Гиппиус Зинаида Николаевна
Два завета

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    В "Зеленой Лампе"

  

З. H. Гиппиус

  

Два завета
В "Зеленой Лампе"

  
   Гиппиус З. H. Чего не было и что было. Неизвестная проза (1926--1930 гг.)
   СПб.: ООО "Издательство "Росток", 2002.
  
   Русский писатель В. В. Розанов менее известен, чем того достоин. А в смысле знаемости -- знают его совсем немногие. Впрочем, и трудно это в наши времена. Розанов умер в России, книг его нет нигде.
   Но из истории русской мысли Розанова не выкинешь, как не выкинешь Вл. Соловьева или Толстого. Есть и другие, совсем неизвестные, -- о них вспомнят после. Собственно о Розанове я не собираюсь говорить; слишком он сложен, махров, о нем десяти книг мало. Существо гениальное, с умом и душой прозорливым до крылатости, и -- человек из слабых слабый, тоже почти гениально. Какой-то сноп противоречий. Его почти нельзя и судить человеческим судом. Осудишь -- и чувствуешь: нет, не прав. Восхвалишь -- опять не то. Пусть уж его судят не здесь, не на земле... если он и там не попросится, чтобы "без суда пропустили"...
   Нам важно, однако, указать на некоторую особенность Розанова в подходе к вопросам, к которым подходили все мыслители мира. Мыслитель! Как нейдет к Розанову это слово! И вообще-то оно узкое, а уж Розанов -- он скорее пытатель, расследователь, одержимый, гениальный догадчик, то видящий на три аршина под землю, то вдруг ничего не видящий... Но сделал он для своего времени то же, что делает каждый "мыслитель" -- для своего. Он наново поставил, по-новому осветил вопросы, лежащие в круге трех вопросов, -- главных, которыми держится мир. Они главные потому, что касаются решительно всех и решительно всегда. Это конечно, Бог, Любовь, Смерть. Ведь если кто-нибудь скажет, что Бог его никак не касался и что он Бога ни в каком виде и образе, не касался, -- мы не поверим. Если скажет, что любви не касался и не коснется, -- мы удивимся и тоже не поверим. Относительно же смерти, что она его не касается, этого уж даже никто и не скажет.
   Всякий значительный человек (так называемый "мыслитель"), открывая новое в области этих трех вопросов, освещая по-новому и ставя новые, свои, вопросы, -- редко их сам разрешает. Что разрешил Ницше? Или Ибсен? Или Вейнингер? Или Вл. Соловьев? А вопросы они поставили громадной важности и яркости. Индивидуальным творчеством можно лишь подвести к какой-то черте, к новой ступеньке вверх -- куда вступают уже другие, -- следующие. Случается, когда вопрос поставлен коротко и несложно, что творец его находит, как будто и решение. Но это решение только для себя. Если нашедший о том не подозревает -- он становится учителем. Такое решение нашел Толстой и так сделался (или его сделали) учителем.
   Был или не был "учитель" в Соловьеве, Ибсене и других -- одно с уверенностью можно сказать: в Розанове его не было ни капли. Даже вообразить Розанова "учителем" нельзя, даже представить себе каких-нибудь "розановцев" -- нелепость. Дело в том, что Розанов не только совсем не решил страшных, им самим же поставленных, вопросов, но даже слишком явно -- для себя и для всех -- раздирался ими сам; не раздиранью же этому было у него учится?
   Коренной вопрос, приковавший к себе Розанова на всю жизнь, это -- Христос -- христианство и Мир -- космос (с населяющей его жизнью). Надо сказать: такого длинного, такого остро пронзающего луча, какой бросает Розанов с земли, из "космоса", на "Христа -- христианство", мы другого не знаем. И в этом луче (не холодный же он, не мыслитель же Розанов!) сам Розанов оказывается стенающей, взбунтовавшейся тварью.
   Великой любовью любит он теплую землю, с ее злаками и травами, с племенами людскими, с Богом ее, Творцом всякого дыханья, давшим людям вечный завет плодиться и множиться. Но вот пришел Кто-то... и принес завет новый: "Вам сказано так... а я вам говорю...". И завяли травы, иссохло чрево материнское, поникли головы, всплакало и возрыдало сердце человеческое... Кто же Он, сотворивший такое с миром? Кто этот "обаятельный, обольстительный и лукавый"? -- да, лукавый, ибо он, соблазняя, похищает мир у Творца. Разрушает завет, навеки людям положенный. Неужели он -- Бог? Не Денница ли, "спавший на землю как молния"?
   Решить бы, да, Денница; и было бы просто. Но -- Розанов не может решить. Он -- плоть стенающая, бунтующая, ревнующая, но и... воздыхающая. И воздыхание -- к Нему же, к Неизвестному. Розанов любит Христа; и ни сам он, ни мы, не скажем, какая любовь в нем пронзительнее, огромнее: к плоти ли земли рождающей и к Богу ее, древнему, вечному, -- или ко Христу. Но любви две, не одна; которая-нибудь должна быть принесена в жертву. В конце концов жертвой стал сам Розанов. Как Иаков боролся с Богом и не поборол, так и Розанов боролся со Христом и тоже не поборол. Но боролся не одну ночь, а всю жизнь, и не вышел из борьбы хромым, как Иаков, а просто вышел из жизни.
   Мы хорошо знаем, что его мука, его раздиранье, его нерешенье, продолжались до самого конца: об этом он нам говорит своими последними словами, напечатанными уже после его смерти (тотчас после) и озаглавленными "Последние листья". Вот эти листья: "Не может, не может, не может быть двух заветов. Если два завета -- два Бога, дву-Божие. Две воли, дву-мыслие, два созерцания. Как же жить??? Боже, научи! О, и этого нельзя сказать: нельзя даже произнести "научи", а только можно другое:
  

Который же из вас...".

  
   Да, который? Христос или Иегова, Бог Авраама, Исаака, Иакова?
   Становится понятно, чем было для Розанова, при такой его внутренней трагедии, -- еврейство. Понятно, почему с особенной остротой выдвинул он вопрос иудаизма и вопрос пола. Но если бы мы даже и не знали ничего вот об этом, специфически-розановском, отношении к христианству, о ненавистнической любви ко Христу, а только знали бы, что он всю жизнь, пристально, со страстью, занимался христианством -- мы и тогда угадали бы, что вопросы о еврействе и о поле не останутся ему чужды. Вспомним, что их не обошел и Вл. Соловьев, -- тоже по-новому, по-своему, поставил их, соответственно тому новому, что открывалось ему в христианстве. Как близок им Вейнингер -- всякий знает, хотя отношение его к христианству было не только иное, чем у Розанова, но противоположное, до мелочей. Известно, что этот гениальный еврейский юноша, по влечению к личности Христа, перешел в христианство. Но после своей нашумевшей книги "Пол и характер", и другой, еще более замечательной, -- трагичной, -- застрелился. 23 лет от роду.
   Все эти вопросы, -- христианство и иудаизм особенно, -- неразрывно связаны между собой. У Розанова и Соловьева, при двух разных отношениях к христианству, можно найти общее в их отношении к еврейству. В отчаянии расширяя сам вековечную пропасть между Заветом Ветхим и Новым, Розанов всем стенающим существом прижимался к евреям. Но пропасть видел и Соловьев, заглядывал в нее, знал что-то о ней; ставил разрыв в вину не евреям (в вину-то ставил!), а христианам. Есть еще один человек, в третьем положении относительно христианства, не розановском и не совсем соловьевском, взгляд которого на еврейство достоин того, чтобы о нем сказать подробнее. Этот человек, никому не известный, носил в себе черты гениальности, не меньшей, пожалуй, чем Розанов. Зовут его Валентин Александрович Тернавцев. Книг он не писал, если и писал -- не печатал. При всей "учености" своей он не был и "ученым". Даже оратором, в сущности, не был: все знавшие его, слышавшие огненные речи, чувствовали в них пафос не ораторский, -- иной. Человека со столь высокими языками настоящего пророческого пламени -- нам никогда больше встретить не приходилось.
   Некоторые его речи, застывшие в стенограмме, обеззвученные печатной бумагой, все-таки поражают, -- до сих пор. Но сейчас не в них и не в нем, Тернавцеве, дело, а в отношении его к христианству и вытекающем отсюда отношении к еврейству.
   Он был ученый богослов и самый православный церковник. Но при этом относился он к христианству с поядающей ревностью библейского пророка. Он требовал, именно требовал, от христианства движения, раскрытия его во времени, -- и по времени. Он спрашивал богословов, "держащих ключи разумения", -- "все ли для них уже открыто в Христианстве?". И больше, -- он спрашивал: "Все ли открыто и для святых? Их писания перед нами...". "Не о посягательстве на прежние Откровения я говорю, -- прибавлял он, -- но об исполнении их. Противоречие между данными христианству обетованиями и действительностью -- страшно". Он призывал "успокоенный" или самодовольный христианский мир, не понимающий, что "христианство стоит на краю истории", -- вспомнить о еврействе и о поразительной его судьбе. Как Розанов и Вл. Соловьев, заглядывает и Тернавцев в пропасть, разверзшуюся между Ветхим и Новым Заветом. Никакие отдельные перебежчики из еврейства в христианство, хотя бы их были тысячи, ничего не изменят. Нет, "языко-христианству" (как он говорит) нужен глубокий перелом; нужно открытие в нем глубин Ветхого Завета: видения пророков, тайны жертв и повелений Божьих, данных навеки. Христианству нужно принять на себя Израиля, "что послужит откровению в откровениях христианских". Но может ли быть это, пока двадцативековому разрыву и всей судьбе еврейства не будет дано действительного оправдания? Какой силы должен быть огонь с неба, который все это переплавит и даст новое сердце?".
   Откровение, которого ждал и требовал от христианства Тернавцев, он называл раскрытием тайны "о праведной земле".
   Вот как раз то, чего не ждал от христианства Розанов, не верил, что тайна эта в нем заключена. К "праведной земле" он и бежал, когда бежал к еврейству.
   Но все они, и Розанов, и Тернавцев, и Вл. Соловьев, сходятся в этом: у евреев есть великая правда, и эта правда о земле. Можно и еще продолжить согласие: все они признают несчастием двадцативековой разрыв между двумя заветами, но не виной или ошибкой евреев.
   Далее начинаются разногласия -- все лежащие в разном отношении к христианству.
   Приходится сделать такой вывод: вопрос еврейский может быть рассматриваем только в связи с вопросом христианским -- и обратно. Нечего и говорить, что если мы берем Розанова -- мы берем еврейство и евреев прямо висящими на христианской нитке. Но если отвлечься и от Розанова, и от всех, и от всего, от чего только можно отвлечься, поставить вопрос прямо, просто: "иудаизм в истории" -- результат будет тот же: нам придется говорить и о "христианстве в истории".
   Что за странная спайка! Розанов кричит: христианство и иудейство, Завет Новый и Ветхий, -- да, они разное, они "разделены, как небо и земля!". И прав: какое же еще большее разделение, ведь и в поговорку вошло: отличается, как небо от земли. Розанов еще прибавляет: "А небо... где оно, там рабство". Но я сильно сомневаюсь, что если бы Розанову предложили во владение всю его "свободную" землю, только без неба над ней, -- он бы ее взял. Согласился бы взять такую землю. Равно и верующие пламенно в царство небесное -- не спешат туда сразу переселяться. Может быть, эту спайку между не метафорическими, обыкновенными небом и землей следует называть "жизнью"? Явно разделенные, небо и земля так соединены в человеке, что без них он не представляет ни себя, ни жизни...
   Свою аналогию Розанов повторяет беспрестанно. Мысль невольно увлекается ею: да, и тут, между Новым и Ветхим Заветом, именно такое же разделение, совершенно явное; и такая же таинственная -- спайка. Розанов как бы сам попал в разделяющую пропасть, как бы оттуда, из глубины, взывает: на какой край подняться? Какой выбрать? "Который из вас"... Бог? Христос или Иегова, Бог Авраама, Исаака, Иакова?
   Розанов так и не решил этого вопроса. А что, если не верен сам вопрос? Что, если выбор иначе стоит, так стоит: обоих, и оба Завета, отвергнуть -- или обоих, оба, вместе -- принять? Вдруг они оба -- одно?
   Но тут я останавливаюсь. Довольно вопросов. Лучше кончу ответом на возражения, которые, может быть, и не будут высказаны, но, наверное, родятся у многих. Это -- удивление: какой смысл, в наше время, говорить о еврейском вопросе так, как мы говорим, помещать его в розановскую плоскость, указывать на его связь или на разделение с вопросом христианства? Это может быть интересно как историческое исследование, но не более. Ныне же христианство почти совсем сошло с арены общественной, стало делом частным, личным, а еврейство, в лице последних поколений, еще определеннее вливается в русло общечеловеческой жизни. В нормальной культурной среде между французом, поляком, русским и евреем по происхождению -- отличий нет. Можем ли мы представить себе серьезный, горячий спор о Ветхом и Новом Завете между... ну, хотя бы между М. Слонимом и Керенским, между Авксентьевым и Вишняком, между Пуанкаре и Леоном Блюмом, Талиным и Буниным? Конечно, нет; современный еврей так же мало заботится о защите Авраама, как современный русский о Нагорной проповеди. В России, правда, еще случается, что рабочий поспорит (кулаками) с "жидом"; но их спор вряд ли занял бы и Розанова, так как русский рабочий вполне может при этом состоять в ячейке "безбожников", а "жид" -- не слыхивать отроду ни о Моисее и ни о каких "заветах". Есть ли смысл рассматривать в наши дни вопрос о еврействе под чисто теологическим углом зрения?
   Да, я это понимаю. То есть вполне понимаю "угол зрения", под которым можно так возражать. Но уж надо быть последовательным и прийти к тому, что еврейский вопрос вообще не стоит подымать, никак, -- ибо его в настоящее время больше не существует.
   Если не существует, -- тогда, конечно, о чем же говорить? Ни под каким "углом зрения" не стоит. Если же он есть, тогда рассматривать его, ставить его, говорить о нем можно в единственной плоскости -- религиозной. Только так брали его все, кто к нему ни приближался, и это на всем протяжении истории. И так будет впредь, пока еврейство не исчезнет бесследно в ассимиляторском потоке. Я-то думаю, -- и не только я, кажется, -- что этот момент еще не наступил, а может быть, и вовсе не наступит.
   Кроме того, возвращаясь к началу. Повторяю: три главные вопроса, в непосредственной близости к которым лежит вопрос иудаизма, -- т. е. вопросы о Боге, Любви и Смерти, -- касаются решительно всех, и нельзя даже вообразить момента, когда они перестали бы касаться человечества.
   Если Розанов ничего не решил ни о христианстве, ни о еврействе, ни о поле, -- он, страстной внимательностью своей, углублениями, расширил и облегчил нам пути к дальнейшим, новым, пониманиям этих вопросов. От наследства Розанова отказываться нельзя, как бы мы к нему самому, к человеку -- Розанову, ни относились. Надо, конечно, этим наследством пользоваться умеючи... Но сумеем мы или не сумеем -- это уже зависит он нас.
  

КОММЕНТАРИИ

  
   Впервые: Возрождение. Париж, 1928. 11 апреля. No 1044. С. 2--3. Вступительное слово Гиппиус в заседании "Зеленой Лампы" 10 апреля 1928 г. на тему ""Апокалипсис нашего времени" В. В. Розанова (о Ветхом Завете и христианстве)".
  
   ...Как Иаков боролся с Богом... -- Бытие 32, 24-25.
   "Последние листья" -- имеются в виду публикации В. Р. Ховина после смерти В. В. Розанова в журнале "Книжный Угол" (1918. No 5; 1919. No 6; 1921. No 7).
   Пуанкарэ Раймон (1860--1934) -- президент Франции в 1913--1920 гг., премьер-министр в 1922--1924 и 1926--1929 гг.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru