Гиппиус Зинаида Николаевна
Все к худу

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

  

З. H. Гиппиус

Все к худу

   Гиппиус З. H. Стихи и проза: Избранные произведения. Воспоминания. / Комментарии Н. И. Осьмаковой
   Тула: Приок. кн. изд-во 1992.-- (Отчий край).
  
   Дементьев убил свою жену.
   Год производилось следствие, потом его судили и приговорили,-- ввиду смягчающих обстоятельств и ввиду того, что он уже одиннадцать месяцев провел в предварительном заключении,-- только к церковному покаянию в дальнем монастыре.
   Срок покаяния пришел к концу, а Дементьев и не думал уезжать из монастыря, потому что ему решительно некуда было уезжать. В монастыре он вел себя тихо и молчаливо, и только последнее время стал иногда разговаривать с казначеем, добродушным, старым и чернокудрым о. Мефодием. Весенней порой, перед сумерками, сходились они на монастырском кладбище и беседовали. Сидели на скамеечке под сиренями, у могилы купчихи Бронзовой. Памятник хороший, высокий, наверху урна, под урной -- стихи. Монастырь был хоть и далекий от столиц, но не захолустный и не очень бедный; около -- уездный город.
   Как-то раз сошлись они, Дементьев и о. Мефодий, на вечерней, весенней заре, и повели беседу. О. Мефодию давно хотелось допросить кающегося, как с ним приключился грех, но тот доселе все отмалчивался: беседовали они больше отвлеченно.
   -- Благодать-то какая, Николай Павлыч! Дружная нынче весна стала,-- заговорил монах, шумно дыша и глядя вверх, на желто-зеленое небо, свежее и чистое, как будто только что вымытое.-- Листочки какие уж большие. А теплынь-то! Небось в вашем Петербурге еще снег полеживает, либо грязища холодная. Не ездить бы тебе никуда, Николай Павлыч, остался бы с нами. Чего еще? Здесь тишина, а у тебя душа потревоженная...
   -- Я и не поеду никуда, должно быть,-- сказал Дементьев и усмехнулся.
   Нельзя было бы угадать, сколько ему лет: может быть мало, может быть много. Сероватое, худое лицо, серовато-белокурая, редкая, кустиками, бородка, серовато-бледные, запавшие глаза; на щеках, когда он усмехался,-- длинные складки.
   О. Мефодий обрадовался ответу.
   -- Не поедешь? Вот бы хорошо! Постригся бы с Божьей помощью, и прожил бы свое время в тишине.
   -- Нет, я постригаться не стану, о. Мефодий,-- сказал Дементьев.-- А так... надоела мне вся эта канитель. Уходить некуда... не к чему... и жить здесь -- тоже не к чему. Тебе я, о. Мефодий, пожалуй, скажу, потому что мне все равно: я повеситься задумал.
   О. Мефодий от неожиданности даже затрясся весь, открыл рот и замахал руками.
   -- Что ты? Николай Павлыч? Христос с тобой! Каялся-каялся, откаялся -- а теперь в новое грешное помышление впадаешь! В монастыре, да вешаться? Подумал бы! И с чего?
   -- Ну я из монастыря в рощу уйду, к речке. Не кричи. Ты добрый человек; добрый человек, слыша про это, не должен кричать; а если он еще и умный -- так он сочувствует, понимает.
   -- Грех твой, что ли, тебя замучил?-- спросил о. Мефодий уже тише.
   -- Какой грех! Я и не каялся никогда, что убил Марью. Вышло так -- и отлично.
   О. Мефодий хотел было ужаснуться и начать объяснять собеседнику его заблуждение, но любопытство превозмогло все, и он спросил:
   -- Да как оно случилось-то? Приревновал ты ее, что ли? Ах ты, Господи Иисусе Христе!
   -- Я бы тебе рассказал, о. Мефодий, да ведь ты не поймешь. Ты, вон, во-первых, все о грехе да покаянии...
   О. Мефодий немного обиделся.
   -- Ты, Николай Павлыч, мою душу не знаешь. Думаешь, меня сомнения не посещают? Всего бывало. Молчишь только, конечно. Теперь оно реже, а как в молодости-то начнутся мысли, как начнутся мысли... Я и нынче от многого не отказываюсь.
   -- Да не оттого... Так. Какой бы ты ни был, хоть семи пядей во лбу... А лишнее это. Все равно ведь, никакого сообщения между людьми нету.
   -- Это верно, нету,-- оживившись, сказал о. Мефодий.-- Я и сам думал, еще когда в миру жил, лавка у отца в городе была. Никакого сообщения. Ты человеку свое толкуешь,-- а у него свое на уме, что -- неведомо. И знаешь про это, а все силишься, толкуешь. Вот за то и хорошо в монастыре. Какое у нас здесь сообщение? Самое малое. С братьями о самом простом покалякаешь, о. настоятелю дела доложишь, книги покажешь,-- вот и сообщение. Зато у нас с Богом сообщение в молитве. Каждый по-своему, про свое Господу говорит, уже Он, Вседержитель, разберет. А между человеками нет издавна сообщения. Мне думалось, дьявол сетки везде натянул.
   -- Ну вот видишь,-- сказал Дементьев.-- Сам говоришь -- нет, зачем же меня просишь про жену и про все рассказывать? Так, из любопытства просишь. Да ничего, мне уже все равно.
   -- Некое малое сообщение существует,-- проговорил, смутившись, о. Мефодий.-- Вот, например, я тебя полюбил,-- а ты какое слово сказал мне: повешусь. Я должен постигнуть, зачем ты его сказал.
   -- Да как раз этого-то и не постигнешь. Тут уж каждый на свою совесть решает. А дело мое короткое, скажу -- и понимай как хочешь. Жена моя, Марья была женщина большая, грязная, крикунья. Жили восемь лет вместе. И так она мне надоела, так надоела... этого рассказать нельзя. Женился я на ней студентом, в жильцах жил у ее матери. Совсем молоденький был, и монах -- каких у вас в обители ни одного нет. А эта "Машечка" стала ко мне но вечерам в комнату ходить и целоваться. Она куда старше меня была, но еще ничего, недурна как будто,-- да и что я понимал? Ну, дальше -- больше, она о том, что мы женимся, с полной уверенностью говорила, у меня же разные в голове благородства, ну и женились, очень скоро. Слушаешь, о. Мефодий?
   О. Мефодий молча, со значительным видом, кивнул головой.
   -- Моя мать жила в провинции -- умерла. Марьина тоже умерла невдолге. Денег никаких не было. А у Марьи каждый год дети, да гадкие такие, больные, все умирали, а она радовалась. Университет я сразу же бросил, поступил на железную дорогу, сорок рублей получали, да квартиру -- две комнаты и кухня. Изо дня в день и пошло. Уйду с утра, работа глупая, каторжная,-- приду -- она орет, ругается, вонь... Чем ни попадя в меня швыряет, просто бешеная баба, такая злобная. Лицо даже масляное от злобы. И я стал понемногу ругаться. Прачешную у себя завела и язвит: "вот, мол, интеллигентные люди как жену держат! Уж отольются тебе мои слезки, студент на патент!" А потом грязные слова пойдут.
   О. Мефодий покачал головой.
   -- Эк она, бабья-то злоба! За то и хорошо в монастыре, что нет ее тут, бабы!
   Дементьев продолжал.
   -- Да что расписывать. Просто у меня в голове началась какая-то тупость, понемножку сначала давило, потом все больше и больше. Надоела она мне, так надоела!
   Даже теперь, когда Марьи уже не было в живых, голос Дементьева сделался резким и тоскливым.
   -- Один раз пришел домой; через кухню -- к себе. Она за мной, с мокрым полотенцем и утюгом. Утюг на стол бросила, сама ко мне, орет, деньги какие-то спрашивает. Я и не разобрал. Кричу: убирайся! А она меня мокрым полотенцем по лицу и утюг швырнула. Я этот утюг,-- горячий был,-- поднял да в нее назад. И так ловко попал, прямо в висок, она упала, не мучилась нисколько.
   -- Ай-ай-ай! Господи Боже мой! Экий ты, Николай Павлович! Да что это? тебе бы давно ее, ведьму (прости Господи!), бросить и дело с концом.
   -- Бросишь! Не шла она. Всюду, говорит, за тобой, по закону. Не шла она никуда.
   -- Да! Дело! Можно сказать!
   -- Ну, а прислуга видела, что я не нарочно, и что она. Марья, первая в меня утюгом шваркнула. Оттого меня и оправдали. Я-то сам не оправдывался. Говорил и на суде: "убил нечаянно, не думая -- но не жалею; почему -- потому что она мне очень уж надоела".
   -- Экий ты незадачный, Николай Павлыч,-- нерешительным голосом произнес о. Мефодий.-- Баба злая тебя сгубила. Кабы хорошая жена попалась, жил бы теперь поживал, денежки наживал, служил бы там, что ли...
   Дементьев усмехнулся.
   -- А я вот рассудил, что все то же было бы. Тут-то вся и загвоздка, что все то же. Ну, оказалась бы жена получше, я бы с ней не восемь, а восемнадцать лет прожил. Думаешь, с другой женой и не ссорились бы? И не распускала бы она себя? И денег бы от меня не хотела? И дети бы не умирали? Ну было бы место получше, ну денег больше,-- так все же не доставало бы. Все то же было бы, только длиннее, тягучее, и все бы шло хуже да хуже, потому что сил бы меньше становилось да болезни бы пришли, а за ними смерть,-- своим порядком. Теперь, как повешусь, меня под кусточком схоронят, а то бы хорошая жена памятник, вроде вот Бронзовского, заказала. Так разве не все равно?
   О. Мефодий молчал.
   -- Ты этого, о. Мефодий, не знаешь, а я тебе скажу, что насмотрелся я на разные жизни, и все-то то же самое. Всякая жизнь -- к худу идет. Бывают там радости по дороге, а направление одно у всех -- к худу. Общее-то направление. Сначала, в молодости, выдумаешь себе и то и се, не понимаешь, что к худу, а как начнется,-- да поймешь, тогда уж ау, не поскачешь. Ты говоришь "незадачный". Ну, а Наполеон -- слыхал про него? Кажется, задачный был. А и у него все, даже хорошее, к худу шло; и пришло худое, и так и докатилось до последнего худа.
   -- Да ведь жизнь-то длинна,-- неуверенно сказал о. Мефодий.-- Вот теперь избавлен ты, Николай Павлович, от бабы этой, теперь и живи с Богом. Начинай, коль грех не давит тебя.
   -- Как это начинать? Службу ехать искать? Жену новую высматривать? Чтоб опять все вроде того же пошло и к тому же пришло? Нет уж, о. Мефодий. Уж тянулся изо дня в день неизвестно для чего, а уж больше не могу. Я за восемь лет всю жизнь прожил, которую другие за пятьдесят проживают. Ту же самую, только у них жиже, а у меня гуще, ну не так надолго и хватило; понял я ее, жизнь-то матушку. Ты, о. Мефодий, извини, тебе мирская жизнь далека, так ты и не рассуждай.
   -- Да что далека? К худу-то она, это правда твоя, к худу всякая. Если рассудить, то уж где ж к хорошему? За то в монастыре-то и благо нам, что мы уж и не мечтаем, а сразу приготовляемся к приятию. А вот что скажи мне, Николай Павлыч. Ведь, может, ты сам не знаешь, а, может, наслана на тебя теперь эта духота от того, что ты все-таки человека убил? Неужели никогда не каялся?
   -- Что велели -- исполнял. А душой -- не каялся. Просто вот и не думаю, что убил. Точно не убил.
   О. Мефодий задумчиво поглядел на темнеющее небо и кашлянул.
   -- Так-таки и не было душевного раскаяния?-- спросил он строго.
   -- Говорю тебе, точно и не убивал.
   О. Мефодий наклонился к собеседнику и проговорил таинственно:
   -- Значит, друг любезный, ты никого и не убивал.
   Дементьев удивился.
   -- А Марья?
   -- А Марьи -- и не было никогда. Вот послушай, какие меня мысли однажды посетили. На духу не говорил, а тебе скажу. Есть притча в Евангелии, что посеял сеятель семена добрые, а враг пришел ночью и посеял между ними плевелы. И взошли и те, и другие, а сеятель не велел вырывать плевелы, а чтобы росли пока вместе. Плевелы-то -- врага создание, так? А пшеница -- Божие. Вот и смекай. Все вместе растем. Бог-то создал человека с душой,-- неужели враг тоже душу может создать? Он для виду только, для искушения создал. Как будто люди ходят -- ан нет, плевелы, вражье созданье, марево одно, пар, для божьих детей искушенье. Они и, не чувствуют себя, им все равно, лишь бы искусить да пропасть. Вот и Марья твоя такая была. Не Богом созданная. Искусила тебя и пропала.
   Дементьев слушал-слушал внимательно, потом усмехнулся.
   -- Видишь ты, что надумал! Да эдак...
   -- Эдак, скажешь, мы с кем что хотим, то и делаем? -- оживленно перебил его о. Мефодий.-- То-то, что нет! То-то, что не смеем мы этого знать! Не дано -- и не смеем! Я, брат, понимаю, что и тут, в мысли этой, искушение! Я и таю ее, тебе только сказал, сам не знаю зачем. Большое искушение! Теперь уж редко когда вспомню,-- а прежде все, бывало, смотрю на народ, в церкви или где, и думаю: который, мол, из вас настоящий, от Bora, а который вражье марево? Очень искушался.
   -- Да,-- сказал Дементьев задумчиво.-- Однако, пожалуй, лучше и не того... И так духота.
   -- А так-то меньше духоты. Ей-Богу! Ты не смотри, что я монах захолустный, я очень рассуждаю. Например, был у нас такой случай в городе,-- давно уж -- родила девка ребенка и кинула свиньям живого. Сама признавалась, слышала, говорит, как косточки хрустели. Что ж, по-твоему, ребенок этот настоящий был? Девка виновата, ну а он-то, неповинный, за что на зубах хрустел? Страдание-то его зачем? Говорят: как это Бог терпит? А тут и терпеть нечего, страдания-то и не было, а ребенок этот, по-моему, марево бесчувственное, для девкиного искушения: бросишь или не бросишь? Бросила, враг-то и рад, что заглушил своей плевелой Божью пшеницу. С девки-то спросится, как за настоящего...-- И с тебя за Марью спросится!-- вдруг прибавил он неожиданно и горячо.-- Она, может, и не настоящая была, однако ты этого знать не смеешь. Раскаянья у тебя нет, а вот донимает же тебя тупость да духота. Сердце-то у тебя уж жизни не чует. К своему худу подкатилось раньше времени.
   -- Чудной ты, о. Мефодий!-- сказал Дементьев.-- Еще монах, а какие у тебя мысли. Да мне теперь все равно. Сам ты уразумел, что мне уж не жизнь. Чего ж испугался давеча, когда я сказал...
   -- Что удавиться-то хочешь? Это тебе опять искушение...
   -- Ну вот, мне! Это, может, тебе искушение. Ты уразумел -- ну и не трогай, оставь. Я, может, и сам не настоящий, а? Может, дьявольское марево? Что скажешь?
   И Дементьев усмехнулся.
   О. Мефодий весь съежился и странно поглядел на него. Совсем стало темно, и лицо Дементьева едва белело под сиренями. Оба замолкли и долго молчали. О. Мефодию было не по себе.
   Помолчав, он зевнул притворно и сказал:
   -- Пора, что ли, в домы. Свежо становится.
   Дементьев не трогался с места и молчал. Потом сказал негромко:
   -- Видишь, отец. И поговорили мы с тобою, а настоящего сообщения между нами не произошло. Каждый о своем.
   -- Нет, что ж... Конечно, и тут он, дьявол, много виноват.
   -- Да... дьявол...-- Дементьев опять помолчал.-- Спрошу я тебя, отец: ты в Бога веруешь?
   -- Что это, Господи! У монаха спрашиваешь! В кого же верить еще! Верую и исповедую.
   -- Веруешь. Ну и что ж?
   -- Ну и ничего.
   -- Вот видишь -- ничего. Вот она где беда, почему у нас с тобой сообщения нет. Вы веруете -- и ничего, жизнь себе ползет к худу, вы только ушли от нее, мимо нее к своему худу припали. А уж если б мы верили, вот я бы, скажем, верил -- уж у меня бы не "ничего"! Уж я бы не допустил, чтоб оно все к худу шло! Уж это бы у меня переменилось!
   -- Чего переменилось-то? Сам говорил,-- смерть-то твоя ведь все равно пришла бы?
   -- Смерть? Хорошо рассуждаешь, отец! Значит, не веришь, что, как там у вас, "смертию смерть поправ"?.. И ты не веришь? Вот оно, "верю -- и ничего"!
   О. Мефодий смутился, кашлянул.
   -- Ну уж ты... Это я ведь твои же слова... А мы верим. Недостойны мы, конечно... Оттого и бывает некоторое смятение ума, и страхи... Мы верим. Как же не верить?
   Опять они помолчали.
   -- Вот что, о. Мефодий. Попрошу я тебя... Если случится... Если кончу я где жизнь... Постой, постой, довольно ведь мы толковали... Так вот, если я... Ты уж помолись за меня, как там знаешь. Помолишься?
   О. Мефодий испуганно взглянул на собеседника и робко проговорил:
   -- Что ж... Оно, конечно, не полагается...
   -- Не полагается? Не может быть! Ну спроси, благословись! Настой, чтоб позволили! Как же вам не молиться? Что ж это?
   -- И многие находят несправедливо. За кого ж и молиться? Я благословлюсь у о. настоятеля... Бывали примеры... Да что ты, право, Николай Павлыч! Грех-то, подумай! Ведь отвечать надо будет!
   -- Ну, оставь,-- устало сказал Дементьев.-- Уж перетолковали. Ночь поздняя. Пойдем покуда.
   Они вместе двинулись по темному кладбищу. Воздух был нежный, душистый: пахло весенней землей, тополевыми почками и еще какой-то грустной и томной сладостью,-- так часто пахнет на кладбищах. Бледные большие звезды задрожали вверху. Дементьев шел, опустив голову. Может быть, он думал, что и весна -- к худу. Ведь кончится ее расцвет -- осенью.
   Когда друзья расставались, Дементьев еще раз сказал о. Мефодию:
   -- Ты прости, коли я напугал тебя. О чем просил -- не забудь. Не думай, что я, может, чертово марево; я, может, и настоящий...
   Не раз еще сходились они под сиренями, но разговоры не налаживались. А через неделю Дементьев, точно, повесился в дальней роще, у реки. Объяснили это тем, что он не имел средств к существованию и страдал ипохондрией. О. Мефодий со слезами просил о. настоятеля благословить его молиться за скончавшегося. О. настоятель был в затруднении и обещал снестись с епархиальным преосвященным. Неизвестно, чем это кончилось.
  
   1903
  

КОММЕНТАРИИ

  
   ВСЕ К ХУДУ. Впервые под названием "К худу" рассказ был опубликован в журнале "Новый путь" (1903. No 10); печатается по сборнику Гиппиус "Алый меч"; вошел в парижский сборник рассказов.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru