Герцен Александр Иванович
Новая фаза русской литературы

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Новая фаза русской литературы.

Статья А. Герцена (Искандера). Переводъ Вал. Яковенко.

(Окончаніе).

   Головнинъ, этотъ приверженецъ независимости чиновниковъ, былъ назначенъ министромъ народнаго просвѣщенія вмѣсто адмирала Путятина. Человѣкъ честный, пользовавшійся къ тому же репутаціею философа, онъ такъ хорошо повелъ дѣла, что, говоря постоянно о свободѣ печати... въ будущемъ, онъ сдѣлалъ цензуру временно втрое болѣе строгой. Онъ приглашалъ къ себѣ редакторовъ подъ предлогомъ узнать ихъ мнѣнія, а самъ давалъ имъ такіе краснорѣчивые совѣты, что тонъ газетъ измѣнился на виду у всѣхъ. Такая же тактика была пущена въ ходъ и въ дѣлахъ собственно министерства. Послѣ того, какъ въ газетахъ цѣлые мѣсяцы толковалось о реформахъ университетской администраціи въ прогрессивномъ смыслѣ, дѣло кончилось такими правилами для студентовъ, которыя лишали ихъ даже тѣни независимости. И въ особенности было замѣчательно въ этихъ правилахъ то, что ихъ предложилъ вовсе не министръ: Головнинъ предоставилъ иниціативу и разработку проекта совѣтамъ профессоровъ.
   То, что продѣлывалъ Головнинъ, въ качествѣ мыслителя и философа въ министерствѣ народнаго просвѣщенія, Валуевъ, какъ настоящій свѣтскій человѣкъ, продѣлывалъ въ министерствѣ внутреннихъ дѣлъ, но только съ большей откровенностью, т. е. съ еще меньшими предосторожностями. Правда, въ этомъ министерствѣ матеріалъ для воздѣйствія отличался большею гибкостью: тутъ приходилось имѣть дѣло не съ старыми профессорами и молодыми учеными, а съ заслуженными полицейскими чиновниками и молодыми людьми, воодушевленными идеею... сдѣлать карьеру.
   Валуевъ продѣлывалъ свои дѣлишки относительно руководительства общественнымъ мнѣніемъ даже съ нѣкоторой игривостью. Было, напримѣръ, извѣстно, что одинъ журналистъ задолжалъ по горло, что онъ игралъ въ карты, обладалъ слогомъ и не обладалъ стойкими убѣжденіями, хотя и былъ либераломъ по воспоминаніямъ: его статьи считались поучительными. Простое чувство долга подсказывало министру пріободрить, поддержать талантливаго человѣка, который имѣлъ несчастье много проигрывать. Ну, вотъ его и пріободрили немного. Въ знакъ благодарности онъ пролепеталъ нѣсколько похвальныхъ словъ, выставляя на видъ внутреннія добродѣтели правительства -- и потерялъ вдвойнѣ. Тотчасъ же поощреніе прекратилось... и репутація также пала, такъ какъ, удивительное дѣло, всѣ знали, что редакторъ получилъ поощреніе. Годъ оканчивался -- а съ нимъ и подписка (только въ 1863 г. публика стала читать съ удовольствіемъ поощряемыя газеты). Редакторъ былъ при послѣднемъ издыханіи, онъ отправился въ Петербургъ просить министра, чтобы тотъ спасъ его. Въ Петербургѣ нашли, что это трудно сдѣлать; однако, его газетѣ можно было бы предоставить право печатать, напримѣръ, объявленія военнаго министерства. Но и тутъ встрѣтились нѣкоторыя затрудненія. Военный министръ не былъ такимъ передовымъ либераломъ, какъ Валуевъ. По странному совпаденію, редакторъ, впрочемъ, также почувствовалъ, что онъ день ото дня становится самъ все менѣе и менѣе либераленъ. Онъ получилъ привилегію на печатаніе объявленій, и попалъ также въ число поощряемыхъ журналистовъ.
   Число газетъ и журналовъ, выходящихъ въ Россіи, очень ограничено; поэтому дѣла, благодаря примѣненію тактики поощренія и при поддержкѣ, оказываемой ей доктриной министра народнаго просвѣщенія и двумя-тремя газетами in partibus infidelium, которыя выражали, такъ сказать, международное независимое мнѣніе Европы,-- дѣла, говорю я, шли очень хорошо. У Головнина предавались обстоятельнымъ разсужденіямъ; у Валуева -- смѣялись, а пресса съ каждымъ днемъ становилась все болѣе и болѣе консервативной.
   Пожаръ, случившійся въ Петербургѣ, былъ настоящимъ тріумфомъ тактики.
   Генералъ Потаповъ, начальникъ тайной полиціи, такъ отзывался объ этой эпохѣ одному изъ нашихъ знакомыхъ: "Въ настоящее время дѣло идетъ не о томъ, чтобы укрѣпить или опрокинуть то или другое учрежденіе,-- объ этомъ можно было бы еще спорить; нѣтъ, дѣло идетъ о томъ, чтобы сомкнуть наши ряды, присоединиться къ правительству и спасти цивилизацію: она въ опасности".
   Всякаго, кто высказывалъ независимое мнѣніе, не согласное, къ его злополучію, съ мнѣніями, терпимыми правительствомъ, немедленно обвиняли, если не въ томъ, что это именно онъ поджегъ Петербургъ, то, по меньшей мѣрѣ, въ сочувствіи поджигателямъ. И Потаповъ потиралъ руки. Обязанности его канцеляріи наполовину исполнялись литературой. Рвеніе, негодованіе газетъ превосходило всякую мѣру. Онѣ вызывали правительство на исключительныя, на чрезвычайныя жестокости.
   "Всѣ ждутъ,-- выкрикивалъ журналъ Краевскаго "Отечественныя Записки",-- что полиція разыщетъ этихъ каннибаловъ; всѣ хотятъ, всѣ требуютъ, чтобы имена ихъ были оглашены, для того, чтобы знать, кого нужно бояться. Всѣ хотятъ, всѣ требуютъ наказанія; народъ обрекъ бы этихъ злодѣевъ даже на такую казнь, которой нѣтъ и въ законѣ. Разстрѣляніе и повѣшеніе, по его мнѣнію, слишкомъ легкія, слишкомъ благородныя казни для такихъ варваровъ. Еслибъ они попались въ руки народа, онъ бы разорвалъ ихъ на куски руками, онъ бы жегъ ихъ на кострахъ, онъ бы живыми закапывалъ ихъ въ землю или замуравливалъ въ тѣ самыя стѣны, которыя стоятъ теперь печальными памятниками человѣческаго безумія и злобы. Во всякомъ случаѣ народъ разсчитываетъ на висѣлицы, ждетъ ружейныхъ залповъ: онъ долженъ быть отомщенъ".
   "Наиболѣе виновные поджигатели, -- повторяли на всѣ лады "Московскія Вѣдомости",-- вовсе не тѣ несчастные, которые подносятъ горящую головню, а тѣ люди, которые проповѣдуютъ зажигательныя ученія" {Одинъ духовный журналъ іезуитско-схизматическаго направленія, пошелъ еще дальше. "Когда разыскиваютъ вора, -- говоритъ онъ.-- то публикуютъ его примѣты. Хотятъ поймать поджигателей,-- какъ же ихъ разыскивать?.. Нужно также описать ихъ примѣты. Поджигатель, это человѣкъ, который не вѣритъ въ Бога, у котораго нѣтъ религіи, который не признаетъ установленныхъ властей, проповѣдуетъ принципы западныхъ революціонеровъ и т. д., и т. д.}.
   Непосредственныя и очень благопріятныя для правительства послѣдствія этого скоро сказались въ ожесточеніи, въ раздраженіи простой народной массы въ Петербургѣ и Москвѣ противъ студентовъ, которыхъ начали смѣшивать съ поджигателями и, что было еще хуже, съ самой ретроградной партіей дворянъ.
   Одинъ журналъ осмѣлился поднять голосъ въ защиту оклеветанной молодежи,-- онъ былъ запрещенъ; другіе стали болѣе осторожны.
   Однако правительство не ограничилось однимъ запрещеніемъ "Современника". Нѣкоторое время спустя былъ посаженъ въ Петропавловскую крѣпость его редакторъ, Чернышевскій, замѣчательный писатель и самый талантливый изъ преемниковъ Бѣлинскаго (который создалъ этотъ журналъ и руководилъ имъ до самой своей смерти). Въ это же самое время публика узнала объ арестѣ одного еще молодого человѣка, но пользовавшагося уже большимъ уваженіемъ.
   Нелишнимъ будетъ сказать здѣсь нѣсколько словъ о Серно-Соловьевичѣ: его исторія въ высшей степени характерна для этого времени.
   Въ ту пору, когда проектъ освобожденія крестьянъ находился.въ рукахъ нѣкоторыхъ ретроградныхъ сановниковъ, относившихся къ нему враждебно, одинъ молодой питомецъ Царскосельскаго лицея,-- столь справедливо прославившагося въ исторіи нашего общественнаго развитія,-- только что начиналъ свою служебную карьеру въ канцеляріи Государственнаго Совѣта. Онъ служилъ въ отдѣленіяхъ, которыя занимались перепиской и приведеніемъ въ порядокъ дѣлъ комитета по освобожденію. Члены этого комитета употребляли тогда всѣ усилія, чтобы запутать вопросъ, создать затрудненія и препятствія и затянуть подольше дѣло. Молодой человѣкъ, преисполненный энтузіазма, горячій, фанатически преданный дѣлу освобожденія, былъ возмущенъ этими интригами и рѣшилъ отказаться отъ роли орудія въ рукахъ заговорщиковъ противъ народа. Но прежде чѣмъ оставить службу, онъ написалъ царю благородное, откровенное письмо. Онъ раскрывалъ ему, что дѣлается, чтобы помѣшать его намѣреніямъ, и что были за люди, которымъ онъ довѣрилъ великое дѣло своего царствованія.
   Положивъ въ карманъ это письмо, молодой человѣкъ отправился прогуляться въ царскосельскій паркъ и, встрѣтивши государя, подалъ ему письмо. Императоръ, взглянувъ бѣгло на содержаніе записки, нахмурилъ брови и сказалъ молодому человѣку, что онъ прочтетъ ее и дастъ ему отвѣтъ. Вечеромъ графъ Орловъ велѣлъ позвать къ себѣ Серно-Соловьевича. "Государь,-- сказалъ онъ ему, видимо недовольный этимъ порученіемъ,-- приказалъ мнѣ благодарить васъ и поцѣловать. Онъ прочелъ ваше письмо и приметъ его во вниманіе". . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Серно--Соловьевичъ оставилъ службу и напечаталъ въ Германіи свой проектъ освобожденія крестьянъ... съ выкупомъ земли.
   Отъ этой брошюры вѣяло уже чѣмъ-то совершенно новымъ.
   "Я печатаю свой проектъ за предѣлами государства,-- говорить авторъ въ предисловіи,-- такъ какъ въ Россіи не разрѣшили отпечатать его. Я подписываю его, такъ какъ наступило время дѣйствовать, какъ подобаетъ свободному человѣку. Если мы желаемъ, чтобы съ нами обращались, какъ съ взрослыми, то намъ не слѣдуетъ поступать по-дѣтски".
   "Берегитесь",-- сказалъ автору генералъ Потаповъ, но ничего не сдѣлалъ ему. Преступленіе было совершено слишкомъ публично, слишкомъ открыто, слишкомъ, скажемъ прямо, по-рыцарски. Но спустя нѣсколько мѣсяцевъ Серно-Соловьевича запутали въ одинъ изъ такихъ мнимыхъ заговоровъ, разсмотрѣніе которыхъ обыкновенно возлагается на особыя инквизиторскія комиссіи, ведущія дѣла при закрытыхъ дверяхъ, безъ свидѣтелей, безъ защиты. Послѣ того, какъ подобнаго рода слѣдствіе бываетъ закончено, комиссіи эти, чтобы соблюсти юридическую благопристойность, передаютъ слѣдственные матеріалы на разсмотрѣніе Сената, присоединяя къ нимъ свое собственное заключеніе. Сенатъ, постоянно помышляющій о томъ, чтобы дать лишнее доказательство своей горячей преданности трону, не скупится на свои услуги, въ особенности, когда дѣло идетъ о врагахъ правительства. Онъ прибавляетъ нѣсколько лѣтъ каторжныхъ работъ, нѣсколько позорящихъ словъ -- и все кончено.
   Серно-Соловьевичъ и Чернышевскій, арестованные въ серединѣ 1862 года, въ моментъ, когда мы пишемъ, томятся еще въ казематахъ {Дѣло Чернышевского окончилась благополучно послѣ того, какъ были написаны нами эти строки. Онъ приговоренъ къ семи годамъ каторжныхъ работъ и вѣчному поселенію. Этотъ актъ варварства, несправедливости, жестокости служитъ точнымъ показателемъ доброжелательности и либерализма правительства (1 іюня 1864 г.).}.
   Освободившись такимъ образомъ, отъ серьезныхъ противниковъ, прекративъ, такъ сказать, временно ихъ существованіе, устрашивъ слабыхъ и пріобрѣтя признательность подлыхъ, министерство смѣло покинуло свою оборонительную позицію для наступательной.
   Возстаніе, вспыхнувшее въ Польшѣ, представило прекрасный случай, которымъ министръ внутреннихъ дѣдъ и воспользовался, чтобы начать знаменитую отнынѣ патріотическую агитацію, побуждая въ виду европейской войны подавать вѣрноподанническіе адреса царю. Чиновники министерства стали колесить по губерніямъ во всѣхъ направленіяхъ, внушая властямъ мысль объ адресѣ и даже самый текстъ. Отпечатанный образецъ текста оставлялъ, однако, достаточно простора для мѣстныхъ варіантовъ и измѣненій; онъ вовсе не былъ обязательнымъ, лишь бы только тотъ, который составлялся взамѣнъ его, выражалъ еще большую преданность. Народъ былъ увлеченъ. Хотя способъ, какимъ осуществлялось освобожденіе и вызывалъ въ немъ недовольство, но онъ питалъ чувство признательности къ царю за самое освобожденіе и все ожидалъ отъ него золотой свободы, освобожденія въ землею. Его трогало, что ему сообщалось объ опасности, угрожающей отечеству; онъ думалъ о близкомъ нашествіи, подобномъ 1812 году, и началъ вспоминать свою старую ненависть къ полякамъ, которыхъ выставляли въ его глазахъ, какъ толпу баръ и ксендзовъ, возмутившихся противъ царя-освободителя.
   Провинціальное дворянство не было настолько наивно, чтобы не видѣть въ патріотической преданности очень недорогое средство возстановить старинную дружбу съ правительствомъ. Когда возникъ вопросъ объ освобожденіи, дворянство затѣяло мелочную борьбу съ правительствомъ. Разбитое въ важныхъ вопросахъ, оно ухитрялось привязывать народъ все тѣснѣе и тѣснѣе къ престолу, тѣмъ, что раздражало крестьянъ мелкими придирками и упорствовало въ малыхъ дѣлахъ. Но это не приносило никому никакой выгоды и могло вызвать со стороны правительства лишь желаніе пересмотрѣть указъ объ освобожденіи въ смыслѣ народныхъ требованій; поэтому дворянство сознавало необходимость примириться, но не знало съ чего начать. Адреса представляли простое и дешевое средство выйти изъ затрудненія. И дворянство всѣхъ губерній и всѣхъ уѣздовъ почувствовало себя вдругъ охваченнымъ пожирающимъ пламенемъ патріотизма.
   Оставалось еще образованное общество, та неустойчивая среда, въ которой образуется общественное мнѣніе: Петербургъ и Москва, вліятельное меньшинство въ провинціяхъ, литературные круги, молодежь.
   Средства, пущенныя въ ходъ министромъ внутреннихъ дѣлъ, носили ужъ слишкомъ примитивный характеръ, чтобы можно было разсчитывать на успѣхъ ихъ въ столицахъ. Здѣсь, главная роль должна была перейти къ Управленію печати; и успѣхъ Головнина былъ нисколько не меньше успѣха его коллеги; напротивъ, онъ оказался даже настолько великъ, что превзошелъ ожиданія самого министра, и послѣдній былъ даже обвиненъ въ индифферентизмѣ и недостаткѣ рѣшимости.
   Правда, одно обстоятельство очень помогло правительству, у котораго вдругъ однимъ сильнымъ противникомъ стало меньше. Русское общество привыкло уважать,-- быть можетъ даже слишкомъ,-- мнѣніе Западной Европы. Но Европа своими нотами, своими демонстраціями безъ армій, своими миролюбивыми криками о войнѣ достигла того, что не только потеряла свой престижъ, но что въ Россіи стали жадно искать всякаго повода, чтобы раздражить ее и бросать ей вызовъ.
   Правительство, рѣшившееся раздѣлаться съ Польшею и скорѣе уничтожить ее, чѣмъ согласиться на какую-либо серьезную уступку, старалось вовлечь всю націю въ свою безчеловѣчную политику. Оно сумѣло искусно воспользоваться ея настроеніемъ.
   Попытки завести офиціозную прессу въ Петербургѣ не удались. Петербургъ не знаетъ жаргона неистоваго патріотизма и не обладаетъ престижемъ независимости. Оставалась древняя столица, центръ панславизма, русскій городъ по преимуществу, городъ университетскій, хотя нѣсколько и ослушный, но, при всемъ томъ, самый значительный очагъ реакціи.
   Тутъ необходимы нѣкоторыя разъясненія. Съ начала нынѣшняго царствованія роль Москвы сильно измѣнилась. Во времена Николая Москва держалась въ сторонѣ, носила на себѣ отпечатокъ скрытаго недовольства, дулась на:Петербургъ, и меньше его зависѣла, отъ правительства. Многочисленные собственники-помѣщики, Доводившіе зиму въ Москвѣ, богатыя семьи, имѣвшія тамъ собственные дома, придавали московскому обществу характеръ менѣе офиціальный, менѣе покладистый, менѣе казарменный и чиновническій, чѣмъ Петербургское общество, однообразное и вѣчно подтянутое. Въ Москвѣ много занимались университетомъ; и, дѣйствительно, московскій университетъ былъ великимъ источникомъ свѣта и знанія для всей страны. Доблестно руководимый, несмотря на всевозможныя препоны, которыя воздвигала бѣшеная реакція, своимъ духовнымъ представителемъ, профессоромъ Грановскимъ, онъ сталъ каѳедрой, съ которой обсуждались вопросы въ назиданіе не только студентовъ, но и самого общества. Гакстгаузенъ, присутствовавшій на живыхъ спорахъ славянофиловъ съ западниками въ салонахъ Москвы, былъ пораженъ тѣмъ, какъ "фрондёры древней столицы" открыто высказывали свое мнѣніе, которое, конечно, не всегда было въ полномъ согласіи съ мнѣніемъ правительства.
   Послѣ смерти Николая Москва приняла совсѣмъ иной видъ. Она тотчасъ преобразилась, лишь только давленіе сверху потеряло свою напряженность, и вопросъ объ освобожденіи крестьянъ коснулся земли. Отъ фрондёрства осталась лишь завистливая ревность къ Петербургу и оппозиціи, да и то лишь ровно столько, сколько нужно было, чтобы тормазить цѣлые мѣсяцы вопросъ объ освобожденіи крестьянъ. Самъ Государь вынужденъ былъ напомнить своему ретроградному дворянству о стыдѣ.
   Что общество рабовладѣ;льцевъ продаетъ свой либерализмъ за чечевичную похлебку, приготовляемую руками рабовъ, это печально, но понятно. Гораздо труднѣе понять отношеніе университета и литературныхъ круговъ. Профессорская корпорація состоитъ обыкновенно не изъ провинціальныхъ набобовъ, этихъ "русскихъ князей", всегдашнихъ посѣтителей минеральныхъ водъ и отелей, и даже не изъ лицъ аристократическаго происхожденія. Въ большинствѣ случаевъ, это -- сыновья священниковъ, класса очень образованнаго, но бѣдняго и демократическаго по своему положенію; это -- мелкіе чиновники, предпочитающіе науку бюрократіи; наконецъ, потомки благородныхъ, но бѣдныхъ провинціальныхъ семей. Профессорская, вообще преподавательская корпорація играла большую роль у насъ въ дѣлѣ образованія, и, за нѣкоторыми исключеніями, роль прекрасную. Учителя лицеевъ, гимназій, кадетскихъ корпусовъ были одинокими стражами, безвѣстными піонерами великой гуманитарной пропаганды, которая не доставляла ни славы, ни извѣстности. Они боролись съ бѣдностью и, отданные во власть безконтрольной грубой администраціи, они, случалось, поступались своимъ личнымъ достоинствомъ, но тѣмъ не менѣе продолжали проповѣдовать идею независимости и ненависти къ произволу. Послѣ литературы, преподавательская корпорація была вторымъ представителемъ пробуждавшагося сознанія.
   Ни московскій университетъ, ни московская печать не защищали крѣпостного права; эта задача выпала на долю англійскаго клуба и такъ называемыхъ аристократическихъ круговъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ, въ обществѣ обнаруживалось видимое утомленіе. Послѣ долгой борьбы, которой было ознаменовано царствованіе Николая, люди стали чувствовать себя слишкомъ довольными, удовлетворенными, быть можетъ, усталыми. Сравнивая ужасные годы, наступившіе послѣ 1848, съ новымъ положеніемъ вещей, публика замѣчала прогрессъ и удивлялась, что молодежь не удовлетворяется этимъ. Тупое и безплодное доктринерство овладѣвало университетомъ; связь между профессорами и студентами, видимо, ослабѣвала.
   Грановскаго уже не было. Онъ умеръ въ 1856 г., полный силъ, сорока лѣтъ отъ роду. Послѣдній взглядъ его упалъ на начало новой эпохи, исполненной надежды. Удалось ли бы ему остановить реакцію въ университетѣ или, скорѣе, не счастье ли было для него, что онъ почилъ во время?..
   Реакція шла такъ быстро и заявляла себя съ такой смѣлостью, что одинъ молодой профессоръ-юристъ, призывая тѣнь Грановскаго и говоря, что онъ считаетъ за честь быть его ученикомъ, открылъ чтеніе своего курса изложеніемъ философіи пассивнаго повиновенія. Онъ поучалъ своихъ слушателей, что еще нѣтъ никакой заслуги въ томъ, чтобы повиноваться и почитать справедливые законы, но что великій долгъ человѣка это -- безусловное подчиненіе всякому закону, даже несправедливому и нелѣпому, потому только, что онъ законъ.
   Такова была теорія; а практика еще превзошла ее.
   Извѣстна печальная исторія съ демонстраціею, устроенной студентами московскаго университета. Здѣсь собирались примѣнить тѣ же самыя правила, которыя вызвали противодѣйствіе со стороны студентовъ петербургскаго университета. Московскіе студенты хотѣли послать депутацію съ петиціею къ государю. Когда профессора увидѣли, какой оборотъ принимаетъ дѣло, они отступились отъ студентовъ. Сурово принятые властями, брошенные, преданные профессорами, студенты собрались передъ домомъ генералъ-губернатора, требуя права послать ему депутацію.
   Эту демонстрацію приняли, или сдѣлали видъ, что принимаютъ за бунтъ. Жандармы пѣшіе и конные бросились давить студентовъ, толпа, подстрекаемая полицейскими агентами, преслѣдовала ихъ, и бѣдные молодые люди, избитые и раненные, были задержаны и брошены въ тюрьму. Ихъ юношеская кровь была пролита въ Москвѣ впервые послѣ 1812 года.
   Университетскій совѣтъ, чтобы отстранить отъ себя всякое подозрѣніе въ участіи и потворствѣ, поспѣшилъ представить министру записку, въ которой онъ оговариваетъ литературу, общество, даже самого московскаго генералъ-губернатора и взваливаетъ, конечно, всю отвѣтственность на студентовъ,-- и это въ такое время, когда половина университета находилась въ тюрьмѣ. Эта записка будетъ всегда служить въ исторіи русскаго образованія демаркаціонной линіей, отдѣляющей новыя тенденціи московскаго университета отъ тенденціи предшествующей эпохи. Записку хотѣли скрыть, и потому она была отпечатана лишь въ пяти экземплярахъ; но она стала извѣстна въ Россіи, благодаря заграничной русской прессѣ.
   Петербургъ остался доволенъ Москвою. Министръ поблагодарилъ профессоровъ за ихъ усердіе, а цензурѣ отданъ былъ приказъ не допускать нападокъ на новый катехизисъ пассивнаго повиновенія. И вотъ въ Москвѣ-то именно и задумали воздвигнуть главный оплотъ ретрограднаго патріотизма.
   Тамъ же нашелся человѣкъ, который составилъ себѣ quasiлиберальную репутацію, редактируя журналъ въ эпоху, послѣдовавшую за смертью Николая, т. е. въ эпоху перваго пробужденія русской рѣчи. Катковъ, проповѣдывавшій съ нѣмецкимъ доктринерствомъ превосходство англійскихъ учрежденій и уваженіе къ законности, помѣщавшій въ своемъ журналѣ статьи, передѣланныя изъ "Westminster Review", которыя принимались за его собственныя, считался за умѣреннаго либерала и выдавалъ себя одновременно и за поклонника англійскаго законодательства, и за почтительнаго ученика Германіи и всего нѣмецкаго.
   Отъ редактированія журнала онъ перешелъ къ редактированію газеты "Московскія Вѣдомости", органа полу-офиціальнаго, издававшагося подъ покровительствомъ университета. Тамъ онъ продолжалъ играть ту же роль: говорилъ постоянно съ глубокимъ презрѣніемъ о русскомъ обществѣ, поучалъ, по книгѣ Гнейста, своихъ читателей восхищенію передъ Англіею и поносилъ по всякому поводу петербургскую молодежь. Роль водевильнаго дядюшки въ литературѣ показалась, наконецъ, кой-кому смѣшной, и это подало поводъ къ полемикѣ, въ которой редакторъ "Московскихъ Вѣдомостей" показалъ, на что онъ способенъ. На язвительныя насмѣшки онъ отвѣчалъ обвиненіями, на шутки -- намеками; мало-по-малу онъ дошелъ до того, что сталъ громко и неоднократно доказывать моральное соучастіе молодыхъ людей, напечатавшихъ прокламацію, съ поджигателями. Онъ былъ замѣченъ.
   Съ этого момента англоманія "Московскихъ Вѣдомостей" начинаетъ тускнѣть; газета перестаетъ любить законность и уважать права личности и предпринимаетъ ожесточенный походъ противъ Польши. Она оправдываетъ одну за другой всѣ ужасныя мѣры, принимавшіяся русской администраціей, смѣло объявляетъ измѣнниками всѣхъ тѣхъ, кто не раздѣляетъ ея точки зрѣнія, и даже прямо указываетъ пальцемъ равнодушныхъ и подозрительныхъ.
   Всякій крикъ негодованія, поднимавшійся противъ такихъ небывалыхъ у насъ до тѣхъ поръ пріемовъ, былъ для редакціи лишь поощреніемъ идти дальше по этому пути; непоколебимая наглость ея возраженій ясно показывала, что цензуры не существовало для нея, и что во всѣхъ этихъ случаяхъ она разсчитывала на вѣрную защиту и прочную опору.
   Чтобы дать понятіе о "Московскихъ Вѣдомостяхъ", я могъ бы сказать, что они были монархическимъ и абсолютистскимъ "Père Duchêsne'омъ" {"Père Duchêsne" -- газета, издававшаяся крайнимъ якобинцемъ Геберомъ во время великой французской революціи. Прим. переводч.}. И все-таки такое сравненіе дало бы лишь слабое понятіе о нихъ. Во всѣхъ излишествахъ революціонныхъ листковъ чувствуется въ основѣ горячее убѣжденіе, пылкая страсть, фанатическая любовь. Злобствованія же московскаго "Père Duchêsne'а" были неизмѣнно холодными, а отказъ его отъ англоманіи -- слишкомъ слабо мотивированнымъ.
   Сначала публика буквально была поражена и не могла прійти въ себя отъ изумленія, читая "Московскія Вѣдомости". Никогда, ни въ какую злополучную эпоху не было ничего подобнаго.
   Николай въ послѣдніе годы своего царствованія достигъ того, что заставилъ замолчать всю Россію, но онъ не могъ заставить ее говорить такъ, какъ ему хотѣлось. Тогда уничтожали книги -- авторовъ, но не превращали литературу въ Отдѣленіе тайной полиціи. Впрочемъ, Николай и не интересовался этимъ. Похвалы раздражали его; онъ считалъ себя выше одобренія людей. Его мало заботило, довольны или недовольны его приказами, лишь бы приказы эти исполнялись, и никто не смѣлъ выражать свое неудовольствіе. Его идеалъ порядка было пассивное повиновеніе казармы.
   Если опасность говорить была велика, то, по крайней мѣрѣ, можно было безнаказанно молчать; никто не говорилъ во всеуслышаніе: этотъ человѣкъ молчитъ не потому, что ему нечего сказать, но потому, что онъ таитъ что-то про себя; или: этотъ человѣкъ печаленъ, не потому ли это, что онъ жалѣетъ поляковъ?
   Лишь въ царствованіе Александра II правящіе круги занялись фабрикаціей популярности и литературы, бдящей и славословящей. Съ тѣхъ поръ литераторы надзираютъ гораздо тщательнѣе, чѣмъ жандармы, и нравственный уровень понизился, благодаря непрекращающейся проповѣди истребительной политики и рабской философіи повиновенія.
   Зло, причиненное "Московск. Вѣдомостями", громадно. Раньше правительство еще сдерживалось, общество -- тоже. Правительство, въ видѣ опыта, производило жестокія экзекуцій, отдѣльныя конфискаціи. Оно принимало звѣрскія мѣры, напримѣръ, преслѣдовало, тѣхъ, кто пѣлъ гимны, сажало въ тюрьму женщинъ, носившихъ трауръ. Затѣмъ оно пріостанавливалось, выжидая, какое впечатлѣніе производитъ все это на русскую публику. Съ другой стороны въ обществѣ ощущались дикія поползновенія, но сознаться въ нихъ люди еще не осмѣливались. За отсутствіемъ нравственности и такое смущеніе очень похвально.
   И вотъ среди этихъ-то сомнѣній, этихъ колебаній серьезнаў газета съ сложившеюся уже репутаціею, прикрываясь престижемъ университета и конституціонными убѣжденіями, ранѣе защищаемыми, беретъ на себя самымъ надменнымъ и самымъ наглымъ образомъ, какой только можно представить, защиту ненавистнѣйшихъ мѣропріятій, совершенно безполезныхъ экзекуцій... Дурныя страсти общества тотчасъ подняли голову, а правительство удвоило энергію: оно могло это сдѣлать, получивъ поддержку не только со стороны "Московскихъ Вѣдомостей", но также и другихъ злополучныхъ органовъ, и между ними "Сѣверной Пчелы", которой мѣшала спокойно спать мучительная зависть и которая старалась превзойти "Московскія Вѣдомости" преданностью полиціи и ненавистью къ Польшѣ.
   Всякое противодѣйствіе "Московскимъ Вѣдомостямъ" было невозможно; приходилось ограничиваться мелкими нападками и карикатурами, не затрагивавшими существа вопроса. Страшная сила "Московскихъ Вѣдомостей", сила, которая не только удерживала редакторовъ, но устрашала и самихъ цензоровъ, заключалась въ доносѣ.
   Журналъ "Время", умѣренный, но честный и исполненный великодушныхъ симпатій органъ, редактируемый выдающимся писателемъ Достоевскимъ, мученикомъ, только что возвратившимся съ каторжныхъ работъ, напечаталъ по поводу Польши нѣсколько гуманныхъ словъ, которыя, весьма вѣроятно, прошли бы незамѣченными. Но "Московскія Вѣдомости" указали на статью, и журналъ былъ пріостановленъ.
   "Но вѣдь, это уже не литература,-- возражала "Московскимъ Вѣдомостямъ" петербургская газета "Голосъ", поблѣднѣвъ отъ сравненія ея съ польскими газетами и "Колоколомъ",-- вы переносите вопросъ въ другую область; это уже не споръ, а уголовный процессъ, возбуждаемый вами" (20 августа 1863).
   Литература, выкрикиваетъ Катковъ, литературные споры! Да развѣ мы занимаемся такими пустяками? Мы занимаемся тѣмъ, что выводимъ на свѣтъ дѣла, которыя насъ интересуютъ. У насъ не было еще времени, это правда, заняться вашей литературой; но мы намѣрены заняться ею и думаемъ, что не лишне будетъ присмотрѣться немного поближе къ тому, что дѣлается въ петербургской журналистикѣ" ("Московскія Вѣдомости", 1863, No 222).
   -- "Да,-- говорилъ онъ въ другомъ мѣстѣ,-- я добровольно служу хорошему дѣлу и стараюсь разоблачать враговъ, которые мѣшаютъ видамъ правительства".
   Когда стало извѣстно о назначеніи ужаснаго Муравьева и по явились первые отчеты о его дѣяніяхъ, сохранившійся остатокъ человѣческаго чувства заставилъ содрогнуться сердца многихъ слабыхъ людей. И вотъ, чтобы ободрить ихъ, "Московскія Вѣдомости" тотчасъ же напечатали слѣдующее: "Россія, конечно, не забудетъ великихъ услугъ, которыя будутъ оказаны ей въ эти трудныя времена. Она прославитъ людей, дѣйствующихъ, не виляя, въ атмосферѣ преступленій и клеветы. Эти люди должны знать, что Россія поддержитъ ихъ своимъ сочувствіемъ.-- Это ея долгъ. Да, Россія должна собраться, какъ подъ щитъ, вокругъ этихъ людей, которые не отступаютъ передъ страшной необходимостью пустить въ ходъ всѣ строгости закона, чтобы спасти отечество. Если мы лицомъ къ лицу съ возмущеніемъ, то мы должны и подавить его. Мы были бы измѣнниками и трусами, если бы отказались исполнить свой долгъ. Никто не упрекаетъ полководца, увѣнчаннаго лаврами, въ кровожадности. Сановникъ, принимающій энергическія мѣры, не можетъ быть также обвиненъ въ жестокости".
   И послѣ всего этого кучка литераторовъ, профессоровъ, членовъ нашего жокей-клуба и нашей золотой молодежи... съ сѣдыми волосами устраиваетъ обѣдъ Каткову, обѣдъ, на которомъ въ первый разъ предлагается тостъ за Муравьева.
   Мы не припоминаемъ, чтобы въ самые мрачные дни французской революціи устраивались банкеты въ честь Фукье-Тэнвилля, или празднества для прославленія подвиговъ Карье и Фуше.
   Примѣру Москвы тотчасъ послѣдовала провинція и Петербургъ. Произошло нѣчто неслыханное въ исторіи: дворянство, аристократія, купечество, наконецъ, все культурное общество имперіи съ шестьдесятью-милліоннымъ населеніемъ, безъ различія національности и пола, стало превозносить самыя жестокія экзекуціи, посылать хвалебныя телеграммы, поздравительные адреса, иконы ужаснымъ людямъ, которые приняли на себя не отважный бой, а умиротвореніе посредствомъ висѣлицъ, не опасности битвы, а ничѣмъ не угрожавшія имъ конфискаціи вооруженной рукой.
   "Московскія Вѣдомости" представляли, конечно, лишь наружную язву: испорченная кровь обращалась въ жилахъ всего организма. Агитація, предпринятая министромъ внутреннихъ дѣлъ въ провинціи, показала, какъ велика еще была тамъ дикость и какъ глубока деморализація. Въ лицѣ Муравьева каждый маленькій деревенскій тиранъ любовался самимъ собою. Но при всемъ томъ значительная часть отвѣтственности должна пасть и на университетскую газету.
   Ей принадлежитъ смѣлая иниціатива перваго слова. Она увлекла слабыхъ, положила конецъ колебаніямъ нерѣшительныхъ. Сколько скверныхъ вожделѣній, зарождавшихся въ туманѣ возможностей, исчезли бы, не оставивъ никакого слѣда, если бы не встрѣтили поощренія! Многіе честные люди приняли участіе въ этихъ странныхъ демонстраціяхъ сильнаго противъ слабаго, будучи глубоко убѣждены, что исполняютъ свой патріотическій долгъ; произошло это потому, что они были увлечены единственной газетой, какую имѣли обыкновеніе читать въ своей провинціи {Многіе выписываютъ "Московскія Вѣдомости" по привычкѣ; кромѣ того, онѣ необходимы, такъ какъ пользуются монополіею казенныхъ объявленій. (Примѣч. Герцена).}.
   Одна часть правительства замѣтила, наконецъ, что дѣло зашло ужъ слишкомъ далеко; но было поздно. Эта умѣренная часть правительства находилась уже за бортомъ; все, что мѣшало теченію, было снесено, опрокинуто партіей дѣйствія, имѣвшей къ своимъ услугамъ "Московскія Вѣдомости" и виленскаго генералъ-губернатора.
   Великій князь Константинъ не одобрялъ того, что дѣлалось въ Литвѣ; "Московскія Вѣдомости" смѣло бросаютъ ему въ лицо слово "измѣна", и братъ императора принужденъ покорно отправляться для леченья на горькія воды въ Германію.
   Кіевскій генералъ-губернаторъ Анненковъ, человѣкъ далеко не мягкій и не гуманный, не проявилъ, однако, такой артистической ревности и беззастѣнчивости въ преслѣдованіи инсургентовъ, какъ Муравьевъ,-- "Московскія Вѣдомости взяли его подъ подозрѣніе и съ тѣхъ поръ подсматривали за каждымъ шагомъ его. Случилось, что одинъ изъ бывшихъ студентовъ Кіевскаго университета, содержавшій въ Кіевѣ школу верховой ѣзды, Ромуальдъ Ольшанскій, задумалъ пристать къ инсургентамъ. Онъ былъ схваченъ, и Анненковъ предалъ его военному суду, приказалъ осудить и приговорилъ къ каторжнымъ работамъ. Такимъ рѣшеніемъ возмущаются предводитель дворянства Бутовичъ и нѣкій статскій совѣтникъ Юзефовичъ, -- ни тотъ, ни другой не имѣли никакого повода вмѣшиваться въ дѣла правосудія, ни тотъ, ни другой не несли ни малѣйшей отвѣтственности, и, однако, они берутъ это дѣло въ свои руки, протестуютъ и требуютъ отъ генералъ-губернатора смертной казни этому человѣку. Анненковъ, опасавшійся уже, благодаря нападкамъ "Московскихъ Вѣдомостей", что его кредитъ въ Петербургѣ окончательно подорванъ, отмѣняетъ приговоръ, приказываетъ пересмотрѣть процессъ и приговариваетъ Ольшанскаго къ разстрѣлу въ кіевской крѣпости.
   Опала, постигшая великаго князя, окончательно открыла глаза не только Головнину, который былъ очень близокъ къ нему, но и Валуеву и многимъ другимъ, не говоря уже о князѣ Суворовѣ, никогда не принимавшемъ участія въ подобныхъ темныхъ дѣлахъ. Они хотѣли обуздать патріотическое бѣшенство, заключить его въ рамки, предначертанныя ихъ канцеляріями, но, какъ мы уже сказали, пущенное въ ходъ орудіе оказалось слишкомъ тяжеловѣснымъ, чтобы они могли справиться съ нимъ и они окончательно утратили свое вліяніе.
   Тогда положеніе, занятое съ одной стороны министерскимъ міромъ, а съ другой -- правительственной печатью, представило совершено необычайное зрѣлище. "Московскія Вѣдомости", выдерживая тонъ, приняли борьбу и, поддерживаемыя скрытой рукой, удвоили нападки. Не имѣя возможности нападать на личности министровъ, онѣ съ ожесточеніемъ набрасывались на ихъ органы: "Сѣверную Почту" и "Голосъ".
   Одинъ весьма комическій случай послужилъ знаменательнымъ показателемъ апогея вліянія "Московскихъ Вѣдомостей". Министръ народнаго просвѣщенія хотѣлъ помѣстить въ "Голосѣ" объясненіе, оправдывающее управленіе великаго князя въ Польшѣ. Цензоръ отказался пропустить его. Ему дали понять, что статья исходитъ отъ министра, т. е. отъ прямого его начальника. На это цензоръ отвѣтилъ, что онъ готовъ разрѣшить статью, если министръ приметъ на себя отвѣтственность за нее, "такъ какъ,-- прибавилъ цензоръ,-- въ статьѣ есть намеки на "Московскія Вѣдомости": онѣ донесутъ на меня, и я потеряю свое мѣсто".
   Если такой случай дѣйствительно былъ (о немъ разсказывалось въ "Кельнской газетѣ"), то день, когда онъ произошелъ, долженъ считаться, конечно, самымъ прекраснымъ днемъ для "Московскихъ Вѣдомостей". Онѣ торжествовали. Но онѣ не забывали о своемъ дѣлѣ и съ новымъ ожесточеніемъ продолжали свирѣпствовать противъ измѣнниковъ. Онѣ осмѣлились инсинуировать, что либеральная партія, стоявшая у власти, выдавала государственныя тайны корреспонденту "Times"'а. Онѣ осмѣлились третировать, какъ подозрительныхъ, какъ враговъ отечества выдающихся людей, не пожелавшихъ принять участія въ подпискѣ, открытой для подношенья Муравьеву образа Архангела Михаила {Первый, имѣвшій мужество отказать въ своей подписи, былъ князь Суворовъ. Его примѣру послѣдовали Головнинъ и Валуевъ. (Примѣч. Герцена).}.
   Послѣ этихъ громкихъ дѣлъ газета сдѣлала еще нѣсколько шаговъ впередъ. Но идти еще дальше она уже не могла: кружилась голова. Мазаніэлло-Жаверъ журнализма, она дошла до безумія {Мазаніэлло -- итальянскій мятежникъ XVII-го вѣка, сошедшій съума, какъ говорятъ, отъ необыкновенно быстрыхъ успѣховъ своего возстанія, поставившаго его во главѣ неаполитанцевъ въ ихъ борьбѣ противъ испанскаго вице-короля. (Примѣч. редакціи).}. Она, простой газетный листокъ, не могла вынести всей тяжести достигнутаго величія и могущества. Она накидывалась на все, что носило отдаленный признакъ независимости, съ такимъ же остервенѣніемъ, съ такой же злобою, съ какой она упрекала правительство въ томъ, что оно пощадило дѣтей 14--15 лѣтъ, попавшихся между инсургентами, или что оно даровало слишкомъ большія права крестьянамъ, предоставивъ имъ судиться собственнымъ судомъ. Она трепетала отъ негодованія при малѣйшемъ дуновеніи свободы, все равно, проносилось ли это дуновеніе въ Австраліи или Аргентинской республикѣ.
   Скромный сеймъ собирается въ Финляндіи. Тамъ говорятъ о свободѣ печати, уничтоженіи смертной казни, мѣстныхъ интересахъ. "Московскія Вѣдомости" слѣдятъ за каждымъ предложеніемъ рысьими глазами, говорятъ о сеймѣ съ пѣною у рта и когда сеймъ собирается вытянуть полегоньку изъ-подъ лапы медвѣдя какую-либо крупицу свободы, "Вѣдомости" уже тутъ, чтобы забить тревогу, оттѣнить, преувеличить все то, что хотѣли смягчить, сгладить.
   Украинскіе писатели желаютъ печатать книги по малорусски. Они не питаютъ особенныхъ симпатій къ Россіи.... и не имѣютъ ни малѣйшихъ основаній питать ихъ. "Это -- польская интрига,-- выкрикиваютъ "Вѣдомости",-- они хотятъ отдѣлиться!" -- "Замолчите,-- кричатъ имъ со всѣхъ сторонъ,-- или вы не знаете, что по теперешнему времени вы ведете людей прямо въ казематы!" -- "Это меня не касается",-- отвѣчаетъ стоическая газета.
   Въ покорной, скромной, жалкой палатѣ въ Берлинѣ раздаются маленькіе, слабые голоса въ защиту свободы.. "Московскія Вѣдомости", этотъ международный церберъ, тотчасъ начинаютъ лаять.
   Одного предположенія, что это демократы толкаютъ Копенгагенское правительство на энергическое сопротивленіе, достаточно для газеты, чтобы обрушиться со всею силою на датскихъ демократовъ.
   Прочія газеты едва-ли заслуживаютъ того, чтобы говорить о нихъ. Однѣ изъ нихъ, какъ "С.-Петербургскія Вѣдомости", дѣлаютъ всевозможныя усилія, чтобы удержаться на линіи порядочности, но это не удается имъ, такъ какъ правительство частью не пропускаетъ статей, а частью, напротивъ, заставляетъ ихъ печатать сообщенія, изготовляемыя его агентами. Другія, какъ "Сѣверная Пчела", тянутся за "Московскими Вѣдомостями", стараясь достигнуть до ихъ высоты и вмѣстѣ съ тѣмъ сохранить всѣ аллюры разсудительнаго петербургскаго либерализма.
   Объ одной только газетѣ еще слѣдуетъ упомянуть здѣсь. Изъ двухъ партій, которыя не присоединялись къ правительству, одна приведена была къ молчанію, почти совершенно задавлена, другая, не отдаваясь правительству, жила въ мирѣ сд. нимъ; мы говоримъ о московскихъ славянофилахъ и ихъ органѣ "Днѣ". Отношеніе этой газеты къ польскому вопросу почти ничѣмъ не отличается отъ "Московскихъ Вѣдомостей". Только послѣднія, исходя изъ той точки зрѣнія, что народы и отдѣльныя личности служатъ лишь матеріаломъ для топки великой машины, называемой государствомъ, разсуждаютъ логичнѣе, чѣмъ "День", который исходитъ изъ діаметрально противоположной точки зрѣнія.
   Ученіе славянофиловъ основывается на полномъ отрицаніи Петербургской имперіи, на уваженіи національностей, на подчиненіи волѣ народной. Въ глазахъ славянофиловъ русская имперія, подобно Польшѣ, есть страна покоренная,-- покоренная кучкой авантюристовъ, ренегатовъ, нѣмцевъ, которые со временъ Петра I и съ его помощью овладѣли правительствомъ. И вотъ органъ, долженствующій выражать такое мнѣніе, при первомъ крикѣ независимости одного изъ славянскихъ народовъ, становится на сторону петербургскихъ нѣмцевъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ продолжаетъ "охранять свой обычный жаргонъ "московскаго фрондёра", называя офиціальную Россію Russland, проводя различіе между публикой и народомъ и никогда не смѣшивая любовь къ отечеству съ патріотизмомъ, который представляетъ лишь любовь къ государству.
   Извѣстная репутація редактора "Дня", И. Аксакова, ставила его выше всякаго подозрѣнія; и, дѣйствительно, его византійская свирѣль наигрывала на тему безпристрастія въ то время, какъ правительство и его продажные органы разжигали международную злобу.
   То, что другихъ побуждала дѣлать страсть къ интригѣ, то газета Аксакова дѣлала подъ вліяніемъ патріотической экзальтаціи; и простодушный человѣкъ, избѣгшій нечистой паутины полицейскихъ демагоговъ, попадалъ въ сѣти фанатизма.
   Любовь къ отечеству, любовь къ государству... какъ ни мудри надъ этими схоластическими различіями, одно ясно: это -- не любовь къ; истинѣ, не любовь къ справедливости. Патріотизмъ всегда будетъ добродѣтелью, покоющейся на пристрастіи: онъ приводитъ иногда къ самопожертвованію, и всегда -- къ завистливому, алчному желанію, къ скаредному и эгоистическому консерватизму. Любовь къ ближнему недалека здѣсь отъ ненависти къ сосѣду.
   

V.

   Нашъ печальный очеркъ почти законченъ, и читатель вправѣ сказать намъ: гдѣ же во всемъ этомъ литература? гдѣ новыя произведенія, новые таланты? гдѣ -- поэтъ, романистъ, мыслитель? Какіе созданы типы? Наконецъ, какіе идеалы, какой лиризмъ, какое страданіе нашли себѣ выраженіе въ искусствѣ?
   Ничего подобнаго. Ни одного новаго дарованія не принесъ съ собой этотъ кровавый прибой, эти свинцовыя, черныя волны. Даже дарованія прежняго времени, которыя еще уцѣлѣли,-- теперь поблѣднѣли и сбились съ пути.
   Нѣтъ болѣе книгъ въ Россіи. Газеты все поглотили. Къ счастью еще, у насъ много переводятъ. Не имѣя своихъ капиталовъ, мы живемъ займами. Наша экзотическая цивилизація продолжаетъ быть предметомъ ввоза. Какая-то тревога забирается въ душу, нарушаетъ покой, отнимаетъ спокойствіе, необходимое для труда я мысли. Ожиданіе реформъ, толчки на дурной проселочной дорогѣ, ретроградное движеніе, ошибочные шаги правительства, постоянныя обѣщанія болѣе свободнаго закона о печати и постоянныя вмѣшательства безпорядочной цензуры, безъ единаго руководящаго начала,-- все это, не говоря уже о возстаніи въ Польшѣ, поддерживаетъ лихорадочное и болѣзненное состояніе.
   Мы присутствуемъ при всеобщемъ разложеніи, перестройкѣ.
   Успѣетъ ли воплотиться въ жизнь новая форма, къ которой стремятся, не зная ея? Никто не отвѣтитъ на это. Одно ясно: мы не возвратимся назадъ, къ государству, основанному на крѣпостномъ правѣ, къ государству безъ народа. Но какое разстояніе, какая пропасть между нашими новыми стремленіями, превосходящими все, что гдѣ-либо существуетъ, предвосхищающими будущее, и призраками патріотизма XVI вѣка, съ его проповѣдью истребленія, крови и висѣлицы, имѣющею пока за себя большинство!
   Самые выдающіеся люди предшествующаго періода растерялись подобно другимъ. Возьмите, напримѣръ, Ивана Тургенева. Онъ занялъ въ русской литературѣ видное и недавно еще независимое положеніе. Артистъ и наблюдатель, художникъ и философъ, онъ, по своему темпераменту, былъ далекъ отъ всякихъ партій. Далекъ не въ смыслѣ нѣмецкаго отчужденія отъ реальнаго и бѣгства въ міръ фантастическій; нѣтъ, напротивъ, онъ бралъ свои краски и свои образцы изъ самой природы. Его очерки изъ жизни крѣпостныхъ, его поэтическая обвинительная рѣчь противъ крѣпостничества принесли огромное благо.
   И, вотъ, онъ также покидаетъ свое спокойное созерцаніе и вдохновляется страстями, которыя бурлятъ вокругъ него, онъ становится человѣкомъ политики, онъ создаетъ, вмѣсто своихъ великолѣпныхъ картинъ во вкусѣ Рюисдаля, романы съ тенденціями, изъ которыхъ каждый тотчасъ же узнаетъ, какія именно тенденціи никогда не были его тенденціями. Его герои превращались мало по малу изъ живыхъ людей, какими они были раньше, въ ходульныхъ носителей мысли, скрытой за кулисами.
   Увлеченный прогрессивнымъ потокомъ, Тургеневъ рисуетъ намъ агитатора, фанатика націонализма, принадлежащаго къ міру, который страждетъ, но не возмущается, болгарскаго заговорщика, мечтателя, освободителя in spe, но который, будучи бѣлымъ негромъ между своими, не знаетъ, что дѣлать, и отправляется умирать еще очень молодымъ и кашляя отъ чахотки, подобно Травіатѣ, на берега Адріатики.
   Подхваченный противоположнымъ теченіемъ, Тургеневъ пытается создать типъ передовой молодежи въ Россіи,-- задача не только художественная, но еще и весьма нравоучительная. Авторъ хотѣлъ дать головомойку молодому поколѣнью, постоянно противоставляя ему поколѣніе предшествующее... которое, однако, не отличалось вообще ничѣмъ, кромѣ своего пассивнаго ничтожества и своей хлопотливой безполезности.
   Время, типъ, все было выбрано неудачно. Романъ, появленіе котораго совпало съ возникновеніемъ реакціи, обрушивался на тѣхъ же самыхъ лицъ, что и она, высмѣивалъ тѣ же самыя идеи и тѣ же ошибки, такъ же преувеличивая ихъ, наконецъ, употреблялъ то же слово нигилизмъ, которымъ пользовались и московскіе реакціонеры, которые, уставъ называть своихъ противниковъ матеріалистами, изобрѣли терминъ нигилистъ, какъ бы желая тѣмъ подчеркнуть отягощающее вину обстоятельство, высшую степень матеріализма, А между тѣмъ этотъ терминъ, въ примѣненіи къ молодымъ людямъ, преданнымъ своему дѣлу, т. е. наукѣ, былъ лишенъ всякаго смысла.
   Мы понимаемъ еще, что можно говорить въ извѣстныхъ предѣлахъ о трагическомъ нигилизмѣ Шопенгауэра, этого философа смерти, или объ эпикурейскомъ нигилизмѣ этихъ безсердечныхъ созерцателей людскихъ страданій, этихъ праздныхъ свидѣтелей кровавой борьбы, держащихся въ сторонѣ и не принимающихъ никакого участія въ горестяхъ и страданіяхъ своихъ современниковъ. Но говорить о нигилизмѣ молодыхъ людей, пламенныхъ и преданныхъ, лишь дѣлающихъ видъ отчаянныхъ скептиковъ, это -- грубая ошибка.
   Нигилизмъ, какъ понимаетъ его реакція, появился не со вчерашняго дня: Бѣлинскій былъ нигилистъ въ 1838 году -- онъ имѣлъ всѣ права на этотъ титулъ. Сынъ мелкаго Пензенскаго чиновника, онъ прошелъ трудную школу, страдая отъ нищеты, пробиваясь черезъ всяческія препятствія, добывая себѣ одновременно и хлѣбъ, и знанія; и несмотря на все это, онъ уже въ 25 лѣтъ взялъ на себя роль учителя и былъ признанъ дѣйствительно учителемъ всей учащейся молодежью въ Россіи. Его появленіе во главѣ умственнаго движенія было весьма знаменательнымъ. Онъ пришелъ не тайкомъ, онъ не старался вызвать забвеніе относительно своего происхожденія. Онъ выступалъ такимъ, каковъ былъ. Задолго до него изъ среды духовенства, чиновничества выходили ученые, литераторы, государственные дѣятели; но они сливались съ той же средой, въ которую вступали. Теперь же обстоятельства измѣнились: не отдѣльные уже люди поднимались и карабкались на вершины, но уровень образованія, умственнаго пробужденія опускался все въ болѣе низкіе и низкіе слои.
   Сынъ мелкаго чиновника, не желающій служить, какъ Бѣлинскій, сынъ священника, который становится свѣтскимъ дѣятелемъ, какъ Чернышевскій, наконецъ, бѣдный провинціальный дворянчикъ баринъ-пролетарій, какъ Гоголь, начинаютъ играть большую роль. Они не представляли собою ни третьяго сословія, ни вообще какого-нибудь класса, но живую среду, которая набирала свою силу и снизу, и сверху. И чѣмъ дальше мы подвигаемся, тѣмъ больше убѣждаемся, что именно этотъ метаболическій слой, занимающій промежуточное положеніе между растущей безплодностью верховъ и некультурной плодовитостью низовъ, призванъ спасти цивилизацію для народа. Эти новые люди внесли въ литературныя формы нѣкоторую шероховатость, раздраженіе, нѣчто рѣзкое, неумолимое; имъ недостаетъ снисходительности и иногда изящества. Это оскорбляетъ вкусъ пуристовъ, не говоря уже объ обидчивости камергеровъ отъ литературы.
   Бѣлинскому и Гоголю,-- этому единственному геніальному человѣку послѣдняго періода царствованія Николая,-- ставили въ упрекъ именно то, въ чемъ реакція упрекаетъ въ настоящее время нигилистовъ. И тотъ, и другой своимъ пыломъ своими подчасъ вульгарными образами, эксцентричностями, неумѣренностью выраженій шокировали многихъ. Бѣлинскій своей страстностью безконечно переходилъ границы всего того, что допускалось въ салонахъ. Непреоборимый пылъ увлекалъ его, а вмѣстѣ съ нимъ и всю молодежь. Съ перомъ въ рукѣ, среди своихъ импровизацій, которыя трепетали отъ негодованія, которыя обвиняли, метали анаѳемами "въ свинцовый сводъ, давившій его", онъ не имѣлъ времени принарядиться въ бѣлый галстукъ, да онъ и не хотѣлъ наряжаться. "Для этого человѣка нѣтъ ничего святого, ничего, заслуживающаго уваженія", кричали литературные авторитеты. Это -- нигилистъ, -- сказали бы они теперь на реакціонномъ жаргонѣ нашего времени.
   Но серьезная сторона, сторона трагическая, вопросъ о томъ, какъ сложился тотъ складъ ума, который они преслѣдовали въ Бѣлинскомъ, эта горечь, бродившая въ его крови, -- вотъ что ускользало отъ пониманія его строгихъ судей. Они всегда обращали вниманіе на формы и никогда не задавали себѣ вопроса, откуда же въ немъ это разлагающее начало, которое причиняло столько разрушеній и вызывало столько надеждъ. Исторія нигилиста имъ была неизвѣстна.
   Будучи ребенкомъ, онъ испытываетъ въ своей жизни рядъ несправедливостей. Ставши юношей, онъ, подъ давленіемъ враждебныхъ силъ, отрекается отъ своей юности; въ возрастѣ, когда душа раскрывается всему міру, онъ недовѣрчивъ, и въ ту пору жизни, когда больше всего нуждаются въ поддержкѣ, онъ разсчитываетъ лишь на свои силы. Оскорбленный тысячи разъ, онъ боится людей и въ особенности тѣхъ, которые являются dona ferentes. Онъ питаетъ отвращеніе къ тому міру, который унизилъ его отца и обезобразилъ его мать. Терзаемый скептицизмомъ, онъ старается выработать себѣ холодную мысль и дерзкую рѣчь; но молодое сердце его переполняется, онъ жертвуетъ собою, онъ погибаетъ, отрицая самопожертвованіе.
   Что за задача -- раскрывать истину съ терпѣніемъ Агассиса, наблюдающаго день и ночь зародышъ черепахи, улавливать связь, существующую между горечью сына и лихоимствомъ, неизбѣжнымъ воровствомъ отца, изслѣдовать, какъ слезы матери превращаются въ соціалистическія мечты! Да, подобная задача стоила труда. Но для этого надо было быть независимымъ отъ какихъ бы то ни было вліяній.
   А Тургеневъ сдѣлалъ изъ своего нигилиста "буку-племянника", надѣленнаго кучею всяческихъ пороковъ, какіе только мы знаемъ, пороковъ, которые онъ боится изслѣдовать глубже ихъ наружнаго покрова.
   Его герой быстро проходитъ передъ вами... не имѣя даже времени реабилитировать себя въ вашихъ глазахъ. Судьба этого невѣроятнаго "нигилиста" столь же несчастна, какъ и судьба невозможнаго болгарина: авторъ отдѣлывается отъ него на манеръ Брута, онъ убиваетъ его тифомъ. Спорный вопросъ, тяжба "отцовъ съ дѣтьми", процессъ между людьми вялыми, людьми-фатами и наглецами не могъ закончиться за отсутствіемъ сторонъ. Нигилистъ и болгаринъ ничего не сдѣлали; они едва вступили на свое житейское поприще, откуда еще была видна школьная дверь, только что закрывшаяся за ними.
   Случается, что люди умираютъ очень молодыми,-- это правда. Но въ такомъ случаѣ они не успѣваютъ сдѣлаться типами, а если и становятся, то лишь какъ выразители хрупкости человѣческаго тѣла.
   И все таки этотъ романъ Тургенева -- единственное замѣчательное произведеніе новой литературной фазы... литературы консервативной. Заглядывайте, сколько вамъ угодно, въ каравансараи нашихъ ежемѣсячниковъ, этихъ огромныхъ сборниковъ... вы не найдете тамъ ничего, ничего, кромѣ того, быть можетъ, что цензура оставила по ту сторону и о чемъ надо догадываться; ничего, кромѣ добровольнаго охранительства и завываній патріотическаго шакала.
   Оживленная дѣятельность, вызванная первымъ пробужденіемъ послѣ смерти Николая, не породила великихъ произведеній, но она замѣчательна по многочисленности усилій, по воодушевленію, по множеству затронутыхъ вопросовъ. Не слѣдуетъ забывать, кромѣ того, что эта эпоха оставила намъ одну страшную книгу, своего рода carmen horrendum, которая всегда будетъ красоваться надъ выходомъ изъ мрачнаго царствованія Николая, какъ извѣстная надпись Данта надъ входомъ въ адъ: это -- Мертвый домъ Достоевскаго, страшное повѣствованіе, относительно котораго авторъ, вѣроятно, и не подозрѣвалъ самъ, что, очерчивая своей закованной въ кандалы рукой фигуры своихъ сотоварищей-каторжниковъ, онъ создавалъ изъ нравовъ одной сибирской тюрьмы фрески Буонаротти.
   Наряду съ этой книгой ужасовъ мы должны поставить драму Островскаго "Проза".
   Въ этой драмѣ авторъ проникъ въ глубочайшіе тайники неозападничавшейся русской жизни и бросилъ внезапный лучъ свѣта въ невѣдомую душу русской женщины, этой безгласной, которая задыхается въ тискахъ неумолимой и полудикой жизни патріархальной семьи. Островскій уже раньше избиралъ предметомъ своихъ произведеній соціальный слой, лежащій ниже образованнаго общества, и выводилъ на сцену поражающія правдой фигуры. Глядя на героевъ, которыхъ онъ выловилъ въ стоячихъ и разлагающихся водахъ буржуазіи, на всѣхъ этихъ пьяницъ-отцовъ семейства, на этихъ воровъ, осѣняющихъ себя крестнымъ знаменемъ, на этихъ глупцовъ и плутовъ, тирановъ и холоповъ, думаешь, что ушелъ далеко отъ жизни человѣческой и находишься среди медвѣдей и кабановъ. И однако, какъ ни низко палъ этотъ міръ, что-то говоритъ намъ, что для него есть еще спасенье, что онъ таитъ его въ глубинѣ своей души, и это что-то, это невѣдомое, ignotum, чувствуется въ "Грозѣ". Тутъ чувствуется возможное оправданіе; никакой голосъ съ неба не возвѣщаетъ, какъ въ Фаустѣ Гёте, отпущенія грѣховъ, но всѣ предчувствуютъ его,-- и публика содрогнулась.
   Странное совпаденіе: поэтъ выступилъ въ защиту такого отпущенія наканунѣ дня, когда оно должно было понадобиться самой Россіи; его драма была какъ бы заключительной пьесой. И послѣ возгласа о прощеніи дикой жизни наступаетъ безстыдство цивилизованнаго патріотизма.
   Не было-ли это знаменіемъ, что Россія императорская, Россія военная и дворянская, Россія по завѣщанію Петра I окончила свое существованіе? Быть можетъ, такъ. Не по этой ли причинѣ всѣ прегрѣшенія, всѣ мерзости, накопившіяся въ теченіе полуторавѣкового ея существованія, поднимаютъ свою гнусную голову и, предчувствуя свой близкій конецъ, цѣпляются за руль, чтобы повернуть судно назадъ?
   Гакстгаузенъ взялъ за motto къ своей книгѣ двѣ русскія пословицы: "Сидѣть у моря и ждать погоды" и "Отъ одного берега отстать, а къ другому не пристать". Вестфальскій баронъ примѣнялъ первую пословицу къ Россіи, а вторую къ Европѣ; это было въ 1846 г. Время шло, и вотъ теперь Европа сидитъ на берегу моря... не ожидая хорошей погоды и подводя счетъ своимъ кораблекрушеніямъ. Россія покинула гавань и плыветъ по прихоти вѣтровъ. Достигнетъ-ли она другого берега? И какой это другой берегъ?.. Кто это знаетъ!
   Нѣтъ ничего рѣшеннаго, нѣтъ ничего вѣрнаго. Змѣя мѣняетъ свою кожу и -- мы твердо знаемъ это, -- никогда не облечется вновь въ старую.

"Русское Богатство", No 4, 1912

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru