схода отобрать от него землю, а сам Петр Федорович в одну из ночей был избит до полусмерти, причем сломали ему несколько ребер и только потому не добили его, что обморок приняли за смерть. Утром подняли Петра Федоровича и снесли в избу.
   Хотя, благодаря колоссальному запасу здоровья, он и выжил, но совсем не оправился: желтый, страшный, кашляющий, остался таким навсегда.
   Раздражился Петр Федорович. Решил потягаться с миром.
   -- Ох, не тянись, мир -- велик человек! Нет силы против мира!
   -- Он, мир,-- все зло,-- отвечал Петр Федорович,-- вся погибель деревенская. С миром еще тысячу лет пройдет, а все такие же сиволапые оболтусы на дно Блажного друг дружку за волосы тащить будете!
   Начал свою борьбу Петр Федорович с того, что заявил по начальству о поджоге, побоях, неправильном захвате его земли.
   Относительно земли ему наотрез отказали: и документ был незаконный, и прав крестьяне не имели продавать ему землю.
   -- Земля ничья! -- кричали мужики.
   -- Ничья! Да ведь выкуп за нее мы платим! -- возразил было Петр Федорович.
   -- Спорить я с тобой, что ли, стану? Говорю тебе -- закон, а ты рассуждаешь! -- заявил староста.
   Относительно поджога и побоев было назначено следствие, но оно ни к чему не привело.
   Петр Федорович упал духом, поехал советоваться с миссионером.
   -- Брось ты все это,-- посоветовал ему миссионер,-- людей не переучишь, а себя погубишь.
   -- Неужели так и оставить их перемирать?
   -- А неужто тебе самому за них умирать? Оставь и уйди от греха.
   -- Уйду я, а другой ведь не уйдет, так и затолкут его,-- толкут друг дружку, как бараны, мнут, так одна каша была, есть и будет, и никто в ней не спасется.
   -- Да ты-то ведь спасся,-- о себе и думай. Держи экзамен на миссионера, а там и в попы. Человек ты умный, начитанный, перед тобой дорога открытая, а ты уткнулся, прости, господи,-- в свиной хлев, и нет тебе милее его. Дело, можно сказать, божеское меняешь на самое последнее -- человеческое. А все от гордости, да злости, да высокомерия.
   Подумал-подумал Петр Федорович и решил держать экзамен.
   В своей деревне у отца, в маленькой лачужке, купленной на страховые деньги, засел он за книги и почти не выходил на улицу. А когда появлялась иногда его высокая, уже сгорбленная и мрачная фигура, ребятишки в страхе прятались, потому что сложилась уже между ними какая-то легенда о Петре Федоровиче, как о каком-то замученном, порченом.
   Весть о том, что Петр Федорович желает держать экзамен, еще больше раздражила крестьян.
   -- Все неймется,-- говорили они,-- все выше людей охота быть. Вы, мол, что? Мужичье серое, а я вот в попы...
   Разговоры эти доходили до Петра Федоровича; передавал их ему какой-нибудь бедняк, и Петр Федорович волновался и старался растолковать этому бедняку смысл всего происходившего.
   -- Ведь это кто говорит так? -- втолковывал он бедняку,-- говорит писарь, кабатчик, да кто из вашего же брата побогаче, мироеды,-- те говорят, кому на руку, чтобы все как есть так и осталось бы: беднеет мужик -- меньше сеять станет, дешевле работать будет, больше богатый засеет, совсем петля затянется -- еще легче будет вести вас куда угодно: за пуд десятину станете жать, до последнего дойдете, дохнуть будете у пустого пойла, а деться некуда, иначе, как на их работая. Выкупные сами полностью вносить будете, а землю за полцены им же продадите...
   -- Этак, этак,-- слушал и кивал головой бедняк и уходил, чтобы пересказать обо всем тем самым, кого громил Петр Федорович.
   А те в свою очередь пересказывали следующим, пока не доходило все это дело до земского.
   -- Знаю, знаю! Слышу все, слышу, что в каждой избе говорят,-- отвечал земский: -- слышу, знаю и в свое время, что надо, сделаю.
   И аристократия деревни, собравшись где-нибудь под вечер погуторить, говорила друг другу, когда разговор переходил на излюбленную тему о Петре Федоровиче:
   -- Ну и дрянь же завелась на деревне!
  

IV

  
   Сдал и экзамен Петр Федорович, и даже место попа или дьякона где-то открылось ему по протекции миссионера.
   -- Ну, с богом,-- говорил ему миссионер,-- поезжай теперь к себе, откупись в последний раз от миру... Много, чай, возьмут?
   -- Да уж сотенный билет сорвут, как пить дать!
   -- Ну, что делать? И дай... да и выходи с божьей помощью на широкую дорогу: был ты овечьим пастухом, будешь теперь человечьим стадом заведовать.
   -- Да,-- вздохнул Петр Федорович,-- большой путь, как оглянешься, пройден, а только чего он стоит мне, так-таки и скажу: начинать сначала и врагу не посоветовал бы. Не ваша помощь, погиб бы и я ведь.
   Петр Федорович повалился в ноги миссионеру, а тот, поднимая его, твердил:
   -- Божья, не моя, божья помощь...
   Пришел Петр Федорович к себе в деревню и, не откладывая дела в долгий ящик, просил старосту в первый воскресный день собрать сход, чтоб перетолковать об уходе его, Петра Федоровича, навсегда из миру.-- Ладно, соберем,-- тряхнул головой староста.
   В первое воскресенье сход, действительно, собрался и в ожидании Петра Федоровича томился у избы старосты. От поры до времени перебрасывались словами.
   -- Не идет что-то,-- проговорил один.
   -- Так он тебе и пришел: это вот ты, лапотный, так с петухом, может, прибежал сюда, а кто в попы смотрит, тот, може, и до вечера не доплетется.
   -- Смотрит? -- подхватывал третий,-- смотрю и я вот, как галки летят, да ведь смотри, пожалуй...
   -- Как говорится,-- добродушно заметил тихий крестьянин Василий с улыбкой: -- "Так-то так, да вон-то как..."
   -- Что-то не пойму я,-- рассмеялся кривошеий крестьянин Дмитрий, любивший меняться лошадьми. Рассмеялся, потому что знал, что дядя Василий спроста ничего не говорил.
   За Дмитрием и все насторожились, и дядя Василий, прокашлявшись, не спеша стал объяснять скрытый смысл своих слов.
   -- Это вот мужик задумал зимой в избе сани делать, холодно, вишь, на дворе ему показалось, а в избе тепло...
   -- Надо лучше,-- поддакнул кто-то.
   -- Делает да все бабу свою пытает: "Баба,-- так?" А баба ему в ответ: "Так-то так, да вон-то как". Поработает, поработает да опять спросит: "Баба,-- так?" -- "Так-то так, да вон-то как". Так и дальше, пока все сани не кончил. Кончил, спрашивает в последний раз бабу: "Баба,-- так?" А баба ему: "Так-то так, да вон-то как". А сама пальцем на дверь тычет.
   Василий помолчал, посмотрел на недоумевающее, готовое совсем расплыться лицо Дмитрия, посмотрел на всех и прибавил:
   -- Дескать,-- сани-то ты сделал и ладно, да в дверь-то то не протащишь ты их.
   -- А-а...-- обрадовался, поняв, Дмитрий и захохотал. Хохотали все, не смеялся только Василий.
   -- Либо сани, либо избу уж разбирать,-- добавил он ласково и тихо.
   И еще громче смеялись, трясли головами и говорили:
   -- Ну, уж и дядя Василий! Слова не скажет без подковырки.
   -- Ну, идет!..
   Толпа сразу стихла и смотрела, как подходил к ней Петр Федорович.
   С широким красным лицом крестьянин, весь обросший светлыми волосами, прищурил свои заплывшие глазки на Петра Федоровича и тихо заметил:
   -- Высоко летит, где-то сядет?
   Петр Федорович сановито подошел и, кланяясь, сказал хриплым от волнения голосом:
   -- Мир вам, старики!
   -- Здравствуй и ты,-- ответили ему редкие голоса.
   -- Экзамен я, старики, сдал!..
   -- Слыхали!
   -- И приходится мне, старики, просить вас отпустить меня на вовсе.
   Старики молчали.
   -- Сколько с меня следует?
   -- Это так,-- перебил его богатый крестьянин Фаддей, нервный, высокий, худой,-- сколько следует, да сколько следовало, да сколько причтется вперед, да старикам сколько за уважение...
   -- Вперед-то за что?
   -- А ты думаешь, выкуп за тебя кто платить станет?
   -- Кто землей будет пользоваться, тот и будет платить.
   -- Ну, там будет или не будет, а все уйдут и платить некому будет... Ты свое знай, и всякий пусть знает свое!..
   -- Ну, да, словом, вы сколько же насчитываете на меня? -- начал терять терпение Петр Федорович.
   -- Да ведь вот... писарь сочтет!..
   Писарь прокашлялся и мягким тенорком скороговоркой ответил.
   -- Тысяча сто семьдесят два рубля тридцать четыре копейки.
   Петр Федорович даже попятился и растерянно оглянулся на толпу.
   Крестьяне не смотрели на Петра Федоровича, потупились, и стало так тихо, что каждый слышал, как билось его сердце.
   -- Что вы, что вы, старики, побойтесь бога!-- заговорил Петр Федорович.
   -- А ты думал что ж? -- злобно выступил из толпы взвинченный, с тонкой шеей, крестьянин Егор.-- Ты как бы хотел? Там в попах себе чаи распивать и сладко есть, сладко спать, да и тут еще какой был хомут нам на шею бросить? Нет, уж ладно, и свой-то всю шею протер...
   -- Да ведь какой же хомут, старики? Тридцать пять лет отец и я платили за землю, две тысячи рублей с лишком выплатили уж. Мне получить с вас эти деньги следовало бы или земли на эти деньги,-- я бы землю эту продал да с деньгами бы ушел.
   -- Деньги к деньгам и были бы,-- иронически поддакнули ему.
   -- Ну, уж бог с ними, и с деньгами и с землей, но за что же еще приплачивать-то мне? Не моя же земля будет!
   -- Там чья -- видно будет!..
   -- Да что тут за спор опять начинается! -- раздраженно вмешался староста.-- Сказано тебе ясно, сколько с тебя приходится, хочешь уходить -- давай деньги, нет -- стариков не мори!.. Довольно на своем веку поморил!..
   -- Поморил довольно!..
   -- Будет чем помянуть!..
   -- Иуду Искариотского!
   -- А вы не лайтесь там!-- оборвал староста.-- Пустых разговоров нечего заводить здесь, говори каждый дело.
   -- А дело все сказано от нас...
   -- Вот и ждем от тебя твоего слова: что ты теперь скажешь?..
   -- А слово короткое,-- взвизгнул кто-то,-- согласен -- так согласен, а нет -- нечего и морить нас!.. Как говорится: семеро одного не ждут!..
   Староста опять вмешался:
   -- Ну, постойте вы там!.. Пусть он говорит!..
   Все уставились на Петра Федоровича.
   Петр Федорович стоял напряженный, растерянный. Он глубоко вздохнул и тихо, покорно заговорил:
   -- Вижу, старики, сам, что неприятен я вам!..
   -- Так уж неприятен,-- перебил, корча рожи, пришедший недавно из солдатчины, шут Егорка,-- что вот этот господин неприятен,-- Егорка ткнул ногой в пса, покорно стоявшего возле него с поджатым хвостом,-- а ты неприятнее и его даже...
   Толпа завыла от восторга.
   -- А вы будет!..-- прикрикнул на толпу староста.
   Петр Федорович напряженно проглотил слюну и снова заговорил:
   -- Старики, может быть, я и виноват перед вами?..
   -- Он, видишь, еще и сам не знает?..
   -- Ну, пусть буду я виноват, старики! Я принимаю от вас все наказание: был я богат -- беден стал, было дело -- отняли, был силен, здоров -- смотрите на меня -- в гроб ведь лучше кладут... Старики, зачтите все это за все мои вины и простите меня, Христа ради, простите, разойдемся и забудем друг друга... Христа ради прошу: простите.
   -- Да ты-то хоть шапку сними, коли уж просишь прощения.
   -- И шапку сниму!
   И Петр Федорович снял шапку.
   -- Можно бы и на колени стать,-- подсказал кто-то.
   -- И на колени стану и в землю поклонюсь.
   Петр Федорович опрокинул назад голову и, взмахнув как-то вверх руками, упал с размаху на колени, потом на землю.
   Он лежал так, когда вдруг послышались его рыдания, глухие, отдававшиеся в землю; его громадное тело тряслось, как в лихорадке.
   Толпа, не ожидавшая ничего подобного, затаив дыхание, смолкла на мгновение, но Петр Федорович слишком долго лежал,-- бессилье лежавшего вызвало новое раздражение.
   -- Плакали и мы, когда по твоей милости пороли нас в холеру...
   Искра была брошена в порох.
   -- Плакали, плакали! -- раздраженно подхватила толпа,-- кровью плакали!
   -- Поплачь и ты теперь!
   Петр Федорович вздрогнул и поднялся на колени, растерянно уставившись в толпу. Страх вдруг овладел им, страх предчувствия, что не выпустят его, страх перед этой толпой, страх человека, попавшего в трясину и поздно понявшего, что не выбраться ему из нее.
   Он хотел было встать, но судорога начавшегося истерического припадка свела ему ступни, и, с воем вытянув к толпе руки, он пополз на коленях. Толпа с ужасом отшатнулась и уходила от него, а он полз, пока, корчась, не упал на землю.
  

V

  
   После припадка на улице несколько раз уже в избе, в постели находили на Петра Федоровича припадки такого же ужаса, какой охватил его тогда на сходе. И он снова начинал тогда выть, так же дико, как выл в молодости, когда миром пороли его. Выл и бился, и надо было несколько человек, чтобы удерживать его на месте.
   Понемногу и сила припадков ослабела, да и повторялись они реже и реже.
   Петр Федорович пришел в себя и начал обдумывать, что ему предпринять.
   Требуемых миром денег у него и не было, и нечего было и думать где-нибудь достать их.
   Вторично обращаться к миру тоже было бесполезно. И заходившие к нему из бедняков крестьяне говорили и он сам знал, что мир -- волк: что в пасть ему попало, то пропало -- проси, пожалуй! Собирался было к земскому, но так и не собрался. Ослабел ли, упал ли духом, но не пошел.
   -- Что ходить попусту, только унижаться,-- там я давно оплетен выше головы.
   У Петра Федоровича зародилась другая мысль. Он решил путем печати, путем гласности бороться с миром и открыть всем глаза на то, что делается в деревне.
   Он радостно ухватился за эту мысль и твердил всем и каждому, кто хотел его слушать,-- твердил опять сильный, полный веры в себя:
   -- Узнают, все узнают, все узнают... До царя дойдет, что творится здесь... Что крепостная неволя? Там один был, к одному надо было подделываться, а теперь их тысячи господ, да господа какие? Темнее зверей лесных умом, тверже камней сердцами, и не сыщешь их никого: все друг за дружку, а мир за всех! Мир?! Несчастная вдова придет после смерти мужа кланяться миру, после мужа, который всю жизнь выкупал этому миру землю, а мир за недоимку в пятнадцать -- двадцать рублей пускает вдову с детьми по миру... Да еще издевается: "Мир, известно, волк,-- что в пасть попало, то пропало". Этот-то покойник, что ж, на мир или на своих детей работал?! Все раскрою, всё поймут и узнают, что творится здесь!..
   Петр Федорович говорил и писал статью о мире. Писал долго, исписал большую тетрадь и ушел с нею в город.
   -- Сам сдам в редакцию и сам на словах еще объясню.
   Петр Федорович, придя в город, разыскал редакцию местной газеты и, входя, с замиранием спросил у встретившегося в коридоре наборщика, где можно видеть редактора.
   -- Редактора сейчас нет, он будет часов в двенадцать.
   В двенадцать часов Петр Федорович опять зашел и по грязной узкой лестнице поднялся во второй этаж.
   В большой комнате за длинным столом сидело несколько молодых людей.
   При входе Петра Федоровича некоторые стали смотреть на него, другие, не обращая на него никакого внимания, продолжали свою работу: кто писал, кто читал газеты и от времени до времени вырезал из них ножницами кусочки.
   Петр Федорович ждал, когда кто-нибудь обратится к нему.
   -- Вам чего? -- спросил, глядя на него из-под очков, один из молодых людей.
   -- Редактора мне надо бы повидать.
   -- Иван Петрович! -- крикнул, поворачиваясь к запертой двери, молодой человек,-- к вам!
   Дверь отворилась, и вошел полный, бритый, пожилой господин в очках. Он подошел к Петру Федоровичу вплоть, посмотрел на него сквозь очки, потом поверх очков и спросил:
   -- Вам чего?
   -- Я хотел бы... статью вот, насчет деревни...
   Петр Федорович протянул свою статью.
   -- Это о чем?
   -- Насчет мира,-- общины, как у вас называется.
   Все встрепенулись.
   -- Ого! Интересно!.. Что же собственно?
   -- Я вот хотел было поговорить!..
   -- Ну?
   -- Где-нибудь особенно.
   -- Да почему же не здесь? Вы не стесняйтесь, это все сотрудники... Позвольте вас познакомить,-- вот... Садитесь... Так в чем дело?
   -- Да вот в том дело, что уж силы не стало жить в деревне: мир заедает.
   -- Так ли? -- спросил редактор и лукаво покосился на товарищей.-- Вы сами -- деревенский житель?
   Петр Федорович объяснил свое положение.
   -- Ну, вот видите,-- сказал выслушав редактор,-- вы сами признаете исключительность вашего положения. Вам и простительно с исключительной точки зрения смотреть на вопрос. А вопрос большой, и с одной стороны на него никак не взглянешь... "Община, мир,-- как говорится у вас,-- велик человек", и об этом великом человеке мечтают народы, до которых куда нам. Что и есть у нас хорошего, так это община, а вам она как раз и не нравится, вам...
   -- А что ж хорошего в миру?
   -- Как что хорошего? Что есть хорошего -- все там...
   -- Не знаю... Взятки там, неволя, петлями опутанное стадо. Ленивый за кончик не потянет, куда ему только надо,-- связанное стадо, на котором лежи и спи... невежество, из которого и не вылезешь...
   -- Вы вылезли?..
   -- Я-то вылез, да вот только, простите, кровью кашляю...
   -- Кашляют и у нас кровью: вчера только одного похоронили... Вот видите, черной полоской обведена статья -- некролог...
   -- Так, как... Родился я вот в деревне, а что-то не приметил вот, как вы говорите, хорошего ничего в миру. По-моему, от его власти даже хуже, как от барской было... Уж об житье и говорить не станем -- ни хлеба, ни скотины, ни денег не стало...
   -- Этому другие причины.
   -- Земля мирскими порядками испоганилась так, что голод чуть не каждый год...
   -- И этому свои причины есть...
   -- И тянется мужичок из последнего, чтобы хлебца добыть, чтобы прикованному у пустого пойла не погибнуть вконец, и тянется, снимает землю у купцов... Те дело свое тонко знают: деться некуда мужику -- плати в год, чего и навечно не стоит эта земля. Потребуй он, купец, деньги все вперед -- кто бы дал, а и дал бы -- нет их, денег. Тут вот и закидывается удочка: давай всего рубль задатку, остальное до урожая. А пока не уплатишь, хлеб сыпь в амбар купца. Вы, может, ездили когда: посевом сами не занимаются, а в каждой усадьбе амбары, да какие... А в срок не выкупил,-- срок к распутью подгоняется, когда цен нет,-- по базарной цене хлеб остался у купца, а чего не хватило за землю -- под вексель до будущего года. В крепостное время мужичок половину работы делал барину, другую себе, а уж тут вся работа на людей,-- крепость двойная... Вот, мои хорошие, как тут одно из другого выходит...
   И Петр Федорович горячо заговорил:
   -- Нет, вы, пожалуйста, послушайте меня, я ведь не из города, из деревни пришел к вам. У вас вот, говорите, кровью кашляют -- от городской жизни, а я от деревенской кашляю. Сложение мне господь, видите сами, богатырское отпустил, а вот добили до крови... Ни богатства, ни правды нет в мире... Вы подумайте только, вы люди умные, образованные, вы можете понять... В миру ведь вот как: бедный все ниже да ниже, а богатый все выше да выше; бедных все больше да больше, а богатых все меньше да меньше... Богатей всему и хозяин: мужика прижал, кому нужно, взаймы дал,-- взяток ведь нынче не берут,-- и царствует... Оброк, подать, выкуп за него несут, земельку получше забрал да работу зимой сдал... Хорошо, скажем, теперь дошел бедняк до последнего, у пустого стойла стой не стой -- ушел свет за очи! Нечего взять с него -- может, и отпустят, уходи, пожалуйста!.. Спрашивается,-- на кого работал всю жизнь этот бедняк? За кого работал? Ушел без копейки с семьей, все нищие,-- прежде чем на других, на семью, чать, прежде всего поработать. Был бы он городской мещанин,-- кузнец там, столяр, на заводе, на фабрике, какого другого звания или сословия человек -- все, что он за всю свою жизнь заработал, то и его и закон за него,-- только крестьянин должен жить по другому закону, выходит...
   -- Не так немного! -- перебил редактор,-- крестьянин, говорите вы, работает для других, и это и по божескому закону так должно быть, а другие сословия работают для себя, и это не божеский закон. Так вот и надо, чтобы и другие сословия жили по-божески,-- надо у них переменить закон, а не у крестьян. У крестьян -- он хорош...
   Петр Федорович забрал воздух всей грудью и бессильно оглянул комнату.
   -- Образованные вы люди, и, вижу, высокое ваше образование не дозволяет вам понять меня... Вот ведь что: вы вот вольны в своих деньгах,-- кому хотите, тому и дали,-- дали другому, и слава вам, а не дали -- никто вас заставлять не может. А крестьянина может! Почему же одному воля, а другому неволя? Почему я, крестьянин, своему от голода умирающему сыну не могу донести до рта кусок, а вы своему, хоть там другие мрут; все-таки вольны донести и доносите?..
   -- Ну, положим, есть у меня сын, нет -- вы не знаете, да и не в том дело. Дело в том, что везде есть и хорошее и дурное, вопрос в том, где вот хорошего больше... Вот в общине-то его, оказывается, больше... Вам вот она не нравится, а сто миллионов ею живы. Лучшие, самые образованные люди из таких, которые и жизнь не задумываются отдать за правду -- за нее, за мир... От чего-нибудь это да происходит?
   -- Может, оттого и происходит, что не знают они, на своем горбе не изведали крестьянской жизни, а по пословице -- чужую беду руками разведу. Мир, мир... "Мир -- велик человек", говорите вы...
   -- Не мы, а народ!
   -- Ну, народ-то говорит, да не договаривает, в чем велик он. В другой пословице народ договаривает: "мир -- волк, что в пасть попало, то пропало!" А пасть-то человеческими жертвами питается: вдовами, да сиротами, да обезземелившимися, да такими, как я, и жрет и жрет он, а утроба пустая, как прорва. Мир велик, да на зло велик; велик на самодурство, на неправду, и не было еще такого лютее барина из крепостных, как мир этот. Мир!.. Мир -- волк! С волками жить -- по-волчьи выть. Так и воем, так и живем и пропадаем. Лучший человек у вас захотел стать лучшим и стал,-- вам только радоваться на него, а в деревне лучший как раз худшим и выйдет... Вы хотите писать -- вы и пишете -- кто вас приневолит землю пахать, свиней пасти? А станут приневоливать -- вы, может, тоже худшим и станете, пьяницей станете, негодным никуда, последним человеком станете!..
   -- Вы же вот не стали! Вон и пишете.
   -- Я-то так... так...-- Петр Федорович оборвался.
   Он понял, что не убедил никого, что все слова его пропали даром.
   -- Так, так,-- растерянно повторял он.
   Силы как-то сразу оставили его. Точно оборвалось вдруг что-то там внутри и потянуло его в пропасть. Мурашки забегали по телу, и снова стало страшно ему. Он весь дрожал, глаза его налились кровью, и он уже выл, полный ужаса, тоскливо, дико, как воет человек только в кошмаре. Затем начался его обычный истерический припадок. Редактор нервно схватился за голову и крикнул:
   -- Скорей за доктором... Вот принесло еще...
   -- Да прямо в больницу его...
   В больницу, впрочем, Петра Федоровича не отправили. Он успел раньше прийти в себя и, ничего не помня, мутными глазами с кровавой пеной на губах осматривался на приглашавших его в больницу.
   -- Вы больной человек,-- сказал ему редактор,-- вам лечиться надо... Поезжайте в больницу, вылечитесь и тогда приезжайте,-- потолкуем тогда еще с вами об общине...
   Петр Федорович выслушал, мигая глазами, долго думал и сказал, наконец, хриплым, разбитым голосом:
   -- Домой поеду... Статью прочтите...
   Он поднял рукопись с полу и протянул ее редактору.
   -- Поправитесь, тогда и статью прочтем,-- потрепал его редактор по плечу,-- а вот и ваша шапка...
   Петр Федорович встал.
   -- Ну, вижу, сконфузил я только себя перед вами: петля и тут вышла... Вот что, книжку я такую читал: Антон Горемыка... Думают, нет его больше на свете,-- голос его дрогнул,-- а что есть и хуже его -- не знают. Ох, не знают ли? Не знают, узнать можно... Знать не хотят!.. Вот чем хуже нынешнему-то горемыке. И что ему делать? Умереть? К вам прийти?! -- Петр Федорович мучительно вытянул шею.-- Так ведь в больницу отправите...
   Голос его оборвался, судорога свела ему лицо. Плотно сжав губы, как сжимают дети от подступивших слез, он замотал головой и, махнув рукой, разбито и тяжело пошел к выходу.
   Добравшись домой, Петр Федорович слег и больше не вставал.
   Перед смертью его, по его просьбе, навестил его миссионер.
   -- Не жилец я больше,-- говорил ему Петр Федорович,-- сила вся ушла. Ну, да что об этом!.. Люди по острогам, да на каторге, да на больших дорогах жизнь кончают, а я все-таки вот... в кровати... Отошло сердце, и нет во мне больше зла... Скучно вот только так -- лежать да смерти дожидаться... Читаю божественное, а другой раз и на светское чтение потянет. Давали вы прежде мне: нет ли еще каких из истории?
   Миссионер прислал ему несколько книг. Больше других понравился ему Дон-Кихот.
   -- Да, вот у каждого свое,-- рассуждал он,-- а все-таки до чего люди могут в фантазии ударяться: и видит, что мельница, а сам себя уговорит, выходит не мельница. А то в руку сыграет, можно сказать, самым последним ворам, грабителям... А грех сказать,-- человек хороший был и добра людям желал...
   В одной книжке Петр Федорович прочел: "Право личности -- священнейшая хоругвь, отстаивать которую человек обязан ценой жизни". Он долго думал и, вздохнув, сказал:
   -- Хорошо пишут...
   В одно пасмурное, скучное утро, когда дождь мочил землю и вода струйками буравила потные стекла, нашли Петра Федоровича мертвым.
   В полумраке нищенской лачуги лежало громадное желтое тело на грубо сколоченной кровати. Мохнатая черная голова склонилась набок, костлявая, уродливая в сгибах пальцев рука откинулась и застыла на книгах, беспорядочной грудой сложенных тут же на табурете.
  

ПРИМЕЧАНИЯ

  
   Известны публикации рассказа в собр. соч. изд. "Освобождение" (т. 12, 1913) под названием "Трясина" и в собр. соч. изд. Маркса под заглавием "Волк" (т. VIII, 1916), где он датирован 1902 годом.
   Основу его содержания составляет трагическая судьба талантливой личности из народа, загубленной "миром". Жена писателя сообщает в своих воспоминаниях: "Николай Георгиевич расходился с народниками в их взглядах на общину, которую они горячо защищали, тогда как Николая Георгиевича близкое знакомство с деревней убедило... что община в данный момент благодаря своей отсталости и косности является тормозом прогресса, угнетая и губя сильные личности, старающиеся вырваться из ее цепких оков. Пример такой гибели выдающегося человека, взятый из действительной жизни, приведен Николаем Георгиевичем в его рассказе "Трясина"..." (Н. В. Михайловская, Мои воспоминания о Гарине-Михайловском. ИРЛИ).
   Предыстория рассказа "Волк" интересна как в плане изменения идейного содержания образа главного героя, так и в плане раскрытия творческой лаборатории писателя.
   Тема гибели талантливого самородка, тщетно стремящегося вырваться из-под власти сельской общины, "мира", впервые намечена писателем в середине 90-х годов в третьей (незаконченной) части очерков "Бочком, гуськом и уточкой", озаглавленной "Рассказ хозяина". К этой теме писатель неоднократно возвращается и в более поздних произведениях. Так, в очерке "На ночлеге" (1898) рассказывается история "погибшего Ломоносова"; этот образ фигурирует и в очерках "В сутолоке провинциальной жизни" (1900), где он дан в более развернутом виде.
   Тема, лишь бегло намеченная в указанных очерках, разработана в "Волке" в самостоятельное художественное произведение, имевшее большое общественное звучание.
   С огромной силой писатель разоблачает грабительскую, эксплуататорскую сущность воспеваемой народниками сельской общины, уподобляет ее трясине, губящей лучших людей из народа.
   Но, обличая сельский мир, Гарин в отличие от более ранних набросков на эту тему показывает в "Волке" рост сознательности среди лучших людей из народа.
   Убедившись на собственном опыте, что крестьянский "мир" -- "все зло", герой рассказа вступает с ним в борьбу -- разоблачает его в беседах с бедняками, и, когда "мир" не отпускает его в миссионеры, он не смиряется и не спивается, как герой очерка "На ночлеге", а пытается, хотя и тщетно, продолжать с ним борьбу через печать.
   По справедливому замечанию К. Селиванова, "Волк" это, быть может, "наиболее гневное" в нашей литературе "обличение крестьянской общины, которая считалась у народников зародышем и базой социализма" (К. Селиванов, Русские писатели в Самаре и Самарской губернии, Куйбышев, 1953, стр. 78). Естественно, что рассказ был встречен либерально-народнической критикой крайне недоброжелательно. Показательна в этом отношении рецензия А. Николаева (на 12 том собр. соч. Н. Гарина в изд. "Освобождение", 1913), в которой говорилось о ""сумерках" того таланта, что двадцать с лишком лет тому назад расцвел в "Русском богатстве"..." и ставилось в вину писателю то, что он выходит "за пределы художественного творчества -- на стезю публицистики, на воплощение экономических проблем в беллетристических формах" ("Заветы", 1913, No 12). В качестве примера "поверхностной разработки марксизма" Николаев называет рассказ "Трясина".
   Сопоставление текстов публикаций Маркса и "Освобождения" выявляет значительные разночтения. Так, в изд. "Освобождение" отсутствует текст, от слов: "И тянется мужичок" (стр. 554), кончая: "одно из другого выходит" (стр. 555). Описанию холерной эпидемии в изд. Маркса, от слов: "Случилось это осенью" (стр. 542), кончая: "Сорвали на Петре Федоровиче" (стр. 544) -- в изд. "Освобождение" соответствует следующий текст:
   "Дело заключалось в том, что появилась в деревне холера, и крестьяне упорно скрывали ее. Благодаря этому эпидемия все больше и больше разрасталась. Сперва Петр Федорович уговаривал крестьян, а когда это не подействовало, он сказал им:
   -- Ну, старики, как хотите, а я донесу.
   -- Али жить тебе надоело? -- окрикнул его голос из толпы.
   -- Для вашей пользы и смерть готов принять, -- ответил спокойно Петр Федорович и поехал и донес о болезни по начальству.
   И не только донес, но когда приехали доктор и полиция, сам водил их к больным и указывал даже, где, в каком ворохе соломы прятались эти больные.
   -- Да что ты, о двух, что ли, головах? -- останавливали его благоразумные.
   Петр Федорович твердил крестьянам:
   -- Глупые вы, глупые! Пользы своей не понимаете.
   -- Вот ты понимаешь! Как бы только от большого ума да на малый не сойти.
   По обыкновению, не выдержал Петр Федорович и пригрозил".
   После слов: "Твердил настойчиво, упрямо" (стр. 541) в изд. "Освобождение" было: "старался изменить старое, налаженное, и тем раздражал крестьян, привыкших к этому старому"; после слов: "все пошло прахом" (стр. 542),-- в изд. "Освобождение" было: "благодаря только тому, что Петр Федорович сунулся, так сказать, в общественное дело" и т. д.
   По-видимому, эти издания располагали разными источниками для публикации.
   В настоящем томе рассказ печатается по традиционному тексту в изд. Маркса.
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru