Гиппиус Зинаида Николаевна
"Современные записки"

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Книга XXXI

  

З. H. Гиппиус

  

"Современные записки"
Книга XXXI

  
   Гиппиус З. H. Чего не было и что было. Неизвестная проза (1926--1930 гг.)
   СПб.: ООО "Издательство "Росток", 2002.
  
   Всякий раз, как мне приходилось писать об очередной книжке "Совр. Зап.", я стремился, прежде всего, найти ее цельность, открыть ее лик, -- в соответствии с общим ликом журнала. Но к данной, 31-й книге, слишком трудно подойти с такой точки зрения, и привычную мою задачу я, на этот раз, оставляю в стороне. Книга состоит из ряда интересных статей интересных писателей; отмечу те, которые мне кажутся наиболее значительными.
   Книжка толстая; один сухой перечень статей занял бы не мало места. Да и к чему он? Я позволяю себе свободный выбор, руководствуясь только вот этой значительностью (на мой взгляд) статьи, или темы, или писателя.
   Впрочем, о некоторых произведениях в художественном отделе можно не говорить еще по той причине, что они здесь представлены в кусках: это "продолжения" вещей, давно начатых; об иных уже были отзывы -- и будут после окончания.
   Не "продолжение" -- только посмертный рассказ Юшкевича "Семь дней" и отчасти "Заговор" Алданова. Отчасти -- потому, что и "Заговор" -- отрывок из романа. О рассказе Юшкевича, да еще посмертном, трудно говорить. Все знают, что это был писатель живого, изобразительного таланта, особенно в той области, которую он себе избрал: быт и психология русского еврейства. В данном рассказе он из этой области выходит. "Семь дней" -- история головокружительной "голубой" (или полуголубой) любви пожилого профессора и юной девушки. Через неделю она, простудившись, умирает, профессор застреливается. В рассказе, местами, чувствуется какая-то подземная глубина; но есть в нем, кое-где, и черточки безвкусия... О Юшкевиче теперь следовало бы написать в целом, -- кто-нибудь, конечно, и напишет.
   Что касается Алданова -- не скрою, он для меня, как критика, -- вечное искушение. При всяком появлении отрывка из его романо-исторической хроники (а при появлении целого романа особенно), я ощущаю потребность написать, наконец, о нем не рецензию, а настоящую, пространную статью. О нем -- в полноте, т. е. о том единстве писателя со своими произведениями, которое и делает произведения -- "единственными". Вышел "Чертов Мост"; статья об этом романе, в связи с предыдущими, была у меня почти готова; если осталась недоконченной, то лишь по "независящим" от меня, как критика, не обстоятельствам, а соображениям. Я все еще утешаюсь, что отложенное -- не потеряно, а пока хочу отметить несомненное поступательное движение Алданова. Он сохраняет все присущие ему свойства, -- что необходимо для сохранения своего, единственного, писательского лика, -- но самая материя его произведений меняется, делается плотнее, тяжелее, ярче, -- как-то несомненнее. На отрывке "Заговор" это очень видно. Тема -- убийство Павла I -- по многим причинам особенно трудная тема. Однако Алданов сумел с ней отлично справиться, -- вышло у него и по-своему, и по-новому.
   В художественном отделе "С. З." я остановлюсь еще только на стихах, вернее -- на двух молодых поэтах: Г. Иванове и А. Ладинском.
   Я их никак не сравниваю: сравнивать поэтов вообще не следует, и нельзя. Если каких-нибудь оказывается можно, -- это значит, что о них вовсе не стоит говорить: просто они не существуют.
   Г. Иванов и Ладинский -- существуют, каждый своим особым существованием. По времени -- Г. Иванов существует уже давно, Ладинский -- менее давно. Здесь мои параллели прекращаются, я говорю о каждом отдельно, по старшинству только начинаю.
   У Г. Иванова как в более удачном стихотворении, так и в менее, всегда есть нечто, заставляющее его узнавать: во-первых -- особенная, тонкая струйка ритма, с неопределимыми прерывами; во-вторых -- вполне бессознательная глубина, которая, может быть в связи с этим особым свойством ритма, дает его строчкам неясно-пленительную прелесть. Получается странная вещь: не изысканная простота, а "простая изысканность". Оттого Г. Иванов с правом не боится слов, которые принято считать "банальными".
  
   Не было измены. Только тишина.
   Вечная любовь. Вечная весна.
  
   Но, ради справедливости, прибавлю: трудно вообразить дальнейшую линию этой поэзии. Т.е. я не вижу, куда и как будет Г. Иванов далее развивать свою поэтическую "прелесть". Может быть, впрочем, это ненужный вопрос. "Прелесть" существует, -- не достаточно ли?
   Ладинский -- весь в широте. У него вечные дали: небес, морей, пустынь.
  
   И снова нас несет в пучины,
   В сырую вечность, навсегда,
   Отлив тяжелый, взмах единый,
   Глухая черная вода...
  
   У Ладинского и ритм -- то качающийся, то разбивающийся, как волны. Поэт не владеет им: ритм еще владеет поэтом. Он еще жадно отдает свое судно на волю ветрам. Пусть, это не плохо. У него еще слишком много слов, точно они летят к нему навстречу, с ветром, и он их все
  
   Глотает, обжигаясь, пьет.
  
   Но, повторяю, пусть, это ничего. При внимательности можно заметить, как и у Ладинского начинается отбор, выбор, самоограничение; инстинктивное пока -- стремление найти свой стих, ввести воды своей поэзии в русло. Такое стремление само говорит о подлинности поэтического дара.
   От поэзии -- через "художественную" статью Ходасевича (о Белом) и через "религиозную" -- нового сотрудника "С. З." Бердяева, -- мы перейдем далее, к статьям "просто".
   Ходасевич о Белом -- это, действительно, нечто художественное: с таким искусством статья написана. Критик ничего как будто не говорит о Белом, да и в самом деле не говорит, не рассказывает: только показывает героев цикла романов Белого, соединив их в группы, рассортировав и проштемпелевав. Больше ничего. Затем обрывает, точно занавес задергивает. Но читатель уже вынес из этого показа больше, чем вынес бы из рассказа. Сам догадался, в чем дело: дело же не в романах и романисте, а в патологии, и в том, что одаренный когда-то художник постепенно превратился в индивидуума, страдающего всякими маниями, особливо манией преследования. Ходасевич бесстрашно сдернул с романов и бредов Белого все накрученные лохмотья "общественности", и мы увидели просто чудовищные образы больного воображения, ни к чему и ни к кому, кроме самого создателя их, не относящиеся.
   О Бердяеве можно сказать всего два слова. Автор как религиозный мыслитель и как писатель достаточно известен. Тема данной статьи -- церковь и государство, точнее -- отношение православия к государству. По этому поводу Бердяев сказал очень много верных вещей, таких верных, что ни мне, да и никому другому, я думаю, не придет в голову их оспаривать. Тем более, что ничего нового среди них нет; все давно известно, и самим Бердяевым уже не раз было высказано.
   Десятилетие февральской революции отмечено в книге "С. З." несколькими статьями. Живая и образная заметка М. Цетлина возвращает нас в самую атмосферу февральских дней. О значении и смысле их говорит М. Вишняк в первой своей статье "Февральская революция". Пожалуй, не далеко отходит он от этой темы и во второй: "Политика и история в "Истории русской революции" П. Н. Милюкова", -- так как главные фактические возражения автору книги относятся к эпохе февраля, Врем. Правительства и т. д.
   Эта вторая статья Вишняка весьма примечательна. Я остановлюсь на ней, не касаясь, впрочем, предметов спора, не входя в существо детальных возражений Вишняка. Статья интересует меня совсем с особой стороны.
   Прежде всего, отметим горячность возражений; отыскивая противоречия, критик стремится доказать, что "История" написана не столько рукой историка, сколько политика.
   Автор книги, цитирует Вишняк, хорошо сознает, что для истории революции в строгом смысле время не скоро настанет". Но в том же предисловии он утверждает, что его "История" принципиально отказывается от субъективного освещения. Так ли это? Вишняк приводит другие противоречащие, по его мнению, цитаты из предисловия, где автор говорит о "группировке фактов, уже дающей известный комментарий к событиям", о "руководящей линии" для "определенных политических выводов" и т. д. Подвергнув первому детальному обзору эти "группировки" (с "предрешенными" политическими выводами), Вишняк приходит к такому заключению: "Интересная работа Милюкова не есть ни философия, ни история Русской революции. Это история и философия участия в революции к-детской партии".
   "Мы не пишем здесь своей истории революции", спешит оговориться Вишняк, "...мы не станем, поэтому, взамен искусственной и, как мы утверждаем, партийно-политической конструкции и схемы Милюкова, предлагать свою...".
   Оговорка знаменательная, но тщетная: все дальнейшая часть статьи Вишняка, факты, которые он тоже группирует, -- только по-своему, -- тоже освещает, -- только по-своему, -- горячность, с какой он делает из них выводы (свои, конечно) -- слишком ясно показывают стороннему наблюдателю: Вишняк, м. б., и не хочет, но свою историю революции, возражая Милюкову, все-таки пишет. Пишет до мелочей: взгляду Милюкова на действия и позицию Керенского -- противопоставляет свой, взгляду на историю Корнилова -- опять свой. Поэтому все упреки, с которыми обращается к Милюкову Вишняк, -- должны быть с правом обращены и к нему самому.
   Чтобы признать это, Вишняку стоит вспомнить собственные слова в начале статьи: "Близкое политическое участие в революции отнимает возможность быть нелицеприятным судьей событий. Оценка "участника" очень редко совпадает с приговором не только будущего историка, но и историка вообще".
   Почему эти слова, если в них есть доля объективной правды, Вишняк относит исключительно к Милюкову? Ведь очень вероятно, с точки зрения самого Вишняка, что "будущий историк" увидит и в его возражениях, в собственных перегруппировках и освещении фактов, нечто "из истории и философии участия в революции с.-ровской партии".
   Как уже упоминалось -- по существу, я в спор не вхожу, беру его лишь со стороны внешнелогической. От себя прибавлю одно: мне кажется, что активное участие в событиях, нахождение внутри них, действительно затрудняет объективный, чисто исторический, их пересказ. Это не значит, что участник не должен стремиться к максимуму объективности. Напротив. И лишь в таком виде, т. е. при известном максимуме объективности и при неизбежном, все-таки, элементе индивидуального, -- "история", написанная участником, имеет для нас, -- а для будущего летописца сугубую, -- ценность.
   Что же касается просто фактов и восстановления их связи, тут, вероятно, пригодятся и сырые материалы, в которых сейчас мы не разберемся. Какая-нибудь современная запись обывателя, случайно попавшего в счастливое для наблюдающего положение, -- и она может послужить впоследствии как фактический материал. У наблюдателя, -- не участника, -- поле зрения естественно шире, а потому и связь фактов иногда для него яснее.
   Я не мог не остановиться несколько дольше на любопытнейшей критической статье Вишняка; и теперь принужден только упомянуть о некоторых статьях и заметках в библиографическом отделе, достойных, однако, внимания.
   Таковы -- обстоятельное исследование Ю. Сазоновой "Режиссер и театр", заметки Бицилли и его же статья "Два лика евразийства".
   Если к тридцать первой книге нашего зарубежного "толстого" журнала мы подойдем с непременным требованием какого-то "единства" -- мы не назовем ее одной из самых удачных. Но в смысле прекрасного материала, -- отдельных произведений отдельных писателей, -- журнал остается равен себе.
  

КОММЕНТАРИИ

  
   Впервые: Последние Новости. Париж, 1927. 19 мая. No 2248. С. 2.
  
   "Заговор" -- в журнале напечатано окончание романа М. А. Алданова, входящего в тетралогию "Мыслитель".
   "Чертов Мост" -- отдельное издание романа Алданова вышло в Берлине в 1925 г. В упомянутой неоконченной статье Гиппиус о книге "Чертов мост" (опубликована 28 марта 1957 г. в газете "Русская Мысль") говорится: "Алданов -- несомненный художник. И по письму довольно своеобычный. Среди русских романистов он во многих отношениях стоит особняком. Я не знаю ни у кого такой сдержанности, такого чувства внутренней меры -- даже в самых поэтических местах. Порою эта новая для нас европейская сдержанность кажется сухостью -- и несправедливо. Но порой она и действительно срывается в рассказ автора о чем-нибудь, от себя; и он, рассказывая -- уже не показывает. И эти срывы -- как редкие пятна. В общем же выдержанному тонкому стилю романа вполне соответствует его метафизика".
   Иванов Георгий Владимирович (1894--1958) -- поэт и прозаик. В эмиграции с 1922 г.
   Ладинский Антонин Петрович (1896--1961) -- поэт и прозаик. В эмиграции с 1920 г.
   "История русской революции" П. Н. Милюкова -- "История второй русской революции". Париж, 1921--1924. Вып. 1--3.
   Сазонова (Сазонова-Слонимская) Юлия Леонидовна (1887--1957) -- писательница, критик. В эмиграции с 1920 г.
   Бицилли Петр Михайлович (1879--1953) -- историк, филолог, критик. В эмиграции с 1920 г.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru