Генслер Иван Семенович
Гаваньские чиновники в домашнем быту, или Галерная гавань во всякое время дня и года

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

РАЗСКАЗЫ И. С. ГЕНСЛЕРА

Гаваньскіе чиновники.-- Куллербергъ.-- Біографія кота Василія Ивановича.

ВТОРОЕ ДОПОЛНЕННОЕ ИЗДАНІЕ

Санктпетербургъ.
1872.

   

ГАВАНЬСКІЕ ЧИНОВНИКИ
ВЪ ДОМАШНЕМЪ БЫТУ
ИЛИ
ГАЛЕРНАЯ-ГАВАНЬ ВО ВСЯКОЕ ВРЕМЯ ДНЯ И ГОДА.

(Пейзажъ и жанръ.)

ГАВАНЬ ДО 1860 ГОДА.

   

I.

Quid sum miser tone dicturus,
Quern patronum rogaturus!
Requiem.

   Есть въ Петербургѣ отдаленный уголокъ, который навивается Галерною-Гаванью, или просто Гаванью. Это -- послѣдній кварталъ Васильевскаго-Осторва, отрѣзанный отъ него Смоленскимъ-полемъ, слободка на правомъ берегу взморья, съ дюжиною улицъ, пересѣченныхъ переулками и закоулками, и съ тремя стами домовъ, домишекъ и лачугъ, деревянныхъ, одноэтажныхъ и очень-таки пожилыхъ. Къ нимъ примыкаютъ длинные заборы, за которыми видны сады и огорода. Вы можете замѣтить ее, когда поѣдете на пароходѣ изъ столицы къ Кронштадту, или прокатитесь на яликѣ по Большой Невѣ, на взморье, чтобъ закинуть на козлахъ тоню и вытащить съ пятокъ жирныхъ лососковъ. Миновавъ Лютчеву ситцевую фабрику, взгляните направо, туда, гдѣ поднимается шпиль и чернѣются вѣстовыя чугунная пушки на Кроншпицѣ, и вамъ представится на берегу: маленькая петровскихъ временъ, деревянная церковь, съ коричневымъ куполомъ и деревянною рѣшетчатою оградою, внутри которой стоить десятка съ три березъ. Всторонѣ, правѣе церкви, увидите пошатнувшіеся заборы, купы деревьевъ, гряды и сѣрыя зданія, съ надстройками, пристройками, чуланами, сараями и хлѣвами. Это и есть Гавань, захолустье въ полномъ смыслѣ слова. Отъ середины города до нея будетъ верстъ восемь, никакъ не меньше.
   На жестяныхъ билетахъ, прибитыхъ надъ воротами, прочтете всѣ градаціи военныхъ и гражданскихъ чиновъ, отъ матроса, вахтера и унтеръ-офицера до штабс-капитана, и отъ копіиста и подканцеляриста до прославленнаго въ русской литературѣ вѣчнаго титулярнаго совѣтника, на которомъ столько притупилось перьевъ и зубовъ.
   Отличительная черта Гавани, это -- надписи подъ окнами, большими красными буквами: Сей домъ можетъ простоять до 1890 года, потомъ эта первая надпись замазана, а ниже ея другая: Сей домъ можетъ простоять до 1850 года, тогда какъ онъ благополучно стоитъ еще и въ нынѣшнемъ 1863 году....
   Произошло это отъ того, что Гавань почти каждую осень затопляетъ вода, гонимая вспять моряной, и при низменномъ положеніи этого квартала выступающая тотчасъ изъ береговъ, когда на возвышеніе ея въ Невѣ, въ центрѣ столицы, не обращаютъ еще никакого вниманія. Между тѣмъ какъ въ другихъ частяхъ города спокойно выслушиваютъ третій пушечный выстрѣлъ съ Адмиралтейства, возвѣщающій о значительномъ возвышеніи воды въ невскихъ берегахъ,-- въ Гавани при третьемъ выстрѣлѣ съ Кроншпица все приходитъ въ движеніе, все засуетилось. И не даромъ: очень часто вслѣдъ затѣмъ Гавань превращается въ Венецію: по улицамъ разъѣзжаютъ гаваньскія гондолы, челноки и барочныя лодки. Сосѣдъ къ сосѣду повидаться ѣдетъ на челнокѣ; въ лавочку ѣдутъ на челнокѣ; чиновникъ, ушедшій изъ Гавани пѣшкомъ въ должность, возвращается домой на челнокѣ. Случается, что это наводненіе бываетъ значительное, такъ что вода, забравшись въ дома, заставляетъ жителей перебираться на чердаки. Разумѣется, что это можетъ грозить и несчастіемъ.... Для предупрежденія этого, хотѣли было переселить гаваньскихъ домовладѣльцевъ, и предлагали имъ мѣста въ безопасной отъ наводненія части города; но... обитатели знаменитой слободы мужественно отстояли свои милыя пепелища... Честь и слава достойнымъ негромкимъ пепелища, засѣвшимъ въ гаваньскихъ болотахъ!
   Шутки всторону, въ самомъ дѣлѣ, домъ не ларчикъ, на рукѣ не перенесешь его, а между тѣмъ гаваньскій житель обзавелся тамъ, кромѣ лачужки, и садомъ, и огородомъ, и хлѣвомъ, и сараемъ, и живностью, словомъ -- хозяйствомъ; а это при незначительномъ его содержаніи не бездѣлица. Къ этому присоедините и привычку къ мѣсту....
   Какъ только войдешь въ Гавань,-- я небезъ намѣренія сказалъ войдешь, потому-что въ Гавань, кромѣ какъ зимою, нельзя въѣхать, объ этомъ я разскажу послѣ,-- говорю, какъ только войдешь въ Гавань, сейчасъ же пахнётъ на васъ патріархальнымъ воздухомъ, напоминающимъ минувшія блаженныя времена, но страшно перемѣшаннымъ съ запахомъ отъ переварокъ и кокоревскихъ общеполезныхъ заведеній, устроенныхъ для блага ближнихъ вообще и себя въ особенности. Эта патріархальность высказывается тотчасъ же, когда вы захотите узнать, какія существуютъ въ Гавани условія насчетъ купли или пріобрѣтенія тамошнихъ домовъ. Позвольте здѣсь кстати передать то, что отвѣчалъ одинъ гаваньскій домохозяинъ на вопросъ: по какимъ документамъ онъ владѣетъ домомъ.
   -- То есть, какъ-съ, по какимъ? спросилъ онъ, не понимая сдѣланнаго ему вопроса.
   -- Ну-да. Есть же, напримѣръ, какіе-нибудь у васъ документы?
   -- Какіе документы? Никакихъ. У насъ этого не водится.
   -- Чѣмъ же вы докажете, что домъ вашъ?
   -- Ахъ, Господи Боже мой! Очень просто: я получилъ его отъ моего отца.
   -- А батюшкѣ вашему какъ онъ достался?
   -- Онъ купилъ его отъ Вакулы Перѳильевича Щебашева, штабс-капнана, который уѣхалъ въ Симбирскъ.
   -- А тоть отъ кого пріобрѣлъ его?
   -- Ну, мало ли что вы тамъ выдумаете! Эдакъ вы захотите добраться до потопа! Я знаю только, что мой отецъ купилъ этотъ домъ отъ штабс-капитана Вакулы Перѳильевича Щебашева.
   -- Хорошо. Будь по вашему. Да этотъ Вакула Перфильевичъ Щебашевъ, продавъ домъ нашему батюшкѣ, сдѣлалъ же какія-нибудь бумаги, по которымъ значится, что такой-то такому-то продалъ или подарилъ собственный, ему принадлежащій, домъ? Сдѣлана же какая-нибудь купчая крѣпость или дарственная запись?
   -- Никакой. Я вамъ повторяю, у насъ этого не водится; спросите во всей Гавани: ничего этого нѣту не бываетъ.
   -- Да какъ же у васъ дѣлается продажа дома?
   -- А вотъ какъ. Я хочу продать мой домъ, а вы хотите его купить. Вы приходите ко мнѣ и даете мнѣ выгодную цѣну. Я соглашаюсь, вы при свидѣтеляхъ передаете изъ рукъ въ руки деньги. Я пересчитываю ихъ, сумма сполна, призываемъ батюшку, тотъ отслужитъ молебенъ, благословитъ васъ образомъ и хлѣбомъ съ солью, закусить вмѣстѣ, и вы съ Богомъ остаетесь новымъ хозяиномъ.
   -- Да могутъ придраться, что домъ не вашъ, что вы не купили его?
   -- А свидѣтели-то на что?
   -- А если свидѣтели всѣ до одного умрутъ, тогда-то что?
   -- Ну, наскажете вы тамъ.... свидѣтели умрутъ!...
   Все въ Гавани глядитъ ветхостью, покривилось и пошатнулось,-- трубы, крыши, окна, калитки, ворота и заборы, все скрипитъ, кряхтитъ и кашляетъ, доживая послѣднія минуты своего существованія... Многія лачужки достаютъ окончинами до земли. Этимъ старичкамъ-домикамъ очень хотѣлось бы прилечь на покой, послѣ долго испытанныхъ ими тревогъ, разнаго рода бурь и непогодъ. Они заиндевѣли, посѣдѣли, заросли мохомъ, какъ можетъ быть покривившіеся намогильные деревянные кресты ихъ первыхъ владѣльцевъ, давно покоящихся подъ сѣнью березъ, осинъ и вербъ Смоленскаго кладбища. У многихъ домиковъ оконныя стекла пестраго разбора, т. е. всякія: синія, зеленыя, фіолетовыя, даже подъ цвѣтъ сатентюрка, съ малиновымъ отливомъ; въ цныхъ окнахъ должность стекла исправляетъ бумажный листъ, а въ иныхъ выглядываетъ заткнутый халатъ. Зато во всѣхъ окнахъ увидите беззаботно вьющійся плющъ, пышный гордый герань, или задумчивый, тоскующій по своей родинѣ алой, но въ особенности бальзамины и фуксіи, которыхъ мелкіе пурпуровые цвѣточки утопаютъ въ роскошной зелени, страшно напоминая счастливую Коломну и неразлучные съ нею кедровые орѣшки, полинялые дамскіе зонтики и томные взгляды тамошнихъ зрѣлыхъ невѣсть... На окнахъ тѣхъ домовъ, которые съ виду почище, замѣтите китайскую розу, гортензію, восковое дерево или вѣтряный жасминъ; но это уже, тово, господа, нѣчто въ родѣ комфорта... Надъ окномъ прыгаетъ въ клѣткѣ неугомонная хлопотунья-чечетка или задумчиво сидитъ философъ-клестъ, который чуть не весь состоитъ изъ носа.
   У многихъ домовъ передъ окномъ палисадники, съ черемухой, рябиною и другими дорогими нашими фруктовыми деревьями.
   Сѣренькій колоритъ лачугъ и заборовъ, распустившаяся зелень и синева взморья придаютъ Гавани сельскій видъ. Картина очень недурная, увѣряю васъ. Особенно же вода играетъ тутъ немаловажную роль... Въ Гавани все вамъ нашептываетъ, что вы не въ городѣ, а тѣмъ болѣе не въ столицѣ, но и не въ деревнѣ. Это первообразъ города, первая идея его, сохранившаяся въ первобытномъ состояніи, нетронутая усовершенствованіемъ и успѣхами развитія просвѣщенія.
   Богатство, роскошь, искусства, утонченная промышленность, мануфактура и вообще все, чѣмъ ослѣпляютъ собою Невскій проспектъ, Морская, Вознесенская и Гороховая, не заглядывали сюда. Здѣсь нѣтъ никакихъ магазиновъ, даже магазиновъ чаю, сахару и кофе, никакихъ кафе-ресторановъ или кандитерскихъ, никакихъ трактировъ, никакихъ фруктовыхъ лавокъ, щекотящихъ своимъ прянымъ и копченымъ запахомъ притупленное обоняніе записныхъ лакомокъ. Здѣсь нѣтъ никакихъ мастеровыхъ, даже нѣтъ портныхъ и сапожниковъ, этихъ вездѣсущихъ сопутниковъ человѣчества, здѣсь не ходитъ никакихъ разнощиковъ, не играетъ никакихъ шарманокъ, представляющихъ изъ за ширмъ, какъ чортъ тащитъ въ адъ помощника, кричащаго въ это время задавленнымъ пѣтушьимъ голосомъ: ни, ни!... Но знаете ли, чего еще нѣтъ въ Гавани, и что однакожъ найдете вы во всѣхъ петербургскихъ захолустьяхъ, на Пескахъ, въ Коломнѣ, на Выборгской? Какъ бы вы думали, чего? Зубныхъ врачей, аптекъ и гробовыхъ мастеровъ. Я васъ увѣряю, что въ Гавани нѣтъ ничего подобнаго. Тамъ единственныя коммерческія заведенія -- это мясная и мелочныя лавочки да "стеклянныя библіотеки" съ захватанными дверьми. Ахъ, виноватъ! Я и позабылъ про булочный магазинъ почтеннаго Карль-Иванича. Впрочемъ и не знаю достовѣрно, называется ли до сихъ поръ держатель его Карль-Иваничемъ, можетъ ли онъ до сихъ поръ называться Карль-Иваничемъ: извощики увѣряютъ, будто каждый нѣмецъ называется Карломъ Иванычемъ только пока онъ молодъ; потомъ, постарше, онъ же самый называется уже Иванъ-Иванычемъ; а совсѣмъ постарѣть -- Адамъ Адамычемъ. Я этого обстоятельства хорошенько не знаю; я знаю только, что всѣ петербургскіе булочники по фамилія Миллеры или Веберы, все равно какъ въ Германіи колбасники, всѣ до одного, Людененсы. Ясно, что эта артистическая способность нѣкоторымъ образокъ сидитъ въ крови, и передается отъ одного поколѣнія другому... Вѣдь есть же цѣлыя музыкальныя семейства.... Впрочемъ, кто очень любопытствуетъ знать, зовутъ ли гаваньскаго булочнаго мастера такъ, какъ я его назвалъ, тотъ пусть въ день Каролюса отправится въ Гавань, поздно вечеромъ, и, подойдя къ крыльцу, гдѣ булочная, прислушается: если только достопочтенный хозяинъ дѣйствительно Карль-Иваничъ, то онъ непремѣнно въ этотъ день имянинникъ, и пришедшій вскорѣ же, и не разъ, услышитъ звонъ чокаемыхъ стакановъ съ пуншемъ и неистовый крикъ: "Карль-Иваничъ, гуррраа!... гурраа!.."
   Я сказалъ, что въ Гавани нѣтъ никакихъ магазиновъ. Все, что для домашняго обихода надобно гаваньскому жителю, все это самымъ учтивымъ образомъ предложитъ ему мелочной лавочникъ, увѣряя, что его товаръ "первый сортъ, не извольте безпокоиться, съ тѣмъ извольте взять, что останетесь довольны". У него счастливый обитатель чиновной слободы найдетъ все: и конфектную муку, и коринку для оладьевъ,-- и деготь, и отличныя кружева, -- и фарфоровые чайники съ придѣланными оловянными носинами, и квашеную капусту, которая только что не проговоритъ: "лучше не тронь меня!",-- и кулевыя рогожи, и роговыя женскія гребенки, которыя не уступятъ черепаховымъ, -- и шерстяныя варежки, и задушевные кедровые орѣхи, которые для гаваньскихъ богинь также необходимы, какъ ихъ розовыя уста для поцалуя, -- и одеколонъ для дѣвицъ и... и...-- и гитарныя струны для гаваньскихъ чиновныхъ жениховъ. Я вамъ повторяю, что вы найдете у тамошняго мелочнаго лавочника все, не говоря уже о чаѣ, сахарѣ и кофе. Эти послѣднія вещества имѣютъ тамъ тончайшіе оттѣнки, по коимъ и назначается цѣна. Напримѣръ, есть чай въ 5 коп. золотникъ, настоящій линь-синь, чу-му, фу-фу. Это уже болѣе или менѣе аристократическій, ничѣмъ непахнущій чай, который пьетъ гаваньская знать, фешенебельный кругъ; и есть чай въ 4 коп. золотникъ. Это чай бюрократическій, отзывающійся всѣми запахами, встрѣчаемыми въ мелочной лавочкѣ; наконецъ, есть чай въ 3 коп. золотникѣ. Это чай чисто уже демократическій, пахнущій только рыбой или мыломъ. Кофе тоже имѣетъ свои оттѣнки, съ камешками и безъ камешковъ, молотый или какой прикажете. Сахаръ въ свою очередь является или въ своемъ обыкновенномъ видѣ, или въ видѣ плиточекъ, или же, наконецъ, въ видѣ леденцовъ, съ которыми гаваньскій нѣжный полъ, изъ хозяйственной экономіи, такъ какъ сахаръ скоро таетъ во рту, пьетъ кофе, и въ это время промываетъ бока своимъ сосѣдкамъ, сидя втроемъ за кофейникомъ и лепеча какъ двѣ тысячи канареекъ въ птичьемъ ряду.
   Гавань скорѣе, нежели всѣ другіе кварталы, отдаленные отъ центра города, можно назвать чиновною. Пройдите по ней въ какое угодно время года и дня: если вы встрѣтите кого-нибудь изъ мужскаго пола, то это вѣрно будетъ чиновникъ, старикъ ли, молодой ли, служащій или отставной, въ шинели или въ халатѣ, но вѣрно чиновникъ; рѣдко-рѣдко когда попадется офицеръ или матросъ рабочаго морскаго экипажа, а еще того рѣже мастеровой человѣкъ съ фабрики. Пожалуй, вамъ можетъ попасться надзирательскій помощникъ, обходящій съ городовымъ свой участокъ, или будочникъ, смѣнившійся съ часовъ; но послѣднія три лица не входятъ сюда въ разсчетъ; они со своими замѣтными касками видны вездѣ.
   Въ будни, съ 8 часовъ вечера и до 4-хъ по полудни, въ Гавани все дышетъ отставкой. Въ это время гаваньская молодежь разбрелась по должностямъ, и гнетъ горбъ въ департаментахъ, скрипя во всю ивановскую перьями; въ Гавани же остаются почти только одни старики, отслужившіе свой срокъ, да женщины, да дѣти, да коровы, если это зимнее время; наконецъ куры, кошки, собаки и воробьи; потому что гуси и утки, если это время лѣтнее, уходятъ раньше еще чиновниковъ изъ дому, чтобъ помыться въ грязной гаваньской рѣчкѣ. Старики съ небритыми подбородками и въ одномъ халатѣ, подпоясанномъ носовымъ синимъ клѣтчатымъ платкомъ или веревочкой отъ перьевъ, или въ халатѣ, сверхъ котораго накинута шинель, идутъ съ багромъ, веслами и рыболовными припасами, или ковыляютъ съ четырехсторонней сткляницей подъ мышкой, пробираясь извѣстно уже куда, или сидятъ у воротъ и стружатъ что-нибудь, или проконопачиваютъ челнокъ на дворѣ, или въ саду копаютъ гряды и подвязываютъ яблони, или на взморьѣ удятъ окуней или щепу, словомъ -- заняты чѣмъ-нибудь по хозяйству; женщины въ изношенныхъ кацавейкахъ или старыхъ салопишкахъ и на босую ногу стоятъ въ калиткѣ и кличутъ куръ по пѣтушиному, или бѣгутъ въ мелочную лавочку, купить на грошъ цикорею, на копѣйку леденцовъ и на три копѣйки кофею, торопясь, чтобы въ ихъ отсутствіе переварки не ушли. Мальчишки играютъ на гаваньскихъ лужкахъ въ бабки или чурки, и при первомъ удобномъ случаѣ задаютъ другъ другу потасовку, а потомъ идутъ одинъ на другаго жаловаться. Коровы выглядываютъ въ отверстіе въ дверяхъ хлѣва и занимаются созерцаніемъ природы, въ ожиданіи выхода хозяекъ, фукающихъ въ это время на вскипающія сливки; но потомъ, соскучивъ умозрѣніями, поворачиваются къ яслямъ и снова принимаются за кормъ, справедливо заключая, что лучше этого ничего не выдумаешь. Трусихи-куры, со страхомъ и растопыря крылья, какъ рукава кацавейки, слетаютъ съ сѣновала на середину двора. и кричатъ визгливымъ бабьимъ голосомъ:
   -- Ахъ матушки, разобьюсь!...
   Пѣтухи же на это, не глядя и продолжая клевать, сквозь зубы сухо замѣчаютъ:
   -- Ну-у, не разсыплешься, не сахарная, чего разоралась....
   Иногда же хохлатыя ихъ сожительницы во весь опоръ, всѣмъ гаремомъ, бѣгутъ на зовъ своего благовѣрнаго, который, наѣвшись до нельзя прежде всего самъ, и найдя потомъ червячка, скликаетъ ихъ: ти, ти, та! Чтобъ показать "дескать, видите, дуры, самъ не доѣмъ и не допью, объ васъ забочусь..." Разумѣется, что одного червяка на шесть или на восемь его женъ слишкомъ недостаточно... но онѣ заключаютъ по своему: "что въ этомъ по крайней мѣрѣ видна съ его стороны привязанность, ласка, расположеніе; а это дороже всего!!" И за это самое пернатый ихъ мусульманинъ имѣетъ право требовать во всякое время и отъ всѣхъ отъ нихъ одинаковую любовь; причемъ онѣ не смѣютъ показать ни малѣйшей ревности, капризовъ или какихъ-нибудь противорѣчій.... а ни ни!... Боже сохрани! Это не то, что у людей! Онъ можетъ въ глазахъ ихъ отдать предпочтеніе той или другой хохлаткѣ,-- и онѣ ничего... даже дѣлаютъ видъ, какъ будто не замѣчаютъ этого.... И прекрасно!...
   Курочки въ этомъ случаѣ разсуждаютъ о непостоянствѣ своего пѣтуха очень логично; онѣ думаютъ:
   -- Богъ съ нимъ, онъ мужчинка, любить перемѣну... ему мало одной привязанности.
   У турокъ, тоже какъ у пѣтуховъ, есть даже законъ, что имѣй только средства, чтобъ содержать женъ, а то заводи ихъ себѣ, по добру по здорову, хоть двѣсти.
   -- Турки и пѣтухи, какъ умный народъ, зная свою слабость къ женскому полу, завели у себя такой законъ для того, чтобы "беречь женщину"... потому, что женщина существо нѣжное, непрочное.... Ей малѣйшее что-нибудь -- ужь она разстроилась.. Ея и жизнь-то вся, какъ полеваго цвѣточка; ея и весь вѣкъ-то четвертая часть мужскаго; да какая четвертая, когда иной бородастый одёръ дрыгаетъ ногами за сто лѣтъ, и еще и тогда пялитъ глазищи свои на полощущихъ женщинъ, какъ онѣ, ловко перегнувшись на плоту, вертятся, и весело болтаютъ, и ударяютъ звучнымъ валькомъ по дымящемуся бѣлью...
   Одна жена ему непремѣнно наскучить!... Пока онъ женихъ -- это золотой человѣкъ, хоть въ рамку вставь. "Ангелъ милый..." только и твердитъ своей невѣстѣ. Но какъ только женился, то и пошелъ гордобачить, ходить и куражится,-- то ему не такъ, это неладно.
   -- Чего лежишь, какъ корова, говорить онъ "ангелу" своему...Семь часовъ пробило; вставай и вели Авдотьѣ поставить самоваръ... "Ангелъ", а потомъ "корова" -- деликатное превращеніе!.. Иной разъ, она, горемычная, мается, мается съ ребенкомъ, тотъ орётъ и заливается "уа-аа! у-ааа!..."Ужь она ему и грудь-то сунетъ и соску -- ничего не помогаетъ.
   -- Бижь, бижь! причитываеть, бѣдненькая. Поднесетъ къ образу, и молитъ:
   -- Мать Пресвятая Владычица, говорить, утишь муки и страданія Ванюшки!... А онъ лежитъ себѣ, какъ колода, и дрыхнетъ.. Ему и нуждушки мало. Наконецъ она, сама расплакавшись, будить его и скажетъ:
   -- Да покачай же хоть ты немножко, Господи Творецъ милосердный! спить, какъ каменный, ничего не слышитъ...
   -- Что тебѣ?... наконецъ спроситъ, продравъ глаза, мужъ.
   -- Покачай сына-то.... я рукъ не слышу...
   -- Ну да, какъ же, большая охота...
   -- Да вѣдь твой сынъ-то онъ тоже.
   -- А замолчи, пожалуста, проговоритъ онъ, и повернется на другой бокъ...
   А какъ обходится-то онъ иной разъ съ ней: корпусный командиръ!... Стращаетъ, какъ солдата: высѣку, говорить... вотъ вѣдь какіе подлецы. А какой онъ ей начальникъ -- тьфу!... и больше ничего!
   Волю взяли страшную,-- вотъ и все... Некому остановить!... Куда баба пойдетъ жаловаться? Въ судахъ вездѣ они, орангутаны, сидятъ: свой полъ-то будутъ отстаивать, а не нашъ -- ужь конечно!... ужь разумѣется!!... Такъ, если ужь у людей плохо въ этомъ отношеніи защищены права слабосильнаго нашего пола -- то, курица -- одно слово курица -- вся цѣна ей!... Петьки наши дѣлаютъ съ нами что хотятъ... А чѣмъ мы ограждены, бѣдныя хохлатки?... Что съ нимъ сдѣлаешь! Какое взысканіе ему бываетъ за дерзости его противъ насъ? Развѣ чужой петель вступится за обиженную, наскочить на посягателя на священную неприкосновенность личныхъ правъ женщины и выдеретъ у него гребень. Если бы почтенный Левъ Логиновичъ занялся составленіемъ для нашего сословія хоть бы нѣчто въ родѣ наполеоновскаго "Code pénal", то это была бы великолѣпная вещь!... Вопервыхъ, эта книга по своей оригинальности имѣла бы страшный ходъ. Маврикій Осиповичъ, какъ человѣкъ удивительно предпріимчивый, всемірный книгопродавецъ, сейчасъ бы предложилъ ему за рукопись десять тысячъ серебряныхъ карбованцевъ новаго чекана; Дмитрій Ѳедоровичъ, съ Апраксина, чтобъ перебить, тотъ безъ разговора ухлопалъ бы весь свой капиталъ, да еще вдобавокъ, повелъ бы автора въ Обжорный-переулокъ, чай пить съ лимономъ и съ ромомъ. Маврикій Осиповичъ, услышавъ это, не стерпѣлъ бы, закабалилъ бы Льва Логиновича клятвенными обѣщаніями, быть ему полезнымъ на всю его жизнь, нетолько въ Россіи, но и въ другихъ мѣстахъ; потомъ, сдѣлалъ бы его управляющимъ книжною лавкою на Островахъ-Соединенія и, взаключеніе спектакля, угостилъ бы его щукою... Я вамъ говорю, это была бы потѣха!... Льва Логиновича засыпали бы почестями!... Марокскій императоръ, противу всѣхъ законовъ своей земли, сейчасъ же сдѣлалъ бы его графомъ Балеарскихъ-Острововъ, а потомъ ужь сталъ бы испрашивать на то позволенія отъ ихъ владѣтеля. Правитель поднебесной имперіи, любитель пѣтушьихъ дракъ, а значитъ и куръ, прислалъ бы ему цибикъ самаго лучшаго зеленаго чая, до котораго Л. Л. большой охотникъ... Здѣшняя медицинская академія, въ знакъ благодарности за геніальное новоизобрѣтеніе, подарила бы ему, для прессъ-папье, лишній пѣтушій скелетъ. Что же касается насъ, куръ, то, ей-Богу, мы, кажется, ошалѣли бы всѣ отъ восторга, пѣтухами бы стали пѣть.
   Для подобной оваціи, конечно, Льву Логиновичу надо изучить сперва наши курячьи нравы, нашъ языкъ... Но вѣдь, это для него плевое дѣло. Левъ Логиновичъ самъ на одномъ оффиціальномъ обѣдѣ серьозно одному генералу разсказывалъ замѣчательную исторію свою о томъ, какъ ему Богъ пособилъ выучить дикую ворону влетать къ нему въ форточку...
   -- Я, ваше превосходительство, началъ Левъ Логиновичъ, произнося съ бурятско-малайскимъ акцентомъ, я, ваше превосходительство, такъ пріучилъ нѣкоторую дыкую ворону, что она влетала ко мнѣ въ комнату и садилась на самомъ близкомъ отъ меня разстояныи; она, ваше превосходительство, любила меня, можно сказать, какъ роднаго своего сына, и однажды даже денегъ мнѣ въ долгъ предлагала, не требуя, ваше превосходительство, при этомъ отъ меня никакой росписки. Этого, ваше превосходытельство, не сдѣлаетъ ныньче даже искренній вашъ другъ.
   Генералъ (съ улыбкою). Значитъ, она могла объясняться?...
   Л. Л. (не слушая). Ваше превосходительство, ныньче найдешь больше чести и правды у простой вороны...
   Генералъ (съ тою же улыбкою). Гдѣ же она могла достать денегъ?
   Л. Л. Собственнымъ, ваше превосходительство, сбэрэженіемъ. Вамъ, ваше превосходительство, извѣстно, что вороны, сороки и мыши любятъ таскать къ себѣ въ гнѣзда серебро и всякія другія металлическія вещи; иногда даже похищаютъ часы изъ кармана...
   Генералъ (съ тою же улыбкою). Да вѣдь надо всякія вещи, хоть бы и серебряныя, сперва вымѣнять на деньги, -- какъ же она это дѣлала?
   Л. Л. Сама, ваше превосходительство, топила и чеканила; ужь я сколько ее ругалъ, что за это можно нажить большія нэпріятности...
   Генералъ (хохочетъ). Значитъ, какъ я давеча спросилъ, она умѣла говорить?
   Л. Л. Какъ же, ваше превосходительство, далэко даже лучше меня; вороньихъ гимназій и тогда еще у насъ не было, такъ я это все самъ ее, ваше превосходительство, всему обучалъ. И она была съ большими способностями, ваше превосходительство, и съ тактомъ!... Разъ я, ваше превосходительство, передъ раствореннымъ окномъ занимался составленіемъ публикацій для Дмитрія Ѳедоровича, вдругъ она прилетѣла ко мнѣ, сѣла на окно и говорить:
   -- Левъ Логиновичъ, говоритъ, вы одни? могу я въ эту минуту быть вашей гостьей? Я даже, ваше превосходительство, съ нэкоторой нэпріятной гримасой на это сказалъ ей:
   -- Ахъ Боже мой, говорю, развѣ вы не знаете, что я человѣкъ совремэнный!...
   Генералъ (чуть не фыркнувъ). И что же, вы занимали у ней?...
   Л. Л. Ваше превосходытельство, бывшему ополченному адъютанту нэпрылично входить въ коммерческія отношенія съ какой-нибудь сѣрой вороной...
   Генералъ. Какъ же вы разстались?
   Л. Л. Изъ за неловкаго, ваше превосходительство, съ ея стороны поступка. Сижу я разъ, ваше превосходительство, и придумываю планъ, гдѣ бы мнѣ добыть денегъ... Дмитрій Ѳедоровичъ платилъ мнѣ за мои сочиненія, какъ говорится, съ-воза... 25 руб. за рукопись, толщиной съ "Телемахиду", да и то принеси ему ее проценсированную... Нужно, ваше превосходительство, быть крэтыномъ, чтобъ не догадаться, что я тогда не былъ обременяемъ обѣдами... Моя ученица знала это. Вдругъ она порхъ ко мнѣ на окно прямо изъ мусорной ямы, положила передо мною кость, и говоритъ:
   -- Подѣлимтесь, коллега.
   -- Ваше превосходительство, вы повѣрыте, что ничто меня нэ можетъ такъ взбѣсить, какъ подобная фамильярность... Тогда къ чорту летитъ у меня все товарищество, даже будъ это не только ворона, но сама супруга Ненны Саиба, которая бы въ аппетитный часъ накормила меня щами и дала бы еще рюмку березовки...
   Послѣ всего сказаннаго явствуетъ, что Левъ Логиновичъ очень-и-очень могъ бы приняться за составленіе хотя какихъ-нибудь уложеній, на счетъ ограниченія правъ нашихъ пѣтуховъ. А то это рѣшительно деспоты, а межъ тѣмъ хоть бы какое естественное-то даже было преимущество ихъ передъ нами, курами? Мы, во первыхъ, яйца несемъ; во вторыхъ, высиживаемъ эти яйца, и, въ третьихъ, выкармливаемъ цыплятъ. На насъ лежатъ всѣ хозяйственныя заботы... А онъ что? только жретъ, да орётъ, больше ничего... Опирается на силу!... Да развѣ сила, одна, составляетъ основаніе гражданскаго благоустройства?... Послѣ этого кузнецы со своими кулачищами, отъ которыхъ пахнетъ могилой, могутъ быть первыми людьми?... Но самое главное, что можно устроить, это то, чтобы пѣтухи не смѣли задѣвать чужихъ женъ... Недалеко сказать про моего петьку... третій день вотъ уже бѣгаетъ за пестрой хохлаткой съ сосѣдскаго двора,-- ходу ей не даетъ!... И та тоже, дрянь! Зачѣмъ перелетать на сосѣдскій дворъ?.. Ну зачѣмъ?... я васъ спрашиваю!.. Нравится, что всѣ ухаживаютъ за нею!... Самолюбіе наше женское проклятое!!.. И онъ -- тоже, подлецъ!... Есть вѣдь восемь бабъ своихъ, такъ нѣтъ, мало, вишь!... Щекастый чортъ!!... Вчера погнался за нею.... Та благимъ матомъ заголосила: Ка-ка-ка,-- ка-ка-ка!... и черезъ заборъ, на свой дворъ. Онъ -- за нею... Выгналъ опять назадъ, къ намъ... Она туда-сюда... бабенка совсѣмъ переполохалась... вдругъ онъ какъ нагонитъ да какъ схватитъ ее за чепчикъ, -- вырвалась; зато бѣленькая оборка такъ-таки вся и осталась у него въ зубахъ... Стоитъ, мерзавецъ, съ перьями во рту и смотритъ вдогонку ей подлыми своими огненными глазищами... Развѣ это хорошо?...
   Однако мы, господа, ужъ какъ забрались въ лѣсъ, и совсѣмъ забыли о другихъ предметахъ нашего разсказа!...
   Я, кажется, ничего еще не сказалъ о кошкахъ, собакахъ и воробьяхъ. Начинаю съ воробьевъ: это очень важный народъ въ мелкопернатомъ сословіи. Воробьи въ эту пору занимаются дѣломъ: перелетаютъ съ забора въ огородъ, а съ огорода на заборъ. Кошки трускомъ перебѣгаютъ по забору, потомъ вскакиваютъ на крышу и медленно входятъ въ слуховое окно. За ними слѣдомъ бѣгутъ коты -- несчастный мужской полъ!... Вездѣ-то, во всякой-то шкурѣ онъ на счетъ любви долженъ просить, умолять, кланяться, подличать, -- будучи рабомъ мелкой страсти... Коты въ это время отправляются только затѣмъ, чтобъ показаться своей кошуркѣ, моргнутъ зелеными глазками, помяукать, освѣдомиться о ея здоровьѣ -- и только.... а потомъ, покрутивъ хвостомъ, раскланяться. Этого требуетъ кошачій этикетъ; это нѣчто въ родѣ нашихъ утреннихъ визитовъ. Занимающій роль перваго любовника, то есть адоратёръ, идетъ вскорѣ же по слѣдамъ кошурки; тоже вспрыгиваетъ съ забора на крышу, приближается къ слуховому окну, взглядываетъ внутрь чердака, такъ только, чтобъ взглянуть, и наконецъ, повернувшись, ложится и дожидается... но не ея, а своего соперника... Онъ очень хорошо знаетъ, что она теперь находится въ кухнѣ и страшно мяучить, поставивъ хвостъ перпендикулярно и бѣгая за хозяйкой изъ кухни въ чуланъ, а изъ чулана опять въ кухню. Онъ знаетъ, что кошечка его придетъ не скоро еще; но онъ тоже очень хорошо знаетъ, что къ ней, кромѣ него, ходитъ другой подлецъ, и даже можетъ быть занимаетъ его мѣсто. Чѣмъ чортъ не шутитъ!... Что онъ придетъ, это дѣло рѣшенное. И дѣйствительно, минуть черезъ пять по тѣмъ же слѣдамъ идетъ другой котъ, который увѣренъ, что настоящій адоратёръ ужь тамъ, на мѣстѣ; и потому, подойдя къ слуховому окну и запустивъ туда лапу, дѣлаетъ нѣсколько быстрыхъ магнетизерскихъ взмаховъ, стараясь задѣть за физіономію своего пріятеля и эдакъ маненько расправить ему бакенбарды, а между тѣмъ бережетъ свою личность; тотъ въ свою очередь угощаетъ его подобными же манипуляціями,-- и пошла писать. Наконецъ, адоратёръ выскакиваетъ вонъ, и нападаетъ на своего соперника, который, если онъ послабѣе, падаетъ на спину, и работая всѣми четырьмя лапами, начинаетъ немилосердно расчесывать шерсть на животѣ у своего противника, для того, какъ выражаются мелочные лавочники, "чтобъ моль не завелась".
   Собаки въ эту эпоху дня, то тамъ, то сямъ, поминутно выбѣгаютъ опрометью и съ визгомъ изъ калитокъ, ошпаренныя кипяткомъ или огрѣтыя коромысломъ, и потомъ долго стоятъ посреди улицы, видимо размышляя о своемъ казусномъ положеніи. "Вотъ житье!" думаютъ онѣ: "это будетъ почище чиновничьяго. Какой чортъ! да сравненія никакого нѣтъ... Стереги домъ, не доспи, смотри за всѣмъ и во всякое время, чтобъ все было въ цѣлости, какъ будто это твоя собственность, и потомъ въ вознагражденіе, ни зачто -- ни прочто, получай побои и всякія другія непріятности. Какъ будто собака не должна ѣсть! Да, кажется, англичане въ Гайдерабадѣ лучше обходятся со своими подданными, нежели съ нами эти голодные гаваньцы. Это, это -- просто чортъ знаетъ что -- такое. А еще всѣ кричать о справедливости, объ улучшеніи нравовъ. Справедливость!!... гам! гам! у-у! о-о!..."
   Самая умилительная черта Гавани это грязь на ея улицахъ, грязь непроходимая, которая буквально колесу по ступицу, а лошади по брюхо. Свидѣтели этому тамошнія коровы, которыя, увязнувъ въ земляной мякоти, останавливаются, и размышляя объ усовершенствованіи дорогъ въ Россіи, задумчиво покачиваютъ головою, а потомъ, взглянувъ со вздохомъ на знакомыя гаваньскія окна и сообразивъ содержаніе своихъ чиновныхъ хозяевъ, мысленно прощаютъ имъ эти неудобства. "Вѣдь и ихъ, сердечныхъ, положеніе-то тоже, подъ-часъ, бываетъ не лучше нашего", думаютъ онѣ; наконецъ, не зная какъ помочь своему горю, бьютъ себя хвостомъ по бокамъ и мычатъ: "Ну-у... хоть бы кто-нибудь вышелъ да хватилъ палкой: все бы можетъ легче было вылѣзть..."
   Эта самая грязь и есть секретъ, отъ чего извощики лѣтомъ молчатъ, когда ихъ нанимаешь въ Гавань. Попробуйте ихъ нанимать туда. Вонъ одинъ лѣниво ѣдетъ къ вамъ навстрѣчу.
   -- Извощикъ! кричите вы.
   -- Подавать что-ли? весело спрашиваетъ онъ, дергаетъ возжами лошадь, и подкативъ къ вамъ, повторяетъ: подавать что-ли?
   -- Въ Гавань! говорите вы.
   Молчаніе съ его стороны. Онъ, какъ-будто не слыхавъ, что вы ему сказали, начинаетъ смотрѣть впередъ себя, вдоль дороги, или отворачивается отъ васъ, какъ-будто вы его обидѣли, и проѣзжаетъ.
   -- Глухъ что-ли ты? Въ Гавань!
   Онъ продолжаетъ, ѣдучи, молчать.
   -- Тебѣ говорятъ, въ Гавань!
   Онъ чмокаетъ губами, понукая коня, вытягиваетъ его кнутомъ, и вы его только и видѣли.
   Подъѣзжаетъ другой извощикъ.
   -- Извощикъ! Въ Гавань!
   Онъ только взглянулъ на васъ, какъ-будто не его дѣло, и проѣхалъ. Вонъ нѣсколько извощиковъ, съѣхавшись, стоять.
   -- Извощикъ!
   Разомъ налетаютъ всѣ, стараясь опередить одинъ другаго.
   -- Въ Гавань!
   Всѣ какъ громомъ ошеломлены. Куда дѣлась расторопность и готовность. Молчаніе и серьозныя рожи. Медленно начинаютъ разъѣзжаться.
   Если же трудно нанять извощика въ Гавань, то изъ Гавани навѣрное не наймете его, потому что ихъ тамъ нѣтъ; счастливые обитатели знаменитаго захолустья и ихъ чиновные знакомые отправляются туда и обратно пѣшкомъ, или, какъ они говорятъ: пѣхтурой, пѣхондрасомъ, по образу пѣшаго хожденія.
   Гавань, Гавань! При этихъ звукахъ сколько сладкаго слилось для многихъ чиновниковъ, служащихъ въ тѣхъ или другихъ департаментахъ нашей обширной столицы, гдѣ все или служитъ, или занимается спекуляціями, или исправляетъ обѣ эти должности вмѣстѣ! А между тѣмъ есть люди, которые стараются всѣми мѣрами унизить Гавань, пройдтись на ея счетъ, какъ-нибудь да кольнуть ее. Девятикопѣечныя сигары, capustissima-regalia, въ противоположность гаванскимъ сигарамъ, называются гаваньскими. Покажутся два-три семейства, гаваньскіе жители, на Смоленскомъ праздникѣ, кавалеры въ чорныхъ пальто и фуражкахъ съ кокардами, а прекрасный полъ въ ситцевыхъ платьяхъ и старомодныхъ шляпкахъ, сейчасъ найдутся насмѣшники, которые укажутъ на нихъ пальцами.
   -- Смотрите, смотрите! Гаваньская аристократія является на сцену. Фу-ты, ну-ты... Юбки-то какъ накрахмалены, кринолины, просто кринолины! ай-да! ай-да гаваньскія селедочницы!..
   -- Вотъ какіе еще подлецы есть на свѣтѣ! громко говорить гаваньская барышня, услышавъ такія привѣтствія. Настоящіе подхалимы. Изойди весь свѣтъ, хуже не найдешь. Сущая сволочь, право...
   

II.

   Я сказалъ уже, что когда вы, свѣжій человѣкъ, войдете въ Гавань, то на васъ пахнётъ патріархальнымъ воздухомъ, жизнью уѣзднаго городка; на васъ повѣетъ мирнымъ бытомъ, простотою, чистосердечіемъ, и вамъ станетъ легко, привольно, послѣ столичнаго блеска, шума и трескотни. Здѣсь вы увидите одну семью, въ одушевленныхъ и неодушевленныхъ предметахъ; даже домики такъ похожи одинъ на другой, что ихъ по неволѣ примешь за родственниковъ; даже яблони въ садахъ какъ будто родились отъ одного дерева: если одна крива, то смѣло можете быть увѣрены, что и всѣ непрямы; а про тамошнихъ обывателей въ этомъ отношеніи и говорить нечего; это чисто -- звѣнья непрерывной электрической цѣля; что чувствуетъ и мыслить одинъ, то непремѣнно можетъ случиться и со всѣми гаваньцами. Если вы своей фразой возбудили смѣхъ въ одномъ жителѣ, то передайте ее по всей слободѣ, и вся Гавань единодушно захохочетъ отъ вашихъ словъ; или затроньте одного гаваньца, хоть ненарокомъ, и вамъ прійдется убѣдиться, что вы расшевелили муравейникъ...
   Въ центрѣ города вы можете прожить десять лѣтъ бокъ-о-бокъ со своимъ сосѣдомъ и не знать, что онъ за персона и какъ его зовутъ. Въ Гавани не такъ; тамъ спросите, напримѣръ, гдѣ живетъ Ѳеклистъ Парамоновичъ? А вонъ,-- отвѣтятъ вамъ,-- тамъ, гдѣ поломанный палисадникъ. Гдѣ домъ Синебрюхова? А видите, гдѣ подушкой заткнуто разбитое окно. Гдѣ мнѣ найдти Анемподиста Спиридоновича, губернскаго секретаря? А это вонъ онъ самъ и корова выглянули изъ калитки, вонъ, гдѣ корова сейчасъ вышла. Мало того, тамъ одинъ про другого знаетъ всю подноготную, все, что онъ имѣетъ, чѣмъ живетъ, даже что въ такую-то минуту замышляетъ, особливо передъ первымъ числомъ каждаго мѣсяца или наканунѣ годовыхъ праздниковъ, когда весь петербургскій чиновный міръ съ подобострастною улыбкой получаетъ отъ казначея жалованье или наградные, изъ остаточныхъ суммъ, по назначенію директора, за что во всѣхъ концахъ столицы, вечеромъ того же дня, счастливые служители Ѳемиды, собравшись въ трехъ или въ четырехъ экземплярахъ вмѣстѣ и порядкомъ раскраснѣвшись, мычатъ неистовыми басами, держа въ рукахъ пуншевые стаканы: "нашему директору, Ѳедору Евдокимовичу, многая лѣта! мноо-гая лѣта! мно-оо-гая лѣ-ѣ-ѣта-аа-оо?..."
   Разрозненности общественной, которая такъ и лѣзетъ вамъ въ глаза во всѣхъ столицахъ міра сего, въ Гавани и слѣда нѣтъ; тамъ какъ будто всѣ родились отъ одного чиновнаго отца и матери, воспитаны ими по одной и той же программѣ, по однимъ и тѣмъ же правиламъ; потомъ одѣты въ одинаковые костюмы, раздѣлены на семьи, снабжены одинаковымъ домашнимъ скарбомъ и всѣмъ хозяйствомъ, и наконецъ разсажены по тремъ стамъ домамъ. Тамъ почти всѣ мужчины -- чиновники; почти всѣ женщины -- чиновницы; дѣвицы же всѣ до одной -- барышни; тамъ старики почти всѣ отставные и ходятъ, какъ мы видѣли уже, въ одномъ халатѣ или въ халатѣ, сверхъ котораго накинута шинель; молодые чиновники отъ отроческаго возраста до старости занимаются службою и ходятъ въ форменныхъ пальто и фуражкахъ съ кокардами, исключая развѣ если они отправляются на взморье, стрѣлять дикихъ утокъ или удить окуней и дрова: тогда они напяливаютъ на себя чортъ знаетъ что. Старухи являются на улицу въ старыхъ салопахъ или въ чемъ попало; молодыя женщины дома носятъ ситцевыя платья; въ гости идутъ въ обыкновенныхъ шерстяныхъ или барежевыхъ; барышни же блещутъ, донашивая моды петербургскихъ дамъ, и высыпаютъ на общественную арену въ бурнусахъ, тальмахъ, креолкахъ, мантіяхъ, мантильяхъ и всякихъ другихъ удивительныхъ женскихъ одеждахъ и нарядахъ, упомнить наименованія которыхъ также нелегко, какъ нелегко упомнить всѣ ботаническія названія двухъ сотъ сорока тысячъ растеній, извѣстныхъ ученому міру.
   Какъ безхитростно сколочены гаваньскіе домики снаружи, такъ точно незатѣйливо, смиренномудро расположены они и внутри. Вы вступаете во дворъ черезъ калитку. При этомъ сію минуту вспало мнѣ на мысль: зачѣмъ въ Гавани существуютъ ворота? зачѣмъ они тамъ взаправду, когда все, что живетъ и наслаждается жизнію въ гаваньскихъ зданіяхъ: чиновники, ихъ жены и дѣти,-- гуси, утки, куры и ихъ дѣти,-- коровы и ихъ дѣти, все это шествуетъ, на улицу и обратно во дворъ, черезъ калитку? Даже подгулявшіе старички, пошатывающіеся по вечерамъ разъ на сѣверъ, а разъ на югъ, и тѣ, добравшись до своей лачуги, входятъ торжественно черезъ калитку. Видите, что даже и въ такихъ церемоніальныхъ случаяхъ не отворяютъ тамъ воротъ. Не постигаю, зачѣмъ въ Гавани существуютъ эти украшенія. Своихъ лошадей тамъ не любятъ держать; знакомые прибываютъ и убываютъ по образу пѣшаго хожденія,-- это уже доказано; подвозъ дровъ или сѣна, купленныхъ, можно сдѣлать только зимою, когда, послѣ полярныхъ морозовъ, покроются льдомъ гаваньскія болота и грязи, да и то еще когда явятся проклятыя деньги. Кокоры, бревна и цѣлыя барочныя лодки, захватываемыя на взморьѣ, какъ призъ, тамошними обывателями, волокутъ они сами, на себѣ, и добравшись до дому, втаскиваютъ ихъ черезъ калитку;-- рѣшительно не понимаю, зачѣмъ тамъ существуютъ ворота. Если допустить, положимъ, что ворота тамъ очень могутъ пригодиться для свадебъ, для того, чтобъ молодые, возвращаясь отъ вѣнца, имѣли возможность въѣхать въ домъ жениховъ, что называется, "съ форсомъ", то и тутъ не такъ; ибо въ Гавани искони-вѣку заведено: какая бы погода ни случилась, но какъ въ церковь, женихъ и невѣста, такъ и отъ вѣнца новобрачные, поѣзжане и всѣ участвующіе въ брачной церемоніи, всею кавалькадою отхватываютъ пѣшедраломъ, только пятки мелькаютъ.... хорошо, дешево и сердито, какъ заключаютъ гаваньцы!... Ну теперь извольте сами сказать: зачѣмъ тамъ воздвигаютъ врата.
   Я увѣренъ, что еслибъ явился Сампсонъ-богатырь, и увидѣлъ въ Гавани такія, ни къ селу ни къ городу существующія, излишества, то онъ непремѣнно обобралъ бы тамъ всѣ триста воротъ, снесъ ихъ на взморье, свалилъ въ кучу, зажегъ и заварилъ себѣ жженку въ ротномъ котлѣ...
   Могу себѣ представить, какъ бѣжали бы за нимъ гаваньцы и колотили его по голой могучей спинѣ, кто ухватомъ, кто весломъ, женщины ошпаривали бы его своими знаменитыми переварками, -- разумѣется, сперва отвернувшись, ибо онѣ всѣ тамъ такія стыдливыя, что Боже упаси! Сами разсказываютъ, что мужу "голой руки у себя не покажутъ, какъ тотъ ни приставай," а строптивыя, такъ тѣ, безъ церемоніи, дернутъ его за то и по сусаламъ... Да ужь довольно вамъ, коли тамошнія дамы, прійдя на выставку картинъ въ Академіи Художествъ, ни зачто не шагнуть въ античную галерею, гдѣ стоятъ гипсовыя фигуры. Какъ возможно взглянуть на голыя мужскія статуи,-- страмъ какой!.. Хоть бы это были даже свои гаваньскіе чиновники, такъ и то ужасъ, а то древніе олимпійскіе боги, голые,-- безстыдники!.. Тогда вѣрно они не носили на себѣ рубахъ даже, думаютъ онѣ, не только пальто. Или портныхъ у нихъ не было, или ужь они были такія свиньи, что забывали всякое приличіе.
   Такъ разсуждаютъ гаваньскія дамы, проходя по выставкѣ въ Академіи Художествъ, и, ступая шагъ за шагъ за мущинами, ужь не поднимаютъ потомъ глазъ даже и на пейзажи... А то захотѣли вы, чтобъ онѣ, прелестныя, скромныя, стали глядѣть при всѣхъ на волосистыя ручищи Сампсона, страшилища, у котораго одинъ палецъ стоить колѣна...
   Гаваньцы, разумѣется, не узнали бы Сампсона, сочли бы его за баньщика съ Васильевскаго-Острова, подняли бы страшную руготню и грозились бы послѣ побоевъ отправить его въ кварталъ, а Сампсонъ отстрѣливался бы отъ нихъ на еврейскомъ языкѣ нашихъ городовыхъ, изъ племени Манихеевъ.... Вотъ-то была бы картина: гаваньцы съ метлами, шайками и ковшиками, напавшіе, какъ воробьи на ястреба, и нагой, какъ мать родила, древній титанъ съ воротами на спинѣ, лягающій по набѣгающимъ на него петровскимъ потомкамъ...
   -- Мазурикъ, мазура несчастная, въ Полторацкой банѣ рубашку укралъ!.. кричали бы на него, сверкая глазами, гнѣвные чиновники, шествуя за богатыремъ, какъ шавки за плясуномъ медвѣдемъ, и нѣтъ-нѣтъ да съ налета шлепая лопатою по его мясистой спинищѣ.
   -- Verrfluchte Kerrie! Kim keinerr nah!... зюбы вси вибью, подлецамъ!.. {Произносите: Verrchfluchle Keherrle! Kehun Kcheinerr nah. Маврикій Осиповичъ, который однажды сказалъ мнѣ, что онъ нашелъ мой слогъ неровнымъ, можетъ и это произношеніе нѣмецкихъ словъ признаетъ неловкимъ.} сыпалъ бы Сампсонъ, скаля зубы какъ волкъ и отмахиваясь воротами.
   Дойдя за Сампсономъ до взморья, гаваньцы, разумѣется, остановились бы и издали лаяли на Силу-богатыря, но подойдти бы боялись, зная, что онъ швырнулъ бы каждаго изъ нихъ до половины взморья или началъ бы кидать ихъ о заборы.
   -- Пожалуй, калиграфирующіе члены переломаетъ, разбойникъ!.. думали бы они.
   Воля ваша, но это была бы великолѣпная картина -- окаченный черною кофейною гущею античный молодчина Сампсонъ, безъ рубашки, варящій жжонку на взморьѣ, на кострѣ горящихъ гаваньскихъ ворогъ!.. Представьте тутъ лѣтній вечеръ... а тутъ огонь, синева взморья и толстая рожа героя, присѣвшаго на корточки, а въ почтительномъ разстояніи отъ него рычащіе и гамкающіе, какъ разъяренные деревенскіе псы, чиновные жители славной слободы!... Кто мнѣ напишетъ этотъ адскій колоритъ?.. Каульбахъ, помоги!...
   Обратимся однакожь къ гаваньскимъ домикамъ.
   Вы вступаете во дворъ. Передъ вами досчатыя сѣни, съ тремя истертыми досчатыми же ступеньками. У стѣны, въ сѣняхъ, на скамьѣ, кадка, или два ведра съ водою и ихъ неразлучный другъ и пріятель коромысло, стоймя покоящееся въ углу, при входѣ; на самомъ проходѣ не рѣдко замѣтите лоханку или корыто, съ намоченными женскими манишками, воротничками, рукавчиками, рюшемъ, кисеею и разными другими дамскими рѣдкостями, насчетъ туалета.
   Если философически смотрѣть на это обстоятельство, т. е. что въ сѣняхъ, въ Гавани, вы можете наткнуться на кадку или другое препятствіе къ шествованію, -- то съ разу не замѣтишь тутъ ничего особеннаго... Ну, чтожъ? кадку или лоханку можно обойти или отодвинуть всторону, не правда ли? И я самъ думалъ сначала такъ; а между тѣмъ, въ практическомъ отношеніи выйдетъ совершенно другое, выйдетъ чортъ знаетъ что такое, чего никому въ голову не можетъ влѣзть. Слушайте же. Эта неосторожно пагубная страсть гаваньскихъ хозяекъ, страсть застановить, подъ-часъ, сѣни ушатами, лоханками, корытами или тутъ же брошенною вязанкою дровъ бываетъ причиною появленія у мужчинъ шишекъ на лбу, синяковъ подъ глазами или такъ называемыхъ "фонарей", расквашенныхъ носовъ, разсѣченныхъ губъ и тому подобныхъ украшеній на видномъ мѣстѣ, которыя воспрещаютъ имѣющимъ оныя, недѣли двѣ или больше, прибыть къ должности; причемъ подобные казусы бываютъ поводомъ къ жесточайшимъ дебатамъ, преніямъ и спорамъ между служащимъ и неслужащимъ поломъ. Нашъ полъ, носящій кокарды, старается доказать, какъ дважды два -- четыре, что эти знаки отличія на физіобразіи происходятъ единственно и положительно отъ кадокъ и лоханокъ, то есть отъ мѣста помѣщенія сихъ орудій и отъ необходимости пройдти и запнуться за оныя и причинить себѣ одно изъ вышерѣченныхъ тѣлесныхъ возвышеній; а полъ, носящій ситецъ и вапёръ, трещитъ такъ, что уши зажми, усиливаясь опровергнуть и убѣдить своихъ софистовъ и Меркуріевъ въ вицмундирахъ, что все это происходитъ вслѣдствіе въ одинъ присѣстъ ухаживаемыхъ "четвертныхъ"... На одномъ изъ такихъ споровъ кокардоносцы чуть было не одержали въ семъ отношеніи верхъ надъ кринолиноносицами, чуть не принудили ихъ вѣрить, что паденіе можетъ быть и безъ участія кокоревскаго эѳира и что, поэтому, ставить что либо въ проходѣ -- всенепремѣнно зловредно и голословно обвиняетъ женщинъ, яко видимо умышленно оказывающихъ содѣйствіе касательно обличительнаго чиновничьяго безобразія. Я вамъ говорю, что дѣло со стороны любопытнѣйшей половины человѣческаго рода висѣло уже на волоскѣ; ужь ораторы въ башмакахъ начали отступать, и только отстрѣливались: "Ну да, конечно, разумѣется, какъ бы не такъ", или: Ахъ, ахъ, ахъ!... какіе враниды!..." или: "Ахъ, перестаньте, пожалуйста, и слушать-то противно!..." или въ родѣ того. Въ такомъ-то положеніи было дѣло; но тутъ неожиданно пришли звать ихъ всѣхъ къ сосѣдкѣ, женщинъ на чашку кофе, а мужчинъ на счетъ "Свѣтланы", по случаю благополучнаго разрѣшенія ея отъ беременности мальчикомъ, маленькимъ чиновникомъ, и споръ остался нерѣшеннымъ. Всѣ съ шумомъ и гамомъ поспѣшили на приглашеніе, и даже сбили съ ногъ на улицѣ встрѣтившуюся съ ними десятилѣтнюю дѣвочку.
   Чуланъ, хлѣвъ и сарай, а за ними садъ съ огородомъ замыкаютъ дворъ, на которомъ можете увидѣть висящее на веревкахъ и на садовой досчатой изгороди мужское и женское бѣлье, придерживаемое двуногими деревянными шпильками.
   Теперь прошу васъ послѣдовать за мною и взойдти по тремъ ступенькамъ крыльца въ сѣни, а изъ нихъ внутрь досчатыхъ чертоговъ. Вы видите двѣ комнаты, съ особенными входами въ каждую и съ круглымъ ходомъ, необходимымъ для того, чтобъ могъ свободно разгуливать дымъ, выбиваемый вѣтромъ обратно изъ трубы, и чадъ отъ жаримаго кофе или цикорія, которымъ прокопчены гаваньскіе заборы и вицмундиры, не смотря даже на то, что тамошніе служащіе, подражая своимъ прелестнымъ повелительницамъ, прыскаютъ себя, по воскресеньямъ и праздничнымъ днямъ, одеколономъ, лоделаваномъ и амброю, приготовленія французско-московскихъ парфюмеровъ, Парамона Кириловича Дюбуа-Нащокина и Авксентія Максимовича Лепелетье-Пѣтухова, и другихъ.
   Одна комната служитъ заломъ, гостиною, будуаромъ и почивальнею, всѣмъ, чѣмъ угодно; другая занята подъ кухню, гдѣ по серединѣ величественно стоитъ родимая наша матушка-русская печь, со своими пріятелями, чугунниками, горшками, ухватами и кочергами. На очагѣ длинный трехногій таганъ; въ печуркахъ, по сторонамъ, хранятся мыло и спички, а иногда и клубокъ загрязненной шерсти. Въ первой комнатѣ изразцовая лежанка, уцѣлѣвшій памятникъ россійскаго зодчества, на которую также пріятно взглянуть, какъ на часы съ кукушкой, тоже теперь рѣдко встрѣчаемые, и на которой въ холодное время года отогрѣваются озябшіе чиновничьи члены, во всякое же другое время и притомъ вслучаѣ такъ называемыхъ "пропусканій" стоитъ пузатый графинъ, съ немалымъ количествомъ "сухарной" или "шведской очищенной", а вокругъ него тарелки съ аппетитно нарѣзанными кусками семги, сыру, икры, или просто съ огурцами и вареной печенкой. У стѣны въ этой комнатѣ увидите диванъ, съ красной лакированной спинкою, обтянутый черною кожею. По сторонамъ дивана, вдоль стѣны, тянется семья вальяжныхъ березовыхъ стульевъ, тоже съ черными кожаными подушками. Впрочемъ, ныньче тамъ можете встрѣтить и плетеные стулья, подъ орѣхъ. Это ужь значитъ насчетъ просвѣщенія... Между стульями, у лицевой стѣны, столъ съ откидными полками, или настоящій ломберный, краснаго дерева; это тоже, значитъ, насчетъ просвѣщенія... На этихъ столахъ, на такъ называемомъ "зеленомъ полѣ", "чтобъ даромъ не тратить золотое время", производятся состязанія въ преферансъ, съ табельками и рефетами, или въ горку и три листика, съ бардадымомъ, филькою и козырнымъ хлюстомъ. Во дни мира, когда нѣтъ подобнаго ратоборства, столъ въ залѣ покрывается красною или синею камчатною скатертью. Надъ нимъ, въ простѣнкѣ, виситъ зеркало, на которомъ лѣтомъ отдыхаютъ мухи. У задней стѣны платяной красный сосновый шкафъ; на немъ картонки, съ женскими шляпками, чепчиками и тутъ же межъ нихъ всунутыми измятыми и запыленными искусственными цвѣтами; рядомъ со шкафомъ стоитъ такой же наружности комодъ, а на комодѣ красуется весь женскій туалетъ: маленькое круглое или овальное зеркало, объ одной или о двухъ ножкахъ, или зеркало въ узорной рамкѣ, съ выдвижнымъ ящикомъ внизу. На туалетѣ помадная банка, съ настоящимъ бергамотнымъ букетомъ; потомъ, подлѣ нея, длинногорлая бутылочка, съ парижскими духами, отлично приготовляемыми въ Москвѣ; потомъ, головная щетка съ гребенкою; далѣе, тутъ же, на комодѣ, замѣтите искусственный розовый цвѣтокъ, въ деревянномъ горшечкѣ, принесенный изъ Гостиннаго Двора, наканунѣ Вербнаго Воскресенья; напослѣдокъ, на комодѣ же, въ будни, особенно по утрамъ, увидите лоскутки, головныя шпильки, булавки, плетеную корзинку съ недовязаннымъ женскимъ чулкомъ, клубкомъ и блестящими прутками; въ праздничное время, когда успѣютъ въ комнатѣ все убрать, можетъ привлечь взоры ваши лежащая на комодѣ женская шляпка или чепчикъ, только-что снятые съ головки, по приходѣ владѣтельницы ихъ изъ церкви: это значить, что молодая хозяйка пошла въ кухню, распорядиться насчетъ накрыванія стола и подлитія кипятку къ выжарившемуся куску говядины, или просто только для освидѣтельствованія верхней корки румянящагося пирога съ капустой, кашей или морковью. На стѣнахъ, въ рамкахъ, висятъ изображенія птицъ, искусно сдѣланныхъ изъ перьевъ; или на лубочныхъ картинахъ увидите: генерала Коновницына, съ пушками и русскими арміями, помѣстившимися подъ его лошадью и шагающими учебнымъ шагомъ въ три пріема; или же награвированы сцены изъ рассейской юмористики-самодѣльщины: "Споръ Носа съ Морозомъ", "Богачи-купцы, вылетающіе другъ за дружкой и растопыря руки въ трубу"; или же "Богачи-скряги", мучимые въ котлахъ такими уродливыми чертами, какихъ, я думаю, и въ самомъ аду надо поискать. Эта комната обыкновенно оклеена обоями, и въ иныхъ домахъ раздѣлена перегородкой. Въ ней въ переднемъ углу, въ каждомъ домѣ, увидите образъ въ кивотѣ, съ лампадой и фарфоровыми яичками, даримыми къ Христову-Дню, и торчащею изъ-за образа освященной вербой. Это доказываетъ, что въ Гавани живетъ все только нашъ православный русскій народъ, съ широкимъ лицомъ, широкою грудью и размашистою рѣчью, пересыпаемою, иной часъ, старинными лаконическими выраженіями, временъ Батыя и Чингисъ-Хана, сохранившимися, какъ рѣдкость, лишь въ простомъ народѣ.
   Въ кухнѣ увидите, кромѣ висящаго на стѣнѣ посудника, со старыми исцарапанными тарелками, бѣлый сосновый столъ, на которомъ изощряется вся мудрость гаваньскихъ хозяекъ, чтобъ почти изъ ничего приготовить обѣдъ на пять персонъ, и чтобы всѣ были сыты и довольны; мало того, чтобъ по утру уже дѣтямъ ребятишкамъ "заткнуть горло", взрослымъ "набить чиновные зобы", а старикамъ "дать чего-нибудь перехватить". Кухонный столъ, пока онъ новъ, имѣетъ дверцы; но послѣ того, когда дверныя половинки, слетѣвъ съ петель, откажутся служить, тогда ихъ замѣняютъ выбойчатымъ или ситцевымъ занавѣсомъ, ходящимъ на снуркѣ, какъ гардины на окнахъ. Отодвиньте этотъ занавѣсъ, и вашему взору представится картина фламандской школы. Чего тамъ не увидите!... И чашки, и чашечки, и миски, и тарелки съ съѣстнымъ, и русское масло на блюдцѣ, и патока въ стаканѣ, и два корешка петрушки, и головка луковицы, и перецъ въ бумажкѣ, и половина чернаго хлѣба, и крупная соль въ масляницѣ, и инвалидъ-вилка объ одномъ зубѣ, и столовый ножъ безъ черешка, лежащій въ кучѣ съ остальными вилками и ножами, работы тульскаго Уоррентеда (Warranted), сваленными вмѣстѣ съ оловянными и деревянными ложками; наконецъ, тутъ же увидите робко изъ за чего-нибудь выглядывающую пустую косушку или преважно на-боку лежащій пустой же полуштофъ, а недалеко отъ него -- соленый огурецъ и корочку чернаго хлѣба.
   Насчетъ помѣщенія гаваньской посуды и вообще домашнихъ орудій нужно сказать, что каждая вещь имѣетъ свое мѣстечко, свой уголокъ, куда она дѣйствительно и ставится по минованіи въ ней надобности, и когда тамошнія хозяйки, то-что называется, управятся совсѣмъ и уберутъ все къ своему мѣсту -- одна только несчастная трудолюбивая мельница, въ которой мелютъ кофе, мѣшая его пополамъ или больше съ цикоріемъ, одна она лишь не знаетъ укромнаго уголка: она, бѣдная, злосчастная, очутится то на столѣ, то на полу, то на сундукѣ, то на печкѣ, то на полкѣ, то въ кухнѣ, то въ залѣ, на диванѣ! А о покоѣ ея и говорить нечего: только ударятъ въ колоколъ, къ заутрени, ужь она, моя сердечная, пошла кружить -- тырррр--тыр! Чиновники ушли въ должность, время завтрака, 11-ть часовъ утра, ее опять за бока: тыррр! Отпили кофе, -- ну, кажись, слава тебѣ Господи, можно отдохнуть; какъ бы не такъ! Не пройдетъ пяти минутъ -- скрыпъ дверь: сосѣдка въ платочкѣ, накинутомъ на шею, такъ пришла, дома одной скучно, поболтать смерть охота.
   -- Здравствуйте, душенька, Анна Ивановна.
   -- Здравствуйте, Глафира Александровна.
   -- Какъ ваше здоровье?
   -- Слава Богу.... Я къ вамъ на минуточку завернула...
   -- Милости просимъ.
   И сядутъ, и пойдутъ, чи-чи-чи-чи, та-та-та-та, и залились; вотъ тебѣ и на минуточку!
   Хитрая гостья вдругъ поднимается.
   -- Куда же вы спѣшите? Я сварю кооейку, упрашиваетъ знающая эти маневры хозяйка, которая сама такъ же умѣетъ напроситься, чтобъ ее напоили кофіемъ.
   -- Погодите.
   -- Да долго будетъ.
   -- Сейчасъ.
   Опять пошла писать мельница, тыр-рыррыррр!
   Отобѣдали -- опять пляши мельница, да это разъ пять въ день! А когда праздникъ, да гостей наберется полна горница, тогда просто свѣта-преставленіе, кажется, въ аду спокойнѣе живутъ, нежели она, многострадалица. Да это еще все ничего, если по крайности только на своихъ работаешь; по крайности знаешь, что хоть и горько, да какъ-будто исполняешь свой мельничій долгъ; думаешь, ужъ такъ знать на роду тебѣ написано, что трудись и старайся, въ лотѣ жернова, для тѣхъ, къ кому ты приставлена, пока совсѣмъ тебѣ не будетъ капутъ. Я вамъ говорю, что все это еще куда бы ни шло; а то эта же самая босомыга, которая прибѣжала нарочно для того, чтобъ напоили ее кофіемъ и изъ за которой тебя только-что порядкомъ навертѣли, выпроситъ тебя съ собой, чтобъ смолоть чашечку, да тамъ, у себя, какъ запряжетъ тебя въ каторгу, такъ мелешь -- мелешь, скрыпишь -- скрипишь, инда одурь возьметъ; напослѣдокъ, выбьешся изъ силъ и начнешь стонать и пищать пи-пи! Значить, смололся жерновъ; посылай закаливать его; шабашъ -- мельница испортилась.
   У печки, на веревочкѣ, висятъ и сушатся ручники и тряпки, а на стѣнѣ, на гвоздяхъ -- женскія будничныя платья и мужскіе панталоны; потому что вицмундиръ всегда лежитъ въ залѣ, на стулѣ, пока его не уберутъ въ шкафъ. Для дополненія картины, въ кухнѣ, вдоль боковой стѣны, стоить скамейка, съ ведромъ или деревянной чашкой, а въ заднемъ углу лохань, на ножкахъ, и висящій надъ нею всѣмъ знакомый глиняный рукомойникъ съ рыльцемъ; тутъ же, сбоку, на маленькой палочкѣ увидите, въ жестянкѣ изъ подъ сардинокъ, два или три куска мыла, желтаго, яичнаго, и круглаго, казанскаго.
   Я намѣренъ сейчасъ поговорить о гаваньскомъ хозяйственномъ учрежденіи, которое врядъ ли вы найдете въ другихъ петербургскихъ концахъ, гдѣ имѣются одни сады, безъ огородовъ, и вообще гдѣ не живутъ домомъ. Это -- подполье, или квадратное пространство, подъ поломъ, въ подвальной части жилья, занимающее всю окружность внутри фундамента, въ глубину на сажень отъ поверхности земли. Оно насыпается на аршинъ рыхлою сухою землею и пескомъ. Обыкновенно подполье это открывается въ кухню, люкомъ, съ крышкою, приподнимаемою за кольцо. Въ подвалъ спускаются по узенькой крутой деревянной лѣстницѣ. Въ немъ хранится весь годичный сборъ съ сада и огорода, всѣ фрукты и коренья, и всѣ квашенія и соленья. Подполье играетъ въ гаваньской хозяйственной экономіи чрезвычайно важную роль. Безъ него тамошній чиновникъ обитатель, спѣшащій, по русской канцелярской натурѣ, прежде всего жениться и "нажить охабку дѣтей", а потомъ уже одуряться и приняться усердно почесывать затылокъ, безъ подполья, говорю, гаваньскій чиновникъ, при его 12 рубляхъ содержанія, недалеко бы уѣхалъ... Кажется, можно безошибочно сказать, что садъ и огородъ, корова, гуси, утки и куры кормятъ, поятъ, одѣваютъ и обуваютъ его; то есть, изъ за нихъ онъ можетъ еще, такъ и сякъ, покрывать жалованьемъ и "наградными" расходы по мелочной и мясной лавочкѣ и лабазу; затѣмъ все, что остается въ экономіи отъ этого, употребляется... "Да что же останется-то, какого чорта?.." спросятъ меня туземцы, прочитавъ это и вытаращивъ глаза: "что же тутъ можетъ остаться?!!!"
   -- Ну -- да ужь если тамъ какъ-нибудь останется, отвѣчу я въ томъ духѣ, въ какомъ отвѣчаютъ женщины, когда ихъ просятъ объяснить запутанное, трудно для нихъ объяснимое, но ими начатое дѣло.
   -- Какъ, какъ-нибудь? надо же сказать какъ!... возразятъ они снова.
   -- Ну да ужь тамъ какъ-нибудь, опять-таки затвержу я. Ужь объ этомъ позаботятся женщины; онѣ отъ того оттянутъ, этого отщипнуть, того укоротятъ, этого убавятъ -- и, глядишь, сдѣлалась экономія... А тамъ можетъ наплыть и отъ постороннихъ трудовъ...
   -- Да, есть когда заниматься посторонними работами: уйдешь въ должность въ восемь часовъ утра, а прійдешь въ пять; тамъ скрипишь, скрипишь, да еще на домъ дадутъ....
   -- Ну да ужь какъ тамъ ни-на есть, а только все, что остается отъ всѣхъ расходовъ изъ жалованья и наградныхъ, и все, что можетъ быть пріобрѣтено посторонними занятіями, все это идетъ на покупку кожи, изъ которой гаваньцы сами шьютъ себѣ, своимъ женамъ и дѣтямъ, сапоги и башмаки; потомъ все это идетъ еще на покупку себѣ и всему семейству сукна, ситцу, каленкору, ваты, кружевъ.
   -- Да, раскупишься! есть тутъ изъ чего... ха -- ха -- ха... иронически-злобно возразятъ мнѣ на это гаваньцы.
   -- Полноте, господа, мнѣ очень хорошо извѣстно, что вы, кромѣ переписыванія бумагъ, запинаетесь другимъ дѣломъ, шьете башмаки и сапоги, дѣлаете птичьи клѣтки, сколачиваете боченки подъ сельди, обклеиваете картинки, мастаки клеить шляпныя картонки и разныя коробки; и зато честь и слава вамъ; зато мудрено съ вами тягаться семейному чиновнику, живущему въ другихъ концахъ Петербурга, на одномъ жалованьѣ, въ пропорціи, вами получаемой, и безъ той поддержки, о которой я упомянулъ.
   Въ числѣ почетныхъ патріотическихъ яствъ и питій, приготовляемыхъ во многихъ гаваньскихъ домикахъ, главное мѣсто занимаетъ квасъ, дѣлаемый съ мятой и съ изюмомъ; игривый и безумный, онъ не только не уступить нашему паточному баварскому, но даже перещеголялъ это сусло, и взаключеніе рветъ сельтерскіе кувшины, которые, будучи не въ состояніи ужиться съ русскимъ духомъ, лопаются со стономъ и трескомъ. Иногда старичекъ, отставной чиновникъ, сидитъ себѣ на диванѣ и читаетъ сквозь очки "Англійскаго Милорда Георга", вдругъ среди тишины раздается: ввохъ!...
   -- Машутка! кричитъ онъ своей внучкѣ, которая въ кухнѣ заставляетъ кота прыгать черезъ руки, бѣги, посмотри, кувшинъ разорвало. Видно, завтра оттепель будетъ,-- заключаетъ старикъ.
   Теперь намъ остается упомянуть только о гаваньскихъ окнахъ и той атмосферѣ, какая тамъ можетъ иногда озадачить васъ, вошедшаго съ чистаго воздуха въ домъ.
   Да что сказать о тамошнихъ окнахъ? Развѣ то, что съ конца сентября и до мая тамъ, тоже, какъ и вездѣ въ Петербургѣ, двойныя рамы, между которыми, на днѣ, для увеселенія глазъ, а также и съ какою-то цѣлью, кладутъ вату, а на нее, мѣстами, кирпичики, бумажныя трубочки съ солью, искусственные розаны съ куличей и, кромѣ того, всю вату посыпаютъ крупно истолченнымъ кирпичомъ, такъ, что чудо какъ красиво это выходитъ; по крайней мѣрѣ вставившій рамы молодой чиновникъ, и онъ же, значитъ, этихъ украшеній виновникъ, окончивъ дѣло, стоитъ нѣсколько минутъ передъ окномъ, поворачиваетъ голову то на ту, то на другую сторону, и когда случайно взглянетъ на это произведеніе его рукъ сестра или жена его, то онъ оборачивается къ ней и съ самодовольною улыбкою спрашиваетъ:
   -- А что? хорошо?!...
   -- Ничего; чтожъ тутъ такое; обнаковенно... разсѣянно отвѣтить она.
   А вотъ если насчетъ того, насчетъ запаховъ, встрѣчаемыхъ въ гаваньскихъ домахъ, вслѣдствіе тѣхъ или другихъ причинъ, то, признаюсь, сразу этого не сдѣлаешь, не припомнишь ихъ всѣ до одного и не разложишь въ систематическомъ порядкѣ, какъ слѣдуетъ.
   -- Ну да что, и то сказать, не боги же горшки обжигаютъ, а такіе же люди, какъ и я, многогрѣшный. Начнемъ; ну-ка...
   Какія работы рѣже всего отправляются въ домашнихъ хозяйствахъ? Конечно, стирка, я думаю... Въ Гавани нѣтъ ни бань, ни прачешныхъ; и потому стирка производится въ кухнѣ. Во время самаго разгара этого занятія, паръ отъ вынимаемаго изъ кипятку бѣлья, при кругломъ ходѣ тамошняго жилья, разгуливаетъ на раздольѣ по всѣмъ комнатамъ и конурамъ, и валить въ растворенныя двери, черезъ сѣни, на улицу, а тамъ ужь никто не попадайся, какого бы пола и званія ни былъ: всѣмъ по носу. При этомъ процессѣ все въ квартирѣ покрывается потомъ: хозяйка, окна, стѣны, посуда, зеркало, диванъ и стулья; все молчитъ и терпитъ и обливается влажностью. Въ такое неудобное время хозяйки ворчливы, и бѣда, если по какому-нибудь случаю неожиданно появится на порогѣ вернувшійся членъ семьи, принадлежащій къ пишущему полу. Нашъ брать, мущина, при всей своей лишней четверти фунта головнаго мозга, вообще какъ-то иногда не умѣетъ сообразить всѣхъ хозяйственныхъ мелочей. Онъ только что вошелъ, ужь требуетъ:
   -- Ну, что стала? говоритъ онъ, глядя холодно на свою сожительницу: ѣсть давай; смерть какъ проголодался; быка бы теперь съѣлъ, со всѣмъ, съ кожею и рогами. Обѣдъ готовъ?
   -- Нѣтъ еще -- тоже сухо отвѣчаетъ ему, неблагодарному, уходившаяся до "моченьки -нѣту" супруга. Успѣешь, погоди... Не на базаръ ѣхать...
   -- И чортъ ихъ знаетъ, этихъ женщинъ, продолжаетъ онъ, безсовѣстный. Не поймешь, ей Богу, что онѣ дѣлаютъ съ самаго утра....Право, никакъ не поймешь.
   -- Да, вамъ хорошо говорить: придете на все, на готовое; а тутъ валандайся цѣлый день. Нашей работы не видно. А ты-то что сегодня сдѣлалъ? позволь-ка тебя спросить? ну-ка...
   -- Я, я по крайней мѣрѣ, въ должность сходилъ.
   -- Только-то?
   -- Какъ только-то? сдѣлалъ что нужно; а ты вотъ дома...
   -- Ахъ, перестань, пожалуйста; скучно слушать.
   А тѣмъ болѣе недовольна бываетъ молодая хозяйка, если мужъ ея вернется въ то время, когда она занята стиркою, когда дѣло, то есть, что называется, горитъ въ рукахъ, когда она, бѣдненькая, мечется туда и сюда, усталая, не зная какъ справиться съ трудною работою. Къ тому же, женщина, особенно молоденькая, всегда и при всѣхъ обстоятельствахъ, старается скрыть отъ мужа неприглядность своего положенія; ей не желательно, чтобъ онъ увидѣлъ ее съ растрепанными волосами, сбившимся на-сторону грязнымъ чепчикомъ, мутными глазами, раскраснѣвшимся и потомъ покрытымъ лицомъ и спустившейся съ плеча сорочкою. Между тѣмъ, мущина обыкновенно не беретъ въ соображеніе этого обстоятельства, и лѣзетъ въ такую неудобную минуту, да еще прямо къ ней, въ кухню, да еще случается, что не одинъ, а самъ-другъ, съ пріятелемъ. Вотъ ужь когда гость является именно хуже татарина. Увидѣвъ ихъ обоихъ идущихъ мимо оконъ, она поражается этою неожиданностью, всплескиваетъ руками и произноситъ съ досадою и чуть не сквозь слезы:
   -- Никакъ съ ума сошелъ этотъ Васька, ей Богу; чисто на чисто съ ума спятилъ; ведетъ съ собою гостя въ такую пору...
   И молодая женщина, бросивъ стирку и на-скоро отирая потное лицо рукавомъ сорочки, бѣжитъ въ другую комнату, чтобъ по крайней мѣрѣ накинуть большой шерстяной платокъ себѣ на плечи, мимолетно взглянуть въ зеркало и вообще немного оправиться; "а то страмъ", думаетъ она, краснѣя...
   Между тѣмъ, почтенный ея сожитель и гость дорогой, потопавъ въ сѣняхъ каблуками, входятъ безъ обиняковъ въ комнату. Ихъ тутъ же, съ перваго абцуга, обдаетъ паромъ и жаромъ, какъ въ банѣ.
   -- Фу-фу-фу... говоритъ вошедшій хозяинъ. Пару-то сколько. Ну, извините, у меня стирка.
   -- Ничего, густо баситъ гость; дѣло домашнее.
   Сожитель, бросивъ пальто на стулъ и повѣсивъ на него фуражку, отправляется прямо въ кухню.
   -- Что ты дѣлаешь, Лиза, мм? а? Лиза?...
   -- Видишь что!... едва удостаиваетъ она его отвѣтомъ.
   -- Нѣтъ-ли чего-нибудь закусить? Чего-нибудь... говядинки тамъ, или...
   -- Да, какъ же... говядина еще во щахъ, не уварилась.
   -- Такъ какъ же быть-то? ну, поищи тамъ; сама что выдумаешь. Нельзя же; надо же что-нибудь...
   -- Захватишь въ лавочкѣ, по дорогѣ, огурцевъ. Некогда, ей Богу: видишь, стирка стоитъ...
   Ужь ея терпѣніе доходитъ до крайнихъ предѣловъ; но нельзя ничего сказать: гость тутъ; и потому она довольствуется хоть тѣмъ, что ущипнетъ мужа въ плечо, и шопотомъ скажетъ:-- На же вотъ тебѣ...
   -- Ой! вскрикиваетъ отъ боли мужъ. Лиза, да никакъ ты съ ума свихнула... Нашла когда щипаться...
   -- Да и ты также нашелъ когда приводить гостей, шепнетъ она ему на ухо, мило надувъ губки и взглянувъ на своего рыцаря развеселѣвшимися уже глазами.
   -- Извините, пожалуйста, Лизавета Петровна, раздается изъ другой комнаты букающій голосъ гостя, догадывающагося въ чемъ дѣло. Извините, что я завернулъ въ такое время.
   -- Меня извините, отвѣчаетъ она радушно... Нельзя, хозяйство...
   -- Я бы не рѣшился самъ, да Василій Иванычъ безотлагательно просилъ и, что называется, насильно приволокъ.
   -- Ничего, помилуйте, милости просимъ; свои, не взыщите; а потомъ, тихонько и съ укоромъ замѣчаетъ мужу: вишь, я такъ и знала; ужь ты такой и есть у меня: никогда не обдумаешь прежде.
   -- Ну да, разсказывай себѣ, бормочетъ онъ, и инстинктивно нагнувшись, заглядываетъ подъ столъ, на нижнюю полку, достаетъ косушку, и скорыми шагами входитъ въ комнату, чтобы надѣть пальто и отправиться куда слѣдуетъ. Между тѣмъ, молодая хозяйка проситъ гостя:
   -- Извините, что не могу выйдти къ вамъ.
   -- Ничего, помилуйте, отзваниваетъ гость. Продолжайте. Мы и безъ васъ здѣсь распорядимся.
   -- Дѣло не терпитъ... заключаетъ она.
   Дѣйствительно, дѣло не терпитъ. Тутъ щи валяютъ во всю кипь въ горшкѣ, тутъ трещитъ сало на сковородѣ; а тутъ завязанное въ узелъ бѣлье въ чугунникѣ задыхается и пыхтитъ: апу, апу, апу...
   Вообще, наши патріотическіе русскіе запахи, дѣйствующіе на обоняніе входящаго въ любой гаваньскій домъ, можно раздѣлить на двухнедѣльные, возобновляющіеся чрезъ каждыя двѣ недѣли, это -- кромѣ упомянутаго -- запахъ отъ только что испеченнаго чернаго хлѣба; далѣе, на запахи воскресные; это запахъ отъ домашнихъ сдобныхъ булокъ и отъ большихъ пироговъ, съ сигомъ, сомовиной, рубленой капустой, съ яйцами, морковью, кашей, грибами и вареньемъ; потомъ, тамошніе запахи можно раздѣлить еще на запахи скоромные и постные, горячихъ и жаркихъ; еще потомъ можно ихъ раздѣлить на запахи ежедневные, отъ щей и отъ матушки нашей гречневой каши, румяной, малиновой, разсыпчатой... Наконецъ, запахи, дающіе вамъ въ гаваньскихъ домахъ толчекъ по носу, можно раздѣлить на запахи пріятно и не слишкомъ-то букетно щекотящіе ваши обонятельные нервы; къ послѣднимъ запахамъ принадлежитъ запахъ: "унеси ты мое горе!..", который впрочемъ одинъ только выискался такой; это запахъ отъ размачиваемой трески.... Въ этомъ отношеніи "тресушка", нечего сказать, тово, не уступитъ ни въ чемъ лимбургскому сыру... Возвращающійся домой изъ должности чиновникъ, входя въ комнату, непремѣнно произнесетъ:
   -- Ну-у... Матушка треска архангельская: сейчасъ скажется. Ужь какъ только подходишь къ воротамъ, такъ слышишь ее. А нечего сказать, вкусная рыбка, особливо, когда она не оченно солона, да хорошенько ее вымочишь, да поджаришь съ русскимъ масломъ и картофелемъ, а сверху посыплешь рубленнымъ яичкомъ, такъ что твой судакъ подъ бѣлымъ соусомъ! И вѣдь доктора тоже говорятъ, что она еще на счетъ любовныхъ вожделѣній на кровь и нервы эдакъ какъ-то дѣйствуетъ....
   Но самый пронзительный и наичаще всѣхъ другихъ запаховъ витающій по комнатамъ, а послѣ того въ сѣняхъ и по двору каждаго тамошняго дома, каждой лачуги, каждаго шалаша, лишь бы въ немъ были труба и печь, это запахъ или, лучше сказать, чадъ отъ жаримаго кофе, но въ особенности отъ цикорія, которымъ, какъ я сказалъ, насквозь прокопчены гаваньскія стѣны, перегородки, окна, трубы, заборы, мостки, вицмундиры и даже бакенбарды чиновниковъ. Послѣднее обстоятельство, касающееся чиновничьихъ бакенбардъ, можетъ быть, и причиною, что если гаваньскій мелочной лавочникъ, разговаривая у себя на порогѣ съ будочникомъ, вдругъ увидитъ мимо по мосткамъ ватагою идущихъ и грохочащихъ чиновниковъ, то съ какимъ-то особенно возмущеннымъ духомъ произнесетъ, указавъ головою на шествующихъ:
   -- Цикорея!...
   Да еще прибавитъ народныхъ междометій. На что будочникъ обыкновенно только хмукнеть: хм...
   Какъ однакожъ гаваньскіе чиновничьи носы ни привыкли къ удовольствію, производимому на нихъ цикорнымъ чадомъ, но въ воскресные дождливые дни, когда ихъ владѣльцамъ по неволѣ приходится "торчать дома, въ халатѣ", все это наконецъ переходитъ мѣру терпѣнія: они начинаютъ чихать, кашлять, и напослѣдокъ, "нацикорившись вдосталь", вскакиваютъ съ дивана и почти съ крикомъ выражаютъ свое негодованіе.
   -- Чортъ знаетъ что такое!... Словно колъ сталъ въ горлѣ, право; нашла время, когда жарить; не могла сдѣлать этого въ будни...
   И съ этимъ чиновникъ выходитъ въ сѣни, на крыльцо, мрачный, озлобленный. Ну, тогда собака не попадайся на глаза, не ходи по двору: непремѣнно пустятъ въ нее коромысломъ, которое всегда покоится въ сѣняхъ, при самомъ входѣ, гдѣ стоять ведра на скамейкѣ.
   Но жарящія кофе хозяйки, страшно занятыя въ это время, не слышатъ этихъ восклицаній; имъ не до того; все ихъ напряженное вниманіе поглощено этимъ процессомъ; лицо ихъ раскраснѣлось отъ жара; глаза ѣстъ дымъ, но онѣ какъ будто не замѣчаютъ этого, забываютъ тогда все на свѣтѣ, драгоцѣнное для ихъ нѣжнаго сердца: плачь ребенокъ, сколько угодно, командуй мужъ, какъ хочешь грозно -- онѣ не внемлютъ... всѣ ихъ помышленія обращены на то только, чтобъ не пережарить завѣтные бобы или волшебные коренья... Въ кухнѣ тишина; слышны лишь трескъ растопокъ, горящихъ подъ таганомъ, щелканіе открываемой и закрываемой жаровни, да звуки перемѣшиваемаго въ ней цикорія: фича-фача, фича-фича....
   Тутъ можно привесть довольно страннное психологическое явленіе, что женщины, жарящія кофе или цикорій, не только старыя, но и молоденькія, пока продолжается работа, перемѣняютъ какъ-то свой обыкновенный врожденный характеръ, и дѣлаются злы, какъ мухи около Петровокъ... Правда, что занимаясь глаженіемъ бѣлья, особливо же своихъ модести, шемизетокъ и накрахмаленныхъ юбокъ, онѣ тоже бываютъ какъ-то карактерны; тоже и тогда опасно подходить къ нимъ: ничего не добьетесь, грибъ съѣдите; но все это ничто въ сравненіи съ тѣмъ, когда онѣ жарятъ кофе, тѣмъ болѣе когда онъ начинаетъ маслиться. Боже тогда сохрани и помилуй каждое наслаждающееся жизнію существо! Тогда не суйся подъ ноги кошка: ее швырнуть ногою такъ, что она очутится въ другой комнатѣ; да что я говорю кошка! При этомъ не подходи даже самъ мужъ: и его пугнуть такъ, что онъ "своихъ не узнаетъ..." Разумѣется, онъ не испугается: мущина! Одно слово: "каменное сердце!", а все же, по крайней мѣрѣ, не исполнятъ его просьбы, не говоря уже о требованіяхъ. Даже еслибъ онъ тутъ вздумалъ просить того, на что бы жена въ другомъ случаѣ согласилась, сейчасъ, безпрекословно, даже съ большой охотою, потому что это было бы пріятно и для ней самой, напр. еслибы онъ просилъ позволить поцаловать ее, то все же она при такихъ обстоятельствахъ откажетъ на-отрѣзъ, да еще, гляди, выговоритъ, намекнетъ на несообразность просьбы... Не вѣрите! испытайте. Пусть, напримѣръ, эта же самая Лизавета Петровна, которую мы съ вами застали за стиркою,-- а нужно вамъ доложить, что она женщина добрая, кроткая, привѣтливая, всею душой преданная своему мужу, за котораго она вышла по любви,-- пусть эта женщина, съ кроткою душою, разложитъ огонь на шесткѣ, подъ таганомъ, насыплетъ кофе, а тѣмъ паче цикорій, въ жаровню, и примется жарить. Попробуйте тогда подослать къ ней горячо ею любимаго мужа. Увидите, что выйдетъ! Пусть онъ приблизится.
   Вотъ онъ подошелъ. Она морщитъ брови... Какъ говорилъ я, такъ и есть. Онъ полушопотомъ дѣлаетъ ей во всѣхъ отношеніяхъ восхитительное для замужней женщины предложеніе. Она не улыбается, даже не смотритъ на него, и продолжаетъ двигать снятую съ огня жаровню: фича-фача, фича-фача...
   Онъ повторяетъ предложеніе и весь превратился въ улыбку, понятную только для брачныхъ особъ.
   -- Убирайся!... наконецъ слышенъ ея голосъ.
   Фича-фача, фича-фача...
   -- Ну-же, Лизанька... полно тебѣ жарить... Послушай...
   -- Ахъ, отстань, пожалуете...
   Фича-фача, фича-фача...
   -- Экая ты какая... долго ли тутъ, кажется. Послушай, Лизанька...
   -- Убирайся же, говорятъ... Вотъ присталъ, какъ банный листъ...
   Фича-фача, фича-фача...
   Онъ легонько кладетъ руку на женину талію и хочетъ обнять несговорчивую, но тѣмъ еще болѣе обворожительную свою супружницу. Она рѣзко отталкиваетъ его.
   -- Ты-ты-ты... пожалуста, оставьте ваши нѣжности...
   Она ставитъ жаровню на очагъ. Онъ хочетъ повторить маневръ.
   -- Да ну тебя! Смотри пожалуй, какія прихоти завелись!
   -- Дурочка, да я хотѣлъ тебѣ же удовольствіе сдѣлать...
   Онъ, улыбаясь, щуритъ лѣвой глазъ, а правымъ хитро смотритъ на жену.
   -- Вотъ еще прекрасно!... Для меня!... гм... Да по мнѣ хоть бы вѣкъ этого не было, такъ мнѣ все равно. Это вы, мужчины; у васъ только одно на умѣ...
   -- Ау васъ нѣтъ?...
   -- Нѣтъ...
   -- Совсѣмъ нѣтъ?...
   -- Нѣтъ!...
   -- И ты это правду говоришь?
   -- Правду.
   -- Побожись!
   -- Вотъ еще божиться изъ-за...
   -- А-а-а!... значить, правда!...
   -- Нисколько не правда. Баловство одно... шалость...
   Она снимаетъ жаровню съ огня.
   -- Какая ты хорошенькая сегодня, ей Богу...
   -- Слышали давно ужь это...
   Фича-фача, фича-фача...
   -- Нѣтъ, право, въ самомъ дѣлѣ, ты сегодня какъ-то особенно интересна...
   -- Ладно, не примазывайся...
   Фича-фача, фича-фача...
   -- Ну позволь же себя поцѣловать...
   Наконецъ, она останавливается, выведенная изъ терпѣнія, перестаетъ даже двигать жаровню, и смотритъ во всѣ глаза на мужа.
   -- Васенька! никакъ ты угорѣлъ...
   -- Ой-ли? зато, что поцѣловать хочу?...
   -- Право, не въ своемъ умѣ....
   Принимается опять за жаровню:
   Фича-фача, фича-фача...
   -- Будетъ ли наконецъ этому конецъ!... восклицаетъ онъ, восхищенный упрямствомъ своей хорошенькой, а отъ огня еще больше похорошѣвшей, жены, и, обхвативъ ее насильно, осыпаетъ пылающими поцѣлуями.
   -- Вась...ка!... ммм... постой... ммм...
   Жаровня, выпущенная изъ рукъ, падаетъ на полъ.
   -- Вотъ же тебѣ, если добромъ не соглашалась!... говоритъ онъ и однимъ скачкомъ прыгаетъ въ комнату.
   -- Дуракъ! кричитъ ему вслѣдъ притворно недовольнымъ тономъ вполнѣ довольная имъ подруга и, поднявъ жаровню, снова принимается за свое рукодѣліе. Весело вспыхиваетъ огонь подъ таганомъ, освѣщая разрумянившіяся щечки и разгорѣвшіеся глазки хорошенькой женщины; весело вертитъ хвостомъ кошка, весело прыгаетъ чижъ въ клѣткѣ, а еще веселѣе трещитъ прыгающій въ жаровнѣ кофе, при семейной радости и счастіи; добрый духъ пролетѣлъ по комнатамъ; все тихо, и только порой слышно:
   Фича-фача, фича-фача...
   Природа въ Гавани начинаетъ оживляться, какъ и вообще въ окрестностяхъ Петербурга, только позднею весною. Тогда ледъ, стоящій на Невѣ и взморьѣ въ продолженіе пяти мѣсяцевъ, въ мартѣ или апрѣлѣ мало по малу истончевается и просачивается, будучи обдаваемъ постоянно въ это время дующимъ теплымъ юговосточнымъ вѣтромъ и часто перепадающими дождями. Онъ весь тогда какъ будто составленъ изъ отдѣльныхъ игольчатыхъ кристалловъ, и съ каждымъ днемъ дѣлается синѣе и синѣе. Кое-гдѣ показываются полыньи; чернѣетъ исчезающая вдали грязная полоса, тамъ, гдѣ по льду была дорога, по которой еще недавно неслись кронштадтскія кибитки. Еще немного вѣтру, еще дождичекъ, и ледъ изломало и унесло далеко въ море.
   Наконецъ-то величавая наша царица-Нева вздохнула привольнѣе, глянула на Божій свѣтъ. По ея рѣзвымъ струямъ пробѣгаетъ свѣжій вѣтерокъ... Летятъ бѣлыя кривоносыя чайки-рыбалки, лѣниво взмахивая длинными крыльями и но временамъ тоскливо вскрикивая, какъ будто кто ихъ ущипнулъ.
   У гаваньскихъ береговъ снуютъ туда и сюда ялики, барочныя лодки и челноки, а на гаваньской тонѣ появилась уже корюшка, серебристая, животрепещущая корюшка, первая весенняя наша рыбка. Гаваньскія салопницы и капотницы торопятся наполнить ею свои рогожаные кульки. При этомъ необходимо замѣтить, что она, при полумильонѣ петербургскихъ желудковъ, бываетъ здѣсь сначала довольно-таки дорога, не смотря на страшный ея уловъ.
   На плоту гаваньской тони собрались бабы-солдатки, которая съ кулькомъ, а которая съ мѣшкомъ. Ихъ одну за другою отпускаютъ, по возможности исполняя требованія покупательницъ. Всторонѣ замѣтенъ будочникъ, сутуловатый витязь, съ лицомъ, которое все залито большими красными прыщами; онъ стоитъ въ молчаливомъ ожиданіи, со свернутымъ кулькомъ подъ мышкой. По лѣстницѣ, которая переброшена съ набережной на плотъ тони, сбѣгаетъ довольно еще молодая обитательница чиновной Гавани, одѣтая въ бурнусъ, съ красными и зелеными клѣтками, и въ старой шляпкѣ, которая отъ солнца выгорѣла и вмѣсто прежняго лиловаго получила ржаволиловый цвѣтъ, съ бѣлыми полосами и разными отливами и полутонами. Всѣ ея движенія вертлявы и кокетливы; всѣ черты ея маленькаго безжизненнаго лица выражаютъ холодную мелочную душу, и такъ вотъ и готовы завизжать: "ты не смѣй забываться, скотъ эдакій: я чиновница!"
   Она очень перегибается на-передъ, и на ходу немилосердно юлитъ кринолиномъ, задравъ голову, отчего шляпка тульею лежитъ на самой спинѣ. Сбѣжавши довольно ловко на плотъ, и шмыгнувъ промежъ стоявшихъ кучкою солдатокъ, она живо очутилась передъ старикомъ, хозяиномъ тони, который распоряжался отпускомъ рыбы.
   -- Почемъ корюшка? спросила она звонкимъ бабьимъ дискантомъ.
   -- Вотъ эта, покрупнѣе -- двадцать; эта -- восьмнадцать; а за эту можно пятнадцать взять, -- отвѣтилъ хозяинъ тони, небольшой плотный мужикъ, лѣтъ шестидесяти, въ синемъ армякѣ, съ короткою бородою и съ сухимъ купеческимъ выраженіемъ на желтоватомъ, морщинистомъ лицѣ.
   -- Я возьму вотъ эту -- сказала чиновница, указавъ на самую крупную рыбу, прыгавшую въ стоявшей поодаль корзинѣ. Почемъ, говоришь, эта?
   -- Вамъ ту, которая помельче, сходнѣе будетъ взять, замѣчаетъ купецъ.
   -- Начто мнѣ та; той мнѣ и даромъ не надо; я эту хочу... Но отчего она такъ дорога?
   -- Отъ того и дорога, что дорога.... Лѣтомъ можно взять и три копѣйки.
   -- Я тебѣ не про лѣто говорю, а про теперь; теперь отъ чего такъ дорого? Двадцать копѣекъ!... Это ужасти...
   Нужно сказать, что всѣ другія женщины, стоявшія на плоту, обращались къ хозяину вкрадчиво, ласково прося, если можно, уступить, и говоря ему вы; вновь же прибывшая употребляла болѣе или менѣе повелительный тонъ и тыкала продавца...
   -- Ужасно какъ ты дорожишься -- надменно прибавила она.
   -- Дешевле не продаемъ.
   -- Для меня-бы можно тебѣ было сдѣлать и уступку. Ты меня, кажется, знаешь...
   -- Мало-ли здѣсь всякихъ ходитъ, всѣхъ не упомнишь, возразилъ купецъ.
   -- Всякихъ!-- воскликнула, обидясь, чиновница. Ахъ, ты, невѣжа, мужикъ ты эдакой! ты, значитъ, ставишь меня наравнѣ съ какими-нибудь солдатками?
   -- Почему я знаю, солдатка ли вы или кто такая; про насъ всѣ равны, лишь бы деньги давали.
   -- Какъ ты смѣешь говорить, что я, можетъ, солдатка, мужикъ ты эдакой!.. Я титулярная совѣтница; мой мужъ.... если я пожалуюсь, упечетъ тебя въ часть!
   -- Ну-у, видали мы и не такихъ. Невеликъ еще страхъ; Богъ не попустить, такъ свинья не съѣстъ.
   -- Ахъ, ты, скотъ ты, бородачъ ты эдакой! представьте, какая неслыханная дерзость! Да ты понимаешь ли, мужицкая твоя образина, свинопасъ ты эдакой, что если мужъ мой подастъ на тебя въ полицію, такъ тебя завтра же упрячутъ въ рабочій домъ!
   -- Руки коротки, да еще было бы за кого! И что въ самомъ дѣлѣ вы здѣсь расходились? Покупать не покупаете, а только безобразите всякими словами. Мужикъ да мужикъ: мужикъ я самъ про себя, а вотъ вы и благородная, а поступаете хуже послѣдней бабы на рынкѣ. Пришли покупать, такъ говорите дѣло, а не нравится, такъ съ Богомъ: идите себѣ по добру, по здорову.
   -- Слышите, слышите, какая дерзость! Хорошо, я это такъ не оставлю, нѣ-ѣ-тѣ, я это такъ не оставлю. Будочникъ! ты слышалъ? слышалъ?!
   Будочникъ, съ полицейскою улыбкой; вмѣсто отвѣта, наклонилъ голову, и сталъ смотрѣть въ землю.
   -- Нѣ-ѣ-тѣ, я это такъ неоставлю! я тебя уконтролирую! Погоди, мерзавецъ, подлецъ ты эдакой!
   -- Тьфу ты! плюнулъ купецъ, и сконфуженный пошелъ черезъ плотъ, бормоча про себя: Вотъ ужь правду говорятъ: "Куда чортъ самъ не поспѣетъ, туда бабу пошлетъ".
   Между тѣмъ разгнѣванная чиновница все еще продолжала лепетать вслѣдъ удалявшемуся купцу, который медленно направлялся, и наконецъ ушелъ въ шалашъ, выстроенный на плоту тони.
   -- Благородную женщину, голосила обиженная чиновница, законную жену, смѣетъ какой-нибудь свинопасъ, такъ обходить словами! Н-ѣ-ѣ-т-ъ, погоди, любезнѣйшій! Я тебя уконтролирую! кричала она, несясь по лѣстницѣ и оглядываясь.
   -- Экъ какъ раскудахталась, сказалъ будочникъ, растопыривая больше и больше кулекъ, въ который работникъ насыпалъ ему корюшку.
   -- Будетъ, что ли? спросилъ его работникъ.
   -- Подсыпь, Платонъ Василичъ, еще немного, отвѣчалъ онъ, и совсѣмъ ужь какъ-то скосилъ ротъ.
   -- Спасибо, Платонушка, спасибо, произнесъ будочникъ, когда кулекъ былъ такъ полонъ, что рыба рѣшительно начала сыпаться черезъ край. Приходи ужо, вечеромъ, за табакомъ; я ныньче только-что натеръ свѣжій.
   -- Что это за птица? спросилъ его снова работникъ, намѣкая на ушедшую.
   -- Керчиха!... Со всѣми лавочниками перегрызлась. Мужъ тоже простыня.... поѣдомъ его ѣстъ... Приходи!
   -- Ладно!
   И градской стражъ инвалидными шагами поплелся съ плота, а работникъ присталъ къ другимъ парнямъ, вертѣвшимъ воротъ, и всѣ они начали накручивать веревку отъ новой тони.
   Съ открытіемъ навигаціи на Невѣ открывается навигація и у гаваньскихъ жителей. Они садятся въ челны, соймы и барочныя лодки, и отправляются на ловлю щепы и полѣньевъ на взморье, гоняясь пиратами за утекающими отъ нихъ досками и бревнами. Тогда всякъ, старъ и малъ, кто только имѣетъ время и можетъ владѣть веслами, спѣшитъ въ припрыжку къ берегу. Кто въ чемъ случился: оборванные, въ замасленныхъ халатахъ или въ старыхъ женскихъ кацавейкахъ, съ прорванными локтями,-- истые чеченцы, или французы, во время переправы ихъ черезъ Березину, но зато въ лицѣ отвага новозеландцевъ. Непиръ всѣхъ ихъ забралъ бы къ себѣ, еслибъ увидѣлъ ихъ удальство и проворство. Гаваньцы столько же боятся воды, какъ семга, которою они закусываютъ, когда она очень дешева. И скажите, ради Бога, откуда они берутся!.... А на взморьѣ-то, на взморьѣ!... Это положительно флотилія!... Посмотрите, какъ они ловко подхватываютъ плывущія мимо нихъ щепки и полѣнья!... Все, что только можетъ горѣть и появляется на взморьѣ, все это дѣлается ихъ добычею: деревья, влекомыя водою Богъ-вѣсть откуда; скамейки, мостки, по которымъ переходятъ по льду, метлы, банныя шайки, обручи съ кадокъ, все становится ихъ призомъ... А ужь какъ смѣлы-то, смѣлы!... перомъ этого ни за что не напишешь.... куда тутъ перо! А вѣдь и бревны тоже ужасно какъ хитры. Посмотрѣли бы вы, какъ они улепетываютъ отъ страшныхъ гаваньцевъ! Но нѣтъ, зорокъ чиновничій глазъ! Онъ уже завидѣлъ вдали юркающую на волнахъ кокору... Ни буря, ни валы -- ничто не остановитъ его. Онъ съ отважностью китолова несется за деревяннымъ чудовищемъ. Нѣтъ, страшилище, нѣтъ, не уйдешь! Еще мгновенье, еще одинъ взмахъ веселъ, и онъ уже ловко воткнулъ смертоносный багоръ въ древесное тѣло урода, и привязавъ бездыханный его трупъ къ своей лодкѣ, побѣдительно спѣшитъ къ песчанымъ гаваньскимъ берегамъ. Вотъ онъ уже тащитъ за веревку пойманнаго суковатаго каймана. Высыпавшіе на улицу члены его семьи съ тріумфомъ встрѣчаютъ смѣлаго охотника.
   -- Арсеній Парамонычъ, отецъ ты нашъ! со слезами умиленія на глазахъ произноситъ старушка, радостно спѣша къ выбивающемуся изъ силъ супругу.... Васька! грозно кричитъ она на сына. Чего глаза вылупилъ, какъ сычъ? помоги отцу!.... Что-о? заботливо-нѣжно спрашиваетъ она своего неустрашимаго сожителя, хватаясь въ свою очередь за веревку: -- усталъ, поди-ка, сердечный? Шутка ли -- припереть такое бревнище!....
   -- Да! отвѣтствуетъ онъ, взглянувъ мутными глазами на свою сожительницу и остановившись, чтобы вздохнутъ и отереть потъ у себя на лицѣ засаленнымъ рукавомъ халата: упарился-таки порядкомъ!...
   Но эта неустрашимость, эта ловкость ничто передъ тѣмъ, когда дроволовы-гаваньцы завидятъ плывущую на взморьѣ лодку, плотъ или даже цѣлую барку; вотъ тогда-то полюбовались бы вы на нихъ! Ни одинъ изъ лучшихъ англійскихъ крейсеровъ не показывалъ столько соображеній, ловя контрабанду, какое видно тогда въ этихъ мирныхъ жителяхъ, сидящихъ въ другомъ случаѣ съ перышкомъ за ухомъ на жесткомъ департаментскомъ стулѣ. Человѣкъ двадцать ихъ пришло съ веслами и баграми къ берегу, и разсчитывая только на возможно счастливую ловитву полѣньевъ, они вдругъ завидятъ, вдали на взморьѣ, уплывающую отъ нихъ пустую барку, которую они, значитъ, чуть было не прозѣвали.... Какъ тутъ передать ту внезапно пораженную ужасомъ и радостью толпу нѣсколькихъ почтенныхъ чиновниковъ, которые не хотятъ упустить добычи, и еще вдобавокъ желали бы каждый захватить ее себѣ одинъ, не подѣлясь ни съ кѣмъ не только кривымъ гвоздикомъ, но даже гнилою мочалою, случайно повисшею на барочной кокорѣ? Какъ передать ту жидовскую жадность, которая промежду радостныхъ движеній во всѣхъ чертахъ лица и промежду теплыхъ лучей въ глазахъ, быстро мелькнувъ, какъ молнія, искажаетъ конвульсіею скуловые мускулы гаваньца? Онъ видитъ цѣлую пустую барку, безъ хозяина, безъ единой души на ней?... уфъ!!.. я самъ даже задыхаюсь отъ своей смѣлости писать дальше объ этомъ.. Какъ вы, напримѣръ, передадите всѣ тѣлодвиженія, всю жизнь въ чертахъ гаваньцевъ, всю музыку, весь оркестръ двадцати голосовъ, которые, усмотрѣвъ сорока зрачками выпадающее изо рта у нихъ счастье, въ одинъ залпъ закричатъ:
   -- Барка! барка, чортъ возьми, плыветъ къ Кронштадту!...
   Больше я не намѣренъ раздражать ни себя, ни васъ, читатель!
   Вскорѣ проѣзжаютъ мимо гаваньскихъ обитателей плывущія изъ Финляндіи чухонскія лайбы, съ салакой и сосновыми дровами, сѣрѣя своими сѣрыми парусами. А вотъ длинною полосою стелется дымъ отъ спѣшащихъ къ Кронштадту пароходовъ; а вотъ наконецъ и утки несутся вереницею, выглядывая гдѣ бы присѣсть, на Косѣ ли, на Трехъ-Мыскахъ, на Кашеваркѣ или даже, пожалуй, около Вольныхъ-Острововъ, но только такъ присѣсть, чтобы тутъ не было гаваньскаго титулярнаго совѣтника, даже еслибъ онъ торчалъ изъ челна не съ ружьемъ въ рукѣ, а съ удочкой, смотря, какъ цапля, въ недвижно катящуюся воду. Одинъ уже видъ его для нихъ ненавистенъ и даже невыносимъ. Онѣ знаютъ, что даже еслибы у него и было съ собой ружье, то все-таки онъ не попалъ бы въ нихъ, какъ близко отъ него онѣ ни лети; въ этомъ давно убѣдились онѣ на опытѣ; этого правила придерживаются всѣ гаваньскіе чиновники, выѣзжающіе осенью на лодкахъ къ Вольнымъ-Островамъ, стрѣлять по полуштофамъ. Онѣ это обстоятельство очень хорошо знаютъ; но это-то для нихъ и обидно: ужь пусть бы лучше попалъ, а то только хлопаетъ, пугаетъ ихъ, и взаключеніе ругается!
   

III.

   Но вотъ май мѣсяцъ на дворѣ, -- май, пора весны, пора любви!... На гаваньскихъ улицахъ и оазисахъ земля давно уже оттаяла; на прогалинахъ садится жаворонокъ, и тоскуетъ и ждетъ, пока не блеснетъ солнце.... тогда онъ вспархиваетъ и запѣваетъ свою грустную пѣсенку, и весело кружится, и поднимается все выше и выше, и напослѣдокъ исчезаетъ въ глубокой синевѣ воздуха; и тогда слышенъ только его заунывный голосъ, нѣжные, сладко замирающіе звуки.
   Кое-когда идутъ усердные дожди; разжижается непроходимая и непроѣзжаемая гаваньская грязь; изъ-подъ мостковъ и заборовъ выглядываютъ зеленые листики молодой травки, которая, пріохорашиваясь между ржавой прошлогодней травою, какъ будто хочетъ воскликнуть: "А вотъ и я къ вамъ въ гости!...." Поднялись кустикомъ зубчатые листки одуванчика; подорожникъ тоже кладетъ на острые верхушки травы свой ложкообразный листъ; съ серебристымъ подбѣломъ лопуха на сорныхъ кучахъ тоже боится опоздать: дескать, "и мы, хотя и на мусорѣ родились, не отстанемъ отъ другихъ..." Скромныя институтки-буковицы и ландыши торопятся надѣть свой миленькій, зеленый костюмъ; а вонъ и лѣстницеобразные листья папоротника и мауна. "Пожалуйте, дорогіе гости; милости просимъ!..." Напослѣдокъ, яркій изумрудъ зелени протягивается полосою вдоль заборовъ, передъ окнами и на лужайкахъ,-- все зазеленѣло!...
   На гаваньскихъ прибрежьяхъ уже пышно блещутъ и сыплютъ золотомъ простодушные цвѣтки цикорія и желтоголовпика; въ гаваньскихъ садахъ давно уже, первыми, развернулись почки вербы и ивы, красующейся своими бѣлыми сережками. На оживляющіеся красные и зеленые сучья фруктовыхъ деревьевъ налетѣли, Богъ-вѣсть откуда, пѣвцы невѣдомыхъ лѣсовъ, зябликъ и малиновка, и заливаются цѣлый день, воспѣвая звѣздочки лазоревыхъ и карихъ глазъ и чудно вьющіяся кудри гаваньскихъ барышень. Въ огородахъ и садахъ снѣгъ давно уже растаялъ; канавы наполнились водою; на грядахъ, на которыхъ должна взойдти капуста, со своими товарищами, картофелемъ, свеклою, морковью и рѣпою, неутомимо работаетъ лопата, и старикъ-чиновникъ, копавшій ею, останавливается, чтобы клѣтчатымъ платкомъ отереть потъ съ лица и, вздохнувъ, сказать: -- "Фу!... Порядкомъ же я усталъ! пока довольно; теперь нехудо пойдти, маленькую пропустить..."
   И онъ бредетъ къ своей старухѣ, Анисьѣ Петровнѣ, чтобы пропустить маленькую, поѣсть щей съ кашей и крошечку всхрапнуть, пока она, перемывъ посуду и убравъ все въ кухнѣ; сваритъ кофе.
   А между тѣмъ солнце блещетъ съ синяго, безоблачнаго неба, играя кругами на домахъ и заборахъ и на обновленной скатерти улыбающейся ему земли; теплый вѣтеръ напрягаетъ всѣ силы, чтобы повѣять еще сильнѣе; оживляется дряхлый мохъ на дряхлыхъ крышахъ, даже самыя окна сѣрыхъ гаваньскихъ лачужекъ, косыя, съ зелеными стеклами, стараются блеснуть весною. Вся природа хлопочетъ, чистится, моется, холится, рядится и приготовляется къ большому веселью, къ торжественному годовому празднику, не щадя средствъ и издержекъ. Развернувшіеся темнозеленые листки тополя и ольхи блестятъ, какъ навощенные, между нѣжно-зелеными листочками липы и яблони. По забору ползетъ, какъ старушка, плетущаяся на богомолье, божья коровка, въ своей пурпурной съ черными пятнышками кацавейкѣ.
   Гаваньскіе старики, вышедшіе въ халатахъ на улицу, не смотря на свою холодную кровь, замѣчаютъ, что солнце начинаетъ грѣть по лѣтнему: "Э-хе-хе... порядкомъ-таки припекаетъ!" произносятъ они, потирая рукою спину. "Быть дождичку. Не худо бы... теперь дождикъ нуженъ, чтобъ напоить травку. Вонъ и пѣтухи поютъ. Быть, бытъ дождичку... хоть маленькій да будетъ".
   Полдень. Слава тебѣ, Господи. Теперь только умыть руки, помолиться, да сѣсть за столъ, пообѣдать. Никого ни на улицѣ", ни въ садахъ, ни на огородахъ; ни единой души; всѣ убрались въ дома. "Э-э-э, да Василій Кузьмичъ уже и рамы выставилъ. Дѣльно... И намъ надо послѣдовать его примѣру... Ну-у, и Иванъ Лукичъ тоже."
   И старички поплелись во свояси, и на гаваньскихъ улицахъ все смолкло окончательно. Да, какъ бы не такъ! Міръ живетъ дѣятельностью; и въ самой тишинѣ есть движеніе... прислушайтесь-ка хорошенько... Въ самомъ дѣлѣ, заноза-Викулиха не утерпѣла-таки, опять связалась съ толстой городовихой, своей сосѣдкой. Привязалась будто изъ-за того, что супруга блюстителя тишины и порядка пріучила ея курицу ходить къ себѣ въ сарай и класть тамъ яйца, въ сущности же она ревновала ее къ своему благовѣрному, очень жаловавшему толстушекъ,-- страсть, которая особенно была замѣтна у него, когда онъ выпьетъ лишнее... Городовиха ходитъ по двору, приподнимаясь на цыпочки, и снимаетъ высохшее бѣлье съ веревокъ, а Викулиха лежитъ на заборѣ и перестрѣливается черезъ барьеръ. Городовиха отвѣчаетъ медленно, фундаментально, прилично своей натурѣ и притомъ бабьимъ теноромъ. Щедушная же Викулиха, -- за что мужъ прозвалъ ее "нѣмкой", -- вся "ходитъ ходуномъ", трясется и поминутно загорается, звѣня какъ колокольчикъ.
   -- Чего ты опять лаешься-то? флегматически спрашиваетъ городовиха, сминая пухлое бѣлье въ рукахъ.
   -- А ты зачѣмъ прикормила мою курицу, зачѣмъ?
   -- А ты видѣла, что я ее прикармливаю? отвѣчала городовиха, останавливаясь и важно посмотрѣвъ на свою сосѣдку.
   О! какой восхитительно бѣшеный взглядъ сверкнулъ на обѣихъ батареяхъ! Живописецъ, кистъ!.. Скорѣе бери кисть!.. Кажется, еслибъ въ этотъ мигъ можно была ихъ сблизить носомъ къ носу, то онѣ пролетѣли бы одна сквозь другую.
   -- А ты видѣла, что я ее прикармливаю? Видѣла? И Городовиха подступила шага на два ближе къ Викулихѣ.
   -- Видѣла, положительно отвѣчала Викулиха, и блѣдныя впалыя ея щеки запылали пуще прежняго.
   -- Врешь ты, мерзавка эдакая, врешь!
   -- Сама врешь... ишь, какъ разнесло, того и гляди обручи лопнутъ.
   -- Богъ далъ здоровья, такъ и толстѣю... Не всѣмъ такой доской, вѣшалкой быть. Нечего тутъ говорить! Сама видишь свой патретъ въ зеркалѣ: больно ужь хорошъ...
   И городовиха злобно улыбнулась и снова принялась снимать бѣлье.
   -- Худа-ли, хороша-ли, а все получше тебя.
   -- Что-же я-то? Что ты обо мнѣ знаешь? произнесла городовиха и, снова бросивъ бѣлье, сдѣлала два шага впередъ.
   -- Да то, что знаю.
   -- Да что, говори, что? И городовиха подошла какъ можно ближе къ Викулихѣ.
   О, еслибы между зрачками ихъ пронести въ этотъ моментъ фосфорную спичку, то она бы, кажется, загорѣлась,-- такъ раскалены были ихъ взоры.
   -- Говори, говори! требовала городовиха. Что ты за мной знаешь?
   -- А то, что тебѣ только мужей чужихъ отбивать.
   -- Хрр -- тьфу!
   -- Хрр -- тьфу!
   Та и другая плюнули другъ на друга въ пылающія лица.
   -- Всегда говорила и скажу, продолжала, задыхаясь, Викулиха.
   -- Скажи, скажи, пока всей пятерней тебя не съѣздила! Скажи-ка, что?...
   -- А вотъ -- то, что ты видно забыла, какую мужъ-то тебя взялъ?... Его насильно съ надзирателемъ на тебѣ женили, а то бы онъ не женился...
   Батюшки!... Это было масломъ, которое Викулиха подлила къ огню.
   -- А, подлая!.. взвизгнула городовиха, и обѣ сосѣдки вцѣпились одна другой въ волосы.
   Въ это время подоспѣлъ самъ городовой, съ совершенно круглымъ, какъ мѣсяцъ, и смиренномудрымъ лицомъ, который было несъ на огородъ ведро съ водою.
   -- Что вы, что вы, бабы, бабы? проговорилъ онъ и, поставивъ ведро на землю, поспѣшилъ къ разъяреннымъ волчицамъ.-- Ишь ты, вѣдь, какъ вцѣпились, и рукъ не разнимешь. Что вы, дуры?... Полноте!...
   Но ни та, ни другая не выпускала изъ рукъ волосъ своей противницы.
   -- Полноте же, говорятъ вамъ! а не то, ей-ей, водой окачу... Эхъ, какія задорныя! Перестаньте же... И онъ также хладнокровно принесъ ведро и окатилъ ихъ. Это нѣсколько ихъ отрезвило. Но онѣ все еще были какъ помѣшанныя, не произнося ни единаго звука, не понимая окружающаго.
   -- Смотри-ка, что выдумали! говорилъ городовой, и схвативъ послѣ того подъ руку свою сожительницу, повлекъ ее силою.
   -- Что ты, глупая баба? говорилъ онъ, улыбаясь, дорогою. И диви бы пьяныя, а то.... ахъ, вы, бабы, бабы!...
   -- Постой! вопила имъ вслѣдъ Викулиха, грозя кулакомъ и отряхая подолъ платья, которое было такъ мокро, хоть выжми.-- Постой! Я все раскажу, какъ помощникъ къ тебѣ подарки носить!... мужъ-то этого не знаетъ.
   -- Слышишь?... Нѣтъ, постой! снова воскликнула городовиха, и рванулась; но будучи удержана сильною рукою сожителя, который ее увлекалъ, довольствовалась только тѣмъ, что оборачивалась черезъ плечо, чтобы взглянуть на свою соперницу, и шипѣла: "Подлая эдакая! .."
   -- Смотри-ка ты, говорилъ городовой, добродушно улыбаясь и продолжая вести жену. Какая ты, право, не думалъ я и не помышлялъ никогда, ей-ей, нѣтъ!
   -- Такъ не отдамъ же ей сковороды, лопни мои глаза! воскликнула вдругъ городовиха.
   -- Ну, полно тебѣ, полно, уговаривалъ городовой, увлекая ее и не переставая улыбаться.
   -- Дурачина эдакой... выдумалъ обливать водою,-- проговорила Викулиха, снова отряхая мокрый подолъ, когда городовой ушолъ за дверь. Наконецъ и она поплелась во свояси; но невзначай увидѣла на своемъ дворѣ спокойно прогуливающагося городовихина пѣтуха, схватила стоявшую у стѣны метлу, и заголосивъ: "а тебя чортъ зачѣмъ сюда занесъ?" пустила въ него это орудіе. Мой бѣдный перепуганный пѣтелъ, припрыгнувъ на сажень, съ крикомъ полетѣлъ къ себѣ на дворъ, и довольная своимъ мщеніемъ сосѣдка мѣрными шагами взошла на крыльцо, рванула дверь, и съ сердцемъ захлопнула ее за собою.
   А вѣдь правду сказалъ старикъ, что будетъ дождикъ. Смотрите... Нашла тучка и загородила собою солнце: все на минуту пріутихло и какъ бы дожидается чего-то. И откуда взялась эта тучка?... Небо было такъ чисто, такъ безоблачно. Вонъ и вѣтерокъ повѣялъ... Вотъ-вотъ на волоскѣ виситъ тяжелая тучка... Одна, другая капля... чаще, чаще.:, и какія все большія капли... Ну, этотъ дождь сейчасъ же и перейдетъ... Это майскій, теплый дождичекъ... Ого, какъ зачастилъ!... Чудо, чудо, солнце и дождикъ! Посмотрите-ка, это что такое?... Миріады дождевыхъ капель, освѣщенныхъ среди деревьевъ солнечными лучами, падаютъ прозрачнымъ яхонтоваго цвѣта жемчугомъ, между синеватыми дождевыми нитями. Великолѣпная картина! Но вотъ и конецъ дождику. На улицахъ кое-гдѣ текутъ дождевыя струйки; заборы изсѣчены дождемъ, какъ продольно пущеннымъ зарядомъ дроби. Мостки едва смочены. На сѣрыхъ стѣнахъ домовъ большія пятна, тамъ гдѣ упали дождевыя капли. На оконныхъ стеклахъ змѣйками извивающіяся полосы смытой пыли.
   Послѣ дождика вся зелень вздохнула привольнѣе. На деревьяхъ дрожатъ и подобно драгоцѣннымъ каменьямъ играютъ разными цвѣтами повисшія на сучьяхъ и листьяхъ дождевыя капли; молодая остролистая трава на лужайкахъ осыпана ими, какъ алмазами.
   Въ тепломъ воздухѣ тамъ и сямъ вьются только-что прилетѣвшія ласточки; бѣшеный стрижъ, визгливо чирикая, несется, какъ пуля, надъ самою поверхностью взморья, и то поднимется и перевернется на лету, то снова спустится и бороздитъ стекло воды, задѣвая ее длинными своими крыльями. Стрижи и ласточки прилетѣли: значить, скоро и іюнь!
   

IV.

   Іюнь -- лучшій у насъ мѣсяцъ въ Петербургѣ. Май холоденъ, по крайней мѣрѣ до половины; іюль жарокъ и пыленъ; августъ дождливъ и уже посматриваетъ осенью, особенно вечеромъ.
   На востокѣ, по блѣдносинему фону небесъ, какъ будто кистью, широко проведены румяныя полосы догорающей утренней зари. Денница въ борьбѣ съ отлетающимъ мерцаніемъ ночи; зябликъ умолкъ; пронесся тихій, свѣжій вѣтерокъ и поздоровался на взморьѣ съ молодымъ камышомъ,-- и камышъ, нагнувъ острыя верхушки свои, поклонился ему; поздоровался вѣтеръ съ березами на гаваньскомъ берегу, и березы заговорили листиками, и торопливымъ радостнымъ привѣтомъ отвѣчали на радостный его привѣтъ... Богъ вѣсть откуда взялась туча воробьевъ, налетѣла и въ одну шеренгу сѣла на заборъ. Вдали медленно важно махала крыльями неуклюжая ворона, направляясь по дѣламъ куда-то.
   На томъ мѣстѣ, гдѣ взойдти солнцу, уже зардѣлась фіолетовая твердь. Блестящая полоса ея дѣлалась все ярче и ярче. На взморьѣ блѣдныя воды, казалось, пріостановили теченіе; стеклянная ихъ поверхность потускла, дышала... Жемчужныя росинки на листьямъ растеній отражали на себѣ улыбку нарождающейся денницы. Каждый полевой цвѣточекъ просыпался и поднималъ красивую свою головку въ ожиданіи животворнаго луча. И вотъ сверкнулъ одинъ лучъ... другой, и посыпался ихъ цѣлый снопъ... и вспыхнулъ и задрожалъ показавшійся изъ подъ водъ край солнца, которое, какъ громадная капля растопленнаго золота, явилось очарованному міру, и заглянуло въ синія окна гаваньскихъ лачугъ, и все разсмѣялось, все завеселилось, и міръ сталъ полонъ божественной гармоніи....
   На огородѣ все взошло, благословенное свыше... Весело зеленѣетъ лукъ на грядахъ; пышно красуется махровый листъ свеклы; и между темно-листною будущею красною капустою и огурцами, какъ стражи на часахъ, стоять статные стебли укропа, раскидывая свои зонтикообразныя верхушки... Все преуспѣваетъ...
   У одного гаваньскаго домика отворилась калитка, и тотчасъ же флегматически перевалился черезъ порогъ бѣлый гусакъ; за нимъ точно также флегматически перевалились четыре бѣлыя гусыни, и наконецъ показалась старушка, въ коричневомъ салопѣ и чепчикѣ съ мелкими сборками, который былъ накрытъ чернымъ шерстянымъ платкомъ. Тихонько доплелась она до кружки, съ образомъ надъ нею, висящей на садовой рѣшеткѣ Дѣтскаго пріюта, на Офицерской улицѣ, въ Гавани, перекрестилась трижды, и опустила дряхлою рукою въ копильницу полкопейки; потомъ опятъ трижды перекрестилась, и снова поплелась дальше по мосткамъ, что-то нашептывая.
   На встрѣчу старушкѣ шелъ довольно нетвердо отставной гаваньскій чиновникъ, Петръ Матвѣичъ, въ фуражкѣ на затылкѣ, камлотовой шинели, свѣсившейся съ одного плеча и порядкомъ запачканной въ грязи. Изъ подъ шинели видны были старый черный сюртукъ и тоже довольно пожилые панталоны. Поровнявшись съ нею, онъ остановился, потеръ лобъ, собираясь какъ будто съ мыслями, пробасилъ гортанью что-то про себя: э-ё-ё...; потомъ подошелъ къ краю мостковъ, хотѣлъ что-то сказать; но не сдѣлалъ этого; наконецъ, потерявши равновѣсіе, соскочилъ съ высоты цѣлой сажени на землю, пробѣжалъ шаговъ десять впередъ, и только по какому-то чуду удержавшись отъ паденія, остановился, и какъ бы въ оправданіе передъ собою причины такого ловкаго скачка, произнесъ тѣмъ же самымъ горловымъ басомъ:
   -- Ну, да-а... я все равно же хотѣлъ сойдти.
   Наконецъ обернулся къ старушкѣ, и потомъ, пошатываясь и приложивъ палецъ къ козырьку фуражки, въ знакъ отданія чести, пробукалъ:
   -- Наше вамъ-съ!.. э-ё...
   -- Что такъ рано, Петръ Матвѣичъ?.. спросила она, пріостановись.
   -- Душ-а ра-да!.. затѣмъ и ррано!.. хе, хе, хе.
   -- Откуда Богъ несетъ?
   -- Изъ дальнихъ странствій возвратясь... э-ё... Вамъ бы надо было спросить:
   "Откуда, умная, бредешь ты, голова?.." Эхъ! трудно Петенькѣ на свѣтѣ жить!...
   -- Вѣрно, отъ своего благопріятеля, Константина Ивановича, шествуете?..
   -- Имен-но... отъ Кости!!..
   И онъ, на голосъ общезнакомой вакхальной пѣсни: "Аристотель оный, древній философъ",-- смотря быкомъ въ землю, запѣлъ:
   
   Константинъ Ива-а-нычъ,
   Малый удалой,
   Любить выпить на-й ночь
   Водочки простой...
   
   -- Не хотите ли на счетъ зари?.. крикнулъ онъ вслѣдъ уходившей старушкѣ, и поплелся, голося и зарываясь басомъ все ниже и ниже:
   
   "Лишь только занялась заря..."
   
   Когда же онъ, дойдя до одного дома, неистово заоралъ:
   
   "Къ потоку чистыхъ во-о-дъ!
   
   да еще, повторивъ, налегъ на это: "Къ потоку чистыхъ водъ", тогда чье-то терпѣніе окончательно лопнуло, и изъ окна этого дома высунулась взбудораженная голова со сна вскочившаго человѣка, и эта голова, злобно посмотрѣвъ въ затылокъ ковылявшему Петру Матвѣичу, проговорила:
   -- Экъ его нахлестало!.. и тутъ прибавила кой-что... а потомъ захлопнула окно...
   Но нашъ Петръ Матвѣичъ не слыхалъ этого, и продолжалъ пошатываться; наконецъ онъ пустился выплясывать, и на голосъ: "ну, Карлуша, не робѣй", сталъ причитывать:
   
   "А что сдѣлалось потомъ,
   Я того не знаю..."
   
   Но тутъ опрометью выбѣжала изъ калитки, въ одной рубашкѣ, сверхъ которой былъ накинутъ только салопъ, и на босу ногу, среднихъ лѣтъ женщина, которая, схвативъ Петра Матвѣича поперекъ, насильно потащила его, какъ онъ ни ртачился и какъ онъ, вырываясь, ни говорилъ, что:
   -- Чики-лики!..
   
   "Оставь дремать меня въ печали..."
   
   Послѣ этого съ полчаса на гаваньскихъ улицахъ была, можно сказать, образцовая тишина. Нигдѣ ни единой души! Трава, выросшая изъ подъ мостковъ, разсказывала вслухъ сказки мелкимъ бѣленькимъ цвѣткамъ и широколиственному подорожнику. Природа была такъ мила, какъ дѣвушка, которой сказали: "люблю", для которой это слово "люблю" составляетъ высшее земное блаженство и которая, только-что разставшись съ своимъ возлюбленнымъ и кокетливо поправивъ яркій шелковый платочекъ на шеѣ, скользнула, въ калитку, довольная, счастливая, какъ будто сію минуту обвѣнчанная...
   И посреди этой пышной красоты, посреди этой невозмутимой тишины, вдругъ въ одномъ домѣ настежъ распахнулись захватанныя двери, разинули свою драконову пасть,
   
   "И понесло отвсюду кабакомъ",
   
   И какъ будто прищурилось однимъ глазомъ и улыбнулось его мутное, темнозеленое окно... какъ будто манить и дразнитъ проходящихъ въ синихъ армякахъ и съ темнорусыми бородками, и въ старыхъ шинеляхъ и изношенныхъ халатахъ.
   -- А что, братцы, не зайдти-ли маненько освѣжиться? Право -- слово такъ...
   Въ самомъ дѣлѣ, спѣшите, братцы, пока двери не заперли... Чего призадумались?... Эхъ, была не была! Спѣши, православный русскій народъ!... За какія-нибудь сорокъ пять копѣекъ серебромъ.... Что составляетъ для тебя рубль восемь гривенъ?! Пустяки, плевое дѣло!... день работы; понатужился немного съ двухъ часовъ ночи и до восьми вечера, отказалъ себѣ во всемъ денекъ другой, вотъ и полштофъ. Зато полштофъ! Зато куда заброситъ онъ твою голову, куда занесетъ тебя самого!... За тридевять земель въ тридесятое царство... Маненько водицы есть, надо правду сказать... ну-да вѣдь нашъ русскій народъ терпѣливъ, невзыскателенъ. А и лучше, коль немного водицы подбавлено,-- не такъ больно разбираетъ. А хочешь, чтобъ разобрало, подѣйствовало, такъ не пожалѣй ашшо рубль восемьдесять копѣекъ; а если, тово, и эфто не дѣвствуетъ, то ашшо и ашшо,-- очень просто!... Тутъ самое главное затрудненіе въ деньгахъ; а деньги что? наживное дѣло; а тутъ удовольствіе; а вѣдь человѣкъ живетъ въ свое удовольствіе; а если много -- больно задолжаешь, то можно отработать. Кто говоритъ, вѣстимо, разумѣется, когда, то есть, разсудить, что если при долгахъ да заболѣешь, такъ плохое дѣло; ну-да вѣдь это не часто случается. Да и то сказать, если все разсчитывать, то и носу нельзя высунуть на улицу безъ денегъ. Спѣшите, спѣшите, братцы, пока двери не заперли... Ну, что мнетесь, чиво проклажаетесь?...
   А вотъ отперъ мясникъ свою лавку; а за нимъ отперли и мелочную. Спустя нѣсколько времени, изъ гаваньскихъ калитокъ, какъ кроты изъ своихъ норъ, начали вылѣзать чиновницы, кацавейницы и салопницы, и простыя бабы-солдатки -- капотницы, въ чепчикахъ и просто накрывъ голову платкомъ. Иногда показывался на мосткахъ мужской полъ древняго порядка, въ любимомъ своемъ костюмѣ, старомъ халатѣ, и въ нахлобученной суконной фуражкѣ. У каждаго или у каждой былъ кулекъ подъ мышкой, холщевый мѣшокъ или что-нибудь въ родѣ этого. Всѣ эти разночинцы того и другаго пола шли, брели, ковыляли и спѣшили, кто въ мясную, а кто въ мелочную лавочку, за провизіей, къ сегодняшнему обѣду и ужину... Въ мелочной лавочкѣ уже завязался политическій разговоренъ, который черезъ полчаса былъ въ полномъ разгарѣ, треща, щебеча и звеня тонкими женскими голосами. Да и нельзя же! Лавочники такой деликатный и учтивый народъ, французы настоящіе; поразсказать же женщинъ не учить стать, мастерицы удивительныя,-- заслушаешься! Подумаешь, со вчерашняго дня времени прошло не много, а такая пропасть новостей! И откуда онѣ, Христосъ съ ними, все это выкопаютъ!
   Войдемте однако вмѣстѣ со мною въ мелочную лавочку. Вонъ три покупательницы уже тамъ; четвертая входитъ. Передъ вами, за прилавкомъ, высокій ярославецъ, со свѣтлорусыми кудрями, небольшой рыжеватой бородкой, голубыми глазами и румяными щеками... Онъ съ улыбкою и утонченною вѣжливостью гостинодворца встрѣчаетъ посѣтительницъ.
   -- Варварѣ Николаевѣ мое всенижайшее почтеніе,-- говоритъ онъ, увидѣвъ вновь прибывшую покупательницу и слегка приподнявъ на головѣ свою аляповатую шапку.
   -- Здравствуй, Лука Лукичъ -- отвѣчаетъ покровительственнымъ тономъ вошедшая чиновница, шмыгнувъ черезъ порогъ и разомъ очутившись у прилавка.
   -- Все-ли вы въ добромъ здоровьѣ?
   -- Слава Богу.
   -- Слава Богу -- самое лучшее дѣло; кажется, съ имянинницей могу имѣть честь проздравить? Кажется?
   -- Да, благодарю.
   -- Ну, не держи меня, сказала съ нетерпѣніемъ другая молодая чиновница, съ ядовитымъ выраженіемъ въ лицѣ, прежде другихъ вошедшая.
   -- Сейчасъ, сію минуту,-- произнесъ, спохватившись, лавочникъ. Сколько сахару, Анфиза Петровна? спросилъ онъ нетерпѣливую покупательницу. Полфунта или...?
   -- Нѣтъ, четвертку.
   -- Который покрѣпче?
   -- Обнаковенно.
   -- Сію минуту-съ. Отвѣсивъ сахаръ и вручивъ его по принадлежности, онъ записалъ въ книжку отпускъ, и отдалъ ее чиновницѣ, отличавшейся ядовитымъ выраженіемъ въ лицѣ. Она сухо кивнула головой на его привѣтливое: "мое почтеніе-съ", и была такова. Потомъ, всѣ чиновницы ушли, каждая со своей покупкой; осталась только одна, которая вошла послѣ всѣхъ.
   -- Вамъ что угодно, Варвара Николавна?
   -- Во первыхъ, пастилы полфунта.
   -- Какой прикажете? клюквенной или яблочной?
   -- Нѣтъ, лучше дай яблочной. Да хороша ли? И чиновница вслѣдъ за лавочникомъ подошла къ окошку, гдѣ въ двухъ небольшихъ плоскихъ ящикахъ стояла та и другая пастила.
   -- Самая лучшая-съ, первый сортъ. Извольте отвѣдать.
   Покупательница попробовала отрѣзанный ей листокъ пастилы.
   -- Мм... Нѣтъ, не хороша.
   -- Что-же-съ? Не можетъ быть: пастила самая что-ни-на есть...
   -- Скверная,-- перебила чиновница. Отвѣсь мнѣ лучше фунтъ пряниковъ, круглыхъ бѣлыхъ. По чемъ за фунтъ?
   -- Какъ всегда-съ, двадцать копѣекъ. Мы лишняго не запрашиваемъ.
   -- Дай-ка попробовать. Можетъ, очень сухіе?
   -- Никакъ нѣтъ-съ, пряники свѣжіе; на дняхъ только-что получены.
   Она отломила кусочекъ отъ пряника, положила въ ротъ и сейчасъ же выплюнула.
   -- Фи, какая гадость. Нѣтъ, лучше что-нибудь другое.
   -- Не нравятся-съ? спросилъ озадаченный торговецъ. Душистые, самые лучшіе-съ, съ мятными каплями.
   -- У тебя все душистое и самое лучшее. Скипидарный какой-то вкусъ; нѣтъ, лучше отвѣсь изюму и орѣховъ миндальныхъ.
   Лавочникъ высыпалъ изъ бумажнаго свертка обратно въ банку пряники и машинально пошелъ за требуемымъ. Отпуская товаръ, онъ осмѣлился очень учтиво замѣтить своей покупательницѣ, что она не чета другимъ, беретъ у него всегда на чистыя деньги, тогда какъ почти всѣ остальныя забираютъ у него на книжку.
   -- Скажите, какой комплиментъ! произнесла она съ замѣтно-кокетливой улыбкой, и тоже вышла изъ лавки.
   -- Баба-то тово... ничего,-- проговорилъ ей вслѣдъ лавочникъ; но впрочемъ размышленія его сейчасъ же были прерваны приходомъ новой посѣтительницы, совершеннаго подобія знакомой намъ Керчихи, хотѣвшей уконтролировать хозяина тони. Она была такого же роста, съ такимъ же безжизненнымъ лицомъ и козлиными глазами; также, какъ и та, на ходу держала себя очень напередъ, также задирала голову и страшно вертѣла кринолиномъ; но Керчиха носила всегда лиловаго цвѣта шляпку, всегда старую, и какой-нибудь яркихъ цвѣтовъ бурнусъ. Обыкновенно шерстяной, зимой и лѣтомъ, -- замѣтьте, непремѣнно бурнусъ!... тогда какъ сейчасъ вамъ представленная особа постоянно щеголяла въ новой, обыкновенно коричневой шляпкѣ и какомъ-нибудь одинакаго цвѣта толковомъ салопѣ, -- замѣтьте, непремѣнно салопѣ! Но самое главное отличіе, какое имѣла эта госпожа не только отъ Керчихи, но и отъ всѣхъ гаваньскихъ чиновницъ, состояло въ томъ, что она говорила неимовѣрно быстро, половину словъ ея нельзя было словить, за что ее и прозвали всѣ тамъ "гаваньской вѣтряной мельницей" и "тарантой". Мужъ ея, занимавшійся когда-то раскрашиваніемъ ботаническихъ и зоологическихъ таблицъ для книгопродавцевъ толкучаго рынка, давалъ ей различныя наименованія растеній, звѣрей и птицъ, называя ее: то "таволгой лѣсною", то "шандрою болотною", то "варакушкой", то "Славкой-портнымъ". Но ни одна изъ этихъ кличекъ не выводила ее такъ изъ себя, какъ "варакушка"... Зубоскалъ-супругъ, замѣтивъ, что это ее сердитъ и бѣсить, сталъ пуще надоѣдать ей этимъ прозвищемъ. Это страшно забавляло его. Разъ она была съ чего-то очень не въ духѣ, и несла изъ кухни въ комнату подносъ съ чашками. Когда она подходила къ столу, за которымъ сидѣлъ ея благовѣрный, въ ожиданіи "испитія кофс", онъ вскочилъ съ мѣста, загородилъ ей собою дорогу, и съ улыбкою смотря пристально на сожительницу, вдругъ произнесъ:
   -- Марѳырчикъ (ее звали Марѳой Трофимовной)... Марѳырчикъ золотой пырчикъ, "варакушка" золотая птичка.
   -- Послушай, Алексѣй! грозно воскликнула она, сверкнувъ глазами. Ей Богу, брошу подносъ съ чашками на полъ!...
   -- Дура, да за что ты сердишься?.... Вѣдь это прехорошенькая птичка варакушка.
   -- Я думаю!... Фыркнула она съ отвращеніемъ, вся пылая досадой,-- хорошенькая!!...
   -- Право, хорошенькая, увѣряю тебя.
   -- Я думаю, хуже, гаже, и противнѣе ея нѣтъ на свѣтѣ. Пусти, убирайся....
   Очень немногіе изъ слушающихъ варакушку въ состояніи были припомнитъ, по окончаніи ея лепетанія, всѣ накиданныя ею слова. На эту ея особенность часто указывалъ и ея чиновный сожитель, который всегда, бывало, когда женушка его, какъ выражался онъ, "понесетъ",-- махнетъ рукой, отвернется или уйдетъ въ другую комнату и скажетъ:
   -- Ну, пошла, поѣхала!...
   Особенность эта, конечно, сейчасъ-же должна была высказаться и тогда, когда она вошла въ лавочку, къ Лукѣ, тѣмъ болѣе, что здѣсь Лукичъ, не мужъ, не могъ остановитъ ея. Дѣйствительно, только что ея салопъ и шляпка очутились передъ большими голубыми глазами торговца, только что онъ успѣлъ сказать ей обычное привѣтствіе: "мое наиглубочайшее почтеніе Марѳѣ Троеимовнѣ", какъ она уже завела музыку:
   -- Знаю, знаю, сама очень хорошо знаю, что меня зовутъ и величаютъ Марѳой Крапивовной. Дѣло не въ томъ! дѣло вотъ въ чемъ, многоуважаемый Лука Лукичъ... вотъ какія обстоятельства приключились, что мой благовѣрный получилъ вчера за окончаніе одного дѣла въ Сенатѣ въ пользу одной богатой вдовы... все равно, ты ея не знаешь... хорошая, прекрасная женщина... помѣщица Тамбовской губерніи... сама три раза присылала за мной, чтобы я пріѣхала, и какъ меня угощала, не знала гдѣ посадить.... Въ Московской гостинницѣ остановилась, въ богатомъ нумеръ: какія занавѣси, какая мебель, штофная, зеркала какія большущія... Она меня полюбила очень, какъ родную дочь свою,-- добрая старушка,-- и плакала, какъ разставалась. Этому не больше какъ мѣсяцъ тому назадъ. Ее ужасно хотѣли обидѣть, отнять хотѣли у ней имѣніе; но Сенатъ вступился за это, и она получила это имѣніе назадъ, выиграла; и все по старанію моего мужа; а главное, конечно, тутъ значитъ секретарь; и не секретарь, а оберъ-секретарь; а еще больше, конечно, оберъ-прокуроръ и члены общаго присутствія; а тамъ дальше я ужь и не знаю...
   Она остановилась, чтобы перевести духъ,-- что впрочемъ рѣдко съ ней случалось. Лукичъ, слушая ее, соображалъ многое, что она наговорила, и хотѣлъ выцѣдить изъ всего этого смыслъ ея прихода. Хвативъ глотка два воздуха, разскащица снова продолжала:
   -- Само собою понятно, что до кого это ни доведись, всякаго, если бы даже ты былъ на мѣстѣ моего мужа, и тебя бы очень обрадовало, такъ точно и его, такая пріятная неожиданность. Вотъ онъ,-- разумѣется, онъ не говоритъ мнѣ ничего, но я догадываюсь,-- меня тоже не скоро проведешь,-- онъ и хотѣлъ мнѣ сдѣлать сюрпризъ. Понимаешь ты это слово, что оно значить?
   -- Нѣтъ, отвѣчалъ было сначала Лукичъ, но потомъ, сейчасъ же сообразивъ, прибавилъ: это, я полагаю, значитъ, какъ-нибудь, на счетъ, то есть, полученной радости?
   -- Ну-да. Это значить все равно -- что еслибы ты захотѣлъ сдѣлать женѣ своей сюрпризъ, чтобъ она не знала, и чтобы послѣ того обрадовалась. Понялъ теперь, или нѣтъ?
   -- Понялъ, отвѣчалъ Лукичъ, желая отдѣлаться отъ дальнѣйшихъ ея объясненій и поскорѣе добраться, до смысла, зачѣмъ явилась Марфа Трофимовна и что ей надо. "Экую она околёсную несетъ", подумалъ онъ между тѣмъ самъ съ собою.
   -- Ну вотъ, вишь ли, продолжала откровенная Марфа Трофимовна, онъ хотѣлъ мнѣ сдѣлать сюрпризъ и купить шерстяной матеріи на платье. Чудесная матерія. Хочешь посмотрѣть? Вотъ какая....
   Разскащица вынула изъ-подъ салопа матерію и показала Лукѣ, быстро развернувъ ее на прилавкѣ.
   -- Не правда ли, чудесная матерія? прекрасная! нездѣшняя, заграничная, отмѣнной добротности. Не правда-ли?
   -- Славная, видная матерія, отвѣчалъ Лукичъ, щупая конецъ куска. А дорога?
   -- То-то вотъ и есть, что онъ не говоритъ. Развѣ ты не слышалъ, я говорила тебѣ, что онъ не хочетъ объяснить, хочетъ, чтобы все это было вполнѣ сюрпризомъ? Лука Лукичъ выпятилъ губы и погрузился въ глубокую думу. Ужь не хочетъ ли она навязать мнѣ эту матерію? спросилъ онъ себя мысленно.
   -- Лукаша, Луканчикъ! послышался голосъ изъ-за двери, которая вела въ комнату, бывшую рядомъ съ лавочкой.
   -- Спрячьте матерію-то, поспѣшно и вполголоса попросилъ Лукичъ.
   -- Послушай, Луканчикъ! снова раздался голосъ.
   -- Сейчасъ!... Онъ скорчилъ гримасу, наморщилъ брови и чвякнулъ губами.
   -- Что вамъ надо? спросилъ онъ торопливо посѣтительницу.
   -- Денегъ, дружекъ, денегъ! объяснила она наконецъ ему.
   -- Не могу-съ, копѣйки не могу, проговорилъ Лукичъ, и хотѣлъ было уйдти; но она его остановила.
   -- Какъ ты тамъ себѣ хочешь, а дай! Всего пятъ рублей дружекъ и нужно на покупку приклада къ платью. Въ будущее воскресенье отдамъ.
   (Голосъ изъ комнаты: Лукичъ, милушка! Подь поскорѣе... Не справлюсь одна).
   -- Что тамъ такое? Сейчасъ! крикнулъ съ досадой Лукичъ.
   -- Давай, какъ хочешь; а не то уйду: хуже будетъ! За Коротаева сынишку ты безпремѣнно отвѣтишь, если мужъ не вступится: ты его дралъ за волосы при цѣломъ народѣ; а онъ хоть и шалунъ мальчикъ, а все же его отецъ благородный...
   (Голосъ изъ комнаты: Милушка, скорѣй! Одна не справлюсь).
   Лукичъ пошелъ къ выручкѣ, выдвинулъ ящикъ, вынулъ синюю депозитку и, подавая ее Марфѣ Трофимовнѣ, проговорилъ:
   -- Вѣрьте чести: отецъ родной пришелъ бы съ того свѣта, и попросилъ -- не далъ бы!...
   -- Спасибо, Лукичъ, очень благодарна. Мнѣ только до воскресенья, -- сказала чиновница, и исчезла такъ же скоро, какъ явилась.
   Въ это время хозяйка Лукича появилась въ дверяхъ съ бутилкою шипящихъ кислыхъ щей.
   -- Милушка, не удержу! ей-ей! заголосила она со смѣхомъ. Другую бутылку выпускаю.
   -- И того сдѣлать не могла! сказалъ Лукичъ, принявъ отъ жены бутылку и забивъ кулакомъ крѣпко пробку.
   -- Ну, вотъ и славно! сказала жена и, взявъ отъ него назадъ бутылку, ушла къ себѣ.
   Двери лавки снова отворились и вошелъ чиновникъ, въ форменномъ пальто, фуражкѣ съ кокардою и съ круглымъ, какъ у ребенка, лицемъ. Онъ былъ средняго роста, ни молодъ, ни старъ, ни красивъ, ни дуренъ. Въ физіономіи его было что-то казенное, однообразное, какъ въ наружности казармъ и провіянтскихъ магазиновъ. Ротъ огромнѣйшій, а уши чисто на чисто коровьи, и такія же, какъ у коровы, подвижныя. Изъ подъ разстегнутаго пальто видѣнъ былъ разстегнутый чиновничій кафтанъ, а изъ подъ него разстегнутый же черный суконный жилетъ съ форменными пуговицами, весь вверху засыпанный нюхательнымъ табакомъ.
   -- Здравствуйте, почтеннѣйшій хозяинъ, отецъ и благодѣтель, произнесъ онъ протяжно.
   -- Здравствуйте, Кононъ Кононовичъ! отозвался тотъ.
   Чиновникъ протянулъ руку Лукичу, который чувствительно, но слегка пожалъ ее.
   -- Все ли вы въ добромъ обрѣтаетесь здравіи? прибавилъ прибывшій.
   -- Живемъ по маленьку.
   -- Живете-можете, деньги копите.
   -- Да, скопишь ихъ здѣсь! отвѣчалъ со вздохомъ Лукичъ; нѣтъ, вонъ тамъ, въ городѣ, продолжалъ онъ, мотнувъ головой въ ту сторону, гдѣ стоитъ Петербургъ, тамъ, можетъ, лавочникъ-то, примѣрно сказать, закупитъ огурцы, когда они стоять всего-то 10 копѣекъ, а бываетъ и 4 коп., а послѣ, эфто, продаетъ по копѣйкѣ штуку; значитъ, за сотню-то беретъ рубль серебромъ! Ровно девяносто шесть копѣекъ чистаго барыша.
   -- Такъ, подтвердилъ чиновникъ.
   -- Али теперь капуста, продолжалъ Лукичъ: купитъ онъ сотню за три рубля, а либо еще, пожалуй, за два съ полтиной, а въ продажѣ-то она у него идетъ за кажинный кочанъ 15, а не то гляди и 20 копѣекъ.
   -- Такъ, подтвердилъ и это чиновникъ.
   -- Хлѣбъ тоже! продолжалъ лавочникъ, все больше и больше одушевляясь: здѣсь, почитай, всѣ почта пекутъ его сами, а тамъ всякъ забираетъ въ лавочкѣ мелочной. Примѣрно положить, выйдетъ у него въ день хоть сорокъ пудовъ... по полторы копѣйки на фунтъ беретъ онъ барыша... и выйдетъ 24 рубля... Тамъ поди ты, угоняйся за нимъ...
   -- Да, конечно! согласился и съ этимъ чиновникъ.
   -- А у насъ что больше забираютъ? Женскій полъ -- какого нибудь сахаришку, кофеишку, шелку золотникъ или два, половину сальной свѣчки... Чиновнику тоже, что ему требуется? селедка, грузди, вареная осетрина да дратва иногда.
   -- А вѣдь вонъ у васъ и лимоны однако водятся -- молвилъ съ улыбкою чиновникъ, указавъ носомъ на горку лимоновъ, лежавшихъ на окнѣ рядомъ съ горкою мелкихъ яблоковъ.
   -- Это берутъ здѣшніе офицеры морскаго рабочаго экипажа, военный классъ, тѣ любятъ... Лукичъ не докончилъ своей рѣчи, потому что въ это время раздался благовѣстъ. Онъ преважно перекрестился.
   -- Слава тебѣ Господи... молвилъ онъ. Ну, Кононъ Кононовичъ. Я отправляюсь къ обѣднѣ; дома останется жена.
   -- Возьмите и меня съ собою, сказалъ чиновникъ.
   -- Съ величайшимъ моимъ удовольствіемъ: только вотъ немножко попримажусь, отвѣчалъ Лукичъ и вышелъ.
   При третьемъ ударѣ церковнаго колокола онъ возвратился въ новой синей сибиркѣ и чисто вычищенныхъ длинныхъ сапогахъ, въ которые были заткнуты черные штаны.
   -- Все, кажется, въ порядкѣ? спрашивалъ онъ себя, щупая карманы; кажется все? ключи? Здѣсь; платокъ? Здѣсь. Пойдемте, Кононъ Кононовичъ.
   -- Пойдемте, Лука Лукичъ.
   Оба повернулись къ иконѣ, висѣвшей надъ полками, надъ выручкой, осѣнили себя троекратнымъ крестнымъ знаменіемъ, и задумчиво, молча вышли; причемъ хозяинъ въ дверяхъ далъ чиновнику пройдти первому, наклонился, чтобы взглянуть еще разъ на свои глянцовито вычищенные сапоги, и затѣмъ уже продолжалъ путь. Вышелъ крестьянинъ-огородникъ изъ избы; за нимъ слѣдомъ вышли его работники и, догоняя его на ходу, надѣвали армяки.
   Другіе изъ православныхъ успѣли ужь и пропустить по маленькой. Вонъ одинъ изъ нихъ такъ освѣжился, что не отходитъ отъ будочника, которому онъ страшно надоѣлъ, прося цигарочки окурочка и спичечку. На гаваньскихъ мосткахъ между тѣмъ появляются, тамъ и сямъ, шляпки и бурнусы дѣвицъ и молодыхъ женщинъ, совровождаемыхъ кавалерами въ темнозеленыхъ вицмундирахъ, съ гербовыми пуговицами, и въ шинеляхъ или въ форменныхъ пальто. Это молодые люди благочестивые, полные надеждъ, съ горячею кровью, и часто бьющимся сердцемъ. Они направляють шаги въ Троицкую церковь, въ Гавани, или въ "Смоленское"; за ними вслѣдъ медленно бредутъ старички. Кровь ихъ холодна, сердце бьется кое-какъ, такъ себѣ, лишь бы исполнять свое дѣло. Они не вѣрятъ уже обаятельнымъ надеждамъ и если мечтаютъ о чемъ, то объ томъ только, что нельзя ли какъ-нибудь послѣ обѣдни завернуть вонъ въ эти, такъ привѣтливо ходящія на блокѣ, двери.
   Вмѣстѣ съ появленіемъ бурнусовъ и черныхъ бакенбардовъ на гаваньскихъ мосткахъ, появились въ гаваньскихъ окнахъ головы женщинъ, оставшихся дома, чтобы хозяйничать, и неутерпѣвшихъ, чтобы не поглядѣть на проходящихъ, чтобы не разсмотрѣть, хоть мелькомъ, которая какъ одѣта... На насъ, покорнѣйшихъ рабовъ ихъ нѣжной души, онѣ въ такомъ случаѣ не посмотрятъ, еслибъ мы даже въ эту минуту перескочили на лошади черезъ Неву, нисколько не держась обѣими руками за переднюю сѣдельную луку. Онѣ тутъ съ трепетнымъ вниманіемъ замѣчаютъ, гдѣ и какъ приколоть бантикъ, сколько сборокъ на платьѣ, есть или нѣтъ на немъ бретельки и различные другіе шнурочки и пуговочки. "Этого ни за что на свѣтѣ не поймутъ мужчины", говорятъ онѣ; "мы наряжаемся не для нихъ, а для себя. Имъ, этимъ мужчинамъ, рѣшительно все равно, что ни надѣнь на себя женщина, даже еслибы блондинка явилась въ палевомъ платьѣ и палевой шляпкѣ съ зеленымъ подбоемъ, они не разглядятъ".
   Жаркій іюньскій день; солнце во всемъ разгарѣ стоитъ надъ землею и ведромъ льетъ на нее палящую лучезарную влагу. Съ благодарностью смотритъ на него празднично разрядившійся подсолнечникъ.
   На огородахъ красуется ярко цвѣтущій макъ, рѣзко отличаясь отъ зеленя скромныхъ овощей. Полюбуйтесь, какъ нѣжны цвѣты просвирокъ! Молочно-бѣлый колеръ ихъ щечекъ смѣшанъ съ легкимъ румянцемъ. Прелесть!
   Но вотъ снова раздался благовѣстъ. Народъ идетъ изъ церкви. Опять къ гаваньскммъ окнамъ подбѣжали оставшіяся дома стряпухи. Сквозь многія стекла окошекъ видны приближенные и приплюснутые къ нимъ женскіе носики...
   На мосту, который великолѣпно перекинутъ черезъ гаваньскую рѣчку, стоятъ чиновники, прежде другихъ вышедшіе изъ церкви. Они построились въ двѣ шеренги, по сторонамъ моста, у перилъ. Рыцари перышка переговариваются и пересмѣиваются между собой или просто, выражаясь ихъ языкомъ, шалберничаютъ, въ пріятномъ ожиданіи встрѣтить прелестныхъ и распрекрасныхъ, съумѣвшихъ и успѣвшихъ кольнуть тонкою иглою любви въ ихъ чиновное сердце. Толпы дамъ, дѣвицъ и кавалеровъ приближались уже къ нимъ "цѣлою кавалькадою". Стоявшіе на мосту начали переми гиваться одинъ съ другимъ, потому что къ нимъ подходила колыхавшаяся далеко впереди всѣхъ гаваньская вдовушка, недурная собой, съ плутовскими главками, по которой стрѣляла вся тамошняя молодежь, начиная съ самыхъ знатныхъ до дѣтей просто канцелярскихъ служителей -- рѣшительно всѣ, но только увы! стрѣляла съ такимъ же успѣхомъ, съ какимъ гаваньцы палятъ на взморьѣ по дикимъ уткамъ, имѣющимъ обыкновеніе улетать отъ нихъ вмѣстѣ съ зарядомъ.
   Когда полненькая вдовушка взошла на мостъ, сконфуженная, съ опущенными глазами и зонтикомъ, тогда обѣ шеренги чиновниковъ живо, какъ по командѣ, сіяя улыбками, приподняли фуражки съ кокардами, и залпомъ произнесли: "Прекраснѣйшей и милѣйшей Еленѣ Кондратъевнѣ наше глубочайшее почтеніе!.."
   Еще больше прежняго сконфузившаяся вдовушка, не поднимая глазъ и зонтика, прошептала съ милою улыбкою:
   -- Покорно благодарю, или что-то въ родѣ этого. За что и была долго напутствуема такими пожирающими чиновничьими взглядами, какіе врядъ-ли они имѣли даже тогда, когда, входя въ трактиръ, бросали ихъ на уставленныя по полкамъ буфета разныя водки и настойки.
   Вдовушка, миновавъ мостъ, а съ нимъ вмѣстѣ и поклонившуюся ей шеренгу, подняла глаза и зонтикъ, уменьшила краску у себя въ лицѣ и нѣсколько уже съ злобною улыбкою выразилась:
   -- Собаки, настоящія собаки.... и послѣ того, по обыкновенію своему, безъ возмущеннаго духа, продолжала шествіе, важно, грандіозно, какъ прилично всякой вдовѣ, имѣющей удовольствіе жить въ счастливой Гавани....
   Съ такими же поклонами и привѣтствіями встрѣтили и проводили чиновничьи шеренги и всѣхъ другихъ особъ, носящихъ лѣтомъ прюнелевые башмачки, а зимою козловые полусапожки.
   Наконецъ, когда шеренгамъ не приходилось уже ни передъ кѣмъ съ удовольствіемъ ломать шапку, все и вся съ мосту, съ улицъ и съ переулковъ поспѣшно вошло въ свои калитки и очутилось у себя дома. Мужчины, бросивъ, куда попало, шапки и пальто, сейчасъ, же загорланятъ:
   -- Ѣстъ... Живо!
   А женщины (милыя и кроткія созданія!), какъ будто бы не слыша этого, подходятъ къ зеркалу, чтобы похвалить себя въ немъ; потомъ, снимаютъ шляпку, кладутъ ее, "душку", на комодъ, бурнусъ или салопъ вѣшаютъ въ шкапъ и за симъ уже оправляются въ кухню. И тутъ-то вы посмотрѣли бы, какъ кипитъ все въ ихъ маленькихъ ручкахъ! какъ онѣ скоро справляются! Да и нельзя иначе; потому что мужчины, отложивъ въ сторону всякое терпѣніе, стоятъ уже на порогахъ кухонь и гнѣвно спрашиваютъ.
   -- Ну, скоро-ли, наконецъ?...
   Миленькія хозяйки торопливо, но мягко отвѣчаютъ на это:
   -- Сейчасъ, сейчасъ! только пирогъ разрѣжу, сію минуточку. Все готово...
   Въ самомъ дѣлѣ, и имъ самимъ, бѣдненькимъ, тоже страхъ какъ хочется кушать, не смотря на маленькій ротикъ и крошечный желудочекъ.
   Вскорѣ всѣ, крестясь и шумя стульями, садятся за столъ, и -- "уста жуютъ"... Да какъ еще жуютъ!
   Передъ растворенными гаваньскими окнами сидятъ собаки, съ поднятой мордой, и не сводятъ съ нихъ глазъ, иногда хватая на лету брошенную имъ изъ окошка кость.
   Передъ раствореннымъ окномъ Карль Иванича тоже сидитъ огромная собака и тоже не сводитъ глазъ съ кушающаго хозяина своего. Карль Иваничъ, замѣтивъ друга человѣчества и, вѣрно руководствуясь мудрымъ Иппократовымъ правиломъ, что "отъ голоду не бываетъ болѣзней", намазываетъ масломъ прекрошечный кусочекъ хлѣба и, нацѣлясь, бросаетъ эту пилюльку въ страшную, какъ колодезь, пасть собачищи, которая, проглотивъ подачку, не жевавъ, и почувствовавъ еще большій голодъ, продолжаетъ вопросительно смотрѣть на своего патрона и какъ будто хочетъ сказать:
   -- Только-то и будетъ?.. съ самаго утра-то?
   Понявъ этотъ нѣмой вопросъ, Карль Иваничъ съ достойною своего племени флегмою обращается къ собакѣ и, кивая головою, говоритъ:
   -- Довольно... Пускай сперва это варится въ твой шелюдка...
   Собака чихнула.
   -- Цуръ генезунгъ... Пудъ сдаровъ... проговорилъ Карль Иваничъ.
   Взгляните, какъ бойко вьется по тычинкамъ душистый хмѣль и зеленый горохъ въ саду повытчика Ѳомы Кузьмича!... Воробьи, сидя на нихъ, чирикаютъ такъ, что старикъ, хоть и глуховатъ, а непремѣнно услышитъ и выйдетъ, въ халатѣ, безъ шапки, чтобъ, забравъ горсть мелкихъ камешковъ, швырнутъ въ нихъ окаянныхъ, не дающихъ спать ему, мучимому и безъ того безсонницей.
   Уже четыре часа послѣ обѣда. Ударили въ колоколъ къ вечернѣ. Солнце понизилось, а гаваньцы успѣли уже выспаться или, какъ они говорятъ, "пройдтись на счетъ храповицкаго", и передъ кофеемъ подойти къ шкафчику и приложиться, какъ слѣдуетъ, по долгу человѣческому и житейскому...
   На диванѣ одного гаваньскаго шалаша лежитъ, растянувшись, молодой чиновникъ, такой молодой, что даже не имѣетъ еще ни чина, ни бакенбардъ, но за то носитъ розовыя шелковыя подтяжки. Онъ лежитъ... подъ риѳму... въ одной рубашкѣ и черныхъ панталонахъ, новыхъ, отличныхъ, въ Лиской сдѣланныхъ извѣстнымъ мастеромъ, который, вѣроятно изъ самолюбія, простительнаго во всѣхъ художникахъ, велѣлъ написать на своей вывѣскѣ коротко:

Вре. Не. Ma. Але. Ѳо.

   Напротивъ юнаго хозяина, на стулѣ, у раствореннаго окна, сидѣлъ такой же юный канцеляристъ, какъ и онъ, и набивалъ паниросы.
   Вдругъ птенецъ, лежавшій на диванѣ, задалъ вслухъ себѣ такого рода вопросъ:
   -- Что-бы теперь начать дѣлать? Погода великолѣпная, а идти куда-нибудь лѣнь. Выдумай-ка, Митя, сказалъ онъ, обращая рѣчь къ набивавшему папиросы! Что-бы такое начать дѣлать?...
   Какъ будто въ отвѣть на этотъ вопросъ, зябликъ, сидѣвшій напротивъ этого дома, на березѣ, пропѣлъ:

Пить-пить, пить-пить....

   -- Слышалъ, что пропѣлъ зябликъ? спросилъ, въ свою очередь, товарищъ.
   -- Нѣтъ. Что-же онъ пропѣлъ?
   -- Да пропѣлъ: пить, пить....
   -- Въ самомъ дѣлѣ! воскликнулъ пріятель его, и вскочилъ съ дивана.-- Ай-да зябликъ! Правильно разсуждаетъ; знаешь ли что?
   -- Что?
   -- Надѣнь-ка ты сюртукъ, да сходи-ка за ромомъ въ кабачаръ. Отличная вещь будетъ! А я пока поставлю самоваръ. Такъ?
   -- Идетъ!...
   -- Ну, такъ бросай же поскорѣй папиросы, и валяй. Если кто попадется дорогой, скажи, что я ушелъ на Петербургскую, къ теткѣ; а то, пожалуй, какъ разъ привалятъ; а велика-ли бутылка?
   -- Разумѣется.
   -- Ну, такъ иди же.
   -- Сейчасъ.
   На счетъ успѣшнаго окончанія этого дѣла никто, конечно, не будетъ сомнѣваться.
   По симпатіи, что-ли, или по другой, неизвѣстной мнѣ, причинѣ, но только вскорѣ самовары появились на столѣ и во многихъ другихъ тамошнихъ домахъ, и вся Гавань начала щелкать, откусывая сахаръ, а потомъ кладя остальную часть его на столъ. Другіе же, вѣроятно изъ желанія насладиться вполнѣ этимъ напиткомъ, бухали столовую ложку патоки на стаканъ чаю, и выходило прелесть что такое; причемъ они отрѣзывали ломоть сдобной булки домашняго печенья.
   За Гаванью, на полѣ, собралось нѣсколько паръ быстроногихъ кавалеровъ и дѣвицъ, желавшихъ бѣгать "въ горѣлки". Тутъ-то бы вы посмотрѣли на удальство гаваньскихъ юношей, на ихъ стараніе поймать, во чтобы то ни стало, ту, которая нравилась бѣжавшему. Это стараніе напослѣдокъ дошло до того, что одинъ изъ дѣйствующихъ лицъ, въ ту самую минуту, какъ уже схватилъ за локоть убѣгавшую отъ него, но нѣжно любимую имъ дѣвицу, спотыкнулся, задѣвъ ногой за анаѳемскую кочку, и полетѣлъ. Всѣ, кромѣ него, разумѣется, расхохотались... Да это-то бы все еще ничего, что всѣ разсмѣялись и что онъ полетѣлъ и проигралъ въ этотъ разъ дѣло, это бы ничего; это можно бы было вернуть и загладить сейчасъ же свою неловкость, но вотъ что случилось; но нѣтъ, впрочемъ, пусть лучше онъ самъ разскажетъ.
   -- Дьявольская штука икая, молвилъ онъ про себя. Брюки сзади лопнули, новыя брюки, сегодня только надѣлъ въ первый разъ; да еще хорошо, что подъ кафтаномъ!.. не видать по крайней мѣрѣ; а надѣнь я вицъ-мундиръ!.. красиво бы было, нечего сказать!.. Экая бестія портной, а еще расхвалили подлеца, что славное сукно всегда ставитъ!.. Въ Сибирь бы, каналью, надобно послать. А вѣдь вотъ подите, пожалуйтесь на него въ ремесленную управу; что возьмешь,-- ничего!
   -- Что, ушибся? больно? кричали ему горѣльщики.
   -- Нѣтъ, ничего.
   -- Такъ что-жъ ты сталъ?
   -- Н-ничего. Видите, иду.
   -- Вѣрно ушиблись? спросила съ участіемъ та, которую онъ чуть было не изловилъ.
   -- Да, затылокъ. Пустяки... и онъ поклонился ей и почему-то улыбнулся.
   -- Заты-ло-окъ? спросилъ его, тутъ же у дома на скамьѣ сидѣвшій старикъ, отецъ его. Носомъ полетѣлъ, а затылокъ ушибъ...
   Всѣ разсмѣялись, исключая раненаго, который, сказавъ какую-то причину, требовавшую его немедленнаго удаленія, вошелъ полусконфуженный въ комнату своей лачуги, но на самомъ порогѣ обернулся и сказалъ, что сейчасъ же выйдетъ, только задастъ корму чижику....
   А вотъ и солнце закатилось: на-те вамъ... и въ Гавани вечеръ. Зато какой вечеръ! Ахъ, господа!.. Выйдите на берегъ взморья и насладитесь дивнымъ зрѣлищемъ. У, какая божественная картина!
   Синій колоритъ обдалъ всю природу. Небо, вода, дальній берегъ, деревья -- все заголубѣло и тихо дышитъ снотворнымъ эѳиромъ. На горизонтѣ остатокъ догорающей зари и на ней нѣсколько лучей, брошенныхъ солнцемъ, укатившимся въ другой міръ... Но вотъ потускли, почернѣли воды; не вздымается ни одна струйка; кругомъ одно ровное стекло, зеркало, отражаясь въ которомъ стоятъ лайбы со спущенными парусами. Вдали стелется густой дымъ отъ парохода, направляющагося къ Петербургу. Несутся сумасшедшіе, вѣчно чирикающіе стрижи, которые, перегоняя другъ друга, какъ будто кричатъ: "Постой, разбойникъ! вотъ я тебя догоню", а между тѣмъ не забываютъ глотать на лету несчастныхъ мухъ, мотыльковъ и мошекъ; а нужно вамъ сказать, что эти дурачье мошки всегда затѣять вечеромъ танцы, въ милліонъ паръ, надъ водою, въ которыхъ, разумѣется, какъ всякій танцоръ, забываютъ изъ-за дамъ все на свѣтѣ; а зато и попадаютъ въ постоянно разинутую стрижову пасть. Одумаются у него въ желудкѣ, спохватятся, да уже, тово, немного поздно.
   Въ самой Гавани тоже недурно. Во многихъ домахъ растворены окна и у оконъ видны задумчивыя головки блондинокъ съ голубыми глазками, въ ситцевыхъ платьяхъ веселаго цвѣта, въ маленькихъ шелковыхъ платочкахъ на бѣленькой шейкѣ...
   Всѣ онѣ успѣли накушаться кедровыхъ орѣшковъ, бѣлыхъ круглыхъ пряниковъ, изюму, миндалю и пастилы.
   Что всѣ барышни грызли -- нѣтъ, неловко,-- кушали кедровые орѣшки, это доказывается кучами шелухи отъ этихъ орѣховъ, лежащими на тарелкахъ... И какъ скоро онѣ ихъ скушали!...
   Еслибъ отправиться въ Красносельскій лѣсъ, недалеко отсюда, сѣсть тамъ, положимъ, на кочку, созвать къ себѣ всѣхъ его хорошенькихъ сѣренькихъ векшъ и, созвавъ въ всѣхъ вокругъ себя, сказать: -- Слушайте, хорошенькія сѣренькія бѣлочки-векши! Вы такія умненькія; глазки у васъ такія свѣтленькія... Такъ и такъ, скажите правду: можете ли вы въ часъ времени раскусить и, словомъ, скушать столько кадровыхъ орѣшковъ? Молчите.... Ну, такъ знайте же, что гаваньскія барышни въ состояніи, если хорошенько примутся,-- уничтожить еще несравненно больше.
   Умненькія бѣлочки сначала бы слушали молча, навостривъ ушки и уставивъ на меня свои свѣтленькіе глазки; но послѣ того, выслушавъ все до конца, бросились бы опрометью по деревьямъ, взлетѣли бы по сучьямъ на самый верхъ высочайшихъ сосемъ и тамъ, прыгая и вертя пушистымъ хвостикомъ, покатились бы со смѣху.
   Но гаваньскимъ мосткамъ между тѣмъ мѣрными шагами, чинно и важно, прогуливаются пары дамъ, дѣвицъ и кавалеровъ, желающихъ насладиться прекраснымъ лѣтнимъ вечеромъ. За ними слѣдомъ идутъ, не спѣша, подражая своимъ хозяевамъ, тоже мѣрно, чинно и важно, тамошнія собаки, милыя собаченьки, съ опущеннымъ хвостомъ и задумчивой рожицей. Порою изъ гущины березъ посмотритъ на гуляющихъ мирно дремлющая ворона. Разбуженная шумомъ шаговъ и рѣчей, она вынетъ поспѣшно голову изъ-подъ крыла, взглянетъ сонными своими глазушками на проходящихъ, зѣвнетъ и скажетъ:
   -- А, это идутъ наши чиновники... Потомъ снова закинетъ голову подъ теплое крыло...
   Бѣлые гуси и сѣрыя домашнія утки, полоскаясь на гаваньской рѣчкѣ, забыли и думать о домѣ; они то и дѣло кувыркаются на водѣ.
   На этой же самой рѣчкѣ видна лодка, а въ лодкѣ три дѣвицы сами управляютъ ладьею; не нужно кавалеровъ. Хи, хи, ха, ха! заливаются веселыя дѣвушки. "Когда же и повеселиться, какъ не въ дѣвушкахъ?" "Правда, правда, миленькія. Когда вамъ надѣнутъ вѣнцы на головы и обведутъ васъ трижды, -- тогда васъ называютъ уже бабой... Прощай, безпечная дѣвичья жизнь! прощайте, милыя подруженьки! Да, не даромъ иногда вы такими блѣдненькими стоите подъ вѣнцемъ!... Недаромъ на полчаса поблекнутъ розовыя губки и затуманятся ясныя очи!.. Кто знаетъ, что впереди ожидаетъ!.."
   Но вотъ лодка съ дѣвушками пристала къ берегу. Какъ выйдти? Берегъ грязенъ; не ступить же прямо въ грязь. Бросили доску. Лизенька, душенька! Дай руку; нето упаду... Ахъ, ахъ! Прыгъ, прыгъ! хи, хи, хи! ха, ха, ха!
   На рѣчкѣ, по колѣно въ грязи, стоить мальчишка и ловитъ колюшку булавочнымъ крючкомъ и смотритъ въ черную почти недвижную воду, не сводитъ глазъ съ пробочнаго поплавка... Сердчишко страшно забилось у мальчугана, потому что поплавокъ уже заходилъ на водѣ. Дергъ!.. Ничего. Разбойница колюшка только дразнитъ бѣднаго мальчишку. Съѣла полчервяка. Поправилъ червяка, забросилъ... Опять заходилъ поплавокъ. У мальчика заходили сердце и поги; а глаза чуть не выскочатъ. Смотри, не ввались въ воду, мальчикъ! Повела, повела поплавокъ, мерзкая колюшка... какъ осторожно беретъ, только обкусываетъ червяка... Дергъ! опять ничего. Всего червяка стянула. Постой, гадость эдакая. Нечего дѣлать, надо насадить свѣжаго червяка, да неторопиться дать ей забрать. Закинулъ. Опять сейчасъ же заходилъ поплавокъ. Ахъ, разбойникъ! мальчикъ готовъ влѣзть въ воду! не торопись, дай ей немного воли, да не зѣвай. Дергъ!.. А, а! Попалась. Мальчикъ съ радости бросилъ палку удочки, схватилъ рыбку и трепетными рученками вытягиваетъ крючекъ изъ челюстей колюшки. Какія же рожи она выдѣлываетъ!... Какъ онъ счастливъ! какъ онъ рада! Не будешь ты такъ радоваться даже и тогда, когда получишь чинъ коллежскаго регистратора.
   Но бѣгутъ уже звать его ужинать. Старшій четырьмя годами братъ его уже кричитъ издали:
   -- Михаилъ Иванычъ Таптыгинъ!.. Онъ не слышитъ, не хочетъ слышать. Мишка-Ерыжка, домой!.. Отецъ велѣлъ звать. Ступай!
   Нечего дѣлать, скрѣпя сердце, надо разстаться съ милыми колюшками.
   Улицы, переулки и закоулки опустѣли. Нѣтъ никого изъ гуляющихъ; вмѣсто нихъ по всей Гавани гуляетъ запахъ отъ щей и гречневой каши. Нетрудно догадаться, что въ эту минуту въ знаменитой слободѣ работаютъ губы, и зубы, и скулы, и даже бакенбарды, которые, по сочувствію, по крайней мѣрѣ хоть вздрагиваютъ. Гавань ужинаетъ. Пріятнаго аппетита!
   Затѣмъ, разумѣется, слѣдуетъ и ночь, іюньская, живописная ночь. Махнула она кистью, и все освѣтилось тѣмъ колоритомъ, которымъ покрыты утреннія картины альпійскихъ горныхъ вершинъ. Безоблачныя небеса проливаютъ остатокъ трепетнаго сіянія, подернутаго прозрачною дымкою недвижнаго эѳира. Растительность, лишившись свѣта, скрыла свои чуткіе органы. На березахъ замѣтно опустились тонкія вѣтви. Нѣжные листики травыи цвѣтовъ тля блѣднѣе обыкновеннаго; чашечка ихъ скрылась до первыхъ утреннихъ солнечныхъ лучей. Они наклонили свои головки и забылись, до завтра, до пробужденія... Все обрызнуто живительною росою, которое на лугахъ ложится цѣлыми облачными полосами. Все недвижно и смолкло; лишь только изрѣдка вскрикивалъ на берегу вспугнутый куликъ, который, съежившись и растопыря на лету крылья, несся и пищалъ:
   -- Ай-ай-ай, батюшки!...
   Да кое-когда, какъ сторожъ въ доску, барабанилъ сиплымъ голосомъ дергачъ-коростель: трахъ, трахъ, трахъ,трахъ...
   На лугу, засѣвъ въ высокой душистой травѣ, въ шумномъ обществѣ ползавшихъ но стеблямъ мошекъ и букашекъ, заливался веселый кузнечикъ, распѣвалъ себѣ, не обращая ни на что вниманія, какъ подгулявшій сапожный подмастерье, бездомная головушка, у котораго все имѣніе -- туфли да тиковый халатъ, и больше ничего!
   Но вотъ на нѣкоторое время все совершенно успокоилось; проползъ по землѣ у забора червь, и спрятался въ свою норку. На мигъ торжественная тишина объяла всю землю!
   

V.

   Послѣдніе волшебные деньки короткаго сѣвернаго лѣта! Зато всѣ стихіи работаютъ, и все въ природѣ веселится напослѣдяхъ. Жить, такъ-жить!...
   Полдень. Жара немилосердная. Кажется, она вся цѣликомъ перенеслась изъ Африки. Небо окрашено яркою лазурью. Какая-то громадная свинцовая тяжесть виситъ надъ землею и давить все и вся. Солнце вертится въ раскаленной блѣдной атмосферѣ. Растительность въ полномъ блескѣ мужественныхъ силъ и энергіи. Все переполнено жизнію. Плоды на деревьяхъ давно уже начали зрѣть и наливаться, будучи обдаваемы обильными солнечными лучами. Вполнѣ развившіеся листья яблонь и вишенъ брыжжуть жизнію. Сочная клубника на грядахъ разливаетъ аромать. Акаціи и одуванчики давно уже отцвѣли и облетѣли... Мальчишки смотрятъ сквозь заборъ: имъ очень хотѣлось бы нарвать гороховыхъ стручьевъ, такихъ зеленыхъ; такихъ аппетитныхъ... Бѣлая бабочка перелетаетъ съ одного розоваго цвѣтка высокихъ тонкостебельныхъ просвирокъ на другой. Мухи неподвижно и въ полномъ молчаніи сидятъ по всей стѣнѣ огородникова дома, осѣненной лѣнивою тѣнью. Эта лѣнь прилипла ко всему. Лѣниво смотритъ на все золототысячникъ, своими мелкими бѣлыми цвѣтками. Ядовитая бѣлена на сорныхъ кучахъ злится на весь міръ; въ зеленомъ лицѣ ея цвѣтка, подъ грязнымъ бѣлымъ капоромъ лепестковъ, видѣнъ страшный умыселъ...
   Жарко, душно...
   Изъ одного гаваньскаго окна выкинули хлѣбную корку. Жирный воробей, сидѣвшій гдѣ-то по близости, увидѣвъ это, пустился, какъ пуля, и сѣлъ въ двухъ шагахъ отъ того мѣста, гдѣ упала корка. Жадность забрала этого человѣка; крошка такой, а, кажется, готовъ бы проглотить всю Гавань, со всѣми ея кофейниками и чиновниками. Вѣдь ужь сытъ, такъ нѣтъ -- все мало; такая ужь алчная натура. Подскакалъ къ коркѣ, разинулъ ротъ, хотѣлъ клюнуть -- не могъ: въ глоткѣ сухо, да и наѣлся уже съ утра; и долго сидѣлъ онъ съ разинутымъ ртомъ; сидѣлъ и тяжело дышалъ И жара-то его мучила, да и съ коркой не хотѣлось разстаться.
   ....Жалко смотрѣть на утомленные листья нѣжной липы, на блеклую наружность растеній, на поникшія головки луговыхъ цвѣточковъ.
   По гаваньскихъ мосткамъ идетъ съ шапкою въ рукѣ, въ одномъ вицмундирѣ, чиновникъ, бѣлокурый съ рыжими бакенбардами, полнымъ краснощекимъ лицемъ, но впрочемъ человѣкъ съ добрымъ сердцемъ. Это былъ, дай Богъ ему здоровья, одинъ изъ трехъ тамошнихъ членовъ, трехъ закадычныхъ друзей, которыхъ мужъ знакомой намъ Марфы Трофимовны, живописецъ-натуралистъ, назвалъ пьянымъ трилистникомъ, и еще въ добавокъ одного окрестилъ мятликомъ луговымъ, другаго Рододендрономъ, а третьяго Курячьей слѣпотой.
   Въ это самое время на густолиственной липѣ, мимо которой проходилъ чиновникъ, сидѣлъ зябликъ, пернатый пѣвецъ. Завидѣвъ его, онъ началъ чистить носикъ о ножку, наклонилъ головку на ту и другую сторону, пропищалъ два раза: "пить, пить", и тотчасъ же слетѣлъ и сѣлъ тутъ же въ тѣни, подъ деревомъ. Чиновникъ ничего на это не сказалъ; но остановился, вынулъ мѣдныя деньги изъ брючнаго кармана, пересчиталъ ихъ на ладони и потомъ, мутно взглянувъ въ ту сторону, гдѣ сидѣла птичка, произнесъ:
   -- Шестнадцать копѣекъ только... не поскупись, прибавь двѣ копѣйки; тогда, пожалуй, сходимъ вмѣстѣ; такъ и быть, вернусь... Хочешь повѣрить до середы, до нынѣшней?.. Правда, что до жалованья еще далеко; но я займу у нашего вахтера;, мы всѣ занимаемъ у вахтера; возьмешь восемь, а росписку дать въ десять. Въ самомъ дѣлѣ, хочешь -- дойдемъ...
   Согласился ли зябликъ скакать за чиновникомъ по мосткамъ, чтобы отправиться вмѣстѣ туда, куда онъ его звалъ, объ этомъ я не могу съ точностью сказать.
   Томительно, нестерпимо душно!.. Жара страшная! Вода на взморьѣ, у береговъ, такъ нагрѣлась, что вчерашняго числа этотъ самый чиновникъ, который приглашалъ зяблика отправиться куда-то, купаясь, пролежалъ въ водѣ на отмели съ утра, съ девяти часовъ, и до самаго полудня, а не озябъ нисколько. А сегодня еще жарче, потому что другой его товарищъ, по прозванію Курячья-Слѣпота, войдя въ воду, присѣлъ было на камень, но тотчасъ же вскочилъ и сказалъ:
   -- Ахъ, канальство! какъ камень-то нагрѣлся... А потомъ пощупалъ его и примолвилъ: Да! какъ накалился, ишь какъ...
   Вся Гавань спѣшитъ освѣжить свои члены въ холодныхъ струяхъ; кто отправляется на Голодай, на канавку; а кто на взморье. На взморьѣ то неудобство, что надобно далеко идти по отмели, а потомъ можно очень легко оборваться и попасть въ глубину. На Голодаѣ же прямо съ берегу бухъ въ канаву. Какъ на взморьѣ, такъ и на Голодаѣ, берегъ усѣянъ разнокалиберными фигурами обоего пола. Дамы и дѣвицы ушли далеко отъ мужчинъ, внизъ по теченью... сорочки ихъ забѣлѣлись... и вотъ ужь онѣ въ студеной водѣ. Фу, какъ хорошо!... Неясно очерчиваются формы ихъ, можетъ быть, изящнаго стана. Мужчины глядятъ на нихъ издали, испытывая на себѣ ощущеніе, какое бываетъ у гаваньскихъ охотниковъ, при видѣ страшно далеко отъ нихъ садящихся дикихъ утокъ. А можетъ быть къ этому ощущенію примѣшивается еще и другое.... Кто его знаетъ, я въ Гавани не жилъ и не имѣлъ сладкаго удовольствія не только вздыхать по тамошнимъ Діанамъ, но даже ухаживать за ними, не смотря даже на то, что постороннему предоставляется вся свобода надѣяться на взаимность тамошнихъ барышень, между тѣмъ какъ своимъ онѣ при такой попыткѣ покажутъ знакъ, сложивъ вмѣстѣ три пальца правой руки; а нужно вамъ сказать, что всякій, имѣющій чинъ или какое ни на есть званіе,-- народъ обидчивый, былъ, есть и будетъ такимъ, народъ готовый даже вызвать даму на дуэль за малѣйшее оскорбленіе ихъ эмеритальной чести. Но почему именно тамошній, жизнь намъ дающій (такъ полагаютъ женщины), женскій полъ позволяетъ волочиться за собою чужому усачу или бакенбардисту, а не позволяетъ этого своему гаваньскому янки? Потому, очень просто, что женщины существа хитрыя, предусмотрительныя. Не даромъ змій въ раю зналъ съ кѣмъ заговорить. Разсчитавъ очень хорошо, что свой, т. е. туземецъ, гаваньскій янки, можетъ при случаѣ гаваньницу ославить, разсказать своимъ объ удавшейся ему побѣдѣ надъ слабостью женскаго сердца, онѣ и противостоятъ ему всѣми силами. Посторонній же это не такъ скоро сдѣлаетъ. Да и при томъ со своимъ янки всѣ любовныя дѣйствія, эволюціи и демонстраціи въ десять разъ скорѣе могутъ быть замѣчены въ этомъ околодкѣ, нежели когда любящая изберетъ предметамъ своей страсти человѣка чужаго. Видите изъ этого, что гаваньскія женщины, какъ старое поколѣніе, страхъ какъ боятся гласности...
   Вы изволили сами быть свидѣтелемъ, что сегодня, до обѣда, въ Гавани не случилось особыхъ приключеній; но за послѣ обѣда не ручаюсь: вечеромъ очень можетъ тамъ что-нибудь произойдти, потому что сегодня имянинникъ тамошній постоянный житель и владѣлецъ дома Никаноръ Максимычъ, а онъ всегда празднуетъ этотъ день на славу. У него вечеромъ соберется не только полъ-Гавани, но придутъ очень многія знатныя особы съ Петербургской, Песковъ, Коломны, съ Выборгской, и даже съ Малаго проспекта Васильевскаго Острова, изъ 14 и 16 линій, гдѣ живетъ, можно сказать, цвѣтъ нашей столицы. И потому-то я и приглашаю васъ къ нему на этотъ праздникъ ныньче вечеромъ. До свиданія!
   -- 28 іюля. Вечеръ. Вы пожаловали; прекрасно! пойдемте сейчасъ же, но пока взгляните на эту группу... На видномъ планѣ, гаваньскаго пейзажа наилюбезный человѣкъ Карль Иваничъ сидитъ на крыльцѣ у себя, въ рубахѣ и фуражкѣ, весь бѣлый, à la Піерро, сидитъ вмѣстѣ со своими двумя пріятелями, тоже такими же неисправимыми нѣмцами, какъ и онъ. Одинъ изъ нихъ не знаю кто такой; другой, кажется, переплетчикъ; значить, тоже образованный человѣкъ. Первый его камрадъ, т. е. неизвѣстная мнѣ особа, такъ-себѣ довольно недурно объясняется по нѣмецки, и отъ того Карль Иваничъ ведетъ съ нимъ разговоръ на этомъ языкѣ; другой же, т. е. переплетчикъ, очень плохо... Вслѣдствіе этого почтенный хозяинъ, не смотря на то, что другъ его понимаетъ все сказанное, переводить ему по русски. Это перенлетчику, конечно, было обидно, но; видно, онъ уже привыкъ къ этой необходимости. Впрочемъ, у каждаго изъ нихъ по стакану пуншу; иначе бы они, кажется, и не горячились. Разговоръ затѣянъ, разумѣется, ученый, глубоко философскій, о никогда неразрѣшимыхъ таинствахъ природы. Карлъ Иваничъ задаетъ такого рода вопросъ, обращаясь къ неизвѣстному мнѣ нѣмцу:
   -- Jede Sache hat ihre Bestimmung. Потомъ, повернувъ голову къ переплетчику, перевелъ:
   -- Секи вешшь имѣйтъ свой.... Wie heisst Bestimmung auf russisch? (Какъ по русски будетъ Bestimmung?)
   Переплетчикъ замялся. Другой гость молчалъ. Карль Иваничъ всталъ и поспѣшно ушелъ въ свои аппартамеинты, но вскорѣ возвратился съ нѣмецко-русскимъ лексикономъ Шмидта. Притащивъ словарь, Карль Иваннъ выразился такимъ образомъ, обращаясь къ неизвѣстному мнѣ гостю:
   -- Wie ich gesagt habe, jede Sache hat ihre Bestimmung. Какъ я скасаль, семи вешь имѣйтъ свой сначени -- перевелъ онъ переплетчику, который глубокомысленно поддакнулъ, выпустивъ предлинное: да-да-аа...
   Вдохновенный Карль Иваничъ продолжалъ:
   -- Aber was war gewesen dann, wann gar nichts da war?... ara! Wer wird mir d'rauf antworten?... Wer? Keiner, mein' ich!...
   Родивъ на Божій свѣтъ такую фразу, Карль Иваничъ счелъ за необходимое перевесть ее по русски; почему, обратившись къ переплетчику, хватилъ такой вопросъ:
   -- Но что тагда будь, когда нитшево не будь? И отъ чево это такъ будь?
   На этотъ вопросъ переметчикъ счелъ за нужное утвердить своимъ длиннѣйшимъ:
   -- Да-да-а....
   -- Da stehen die Ochsen am Berge! прибавилъ Карль Иваничъ, развернулъ лексиконъ, и найдя въ немъ потребныя слова, снова закрылъ книгу и перевелъ своему образованному сосѣду такъ:
   -- Вотъ стоитъ корова у гора.... ага!
   Переплетчикъ снова подтвердилъ еще болѣе длиннымъ:
   -- Да-да-аа....
   Карль Иваничъ продолжалъ:
   -- Ja, Kant, das war ein grosser Mann. Tonner Wetter, was war das für ein Mann! Den konnte Keiner verstehen!
   Потомъ, но долгу службы, снова повернулся къ ученому переплетчику, и перевелъ:
   -- Кантъ, нѣмецки фильзофъ, пыль всяки чельвѣкъ; его никто не понимайтъ!... So was kann nicht екіstiren bei den Rassen.
   И опять былъ такъ добръ, перевелъ:
   -- Я кавриль: съ Руссей не можна буль такъ отлична фильзофъ.
   Тутъ на порогѣ крыльца явилась почтенная супруга Карль Иванича, и пригласила всѣхъ къ ужину, сказавъ съ полупоклономъ:
   -- Meine Herrn, das Essen ist fertig. Bitte... wenn es Ihnen gefällig ist.
   -- Ich danke Ihnen, -- отвѣтили гости.
   И тутъ разлюбезный Карль Иваничъ не утерпѣлъ-таки и перевелъ слова своей Каролины Августовны.
   -- Кушани готова. Пошолюска кушитъ.
   Тоже и переплетчикъ въ свою очередь не забилъ удовольствовать его своимъ, но теперь уже болѣе короткимъ:
   -- Да-даа...
   На что достопочтенный Карль Иваничъ замѣтилъ:
   -- Тутъ никакой не нушно да-даа; тутъ нушно идить скорѣй кушить, мой люпезна Карль Карпичь, -- вотъ што-съ.
   И всѣ удалились. Намъ тоже пора на имянины къ многоуважаемому Никанору Максимычу, титулярному совѣтнику и хлѣбосолу. Тамъ давно уже гостей полна горница. Окна всѣ растворены, потому что въ комнатѣ, а особливо въ кухнѣ, ужасно душно.
   Ужъ съ самаго утра была страшная перепалка въ домѣ Никанора Максимовича. Первымъ дѣломъ сняли въ комнатѣ рогожки, и половики съ полу, который наканунѣ былъ вымытъ, и чуть ли не шестью водами; потомъ его хорошенько вымели вѣникомъ; затоже онъ такъ лоснился, что можно-бъ было бриться, глядясь-въ него. Потомъ вездѣ снята была тряпкою на палкѣ паутина, висѣвшая трофеями въ углахъ; потомъ вездѣ стерли пыль; даже изъ косой доски убрали случайно туда попавшіеся лоскутки, начатый чулокъ со спицами и утренній чепчикъ.
   За ломбернымъ столомъ рѣзались -- какъ говорятъ въ Гавани, или подвизались, какъ говорятъ во всѣкъ другихъ пѣтербургскихъ захолустьяхъ, -- преферансисты. Играли по маленькой, по четверти копѣйки. Тутъ только слышно было:
   -- Удержу!
   -- Къ краснымъ!
   -- Къ прекраснымъ!-- Въ червяхъ, значитъ?
   -- Во оныхъ...
   Порой раздавались упреки:
   -- Зачѣмъ, вы трефовую даму-то держали?! что она вамъ больно понравмась?! Родитель мой, вѣдь вы меня окончательно доканали, безъ ножа зарѣзали!...
   Или когда кто-нибудь сходилъ совершенно не-кстати, другой говорилъ:
   -- Здраствуйте!...
   -- Что такое? спрашивалъ тотъ, совершенно озадаченный.
   -- Такъ, ничего: хорошо очень сходилъ.
   -- Что? какъ играете? спрашиваетъ состязающагося посторонній, подойдя къ столу.
   -- Сейчасъ только обчикулили. Игралъ семь, и остался безъ трехъ.
   -- Значитъ объегорили?...
   -- Да что ты будешь съ ними дѣлать! собаки вѣдь!...
   На столѣ стоятъ изюмъ, грецкіе и кедровые орѣхи, бѣлые круглые пряники, сладкіе стручки и пирамида яблоковъ.
   Старушка сосѣдка, приглашенная пособлять хозяйкѣ, беретъ тарелку съ пирамидою яблоковъ, самыхъ краснощедихъ, на выборъ, и обноситъ гостей. Хозяйка, видѣвъ это изъ кухни, говоритъ сама-себѣ:
   -- Экая старая Дурафья Ивановна! яблоковъ здѣсь стоитъ цѣлая корзина, а она понесла гостямъ тѣ, что на столѣ! спортила совсѣмъ кучку! Да и тѣ тоже странные: берутъ!...
   На лежанкѣ величественно красуется объемистый графинъ, съ водкою алаго цвѣта, которую настаивалъ самъ Никаноръ Максимовичъ, по рецепту, недавно ему сообщенному, и, какъ онъ навѣрное зналъ, никому еще изъ гаваньцевъ неизвѣстному. Побзуясь этимъ обстоятельствомъ, онъ, взявъ одного изъ нихъ подъ руку, подвелъ къ лежанкѣ и, указавъ на графинъ съ розовою водкою, сказалъ съ неописанною улыбкою:
   -- Прошу покорнѣйше, отвѣдать, и угадать: чѣмъ настоена водка...
   Гость налилъ рюмку и выпилъ ее залпомъ...
   -- Эка ты, батюшка! сказалъ сзади него стоявшій другой гость. Это у него называется пробовать...
   Третій гость захохоталъ.
   Выпившій, не обращая вниманія на замѣчаніе, воткнулъ вилку въ кусокъ близъ графина стоявшей паюсной икры и, отправивъ его въ ротъ, вмѣстѣ съ кускомъ булки, проговорилъ наконецъ:
   -- Не знаю, какъ другіе, а я всегда такъ пробую, не иначе какъ такъ...
   Сдѣлавшій замѣчаніе тоже налилъ себѣ рюмку, отпилъ немного, чмокнулъ, потомъ посмотрѣлъ на цвѣтъ жидкости, понюхалъ и, повернувшись къ стоявшему за его спиною и улыбавшемуся хозяину, произнесъ:
   -- Нѣтъ, рѣшительно никакъ не могу отгадать.
   Восторгъ хозяина началъ доходить до крайнихъ предѣловъ. Онъ и мигалъ, и выкачивалъ губы, и улыбался.
   -- На чемъ-же однако? а? какъ бы вы думали? спросилъ онъ.
   Гости пожали плечами и молчали.
   -- На свеклѣ-съ!... разрѣшилъ онъ наконецъ.
   -- Рѣшительно никакъ нельзя догадаться! подтвердилъ первый гость.
   -- И вѣдь ни запаху, ни вкусу -- ничего! прибавилъ хозяинъ.
   -- Нисколько, подтверждалъ гость, и послѣ того повторилъ еще разъ пробу.
   -- И вѣдь какъ просто приготовляется, сказалъ имянинникъ. Взять сырую свеклу, очистить ее, изрѣзать, какъ для борщу, набросать въ водку, и дать постоять сутки,-- и готово.
   -- Я это сдѣлаю у себя, сказалъ тотъ же гость.
   -- А я, перебилъ его другой, я такъ не буду дѣлать, а прійду къ тебѣ.
   Всѣ расхохотались.
   Немъ того хозяинъ, поговоривши съ дамами о сокращеніи штата чиновниковъ, вдругъ всталъ и, обратившись къ собесѣдницамъ, сказалъ:
   -- Извините, дорогіе гости... Я на минуточку оставлю васъ. Я только раздѣнусь, а то ужасъ какъ все это давить. Съ вашего общаго позволенія.
   -- Сдѣлайте милость, не церемоньтесь, воскликнули всѣ, дамы и кавалеры, общимъ хоромъ.
   Дѣйствительно, онъ сейчасъ же вернулся въ халатѣ. Когда онъ входилъ, вдругъ въ окнѣ показалось толстѣйшее лицо, въ фуражкѣ съ кокардою на головѣ. Лицо это сказало густѣйшимъ басомъ:
   -- Почтеннѣйшей публикѣ....
   Сидѣвшія у окна дамы взвизгнули: "Ахъ Боже мой!" и съ испугомъ бросились отъ окошка. Даже мужчины вздрогнули и произнесли:
   -- Тьфу-ты, окаянный, какъ перепугалъ! Экъ ревнулъ! И фигура перегнулась въ комнату по самый поясъ и, увидѣвъ хозяина, пробасила:
   -- Никанору Максимовичу тысячу лѣтъ здравія!
   -- Іовъ Кондратьичъ! Прошу покорно... входи, просилъ имянинникъ. Войди. Что же ты сталъ!...
   -- Да я не одинъ, а еще двоихъ веду на веревочкѣ.
   -- Кто? спросилъ хозяинъ. Вѣрно Молчановъ и Добросердовъ? Милости просимъ. И Никаноръ Максисычъ бросился было къ окну, чтобы увидѣть, кто именно: были другіе двое, но они уже входили въ калитку.
   -- Всегда какую-нибудь штуку да отколетъ этотъ Іовъ Кондратьичъ, замѣтилъ одинъ изъ гостей. Непремѣнно что-нибудь удеретъ.
   Явились трое новыхъ гостей, т. е. самъ Іовъ Кондратьичь, по фамиліи Субботинскій, мужчина въ сажень ростомъ, съ широкими плечами и крупными чертами лица. Другіе двое, относительно размѣровъ тѣла, тоже не уступали ему. Это были дѣйствительно: Молчановъ, Петръ Иларіоновичъ, и Добросердовъ, Никаноръ Онуфричъ, всѣ трое страшные басы, которыхъ знали во всѣхъ петербургскихъ трактирахъ, и во многихъ рады-радехоньки были, что выжили ихъ, вмѣстѣ съ басами и пѣснями. Буфетчики говорили:
   -- Богъ съ ними, съ ихъ деньгами; нашли мѣсто, гдѣ дѣлать спѣвку. Ужъ если только крикнутъ они изъ комнаты: "мальчикъ", такъ и бѣжишь изъ за выручки и просишь: "Никаноръ Онуфричъ!...." а онъ былъ хуже всѣхъ, не уговоришь никакъ, если пропустилъ двѣ-три лишнихъ. Просишь: "Никаноръ Онуфричъ, батюшка!... есть колокольчикъ на то, чтобы звать служителя; а то, вѣрьте чести, рюмки, стаканы и стекла ходуномъ-ходятъ". А какъ разгуляются, да какъ примутся спѣваться, то хоть святыхъ вонъ выноси; ровно три черкасскіе быка ревутъ; чисто какъ изъ бочки... этакіе голосищи!...
   Эти три почтеннѣйшіе мужа переступили черезъ порогъ и остановились передъ встрѣтившимъ ихъ имянинникомъ. У Субботинскаго былъ колоссальный кренделище въ рукахъ. Онъ поклонился хозяину и сказалъ:
   
   "Поздравляемъ, поздравляемъ,
   "Двѣсти лѣтъ вамъ жить желаемъ;
   "Дай-то милосердый Богъ,
   "Чтобъ у васъ всегда пирогъ
   "Былъ съ капустой или съ кашей,
   "А для насъ, собратовъ вашихъ,
   "Никаноръ нашъ, другъ и братъ,
   "Чтобы ты былъ ставить радъ,
   "На троихъ, хоть четверть водки,
   "Хлѣба край да три селедки".
   
   Всѣ расхохотались, и даже самъ Никаноръ Максимычъ, который сказалъ Субботинскому:
   -- Ахъ, ты, проказникъ ты эдакой.... Ну зачѣмъ это-то? Напрасно... совершенно лишнее... прибавилъ онъ, принимая крендель. Спасибо за подарокъ, а еще больше за то, что пришли. Проходите, прошу покорно.
   Хозяинъ, разговаривавшій потомъ долго съ Субботинскимъ, вдругъ всталъ, улыбнулся, подошелъ къ комоду и, вернувшись, поставилъ на столъ, къ играющимъ преферансистамъ, свернутую изъ бумаги коробочку съ чучеломъ чижика. Игроки воскликнули въ одинъ голосъ, съ радостью и изумленіемъ, какъ будто они неожиданно встрѣтили стариннаго друга и пріятеля, съ которымъ давно не видались:
   -- Широчка!!... воскликнули они.
   -- Какъ, развѣ онъ умеръ?!...
   -- Умеръ, разсѣяно отвѣчалъ хозяинъ. Лицо его улыбалось; онъ сдерживалъ улыбку: въ головѣ его мелькала затаенная мысль...
   -- Какъ?... когда?!...
   -- Въ маѣ, протяжно молвила вошедшая въ эту минуту хозяйка, которая тоже приблизилась къ столу, и вмѣстѣ со всѣми смотрѣла на стоящаго на бумажкѣ чижика.
   -- Ахъ, бѣдный мой бибушка! произнесъ съ жирнымъ добродушнымъ лицомъ Іовъ Кондратьичъ. Онъ подошелъ къ столу, взялъ изъ бумажки чижика и поставилъ его къ себѣ на ладонь.
   -- Не будешь ты больше порхать ко мнѣ на плечо и клевать въ губахъ у меня сахаръ! Что, Широчка?... Онъ нагнулся, и тихо, поцѣловалъ его.
   Гости окружили столъ и смотрѣли на чижика.
   -- Веселый былъ такой, прибавила супруга имянинника, нѣжно смотря на чучело птички. Вѣрно угорѣлъ отъ чаду....
   -- Забавникъ былъ, нечего сказать, въ свою очередь прибавилъ Іовъ Кондратьичъ. Помню, какъ-омъ, бывало, когда растворишь дверцы въ клѣткѣ и отойдешь отъ него, сейчасъ замѣтитъ это -- скокъ съ палочки, и прямо на порогъ дверецъ. Потомъ, сію же минуту, порхъ прямо на другое окно, на цвѣты, и давай общипывать столѣтнее дерево. Сгонишь, бывало, его съ окна, онъ полетитъ и сядетъ на столъ, у зеркала... А, а! этого только и надо.... Начнетъ чистить ножку, проклажается. Ширка! да полно тебѣ, разбойникъ эдакій. Толкнешь его пальцемъ въ бокъ... онъ давай кусаться. Пострѣленокъ эдакой крошечный, а тоже злость есть... Тыкнешь его сзади -- онъ обидится, и живо повернется. Вотъ онъ эдакъ скокъ, скокъ, и очутится у самой рамы зеркала... начнетъ доставать что-то носикомъ изъ щелей, внизу, на рамкѣ, и вдругъ нечаянно увидитъ себя въ зеркалѣ. Матушки свѣти!... Мой Ширка просто помѣшается -- ни, ни, ни!... и крылушками машетъ. Это онъ сердится, видя въ стеклѣ другаго чижика; значитъ, самца, соперника своего.
   -- Уморительный такой былъ, заключила протяжно хозяйка.
   -- Да-а, жаль Широчку, говорилъ Никаноръ Максимычъ, и поставилъ чижа опять въ коробку. Его нетерпѣніе уже сильно было замѣтно. Онъ и улыбался, и моргалъ глазами, и шевелилъ губами, выпячивая ихъ.
   -- А вы не замѣчаете ничего тутъ? спросилъ онъ. И пуще прежняго заморгалъ и зашевелилъ губами. Сіяющее лице его выражаетъ самодовольство.
   -- Нѣтъ, ничего, отвѣтилъ за всѣхъ Іовъ Кондратьичъ.
   -- Это что? спросилъ имянинникъ, указавъ на бумажку.
   -- Бумажная коробочка, отвѣтилъ тотъ же. Чтожъ больше?
   -- Нѣтъ, это. не коробочка, а лодка.
   -- Ну, на лодку-то ужь нисколько не похожа.
   -- Ну, положимъ, что лодка. И все еще не догадываетесь?
   -- Нѣтъ.
   -- Лодка!... воскликнулъ хозяинъ, захлебываясь отъ сдерживаемаго смѣха,-- а это чижикъ...
   -- А -- а... воскликнулъ тутъ уже и самъ Іовъ Кондратьичъ. "Ѣхалъ чижикъ въ лодочкѣ, въ адмиральскомъ чинѣ, не выпить ли водочки по этой причинѣ?..." Ха, ха-ха, фокусникъ ты, право.
   -- Можно, можно, заключилъ Петръ Иларіонычъ, вставая.
   -- Даже должно, замѣтилъ Іовъ Кондратьичъ Субботинскій; потомъ первый, переваливаясь, подошелъ къ лежанкѣ, и взявъ графинъ, нерѣшительно остановился.
   -- Что ты смотришь? спросилъ его Никаноръ Онуфричъ.
   -- Да не знаю, которую рюмку наливать, маленькую или большую?
   -- Да ужь наливай купель; полно тебѣ ужимы-то дѣлать.... замѣтилъ ему пріятель.
   Игроки тоже уже докончили игру, разсчитались, встали и присоединились къ другимъ гостямъ. Вскорѣ столы сдвинули, накрыли, и мужчины сѣли ужинать. Хозяюшка явилась съ длиннѣйшимъ и широкимъ пирогомъ. Пирогъ былъ съ сигомъ и капустой съ яицами, и вышелъ на славу. Татьяна Дмитріевна сначала подошла съ блюдомъ къ тремъ, рядомъ сидѣвшимъ, басамъ, угощая ихъ первыми, тѣмъ болѣе, что они и помѣстились на верхнемъ концѣ стола; зато полъ-пирога сразу какъ не бывало.
   -- Берите, берите, пожалуста, упрашивала хлѣбосольная хозяйка.
   -- Да, если у васъ тамъ есть еще пирога три для другихъ гостей,-- то для насъ, для троихъ, этого одного достаточно будетъ, сказалъ Субботинскій, поддержавъ блюдо и весело взглянувъ на угощающую. Гости разсмѣялись.
   -- Берите, берите, всѣмъ хватитъ.
   Въ серединѣ ужина хозяйка замѣтила Субботинскому:
   -- Вы, Іовъ Кондратьичъ, совсѣмъ сегодня у меня ничего не кушаете.
   -- Сами изволите видѣть: кажется, тружусь и стараюсь...
   -- Да что это такому молодцу, какъ вы... нѣтъ, вы совсѣмъ мало противъ обыкновеннаго брали. Вотъ хоть-бы жаренаго, прибавила она и сама поднесла ему блюдо. Не хотите-ли, я принесу еще? Право, безъ церемоніи скажите.
   -- А вотъ развѣ пройдусь немного на счетъ кокоревской.
   -- И прекрасно.
   Онъ обратился къ своему сосѣду и пробукалъ:
   -- А вы чего же не блоословите?
   Сосѣдъ отвѣчалъ:
   -- Въ писаніи сказано: Не упивайся виномъ: въ немъ же есть блудъ.
   -- А тамъ же въ писаніи сказано, возразилъ Субботинскій: не то скверно, что въ уста идетъ, а то, что изъ оныхъ исходитъ.
   -- Слѣдовательно, выпить подобаетъ?
   -- Всенепремѣнно пользительно, отвѣтилъ Субботинскій, и налилъ себѣ и ему по рюмчищѣ. Они осушили свои чары.
   -- А ты что же, смиренномудрый?.. спросилъ Субботинскій третьяго своего товарища.
   Тотъ закрутилъ головой и отвѣчалъ:
   -- Не подобаетъ...
   -- Э, братъ, спасовалъ!
   Хозяйка между тѣмъ продолжала упрашивать:
   -- Іовъ Кондратьичъ, прошу васъ.
   -- Ужь развѣ потому, что проситъ такая прекрасная хозяйка, сказалъ онъ и скатилъ себѣ кусокъ съ блюда.
   -- Ахъ, да вы церемонитесь -- молвила хлѣбосольная Татьяна Дмитріевна, и скатила ему еще кусокъ.
   -- Покорно благодарю, весьма довольно.
   -- Никаноръ Максимычъ! крикнула она мужу, который распоряжался въ кухнѣ виномъ и пивомъ и варилъ кофе. Ты уксусъ ищешь?
   -- Да, послышался голосъ имянинника.
   -- Не тамъ, не тамъ... Постой. Съ этими словами она удалилась въ кухню.
   Одинъ изъ гостей, сидѣвшихъ поодаль, смотря, какъ Субботинскій уничтожалъ такое страшное количество сухой пищи, сказалъ тихо своему сосѣду:
   -- Посмотрите, ради Христа, на эту прорву... куда это все лѣзетъ?.. Проваливается, какъ въ пропасть бездонную. Тотъ на это поддакнулъ:
   -- Нечего сказать, здоровъ -- мальчикъ.
   Хозяйка, вернувшись изъ кухни, опять подошла къ Субботинскому, который былъ любимымъ пріятелемъ ея мужа и за свое добросердечіе пользовался и ея расположеніемъ. Она обратилась къ нему съ новою просьбою:
   -- Позвольте, добрѣйшій и многоуважаемый Іовъ Кондратьичъ, попросить васъ...
   Но онъ прервалъ ее, повернувъ къ ней голову:
   -- Да что вы, Татьяна Дмитревна, полагаете, что желудокъ у меня изъ трехъ овчинъ?
   Онъ сдержалъ улыбку.
   -- Нѣтъ, сказала хозяйка, -- я хотѣла васъ просить выкушать отъ меня водочки.
   -- Это можно; благое дѣло.
   -- Сейчасъ! прибавила она, окинувъ взоромъ столъ, на которомъ стояли бутылки хереса, пива и графины съ разной водкой.
   -- Что вы больше всего пьете? спросила она.
   -- Все-съ! отвѣчалъ Субботинскій, -- кромѣ крѣпкой водки и деревяннаго масла.
   Всѣ, бывшіе въ комнатѣ, единодушно расхохотались...
   -- Нѣтъ, я хотѣла спросить: какую настоечку вы лучше любите!
   -- Э-ё... Чужёнокъ; больше чужую-съ, Татьяна Дмитревна.
   Гости опять разразились смѣхомъ.
   -- Ну, такъ я ужь сама выберу. Вотъ персиковая, погребная. Она налила рюмку.
   -- Ваше здоровье.
   -- Кушайте во здравіе. И рюмчища исчезла въ полости рта Субботинскаго.
   Послѣ сладкаго пирога съ малиной, которую покрыла плетушка, изъ тѣста сдѣланная, Субботинскій перешепнулся со своими товарищами басами, а тѣ сообщили его слова сосѣдямъ. Послѣ сего, Іовъ Кондратьичъ налилъ рюмку себѣ и всталъ.
   Всѣ гости послѣдовали его примѣру, взялись за свои рюмки и тоже поднялись съ мѣстъ. Субботинскій началъ своимъ страшнымъ басомъ, все больше и больше понижая голосъ.
   -- Нашему достопочтеннѣйшему... журналисту... и про-то-колисту, титулярному совѣтнику Ника-но-ру Макси-мо-вичу Спасовходскому, и достопочтеннѣйшей и хлѣбосольной дражайшей супругѣ его, Татьянѣ Дмитріевнѣ, многая лѣта! И оба его друга, а съ ними и всѣ гости гаркнули такое "многая лѣта", что спавшая на березѣ, черезъ улицу, стая воронъ съ шумомъ снялась всею тучей, и сломя голову, понеслась куда глаза глядятъ, каркая на лету тоже "многая лѣта..."
   Когда всѣ отъужинали, мущины и дамы, тогда столъ вынесли въ сѣни, въ комнатѣ вымели, молодой чиновникъ забрянчалъ на гитарѣ, и пары, желавшія танцевать, стали на мѣста, а потомъ подъ музыку пустились отхватывать французскую кадриль, смѣясь и напѣвая: "чижикъ, чижикъ, гдѣ ты былъ"? Послѣ третьей кадрили одинъ молодой чиновникъ, корчившій изъ себя свѣтскаго человѣка и употреблявшій, при чужихъ, французскія фразы въ разговорѣ съ своею сестрою, которая столько же разумѣла въ немъ, какъ и онъ, замѣтивъ, что она, какъ дѣвица не совсѣмъ приглядная, съ самаго начала не участвуетъ въ танцахъ, подошелъ къ ней и сказалъ:
   -- Ma-сэръ...
   -- Же, отвѣчала она.
   -- Дансе?
   -- Нонъ дансе.
   -- Э... пуркуа нонъ дансе?
   -- Кавалеръ нонъ вуле, снова отвѣтила она, пожавъ плечами.
   -- Мм! Это другое дѣло... сказалъ онъ и пошелъ къ своей дамѣ. У многихъ такая пришла потомъ охота подвигать ногами, что даже Іовъ Кондратьичъ пустился въ плясъ, попросивъ съиграть "камаринскую", и удивилъ всѣхъ своею легкостью. Когда же пошелъ онъ въ присядку, то послѣдовалъ всеобщій взрывъ одобреній. Онъ плясалъ и припѣвалъ:
   
   "Костищи болятъ,
   "Всѣ суставы говорятъ!.."
   
   -- Браво, браво! Ай да, Іовъ Кондратьичъ!-- кричали гости. Смотри-ка, такая туша, каланча, а поди-ка, какъ легокъ!...
   Гости разошлись уже въ пять часовъ утра.

-----

   -- Всѣмъ-бы хорошо въ Гавани,-- сказалъ мнѣ одинъ тамошній житель, -- одно вотъ только скверно: наводненіе...
   -- Бываютъ большія?... спросилъ я.
   -- Да, хоть рѣдко, а бываютъ.
   -- Чтожъ, это васъ пугаетъ?
   -- Нѣтъ, попривыкли ужь, сядемъ въ челны и барочныя наши лодки; и такъ какъ все это больше случается ночью, то съ фонарями, съ пѣснями выѣзжаемъ... катаемся...
   -- А вѣдь ваши дома очень плохи...
   -- Мы ихъ починиваемъ-съ.
   -- А когда они развалятся: что тогда будетъ?...
   -- Ужь не могу вамъ доложить! Онъ пожалъ плечами, вздохнулъ и сказалъ латинскую фразу: quid sum miser tunc dicturus, quem patronum rogaturus!" Знакомый мой когда-то былъ учителемъ латинскаго языка.
   -- Не знаю, что тогда дѣлать!... прибавилъ онъ.
   -- Да кромѣ того у васъ здѣсь и удобствъ никакихъ нѣтъ, замѣтилъ я ему.
   -- Какихъ, то есть, удобствъ?
   -- Да, напримѣръ, первое, самое главное: у васъ нѣтъ бань. Вѣдь нѣтъ бань? Я знаю...
   -- Нѣтъ, дѣйствительно.
   -- Значитъ, вы ходите въ баню въ городъ, на Васильевскій-Островъ?
   -- Нисколько.
   -- Такъ гдѣ же вы моетесь?
   -- Дома, въ печкѣ или въ корытѣ...
   -- Въ корытѣ?!!
   -- Да, въ корытѣ. Чтожъ такое? очень просто.
   -- Разумѣется. Однакожъ мнѣ некогда. Прощайте.
   -- Прощайте.
   И мы разстались.
   

VI.

   Послѣдніе дни іюля... да не только послѣдніе, а всего лишь три дня осталось до 1-го августа... (я хотѣлъ сказать: до полученія жалованья).
   Природа уже... нѣтъ природа послѣ; прежде должно быть жалованье... Жалованье гаваньскіе счастливцы -- нѣкоторые -- уже получили.
   Вскорѣ зашевелилась вся Гавань... Кажется, самыя лачужки заговорили: "Жалованье, жалованье получили мы!"
   Котъ выползъ изъ-подъ печки. Кошурка, супруга его, съ просонья говоритъ:
   -- Куда ты, Васиканьчикъ?
   -- Да хочу выйдти, посмотрѣть на хозяевъ: жалованье, говорятъ, получили...
   -- Да тебѣ-то что? Развѣ ты чиновникъ? Вѣдь не ты получилъ...
   -- Аа, нѣтъ, все-таки пріятно...
   -- Ну ужь большое жалованье 12 рублей... не разгуляешься...
   -- Нѣтъ, ничего; если все донесешь домой, такъ ничего, можно жить... Еслибъ мнѣ столько дали!.. я съумѣлъ бы распорядиться, чортъ возьми!..
   -- Ну-да,-- замѣтила кошурка,-- знаю, что бы ты сдѣлалъ: завелъ бы сейчасъ мамзель... Свинья...
   Донесши домой жалованье -- (донесли гаваньскіе чиновники жалованье потому, что "не заходили" никуда; а не заходили потому, что самъ Богъ не допустилъ ихъ до того по ихъ молитвѣ: "не введи насъ во искушеніе") -- донесши домой жалованье, гаваньцы сейчасъ же занялись дѣломъ; начали они про себя разсчитывать: "какъ бы устроить такъ, чтобъ заштопать всѣ дыры: заплатить часть лавочнику, мяснику и лабазнику; потомъ отложить немного для хозяйства, а остальное употребить на что-нибудь на хорошее, на что-нибудь поумнѣе"; "вопервыхъ", разсуждали гаваньскіе чиновники, -- "надо съѣздить на "Вольный", дать нѣсколько промаховъ по куликамъ, это всенепремѣнно, тѣмъ болѣе, что 15 іюля уже прошло; значитъ, охотиться позволено: попадать нельзя, а стрѣлять можно..."
   А для того, чтобы съѣздить на "Вольный", надо запастись "полштифелемъ"... Одного мало: не одинъ же поѣдешь; надо взять съ собой кого-нибудь; значитъ, надо тоже взять еще "полштифель"... Двухъ тоже мало будетъ на двоихъ: ну, что съ двумя сдѣлаешь?... Слѣдовательно, надо прихватить еще одинъ... Потомъ, надо взять изъ дому вареной говядины да огурцевъ свѣжихъ -- отличная вещь! особливо если къ этому взять еще изъ мелочной лавочки: пирога съ капустой, фунта два, да миногъ десятка два, съ уксусомъ, да ветчинки?... Тьфу ты, ажъ животъ подводитъ...
   Такъ размышляла пишущая половина человѣческаго рода, и размышляла такъ до тѣхъ только поръ, пока не выпускала жалованья изъ канцелярскихъ лапъ; но лишь только депозитки красная съ двумя желтыми -- попадались въ пухленькія ручки -- прощай золотыя мечты, прощай огурцы, прощай печенка, прости и ты, очищенная-шведская, и вы, друзья-товарищи, и вы, травнички-кулички... Все пропало!
   Разумѣется, что при этомъ страшно работали гортани: фаготы неистово ревѣли, стараясь доказать, что -- "это чортъ знаетъ что: работать цѣлый мѣсяцъ, гнуть горбъ, съ утра восьми часовъ и до пяти, и не смѣть позволить себѣ вальготу и удовольствіе (то есть: "послать", или "самому сходить не далеко"). Но звонкіе серебряные рожки взяли верхъ; побѣда осталась на сторонѣ небрѣющейся доли человѣчества. Представительницы любви въ этомъ мірѣ заключили свою рѣчь слѣдующими словами:
   -- Не будетъ, не будетъ! Я сказала уже, что не будетъ.... Не пріучи васъ носить домой жалованье, или не шляйся сама получать, перваго числа, у казначея, такъ вы бы пропили въ три дня всю Гавань...
   Правда, что побѣды эти не дешево достались женщинамъ; много желчи онѣ испортили, долго не могли онѣ угомониться, и только божественный цѣлебный кофе въ состояніи былъ кое-какъ настроить на ладъ ихъ осиплыя горлышки. Допивая послѣднюю чашку, онѣ утирали блѣдное, все еще встревоженное, лицо, вдыхали въ себя воздухъ, чтобъ освѣжить измученную разными впечатлѣніями грудь, и, нѣтъ-нѣтъ, сухими глазами посматривали въ окно, хоть тамъ, за окномъ, ничего не было видно.
   Мужчины, получивъ рѣшительный отказъ, обыкновенно высыпали имъ на это цѣлый мѣшокъ "чертей", гнѣвно, по-ахилессовски, хлопнувъ дверью, выскакивали въ сѣни, и скорыми шагами улепетывали со двора, яростные, со сверкающими очами и шапкою на затылкѣ, надѣвая по дорогѣ шинель или пальто.
   Одинъ изъ такихъ злополучныхъ, въ два скачка махнувшихъ изъ сѣней за калитку, былъ Митька, канцелярскій чиновникъ, канцлеръ, какъ называютъ ихъ счастливцы, вылѣзшіе уже изъ канцелярской скорлупы и занимающіе уже штатныя мѣста. Онъ имѣлъ слѣдующій разговоръ со своимъ закадычнымъ другомъ, Ѳедькой Авдѣевымъ, тоже такимъ же, какъ и онъ канцлеромъ, къ которому онъ подошелъ, блѣдный, разстроенный, потупивъ голову. Надобно прибавить, что Ѳедька дожидался его поблизости, въ переулкѣ, и прохаживался, съ полною надеждою, что его пріятель непремѣнно отстоитъ "три штуки" (читай: три цѣлковыхъ), необходимыя сегодня же, для поѣздки на "Вольный", въ челнѣ -- "для выпивки"....
   -- Ну-что, Митя? спросилъ онъ. "Поетъ?" (гаваньскій жаргонъ; значить: успѣшно-ли?)
   Митька, не поднимая головы, махнулъ рукой, въ знакъ отчаянья.
   -- Значить...?
   Митька, вмѣсто отвѣта, чивкнулъ, скрививъ правый уголъ рта и втянувъ воздухъ.
   -- Да ты, можетъ, не такъ повелъ дѣло? а?
   -- Кой чортъ...
   И онъ опять печальнѣе прежняго махнулъ рукой, и сталъ смотрѣть всторону, какъ бы придумывая новый планъ.
   -- Ты сказалъ бы, что тебѣ разнужнѣйшимъ образомъ надо отдать три рубля столоначальнику; взялъ на честное слово, сказалъ бы. Я тебя училъ, какъ...
   -- Говорилъ!... еще печальнѣе произнесъ Митька.
   -- Ну чтожъ она?...
   -- А, что!... одно слово: шельма -- больше ничего; насквозь видитъ, что врешь...
   -- Ты бы побожился.
   -- Всего было; вралъ такъ, что вспотѣлъ даже,-- не вѣритъ. Въ другихъ случаяхъ пустякамъ вѣритъ, а тутъ точно чортъ въ нее вселился...
   На нѣсколько минутъ друзья замолчали.
   -- А вѣдь есть еще и такія, что бьютъ своихъ мужей!... подзадоривалъ пріятеля Митька; домашнее наказаніе, говорятъ; башмакомъ по мордасамъ отхватаетъ, или ухватомъ прижметъ шею къ стѣнѣ... чиновника-то... царскаго слугу!... ухватомъ къ стѣнѣ притиснуть!...
   -- Мало ли есть какихъ!... сказалъ Митька.
   -- А еще называютъ ихъ ангелами...
   -- О, чортъ ихъ называетъ! Ангелы! Хороши ангелы!... Разсмотрѣлъ бы ихъ поближе тотъ, кто называетъ, такъ увидѣлъ бы, что это такое!... Ангелы, гм!...
   -- Ну, такъ какъ же ты думаешь, Митя?
   -- Что? какъ бы спохватившись, спросилъ его другъ.
   -- Сегодня, значить, ничего не будетъ?
   -- На счетъ попойки?
   -- Да! Ужель твоя баба насъ перехитрила?
   -- Развѣ вотъ что сдѣлать? Отличная мысль!.. Только надо немного повременить... Какъ только жена уйдетъ къ кумѣ,-- а ей надо идти: за башмаки нести цѣлковый -- какъ только она шмыгъ за двери, я сейчасъ же, не долго думая, въ комодъ -- отмычка у меня есть -- сейчасъ въ комодъ, и ея синій платокъ цапъ-царапъ подъ закладъ, къ Лукичу -- и вся недолга. Два цѣлковыхъ дастъ; больше не дастъ, а два цѣлковыхъ дастъ...
   -- А когда она хватится... увидитъ комодъ -- отворенъ и платка нѣтъ?
   -- Большая важность! Хватится, такъ я и скажу, безъ обиняковъ: заложилъ!... Вотъ и все; пускай выкупаетъ; впередъ умнѣе будетъ.-- Хорошо?
   -- Лихо!
   Въ это время, черезъ два дома отъ сихъ дѣйствующихъ лицъ, скрипнула калитка: молодая женщина, въ коричневомъ салопѣ, накрывшись большимъ чернымъ платкомъ, явилась на улицу, и скорыми шагами пошла куда-то, глядя въ землю и будучи видимо озабочена. Митька, дернувъ за рукавъ своего пріятеля, указалъ на нее.
   -- Жена твоя!.. Марья Ильинишна!.. чуть не вскрикнулъ онъ съ радости.
   -- Теперь, значитъ, вотъ что: ты подожди меня здѣсь -- или нѣтъ -- лучше ступай, прохаживайся, на лѣво, по переулку; тамъ же кабакъ и лавка -- въ своей лавочкѣ мнѣ не хотѣлось бы закладывать...
   -- Разумѣется....
   -- Я живо обтяпаю дѣло.
   И достойные друзья на минуту разстались: одинъ полетѣлъ домой, съ жадными мечтами осуществить свои желанія, и бормоталъ про себя дорогой, думая о женѣ:
   -- Ничего; впередъ умнѣе будетъ...
   Другой шелъ медленно и тоже думалъ о Марьѣ Ильинишнѣ, но только совершенно иначе.... Онъ думалъ и злобно улыбался, радуясь чужой непріятности.
   -- Воображаю себѣ, что будетъ съ милѣйшею Марьей Ильинишной, когда она увидитъ, что платка нѣтъ,-- въ лавочкѣ, -- въ закладѣ, -- понадобился для того, что больно захотѣлось выпить! Вотъ-то взбѣсится!... Ай-яй-яй-яай!!!...
   Если кому-нибудь желательно знать, чѣмъ эта исторія кончилась, то я доложу, что она кончилась коротко.
   Герои наши сдержали данное обѣщаніе, т. е. платокъ заложили и денегъ подъ него добыли; но не поѣхали на "Вольный", какъ предполагалось, а купили все, что нужно: ветчины, пирога съ капустой; потомъ, какъ водится, "зашли", и "проговорили" въ пріятной дружеской бесѣдѣ до тѣхъ поръ, пока цѣловальникъ не подошелъ къ нимъ и не растолкалъ ихъ, пробарабанивъ:
   -- Эй, вы -- господа! чиновники! Дома можете выспаться.... Ну, нечего, нечего!... Сейчасъ буду запираться...
   Какъ они потомъ оба, Христосъ съ ними, очутились каждый у себя дома -- этого никакъ не могли себѣ растолковать наши витязи, проснувшись на другой день. Будочникъ ли, добрый человѣкъ, подобралъ ихъ и довелъ до фатеры, сосѣдъ ли сжалился надъ "положеніемъ" сосѣда, и прогулялся съ собратомъ, подъ ручку, до избы, изъ благодарности за то, что и его точно также, въ трудныя минуты, спасаютъ ближніе; или же, наконецъ, они сами, по какому-то чуду, доплелись до родной кровли -- ничего этого не могли рѣшить на другое утро ихъ хмѣльныя головушки, страшно трещавшія послѣ вчерашняго угару. Митя совершенно забылъ даже тотъ пріемъ, который сдѣлала ему благовѣрная.
   -- Гдѣ это ты, мой голубчикъ, такъ устосовался? М...? воскликнула она. Говори!... Что не отвѣчаешь? А платокъ куда дѣлъ? Молчишь, небось! Знаетъ кошка, чье мясо съѣла!... Комоды разламывать! Вотъ еще на какія штуки стали подниматься, чортъ бы васъ дралъ! Чтожъ не говоришь: куда платокъ дѣвалъ? Молчи-ишь... Ну да, добро, ступай. Завтра будетъ расправа. Погоди, голубчикъ!... А Ѳедькѣ своему скажи, чтобъ не смѣлъ и носу сюда сунуть! Слышишь?! чтобы и духу его не пахло!... Слышишь?!...
   На что ея сожитель отвѣчалъ на какомъ-то птичьемъ языкѣ: "чивити-вити-вай", и безпрекословно позволилъ вести и раздѣвать себя...
   

VII.

   Не всѣ однако гаваньскіе чиновники успѣли уже получить жалованье; многимъ пришлось ждать до перваго числа; потому что, какъ выражались они: "анаѳема казначей, сѣдой чортъ, даетъ деньги погребщику, англичанину, за проценты, а ты жди. Проси-распросись, хоть тресни, низачто, стервецъ эдакой, не выдастъ раньше послѣдняго дня; даже наровитъ захватить первое число. Экая вѣдь анаѳема какая! а?... Статскаго совѣтника дураку дали! Пожалуй, будетъ дѣйствительнымъ... Чтожъ мудренаго? А ужь глупъ-то, глупъ,-- ай-яай!... Выдумалъ кто-то у насъ, въ департаментѣ, что надо купить барометры. Ну купить, такъ купить. Прекрасно. Только, говорятъ, если повѣсить одинъ въ которомъ-нибудь отдѣленіи, то чиновники изъ другихъ отдѣленій, то-и-дѣло, поминутно, будутъ бѣгать въ эту комнату, справляться о погодѣ, и чрезъ это будутъ только отвиливать отъ дѣла. Рѣшили -- купить барометры для всѣхъ отдѣленій. "Слава Тебѣ, Господи!" думаетъ казначей, "опять порученіе..." И вѣрно, подлецъ, нажилъ рубля по четыре на штуку. А въ сущности, если подумать: на что намъ въ департаментѣ барометры? На кой чортъ? "Всякую погоду узнавать", говорятъ. Да всякую погоду и безъ того видать въ окно... А для чиновника тогда и отличнѣйшая погода, когда получилъ сполна все жалованье. Хорошо. Купилъ, приноситъ; вертитъ ихъ въ рукахъ, нюхаетъ, ощупываетъ, любуется, всѣмъ показываетъ, самъ хвалить, увѣряетъ, что очень дешево купилъ... Всѣхъ только отвлекъ отъ занятій... Идетъ потомъ къ себѣ, въ казначейскую, переваливаясь съ ноги на ногу -- брюки въ сапогахъ, съ кисточками -- на лицѣ радость такъ и блеститъ, точно деревяннымъ масломъ смазано. Видитъ: у окна, задумавшись, стоить вице-директоръ, камергеръ, въ университетѣ кончилъ курсъ, умница и добрѣйшій человѣкъ. Нашъ казначей катитъ прямо къ нему и кричитъ:
   -- Василій Петровичъ! Василій Петровичъ! Смотри, какую вещь я купилъ...
   Тотъ посмотрѣлъ на барометръ, подержалъ въ рукахъ и, отдавая назадъ казначею, сказалъ:
   -- Хорошо сдѣланъ; хорошая работа...
   -- Еще бы!... мнѣ дурныхъ не смѣютъ отпустить, прихвастнулъ казначей. А хочешь, я научу тебя, какъ градусы узнавать, прибавилъ онъ лукаво. (Ему, изволите видѣть, только что показали, какъ это дѣлать, а онъ думаетъ, что никто ужь этого не знаетъ).
   Вице-директоръ расхохотался и смазалъ его по лбу.
   -- Эхъ, ты, лысый, говоритъ. Смотри, что выдумалъ!... и, улыбаясь, пошелъ въ отдѣленіе.
   -- Это было зимою, продолжалъ разскащикъ, въ декабрѣ, кажется. Идетъ казначей съ барометромъ черезъ дворъ, къ начальнику отдѣленія по счетной части -- онъ жилъ тогда въ казенной квартирѣ. Разумѣется, что когда онъ переходилъ черезъ дворъ, то ртуть въ градусникѣ отъ холода опустилась. Онъ и замѣтилъ это... И... и... матушки! раскричался... Говоритъ: "градусникъ не вѣренъ!.. Погоди, говоритъ, мошенники, подлецы!... А еще иностранцы!.. Я покажу, какъ надувать!... Назадъ, сейчасъ-же назадъ!... Самъ ѣду", говоритъ... Еле-еле растолковали глупой башкѣ. Такъ вѣдь не вѣритъ, сердится: думаетъ, что надъ нимъ подтруниваютъ, -- вотъ какой каменный лобъ! Дда. А поди-ка: статскій совѣтникъ!... какую казенную квартиру занимаетъ!...
   Танямъ образомъ, многіе гаваньцы провели вчерашній день въ размышленьѣ о жалованьѣ, которое имъ приходилось получить не раньше, можетъ быть, какъ дня черезъ три еще... благодаря "анаѳемѣ-казначею", которому они желали всевозможныхъ благъ, съ прибавленіемъ "чертей", вмѣсто капорцевъ. Зато же въ продолженіе цѣлаго мѣсяца никогда такъ и не икалось казначею, какъ этого числа. Онъ, сидя вечеромъ того дня за жирнымъ ужиномъ, не могъ порядочно глотнуть мадеры; а мадера была отличная, индѣйская, присланная ему въ подарокъ. Только-что онъ заберетъ въ ротъ изъ рюмки, вдругъ словно кто его толкнетъ ногой изъ желудка.
   -- Икъ! Да что это, Господи, кто меня такъ вспоминаетъ? Рта нельзя разинуть...
   Подождавъ немного, опять подносить рюмку ко рту, хочетъ отхлебнутъ...
   -- Иакъ! раздается пуще прежняго. Тфу, ты, пропасть!... чуть языкъ не откусилъ... Кому бы, кажись?... придумываетъ казначей; а того никакъ не приходить ему въ голову, что въ эту минуту полсотни гаваньскихъ богачей заняты пожеланіями ему:
   "Чтобы ему, подлецу, подавиться!... Чтобъ ему захлебнуться, анаѳемскому сыну!"
   -- Какъ! икнулъ казначей, и прыснулъ въ лицо женѣ и свояченицѣ забранною въ ротъ мадерою.-- Просто нельзя ужинать.
   Между тѣмъ, день прошелъ различно, въ томъ и другомъ домѣ, смотря по тому, получилъ или нѣтъ его владѣлецъ жалованье...
   Въ тѣхъ домахъ, гдѣ не было получки, мужчины ужинали дома, въ семьѣ, легли во-время, даже раньше обыкновеннаго, и уснули въ объятіяхъ своихъ супругъ, которыя, повернувъ ихъ къ себѣ, успокоили и учмокали... Въ тѣхъ же хоромахъ, гдѣ получка состоялась, мужчины ужинали, Аллахъ только одинъ знаетъ, гдѣ; да еще ужинали ли?... вернулись домой поздно ночью, и когда "протянули одры" подлѣ атласныхъ членовъ своихъ супружницъ, то имѣли прискорбіе видѣть, какъ онѣ повертываются къ нимъ спиною, и не только не хотятъ сами обнимать, но даже прекращаютъ всякое поползновеніе къ тому, если, т. е. чиновникъ (онъ же и мужъ) хотѣлъ это начать отъ себя. На это милыя половины рѣзко возражали въ родѣ слѣдующаго:
   -- Лежи, коли легъ!... Или: Убирайся!... Шляется, чортъ знаетъ гдѣ, по ночамъ, а потомъ лѣзетъ къ женѣ... Оставь, говорю!...
   Или же просто, не молвя ничего, ударяли по шарящей рукѣ, или по чемъ ни попало.
   На что мужья обыкновенно цѣдили сквозь зубы:
   -- Вотъ дура: бьетъ, не смотря куда...
   Затѣмъ все въ домахъ смолкало; по комнатамъ носились только гаваньскія сновидѣнія и описанные нами скоромные запахи, между которыми слегка попахивало середой и пятницей, да еще тѣмъ букетомъ, услышавъ который, сейчасъ же можно было догадаться, что тутъ -- "получили жалованье..."
   Мало по малу въ комнатахъ стала раздаваться гаваньская назенгармоника, и вскорѣ сопящіе и свистящіе звуки слились такъ аппетитно, что сверчки, какъ извѣстно, дающіе безвозмездные концерты, не утерпѣли, сидя въ своихъ щеляхъ, и начали аккомпанировать чиновнымъ носамъ, да такъ усердно подхватили, что черные тараканы выползли, одинъ за однимъ, и стали ихъ упрашивать;
   -- Что-жъ, господа, когда же это вы кончите? И то ужь у васъ крылья-то почти насквозь протерты... Больно неказистый костюмъ; словно святочный; напрокатъ взятъ, въ ямской, изъ табачной лавочки,-- настоящіе музыканты... Ты куда выскочилъ, длинноногій? Вишь, колѣнки куда загнулъ... Что таращишь глазищи-то!... Ступай назадъ; вотъ такъ. Да скажи своимъ молодцамъ-то, что, молъ, больно ужь хорошо поютъ, такъ просятъ, молъ, нельзя ли перестать...
   Но сверчки, какъ всѣ непризнанные таланты, народъ несговорчивый, не послушались, продожали трещать, потирая крылушки. Черные тараканы переглянулись, по думали, подумали, пожали плечами, и разбрелись по всей кухнѣ, хлопотать на счетъ ужина.
   Ихъ въ этомъ отношеніи давно уже предупредили желтые прусаки, страшные паразиты, охотники поѣсть на счетъ гаваньскихъ чиновниковъ.
   Прусаки расхаживали и бѣгали по шестку, по посуднику, по всему полу и на столѣ. Въ особенности кишѣли они на столѣ, доѣдая недоѣденныя крохи. Тутъ былъ видѣнъ вполнѣ либерализмъ, непризнаваніе чиновъ и властей, свобода такая, какой нѣтъ и не будетъ никогда ни въ одномъ государствѣ. Каждый здѣсь дѣлалъ, что хотѣлъ, какая бы шальная мысль ни забрела въ голову... Коммунизмъ былъ во всемъ разгарѣ -- "что мое, то твое!" Словомъ, это былъ тотъ общественный рай, та новоустроенная жизнь, о которой такъ мечтаютъ люди и которой удастся имъ хлебнуть, -- должно быть, на другой планетѣ...
   Зато же прусаки и знали себя и то положеніе, которымъ они пользовались. Наѣвшись, они возсѣдали цѣлыми общинами, надъ посудникомъ, въ особенности же Падь печкой, и шипѣли и размышляли, что лучше ихъ житья не можетъ быть: "квартира, говорили они, отопленіе и освѣщеніе даровое, столъ даровой и, взаключеніе, не надо платить повинностей. Одно лишь скверно: Мѣсяца три-четыре все идетъ, какъ по маслу; умирать не надо. Вдругъ -- и всегда къ страшному для всѣхъ насъ удивленію -- ставятъ гороховую муку, съ бурою, мышьякомъ или сулемою... Согласитесь, что это глупо!.. Ужель они думаютъ, эти гаваньцы, что прусакъ такой простофанъ, станетъ ѣсть гороховую муку съ ядовитыми веществами? Какъ же! А чутье-то на что?... Положимъ, они не въ состояніи отравить; это такъ. Но вѣдь здѣсь надо смотрѣть на намѣреніе, на умыселъ.... Вѣдь это ужь значить посягательство на жизнь!... Чтожъ мы -- люди вредные для общества, возмутители общественнаго порядка и тишины? Если же скажутъ, что мы не платимъ податей,-- такъ финляндцы и колонисты тоже, вѣдь, ничего не платятъ; а мы съ ними прибыли сюда, въ Россію. Имъ даны льготы; а намъ отчего же нѣтъ? Мы тоже иностранцы!... мы ведемъ свой родъ отъ Германна, точно также, какъ гаваньцы чудеснымъ образомъ происходятъ отъ варяговъ, а варяги происходятъ отъ варягеръ, а варягеръ отъ фарьягеръ, а фарьягеръ отъ фарьегеръ, а фарьегеръ тоже самое, что по чухонски руотци, отъ котораго произошло рутци, значитъ "морской разбойникъ"; наконецъ отъ рутци -- очень понятно -- произошло русскій, а отъ этого, почти можно допустить, произошла и вся Русь. Задача очень немудреная. По подобной же лѣстницѣ, поднимаясь выше и выше, мы, желтые прусаки, происходимъ отъ Германна. Сперва Германнъ; потомъ Гансъ-Саксъ; потомъ Гансъ-Вурстъ; а тамъ уже мы, желтые прусаки. Эдакъ можно очень легко добраться до начала всѣхъ вещей; надо только держаться системы одного ученаго нѣмца, который увѣрялъ, что "замокъ" происходить отъ "самъ -- око", т. е., будто бы, самъ стережетъ ваше добро, самъ ваше хозяйское око... а "скипидаръ" происходить отъ "терпентинъ"; причемъ онъ варіировалъ: тер--ски, пен--пи, тинъ--даръ... Выйдетъ: скипидаръ. Ну-да прахъ его возьми, происхожденіе! Говоря откровенно, для насъ гораздо еще непріятнѣе мышьяку, -- это персидскій порошокъ: если кого-нибудь нелегкая угораздитъ иногда сыпануть имъ по тебѣ со всего плеча, то это, дѣйствительно, чисто дьявольское навожденіе! Не умрешь -- о смерти тутъ и рѣчи не можетъ быть; послѣ оживешь,-- это такъ; но вѣдь ошеломитъ; просто дуракомъ сдѣлаешься; лежишь на спинѣ и болтаешь ногами,-- стыдъ и срамъ! Невѣсть что могутъ подумать... Странные люди, эти гаваньцы; никакого нѣтъ соображенія!... Они могли бы посудить по себѣ: прилично ли быть въ такомъ положеніи?...
   Тутъ одинъ молодой прусакъ пренаивно спросилъ, заглядывая въ глаза рослому прусаку:
   -- Я, дяинька, не дальше, какъ сегодня вечеромъ, видѣлъ въ такомъ положеніи нашего хозяина. Онъ лежалъ у мостковъ, тоже такъ, кверху рыльцемъ. Отчего это?
   -- Да должно быть тоже, душенька, отъ персидскаго порошку...
   Здѣсь позвольте, читатель, попросить у васъ позволенія сдѣлать маленькую вставку и дополнить кое-что о прусакахъ и другихъ мелкихъ домашнихъ насѣкомыхъ, водящихся въ каждомъ нашемъ благоустроенномъ русскомъ хозяйствѣ, а тѣмъ болѣе въ хлѣбосольной и гостепріимной Гавани. Я считаю долгомъ поговорить о нихъ теперь потому именно, что со временемъ прогрессъ, какъ персидскій порошокъ, уничтожитъ у насъ все паразитное, вмѣстѣ съ мостками, кулаками и рубцами.... Итакъ, дальше о гаваньскихъ прусакахъ!... Прибавлю, что разсказывалъ мнѣ одинъ гаваньскій житель и, вдобавокъ, художникъ!.. Я жилъ, говоритъ авторъ, въ мезонинѣ. Мы, артисты, обыкновенно помѣщаемся недалеко отъ трубъ, подъ самою крышею, въ сосѣдствѣ съ воробьями, въ верхнемъ этажѣ, который у насъ, холостяковъ, постоянныхъ обитателей всякихъ надстроекъ, называется "первымъ этажемъ отъ неба". Хозяинъ мой былъ заслуженный фабричный, русскій человѣкъ, архангелогородецъ и наконецъ женатый. А вслѣдствіе того, что онъ былъ русскій человѣкъ, я, живя у него, былъ окруженъ всевозможными мелкими домашними животными... По всѣмъ комнатамъ, но въ особенности въ кухнѣ, у насъ селились цѣлыя индѣйскія колоніи прусаковъ, добрыхъ нанашихъ сосѣдей, помогшихъ намъ (какъ они думаютъ) маненько потузить заправскаго Аполіона, какъ онъ самѣсебя титуловалъ въ Каирѣ передъ поклонниками двурогаго ночнаго свѣтила...
   Прусаки ночью возсѣдали пикетами въ кухнѣ по внутреннимъ, по ихъ мнѣнію неприступнымъ, стѣнамъ кадки, надъ водою, въ холодкѣ, и такъ шумѣли о свободѣ германской мысли, что ихъ всѣхъ надо бы было запереть въ крѣпость; но Францъ І-й говаривалъ:
   -- Ничего, мои нѣмцы напьются пива, заснутъ, и къ завтрашнему дню все забудутъ...
   Дѣйствительно, наши прусаки такъ забывались, въ мечтахъ о своихъ идеалахъ (die Idealen!), такъ, говорю, забывались, что въ это время можно было бы у ихъ земляковъ не только отнять Рейнъ, но даже выдернуть по здоровому зубу, и они бы этого не замѣтили, по крайней мѣрѣ можно смѣло было въ темнотѣ зачерпывать ковшикомъ и проглатывать цѣлыя ихъ семейства, вмѣстѣ съ ихъ идеями, яйцами и даже со всею ихъ ученою будущностью. Но зато, если вы входили со свѣчкой, то нужно имъ отдать честь и справедливость, они берегли свой небесный даръ, и спѣшили доказать, зачѣмъ Богъ далъ ноги австрійцамъ при.... да словомъ -- вездѣ, гдѣ они своими нижними конечностями отстаивали себя и свое отечество....
   Изъ другихъ домашнихъ животныхъ, чѣмъ-нибудь увеселявшихъ меня въ моей квартирѣ были: во-первыхъ, хозяйскія канарейки, помѣщенныя въ моей конурѣ, за частымъ чадомъ въ нижнихъ апартаментахъ, и которыя, чуть свѣтъ ужь, начинали драть горло и щебетать;
   -- Разбудимъ жильца, разбудимъ жильца!... Потомъ къ домашнимъ животнымъ, населявшимъ нашу квартиру, принадлежалъ собственный моего хозяина огромный двухствольный носъ-свинчатка, который своимъ сморканіемъ въ платокъ, близъ меня, на лѣстницѣ, чтобъ у себя въ комнатахъ не разбудить своего наслѣдника, поднималъ меня каждое утро въ пять часовъ, выводя звуки, совершенно какъ тромбонъ, такъ что я всякій разъ бывало, услышавъ его: "тпру, тпру, тпру!..", говорилъ про себя:

Tuba mirum spargens sonum...

   Съ этою же самою цѣлью, чтобъ не потревожить сладкаго сна своего птенца, почтенный отецъ семейства, возвращаясь отъ заутрени, не стучалъ въ калитку, а поровнявшись съ нашими окнами, начиналъ немилосердно тромбонить своимъ нюхательнымъ снарядомъ, и тѣмъ давалъ знать, чтобъ его впустили. Въ этомъ отношеніи нужно отдать справедливость искусству бывшаго моего патрона: хозяйка его, зимою даже, при двойныхъ рамахъ, чрезъ три комнаты и кухню, изъ надворныхъ сѣней, бывало услышитъ, когда ея сожитель, шествуя на улицѣ по мосткамъ, примется, подъ звучный и скорый шагъ, выводить свое:
   -- Тпру, тпру, тпру!..
   -- Tuba mirum spargens sonum, чортъ тебя возьми съ тромбономъ,-- бывало проговорю я со сна, взмахнувъ и часто замигавъ испуганными глазами...
   Къ остальнымъ домашнимъ животнымъ, тоже доставлявшимъ мнѣ нѣкоторое развлеченіе, принадлежали гнѣдыя лошадки, которыя скачутъ, но погладить не даются, т. е. блохи. Онѣ у меня размножались въ великой прогрессіи, вѣроятно изъ патріотизма, помня, что народонаселеніе нужно для Россіи. Это не то, что въ Германіи, гдѣ слѣдующую сажень пространства занимаетъ вашъ сосѣдъ, такъ что если вы неосторожно легли, то можете пятками задѣтъ за голову вашего сосѣда, который тутъ же съ остервененіемъ вскочитъ и закричитъ на васъ:
   -- Развѣ, скажетъ онъ, для ваша скверна нога другая мѣста хуже нѣтъ, какъ моя лица? Га!... Это что такая?!...
   Вы, положимъ, на это ему замѣтите:
   -- Эка, какъ разсердился нѣмецъ!
   -- Да, я са тово сердильца, скажетъ онъ, что у менэ есть сердце, а ви свой сердце съѣлъ съ перцемъ...
   Продолжаю разсказъ о моихъ быстроногихъ лошадкахъ. Въ моей конуркѣ отчаянное рожаніе ихъ было вѣроятно отъ того, что... да, впрочемъ, объ этомъ лучше всего спросить у здѣшняго главнаго акушера, который ведетъ статистику способности петербургскихъ дамъ, прибавлять понемножку къ полумилліону населенія нашей гранитной Пальмиры. Это любопытство почтенный докторъ удовлетворить съ большимъ удовольствіемъ, потому что теперь вся медицина, начиная отъ достославнаго истолога Вирхова, помѣшалась на лягушкахъ и ящерицахъ, и по спинному худосочію, бывающему у гусеницъ, лѣчить эту немочь у людей,-- болѣзнь теперь сдѣлавшуюся модною....
   Эти веселыя и столь же легкія на ногу животныя, какъ петербургскіе уличные мазурики, во время травли ихъ городовыми, эти веселыя животныя, говорю, навѣдывались подъ мою рубашку каждую божью ночь. Бывало лежишь въ темнотѣ и размечтаешься о прекрасномъ полѣ, чортъ знаетъ, что лѣзетъ въ голову, даже случались мысли о женитьбѣ, вдругъ какъ жиганетъ тебя, дескать:
   -- Вотъ же тебѣ!... чтобъ ты не въ-пору не думалъ о такихъ вещахъ. Подъ бокомъ вѣдь жены нѣтъ... Хочешь, чтобъ сухотка засѣла въ спинѣ!.. На же вотъ тебѣ еще на прибавку, чтобъ ты вскочилъ горошкомъ!
   -- Шш, ахъ канальство!... зашипишь въ такомъ случаѣ. Экая бестія, какъ кусанула, ажъ вздрогнулъ, ей Богу!.. Зажгу поскорѣй свѣчу, и поищусь.... Признаться, стыдно мущинѣ заниматься такимъ дѣломъ -- искать блохъ; но вѣдь терпѣнія никакого нѣтъ, когда подъ чешуйку верхней кожицы, подъ самый что называется живчикъ, запустятъ тебѣ остренькое шильце....
   Я, однакожъ, долженъ сознаться, что я не мастеръ искать блохъ; вотъ женщины -- тѣ великія на это искусницы. Да и любятъ же ихъ блохи: можно даже безошибочно сказать, что:
   
   "Гдѣ много бабъ,
   Тамъ много блохъ..."
   
   А видѣли вы, какъ женщины ищутъ ихъ? Блоха, такое же хитрое созданіе, какъ женщина, завидѣвъ неминучую бѣду, употребляетъ всѣ силы, чтобъ улизнуть. Она тогда, кадь черкесъ, нагоняемый казакомъ, перескакиваетъ чрезъ рытвины и пропасти и съ испуганными глазами и блѣднымъ лицомъ, задыхаясь, шепчетъ:
   -- Охъ, миленькіе, бѣда! охъ, золотые мои, плохо!... Вѣдь это не мущина, у котораго только сила и натискъ. Это женщина, сама олицетворенная стратагема... Ухъ, чуть было не схватила?.. Спаси только Зевсъ-Громометатель, торжественный обѣтъ дамъ не трогать женщинъ,-- эдакъ онѣ раздражительны: малѣйшее прикосновеніе ужь онѣ чувствуютъ!... Ушла, слава тебѣ, о небо!...
   -- Прикосновеніе для женщины великое дѣло, -- но крайней мѣрѣ оно у нихъ всегда рѣшаетъ дѣло.... Иная Діана, какая недоступная; сколько зарядовъ по ней понапрасну прохлопаетъ иной молодецъ; сколько горячихъ вздоховъ и красно-калёныхъ взглядовъ броситъ на-вѣтеръ; какой огромный возъ чуши наговоритъ ей (многотерпѣливой), какой страшный балластъ напечатаетъ, въ честь лирическихъ своихъ къ ней ощущеній, въ журналахъ -- ничего не помогаетъ: она твердо помнитъ наставленіе своей маменьки, которая твердила ей, что: "Твоя дѣвичья неприкосновенность, милая Машенька, все твое богатство.... Потомъ, когда выйдешь замужъ, тогда можешь дѣлать что хочешь..." И не смотря на все это предостереженіе, одно прикосновеніе, вольное, дерзкое, зажигаетъ кровь юной женщины, электричество обмѣняется полюсами, и добрая мамаша на слѣдующее утро не даромъ подозрительно смотритъ на матово-блѣдное личико своей дочки.... Это значитъ, что увы!... чортъ съигралъ ужь тутъ штуку...
   -- Женская чувствительность, гм!... великое слово!.. Мущинамъ, разумѣется, она пріятна (еще бы!). Изъ за этой содрогательности капиталы улетаютъ въ трубу; изъ за этой содрогательности дѣйствительные и всякіе другіе совѣтники и директоры,-- какіе важные въ своемъ департаментѣ, -- къ одиночкамъ-магазинщицамъ въ гости ѣздятъ, и улыбаясь сносятъ, когда маленькая ручка довольно звонко съѣздитъ ихъ по свѣтящейся лысинѣ.... Да, такъ мущинамъ эта чувствительность женскаго пола, конечно, по нутру, но не намъ, блохамъ, когда за какую-нибудь каплю крови душатъ тебя.
   -- Зато широкая спина купца вотъ наше блюдо!... То ли дѣло впиться въ толстый кряжъ какого-нибудь лавочника, когда онъ сидитъ и чай пьетъ, и обливается потомъ, а его между тѣмъ продуваетъ изъ окна вѣтерокъ, и довольная славянская его душа шепчетъ:
   -- Хорошо!... важно!!... важнѣйшіе важно!...-- И въ эту-то сладчайшую для него минуту завинтишь ему жальце до самыхъ подкожныхъ сальныхъ складовъ, такъ съ налету вцѣпишься, что чуть не перекувыркнешься,-- ничяво-съ!... Накачиваетъ -- себѣ свой "цвѣточный", и хоть бы пошевельнулся!... Да что тутъ говорить о блошиномъ нашемъ хоботкѣ, шиломъ сапожнымъ развѣ только проймешь его свиную тушу!...
   -- Но далеко совсѣмъ другое дѣло женщина, именно содрагательность ихъ относительно насъ, несчастныхъ насѣкомыхъ... Помилуйте, что тутъ хорошаго!... Иногда чувствуешь непріятное лихорадочное состояніе, да чтобъ согрѣться, и залѣзешь подъ корсетъ къ какой-нибудь барышнѣ, положимъ къ моей несравненной Анненькѣ, милой Аннѣ Петровнѣ, чтобъ подслушать, что она будетъ говорить съ волочащимся за нею саперомъ. Она очень увлекается этимъ саперомъ, и думаетъ, что онъ на ней женится, а онъ паръ-амуръ, такъ готовъ хоть сейчасъ... Остановлю ее во время... Маменьки дома нѣтъ, худо можетъ случиться... молодые люди: у него это на умѣ, и у ней это на умѣ...
   -- Заберусь къ ней, и прислушаюсь, о чемъ они болтаютъ...
   Онъ. Клянусь вамъ всѣмъ, что для меня есть святаго, что я не измѣню вамъ, Анна Петровна.
   Она. Мужчины такъ хитры,-- имъ какъ бы обмануть бѣдную дѣвушку...
   Онъ. Кажется, по моему взгляду, по моему голосу вы ясно видите, что я люблю васъ. Я люблю васъ, несравненная Анна Петровна. Я ставлю Бога въ свидѣтели, что я говорю истинно.

Молчаніе.

   Онъ. Вы не сердитесь на меня? Нѣтъ?
   Она. За что я буду на васъ сердиться?
   Онъ. Нѣтъ, да такъ!... за что-нибудь?... Беретъ ея руку, а тутъ и пробѣжишь у ней по спинѣ, чтобъ, вслучаѣ нужды, для предупрежденія, укусить... Ее же, дуру, бережешь..... Пробѣжишь у ней по спинѣ, а она внутренно проговоритъ: -- Ахъ, проклятая блоха забралась!... Это отъ Амишки вѣрно. Ишь, ишь какъ бѣгаетъ, мерзавка!... Она мнѣ покоя не дастъ... Ужь только бы потомъ попалась!...
   -- Какія мысли, а...? Вотъ и оказывай послѣ этого благодѣяніе людямъ!...
   Онъ (цалуетъ ея руку). Милая, прелестная ручка,-- еслибъ она была моею!...
   Вотъ тутъ и кусанешь ее въ самую поясницу.... въ нѣжную раздражительную поясницу, и именно въ тотъ самый нервикъ, въ который нужно... ну да ужь словомъ -- знаешь свое дѣло!...
   -- Ахъ, Боже мой!... произнесетъ моя дѣва, вздрогнувъ, точно она укололась иголкой...
   Онъ. Что съ вами?... Вы поблѣднѣли...
   Она (томно). Такъ, ничего... мнѣ немного дурно...
   Онъ. Не прикажете ли подать воды?...
   Она. Нѣтъ, ничего не безпокойтесь.. и такъ пройдетъ... Здѣсь, угадывая уже напередъ, что можетъ случиться послѣ рукоцѣлованья, переселишься уже къ самому барину.
   Онъ (продолжаетъ въ томъ же тонѣ). О чемъ вы задумались?...
   Она. Думаю, гдѣ такъ долго осталась маменька...
   Онъ. Вы не любите меня, Анна Петровна!
   Видите, какъ мучаетъ бѣдную дѣвку,-- говоритъ, что она его не любить, а она въ немъ души не слышитъ, -- и онъ это очень хорошо знаетъ... Подлые мужчины!...
   Онъ. Вы меня не любите, Анна Петровна!...
   Она. Ахъ, Боже мой, какія еще нужны вамъ доказательства моей любви?!...
   Онъ. Если вы любите, то порадуйте меня. Докажите!...

Молчаніе.

   Онъ. Докажите, если такъ!...
   Она. Вы ужь получили это доказательство....
   Онъ. Это было насильственно, принужденно.... Нѣтъ, а вы сами....

Молчаніе.

   Онъ. Ну-те, поцалуйте...

(Придвигаетъ къ ней свой стулъ).

   Прелестная, несравненная Анненька.
   Она. Вы не уважаете меня...
   Онъ (вскочивъ). Я?! Васъ не уважать? (Становится на колѣни). Клянусь вамъ.... А въ этотъ-то самый мигъ какъ типнешь его, мерзавца.... Ого-го!... пружинкой вскакиваетъ мой молодецъ!...
   -- Что съ вами?... Тутъ уже она спрашиваетъ его со скрытою улыбкою... ибо догадывается, что и съ нимъ навѣрное случилось то же самое, что съ ней, за минуту предъ симъ... то есть, тоже на счетъ блохи...
   -- Что съ вами?... спрашиваетъ она.
   -- Я, говоритъ, позабылъ отдать рапортъ генералу... Меня... меня могутъ исключить!...
   А тутъ ему еще поддашь шаечку, дескать: "не ври, а убирайся поскорѣй!..." ажъ въ потъ его броситъ!... Беретъ скорѣй каску и, прощаясь, нарочно щелкаетъ изо всей силы шпорами, чтобъ меня, значитъ, согнать,-- видите какой умыселъ!... а я сижу плотно, и дѣлаю свое дѣло...
   -- Служба... а-а... священная... а... вещь... лепечетъ онъ, пятясь къ дверямъ.
   -- И моя служба тоже священная вещь!... думаю я, продолжая ему угождать...
   -- Ахъ ты шельма расшельмовская!... бранится онъ, скача зайчикомъ черезъ двѣ ступеньки по лѣстницѣ... Онъ даже не слыхалъ, какъ его возлюбленная выразила сожалѣніе, что онъ такъ скоро уходитъ... Межъ тѣмъ я живо, чтобъ дальше отъ грѣха, маршъ отъ него на улицу, и попадусь потомъ изъ барскаго дома, за веревкой на шеѣ повязанный, платокъ какого-нибудь саячника, и тамъ уже спокойно припоминаю приключенія этого дня...
   Мужчинъ съ лошадиной кожей блоха не боится кусать, но вотъ что ожидаетъ бѣдную лошадку у прекраснаго пола:
   Женщины, замѣтивъ блоху и слѣдя блестящими взорами за ея скачками, когда она дѣлаетъ -- прыгъ, прыгъ, прыгъ,-- суютъ руку туда и сюда, и звонко восклицаютъ:
   -- Ахъ, ахъ, ахъ!
   Случается, что онѣ при этомъ живо дважды сдѣлаютъ:
   -- Тфу!... Тфу!...
   Это значить, что блоха съ отчаянія вскочила имъ на самыя губки... Иногда онѣ вдругъ съ огорченіемъ объявляютъ:
   -- Ушла, мерзавка!... и при этомъ даже топнутъ ножной...
   Но чаще слышатся изъ нѣжныхъ устъ слова, выражающія побѣду, то есть:,
   -- А-а, попалась! И вслѣдъ затѣмъ несчастное насѣкомое подвергается лютѣйшей казни, сперва четвертованію между пальцами, а потомъ раздавленію подъ башмакомъ. Сердцу женскому тогда становится легче: месть исполнена!... Женщины любятъ месть; оттого онѣ такъ, и любятъ дуэлистовъ-побѣдителей...
   По окончаніи казни, грозная карательница плюетъ себѣ на кончики перстовъ и потомъ обтираетъ ихъ о рубашку,-- обрядъ, нѣсколько похожій на очистительную жертву, такъ какъ убійство все-таки дѣло достойное лишь рукъ разбойника или палача... Подумаешь, женщины, эти ангелоподобныя, кроткія существа, палачи и разбойники!... Контрасты міра сего! Зачѣмъ вы такъ близко сошлись!... Способность любить, обнимать, ласкать, лелѣять, отдать не дороже клубники всю себя за обожаемый предметъ, и при всемъ этомъ посягательство на чужую жизнь -- непостижимо!... Нѣтъ! Непремѣнно должна, быть, у нихъ гдѣ-нибудь, скрыта маленькая шишечка разрушенія!... Непремѣнно!.. Съ клопами, которые тоже, заняли часть моей, и безъ того маленькой, комнаты, я обходился рѣшительно безъ, всякой церемоніи.. Разведу, бывало, мыльной воды, и спринцовкой фукъ туда, въ щель, или подъ шпалеры, гдѣ они квартируютъ...
   Я представляю себѣ, какъ они сидятъ тамъ себѣ въ своихъ трущобахъ и разсуждаютъ о торъ, что Архимедъ былъ ихъ пра-пра-пра... и вдругъ, при такихъ ихъ преніяхъ, я окачиваю ихъ мыльною водой!...
   -- Это что?... говорятъ они съ поспѣщностью и недрумѣніемъ,-- никакъ, мыльная вода?... такъ и есть!... О подлая, тысячу разъ подлая, обманчивая, судьба!... Зачѣмъ же было родиться, когда надо такъ скоро умереть, и умереть такъ постыдно. О фатумъ, о Бюхнерь, ты правъ... Разрушеніе, безцѣльное разрушеніе, -- удѣлъ міра сего!... И обданный мыломъ клопъ выскакивалъ и, отъ рѣзи въ животѣ, шелъ шаговъ пять на переднихъ лапахъ, совершенно какъ Фокинъ, дѣлающій соло въ 5-й фигурѣ французскаго кадриля на петербургскихъ шпицъ-балахъ.... Потомъ останавливался, замиралъ, и въ этомъ положеніи оставался вѣчно, представляя собою поразительный примѣръ того, что можно умереть безъ словъ, безъ звука. Безъ присутствія друга или любящаго женскаго существа, да даже наконецъ не сдѣлавъ завѣщанія, на драку остающимся послѣ тебя наслѣдникамъ... Ужасно, конечно, если строго разсудить!...
   Блохъ же я ничѣмъ, не могъ истребить. Спрашивалъ въ аптекахъ снадобья противъ нихъ, мнѣ отпускали его сейчасъ же, брали, деньги и -- и надували!... Вы знаете, что наши фармацевты, господа нѣмцы, услужливый народъ,-- чего ни спросишь у нихъ; все найдешь!... Спросите, напр., рекомендованнаго вамъ противъ ломоты человѣческаго жиру -- дадутъ!... хоть свинаго, а дадутъ!... Спросите медвѣжьяго -- дадутъ, и, медвѣжьяго, т. е. тоже свинаго. Спросите краснаго репейнаго масла -- дадутъ деревяннаго масла, подцвѣченнаго альканнымъ корнемъ. Спросите желтой альтейной мази -- дадутъ свинаго сала съ желтымъ инбиремъ. Спросите сассапарили -- дадутъ нашего роднаго пырея. Главное дѣло здѣсь въ готовности... Наши аптекари не озадачиваютъ больнаго безотраднымъ отказомъ... Причемъ еще и зато спасибо имъ, что они сбываютъ наши отечественныя произведенія; свиное сало и пырей {Этого нынче навѣрно уже не дѣлается..... Фуй, какъ эта можна... сказалъ мнѣ на это одинъ здѣшній аптекарь...-- Когда нѣмецъ сказалъ фуй, такъ, конечно, неможно....}.
   Значитъ, до истребленія блохъ медицина еще не дошла, а дай Богъ! Хоть въ этомъ мы опередили бы иностранцевъ. Г. Илишу не худо бы приняться за это дѣло!...

----

   Изъ этихъ описаній читатель видитъ, что мой знакомый окруженъ былъ въ своей гаваньской конурѣ всевозможными мелкими домочадцами. Это значитъ, что онъ жилъ у русскаго человѣка, который на счетъ животныхъ очень мягкосердъ и на основаніи этого мягкосердія его развлекали прусаки, блохи и клопы, но больше всего услаждалъ хозяйскій носъ-тромбонъ...
   Но дальше, дальше о Гавани!... о внутренности тамошнихъ домовъ въ ночное время...
   Я сказалъ уже, что въ Гавани всѣ уже спали. По комнатамъ двигались гаваньскіе запахи, а на этихъ запахахъ носились тамошнія сновидѣнія. Ярче всѣхъ были сновидѣнія улыбавшихся женщинъ. Имъ снилось, что онѣ стоятъ передъ зеркаломъ и примѣриваютъ только-что купленное, только-что-разъ-всего надѣванное, принесенное торговкою, богатѣйшее барежевое платье, съ тремя оборками внизу, зеленью и цвѣтами, работы ужь навѣрно Вихманъ или Адтъ. Потомъ уже снился имъ мужъ, упавшій въ грязную яму,-- что означало большія деньги; потомъ, все снились военные офицеры -- это означало морозъ, хотя тогда -- былъ іюль; потомъ все это сливалось въ какой-то молочнаго цвѣта хаосъ, и сквозь этотъ хаосъ молодая женщина, постепенно яснѣе и яснѣе, начинала различать губы своего сожителя, которыя протягивались къ ней и говорили довольно сонно:
   -- Позволь, мамура, я тебя поцалую...
   Но это уже было положительно на яву, и потому отказать было нельзя...
   Среди этихъ запаховъ и тишины мѣрно трудились стѣнные часы, съ розаномъ на циферблатѣ, которые какъ будто ступали на одну ногу тверже, нежели на другую, и потому выговаривали:
   -- Чихъ-чахъ, чихъ-чахъ...
   Если же имъ прходилось бить, то они били -- грѣхъ сказать; но сперва хорошенько откашливались, а потомъ уже ударяли по колокольчику; и выходило, точно какъ будто у нихъ коклютъ съ чиханіемъ. Напримѣръ, если надо было ударить три часа, то вотъ что было слышно:
   Э-Э -- Э-тррр-чихъ -- часъ.
   Э-Э -- Э-тррр-чихъ -- два.
   Э-Э -- Э-тррр-чихъ -- три -- ни, ими...
   Потомъ уже слышался только пошатывающійся ходъ маятника:
   Чихъ-чахъ, чихъ-чахъ...
   Среди этой тишины и скоромныхъ запаховъ сидѣлъ на лежанкѣ Василій Иванычъ, тотъ самый котъ, который принималъ такое живое участіе въ получкѣ жалованья. Котъ этотъ отличался отъ другихъ гаваньскихъ котовъ ужъ главное тѣмъ, что былъ рыжій; отвратительнаго ржаваго цвѣта, а всѣ остальные коты въ Гавани сѣрые или черные.
   Его знали во всѣхъ захолустьяхъ: на Петербургской, на Пескахъ, въ Коломнѣ,-- рѣшительно вездѣ. И не даромъ! Что это былъ за котъ, и по наружности, и по внутреннимъ достоинствамъ!... Представьте же себѣ: рожа -- гаже ничего нельзя выдумать; вся исцарапана котами, которые лапами старались защитить неприкосновенность супружескихъ правъ. Уши были до половины обкусаны, -- тоже, вѣрно, обиженными мужьями; хвоста не было, оставилъ его гдѣ-то. Когда его объ этомъ спрашивали, онъ каждый разъ выдумывалъ новую исторію... Вралъ жестоко! На счетъ шерсти на брюхѣ не было и помину; тоже, конечно, постарались друзья-товарищи, хоть онъ и увѣрялъ, будто жилъ полгода въ сырости: моль выѣла. Однимъ словомъ, наружность его была такъ отпечатана, что самому совѣстно было поглядѣться въ лужу, когда онъ переходилъ черезъ нее, кокетливо отряхая то ту, то другую лапку. Къ этому надо прибавить, что онъ былъ женатъ; но волокита былъ отчаянный.
   Почтенные супруги-коты смотрѣли на него какъ на чорта. Бывало, только-что покажется онъ на заборѣ, ужь другіе коты поднимаются съ мѣстъ на крышѣ, и начинаютъ вертѣть хвостами, видимо недовольные, что замѣтили его. Положимъ, они знали, что ихъ пятеро или шестеро отпотчиваютъ его такъ, что мое почтеніе; но вѣдь при этомъ и имъ самимъ всегда что-нибудь да доставалось отъ него, разбойника: или губу, прокусить, или ухо раздеретъ. "А ну если, Боже сохрани, глазъ вырветъ!" думали они:-- "куда тогда покажешься? Что станешь дѣлать съ одной глядѣлкой?... Не только-что мыши, правой лапы своей не увидишь. Чиновнику.... тому можно быть безъ одного глаза, а коту положительно нельзя..."
   Василій Иванычъ бывало, только что смерклось, и гаваньцы ушли въ избы черпать щи, ужь онъ, рыжая собака, тянется гдѣ-нибудь по забору... по дорогѣ обнюхиваетъ кусты... остановится... задней лапкой потрясетъ.... Уйди куда-нибудь другіе коты, на часъ времени; вернись -- ужь онъ тутъ, точить лясы чужимъ бабамъ; а тѣ, дуры, слушаютъ... удивительно какъ пріятно! "Ласковый такой, говорятъ; не знаемъ, говорятъ, что вы такъ къ нему не благоволите..." Вотъ ужь дуры! такихъ дуръ, я думаю, нигдѣ не найдешь. Въ глаза ихъ обсмѣиваетъ. А поди-ка, бывало, скажи, кто-нибудь, что-нибудь, про него -- и и, батюшки! Оба ока готовы у мужа выцарапать за своего красавца.... Говорятъ: "Какія у него музыкальныя способности! какой талантъ! Еслибы онъ явился въ Павловскѣ, мы увѣрены, -- главное дѣло: мы!... мы увѣрены, что всѣ дамы сошли бы отъ него съ ума. Онъ затмилъ бы славу самого Штрауса... у него именно этотъ талантъ, для музыки въ саду, подъ открытымъ небомъ, то, что называютъ: "Gartenmusik":
   Не поймешь женскій полъ! Вѣдь ужь изъ рожъ-рожа, рыжій, отвратительный, съ исцарапанной физіономіей, куцый, измѣняетъ имъ на каждомъ шагу; онѣ это знаютъ; но нѣтъ, нравится!...
   Съ этимъ самымъ господиномъ случилось, дня три тому назадъ, пренепріятное происшествіе. Была поставлена, въ чуланѣ, четверть телятины; крыса -- и онъ очень хорошо зналъ которая -- забралась туда, и выѣла на содомъ лучшемъ мѣстѣ яму, а его отодрали, зато, якобы онъ виновникъ; некому больше выѣсть, -- вотъ какое мудрое заключеніе!... Василій Иванычѣ поклялся отомстить за это, но не хозяевамъ, немилосердно отстегавшимъ его -- это слишкомъ большія власти, тяжеленько тягаться, послѣдней шубы лишишься, -- нѣтъ, а положилъ онъ отомстить, во что бы то ни стало, той крысѣ, которая испортила телятину и по милости которой такъ взъерепенили ему спинные мускулы, не слушая, что онъ въ оправданіе, мяукалъ:
   -- Мяу, мяу -- не я... не я... выслушайте же... ей-ей, не я; тутъ по крайней мѣрѣ нисколько не виноватъ -- мяу, мяу... Такъ положилъ Васенька отомститъ крысѣ. Онъ зналъ, что въ чуланѣ ее не словишь; ей извѣстна случившаяся съ нимъ исторія; будетъ осторожна, не пойдетъ. И потому нашъ рыжій рыцарь рѣшилъ: караулить ее въ комнатѣ, съ лежанки. Нынѣшняя ночь была третьей его безсмѣннаго дежурства. Онъ замѣтно похудѣлъ, отъ досады и вообще отъ внутренняго сильнаго волненія; большіе глаза его сдѣлались еще больше, а когти отъ злости какъ будто на половину выросли. Притаивъ дыханіе и глотая по временамъ слюну, онъ не сводилъ своихъ сухихъ зеленыхъ глазъ съ завѣтнаго отверстія, изъ котораго должна была появиться варварская крыса... Височныя его артеріи сильно бились... Порой онъ растворялъ ротъ, какъ бы пробуя челюсти... а о лапахъ и говорить нечего; тѣ просто горѣли отъ нетерпѣнія, и даже дымились -- такъ по крайней мѣрѣ казалось ему...
   -- Погоди же ты, зловредная твоя натура, думалъ Василій Иванычъ: всажу же я тебѣ въ бока десятокъ шпилекъ; въ инструментальномъ магазинѣ Трагнана, у Каменнаго моста, нѣтъ такихъ кривыхъ и острыхъ хирургическихъ иглъ, какими угощу я тебя. А поди, небось, тоже, нѣженка, дворянка, горничная въ барскомъ домѣ: прыгни, схвати и сожми ее слегка только, по нашему, такъ сейчасъ пищать: "Ахъ, господи, какъ вы перепугали! ай! пустите, пожалуста!... Ой, какъ больно. Да что это? точно какъ будто у васъ на пальцахъ когти...?"
   -- А, вотъ и она!... И какъ крадется, какъ труситъ!.. дамскіе брючки трясутся. Ага!... ничего, ничего, смѣлѣе... Вотъ такъ! Нюхаетъ воздухъ... Ужь извините: ничѣмъ другимъ не пахнетъ, кромѣ какъ Гаванью.... Побѣжала; смотритъ на женскіе башмаки. Отвернулась; не нравятся: не отъ Соловьева взяты, даже не отъ Цѣлибѣева; простая работа; на Охтѣ дѣланы или здѣсь, въ Гавани, вмѣстѣ съ боченками и птичьими клѣтками.... Пробирается дальше. Съ дивана свѣсилась пола халата, на полѣ дыра, и вата видна.... Посмотрѣла на дыру, покачала головой: дескать, плохія хозяйки; могли бы зашитъ... Видитъ ночной чепчикъ лежитъ на полу, у стула. Встала на лапки, и пытается надѣтъ на себя... Больно великъ: покрылъ бы весь станъ.... а все-таки нравится: прижимаетъ лапку къ сердцу и къ губамъ... Смотритъ въ кухню: тамъ, думаетъ, спитъ та, которая носитъ его...
   Сейчасъ побѣжитъ разсказывать все, что видѣла, своимъ сестрицамъ, золовкамъ и кумушкамъ... Бѣжитъ, бѣжитъ! Вишь, какъ торопится!... Ну, теперь, мадамъ, будьте благосклонны, не взыщите, если я эдакъ крошечку помну вашу сѣренькую шубку:
   -- Цапъ-царапъ!!...
   -- Оборвался, Васиканьчикъ, оборвался!... послышалось изъ дыры, куда юркнула сѣрая барыня.;
   -- Что за дьяволъ...? Какимъ это образомъ я промахнулся? спрашивалъ самъ-себя нашъ пріятель, глядя съ конфуза прямо въ лежанку и часто вертя хвостомъ.
   -- Васенька? ты скоро ляжешь?... спросила его супружница, вышедши въ дымчатой бѣличьей шубкѣ изъ кухни и потягиваясь. Василій Иванычъ не отвѣчалъ.
   Изъ дыры послышалось:
   -- Васиканьчикъ! За какую это телятину ты мяукалъ оправданіе третьяго дня...?
   -- Не раздражай!... воскликнулъ и безъ того взбѣшенный Василій Иванычъ. Половицу отдеру, а достану тебя, если на то пошло.
   -- Съ кѣмъ ты тутъ, Васенька, разговариваешь? ласково спросила супруга, ласково глядя въ очи своему храброму повелителю.!
   Онъ не отвѣчалъ.
   -- Что съ тобой, Васенька?
   Она тронула его легонько лапкой за плечо.
   -- А вотъ что...
   И еслибъ она во-время не отвернулась, то на утро пыляевскія притиранія, пожалуй, не исправили бы того, что надѣлала бы мужская запальчивость.
   -- Дерзкій! Я всегда иначе не называла, какъ дерзкій; другаго названія ты не стоишь. Я, какъ добрая жена, пришла звать, чтобъ шелъ спать... одной скучно...
   -- Ну да; наплевать на твою скуку! Спать... только и дѣла у нихъ, что спать!... На зло же тебѣ не пойду! Прошляюсь всю ночь по крышамъ, а не пойду... вотъ тебѣ!...
   Кошечка вздохнула.
   -- Только три ночи я и была, прямо сказать, что счастлива!.. произнесла она горестно глядя въ полъ и покачивая головкой...
   -- А тебѣ, небось, хотѣлось бы, чтобы я весь вѣкъ былъ пришить къ твоей шубѣ?... Какъ бы не такъ! И онъ съ сердцемъ вышелъ въ неплотно притворенную дверь.
   -- Н-да-съ!-- снова замурлыкалъ онъ въ сѣняхъ. Разскажи эту штуку, что случилась со мной сегодня -- никто не повѣрятъ, ни коты, ни чиновники.
   Послѣ того Василій Иванычъ отправился къ булочному мастеру, почтенному Карль-Иваничу. Войдя къ нему во дворъ, онъ взобрался, по черной лѣстницѣ, на крышу, и за отсутствіемъ котовъ, началъ распѣвать ихъ женамъ: "Сжалься", изъ "Роберта". "Сжалься, сжалься!"пѣлъ онъ, и взявъ въ утъ-діэзъ, затянулъ такъ неосторожно, что Карль-Иваничъ вышелъ самъ, въ собственный свой персонъ, на крыльцо и сталъ звать работника Ивана:
   -- Иваннъ! Иванинъ!...
   Явился Иванъ.
   -- Какъ можна такъ крѣпка спиль! Ты нитшево не слишль?...
   -- Нѣтъ, ничего, отвѣчалъ Иванъ, лѣниво почесывая въ затылкѣ. Въ эту минуту нашъ Васенька неистово затянулъ по нѣмецки, вызывая возлюбленную;
   -- Фрау, фррау!... комъ герраусъ!... (жена выходи).
   -- А!... слишль?... возобновилъ Карль-Иваничъ, указавъ рукой на крышу.
   -- Коты кричатъ, флегматически прибавилъ Иванъ.
   -- Ну да; это можна немношка кричиль; но никогда не такъ ушасно кричиль -- фуй!
   -- Что же тутъ съ ними сдѣлаешь? Покричатъ, и перестанутъ.
   Вдругъ, Васенька взялъ еще одною нотою ниже:
   -- Комъ герраусъ, герраусъ! запѣлъ онъ.
   -- Kreuz--Bataillon, noch einmal (ахъ, чтобы тебя разорвало!), забормоталъ и затопалъ Карль-Иваничъ. Den Kerl will ich schon forttreiben (ну ужь, не я буду, если я его не спроважу!), прибавилъ онъ и, сбѣжавъ съ лѣстницы, схватилъ съ земли первый попавшійся камень и бросилъ его на крышу.
   Послѣ того все стихло; Иванъ ушелъ къ себѣ, а Карль-Иваничъ къ себѣ, къ своей Каролинѣ Августовнѣ, прилегъ къ ея теплому боку и попросилъ довольно прозаически -- отодвинуться:
   -- Rük' dich weiter...
   Зато жъ и Каролина Августовна, въ ту же ночь, передъ утромъ, отплатила ему тѣмъ же, сказавъ:
   -- Oh, so geh' doch... (а ну тебя).
   Время было далеко уже подъ утро. Гаваньцы успѣли уже насладиться сладкимъ сномъ, и даже повернулись уже на другой бокъ; черные тараканы и желтые прусаки отчасти возвратились уже на свои постоянныя квартиры, одни подъ печку, а другіе на печку. Въ этотъ моментъ надъ однимъ изъ спящихъ гаваньскихъ титулярныхъ совѣтниковъ, по потолку, пробирался, съ кровожадными намѣреніями, клопъ.
   Какъ ученикъ великаго Архимеда (вы знаете, что клоповъ называютъ математиками и артиллеристами), онъ, безошибочно примѣнивъ Ньютоновъ законъ, спустился въ желаемомъ направленіи, прямо на подушку, гдѣ покоилась голова усерднаго калиграфа.
   Грохнувшись на подушку, клопъ притворился мертвымъ, для того, чтобъ удостовѣриться: спить ли гаванецъ или нѣтъ. Лежитъ мой клопъ, мертвѣе мертваго; и, кажется, даже самъ про себя увѣренъ, что онъ покойникъ, зарытъ въ землю и началъ уже гнить...
   По тому же направленію, гдѣ лежалъ трупомъ нашъ математикъ, -- скакала блоха съ дочерью, державшеюся у ней на спинѣ,-- обыкновеніе, вѣроятно, перенятое этими насѣкомыми у кочующихъ аравитянъ.
   Надобно замѣтить, что въ числѣ клоповъ, сидящихъ въ щеляхъ гаваньскихъ домовъ, есть такіе, которые воспитаны кровью подмастерьевъ съ тамошней ситцевой фабрики, уроженцевъ изъ французской Швейцаріи и коренныхъ нѣмцевъ, и вслѣдствіе сего они невольно наслѣдовали душевныя свойства, характеризующія потомковъ Хильдерика и Гансъ-Сакса.
   Эти особенности сейчасъ же были замѣтны въ клопахъ, разгуливавшихъ по постели, когда они встрѣтились съ блохой. Нѣмецкіе клопы, шедши кучкой, совершенно загородили ей дорогу. Блоха,-- я и позабылъ сказать, что она уроженка города Риги, пріѣхавшая (nach Petersburg, um irgend eine Stelle zu bekommen) въ Петербургъ, чтобъ пріискать себѣ какое-нибудь мѣсто, -- блоха остановилась, не зная, что ей дѣлать, своротить ли всторону, или разсчитывать на любезность путниковъ.
   Толстый краснорожій клопъ, истый канастеръ, Bairisch-Bier, очень грубо обратился къ блохѣ:
   -- So marschiren Sie doch, zumKreuz-Schok-schwer' Noth, noch einmal, oder gehen Sie aus dem Wege! Dumme Ceremonie... (Такъ проходите же, чортъ возъми, или дайте дорогу!... глупѣйшія церемоніи...)
   -- Sehr schön!... (Очень мило, нечего сказать!...) съ укоромъ отвѣчала уроженка Риги. Darauf werd' ich Ihnen erwjedern mit den Worten unsere grossen Dichters:
   "Du weisst wohl nicht, mein Freund, wie grob Du bist?..." (На это я вамъ отвѣчу словами нашего великаго поэта: "ты самъ, пріятель, я думаю, не знаешь, какъ ты грубъ!..."),
   -- "Im Deutschen lügt men, wenn man höflich ist" (у нѣмцевъ -- учтиво говорить значитъ лгать), замѣтилъ клопъ, читавшій на своемъ вѣку, конечно, не одинъ разъ, гётева "Фауста".
   -- Lassen Sie doch, Franz Iwanitsch, die Dame durchpassieren (позвольте, Францъ Иванычъ, этой дамѣ пройти) -- мягкосердечно и вполголоса попросилъ своего камрада другой клопъ, сжалившись надъ положеніемъ нѣмки. Es muss eine Revakmserinn sein. Ich wette meinen Porzellanpfeifenkopf d'raaif, sie ist ans Ostseeprovinzen. Lassen;Sie. die Dame durch...(Она непремѣнно должна быть пріѣзжая изъ Ревеля. Я готовъ прозакладывать мою фарфоровую трубку, что она изъ Остзейскихъ провинцій. Пропустите ее.)
   -- Mein'twegen, kann sie gehen (пускай скачетъ), сказалъ краснорожій клопъ, наконецъ смягчившись, и всѣ посторонились, и дали нѣмецкой дамѣ пройдти.
   Совсѣмъ другими при этомъ, показали себя клопы французской расы, ползавшіе тутъ же на подушкахъ. Они уже издали кричали лежащему своему товарищу, когда нѣмка была довольно близко отъ него:
   -- Laissez passer les dames!... Baudouin... Laissez passer les dames!... (Позвольте дамамъ пройти. Бодуэнъ, пропустите дамъ).
   И Бодуэнъ, забывъ опасность, въ котцрой сдобы могъ находиться, если бы чиновникъ просдулся, услышавъ возлѣ себя шумъ, вскочилъ, какъ встрепанный, на ноги и далъ дорогу сцапавшей домѣ, вѣжливо ей кланяясь.
   -- Passez, je vous en prie... (пожалуйте), сказалъ французъ.
   -- Ièh danke Ihnen, mein Herr, von ganzem. Herzen (благодарю васъ отъ всего сердца)! говорила блоха, скача съ разинутымъ ртомъ, какъ собачка передъ шарманкой, и удостоивъ француза взглядомъ, въ которомъ блистала живѣйшая благодарность, не только отъ ней самой, но и отъ имени всѣхъ ратсгеровъ городовъ Ревеля и Риги.
   Красавица балтійскихъ береговъ, приблизившись къ лицу спящаго, остановилась.
   -- Матильда! я будетъ его кусиль, затимъ, што онъ скверна чельвѣкъ, онъ визатка беротъ...
   -- Какъ же можно его укусить, маменька? онъ чиновникъ?...
   -- Эхе!.. сколька я кусиль шиновникъ! и какъ крѣпко кусиль! ай-яй!...
   -- Зачѣмъ это у него, маменька, пенька на щекахъ?
   -- Это баккенбардъ. Онъ не смѣлъ бородъ носить. Евона принципаль чичасъ скажить: "Либералъ!" Ага! и даетъ ему такъ съ нога...-- маршъ!...
   Въ этотъ мигъ къ обѣимъ нѣмкамъ приблизился нашъ знакомецъ, Бодуэнъ.
   -- Je vous salue, mes dames (честь имѣю кланяться), сказалъ онъ вкрадчиво, и слегка поклонившись.
   Высокая нѣмка встала во весь ростъ и съ очаровательною улыбкою сдѣлала реверансъ, по всѣмъ правиламъ Эбергарда, какъ онъ училъ во французскихъ пансіонахъ въ Петербургѣ. Французъ былъ въ восторгѣ, встрѣтивъ такую свѣтскость въ новой Лапландіи. Онъ съ глубокимъ почтеніемъ произнесъ:
   -- Mes dames, je suis bien aise d'avoir l'honneur de faire vos connaissances, et j'aime à croire que... é-é... (Очень радъ, что могу съ вами познакомиться, и мнѣ пріятно быть увѣрену, что-э-э...)
   -- Mein Herr, перебила его вѣйка, немного сконаузясь, что она не объясняется на языкѣ величайшей націи,-- verzeihen Sie, ich spreche kein französisch... (извините, я не говорю по-французски).
   -- C'est dommage (очень жаль) -- отвѣчалъ французъ.
   -- Милостива государь, начала нѣмка. Ви можна кавриль по русски? я русска...
   -- А... это карашо, отвѣчалъ французъ, обрадовавшись. Je parle très bien le russe... (я превосходно знаю русскій языкъ).
   -- Я отшень, отшень рада, прибавила нѣмка. Ви будетъ кусиль эта каспадинъ попрежде.
   -- Я куситъ ево чичасъ, сказалъ французъ, и отважно, съ полною увѣренностью на успѣхъ, пошелъ впередъ, восторженный, забывъ все на свѣтѣ, какъ будто дѣло шло о взятіи Малахова Кургана, потомъ кусанулъ спящаго въ верхнее вѣко, и живо отбѣжавъ нѣсколько шаговъ назадъ, притаился въ складкѣ подушки.
   Чиновникъ открылъ и почесалъ укушенный глазъ, находясь все еще какъ бы въ полуснѣ, и снова закрылъ усталыя вѣки. Тутъ подошли къ нашимъ дѣйствующимъ лицамъ нѣмецкіе клопы, желавшіе, если можно, тоже получить "свой часть" при дѣлежѣ добычи. Не сказавъ ни "здравствуй", ничего, они прямо объяснили свои права при этомъ раздѣлѣ.
   -- Wir glauben, сказали они всѣ въ одинъ голосъ: wir können auch unsern Theil dabei haben?.... (Мы думаемъ, что и намъ можно получить законную частъ.)
   -- Что она нада? спросилъ французъ у нѣмки, не понявъ ни слова изъ сказаннаго нѣмцами.
   -- Ja, sie wollen... ich weiss nicht, wie ich es übersetzen soll... (Да видите, они хотятъ... Я не знаю, какъ бы мнѣ это вамъ перевесть). Онъ всѣ кочетъ тоже кусиль...
   Французъ закивалъ головою въ знакъ совершеннаго съ его стороны согласія.
   -- J' у consens... (Я согласенъ), быстро сказалъ онъ. А ви согласна, мадамъ?
   -- Mein Gott, отвѣчала съ полуулыбкою нѣмка: ich kann doch nicht allein diesen Tschinownik aufessen. (Боже мой, ужель же вы думаете, что я одна могу съѣсть этого чиновника.)
   -- Alors, commenèons, началъ французъ, и было уже поползъ опять къ чиновничьему глазу.
   -- Warten Sie ein wenig... (постойте) заговорилъ одинъ изъ толпы нѣмцевъ, желая остановить француза. Dort sind noch einige von den Uns'rigen. Arme Teufel... Die haben, heute schon den dritten Tag, wahrhaftig, kein Krümchen im Munde gehabt. Die können dort an seinen Waden sich laben. (Тамъ идутъ еще нѣкоторые изъ нашихъ... Бѣдняжки! Сегодня уже третій день, какъ у нихъ крохи не было во рту...)
   Дѣйствительно, у икръ спящаго ползли по постели еще четыре нѣмца.
   -- Karl! August! Alkmayer, Luschke!... (Карлъ, Августъ, Алькмайеръ, Лушке!...) крикнулъ тотъ же нѣмецъ четыремъ своимъ товарищамъ, о которыхъ онъ сейчасъ говорилъ. Ihr bleib't dort und könn't seine Waden nagen... (Вы позавтракаете тамъ на счетъ его икръ).
   -- Bon! (Ладно)! отвѣчали ему оттуда камрады.
   -- Allons, madame (Пойдемте, мадамъ), началъ французъ, обратившись къ нѣмкѣ.
   -- Дай, посмотримъ, какъ будутъ нѣмцы распинать нашего хозяина, сказали русскіе клопы, сидя надъ щелями въ стѣнѣ, въ кухнѣ, и желая полюбоваться на предстоящее зрѣлище.
   -- Dort gibt's was?... (Тамъ что-то затѣваютъ наши....) спросили нѣмецкіе клопы, закопошившись въ своихъ щеляхъ...
   -- Unser Wirth wird aufgezehrl... (Нашего хозяина хотятъ покушать...), отвѣчали имъ нѣмецкіе клопы, вышедшіе на поверхность стѣны и неожиданно увидѣвшіе своихъ собратовъ, внизу, приготовлявшихся къ аппетитному завтраку. Potz-Wetter! Wir können ja auch dabei sein!... (Ахъ, чортъ возьми!... Да вѣдь и намъ можно примазаться!...) воскликнули они, и поспѣшно стали спускаться внизъ по стѣнѣ...
   -- Nehm't uns mit!... (Возьмите насъ съ собой!) кричали имъ вслѣдъ оставшіеся въ щеляхъ нѣмцы, выскакивая въ попыхахъ и валясь на полъ, подлѣ кровати, гдѣ лежала жертва.
   -- Нашинайть! крикнулъ французъ, давая знакъ къ атакѣ.
   И въ одинъ мигъ десятка съ полтора клоповъ бросились, какъ фуріи-эвмениды въ древнихъ трагедіяхъ, и впились въ титулярнаго совѣтника, который въ эту минуту во снѣ игралъ въ преферансъ, держа на рукахъ восемь червей.
   При первомъ приступъ француза и нѣмки, чиновникъ, не просыпаясь, сморщилъ вѣки и пошевелился...
   -- Nur zu!... кричали нѣмцы, сбѣгая по стѣнѣ: die Lenden... die Hüfte!... das Kreuz! tüchtig! (Хорошенько его!... за ляжки!... за бока!... въ крестецъ!... накачивай!....) Wartet, wir kommen Euch zu Hülfe!... (Погодите, мы идемъ къ вамъ на подмогу!...)
   Чиновникъ, ужаленный сразу въ нѣсколькихъ мѣстахъ, почувствовалъ рѣзкую боль и зачесался; но когда Бодуэнъ укусилъ его въ глазъ, онъ вскочилъ и произнесъ почесывая пораженный органъ зрѣнія:
   -- Ахъ, шельмовство! какъ жестоко укусилъ, подлецъ!.. Это непремѣнно клопъ. Нѣтъ, лучше пойду усну на диванѣ.
   Онъ взялъ подушку, захватилъ изъ другой комнаты лежавшій тамъ халатъ, кое-какъ надѣлъ его на себя, и зѣвая, отправился на "новоселье".
   -- Вотъ тебѣ и на!... говорили, смѣсь, русскіе клопы. Нѣмцы-то остались съ носомъ. Хотѣли поужинать; а теперь, значить, тово, "маширъ на гаузъ"... Что, нѣчмуры? обсчитались?...
   -- Ну, ты, мельчитъ... ты, говедина съ черкаска пика...
   -- Говядина черкасскаго быка, передразнили разсмѣявшись, русскіе клопы.
   Чиновникъ, между тѣмъ, бросивъ подушку на диванъ, легъ и покрылся халатомъ.
   -- И здѣсь, пожалуй, отъ нихъ проклятыхъ покою не будетъ, продолжалъ онъ, стараясь получше улечься.-- Завтра же всѣхъ ихъ выживу, окаянныхъ.
   Проговоря это, титулярный совѣтникъ повернулся къ стѣнѣ и началъ забываться сладкимъ сномъ.
   Вѣсть, что клоповъ въ этомъ домѣ хотятъ окончательно уничтожить, и не далѣе какъ сегодня, съ быстротою телеграммъ разнеслась по всѣмъ клоповьимъ усадьбамъ. Волненіе сдѣлалось всеобщее. Клопы ходили кучками по главнымъ своимъ улицамъ и на площадяхъ. Сначала они кричали, шумѣли, строили планы, одинъ нелѣпѣе другаго; потомъ однакожъ увидѣли, что разсуждать некогда: срокъ данъ короткій. Французскіе клопы толковали, что, положимъ, l'âme est immortelle et tout l'homme ne meurt pas; но что, все-таки, имъ хотѣлось бы еще пожить, по крайней мѣрѣ хотя для того, чтобы увидѣть милую свою Францію, Севастопольскій-Бульваръ въ Парижѣ, удивительныхъ своихъ соотечественниковъ, и еще болѣе удивительнаго въ нашъ вѣкъ Бонапарта, le nouveau Napoléon le Grand.
   При этомъ Бодуэнъ, успѣвшій уже близко познакомиться съ нѣмкой и уже начинавшій болѣе поглядывать на дочку, увѣрялъ ея маменьку, что ей нечего опасаться, ne craignez rien, madame, говорилъ онъ, что если только она хочетъ бѣжать, то для-этого представляются всѣ удобства, что ныньче, по милости французскихъ инженеровъ, желѣзныя дороги проведены уже отъ Петербурга до самой Ниццы, что вагоны мчатся съ такою быстротою, что даже не успѣваютъ скиснуть сливки, которыя привозятъ оттуда сюда каждое утро; что путевыя издержки, по милости французскихъ акціонеровъ, такъ ничтожны, что поѣздка отъ Гавани до Швейцаріи, напримѣръ, обходится всего 1 руб. сер., или, на французскія деньги, 4 франка, а на нѣмецкія 1 талеръ и два или три зильбергрошена; что, взаключеніе, онъ всѣ эти издержки беретъ на себя, даже если бы ей вздумалось проѣхать сухимъ путемъ до Калькутты. Въ видѣ же финала, онъ довершилъ этотъ монологъ желаніемъ, чтобы она спасалась во-время; причемъ онъ умолялъ, чтобъ она не безпокоилась о его ничтожной жизни; что если ему суждено пасть, то онъ падетъ какъ жертва варварства, неслыханнаго въ нашъ просвѣщенный вѣкъ, и тогда уже принужденъ будетъ отказать себѣ въ удовольствіи увидѣть ее еще разъ на этой планетѣ; но что, если обстоятельства перемѣнятся, то онъ въ полномъ убѣжденіи встрѣтиться съ нею, даже если бъ это было на другомъ полушаріи: въ такомъ случаѣ онъ сдѣлаетъ ей визитъ прежде даже, чѣмъ губернатору.
   Нѣмка отъ полноты чувствъ чуть было не бросилась на шею Бодуэну; но остановилась, сообразивъ, что если объ этомъ узнаютъ въ Ригѣ -- Scandal!...
   Чтобъ оправиться, она сдѣлала вопросъ. (Слѣдующій разговоръ француза съ нѣмкой мы будемъ передавать въ извлеченіи).
   -- Чѣмъ же хотятъ васъ, несчастныхъ, истребить? спросила она.
   -- Вѣроятно мыломъ. Мыломъ, мадамъ!... Imaginez vous!... Quelle horreur! (Представьте, это ужасъ!...) Да объ этомъ не слыхано со временъ Катерины Медичи, съ самой Варфоломеевской ночи, когда было уничтожено до ста тысячъ...
   -- Клоповъ? спросила нѣмка.
   -- Нѣтъ, французовъ, гугенотовъ, мадамъ. Mais c'est la même chose... (Этовсе равно) Мы тоже французы...
   -- Да вы бы подали адресъ, протестъ.
   -- Ахъ, милая мадамъ! Кому же мы подадимъ протестъ, когда онъ, вонъ, лежитъ какъ свинья? станетъ ли онъ насъ слушать!...
   -- Вы бы употребили силу...
   -- Мы это и хотимъ сдѣлать.
   -- Однакожъ, намъ надо, на всякій случай, приготовиться, сказала она, и хотѣла уже распрощаться съ Бодуэномъ; но онъ попросилъ позволенія проводить ее,-- и они скоро исчезли со сцены.
   Нѣмецкіе клопы мечтали о предстоящемъ нѣсколько иначе, нежели французы. Они разсуждали, что безспорно чувства на счетъ Vaterland (отечества) отличная вещь, но все же Butterbrod mit Käse oder Schinken (бутербродъ съ сыромъ или ветчиной) несравненно сытнѣе... Что гдѣ родится больше хлѣба и картофеля -- тамъ и отечество; что въ этомъ отношеніи желудокъ самый лучшій Wegweiser... (указатель), что если и хочется увидѣть еще разъ отчизну, прибавляли они, то это единственно для того, чтобы общею массою единомыслящихъ нѣмецкихъ головъ рѣшить неразрѣшимые безъ нихъ вопросы, касательно устройства всего человѣчества, т. е. чтобы у людей былъ одинъ языкъ, положимъ хоть нѣмецкій, однѣ идеи, однѣ нравственныя наклонности, одинъ cultus, одни убѣжденія, словомъ, чтобы у всѣхъ былъ "разна калиберъ, но одна фасонъ". Вотъ для чего, говорили они, хотѣлось бы имъ увидѣть отечество и жить, какъ можно дольше, "чтобъ сдѣлать людей счастливыми"; sonst, прибавляли они, безъ этой мысли, das ganze Leben ist Jux (вся жизнь наша дрянь), и они готовы "закрывайтъ свой глази" хоть сію минуту. Одно только казалось имъ при этомъ гадко, именно мысль о томъ, что скажутъ ихъ земляки, хоть, напримѣръ, въ Гогенцоллернъ-Зигмарингенѣ, въ Липпе-Детмольдѣ, или въ Прейсишъ-Поммернѣ, откуда они родомъ; что скажутъ они, когда услышатъ, что нѣмцы въ Гавани умерли такою безславною смертью -- отъ мыла!...
   -- Фуй! Abscheulich!... (отвратительно). Das ist ja schon mehr, als Scandal!... (Это хуже еще чѣмъ скандалъ).
   Русскіе клопы, первые услышавшіе эту вѣсть и первые сообщившіе ее нѣмцамъ и французамъ, погорланили, погорланили, да и заключили коротко:
   -- Ну, чтожъ? двухъ смертей не будете, а одной не миновать.
   Но какъ бы то ни было, надобно же было что-нибудь предпринять.
   Война, война! слышалось отовсюду. Баталіоны стягивались и образовывали полки, полки -- дивизіи, дивизіи -- корпуса.
   Послѣ этого не только клопы, но прусаки, тараканы и мухи въ одинъ голосъ рѣшили, что имъ не сдобровать, когда проснется великанъ-чиновникъ. Но все же не оставалось ничего больше, какъ идти впередъ.
   Французскія колонны двинулись первые, напѣвая:
   
   Les fonctionnaires seront mordus!
   Ah, èa ira, èa ira, èa ira!...
   
   За ними двинулись нѣмцы, подъ свой любимый національный маршъ:
   
   Nur immer langsam voran,
   Nur immer langsam voran!
   Tilli bom, tilli bom, tilli bom, bom, bom!
   
   Когда пришлось двинуться русской колоннѣ, начальникъ ея скомандовалъ громовымъ голосомъ:
   -- На мѣстѣ! Лѣво, право, лѣво, право! разъ, два, три, четыре! маршъ!
   И пѣсенники грянули извѣстный во всѣхъ петербургскихъ захолустьяхъ маршъ, на извѣстный голосъ и не менѣе извѣстныя слова:
   
   "Прекрасенъ итальянскій садъ,
   Въ немъ нѣтъ конца затѣямъ барскимъ;
   Но лучше бъ было во сто кратъ,
   Когда бъ фонтанъ забилъ шампанскимъ.
   Нааливай, братъ, нааливай,
   Только насъ не забывай!"
   
   Но клоповьи предпріятія, увы, не только не увѣнчались желаннымъ успѣхомъ, но кончились ничѣмъ; потому что чиновникъ вскорѣ раскрылъ глазушки, умылся, одѣлся, и ушелъ къ заутренѣ.
   

VII.

   Утро, какъ бы то ни было, наступило. Солнце прошло уже четвертую часть небосклона, однообразно голубаго, какъ Адріатическое море; давно уже оно, прищуриваясь, съ улыбкою поглядывало сквозь чиновничьи окна на красовавшіеся на столахъ пустые графины, съ недопитый рюмками, а также на засохшій на сковородѣ треугольникъ яичницы, на огрызокъ зеленаго огурца, на огромный кувшинъ съ квасомъ, который стоялъ на часахъ у ножки дивана, въ головахъ спавшаго на немъ хозяина; однимъ словомъ, любопытное дневное свѣтило готово было заглянуть даже въ спальню, да молодыя хозяйки знали уже за нимъ эту слабость и закрывали окно хотъ грязною, но все-таки кисейною занавѣскою.
   Поднимаясь выше и выше, солнце съ чрезвычайно довольнымъ лицомъ какъ будто бы говорило про себя: "Очень радо, очень радо, слава Богу: мои гаваньцы получили уже жалованье..."
   На мосткахъ Офицерской улицы стоялъ пастухъ и наигрывалъ на длинной желѣзной трубѣ любимый коровій гимнъ, подражая въ этомъ случаѣ кавалерійскому сигналу:
   "Не прозѣвайте трубный звукъ сигнала!..."
   Въ авангардѣ стада, флегматически поворачиваясь, выступалъ быкъ, джонъ-буль, смотрѣвшій на все глазами матеріалиста, угрюмый, недовольный, желавшій, чтобъ провалился весь міръ, кромѣ, разумѣется, пастбищъ... Онъ ворчалъ на гаваньскихъ хозяекъ, что онѣ долго "проклажаются за проклятымъ кофеищемъ, долго не выгоняютъ его пестрыхъ сожительницъ; и каждый разъ, когда молодая особа, съ рогатымъ куафюромъ и кисточкою на концѣ хвоста, поспѣшно, но не очень-то ловко переступивъ большими лапеньками черезъ порогъ калитки, являлась на улицу, съ отрывистыми визгливыми возгласами: "Иду! иду!...", брюзга джонъ-буль бормоталъ протяжно:
   -- Ну-ну-ну-ну...
   Какъ живущіе въ казармахъ всегда выйдутъ на улицу, чтобъ посмотрѣть, когда полкъ отправляется на ученье, такъ тоже и гаваньскія собаки непремѣнно всегда выйдутъ на улицу -- посмотрѣть, когда коровы отправляются въ поле.
   Стадо, двигаясь по улицѣ, вытаскивало изъ грязнаго грунта то ту, то другую ногу или весело шлепало по жидкой грязи. Пастухъ наигрывалъ, коровы мычали, быкъ изрѣдка, поднявъ къ верху морду и заворотивъ верхнюю губу, протяжно втягивалъ въ себя воздухъ, какъ будто онъ сейчасъ только понюхалъ изъ уксусной бутылки и хочетъ этимъ показать, что тамъ "кисло..."
   Вдругъ изъ растворенныхъ настежъ воротъ, съ огорода, точно съ цѣпи сорвавшись, выскочилъ галопомъ на улицу саврасый конь, великорусской породы, довольно пожилой меринъ, съ громадными размѣрами тѣла, угловатыми костями, аляповатыми копытами и, къ девершенію красы, со страшно ссажженной спиною, признакомъ удивительнаго радѣнья того, кто за нимъ ходилъ. Этотъ меринъ былъ типъ русской породы. Огромная головизна, вислогубый, на толстѣйшихъ ногахъ, неповоротливый, лѣнивый, капризный и очень любилъ кнутъ; короче: если на-счетъ красоты хотите, то "лѣшій"; но зато если вы обратите вниманіе на грудь, на крестецъ, то непремѣнно скажете:-- "Вывезетъ!... Съ мѣста пудовъ сто возьметъ!"
   Этотъ самый мужчина, выскочивъ галопомъ на улицу, сейчасъ же уменьшилъ шагъ и, почувствовавъ себя на свободѣ, поднялъ выше обыкновеннаго голову, и потомъ понесся крупной рысцой мимо коровъ.
   Теленокъ, мимо котораго пробѣжала лошадь, скривилъ по собачьи хвостъ и отмочилъ пять или шесть преуморительныхъ прыжковъ, бокомъ-бокомъ и какъ бы вызывая:
   -- А ну-те-ка, господа, кто такъ сдѣлаетъ? кто эдакъ умѣетъ? вотъ эдакъ...
   Двѣ коровы было попытали счастья, но тотчасъ же увидѣли, что выходитъ совсѣмъ плохо, и бросили.
   Голодные гаваньскіе псы, наскучивъ однообразнымъ церемоніальнымъ шествіемъ и будучи крайне удивлены такою выходкою однокопытнаго молодца, сколько они замѣтили, необратившаго на нихъ ровно никакого вниманія, рванулись съ мѣста и торопливо проворчавъ: рыр-- рырр.... понеслись вслѣдъ за нимъ, а потомъ, опередивъ нашего бѣгуна, принялись прядать подъ его мордой и лаять, дескать:
   -- А ты чего выскочилъ? а тебѣ что здѣсь нужно, губанъ длинногривый?...
   Нашъ саврасый, когда-то самъ страшный шалунъ, увидѣвъ вокругъ себя легко скачущихъ собакъ, вспомнилъ свою нѣжную юность; уцѣлѣвшіе три фунта горячей крови заиграли въ немъ, лошадиное сердце не выдержало, и мой ломовикъ, желая доказать всѣмъ и каждому, что онъ еще въ состояніи отхватать любое антраша, лягнулъ правою заднею ногою на воздухъ; потомъ, сдѣлавъ три отчаянные прыжка, собрался въ клубокъ и понесся по улицѣ, только брызги и комки грязи летѣли и шлепались о мостки, заборы и чиновничьи окна. Онъ летѣлъ, глядя на свои большія расщепленныя копыта и туго сгибающіяся колѣни, и только что не выговаривалъ:
   -- Эхъ, вы, ноженьки мои! Десятокъ бы годковъ скинуть съ костей моихъ, такъ я бы не то показалъ! Уходила меня проклятая петербургская булыжная мостовая! Четырехъ лѣтъ больше не прослужитъ здѣсь ни одна лошадь; сейчасъ колѣнки скривятся. А ну-ка, однакожъ, попробуемъ... Ухъ ты, ну!...
   Доскакавъ до конца улицы, нашъ длинногривый баринъ остановился, гордо посмотрѣлъ на обѣ стороны, и фыркулъ, точно какъ будто желая сказать:
   -- Чиновники? Гдѣ чиновники? Сколько ихъ тутъ? Давайте ихъ сюда!
   Собаки, не отстававшія отъ него, тоже вмѣстѣ съ нимъ остановились, стали смотрѣть ему въ глаза, лаять и просить его:
   -- Да ну, что же ты сталъ; гау! гау! а мы было только расходились... гау! гау!
   Воодушевленный, можетъ быть, этими воззваніями, конь вдругъ сдѣлалъ снова прыжокъ впередъ, лягнулъ, такъ для фокуса, раза четыре на воздухъ, и снова покатилъ, что есть мочи, смотря съ улыбкою въ землю и выговаривая копытами:
   -- Титулярный, титулярный, титулярный!...
   Собакамъ этого только и нужно было. Онѣ съ лаемъ и визгомъ понеслись за нимъ, бормоча:
   -- Давно-бы такъ! Рырр-рыр-рырр! Чудакъ эдакій! Рырр-рыр-рырр!
   Такимъ манеромъ наши пріятели мигомъ отхватали все Голодайное-поле, съ кустарниками и болотами, и остановились уже тогда, когда дальше некуда было бѣжать, потому что дальше было взморье. Конь переводилъ духъ и думалъ:
   -- Поди, Евлампій теперь бѣжитъ съ недоуздкомъ по мосткамъ и бранитъ меня. Впрочемъ, чтожъ такое, и то сказать: надо же хоть разъ позволить себѣ какое-нибудь удовольствіе...
   Еще болѣе, чѣмъ онъ, уставшія собаки лежали неподалеку отъ него, высунувъ языкъ и разсуждая:
   -- Вотъ такъ прогулялись: отмахали во весь духъ версты три, -- бездѣлица!...
   Время между тѣмъ подвигалось уже къ полдню. Гаваньскія хозяйки давно уже опрокинули, вверхъ дномъ, горшки съ гречневой кашей, которая, осторожно вылѣзши изъ нихъ, румянилась пѣнкою. На сковородѣ трещалъ жарившійся на русскомъ маслѣ картофель. Въ кухняхъ аппетитно попахивало жаренымъ лучкомъ...
   Въ эти блаженные часы, у раствореннаго окна, сидѣлъ у стола и писалъ гаваньскій молодой чиновникъ, съ лошадиною профилью, черноволосый, сангвиническаго темперамента; относительно же канцелярскаго достоинства -- калиграфъ.
   На стѣнѣ, въ двухъ шагахъ отъ чиновника, сидѣла муха, сѣрая, съ далеко расходящимися крыльями, которыя даютъ ей видъ треугольника. Надобно прибавить, что муха эта была злѣйшая изъ злыхъ. Она давно уже сидѣла и посматривала на чиновника, потирая передними лапками и говоря про себя:
   -- Какъ бы уловчиться такъ, чтобъ непремѣнно сѣсть ему на длинный носъ?... А непремѣнно надо сѣсть!... Смерть хочется поиграть; мухъ осталось мало,-- страшная скука!...
   И муха, улыбаясь и изъ подъ лобья посматривая на чиновника, чаще прежняго стала потирать лапки...
   Чиновникъ въ это время, поводивъ раза три перомъ по воздуху, надъ самою бумагою, лихо черкнулъ имъ и съ одного почерка вывелъ заглавную букву С.
   -- Экъ, какъ важно вышло! молвилъ онъ. Просто будто раскланивается и хочетъ сказать: "мое почтенье-съ!"
   Затѣмъ онъ принялся выписывать остальныя части слова: "Слушали"... Муха, считая вѣроятно этотъ моментъ самымъ удобнымъ для выполненія своего, плана, снялась съ мѣста и направилась къ чиновничьему носу. Калиграфъ, не глядя, отмахнулъ ее; но она, сдѣлавъ кругъ надъ его головой, опять направилась къ благороднѣйшей части его тѣла. Чиновникъ снова задумчиво обмахнулся; въ третій разъ муха чуть-чуть не сѣла на завѣтный носъ. Писатель еле удостоилъ ее косвеннымъ взглядомъ, но уже съ сердцемъ махнулъ по неотвязчивому насѣкомому и даже произнесъ:
   -- А ну тебя къ лѣшему...
   Муха сѣла на бортъ стола, на другой сторонѣ. Чиновникъ хотѣлъ продолжать писаніе. Но сѣрая его пріятельница, вмѣстѣ съ движеніемъ его руки, слетѣла и снова попыталась произвесть съ разу нѣсколько отчаянныхъ наступательныхъ дѣйствій. Она, жужжа, очутилась передъ самымъ носомъ чиновника. На этотъ разъ онъ уже оставилъ занятіе, а она все-таки продолжала гнусѣть:
   -- Нѣтъ, на носъ, на носъ дай сѣсть!...
   Чиновникъ отмахивался и говорилъ:
   -- Что ты? что ты? анаѳема эдакая!...
   Муха не унималась.
   -- Нѣтъ! да ты встань, встань!.... на носъ дай сѣсть!...
   -- Да что ты въ самомъ дѣлѣ, чортъ тебя возьми?!... воскликнулъ чиновникъ.
   Онъ вскочилъ и чуть было не поймалъ ее; но она, увернувшись, сѣла на прежнее мѣсто, на стѣнѣ.
   -- Еще эдакой шельмы съ роду не видывалъ, ей-Богу! Постой же... въ кухнѣ у меня, есть гдѣ-то, хлопалка.
   И онъ пошелъ въ кухню. Муха полетѣла за нимъ слѣдомъ... Онъ на ходу какъ бы инстинктивно оглянулся. Сѣрая красавица завертѣлась передъ нимъ...
   -- Какова анаѳема-то! Сзади летитъ, за мною, покорно прошу!... Ишь ты! ишь!... Съ ума что-ли ты сошла? или объѣлась чего-нибудь? Фу ты, фу ты!..
   -- На носъ, на носъ дай сѣсть!... жужжала муха.
   Онъ схватилъ со стола ручникъ и, сдѣлавъ нѣсколько взмаховъ, примолвилъ:
   -- А вотъ этого не любишь?... этого не любишь?... Онъ махалъ ручникомъ направо и налѣво... Муха забѣсновалась и зажужжала:
   -- Ты не даешь сѣсть?... такъ сяду же!... а что?...
   -- Тфу ты! сплюнулъ чиновникъ на чуть-чуть не влетѣвшую ему въ ротъ муху; но тутъ однако, удачно жахнувъ, полотенцемъ, вышвырнулъ ее въ растворенное окно и живо затворилъ его.
   Муха сѣла на стеклѣ, по ту сторону окошка.
   -- Я тебя, шельма эдакая, я тебѣ дамъ! сказалъ чиновникъ, узнавъ ее и грозя ей кулакомъ.
   Теперь, читатель, я прошу васъ перенестись, со мною къ тихо журчащему ручью, на берегу котораго, подъ тѣнью вѣковаго дуба, въ высокой душистой травѣ, прикурнувъ на мягкой кочкѣ, лежалъ и спалъ богатырскимъ сномъ нашъ дѣдушка-вѣтеръ, въ нанковомъ халатѣ, тиковыхъ шароварахъ и въ туфляхъ, надѣтыхъ на босу ногу. Онъ лежалъ ничкомъ и храпѣлъ,-- и все: деревья, душистая трава, красные и синіе цвѣточки, съ фіолетовыми и радужными крыльями птички, рубиновыя, сапфировыя и яхонтовыя насѣкомыя -- все соблюдало страшную тишину, боясь, чтобы, Боже сохрани! не разбудить дѣдку... Проснется -- тогда бѣда! Всѣмъ достанется!... Строптивый старикъ шутить не любить...
   Долговязый кузнечикъ, подобравъ полы своего зеленаго кафтана, думалъ было вздѣсть на тонкій стебель красиваго куколя полеваго, но усастый черномазый толстякъ-жукъ схватилъ его за ногу, и пробасилъ сквозь зубы:
   -- Эка, тебѣ неймется...
   Кузнечикъ посмотрѣлъ на него въ недоумѣніи, но потомъ догадался, и сказалъ шопотомъ:
   -- Я и забылъ совсѣмъ...
   Лягушка, приплывъ къ берегу, и гребнувъ въ послѣдній разъ лапками, хотѣла уже что-то такое проквакать.
   Вдругъ стоявшій близъ этого мѣста куликъ, увидѣвъ ее и сдѣлавъ два скачка, долбанулъ ее въ голову и сказалъ:
   -- Вотъ это за мастерство, съ какимъ вы изволили переплыть съ той стороны на эту...
   Не отвѣтивъ ни одного слова, лягушка скакнула обратно въ воду, и скрылась изъ виду.
   Полоротая ворона, налетѣвъ, сѣла на вершину дуба, надъ старикомъ, и вытянула уже было шею, чтобъ произнесть свое сладкорѣчивое "каркъ" и передать то необъяснимое чувство удовольствія, которое разливалось у ней по всему тѣлу, послѣ сей часъ только-что утоленнаго ею голода... вдругъ тутъ же порхавшій малютка-зефиръ, замѣтивъ воронье намѣреніе, сталъ передъ нею на вѣтку, схватилъ ее за горло, и сдавивъ такъ, что у каркуньи глаза вылѣзли, зашипѣлъ, дрожа отъ ярости:
   -- Что ты? что ты! Жидъ-те дери!... Потомъ, наклонилъ ей голову, указалъ на спавшаго и примолвилъ:
   -- Видишь?!.. выпустилъ изъ рукъ птицу, и далъ ей толчка въ шею.
   Бѣдная ворона, рада-радешенька, что дешево отдѣлалась, понеслась, дай Богъ крылья, и только тогда очнулась, когда, отлетѣвъ сажень сто, усѣлась на мачтовую ель. Отряхнувшись, она однакожъ привела въ дѣйствіе языкъ и горло:
   -- Такъ только на парррадахъ поступаютъ!.... на парррадахъ!... да! городовые, а не зефиры!... на паррадахъ!!! кричала она.
   Въ это время по небу двигалась сѣрая тучка. Доплывъ до того мѣста, гдѣ спалъ сердитый старикъ, и увидѣвъ его, она перепугалась и уронила нѣсколько дождевыхъ капель. Одна изъ нихъ, пробравшись сквозь вѣтви дуба, упала старцу прямо на голую шею. Дѣдка вздрогнулъ, какъ будто кто его ущипнулъ, вскочилъ на ноги, отступилъ шаговъ на десять назадъ, и взглянувъ гнѣвными очами на вершину дерева, загремѣлъ такимъ голосомъ, что зашатался весь дремучій дубнякъ и соснякъ; притаившіяся въ окрестностяхъ лягушки со страху начали прядать въ воду, садясь при этомъ ближнему на голову, на шею и на спину и бранясь какъ бабы изъ за шайки въ торговыхъ баняхъ. Пучеглазый русакъ, бросившись со всѣхъ четырехъ ногъ, въ-попыхахъ наступилъ на крота, и когда землеройка замѣтилъ ему неловкость его, то онъ взвалилъ всю вину на него же, и выразился очень грубо:
   -- Чортъ суетъ васъ подъ ноги, почтеннѣйшій.
   Миленькая бѣлочка, перелетѣвъ тоже съ испуга черезъ нашу сѣрую пріятельницу, ворону, только на третьемъ отъ нея деревѣ успѣла на-скоро проговорить:
   -- Извините: кажется, я черезъ васъ перескочила?...
   -- Помилуйте; очень не мудрено, -- понятное дѣло, отвѣчала вѣщунья.
   -- И вы тоже улетаете? прибавила бѣлочка, скача съ одного дерева на другое. Не хотите встрѣтиться со старикомъ?...
   -- Ну его къ чорту,-- отвѣчала ворона, махая крылищами.
   Дѣдушка между тѣмъ гремѣлъ надъ дубомъ:
   -- Не мало на своемъ вѣку вырвалъ я вашего брата. Вѣрно, и, тебѣ того же хочется?
   Дубъ зашелестилъ всѣми листками, а туча отъ страху побѣлѣла... Низкопоклонная ива, согнувшись до самой земли, и въ знакъ глубочайшаго почтенія, повернувъ длинные листья вверхъ бѣлымъ исподомъ, осмѣлилась доложить, что это-де дождевая туча неслась съ запада, съ нѣмецкой стороны, и при видѣ его чести, перепугалась и капнула....
   Взбѣленился нашъ дѣдка.
   -- Это ты, егоза! твои это проказы!... гаркнулъ онъ, и подобравъ полы халата, полетѣлъ, поднимаясь выше и выше, вслѣдъ за тучей, и хватая небо и землю распростертыми руками, отъ взмаха которыхъ поднимались вихри и становилась пыль столбомъ, засыпая глаза лошадямъ, кучерамъ и кондукторамъ.
   На Выборгской дѣдушка, еще больше разгулявшись, расшаталъ 2-й сухопутный госпиталь; на Петербургской сбросилъ горшокъ съ олеандромъ съ окошка; на Васильевскомъ-Острову онъ налегъ прежде всего на флюгарки, которыя, повернувшись по направленію къ Смоленскому полю, затряслись, какъ въ лихорадкѣ, и торопливо заскрипѣли:
   -- Туда, туда! въ Гавань, въ Гавань, дѣдушка!...
   Дѣдкѣ все равно было, куда бы ни летѣть, лишь бы гнать бѣдную тучу. Онъ въ самомъ дѣлѣ гребнулъ нѣсколько разъ, и помчался въ Гавань. Когда онъ катилъ по Большому-проспекту, ему попался на встрѣчу шагавшій задумчиво по мосткамъ чиновникъ, съ портфелемъ подъ мышкой.
   Дѣдка сорвалъ съ него фуражку, и покатилъ ее по улицѣ. Чиновникъ побѣжалъ за нею. Фуражка, катясь, подпрыгивала и, подпрыгивая, поддразнивала:
   
   "Ужь ты, гой еси, канцелярскій сынъ!
   "Пробѣги, сударь, хоть немножечко,
   "Разогни, сударь, свою спинушку..."
   
   Чиновникъ бѣжалъ за шапкою и, стараясь схватить ее, причитывалъ:
   -- Те-те-те-те-те! терем-тетете! Не бѣги же такъ, моя лапушка!
   Но едва только догонитъ фуражку, и вотъ-вотъ уже думаетъ схватить ее, а она, какъ будто кто сзади крикнетъ ей, что ее хватаютъ, пустится снова, пуще того, и катится и подпрыгиваетъ и, подпрыгивая, приговариваетъ:
   
   "Пробѣги, сударь, еще капельку,
   "Ну, немножечко, еще крошечку,
   "Разомни, сударь, свои косточки,
   "Свои косточки, канцелярскія!..."
   
   Чиновникъ бѣжалъ, и сталъ уже браниться, и бранился онъ и выговаривалъ:
   -- Эка шельма ты, эка подлая! Эка подлая! разшельмовская.
   А шапочка, подпрыгивая, все упрашивала:
   
   "Пробѣги еще, мой жизненочекъ!
   "Ну немножечко, еще крошечку!"
   
   И выбившись изъ силъ и уморивъ хозяина, дѣйствительно свалилась въ канаву, и легла плашмя на воду.
   -- Ну, не каналья-ли ты? сказалъ чиновникъ, доставъ изъ канавы фуражку и отряхая ее. Точно, кто научилъ ее бѣжать и поддразнивать!... Духъ едва могу перевести, право!...
   Вбѣжавъ въ Гавань, дѣдка сбросилъ юбки и рубашки съ веревокъ, сушившіяся на дворахъ, заставилъ увидѣвшихъ это тамошнихъ хозяекъ, взвизгнувъ: ай, батюшки!... бѣжать поднимать, отряхать и замывать упавшее бѣлье. Потомъ, захлопнувъ нѣсколько оконныхъ половинокъ и форточекъ, онъ силою загналъ въ растворенныя двери, въ кабакъ, одного старика, отставнаго чиновника, такъ что тотъ тогда только могъ хорошенько опомниться, когда очутился за порогомъ, въ "общей пріемной"...
   -- Съ нами крестная сила!... сказалъ старина, трижды перекрестясь. Господи помилуй! Экой вѣтеръ!... Насильно человѣка въ кабакъ загналъ!... и не помышлялъ нисколько входить... ей, ей, нисколько...
   Пошаливъ такимъ образомъ, дѣдка принялся за валявшіяся на пригоркахъ стружки и щепки, и смѣшивая все это съ пескомъ и пылью, вскорѣ взбаламутилъ всю природу, такъ что вышло ужасъ что за гадость: солнце спряталось, и въ этомъ аду и мутобѣсіи слышно было, какъ хлопаютъ отворяющіяся и затворяющіяся огородниковы калитки и ворота. Среди свиста, скрипа, стона и всевозможныхъ напѣвовъ заборовъ и лачугъ доносились со Смоленскаго-поля мѣрные веселые трубные звуки горнистовъ, наигрывавшихъ вольный шагъ. Подъ эти мѣрные звуки бѣжали,-- трухъ, трухъ, трухъ,-- торопясь домой, гулявшія по мосткамъ гаваньскія барышни...
   -- Ай, ай, ай! Наши бѣдные зонтики! воскликнули онѣ, прибавляя шагу.
   Другія гаваньскія хозяйки, бывши дома, выставили цвѣты на улицу. "Пускай смочитъ и освѣжитъ листики..." Мутная гаваньская рѣчушка стала еще мутнѣе... Колюшка вся ушла на дно, въ свои тинистые и иловатые притоны... Вѣтеръ ревѣлъ, словно его дерутъ на Конной въ четыре плети. Дождь безъ всякой церемоніи лилъ, какъ изъ ведра, и хлесталъ немилосердно по гаваньскинъ крышамъ, окнамъ, заборамъ, мосткамъ и фуражкамъ возвращавшихся изъ должности чиновниковъ.
   -- Дай-ка я васъ немного поподчую, господа гаваньскіе чиновники!... лепеталъ онъ, стегая въ догонку по загривку и по спинѣ улепетывавшихъ жителей мирной слободки. Вотъ эвдакъ любите ли? А вотъ эвдакъ жалуете ли? Ача-ча-ча-ча, мои милые!...
   -- Эво, какъ началъ угощать, варваръ!... говорили гаваньскіе домовладѣльцы, осторожно бѣжа по скользкимъ мосткамъ.
   Вечеромъ дѣдка загналъ дневной свѣтъ, Богъ знаетъ, куда, за синее море; настала такая тьма кромѣшная, что ни эти не было видно: точно будто кто сажи напустилъ, вмѣсто воздуха.
   Поздно вечеромъ, старикъ чиновникъ, засидѣвшись въ должности, возвращался во свояси, и пробирался по грязи, вдоль забора, по одному изъ гаваньскихъ переулковъ, гдѣ отъ роду-родовъ никогда не бывало мостковъ; и хотя ему знакомы были всѣ стежки, но онъ не миновалъ таки, чтобы не влѣзть обѣими ногами въ канаву, которую угораздило наполниться водою въ уровень съ берегами, какъ будто нарочно для того, чтобы гаванецъ зачерпнулъ голенищами, а потомъ, кое-какъ выкарабкавшись, задиралъ кверху то ту, то другую ногу, выливая грязную тинистую жижу и громко ругая рыжую собаку, начальника отдѣленія, который продержалъ его до 8 часовъ.
   Но вотъ сверкнула молнія, и яркой желтой огненной полосою, точно какъ расплавленнымъ золотомъ, пробѣжала, извиваясь, по темносинему, какъ воронье крыло, небесному своду, и освѣтила гаваньскіе домики, тамошнюю церковь, съ коричневымъ куполомъ, Кроншпицъ съ мрачно чернѣвшимися на немъ пушками, расходившееся полотно взморья, дальнія березы Ковша и шагавшаго по грязи, по переулку, и промокшаго до костей чиновника. Почти тотчасъ же послѣдовалъ яростный ударъ грома,-- и дождь, который, какъ будто дожидался этого сигнала, пустился еще сильнѣе "накачивать". Словно необъятной величины чудовище, забравъ въ ротъ половину взморья, поднялось до облакъ, и оттуда, для потѣхи, то сомкнетъ, то снова разинетъ пасть, пуская на бѣдные гаваньскіе бараки цѣлые ручьи страшнаго дождя, который лилъ, стегалъ и приговаривалъ:
   А ча-ча-ча-ча! Вотъ еще-еще! Ужу-жу-жу-жу!...
   Межъ тѣмъ дѣдушка-вѣтеръ убрался -- вѣрно къ себѣ домой въ избу, на полати, лежитъ тамъ преспокойно да потягивается... Но дождь все еще ливмя льетъ; небесный огонь поминутно обдаетъ грѣшную землю, заставляя православныхъ осѣнять себя крестнымъ знаменіемъ, а тѣхъ, которые потрусливѣй, даже спрятаться и просидѣть до самаго утра за нарочно отодвинутымъ шкапомъ или пролежать подъ душною периной... Громъ ликовалъ, какъ одушевленный, перекатываясь съ одного конца неба на другой и грохоталъ:
   -- Ого-го-го-го! Трата-та-та-та?... Вотъ ужо я васъ, титулярники! Ого-го-го-го, трата-та-та-та!... всѣмъ достанется вамъ на пряники!...
   

VIII.

   Однакожъ, пока мы такимъ образомъ бесѣдуемъ съ вами, читатель, въ роскошныхъ садахъ восхваляемой мною слободки поспѣли уже вишни. Да не только что поспѣли, но ихъ уже давно съѣли чиновники, но прежде чиновниковъ воробьи. Но случаю того, что вишни поспѣли, мужской полъ началъ "строить лясы" своимъ супругамъ, завладѣвшимъ, какъ мы знаемъ, всею ихъ казною. Они обыкновенно въ этомъ случаѣ робко обращаютъ къ нимъ рѣчь, вѣщая такъ:
   -- Не дурно бы, Ѳенечка, было купить четвертную, и сварганить настойку на вишняхъ съ косточками; и водка несравненно лучше, если взять четвертью; и тоже, если кто придетъ, не стыдно принять и угостить; а то этотъ проклятый сивоплясъ ужасъ какъ надоѣлъ... Какъ ты думаешь, Ѳеня? а?
   -- Чтожъ? можно купить... отвѣчаетъ ему довольно безучастно сожительница. Но и этого уже довольно: съ чиновнаго лица робость и страхъ исчезли въ одинъ мигъ; ихъ какъ будто сдуло вѣтромъ. Супругъ, съ радостнымъ сердцемъ и съ большими глазами, усиливаетъ приступъ...
   -- Я бы сходилъ теперь...
   -- Успѣешь! отвѣчаютъ ему опять безучастно.
   Чиновникъ поднимаетъ только брови. "Обжогся..." думаетъ онъ.
   -- Я такъ только сказалъ, потому что у меня теперь время есть, прибавляетъ онъ невиннѣйшимъ голосомъ.
   Хозяйка молчитъ. Онъ поворачивается на каблукѣ и уходитъ въ комнату.
   -- Если начать очень ужь приставать, такъ хуже -- догадается... Хитрѣйшія созданія эти женщины, благоразумно разсуждаетъ онъ самъ съ собою, отмѣривая аршинные шаги. Удивительное дѣло: когда нѣтъ этой проклятой водки или денегъ, тогда-то тебя и подмываетъ выпить. Тьфу! слюна даже бьетъ!... И чиновникъ сплюнулъ.
   Супружница, окончивъ стряпню, садится, чтобъ отдохнуть, и наливаетъ кофе, себѣ и мужу.
   -- Хочешь?... спрашиваетъ она, вздохнувъ отъ усталости и опустивъ руки на колѣни.
   -- Пожалуй, чашечку дай! отвѣчаетъ онъ разсѣяннымъ голосомъ, и потомъ сейчасъ-же прибавляетъ: Если тебѣ, Ѳеня, нравится чепчикъ, что приносила Николавна, такъ ты купи его; я возьму впередъ у казначея; тѣмъ болѣе, что я вчера получилъ работу постороннюю... для одного студента.... лекціи переписывать... по двугривенному съ листа... Деньги вѣрныя... У тебя сколько теперь въ наличности? Вѣдь хватитъ, чтобъ отдать Николаевнѣ.
   -- У меня тамъ пять рублей, говорить простодушная Ѳеона Андреева, обрадовавшись возможности пріобрѣсть обновку. Да я не знаю... деньги эти я берегу для расхода...
   -- Чтожъ для расхода? Деньги мы наживаемъ, а не они насъ...
   -- Такъ-то такъ, а и безъ нихъ тоже нельзя. Если бы я не разсчитывала, да не вела хозяйства...
   -- Все это я очень хорошо знаю; и зато тебѣ огромное спасибо, что ты такая домоводка... другая щеголиха-жена какъ разъ пуститъ мужа въ трубу... Но съ другой стороны надо и то сказать, что когда мы состарѣемся, тогда зачѣмъ и наряды?...
   -- Разумѣется... Но вѣдь тоже если и средства...
   -- Полно тебѣ говорить о средствахъ.
   Мужъ подходитъ къ супругѣ, и обнявъ ее, цѣлуетъ и уговариваетъ:
   -- Полно тебѣ, моя куропатка... цесарка эдакая... говорить о средствахъ. Богъ дастъ, живы и здоровы будемъ, такъ и средства будутъ. Въ самомъ дѣлѣ, одѣвайся-ка, да ступай къ Николавнѣ, а то, пожалуй, перебьютъ... другіе купятъ. Сколько она проситъ за чепчикъ?
   -- Да два рубля только.
   -- Чтожъ? это не дорого. Я нахожу, что это даже очень не дорого. Денегъ, ты говоришь, всего пять рублей у тебя? Или, можетъ быть, еще кой-что припрятано?
   -- Нѣтъ, накажи Богъ, всего пять рублей. Зачѣмъ я стану даромъ божиться?
   -- Да я вѣрю, вѣрю -- перебилъ онъ, а самъ подумалъ: "Ишь вѣдь, бестія! а вчера, когда просилъ на косушку, то начала завѣрять всѣми святыми, что три рубля только и есть, на хозяйство. И такъ-таки и отбоярилась; потомъ вслухъ прибавилъ!
   -- Пять рублей... значить, какъ разъ и довольно: на чепчикъ два рубля и на четверть...
   -- Нѣтъ ужь, Шурочка, водки не нужно; завтра, когда получишь, можешь взять.
   -- "Опять обжогся!" подумалъ про себя чиновникъ.-- Послушай, мамурочка, продолжалъ онъ вслухъ: я тебѣ, кажется, ни въ чемъ никогда не отказывалъ; а ты мнѣ не хочешь сдѣлать и этого удовольствія...
   -- Перестань, пожалуете; не вѣрю ни за что: какое удовольствіе можетъ быть въ этомъ проклятомъ винищѣ...
   -- Да ты, разумѣется, не понимаешь, когда не пьешь; а мужчинамъ нельзя... Водка веселить нашего брата, и мысли какъ-то бойче складываются...
   -- Пей кофей-то...
   -- Сейчасъ, сейчасъ... Такъ какъ же, мамурочка? можно?... И всего-то надо рубль съ четвертакомъ...
   -- Шутка!... недѣлю можно прожить, если аккуратно жить...
   -- Ей Богу, я тебѣ, какъ сказалъ, завтра же доставлю эти пять рублей! Поди, достань, душенька... Ну поди-же...
   Онъ опять обнялъ и поцѣловалъ жену.
   -- Ахъ, Шурочка! какъ я этого не люблю, право...
   И она съ недовольною миною встала, и пошла къ комоду, въ другую комнату.
   Чиновникъ отъ восхищенія чуть не щелкнулъ пальцами и радостнымъ шопотомъ произнесъ:
   -- Будетъ, будетъ!... ш-ш-ш.
   Выхлебнувъ разомъ изъ чашки простывшій кофе, онъ вдругъ взялъ большой кухонный ножъ, и снявъ съ печки сухое полѣшко, принялся было колоть его, рѣшительно не зная самъ, для чего онъ это дѣлаетъ. Въ эту минуту вошла въ кухню его благовѣрная.
   -- Что ты тутъ мастеришь? сердито спросила она.
   -- Хочу наколоть растопокъ.
   -- Вотъ уже чего терпѣть не могу, произнесла она, торопливо и сердито отнимая у мужа ножъ.
   -- Что такое?... Тебѣ же хотѣлъ помочь...
   -- Смотри, пожалуй, какой услужливый вдругъ сталъ. Другой разъ просишь, просишь, такъ куды тебѣ! Замашетъ руками, и не подступайся, а тутъ вдругъ какое усердіе явилось!...
   -- Увѣряю тебя, я ничего больше, какъ хотѣлъ помочь тебѣ; больше ничего. Вижу, что растопки нѣтъ, я и взялъ полѣно...
   -- Замолчи, ради самого Христа! смерть не люблю, ненавижу этой неоткровенности... скажи лучше прямо, что водки хочется купить.
   -- Нисколько... ей-Богу...
   -- Не ври, не божись; не повѣрю ни за что на свѣтѣ. Ахъ, какіе всѣ эти мужчины противные! а еще говорятъ, что только однѣ женщины лукавы...
   Между супругами установилось на нѣкоторое время неловкое молчаніе.
   -- А что, мамочка, ты принесла? спрашиваетъ наконецъ супругъ совсѣмъ ужь униженнымъ голосомъ.
   -- На! сердито отвѣчаетъ ему сожительница, и суетъ въ руку завернутыя въ бумажку деньги.
   -- Сколько тутъ?... спрашиваетъ онъ, окончательно ужъ потеряннымъ голосомъ.
   -- Полтора рубля, отвѣчаетъ она съ досадой.
   У чиновника почти дыханье захватывается... Снявъ висѣвшую на гвоздѣ, въ кухнѣ, шинель, онъ выходить въ сѣни и, захвативъ изъ чулана четвертную бутыль, отправляется за увеселителемъ человѣческаго духа.
   Намѣренія его, надобно сказать, были благія и вполнѣ хозяйственныя. Онъ хотѣлъ только купить "четвертную" и, настоявъ на вишняхъ, беречь для гостей, для какого нибудь праздника или особеннаго случая; но вышло иначе. Лишь только перенесъ онъ правую ногу черезъ порогъ зданія, съ лентообразно извивающейся вывѣской, лишь только, говорю, онъ вошелъ, какъ уже знакомые намъ члены неразлучнаго "трилистника", стоявшіе кучкой у окна и что-то усердно жевавшіе, тотчасъ всѣ трое разомъ гаркнули:
   -- А-а-а! Солнышко ты наше красное! радость ты наша свѣтлая!...
   -- Здорово... сухо привѣтствовалъ вошедшій, не очень-то будучи радъ, что повстрѣчалъ этихъ "лапчатыхъ гусей", отъ которыхъ, онъ зналъ, трудно будетъ ему отдѣлаться...
   -- Здорово, здорово, дружище! здравія желаемъ, ваше высокоблагородіе! отвѣчали три солидные друга. Каждый протянулъ ему руку, которую онъ не совсѣмъ ловко пожалъ, потому что мѣшала лѣвая рука, занятая бутылью.
   -- Покажи-ка, покажи, что у тебя тамъ, подъ полою? сказалъ Курячья-Слѣпота, улыбаясь и мигая красными вѣками. Ты какъ будто маненько заваливаешь лѣвое плечо?... прибавилъ онъ и, не дождавшись, пока тотъ самъ покажетъ спрятанное, отвернулъ у него полу пальто, надѣтаго въ накидку. Ахъ, подлецъ! воскликнулъ Слѣпка. Представьте: четвертная!... И вѣдь какъ печально и тихонько вошелъ!... точно онъ за квасомъ идетъ... хотѣлъ келейно отъ друзей упиться сегодня... Какова анаѳема-то? а?...
   -- Нисколько не келейно, отвѣчалъ серьозно Шурочка; напротивъ... Шелъ купить водки... Не знаю чѣмъ настоять... Думаю вишнями.
   -- Чѣмъ хочешь настой, хоть дресвой, только насъ позови, поддалъ Рододендронъ. Сегодня вечеромъ почнешь, что-ли?
   -- Экъ ты хватилъ: сегодня вечеромъ!... возразилъ пришедшій. Когда же она успѣетъ настояться?
   -- Ничего, мы и ненастоянную выпьемъ.
   -- Ну, да, ненастоянную...
   -- Да что ты, въ самомъ дѣлѣ, Шурка, чортъ тебя возьми, кочевряжишься-то? заговорилъ Слѣпота.
   -- Нисколько не кочевряжусь, а нельзя!... Мнѣ надо сегодня вечеромъ дѣло дѣлать. А вотъ, если хотите, четвертакъ, который будетъ сдачи, съ полутора рубля, извольте, идетъ!...
   -- Ладно, давай!... сказалъ черномазый чиновникъ. Такимъ манеромъ, господа, сейчасъ явится у насъ полштофъ. Прикладывайте. Съ васъ, двоихъ, по пятачку съ рыла. Я жертвую гривенникъ, прибавилъ онъ, и сейчасъ же полѣзъ въ брючный карманъ, за деньгами.
   -- Вотъ мои пять копѣекъ въ общую кассу... произнесъ задумчиво рыжій Рододендронъ.
   -- Три копѣйки, молвилъ тоже задумчиво Курячья-Слѣпота. Вотъ еще двѣ...
   -- Закуску, господа, каждый беретъ по своему усмотрѣнію!... крикнулъ черномазый франтъ, собирая въ пригоршню выложенныя всѣми на окно деньги... Ну, что жа ты, четвертакъ-то?... заключилъ онъ, взглянувъ во всѣ глаза на Шурочку. Тотъ, молча, положилъ требуемый четвертакъ на протянутую черномазымъ руку.
   -- Но только вотъ что, господа, предварилъ онъ, со значительною миною: уговоръ лучше денегъ...
   -- Не починать сегодня четвертной, перебилъ Слѣпота, съ красными вѣками, едва сдержавъ улыбку... Ну, конечно, понятная вещь... прибавилъ онъ, и подошелъ къ стойкѣ...
   Спектакль кончился слѣдующимъ финаломъ: за первымъ "гальбштифелемъ" вскорѣ явился другой, поставленный рыжимъ Рододендрономъ; потомъ, неизвѣстно уже какимъ образомъ, послѣ третьяго гальбштифеля, они всѣ, гуртомъ, ввалились съ пустою сткляницей въ хоромы сожительнцы Шурочки, и, желая, почему-то, защищать приведеннаго, начали объясняться такимъ ломанымъ языкомъ, что добрая женщина только и могла себѣ растолковать одно: "Что не всегда можно настаивать водку вишнями".
   

IX.

   Августъ мѣсяцъ перевалилъ уже за половину. День замѣтно убавился. Вечера стали темны, и не только ночной, но и дневной воздухъ не тотъ уже, не такъ уже мягокъ и тепелъ, какъ въ іюнѣ или въ половинѣ іюля; притомъ, къ нему слишкомъ уже много примѣшано непрозрачной тяжелой берлинской лазури, вообще того, чѣмъ навѣваетъ на васъ угрюмый колоритъ картинъ, списанныхъ съ финляндской гранитной мѣстности... Безпечно веселая природа сдѣлалась какъ-то задумчивѣе; шаги ея разсчитаннѣе; она не тратитъ силъ понапрасну, тѣмъ болѣе, что удѣлила уже отъ себя свои лучшія силы новой жизни, послѣ нея слѣдующей, а сама приготовляется къ созерцанію прошлаго, къ воспоминанію о лучшихъ минутахъ.
   Но вотъ обаятельная августовская ночь легла на невскія воды, и ярко блещетъ мѣсяцъ съ безоблачнаго голубаго неба, и своимъ серебристымъ свѣтомъ обливаетъ спящую землю, и весь долъ дышетъ прохладой, и трепещется струящаяся поверхность прекрасной стихіи...
   Отворилося окошко въ гаваньскомъ сѣромъ двухъэтажномъ деревянномъ домикѣ, и выглянула изъ него бѣлокурая головка... Посмотри, душенька, подыши немножко свѣжимъ воздухомъ, вздохни привольнѣй полной дѣвичьей грудью!... Напротивъ ея, у раствореннаго окна, сидитъ молодой чиновникъ. Онъ зналъ, что она скоро стукнетъ окошкомъ; и она тоже очень хорошо знала, что онъ непремѣнно сидитъ у окна, и дожидается, когда она выглянетъ... Какая досада, вонъ плетется старикъ, Ѳома Игнатичъ!.. Надо поскорѣй затворить окно; не то увидитъ -- Богъ знаетъ, что подумаетъ и выдумаетъ на нее... Прощайте, милая сосѣдка! Спокойной ночи! если только можете спать спокойно въ эти лѣта...
   Въ эту же самую минуту у "Вольнаго острова" сидятъ, въ челнокахъ, не вдалекѣ другъ отъ друга, два старика, гаваньскіе чиновники, которые, подъѣхавъ къ камышу, выросшему уже довольно порядочно изъ воды, сбросили съ одного конца ладьи веревку съ камнемъ, подгребли вверхъ, противъ теченія, и сбросивъ другую веревку съ камнемъ, напослѣдокъ установились неподвижно и, размотавъ медленно лѣсу длинной удочки, также медленно смотря на свѣтъ, насадили на оба крючка удочки два червяка, живо завилявшихъ своими красными кольчатыми хвостиками, спустили ихъ въ воду, отдали на сажень лѣсу, побѣжавшую отъ нихъ въ глубину, и затѣмъ шумно понюхавъ березинскаго табаку изъ тавлинки, стали ожидать, пока разбойникъ окунь-камышникъ не дернетъ удку и не зазвонитъ колокольчикъ или не загремитъ бубенчикъ... А окунь дергаетъ отлично, не то что плотва, шельма, которая то и дѣло обгрызетъ червяка. Ужъ зато старикъ и знаетъ, что это именно плотва пошаливаетъ... Угорь хоть тоже хорошо клюетъ, особенно но утру, но такъ аккуратно берется за червяка, что не подсачь его {Подсачивать значитъ подхватывать рыбу въ водѣ сачкомъ. Сачокъ -- сѣтка, мѣшокъ, привязанный къ обручу на короткой палкѣ.}, когда дотянешь до поверхности воды, выпуститъ червяка, и убѣжитъ; да еще, того гляди, и лѣсу перепутаетъ...
   За капустой да за картофелемъ гаваньцы не видали, какъ и сентябрь отхваталъ. Все смотритъ совсѣмъ ужь осенью. Небо сдѣлалось изъ синяго зеленоватымъ. Отъ одного этого цвѣта вѣетъ холодомъ и грустью! Солнце только что покажется, въ половинѣ дня, и опять спрячется за свинцовыя облака, точно оно ошиблось, не то хотѣло сдѣлать.
   Нѣжная и чувствительная липа пожелтѣла раньше другихъ деревьевъ; теперь на ней остались одни голые сучья!...
   Когда-то статная береза опустила свои тонкіе прутья, и какъ только не промолвитъ:
   -- Ну-что я теперь буду дѣлать? Примите въ соображеніе, господа, мое теперешнее положеніе.. Высокаго роста кленъ, когда-то хорошо жившій баринъ, теперь растопырилъ на воздухъ толстыя руки, и вотъ-вотъ, слышно, говоритъ:
   -- Я съ своей стороны, друзья мои, могу по крайней мѣрѣ сказать то, что я насладился жизнію вполнѣ!
   Роскошные листья его, разбросанные теперь по землѣ, валяются вокругъ него, развѣяны вѣтромъ, какъ промотанныя депозитки... Они пожелтѣли, покраснѣли и начинаютъ уже тлѣть...
   Бѣдныя яблони и вишни давнымъ давно уже облетѣли и, простирая руки къ небесамъ, кажется, молятъ: Сжальтесь!... Quid sum miser!...
   Но не всѣ еще деревья скинули съ себя свои лѣтнія одежды: есть и такія, которыя, какъ гуляки мастеровые, въ своихъ засаленыхъ халатцахъ, "прихватили" къ воскресенью еще понедѣльникъ, русское "узенькое воскресенье", или нѣмецкій "Blaue Montag", и доѣдаютъ и допиваютъ вчерашнее и третьеподняшнее..
   Красная бузина, волчьи ягоды и сирень кантуютъ еще, "напослѣдяхъ", зеленѣясь еле-уцѣлѣвшими листьями, и, вмѣстѣ съ рябиною и калиною, желтѣютъ своми плодами; но уже и ихъ хватило суровымъ утреннимъ морозомъ, который, какъ пуристъ и врагъ всякихъ увеселеній, ударилъ по нимъ вмѣстѣ съ пріятелемъ своимъ, сѣверюкомъ. Посмотрите, какъ они дернули по зеленымъ и краснымъ листьямъ ивы!... Мало того что они осыпались, но и залетѣли, повисли на другихъ деревьяхъ... Экъ они ихъ метнули!...
   Маститый старецъ, герой "Среди долины ровныя", тоже, туда же, тянется за молодежью... Посмотрите, пожалуста: всѣ почти до одного листика цѣлы; желты, красны, но цѣлы.
   А на сирень такъ умора поглядѣть. Словно промотавшійся франтъ, съ крупными желаніями, но съ малыми средствами. Вѣдь ужь обмишурилась совсѣмъ, профинтила свои пахучіе мелкоцвѣтные гроздья, въ которыхъ такъ удачно и мило была смѣшана лазурь съ карминомъ; вѣдь ужь сѣверюкъ съ русскимъ морозомъ обкусали листья; вѣдь ужъ хватило ихъ ржавчиной; вѣдь ужь на половину лишь осталось гардероба, -- нѣтъ!... хочется пожуировать.
   Мелкотравчатый злакъ, демократія, уцѣлѣла вся!... Чистосердечная дура катаетъ на всѣ... "Эхъ, была небыла!... По девяти копѣекъ, братцы, съ каждаго... За хозяиномъ ашшо тово... есть маненько получить..." А денегъ не хватило, такъ полушубокъ но боку. "Вѣдь шуба что?... Шуба дура: мужикъ прѣетъ, а она все его грѣетъ".
   Проклятая крапива, какъ проклятая судьба, пристраивается ко всѣмъ!... Никто ея не слушаетъ, но всѣ должны терпѣть. Однако и по ней уже дохнулъ злой сѣверюкъ, и ея длинные зубчатые листики слегка отморожены, почернѣли...
   Темныя сосны и ели, какъ департаментскіе сторожа старики, выслужившіе свой срокъ стоятъ, и покачиваютъ своими иглистыми вѣтвями, и думаютъ только о мрачныхъ дняхъ, о черныхъ дрогахъ и родномъ кладбищѣ...
   А ты что, мой милый крыжовникъ?... И ты тоже ставишь ребромъ послѣднюю копѣйку!... И ты тоже не хочешь отстать отъ другихъ!... Домовито-бережно накопленные листики еще держатся на крѣпкихъ колючихъ прутьяхъ...
   Несчастный, всѣми забытый, восточный кипарисъ стоитъ уныло, какъ бѣднякъ, въ одномъ фракѣ, съ длинными озябшими синеватыми красными пальцами, прохваченный холодомъ сквозь рубашку и согрѣвающій себя только надеждою -- хоть завтра тепло пообѣдать.
   Какіе-то жалкіе кустики довершаютъ пейзажъ... Скучно, грустно!... такъ и хочется "домой", такъ и думается обо всемъ печальномъ, непріятномъ, о глупо-ненавистной кончинѣ, о разрушеніи....
   Вотъ когда бы вамъ кстати встрѣтиться съ правящейся вамъ женщиной!.... Она съ разу разсѣяла бы всѣ ваши грустныя мечты, освѣтила бы всю эту мрачную картину радостнымъ лучомъ и заставила бы все улыбнуться!....
   Но ея нѣтъ!... Она въ пышныхъ своихъ чертогахъ, одна, прозаически прохаживается, ступаетъ мѣрно по цвѣтному ковру, и досадно смотритъ на матовый свѣтъ лампы, на широкіе нѣжнозеленые листья тропическихъ растеній, на глупѣйшія бронзовыя бездѣлушки, на глупо спящаго попугая въ мѣдной клѣткѣ, и на сладостно фантастическій свѣтъ луны, пробивающійся сквозь темныя сторы...
   Тишина!...
   По тонкимъ вѣтвямъ осины скачутъ хлопотуньи -- чечетки. Пѣть онѣ не умѣютъ. Хоть и скачутъ-то -- и то великое дѣло!... По старымъ стволамъ яблонь лазятъ меланхолики-пестрые дятлы, которые, подражая современнымъ медикамъ, постукиваютъ и выслушиваютъ, желая узнать: не сдѣлалась ли тамъ, внутри, какая нибудь порча и не завелись ли тамъ червячки.
   Собаченка, съ длиннымъ туловищемъ на короткихъ лапахъ, нѣчто въ родѣ таксы, сидя у запертой калитки, дрожитъ и какъ будто выговариваетъ:
   -- Да вѣдь холодно, мочи нѣтъ какъ холодно!... Полушубочекъ, больно жиденькій, больно вытертый, насквозь прохватываетъ!...
   

X.

   Уже довольно поздно. Воздухъ посвѣжѣлъ порядкомъ. Теперь самая настоящая охота на утокъ, думаютъ гаваньцы, самая лучшая, разумѣется, если бы эти наихитрѣйшія птицы садились такъ близко и умирали такъ скоро, что -- "пифъ!" -- утка; "пяфъ!" -- другая; "бацъ!" -- третья; "хлопъ!..." -- четвертая; или разомъ двѣ щтукц... А то онѣ обыкновенно летятъ высоко, садятся далеко; ступишь шагъ -- слетаютъ, а попадешь -- улетаютъ...
   Безъ шутокъ, теперь самая лучшая охота на утокъ.
   Посмотрите-ка, какая пропасть гаваньскихъ охотниковъ, съ ружьями и собаками, съѣхалась на "Вольный Островъ", зато самое и названный "Вольнымъ", что тамъ эти чиновники могутъ вволю, безъ запрета, хлопать по всякой налетной дичи, которая, въ полномъ числѣ штукъ и совершенномъ здравіи, переносится на "Кашеварку", на "Косу" и на "Три-Мыска", гдѣ уже и бьютъ ее настоящимъ образомъ: т. е. дробью, а не бранью.
   Выдвинувъ и совершенно вытащивъ челны на берегъ, гаваньскіе стрѣлки расположились кто-гдѣ, подлѣ кустовъ. Послѣ того, пошли искать щепокъ и дощечекъ, прибиваемыхъ моряной. Набравъ топлива, они на опаленныхъ или такъ называемыхъ "старыхъ, насиженныхъ" мѣстахъ ставятъ ребромъ два кирпича или два булыжника, кладутъ въ ихъ промежутокъ, на-кресть, щепки, полѣшки и дощечки. Устроивъ это, достаютъ огня фосфорною спичкою, держа ее въ шапкѣ, чтобъ не задуло вѣтромъ, зажигаютъ маленькій костеръ, и, наконецъ, поверхъ него ставятъ мѣдный чайникъ съ водою. Огонь весело принимается за дѣло: щепки и сырыя доски затрещали и зашипѣли, и вскорѣ костры вспыхнули по всему протяженію довольно длиннаго берега, и на "Вольномъ" импровизованная иллюминація!...
   На темносиней небесной степи, на самой серединѣ, остановился свѣтлый мѣсяцъ, и смотритъ съ улыбкою на гаваньскихъ охотниковъ. Онъ съ этою неизмѣнною улыбкою смотритъ на нихъ часто, смотритъ: то всѣмъ лицомъ, то повернувшись бокомъ -- профилью; смотритъ, и какъ будто бы спрашиваетъ самого себя:
   -- Ужель сегодня убьютъ что нибудь мои драгоцѣнные гаваньцы?...
   Подбросивъ въ огонь бойко трещащихъ свѣжихъ вѣтвей ивы и ольхи, жерары-гаваньцы заняли мѣста вокругъ костровъ, кто стоя, кто сидя, а кто лежа, на чиновничьемъ брюшкѣ, вверхъ чиновничьимъ брюшкомъ, или же на боку...
   Огонь быстро началъ роста, постепенно ярче и краснѣе освѣщая покрытыя мракомъ группы кустовъ и прислоненныя къ нимъ ружья, вмѣстѣ съ рѣзко отдѣлявшимися фигурами охотниковъ и собакъ; потомъ, выдвинутые на берегъ челны, и, наконецъ уже, сбѣжавъ немного дальше, освѣтилъ черную массу тихо катившихся водъ и тихо колыхавшіяся, тихо шушукавшія полосы темнозеленаго камыша...
   Въ эту минуту описываемая картина была совершенно въ рембрандтовскомъ родѣ: на всемъ рѣзкая тѣнь, глубокая мрачная тѣнь, отъ которой сжимается сердце и ужасъ сильнѣе закрадывается въ вашу душу! Мѣсяцъ, который конечно отлично знаетъ теорію освѣщенія, какъ бы нарочно спрятался на короткое время за облака, и, посмотрите пожалуста, какъ рисуется вотъ этотъ молодой человѣкъ, что сейчасъ подошелъ къ огню и мѣшаетъ въ немъ палкою!... Фу, какіе контуры! Ванъ-Ринъ, рѣшительно Ванъ-Ринъ!...
   Но опять выкатилъ мѣсяцъ, и, желая, Богъ знаетъ въ который разъ, подтвердить, что природа выше искусства, хватилъ по небу, по водѣ, по камышу и по дальнему берегу... И улыбается еще, разбойникъ... Экая рожа глупая... Лавочникъ... лабазникъ! ничего больше не скажешь, взглянувши на физіобразію; но какой страшный талантъ, какой неизмѣримо-страшный талантъ! Сосны-то, елки-то какъ освѣтилъ на томъ берегу, а?... Что вы скажете?... а кусты-то ольшняка?... А взморье?!... Не знаешь, куда прежде смотрѣть... Какова дорожка-то?... Ась? Каково-съ?... Не стыдно пригласить, нимфъ, чтобъ протанцовали... Правда, что не стыдно... Что это тамъ вдали?... Туманъ или ужь въ самомъ дѣлѣ призраки? Богъ ихъ знаетъ, но только удивительно какъ хорошо!...
   А вотъ и чайникъ привѣтливо закипаетъ! Вода въ немъ забила ключемъ и плескала изъ носика... И била и плескала и выговаривала:
   
   "Плюхъ, плюхъ... Дудки, дудки...
   Не убить вамъ дикой утки..."
   
   Занимающій должность чаеразливателя, приподнявъ палочкой ручку чайника, снялъ и поставилъ его у огня; потомъ снялъ крышку и, всыпавъ половину взятой порціи чая въ кипятокъ, опять закрылъ друга и собесѣдника русскихъ исходныхъ людей.
   Сдѣлавъ это, онъ досталъ изъ корзинки небольшую бѣлую скатеретку, которая относительно бѣлизны пропустила три или четыре очереди, а между тѣмъ почти ежедневно ѣздила на "Вольный", и вслѣдствіе сего страшно замаслилась, отъ ветчины, и отъ губъ, ѣвшихъ эту ветчину, и отъ нѣжныхъ ручекъ, по волчьему раздиравшихъ эту ветчину и прятавшихъ ее по ту сторону канцелярскихъ зубовъ. Разостлавъ эту скатерть, Ганимедъ выложилъ на нее пластъ ветчины съ жиромъ, фунта въ три; потомъ, изъ той же корзинки вынулъ выглядывавшую изъ угла бутылку съ кокоревскимъ ромомъ и рядомъ съ нею два полуштофа. Все это, вмѣстѣ, съ рюмкою, безъ ножки, помѣстилъ онъ въ должномъ порядкѣ на скатерти. Когда все это было готово, онъ вытащилъ изъ ягташа пол-хлѣба, отрѣзалъ два толстые ломтя и, перерѣзавъ ихъ поперегъ, на малыя доли, положилъ это аккуратно на охотничью трапезу.
   -- Ты весь чай положилъ? спросилъ молодой черноволосый охотникъ, съ лошадиной профилью; помните, тотъ самый, къ которому такъ приставала муха.
   -- Нѣтъ, половину только.
   -- То-то... прибавила лошадиная профиль. А то нечего бы было заварить послѣ, утромъ; а утромъ-то, тово, прохватитъ... вонъ, вишь какъ трава покрылась морозомъ, заключилъ онъ и указалъ на лужайку, въ самомъ дѣлѣ серебрившуюся отъ лежавшаго на ней инея.
   -- А что, господа, продолжалъ чаеразливатель, не пройдтись ли намъ, прежде пунша, по ромамъ, гольомъ... а?... Какъ вы одобрите мой планъ?
   -- Нѣтъ, мой совѣтъ -- началъ бѣлокурый чиновникъ съ благообразнымъ лицомъ, но довольно толстыми губами, лежавшій на спинѣ, закинувъ руки за голову и говорившій басомъ -- мой совѣтъ, господа, пройдтиться прежде всего, раза два, по водченкамъ... Начать прежде съ того, что полегче...
   -- Разумѣется.-- По водченкамъ, такъ по водченкамъ.-- Идетъ по водченкамъ -- рѣшила вся группа.
   -- Накачивай! скомандовалъ Ганимеду охотникъ, съ веселымъ выраженіемъ на курносомъ лицѣ, крѣпко смахивавшемъ на лица, которыя любятъ носить многіе русскіе сапожные подмастерья.
   -- Смотри, сургучу не насыпь; осторожнѣе раскупоривай... поддалъ лошадиная профиль.
   -- Не бойся, не насыплю, отвѣчалъ Ганимедъ и со всею аккуратностью подрѣзалъ ниточку, посредствомъ которой прикрѣпляется крошечная пробка къ шейкѣ полуштофа; потомъ также аккуратно снялъ пробку; потомъ, сдунулъ съ горлышка; потомъ, отеръ его, и наконецъ, взявъ въ правую руку "гальбштифель", а въ лѣвую рюмку, присѣлъ на корточки, возлѣ самой группы, и началъ наливать, предварительно произнесши:
   -- Господи благослови...
   На что выливаемая водка, бухая, прозвучала самымъ нѣжнымъ, самымъ музыкальнымъ образомъ:
   -- Напьются, напьются...
   -- Ну, съ кого начинать?... говорите!... спросилъ Ганимедъ, держа въ рукѣ налитую рюмку и смотря на товарищей.
   -- По солнцу... отвѣчала веселая курносая физіономія.
   -- По солнцу, такъ по солнцу, сказалъ задумчиво Ганимедъ. Съ котораго же начинать? Гдѣ у насъ солнце-то восходитъ?
   -- Съ этой стороны, отъ меня... отъ Крестовскаго... улыбаясь, молвилъ курносый, и протянулъ руку.-- Что ты смотришь?... Разумѣется, отсюда солнце всходитъ.
   -- Ври больше, перебилъ Ганимедъ. Вонъ откуда... прибавилъ онъ, указавъ въ противоположную сторону.
   -- Ну, давай скорѣй... заключилъ долбоносый чиновникъ, больше другихъ любившій насусливаться и сидѣвшій дѣйствительно по солнцу. Онъ выпилъ и возвратилъ рюмку Ганимеду.
   -- Получай... сказалъ Ганимедъ, поднося налитую второму по очереди, лошадиной профили.
   Тотъ взялъ рюмку и уже хотѣлъ отправить ее куда надлежитъ, но вдругъ остановился и замѣтилъ:
   -- Да что же, господа, надо чѣмъ-нибудь закусить, дайте пыжъ... (На языкѣ, охотниковъ, посѣщающихъ "Вольный островъ", это означаетъ бутербротъ: кусокъ ветчины или колбасы или все равно говядины на кускѣ хлѣба).
   -- Ну, послѣ закусишь... возразилъ Ганимедъ.
   -- Не задерживай талію!... крикнулъ курносый, сидѣвшій послѣднимъ по очереди, улыбаясь и закрутивъ мохнатой головой, которая была прикрыта безобразной шапочкой, чѣмъ-то въ родѣ канареечнаго гнѣзда.
   Послѣ сего, третій по очереди, выпивъ, тоже возвратилъ рюмку виночерпію, всталъ и направился къ скатереткѣ, чтобъ сдѣлать "пыжъ"... Ганимедъ, окончивъ обносить, налилъ себѣ и, произнесши:
   -- Со свиданіемъ! влилъ содержимое въ рюмкѣ тоже куда надлежитъ, и тоже подошелъ къ скатереткѣ... Куснувъ раза два ветчины съ хлѣбомъ, онъ пошелъ, поправилъ огонь, подложилъ еще щепы, и бросилъ десятка съ полтора картофлинъ на горячую золу.
   Костеръ пылалъ... языкъ у охотниковъ сдѣлался подвижнѣе, развязнѣе...
   -- Не худо бы повторить; какъ вы думаете, господа? предложилъ долбопосый чиновникъ.
   -- Подругорить?-- подкинулъ словцо курносый.
   -- Ничего, можно, можно... отвѣчали остальные...
   -- По водчёнкамъ опять? съ полуулыбкой спросилъ долбоносый.
   -- Ну нѣтъ; теперь слѣдовало бы пройдтись по ромамъ, замѣтилъ курносый. Такъ по крайней мѣрѣ мое мнѣніе, скромно прибавилъ онъ, въ полной надеждѣ, что это мнѣніе будетъ принято.
   -- По ромамъ, по ромамъ!... подтвердила вся группа, исключая неговорливаго Ганимеда.
   -- Гольамъ?... задумчиво спросилъ онъ.
   -- Конечно, гольамъ -- также задумчиво отвѣтилъ курносица. Опять пошла рюмка.
   Высоко надъ, гаваньскими охотниками пронеслась стая утокъ, обогнула островъ и, хорошенько высмотрѣвъ мѣсто, сѣла внутри, на болотцѣ, окруженномъ со всѣхъ сторонъ небольшимъ рѣдкимъ ольшнякомъ, сѣла, незамѣченная гаваньскими пирующими охотниками, -- сѣла, расправила сизыя и коричневыя перушки крыльевъ и, приподнявшись на водѣ, и отряхнувшись, съ удовольствіемъ окунувъ головку, и плеснувъ на себя студеной водицы, стала вполголоса переговариваться и посмѣиваться:
   -- Зачѣмъ эти гаваньцы берутъ съ собой ягташи?... спросила одна утка.
   -- А во что же имъ класть ветчину и печенку... отвѣчала другая.
   -- Хе-хе-хе... разсмѣялась вся стая...
   -- У кого это однакожъ они такъ выучились стрѣлять?...
   -- Гы, гы, гы, гы! смѣялась стая.
   -- Кто же можетъ такъ научить?... Другъ отъ дружки... Но тутъ ужь утки не выдержали, и въ одинъ голосъ громко расхохотались:
   -- Ха ха ха ха!...
   Дѣдко сѣверюкъ, отъ безсонницы бродившій по лѣсу, услышавъ утиныя слова, тоже расхохотался:
   -- Хо, хо, хо, хо!... и закашлялся и, кашляя, произнесъ:
   -- Хороши стрѣлки, мои хлопанцы-гаваньцы!... ха, ха, ха!
   Гаваньскіе охотники однако не слыхали этого хохота; они, продолжая отхлебывать горячую пахучую жидкость, вели бесѣду, которая дѣлалась все оживленнѣе и оживленнѣе, тѣмъ болѣе, когда къ нимъ подошелъ и безъ дальной церемоніи присѣлъ къ пирующимъ отставной пѣхотный штабсъ-капитанъ, кавказецъ и житель Васильевскаго славнаго Острова, съ одутловатымъ лицомъ, какъ у моржа, съ такими же, какъ у моржа, круглыми глазами, съ такими же, какъ клыки у моржа, прямо внизъ спускающимися усищами и съ такими, какъ у тритоновъ, губами, -- пустозвонъ, страшный циникъ, любившій выпить и съѣсть, мастеръ переплыть черезъ Неву, мастеръ выйдти одинъ на шестерыхъ и угостить ихъ всѣхъ такъ, что будутъ довольны, но самое главное достоинство -- растабаръ, краснобай и записной враль. При первомъ знакомствѣ съ гаваньцами на "Вольномъ", онъ пустился увѣрять ихъ, будто однажды, на Кавказѣ, онъ, засѣвъ въ камышѣ и подкарауливая кабана, вдругъ увидѣлъ двухъ горскихъ хищниковъ, перешедшихъ ручей и одинъ за другимъ уже подходившихъ къ нему,-- стрѣльнулъ, и одною пулею убилъ на повалъ -- ихъ обоихъ и случайно, въ томъ же направленіи, на другомъ берегу остановившагося волка, на котораго онъ однакожъ, не замѣтивъ его, никакъ не разсчитывалъ. Разумѣется -- прибавилъ онъ -- это случайность, случившаяся всего, можетъ быть, одинъ разъ отъ сотворенія міра.
   О своемъ искусствѣ ловить птицъ и звѣрей толковалъ онъ, будто уже съ дѣтства ему на счетъ этого извѣстны были многія тайны и заклинанія; будто онъ, живя въ отцовскомъ домѣ, на Петербургской, при которомъ былъ фруктовый садъ, такъ заговорилъ воробьевъ, что они не только сами не клевали его вишенъ, но даже, за то самое, таскали къ нему, въ растворенное окно, чужихъ воробьевъ и, притащивъ, тутъ же, при немъ драли за хохолъ и чирикали:
   -- Чирр-чинъ-чинъ!... дескать:
   -- Не воруй, подлецъ, наши вишни... вотъ тебѣ... Наконецъ, когда зашла рѣчь о трудности убивать дикихъ утокъ, въ особенности на "Вольномъ" -- гдѣ онѣ очень напуганы, онъ предлагалъ пари, на сколько угодно, что онъ, не сдѣлавъ ни одного выстрѣла, въ полчаса времени, наловитъ ихъ сколько угодно, и что для этого нужна ему только большая тыква, которую надобно выдолбить внутри и сдѣлать на ней два отверстія для глазъ; что эту тыкву онъ надѣнетъ себѣ на голову, и съ торбою въ рукѣ, раздѣвшись, войдетъ въ воду, по самую шею, въ томъ мѣстѣ, гдѣ бы утки не видали его. Тѣ, разумѣется, подплывутъ къ нему и начнутъ долбить тыкву. Она тыкву -- тюкъ, а онъ ее за ноги хвать да и въ мѣшокъ, такъ что та не успѣетъ даже сказать: Ахъ, Господи!...
   Слушавшіе нашего капитана хохотали во все горло и, хотя не вѣрили ему, но прямо не выражали этого, а если и прерывали его, такъ затѣмъ только, чтобъ заставить еще больше врать. Отъ утокъ онъ перешелъ къ своему пуделю.
   -- Это, я вамъ скажу, небывалый пудель, феноменъ! говорилъ онъ, обводя своими глазищами всю честную компанію. Разъ -- я жилъ тогда въ Щербаковомъ переулкѣ и свелъ въ Гороховой интрижку съ одной дѣвочкой. Хозяйка, я вамъ скажу, у ней была демонъ... Только что не подъ замкомъ это золото держала; а дѣвчонка, между тѣмъ, въ трубу влѣзетъ, и ужь урвется ко мнѣ. Только разъ я сижу у себя вечеромъ и смерть мнѣ, знаете, хочется съ ней видѣться. Кличу я моего Трезорку... Что дуракъ, объ тебѣ говорятъ! обратился капитанъ къ пуделю, смиренно лежавшему у его ногъ и въ это время сонно взглянувшему на него. Призываю я его и говорю: возьми, говорю, это письмо въ зубы, выйдешь изъ Щербакова переулка, на лѣво, пойдешь по канавѣ,у Семеновскаго моста; матомъ, повернешь на право, въ Гороховую...
   -- Ваше благородіе, говорить, да я эдакъ не найду, напишите маршрутъ.
   -- Скотина! закричалъ я. Прямая дорога; дурракъ! Впрочемъ, господа, если кто изъ васъ сомнѣвается, что мы съ пуделемъ говоримъ, такъ ивамъ это докажу!..-- Трезоръ!... крикнулъ капитанъ. Собака подняла голову. Ей, кажется, сильно хотѣлось спать.
   -- Will er wohl aufstchenl... (Встанешь ли ты!) крикнулъ разскащикъ и слегка ударилъ ее по ляжкѣ.
   Пудель лѣниво поднялся.
   -- Покажи, какъ ты меня любишь!
   Собакѣ со сна не хотѣлось сейчасъ показывать порядкомъ ей надоѣвшія штуки.
   -- Покажи, какъ ты меня любишь! Na will er wohl!...-- (Ну, сейчасъ-же!) Какъ ты меня любишь? Собака, сдѣлавъ шагъ, стала на заднія ноги, и положила переднія лапы хозяину на плечи... О, о! вотъ какъ ты меня любишь! мой Трезоръ!...
   Треворъ началъ лизать лицо капитана.
   -- Крѣпко любишь ты меня?
   -- Гау!... отвѣчала собака, и опять лизнула его.
   -- Очень?
   -- Гау, гау!... громче прежняго отвѣчалъ песъ, и опять лизнулъ раза три. А если я помру, то что со мной сдѣлаютъ?...
   -- Grab! спросилъ и воскликнулъ онъ. Что тогда со мной сдѣлаютъ?...
   Собака прыгнула и начала усердно рыть землю.
   -- А что будешь дѣлать ты? Weinen!...
   Собака перестала рыть, посмотрѣла на своего хозяина, вѣроятно, не дослышавъ.
   -- Я тебя спрашиваю: что будешь дѣлать ты, когда меня зароютъ въ землю? Weinen? гм?
   Трезоръ поднялъ вверхъ голову, и завылъ; но въ это время, тоже вмѣстѣ съ другими слушавшій чиновникъ съ лошадиною профилью, нечаянно взглянувъ всторону, на рѣку, встрепенулся...
   -- Ш, ш, ш! зашикалъ онъ, радостно указавъ на то мѣсто, куда самъ смотрѣлъ; а у самого ужь и ноги затряслись.
   -- Что такое? воскликнуло нѣсколько голосовъ.
   -- Смотрите... одна, двѣ, три, четыре!... говорилъ онъ.
   -- Да что такое? говорили, вставъ, охотники, что ты тамъ видишь? гдѣ?
   -- А вонъ, смотрите, вотъ... между этихъ двухъ кустовъ. Видите?...
   -- Ничего тамъ не видать, сказалъ одинъ изъ стоявшихъ, смотря изъ подъ руки на указываемое мѣсто.
   -- Да что такое? Утки, что-ли, говори! прибавилъ курносый.
   -- Ей Богу, пустая бутылка плыветъ, а ему мерещится, что дикая утка, сказалъ съ улыбкою капитанъ, и тоже привсталъ.
   -- А чортъ васъ возьми!-- съ досадою чуть не крикнулъ конская профиль и, поспѣшно схвативъ ружье изъ куста, пошелъ впередъ, сгибаясь и не сводя глазъ съ завѣтныхъ кустовъ. Остальные охотники машинально послѣдовали его примѣру, машинально взяли ружья, и, хотя не спѣша, но все болѣе и болѣе ускоряя шагъ, шли за стрѣлкомъ, который, согнувшись въ три погибели, крался къ берегу; потомъ сталъ припадать то на то, то на другее колѣно; напослѣдокъ, поползъ... Товарищи тоже медленно, шагъ за шагомъ, молча, приблизились къ нему.
   Лошадиная профиль началъ тихенько приподниматься. Руки и ноги у него дрожали; онъ едва держалъ ружье, и тяжело переводилъ духъ. Сердце его колотилось, какъ у любовника, въ потьмахъ крадущагося въ чужую спальню. Товарищи его отъ любопытства остановились и инстинктивно пригнулись, смотря въ черную, почти недвижную пучину рѣки.
   -- Чортъ знаетъ, я ничего не вижу -- началъ одинъ.
   -- И я тоже,-- прибавилъ другой.
   Конская профиль подступилъ къ самому берегу, и вдругъ, къ общему удивленію, круто повернувшись, положилъ ружье на плечо, и пошелъ назадъ.
   -- Что?! воскликнули двое изъ стоявшихъ за нимъ охотниковъ.
   -- Колышки!... съ недовольною миною отвѣтилъ онъ, и старался даже не глядѣть на подошедшихъ къ нему и улыбавшихся товарищей.
   На обратномъ пути разговоръ зашелъ о томъ, что въ иные часы, поздно осенью, налетаютъ и садятся близъ "Вольнаго", на отмели, дикіе гуси.
   -- Лебеди даже случаются, сказалъ лошадиная профиль.
   -- Ну ужь и лебеди? усомнился курносый, мотнувъ вверхъ головой.
   -- А если я тебѣ скажу, что я именно -- никто другой, какъ я,-- застрѣлилъ, прошлою осенью одного....
   Утки, молчавшія въ продолженіе всего вранья капитана, не додержали на этотъ разъ и разразились гомерическихъ громкимъ смѣхомъ:
   -- Ха, ха, ха, ха!
   -- Что это? Утки?... спросили изумленные охотники.
   Въ отвѣтъ имъ пронеслась, чуть не надъ самыми ихъ головами, вереница чирковъ, музыкально просвиставъ крыльями: ш-ш-ш и, сдѣлавъ кругъ, повернула на стрѣлковъ...
   Охотники, какъ съумасшедшіе, бросились къ ружьямъ... Лошадиная профиль, первый, царапнулъ, сперва съ праваго, а потомъ съ лѣваго ствола, и даже прискакнулъ при второмъ выстрѣлѣ, какъ будто это могло помочь.
   -- А-а-а!... отдалось, чуть ли не на самой Лахтѣ.
   Чирки взвились, и поднялись выше, и выше...
   Въ глазахъ охотниковъ снялся цѣлый щитъ въ тылу ихъ сидѣвшихъ и хохотавшихъ утокъ.
   -- Таф!... траф-тафъ!.. пу! бу-у!.. бу-буу!... полетѣли выстрѣлы. Собаки, вдохновленныя хлопаньемъ, не зная что дѣлать, начали шнырять, кружиться и визжать и, смотря вверхъ, на скрывающихся утокъ, подпрыгивать и лаять:
   -- Ахъ, ахъ! валится, валится!...
   -- Расперечортъ бы васъ взялъ! Ужь диви бы кто нибудь другой... а я-то, я-то какъ не попалъ!...-- Нѣтъ, да кто первый увидѣлъ?...-- Вотъ, онъ. Онъ первый выпалилъ...-- Стрѣло-окъ, неча сказать!..-- Стрѣлокъ, гм!.. а вы то что?...-- То-то, а вы то что?.. Еще хвастается всегда... я, да я!..-- Ну да, разсказывайте... бормоталъ охотникъ, злобно смотря вслѣдъ улетавшимъ уткамъ и продувая звонкій стволъ.
   Утки скрылись... Тихо каталось взморье, тихо перешептывались кусты ольшняка на "Вольномъ". Костры погасали. Съ прежнею улыбкою смотрѣлъ мѣсяцъ на охотниковъ, сдвигавшихъ челны на воду и собиравшихся въ обратный путь...
   

XI.

   Половина ноября... облака, и облака... и конца имъ нѣтъ...
   На гаваньской тонѣ вытаскиваютъ полное неводы ряпушки,-- осенней нашей рыбки, маленькой, миленькой,-- въ полномъ смыслѣ слова серебристой... Видали ли вы когда-нибудь эту рыбку? Вотъ одна изъ нихъ вьется по студеной волнѣ... Однакожъ, ее уже увидѣла чайка съ высоты десяти сажень. Рыбка, миленькая рыбка!... Чайка не спускаетъ глазъ съ тебя!.. Удались, покуда можно... Не любопытствуй и не высовывай своей молодой головки изъ родной волны! Дальше и глубже уйди въ широкое море, въ ея синее приволье! вернись обратно въ свои мирныя влажныя селенья, съ розовыми коралловыми лѣсами и разсыпаннымъ между ними самоцвѣтнымъ жемчугомъ!... Рыбка, рыбка, остерегайся! Алчная чайка складываетъ уже крылья и хочетъ камнемъ ринуться на тебя... Смотри, смотри!...
   Чайка схватила ее!...
   Лѣтъ! Какое счастье!.. Промахнулась, противная прожора -- чайка! Уфъ! Легче дышать... Видишь, неосторожная, чуть было не поплатилась ты жизнію! Дальше и глубже плыви, спѣши домой, умоляю тебя! Смотри, на встрѣчу тебѣ, по теченію рѣки, тянется неводъ!.. Скорѣй, скорѣй минуй его! Всторону возьми; не туда: это сѣть, тебя погибель тамъ ожидаетъ!... Не понимаетъ, глупенькая! Вотъ ты и остановилась, и потерялась... Куда бросаться?... Тысяча-тысячъ клѣтокъ окружаютъ юную рыбку, тысяча-тысячъ клѣтокъ, отъ которыхъ несетъ отвратительнымъ трупнымъ запахомъ, смертью вѣетъ отъ нихъ. Передъ глазами ея чернѣетъ какая-то пасть, какая-то темница, вся сплетенная изъ мелкихъ колецъ, сквозь которыя нельзя проникнуть, и внутри этой темницы видны заключенницы рыбки, первыя красавицы морей!... Злосчастная! Быстриною внесло ее въ среду плѣнницъ. Нѣтъ выходу, некуда дѣться, она въ неводѣ!...
   Простите вѣтвистыя коралловыя рощи! простите, мирныя драгоцѣнныя раковины! Простите, милыя серебристыя подруги-рыбки! прости, на-вѣки прости, родное море!... У, какъ душно и страшно!.. помутилось, пожелтѣло въ глазахъ...
   Слава Богу!... Мѣшокъ невода зацѣпился подъ водою за затонувшую барку, и порвался... Благодѣльница волна, замѣтивъ это, подхватила лишившуюся чувствъ рыбку, и вынесла ее въ яхонтовое раздолье морской пучины...
   Завечерѣло. Вѣтеръ сдѣлался такой, какого еще не бывало съ прошлой осени. Онъ гонитъ воду отъ Кронштадта къ Петербургу. Эге!-- да это ужь не верховикъ, который, спускаясь по теченью, только рябитъ гладкую поверхность рѣки... Посмотрите, вонъ вдали, гдѣ горизонтъ сливается съ водою, бѣлая полоса, на черносинемъ небѣ отдѣляетъ его отъ всѣми силами работающаго тамъ моря. Да и здѣсь ужъ какъ вздуваются воды! Одна другой больше, одна другой чернѣе и яростнѣй; онѣ громоздятся, взбираются другъ на дружку и готовыя пожрать все встрѣчное, зіяютъ уже пастью; до потомъ, въ изнеможеніи падаютъ и сыплются кипучею пѣною... А вотъ катитъ и девятый валъ!... Какая отвага!.. Вона куда раскатился по песчаному берегу!.. Чуть не до самыхъ кустовъ!..
   Мѣсяцъ то выкатится изъ за тучъ, то снова станетъ за которой-нибудь изъ нихъ. Вѣтеръ напѣваетъ унылую пѣсню; онъ какъ будто бы плачетъ и рыдаетъ...
   На хребтѣ волны лежитъ и колышется утопленникъ... Русская бородка... посинѣлыя вѣки закрыты.
   Онъ плыветъ черезъ камышъ...
   Вѣтеръ очень усилился. Вода начала прибывать замѣтно. Эво-какъ! На "Вольномъ" и на "Петровскомъ" уже затопило кусты...
   Въ гаваньскихъ улицахъ пусто. На берегу гуляетъ вѣтеръ. Грустно стоятъ, покачиваясь, оголенныя отъ листьевъ березы въ оградѣ гаваньской церкви. Грустно скрипятъ сырыя доски бѣдной слободки...
   Во тмѣ мелькаютъ огоньки изъ небольшихъ чиновничьихъ оконъ.
   На взморьѣ мрачно...
   Но вотъ сверкнулъ огонь на Кроншпицѣ, и глухо отозвался по окрестности первый пушечный выстрѣлъ. Значитъ, вода порядкомъ на прибыли... Такъ и есть. Она уже успѣла въ Гавани затопить половину огородовъ и садовъ, даже тѣхъ, которые отстоятъ довольно далеко отъ берега...
   Второй выстрѣлъ... Ну, и третій!.. Вотъ тебѣ и на!..
   Водѣ изъ будто бы хочется заглянуть и развѣдать, что дѣлается на гаваньскихъ дворахъ, и нельзя ли этакъ стащить оттуда ведро или весло, а можетъ и ступеньку съ лѣстницы, а можетъ -- если удастся тамъ переночевать -- такъ завтра, утромъ, она увидитъ, какъ мальчишка будетъ въ лодкѣ перевозить чиновника, до Большаго, напримѣръ, проспекта и какъ этотъ чиновникъ, отъѣзжая отъ своего дома, и услышавъ стукъ въ окошко, сердито повернетъ голову, сердито взглянетъ на дѣлаемые ему женою знаки, и сейчасъ же опять быстро повернувшись, также сердито пробормочетъ:
   -- Ну ладно, ладно... знаю... Только и дѣла у нихъ, что деньги!..
   Тамошній домовладѣлецъ, дойдя до затопленной части улицы, обходитъ чужимъ огородомъ, чтобъ выбраться на сухое мѣсто, или же взлѣзаетъ на заборъ, и осторожно ступаетъ по немъ, какъ канатный плясунъ; или вдругъ со словомъ: "ухъ!" обрывается, падаетъ по колѣно въ воду, и, стоя задумчиво, спрашиваетъ самого себя:
   -- Для какого же лѣшаго, прости Господи, я карабкался? Лучше бы уже прямо идти въ воду, еслибъ знать это...
   И затѣмъ онъ уже бухаетъ прямо по водѣ, пока не выберется на мостки.
   

XII.

   Ну вотъ и зима приближается!.. Солнце по нѣскольку дней сряду совсѣмъ не показывается, или покажется... но совершенно такъ, на минутку, -- какъ будто только для того, чтобъ сказать:
   -- А... а... вы тутъ? Ну хорошо. Занимайтесь, занимайтесь... Я вамъ не мѣшаю!..
   По Невѣ тянется ледъ, съ Ладожскаго озера, громоздясь другъ на друга и какъ бы ссорясь:
   -- Экъ тебѣ... лѣзетъ... мало мѣста, что ли? Ну-у...
   Вертлявая гагара все еще находить промежъ всего этого мѣстечко, чтобъ юркнуть и вытащить глупую плотву, а потомъ, покачивая головой и кокетничая, снова нацѣлиться, и какъ бы сказавъ:
   -- Посмотрите-ка, господа, какъ я это очень просто дѣлаю... опять юркнетъ...
   Однако сколько снѣгу Богъ далъ сегодня за ночь. Молодежь и мальчишки вооружились лопатами и дѣлаютъ горы выше забора. Вечеромъ обладаютъ ихъ водою. Раскатъ готовъ. Отлично! Завтра праздникъ. Послѣ обѣда приходятъ гости на чашку кофе... Выносятъ изъ сѣней санки со стальными полозьями... Кавалеръ идетъ впереди, всходитъ по снѣжной лѣстницѣ, примастаченной сбоку, въ самой горѣ, ставитъ санки между ногъ и садится сзади, приглашая красавицу помѣститься на головкахъ.
   -- Пожалуйте, Клавдія Александровна. Садитесь.... Ничего, не бойтесь...
   -- Тррр... поѣхали. Лихо прокатилъ, до самаго саду...
   Другимъ гостямъ-дѣвицамъ тоже хотѣлось бы прокатиться. Салазки сюда, на которыхъ воду возятъ, или просто, что тутъ долго думать, рогожу. Садитесь, почтеннѣйшая публика. "Таня, ты садись сюда, а Катерину Петровну пусти впередъ... Ненила Ильинишна, Ольга Ѳедоровна, Лукерья Николавна... Садитесь, садитесь! Не бойтесь! Что тутъ бояться? Преважнѣйшимъ образомъ скачу", говорить молодой хозяинъ, усаживая барышень на толстую цыновку.-- Ну, теперь пошолъ... Жжи... Ура-а!.. Скатались, хоть до низу, и то хорошо...
   -- Ступайте!.. кофей готовъ, гости дорогіе! кричать имъ изъ сѣней, и всѣ, отряхиваясь и улыбаясь и весело перебрасываясь радушными рѣчами, идутъ кофе пить.
   Гаваньскія канавы подъ мостками въ огородахъ и садахъ давно уже замерзли. Вслѣдъ за ними и тамошняя знаменитая рѣчушка не захотѣла ждать, пока станетъ Нева -- что тутъ тянуться за большими -- взяла да и распорядилась, чтобъ покрыться льдомъ... Колюшки и въ этотъ годъ тоже были непріятно этимъ озадачены... Какъ и всегда, это случилось такъ неожиданно, что все ихъ плавающее народонаселеніе, въ моментъ самой оживленной дѣятельности, вдругъ остановилось, какъ будто кто ударилъ обухомъ по лбу; но потомъ однакожъ, какъ будто очнувшись, заговорило:
   -- Навѣрно же, кто-нибудь придетъ и просѣчетъ отверстіе.
   И дѣйствительно, очень не въ-долгѣ старикъ-чиновикъ, въ засаленномъ халатѣ, съ топоромъ въ одной рукѣ и съ ведромъ въ другой, пришелъ, и два-три удара обухомъ -- вотъ тебѣ и прорубь готова...
   -- Засидки!.. весело крикнула колюшка. Поздравляю васъ съ зимнимъ семестромъ.-- Покорно васъ благодарю. И васъ также... Ко мнѣ милости просимъ.-- Ваша гостья, непремѣнно...
   Черезъ два дня уже на этой рѣчкѣ катались оборванцы-мальчишки, школьники-разбойники, будущіе усердные калиграфы. Кто ѣхалъ на одномъ конькѣ, на правой ногѣ, подпираясь лѣвою, скача "по-сорочьи", какъ говорятъ они: "ёрзъ, ёрзъ, ёрзъ..." и двигаясь все во прямому направленію, а кто рѣзалъ круги и писалъ вензели на двухъ конькахъ, держась напередъ и бросаясь то направо, то налѣво, или круто повернувшись и катя задомъ. Для этого уже требуется большое искусство.
   Весело мальчикамъ.
   -- Ну, не толкайся... слышно иногда. Стой: я тебя буду сзади подпирать... Давай руку, поѣдемъ вмѣстѣ... Кто кого перегонитъ? Ну-ка...
   Чрезвычайно рады мальчуганы!... Щеки у нихъ рдѣютъ, вотъ ужъ гдѣ совершенно какъ алая роза; глаза блестятъ, грудь вздымается вольнѣе и вольнѣе...
   У родителей ихъ тоже грудь вздымается. Наловивши за лѣто вдоволь щепы и досокъ, усердно рубятъ они на дворѣ барочныя кокоры, вгоняя въ нихъ чудовищные клинья, отъ которыхъ онѣ, бѣдняги, трещатъ, визжатъ и стонутъ. А чиновники-то еще пуще ихъ насандаливаютъ!... И трещатъ и визжатъ, и стонутъ, и упрашиваютъ несчастныя кокоры:
   -- Охъ! охъ!.. Больно! Чортъ! лѣшій! Лопну! Ей-ей лопну!... Охъ, моченьки моей нѣтъ! Ой раздамся! Ой расколюсь!...
   Чиновникъ, вгоняющій клинъ, по лошадиному закусивъ высунутый языкъ, за каждымъ разомъ, вызываетъ и приговариваетъ:
   -- Ахъ, ахъ, ахъ! Вотъ тебѣ! вотъ еще!... Вотъ столько! да еще полстолько!...
   А бѣдная насандаливаемая кокора раздается, и упрашиваетъ:
   -- Полно же! полно! Чортъ, лѣшій! Варваръ! Лопну! Отпусти хоть душу на покаяніе!.. И, наконецъ, разваливается на двѣ половины...
   Дома заиндевѣли; стекла замерзли; трещать мостки подъ ногами. Утромъ и вечеромъ изъ трубъ валитъ дымъ столбомъ... Весело мелькаетъ, отсвѣчиваясь въ окнахъ, огонь, разложенный подъ таганомъ...
   Очень мило краснѣетъ на востокѣ утренняя заря.
   На верхней сторонѣ сучьевъ и прутьевъ на деревьяхъ повисъ пушистый снѣгъ. На нихъ налетѣли веселые безталанные пѣвцы чижи, вздумавшіе подражать -- какъ вы думаете, чему? скрипу немазаннаго колеса!.. Также весело, какъ они, прыгаютъ вѣтряныя чечетки. Красногрудый снигирь барски посвистываетъ на рябинѣ.
   -- Господа! вонъ для вашей милости повѣшены западни съ сидящими въ нихъ вашими родственниками, которыхъ не очень-то можно похвалить, за то, что они заманиваютъ васъ, разсказывая вамъ разные турусы на колесахъ.
   -- Полно вамъ дрянь то клевать! говоритъ онъ. Фофаны!.. Полѣзайте сюда... Ну что переглядываетесь?... Настоящее мужичье!.. Начнутъ пережевывать: да какъ? да какъ эфто!.. да чтобы не было хуже!... Чего хуже-то! Харчи даровые, пей, ѣшь до сыта, сколько твоей душенькѣ завгодно; захотѣлъ спать, спи! Никто тебѣ не запретитъ...
   Но чижи, слушая его, думали свое... а потомъ снялись, и молча унеслись въ родимые лѣса...
   

XIII.

   Мы однако и не замѣтили, какъ подошло Рождество! Наканунѣ новаго года гаваньскія Еввины дщери принялись гадать о "суженомъ" и "ряженомъ"... Льютъ олово, бухнутъ въ воду, вынутъ -- дичь страшная; ничего не поймешь... Какой-то островъ, съ курьезными пушистыми лѣсами, и блестящая гладь... Надо посмотрѣть на стѣнѣ, на тѣни...
   -- Съ "нимъ ли я пойду вѣнчаться?.." думаетъ дѣвушка, держа, позади свѣчки, металлическій оракулъ и смотря на тѣнь, фантастически рисующуюся на стѣнѣ? Увы! какъ вылитое въ воду или въ снѣгъ олово, такъ и сожженная на опрокинутой тарелкѣ бумага не говорятъ ничего чистосердечно!... Лѣсъ, церковь, повалившееся дерево, коляска безъ кучера и лошадей и кресло, въ которомъ кто-то сидитъ и, какъ будто, спитъ, чуть не свалится; а потомъ, какая-то толстая шишка на длинномъ стебелькѣ... Больше ничего не разберешь... Святки; значитъ, надо наряжаться. Откуда взять костюмы? Молодость и нужда изобрѣтательны. Мужчины надѣваютъ женскія платья, а женщины -- мужскія. Какъ бѣдненькимъ женщинамъ неловко въ нашемъ платьѣ!... Если же случатся у кавалеровъ деньжонки, то достаютъ изъ табачной лавочки, съ Васильевскаго-Острова, костюмы пьерро, маркизовъ, испанцевъ, домино или тирольскій. Тутъ самую главную роль играетъ маска, душная, краснощокая, и съ самымъ великолѣпнымъ носомъ.
   Съ собой берутъ обыкновенно семиструнную гитару.
   Иногда переходя изъ дома въ домъ, призябнутъ; сейчасъ, сію минуту отогрѣться негдѣ... Что тутъ дѣлать? идетъ, прохватываемая морозомъ до самаго желудка, веселая шумная кавалькада.... вдругъ одному приходитъ въ голову счастливая мысль.... Дойдя до извѣстнаго дома, онъ скачетъ всторону, отворяетъ дверь, и кричатъ:
   -- Наряженные! въ кабакъ!... И все за нимъ, маркизы, тирольки, пьерро, пугалы и чучелы, весело, метелицей влетаютъ въ кабакъ. Погрѣются, потопаютъ ногами, а послѣ того шествуютъ дальше.... Пришли, постучались.... Пустили -- сейчасъ же, послѣ нѣмыхъ поклоновъ хозяевамъ и уморительныхъ театральныхъ расхаживаній, становятся на мѣста. Кадриль...
   -- Тринъ-тринъ! трамтрамъ! бренчитъ гитара... "Чижикъ, чижикъ, гдѣ ты былъ", улыбаясь и поплясывая, напѣваетъ добродушно веселящаяся Гавань....
   Вонъ, въ одинъ домъ, который съ виду поавантажнѣе, и отличается отъ другихъ тоже и внутреннимъ своимъ, убранствомъ -- краснаго дерева стулья и даже пыль стерта -- въ домъ этотъ ввалилось человѣкъ восемь наряженыхъ. Тутъ сперва надо было присѣсть, какъ ни зудились юфтовыя подошвы. Молоденькая дѣвушка, дочька, съ плутовскими черными глазками, шепнула на ухо своей подругѣ, величавой блондинкѣ:
   -- Желаешь послушать, какъ уморительно объясняется вонъ этотъ офицеръ, съ большими свѣтлыми усами? Ты его въ первый разъ видишь?
   -- Въ первый.
   -- Ну такъ пойдемъ. Умора и только.
   Дѣвушки подошли къ офицеру, который, облокотясь на комодъ, курилъ папироску, аппетитно втягивая въ себя дымъ и рисуясь.
   -- Скажите, пожалуете, что это у васъ такое? Это орденъ?... спросила молодая хозяйка, указавъ на бѣлѣвшій у него на груди крестъ.
   Офицеръ опустилъ руку съ папироской, и болѣе и болѣе рисуясь, съ улыбкою молвилъ, франтовски кланяясь:
   -- Это шермандрички съ сентиментиками, за военныя доблести.
   -- А, а, это очень хорошо -- лукаво замѣтила дѣвушка. А въ серединѣ что тамъ написано? продолжала она.
   -- А въ серединѣ написано по нѣмецки; то есть: жеву зюмъ-съ.
   Составилась кадриль. Началось выплясываніе. Отставной квартальный двусмысленно поглядывалъ на вдовушку, куму свою, не совсѣмъ-то помнившую фигуры, и поправлялъ её. Наряженыхъ здѣсь угостили чаемъ, сластями и пряностями и проводили съ благодарностью, но не "попотчивали" въ томъ смыслѣ, какъ понимаетъ это весь гаваньскій мужской полъ...
   Въ силу оной причины, мужчины на улицѣ, идя, повѣсивъ носъ, за весело частившими дамами, въ долгоноса спрашивали другъ друга:
   -- Да что же у нихъ водки не было дома, что ли?
   -- Чортъ ихъ знаетъ... не знаю. Свинство ужасное!.. отвѣчалъ на это другой, шлепая до мосткамъ калошами.
   

XIV.

   Но вотъ наконецъ и праздники прошли. На улицѣ ужъ сценъ никакихъ. Пойдемте, значитъ, по домамъ.
   Какъ теперь я смотрю на стараго чиновника. Онъ сидитъ, сгорбясь, и прокалываетъ шиломъ кожу, и всовываетъ въ проколотое отверстіе щетину "котика", и вытаскиваетъ дратву, и задергиваетъ шовъ и, задергивая, разсуждаетъ:
   -- Прожилъ я на свѣтѣ сорокъ лѣтъ.
   Нажилъ я на свѣтѣ сорокъ рѣпъ....
   Разъ, два! (задергиваетъ).
   Жилъ я сиротою круглою,
   Слылъ я за писца ретиваго....
   Разъ, два! (задергиваетъ).
   Разныя терпѣлъ лишенія,
   Безъ наградъ, безъ повышенія....
   Разъ, два! (задергиваетъ),
   И теперь судьба гнетущая
   Бьетъ какъ мужа баба злющая.
   Разъ, два! (задергиваетъ).
   Накричитъ и накуражится,
   Нашумитъ и наругается....
   Разъ, два! (задергиваетъ).
   Не хочу работать -- кончено!
   Лучше сбѣгаю за "маленькой".
   Разъ, два! (задергиваетъ).
   Накидываетъ на себя пальто, достаетъ изъ шкапчика пузырекъ и, нахлобучивъ шапку, уходить.
   Другое событіе въ гаваньскомъ мірѣ... Ѳеклисту Парамоновичу, губернскому секретарю, Богъ даетъ сына... по крайней мѣрѣ всѣ говорили прежде, что непремѣнно будетъ сынъ, хотя, напротивъ, другіе утверждали, дочь... "что, по всѣмъ примѣтамъ, непремѣнно будетъ дочь... Увидите, ужъ намъ не въ первый разъ, слава тебѣ, Господи..."
   Роды случились у супруги Ѳеклиста Парамоновича трудные, потому, какъ говорила послѣ акушерка, что дама эта поздно вышла замужъ, тридцати лѣтъ. Сама же роженица и всѣ другія, присутствовавшія при родахъ ея женщины, увѣрены были совершенно, что это вовсе не причина, что она поздно замужъ вышла, а напротивъ произошло это единственно отъ того, что она, когда пришло ей мучиться, увидѣла не женщину, а дѣвушку. "Бѣда увидѣть дѣвку тогда!..." заключали онѣ.
   Роженица въ самомъ дѣлѣ помучилась порядкомъ. Ее уговаривали женщины, чтобы она потерпѣла. Потомъ однако же ей сдѣлалось такъ трудно, что она велѣла позвать мужа и, мутно взглянувъ на него, когда онъ вошелъ, слабымъ движеніемъ руки пригласила его стать у ней въ головахъ.
   Наконецъ, кухня, гдѣ лежала больная, весело, къ общей радости, огласилась -- ува, ува!
   Сейчасъ по крику слышно было, что это мальчишка-горлодеръ. Дѣвочка -- та бы нѣжно промяукала, а это мальчишка -- разбойникъ!... "Будущій коллежскій ассессоръ, а можетъ и дѣйствительный статскій совѣтникъ", подумалъ обрадованный отецъ, принявъ отъ матери ребенка и поцѣловавъ его.
   -- Да ты не уколи его бородою, чуть слышно молвила мать, глядя съ нѣжностью на своего птенца.
   Все это случилось съ вечера; но потомъ, ужъ подъ утро, Ѳеклисту Парамоновичу была низпослана новая благодать съ неба. Теща его, все возившаяся около дочери, пошла въ хлѣвъ, и въ ту же минуту вернулась и объявила, что корова мучается... надо быть, телится. Вслѣдствіе сего, она порядкомъ уморившись, не нашла никого другаго средства, какъ просить зятя пособить ей, пока опростается бурена.
   -- Поди, Ѳеклистъ Парамонычъ, голубчикъ, помоги, ради Христа... прибавила она, остановись и смотря на чиновнаго зятя.
   -- Поди ты къ ляду... Вотъ еще что вздумала... гм. Что я? бабка-голландка, что ли?
   -- Ради самого Христа... Мнѣ одной не сладить. Я и такъ уходилась...
   -- Не сладить... такъ попроси будочницу... Ты кума ей.
   -- Гдѣ же... теперь всѣ спять... Пойдемъ, сдѣлай милость... Ты возьмешь масло деревянное въ чашечкѣ... я нагрѣла уже... Ради самого Создателя.
   -- Убирайся!... прикрикнулъ онъ, поспѣшно уйдя въ комнату, и тамъ уже заговорилъ:
   -- Чортъ знаетъ, что такое? Я... коровѣ помогать, когда она телится. Гм....
   Старушка-теща его принуждена была идти просить куму, будочницу, и никакъ не могла понять: почему зять ей не захотѣлъ ей помочь... Что же тутъ такое? Пустое дѣло, думала она, идя по скрипучимъ доскамъ по двору и смотря въ снѣгъ.
   Третья сцена. Воскресный день. Послѣ обѣда, молодые супруги, мужъ и жена, сидятъ на диванѣ за круглымъ столомъ, покрытымъ синею камчатною скатертью. На ихъ улыбающихся лицахъ видна спокойная радость, довольство. Они забыли окружающій ихъ міръ, великолѣпный городъ, съ его шумомъ, блескомъ и суетою; они забыли и свою нужду, свои заботы, свои недостатки и недохватки. И немудрено: передъ ними на полу цѣлая ватага ползающихъ, играющихъ, смѣющихся, плачущихъ и горланящихъ дѣтей, своихъ и сосѣдскихъ. Всѣхъ ихъ круглощекихъ и круглоногихъ пузановъ-малютокъ забижаютъ и унижаютъ прибывшія съ ними дѣвушки, лѣтъ четырнадцати или около того. На рукахъ у нихъ еще гораздо меньшаго калибра будущіе чиновники и чиновницы. Шумъ, гамъ, закатывающіяся рыданія дѣтей, люлюканіе, баюканіе и уговариваніе со стороны нянекъ -- вещь невыносимая для того, кто не привыкъ къ тому; но какая прелесть во всемъ этомъ для отца и матери!... Вонъ они глазъ не сводятъ со своей Сони, которую одна изъ этихъ дѣвушекъ посадила ш старомъ коврикѣ, на полу, и, отошедши на нѣсколько шаговъ, скачетъ, приближаясь къ ребенку, хлопаетъ въ ладоши и такъ сердечно-весело приговариваетъ:
   -- Сони-Сони! чики-чики! буки-буки! дуси-дуси! милы-милы!
   Потомъ, подскакавъ къ самому дитяти, съ умилительнымъ задушевнымъ восхищеніемъ чаще и чаще твердитъ:
   -- Дуси-дуси! милы-милы! Милы, милы, милы!...
   Бросается на колѣни и расцѣловываетъ ребенка. Мм.... Дуси! Сони мои!...
   Но идемъ однако далѣе.
   Утро, чиновники ушли въ должность. Молодая чиновница, за что-то только что наказавшая своего сына, мальчика лѣтъ семи, преупрямаго, пресвоенравнаго, "въ отца", какъ она не разъ говорила въ глаза мужу, заставляетъ его цѣловать розгу. Она, задавъ баню, умучилась и рада, что сѣла тутъ же на стулъ.
   -- Цѣлуй розгу... ну! говоритъ она и подноситъ орудіе наказанія къ самому носу сына.
   Можно себѣ представить, съ какимъ удовольствіемъ смотритъ маленькій упрямецъ на отвратительный пучекъ. Онъ бы его отъ чистаго сердца бросилъ въ печку, въ самое пламя, а тутъ заставляютъ цѣловать!...
   -- Ну, цѣлуй! прибавила она.
   Мальчикъ молчитъ, смотритъ козломъ и лѣвую руку, но очень понятной причинѣ, приложилъ сзади, къ тому мѣсту на брючкахъ, по которому сейчасъ его такъ усердно отбузунили...
   -- Цѣлуй!... громче прежняго воскликнула мать. Я изъ тебя выбью проклятый мужской капризъ!... Цѣлуй, противный мальчишка!
   Мальчикъ упорно не исполнялъ приказанія.
   Она встала. Мальчуганъ замычалъ.
   -- А, такъ ты не хочешь цѣловать!... снова воскликнула она и, схвативъ его за воротъ рубахи, быстро разстегнула и сдернула сыну штанишки; потомъ, взявъ розгу со стула, живо-живо начала частить и такъ же часто приговаривать:
   -- Вотъ, вотъ, вотъ, вотъ, вотъ, вотъ...
   Тутъ пришли и помѣшали ей... Ну, да это не такая женщина. Ей ничего не значить; она это такъ не оставитъ: отдохнетъ и примется снова... Разумѣется, это мальчишкѣ такъ непріятно, что онъ, при своемъ характерѣ, Богъ знаетъ на что бы былъ готовъ, особливо еслибъ былъ постарше... но потомъ, когда онъ выростетъ и когда, можетъ, его мамки давно уже не будетъ на свѣтѣ, тогда онъ еще спасибо скажетъ ей, что бузовала его, и глубоко вздохнетъ, вспомнивъ, что давно уже нѣтъ ея...
   Теперь другая семейная картина. Молодая жена лавочника, Лукича, взятая имъ изъ деревни, изъ Ярославской губерніи, сидитъ за сосновымъ столомъ, на лавочкѣ, и учить осьмилѣтняго своего сынишку гражданской азбукѣ. Она и сама плохо знаетъ, бѣдненькая, не только читать склады по этой азбукѣ, но даже разбирать буквы. По порядку будете спрашивать -- ничего, отвѣтятъ, какъ слѣдуетъ, но изъ середины -- непремѣнно ошибется. Трудно ей учить своего Яшеньку: къ тому же онъ какъ-то, Христосъ съ нимъ, больно не тово, тугъ на понятье-то: завтра же забудетъ все, что сегодня училъ... А учить надо; а то -- Боже сохрани... останется неграмотнымъ. Мужъ могъ бы приняться; онъ же хорошо знаетъ и по новому... да у него дѣла... съ утра до вечера въ хлопотахъ, да еслибы и было время -- не станетъ... Поди ты съ нимъ!... А мальчишкѣ уже минуло восемь лѣтъ.
   Молодая женщина внимательно смотритъ въ азбуку. Вотъ она остановила указку на буквѣ Ф... Въ произношенія этой буквы она сама поминутно ошибается. Буква эта похожа отчасти на Р, у котораго одна рука подперта въ бокъ, а у этого двѣ. Да даже и на Ѣ похожа эта несносная буква. Бѣлокурый сынишко нехотя и со страхомъ приготовляется повторять слова матери.
   -- Р... говоритъ мать.
   -- Р... гнуся, повторяетъ Яша.
   -- Врешь, мерзкій мальчишка! восклицаетъ она, увидѣвъ свою ошибку. Эрь... поправляетъ она.
   -- Эрь... еще съ большимъ гнусомъ и страхомъ повторяетъ ребенокъ.
   -- Врешь, врешь, скверный, гадкій мальчишка, -- врешь!... Фертъ!... исправляетъ она свою ошибку.
   Ошибаясь и поправляя себя и сына, она, указывая на Ф, называетъ его Фе, и наконецъ уже даетъ ему настоящій звукъ Эфъ. Потомъ снова та же исторія: Эръ, Эрь, Фертъ, Фе, Эфъ...
   Снова начинаетъ съ А... Доходитъ до Д... Мальчикъ, правильно произвести А, Б, В и Г, тутъ дѣлаетъ ошибку и говоритъ П... Бѣдная мать видитъ эту ошибку, да не можетъ сразу указать на П, а должна пройдти по порядку до него всѣ буквы... И она про себя вполголоса произносить эти буквы и, остановившись на роковомъ П, восклицаетъ:
   -- Вотъ П!... вотъ П! мерзкій мальчишка.
   Черезъ 6 мѣсяцевъ однакожъ нашъ Яша выучился таки не только складывать, но и читать цѣлыя рѣчи.
   Въ домикѣ, рядомъ же съ лавочкой, сидитъ на диванѣ въ халатѣ чиновникъ, лѣтъ сорока пяти, и говоритъ наставленія своему шестнадцатилѣтнему сыну, который стоить передъ нимъ въ новомъ виц-мундирѣ.
   -- Да, хвалитъ, хвалитъ тебя твой оберъ-секретарь. Я его нарочно дождался на крыльцѣ. Ну, что, какъ, говорю, Ѳедоръ Андреичъ: будетъ ли, говорю, въ моемъ Васькѣ толкъ.
   -- Будетъ, будетъ, говоритъ.
   -- Ну, слава тебѣ Господи, говорю. Смотри же, Вася, не ударь въ грязь лицомъ; не осрами отца. Служи хорошо, избѣгай дурныхъ товарищей. Будешь любимъ начальствомъ, и люди будутъ тебя любить, и мнѣ будетъ это пріятно слышать. Понялъ?...
   -- Понялъ, тятенька, отвѣчалъ сынъ, не поднимая головы.
   -- Ну, вотъ, на же тебѣ гривенникъ... Купишь себѣ что-нибудь.
   -- Покорно благодарю, тятенька.
   Мать этого юноши въ это время хлопотала у очага, и все слышала, и слушая думала:
   -- Пускай даетъ отецъ наставленіе... это надо, надо... Оно все же лучше... Нельзя: молодой человѣкъ... птенчикъ... дитя еще...
   И она еще нѣжнѣй подумала о сынѣ.
   Декабрьскій морозный вечеръ. Какъ хорошо подсинено небо!... Трепетно мерцающія звѣзды разсыпаны по немъ, какъ золотыя блестки на одеждахъ древнихъ государей, и весь этотъ ярко-голубой покровъ, унизанный ими, представляется какою-то ризою, раскинутою надъ міромъ... Мѣсяцъ, на прощаньѣ со мною, еще разъ распорядился и выдвинулъ свою послѣднюю декорацію...
   Иду лѣсомъ... Точно цари въ своихъ порфирахъ покинули вѣчныя свои жилища и собрались для совѣщаній о грядущихъ судьбахъ людей,-- стоять высокія убѣленныя снѣгомъ сосны и ели и, кажется, что-то вѣщаютъ, простирая перистыя вѣтви и таинственно шелестя иглистыми вершинами...
   А тамъ, дальше... цѣлые народы, казалось, воскресли изъ минувшихъ временъ... Они какъ будто движутся...
   Окрестъ прозрачная мгла и гробовое молчаніе... И страшно, и сладкій трепетъ объемлетъ душу... Какія-то волшебныя видѣнія, въ легкихъ газовыхъ покрывалахъ, какъ прелестныя тѣни грѣшницъ въ Робертѣ, бѣлѣются, порхаютъ и сплетаются въ танцующемъ хорѣ, и манятъ, и обольщаютъ соблазнительною мечтой...
   Мятель поднимается... Вонъ какъ она кружить, тамъ и сямъ, на широкой степи взморья... По наѣзженной уже дорогѣ несется тройка... Гордо коренной закинулъ голову, и, потрясая дугою, весело звенитъ колокольчикомъ... Собравшись въ кольца, едва касаются снѣгу пристяжныя. Ухъ, какъ онѣ рѣжутъ воздухъ могучею грудью!... Что за силища!-- Лихо стоя въ передкѣ саней, высокій ямщикъ немного отогнулся назадъ и, кажется, всего себя вперъ въ свои голубыя очи и съѣлъ глазами синюю даль... Ни мятель, ни вьюга ему нипочемъ. Только трепещутъ и вьются, откидываясь по вѣтру, русыя волосы его изъ-подъ шапки. Повелъ рукавицей по правой пристяжной...
   -- Ухъ, вы залетныя!... гаркнулъ онъ, и вся тройка дружно рванулась, и вы только ее и видѣли, лишь снѣжный вихорь, взброшенный ею, кружился и стлался позади и слѣпилъ глаза...
   Однакожъ мнѣ пора домой, господа.... Прощайте, до свиданія, до будущей весны, до ландышей...
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru