Гиппиус Зинаида Николаевна
Прошу вас...
Lib.ru/Классика:
[
Регистрация
] [
Найти
] [
Рейтинги
] [
Обсуждения
] [
Новинки
] [
Обзоры
] [
Помощь
]
Оставить комментарий
Гиппиус Зинаида Николаевна
(
bmn@lib.ru
)
Год: 1932
Обновлено: 17/10/2012. 82k.
Статистика.
Повесть
:
Проза
Проза
Скачать
FB2
Ваша оценка:
шедевр
замечательно
очень хорошо
хорошо
нормально
Не читал
терпимо
посредственно
плохо
очень плохо
не читать
З. Н. Гиппиус
Прошу вас...
(Повесть)
З. Н. Гиппиус. Арифметика любви (1931-1939)
СПб., ООО "Издательство "Росток"", 2003
Леонид никуда не ходил. К Панкратовым одним, -- люди такие добрые и так хорошо отнеслись к нему: без Нестора Ивановича погиб бы, пожалуй. А тот устроил его где-то бухгалтером; работа механическая, на скромную жизнь хватает, даже книги можно на набережной иногда покупать, и вечера свободны: читай, думай.
Книги Леонид читал только старые, без особого выбора и системы: какая приглянется. Современность его как-то не захватывала. А что захватывало еще, -- то к современности не подходило.
Был моложав -- весь: и лицом, и телом, и душой: точно на двадцати пяти годах остановился и таким дальше жить продолжал, хотя было ему за тридцать. Даже детское мелькало в синих глазах с длинными ресницами. О войне (по молодости прошел одну гражданскую на юге) вспоминал с содроганьем и -- с благодарностью Богу, что никого своей рукой не убил. Словом, родись Леонид тремя--четырьмя десятилетиями раньше, -- он непременно стал бы толстовцем. У него и взор был такой: человека, прежде всего, честного; до узости, до щепетильности, до мелочности, до упрямства.
У Панкратовых еще бывал он потому, что любил их шестилетнего Мишука. Они подолгу, иной раз, говаривали вместе, отлично друг друга понимая.
Леонид вспомнил, что нынче новогодний вечер, встречать звали; и заторопился пораньше, чтоб не уложили Мишука. Путь дальний, через весь Париж. Леонид нанимал невзрачную, но чистенькую комнатку у старухи-француженки за Клиши, а Панкратовы жили на набережной, около Point du jour {Рассвет
(фр.).
}.
Машинально, думая о чем-то своем, опустился от огней сырой, склизкой ночи -- к душным огням метро; и не заметил, как доехал.
На шестом этаже, в крошечной передней Панкратовых (они были небогаты, но, благодаря энергии веселого Нестора Ивановича, не нуждались), Леонида сразу встретил Мишук. Красная шелковая рубашечка, золотой поясок. Мишука держали особенно, такая уж идея у родителей: он еще ни одного слова, кроме русского, не знал, ни одной французской книжки не видел, няня у него была -- настоящая русская няня, и сказки ему рассказывались только русские. "Надо покрепче фундамент заложить", -- уверяла мать, Анна Львовна. Леонид этому сочувствовал.
-- А у нас-то что... -- сказал Мишук таинственно, округлив глаза и губы.
-- А что такое?
-- Тетя Рая у нас, -- серьезным шепотом объяснил Мишук.
-- Это кто же?
-- Я ее прежде не видал. Ее нельзя всегда видеть. Она волшебница.
Леонид улыбнулся, но тотчас серьезно, и тоже шепотом, спросил:
-- А ты почем знаешь?
-- Я знаю. Чего ты хочешь, -- она сейчас дает. Я захотел вагоны, -- она вынула, дала. И паровоз с большой трубой. Все смеялись, а она говорит, что в Новый Год, кто чего захочет, можно дать.
Мишук тянул показывать вагоны, но Леониду любопытно было взглянуть сначала на "волшебницу". Держа за руку мальчика, он вошел с ним в столовую.
-- А-а! вот и фантаст наш! -- закричал весело хозяин, плотный, розоволикий Нестор Иванович. -- Об заклад бьюсь, Мишутка уж о вагонах поведал!
В столовой сидели обычные гости Панкратовых, -- пять-шесть человек; барышни-племянницы, сорбонский студент, полковник бывший... Леонид всех их знал, встречал. Но он никогда не видел женщину, которая сидела теперь за столом, прямо против двери, и прямо взглянула на него.
Ее полное, круглое лицо облегала белая косынка, -- такие носили русские сестры милосердия; только у этой косынка спускалась почти до бровей и падала на плечи, как длинная пелерина. Ничего не было замечательного в простом-простом лице с ясными карими глазами. Лицо свежее, доброе, -- и только. Хозяин познакомил:
-- Главный Мишуткин друг. А это сестра Раиса... Николаевна. Мы тут о желаниях с ней толкуем.
-- Это тетя Рая, -- пояснил Мишук. -- Это она и есть.
Леонид сел рядом. Мишук убежал за своими вагонами, притащил их и не отставал от Леонида: "Видишь? видишь? я сказал: хочу вагоны! Сейчас вынула и сейчас дала...".
-- Вот бы нам так, -- произнес со вздохом студент-полковник. Я бы к вам, -- как Мишук: тетя Рая, вот чего желаю! А вы бы вынули и дали.
Она улыбнулась и сказала, не тихо и не громко, голосом до того удивительным, не похожим на другие голоса, что Леонид весь обернулся к ней.
-- Трудно это вам... как Миша. Как он, -- трудно многим.
-- Почему? Почему? -- заволновался студент. -- Желаний, что ли, не хватит? У каждого есть что-нибудь, хотя бы вот у здесь сидящих. Мы говорили...
-- Да, да, -- подхватила барышня-племянница с умненькими глазками. -- Мы говорили сейчас, что вдруг бы, как в сказке, появился добрый гений, спросил каждого, чего он желает, и...
-- И вынул бы и дал, как вагоны Мишуку! -- подхватил в свою очередь Нестор Иванович. Громко рассмеялся и прибавил:
-- Да, ладненько бы было! А ты чего бы пожелала, Наташа? Скажи! Давайте, пофантазируем, кстати, Новый Год, под Новый Год можно. Скажи скорее, чего хотела бы? И пусть все скажут, давайте!
Наташа рассмеялась, за ней другие, заговорили все, но никто ничего путного не сказал. Мишук, обняв свои вагоны, заснул на коленях у тети Раи. Она улыбалась, оглядывая гостей ясными карими глазами, а когда шум затих немножко, промолвила:
-- Желание исполнить не так трудно. Да вот беда: желать-то люди не умеют. Не знают твердо сами, чего именно хотят, ну и слов не находят твердых, определительных.
-- Как это? Почему вы так думаете? -- Ах, неправда, -- заговорили вокруг.
-- Нет, правда. Вот хоть сейчас доведись: один скажет: хочу много-много денег: другой -- удачи, дело выиграть; третий, уж совсем вообще, -- хочу счастья. А чтоб вроде Миши -- хочу вагоны, нет не найдется сразу ответить, хоть и под Новый Год.
-- А если б я у доброго гения автомобиль попросил? -- захохотал Нестор Иванович. -- Вот и был бы тот же Мишка.
Тетя Рая с улыбкой покачала головой:
-- Да разве это заветное твое желание? Самое первое? У Миши было заветное, оно и исполнилось. А получи ты автомобиль, сам знаешь, куда с ним денешься? Продавать -- возня, да и совестно, подумай...
Леонид, до тех пор молчавший, вдруг заговорил неожиданно громко, горячо и быстро.
-- Да, да, все это правда, правда... Никак нельзя, или трудно найти в себе свое желанье, первое, то есть настоящее и не глупое. То есть выразить его не как-нибудь глупо; и притом не гадко. И еще я хотел сказать, -- чтоб оно само было не гадкое. И чтобы за него отвечать. Ведь мы предполагаем, что гений-то добрый, как же я его буду просить о гадком желании? Или даже не гадком, а просто о каком-нибудь мне, мне одному, самому? Деньги, например, сто миллионов найти, -- так это, чтоб другой их потерял? Или хоть иначе, -- но чтоб опять мне -- на деньги эти жить хорошо? А миллиончик, -- мол, ради совести успокоения, бедным раздам? Стыдно! А если я все до копейки раздам -- не стыдно, но вздор, вздор! Собрались сто миллионов в одно место на два часа -- и опять разошлись, вот и все. Да еще, может, глупей прежнего. Нет, так нельзя, я бы не так. Не то совсем.
-- Ну и фантаст! Не то, а как же надо? -- с любопытством осведомился Нестор Иванович.
А тетя Рая ласково улыбнулась, даже ободрительно.
-- Ничего, вы скажите, что думаете, это ничего. Это можно.
-- Я скажу, я еще не знаю, но я скажу, -- понесся дальше Леонид. -- Если я за свое желание отвечаю, -- это очень важно! Очень! Если я честно скажу себе, что не гадкое оно и не глупое оно и что я и сам готов ради него потрудиться...
Он остановился вдруг, как бы ища ускользавшей мысли.
-- Вот мое желанье, -- сказала Анна Львовна. -- И не глупое, -- уложить маленького нашего счастливца в постельку. Потружусь -- и, наверное, исполнится.
Она взяла сонного Мишука с колен тети Раи и, вместе с игрушками, которых он из рук не выпускал, унесла в спальню.
Все засмеялись, но Леонид, ничего не замечая и глядя теперь на одну тетю Раю, договорил:
-- Я бы только одного потребовал у... все равно, у гения этого доброго, или у кого там. Сил... нет, нет, не точно, а средств, которыми я мог бы достичь исполнения моих желаний. И средств опять по моему выбору, потому что и за средства я отвечаю. Да вот! -- почти закричал он радостно, точно яркая мысль озарила его, -- вот что я бы потребовал: пусть никто, если я с просьбой к нему обращусь, мне не откажет. Тут доверять надо, что я идиотского или бесцельного не попрошу. Но если физически может, пусть исполнит! Больше ничего не надо. И даже не навсегда, на что мне! Только на... ну, хоть на месяц, на два месяца!
-- Сказку хитренькую придумал для себя фантаст! -- сказал Нестор Иванович, барышни пожали плечами; Наташа проговорила: "Нет, я бы выдумала что-нибудь поволшебнее; я и так знаю, что если разумно попрошу о чем-нибудь человека, -- он не откажет".
-- Вам-то? Еще бы! И разумное, и безумное! -- слюбезничал студент-полковник.
Она ему ответила. Завязался легкий разговор. Тетя Рая между тем, наклонившись к Леониду, сказала вполголоса, без улыбки:
-- Два месяца?
Он встрепенулся и, вместо ответной шутки, сказал: "Да". Она повторила: "Да". Помолчав, прибавила так же тихо:
-- Вы против насилия ("Откуда она знает, что я против насилия?" -- подумал Леонид). А ведь это средство -- тоже насилие. Маленькое? Краткое? Берете на себя?
Леонида кольнуло. Ничего не ответил.
-- Да, это я так, для вас. Не в этом дело. Больше берете, ну и это? А, может быть, не надо?
Он хотел крикнуть: "Не надо!" (точно все взаправду)! Но опять ничего не сказал. Тетя Рая посмотрела на него ясным, добрым взглядом еще раз -- и отвела глаза, с другими заговорила. Разговор шел... ну, о чем разговаривают эмигранты, собравшись вместе, если это не очень серые беженцы, не очень заняты личными делами и не вполне нищие? Все о том же, о России, о ее пленении, о ее властителях, -- словом, о том, что принято называть "политикой".
Когда подошло к двенадцати, -- все стали делать вид, что им особенно весело, хотя всем сделалось грустнее и скучнее. Чокались, -- разорился Нестор Иванович, целых две бутылки настоящего шампанского! -- смеялись, поздравляли друг друга. Леонид уже чокнулся, кажется, со всеми, когда увидел, около своего, почти полного, стакана, -- другой, в руке тети Раи. Увидел косынку, выгиб темных бровей и глаза, которые показались ему огромными. Стекло слабо зазвенело. "Исполнение желанья", -- сказала она, и вдруг точно молния пробежала по телу Леонида. Он вздрогнул, задохнулся, но успел залпом выпить стакан, прежде, чем выронил его на пол.
-- Это к счастью! Это к счастью! -- закричали кругом. Смотрите, вдребезги!
Не очень долго еще оставались. Вышли, кажется, все вместе, кучей (Леонид не хорошо помнил), но потом он оказался на мертвой, черной набережной один. Тяжелая влажность ласкалась к лицу. Неподвижные огни чередовались, -- около них еще чернее чернелся воздух.
Легкие, быстрые, точно нагоняющие шаги. Обернулся. И как будто не удивился, увидав тетю Раю. Странно только: совсем как сидела у Панкратовых: косынка тоненькая и на светло-серое платье ничего не натянуто.
-- Проводите меня немножко. Недалеко.
Пошли вместе. Удивительно легкий шаг у нее, а была скорее полна, а роста хорошего, среднего. В улочку налево завернули, потом в другую, потом в третью.
-- Теперь прощайте, -- сказла она, остановившись и подавая ему горячую руку. -- Не надо терять времени, вот что я вам напомнить хотела. Ну, завтра еще испробуйте, если не будет веры, что по желанию уже имеете. Один денек или два -- не так уж много, из двух-то месяцев.
Они стояли под фонарем, у какой-то глухой стены, даже без реклам.
-- А я не схожу с ума? -- криво усмехнулся Леонид. -- Скажите мне правду, прошу вас...
-- Полная правда, -- нет, нет. Да вы сами знаете. И ведь это так просто...
Ясные глаза смотрели на него теперь с грустью и -- с неоскорбительной жалостью.
-- Бедный мой... -- проговорила она как-то матерински. -- Ну, ничего. Надо вам это, должно быть. Храни вас Господь.
Леонид еще что-то хотел сказать, спросить... но заметил, что ее уже не было около него. Посмотрел, нет ли двери в стене, к которой она привела его, -- двери не нашел. Добежал до угла, заглянул в черноту, и там пусто.
"Чепуха, чепуха! -- рассердился он вдруг на себя. -- Бред какой-то! Простудился я, что ли?".
Очень уж было поздно, когда он, все время вздрагивая от сырости и повторяя: "Чепуха! Вздор!", дошагал до дому. В комнате тоже было холодно, печка погасла. Быстро разделся и упал в сон, как в провал, -- точно умер.
* * *
Бывают неожиданности. Леонид проснулся с совершенно ясной душой. И с ясной притом памятью о вчерашнем. Попробовал, было, повторить: "Что за чепуха!", но засмеялся: нисколько не верил, что чепуха, напротив: несомненно верил, что так это все есть, как она сказала, -- даже и проб делать нечего. Здравое рассуждение насчет невозможности происшедшего и бессмыслицы самой веры тоже присутствовало, но ничуть этой вере не мешало.
Хоть лег поздно, -- вскочил бодрый, свежий в обычное время. Какая-то новая торопливость в нем нарастала; и веселье -- и беспокойство. Быстро зажег печурку, поставил на нее кувшин воды греться. Одевался спеша. В окно смотрел опять мутный, едва разлепивший ресницы, день. Но Леониду он показался хорошим: день, как день, и мутные дни хороши. Почему им не быть?
Одеваясь, припоминал, -- разве молча шли они по набережной, а после по улочкам, до той стены? Нет. Только он не слышал как-то слов, звуки одни слышал. Теперь он эти звуки старался припомнить. Сначала вспомнил голос спутницы, потом, вместе с картиной темноты вокруг, блестящих, под каждым фонарем, камней тротуара, пришли и звуки -- уже понятных слов. Ну да, конечно, это она и говорила, да так он и сам знал. Просьба исполняется только при личном обращении, сказанная голосом, услышанная и понятая человеком, или людьми, к которым обращена. И просьба о действии, которое этот человек фактически и физически может совершить. Всякий раз надо подчеркнуть: прошу вас...
"Ну да, ну да, именно так я и воображал, отнюдь не иначе, иначе и невозможно...". Он задумался, глядя на кувшин с водою на печке. Вода уже кипела, -- не замечал. "Конечно, попроси я достать луну с неба, или кого-нибудь, рояля не видавшего, сыграть мне шопеновский этюд, -- просьба осталась бы неисполненной... Или еще, если б я сказал человеку, обожающему жену свою: прошу вас, разлюбите! Конечно, не разлюбил бы, не от него зависит... Но -- ах Боже мой! если б сказать: убейте ее, -- ведь убил бы?".
Брови у него болезненно сжались: "Доверие какое у нее! Знает, что такого не попрошу, никогда. Никогда!".
Отвращение к насилию у него было органическое. Но именно потому, что органическое, слишком цельное, -- лежало оно в нем грубо: мыслью, рассуждением мало затронутое. И лишь вскользь вспомнились ему слова о том, что и в непременно, неизменно исполненной просьбе -- тоже есть насилие. Не приказание ли такая просьба? Да, может быть... Но мысль не остановилась на этом, некогда, побежала дальше.
И вот, медленно, неуловимо медленно, как далекая туча на ясное небо, стала наплывать на него какая-то, едва ощутимая сначала тревога. Кувшин с водой выкипел, облив зашипевшую печку: едва, жиденько, у дна еще бурлило; поленья рассыпались углями, красным и черным рдеющими; а Леонид, полуодетый, все еще сидел неподвижно на стуле и неподвижно глядел на огонь. Брови сдвинул, с непривычным усилием соображая, ища первой правды -- перед собой. И перед собой надо быть честным.
"Я говорил, что хочу средств, для исполнения моего желания. И выбрал сам средство. И получил, она не обманула. Это я ее обманул. Я говорил так, будто могу, первое свое желание твердым словом определить, как Мишка -- вагоны. А сам тогда и для себя словами-то выговорить мог ли?".
"Ну, хорошо, -- думал он дальше. -- Не мог тогда, но слова есть же? Надо сузиться, в реальность себя ввести".
Если б не мелочная честность, Леонид давно бы нашел в себе слово для желания. И когда, наконец, нашел, -- Россия! -- то даже удивился: о чем думал? Конечно же, это одно в нем и было, это первое, заветное, и узкое -- и широкое, -- освобождение России. И как это он, зная, будто не знал?
-- Теперь надо действовать! -- громко сказал он, поднялся, провел рукой по лбу, поглядел еще бессмысленно на пустой кувшин и гаснущие угли, потом быстро умылся холодной водой и, накинув пальто, сбежал вниз: в маленьком угловом кафе он обычно пил утром кофе с круассаном.
День просветлел. Да и по движению на углу заметно было, что час уже не ранний. Леонид взглянул: десять! На службу, значит, опоздал. Ну, ничего. Смутно чувствовал он, что облегчение его -- временное, что сейчас, вот-вот, надвинется на него новая туча, темнее первой.
И в самом деле: первые, быстрые облачка-лапки этой тучи уж стали тут же набегать. Он не впустую сказал: "Надо действовать". Знал, что надо. Посланный дар (уверенность, что он им обладает, была прежняя) -- этот дар обязывает. Сам хотел, сам выбрал. Теперь он отвечает и за него, в совести своей... -- перед кем? Да перед всеми! Она недаром сказала, -- нельзя терять времени. Ведь только два месяца!
Только? Пожалуй, прежде он решил бы, что и двух дней довольно, с этаким-то средством! Но сейчас было уже другое. Уж надвигалась туча... Действовать, да и сейчас же, не только дни, но драгоценных следующих двадцати минут не теряя... но что делать? Куда идти? К кому? Кого просить? О чем? -- вот сейчас, сию минуту начиная, -- какой первый шаг из тысяч, ведущих к цели?
Он сидит в бистро, в Париже. Его никто не знает, он никого не знает. И, главное, ничего не знает, совсем ничего! Газета валяется на соседнем столике, -- вспомнил, что уж давно и газет не читал, -- изредка русскую, какая попадалась. И у него нет никого, -- ни друга, ни товарища, знакомого даже, которому бы он верил. А если б и были? Что они рассказать ему могут? Он давно, незаметно, ушел в свою келью под елью, спрятался, пригрелся там; давно в полглаза видится ему этот муравейник, где муравьи душат друг друга. Идти к ним за помощью? Он не шел никогда. И вот, сам превратился в беспомощного. С ужасом, с ясностью, сознавал свою беспомощность в эту странную минуту.
"Нет, так нельзя! -- опомнился он. -- Что за стыд? Я не мальчишка. Нужен план действий, и я его составлю. На это есть вечер, ночь... Сейчас сделаю только первое, необходимое, что, во всяком случае, будет нужно".
Первое, конечно, свобода, иметь в своем распоряжении все минуты этих двух месяцев. И, почти уже не думая о дальнейшем, он вышел из кафе и направился в ту французско-русскую контору, где служил. Как-то решилось, что будет просить отпуска, -- по личным обстоятельствам, -- и ровно на два месяца. "До тринадцатого марта", -- быстро счел он. Почему отпуска, а не отказа от службы, -- он и сам не знал; так пришло в голову, а размышлять он не решался.
В конторе взглянули на него с удивлением, а сосед его по работе, М. Дюнуа, даже с недоброжелательством. Но едва Леонид попросил его провести в кабинет заведующего (первая просьба!), тотчас предупредительно вскочил.
У заведующего все обошлось, как и ждал Леонид. Работы было много, время горячее, штат сокращенный; но Леонид уж придумал, как устроить, чтобы дело не пострадало и чтоб отпуск, который тотчас был ему дан, больших неприятностей никому не доставил. "Мою работу, в виде extra {приработок
(фр.).
}, я прошу вас передать М. Дюнуа, -- сказал он, -- вместе с моим содержанием за это время". Позвали М. Дюнуа. Он, конечно, согласился, -- может быть, согласился бы и без Леонидова дара: был стеснен и работы лишней искал. Удивился, правда... но приятно удивился и о разгадке не заботился.
Леонид вышел на улицу. Первое дело сделано, он свободен. Теперь... Плана не было, но нет ли чего-нибудь, что понадобится при всяком плане? Леонид уже смутно предчувствовал, что в Париже не останется. Надо будет ехать. Значит, нужны деньги... вот оно, самое неприятное! В кармане у него 600 франков; ни для какого плана не годится. Но как знать без плана, сколько нужно денег? А он ни одной копейки больше, чем нужно, не возьмет.
"Один день можно отдать обдумыванью плана, -- решил он, -- ведь и она предлагала -- денек-два на проверку... А проверки не требуется, да и была уж, кажется. Поброжу по Парижу, так легче думается...".
Но он опять чувствовал себя растерянным, беспомощным и еще придавленным какой-то тяжестью. "Да, я глуп, я невежда, я слабняк... Но не трус же я? И не такой же я слабняк? Э, выпутаюсь!".
На набережной, где он незаметно очутился, около тротуара толпа. В середине автомобиль, такси, шофер с виноватым лицом, полицейский агент. "Несчастье?" -- спросил Леонид. Оказалось -- нет, просто погрешность против правил езды. Агент что-то записывал. Леониду стало жалко шофера. Подошел к агенту, тронул за рукав: "Прошу вас, не записывайте его. Разорвите бумажку. Пусть едет, махните ему, прошу вас". К изумлению стоящих близко, да и самого шофера, агент вырвал листок из книжки, куда что-то записывал и, разодрав, бросил. Шоферу махнул рукой. Тот быстро отъехал. Но агент злобно повернулся к Леониду и схватил его за плечо. "Оставьте, прошу вас, -- спокойно сказал тот. -- Дайте мне уйти". Приподнял шляпу и ушел. И уж далеко был, а все вспоминал, какое злое лицо было у агента, бессильно злое, и как напрасно впутался он в это маленькое, совсем ненужное дело. Агент разорвал свою книжку; ему будет неприятность. А ведь он только долг свой исполнял.
* * *
Прошло не двадцать минут, и не день или два, -- прошла целая неделя. А плана еще не было, -- и денег не было.
Сказать, впрочем, что Леонид все это время бездействовал, в созерцательном трансе пребывал -- нельзя. Нащупав кое-как беду своей полной невежественности, незнания того, что рядом и вокруг происходит, он, в судороге, стал бросаться во все стороны: хоть первое бы понятие о "моменте" приобрести! "И когда это я успел так откатиться от жизни, и сам не заметил? -- в горести повторял он. -- Россия! Много я понимаю, что там делается? Да и здесь не знаю, ни что делается, ни, главное, кто делает это неизвестное "что"?".
С первого шага Леонид столкнулся с такой сложностью "момента", что махнул рукой: никакого времени не хватит, надо сузиться, узнать лишь самое необходимое. Узнать, например, какое здесь, в Европе, действительное отношение к России. Не бесчисленные мнения бесчисленных всяких людей узнать, нет, а тех, которые, по соображению Леонида, имели власть свое отношение воплотить в действие, т. е. людей правительственных. Остановив себя на этом, прямо оборвав дальнейшие рассуждения (потом, потом!), Леонид и положил: как можно скорее свидеться хоть кое с кем из этих "правителей" и... только узнать, только; не просить пока ни о чем, Боже сохрани!
Много воли нужно было, чтобы преодолеть и тут свое естество, свой характер, свою скромность; так много, что на размышления, сказать по правде, и времени не хватало. Чувствовал примитив свой, стыдился его, а поверх всего еще глухо претило идти к людям, до которых он, без дара своего, не добрался бы; а теперь может добраться, может и спросить, и заставить их ответить.
"Попросту буду, по-мужицки -- по-дурацки", -- вспомнил он Толстого и -- бросился, как в холодную воду, уже ни о чем не думая.
Выбор приходилось делать и вправду попросту, по сказке, или по теории: ведь он на практике ничего не знал. Верхние люди, власть имущие, -- ну, кто? Короли, диктаторы... А где нет королей? Там президент... нет, в Америку ехать невозможно, а во Франции -- лучше премьер. К диктатору в одной далекой стране тоже не доехать, и Леонид решил ограничить себя Францией и Бельгией (близко), может быть, Англией... Дело в том, что у него только и было 600 франков, денег он не мог же просить, раз еще не имел плана?.. По совести не мог.
Стиснув зубы, с мучительнейшим чувством непонятного стыда, Леонид приступил к исполнению задачи, которую себе задал. Те, кого он наметил, приняли его (не могли не принять), отвечали ему (не могли не отвечать), а Леонид слушал, теряясь от мысли, что они смотрят на него, как на сумасшедшего, на проходимца, на шпиона, и ничего бы не говорили, если б не были принуждены к тому его просьбой; слушал -- и ничего не понимал. "Потом разберусь", -- и шел домой, и не разбирался.
Случилось, что приехал в Париж король одной небольшой европейской державы, инкогнито. Узнав об этом, Леонид тотчас же, с автоматической поспешностью, бросился к нему. Он уже выработал приемы, как добираться до намеченного человека, самого недоступного; тут оказалось и совсем легко. А, главное, попал ли он удачно, "властитель" ли был попроще, но у Леонида от него в ушах не зашумело; в собеседнике, хоть и принужденном отвечать, почувствовал он к себе какое-то человеческое сочувствие. Собеседник, видимо, старался понять, чего хочет от него этот тихий, русский, с большими, детски наивными, грустными, но совсем не сумасшедшими глазами. Так и не понял, конечно, зато Леонид понял, наконец, вещь очень простую, которую следовало бы ему знать с самого начала, и стыдно было не знать. Вся его выдумка -- к "властителям" европейских стран обращаться, была именно дурацкой выдумкой. Никаких "властителей" здесь нет, и любое отношение любого из так называемых -- ровно ничего не значит, не стоит и никаких результатов дать не может.
А дома, вечером, когда ошеломленный этим Леонид пришел в себя, его ждал новый удар. Ну, хорошо, глядел дурак и не видел такого "дважды два четыре". Воображал, что дело обстоит иначе. И полез к "властителям". С какою целью? Отношение к России выпытывать? Да для задачи-то, на что ему нужно то или другое отношение?
"Нет, врешь, -- с яростью шептал себе Леонид, бегая по комнате. -- Правде своей в глаза гляди, отвечай. Ты к помощи их подбирался; попрошу, мол, подпишите приказ о мобилизации (отказа ведь не будет), ведите ваш народ против России. А если б они могли, как я воображал, фактически могли сделать, чтоб народ пошел? Ведь была бы война, вот чего я хотел, вот к чему я хотел принудить, толкнуть к чему. Дар свой на какое насилие употребить. В проклятых руках моих вот во что он обращается!".
Леонид повалился на кровать ничком. Память войны встала перед его совестью. Нет, нет, к этому он не прикоснется. Ни одна капля крови, все равно чьей, из-за него не будет пролита. Кроме своей, впрочем. На это он готов. Умереть -- да, если будет нужно. Но не убить.
Леонид решил ехать в Россию.
* * *
Последняя ночь в вагоне была довольно мучительна. Поезд простаивал на станциях, и даже без всяких станций, по два, по три часа, отопление давно прекратилось, и холод в вагоне был собачий. "Voltchy!" -- бормотал один из спутников Леонида, немец, хваставший, что "корневым" образом изучил русский язык. Немцы, -- их в группе было человек шесть, -- бранились и возмущались "порядками" почти что одни, и не стесняясь; может быть, потому, что большинство было не туристы, а деловые люди, и чувствовали они за собой какие-то права. Два американца и датчанин держались равнодушно, молчаливо и несообщительно. Между тем, только у немцев имелись настоящие шубы, и вряд ли им так холодно, как туристам и Леониду в его дешевом берлинском пальто.
Леонид холода, впрочем, не замечал. У него и внутри все точно застыло: не слышал, как шевелится сердце и едва следил за медленно проползающими холодными змеями, -- мыслями. Ничего, это хорошо, это спокойнее.
Недели в Париже, перед отъездом, он странно провел, и сам был странен: в нем появилась какая-то смесь ловкости, изворотливости, быстрого соображения и -- тупости, тупого упрямства, недогадливости. Таковы были и действия его. Он едва-едва не провалил своей поездки в Россию, -- да ведь как глупо! Поехал бы все равно, но знал же сразу, что въехать, как сейчас, легально, -- лучше. А сунулся не туда, куда следовало, опять бесцельно прилагая дар свой. Сунулся в полпредство парижское за пропуском. Но только что вошел в громадную, темноватую прихожую-сени с тяжелыми дверями направо и налево, с двойной лестницей, убегающей вверх, как наплыл ему на глаза розовый туман, мелкой дрожью внутри что-то задрожало, и он захватил себя на дикой мысли: сейчас попрошу главного собрать всех, кто здесь чекисты, а их попрошу немедленно в Москву уехать, в Москву и не возвращаться!
Когда, вовремя успев опомниться, повернулся и вышел (никого, кроме обалдевшего швейцара, так и не увидав), явилось разумное соображение (без нового опыта не явилось бы): да ведь никто из этих физически не может дать мне годного пропуска! Дал бы вздорную бумажку, соврал бы, а сам телеграммы, так что дрянь вышла бы глупая и ужасная! А чекисты в Москву -- глупость, глупость!
Тут же смекнул, что самое лучшее -- присоединиться, для въезда, к партии иностранцев, и это сделать можно. Скорее всего (а надо скорее) дело выйдет в Берлине. Он никого не знал в Берлине, но и тут ведь не знал? Новоприобретенная изворотливость и неутомимость помогут.
Теперь -- деньги. Денег, для простейшего его плана, требовалось немного. Все-таки было в этом невероятно мучительное. Решил почему-то: во-первых, -- не просить у русских; во-вторых, -- просить в долг, под расписку. И лучше всего найти человека с шалыми деньгами, такого, которому все равно, даст и забудет. Леонид не забудет, это для него долг чести; на последний случай оставит здесь письмо...
Он у Ritz'a. "Прошу вас сказать мне, у себя ли миссис Кнодль?". Миссис Кнодль, в вечернем голубом манто, как раз спускалась к выходу: ехала в театр. Какая великолепная женщина неизвестного возраста!
-- Я прошу у вас пять минут разговора наедине, -- сказал Леонид на недурном английском языке (как хорошо, что он знал языки и не забыл!).
Миссис Кнодль молча повернулась. Они вошли в соседний пустой салон.
-- Я прошу вас, миссис Кнодль, дать мне чек на 500 долларов. Я прошу не для себя, а на дело, которое считаю очень важным. И прошу заимообразно, -- вы получите расписку, но все равно, это мой долг чести. Если к 13-му марта меня не будет в живых, вы получите объяснительное письмо. Прошу, если можете, верьте мне.
-- Хорошо, -- сказала нарядная женщина, всматриваясь в юношеское лицо Леонида с розовыми пятнами на щеках, в глаза, прямо смотревшие на нее. Расстегнула блестящую сумочку, вынула стило, книжку чеков и, присев к столику, написала нужное.
-- Вай! -- сказала она, протягивая Леониду бумажку. -- Я могу верить, как вы просите. Расписки не надо, я все равно потеряю. А, может быть, вы хотите поехать сегодня со мною в театр?
Леонид покачал головой.
-- Нет. Терпеть не могу. Лучше потом, после 13-го, -- прибавил он и по-детски улыбнулся. -- Да? когда я вернусь... если вернусь.
Она тоже улыбнулась и подала ему руку, которую Леонид, низко наклонившись, поцеловал.
И все. В Берлине Леонид скоро устроил дело, как хотел. В последнюю минуту только рассудил, что и половины денег м-с Кнодль ему довольно, -- другую половину оставил в "объяснительном" письме -- на последний случай.
И теперь, в морозную ночь, в замерзающем поезде, и сам внутренно замерзая, Леонид находился на пути в Петербург, -- в "Ленинград". По паспорту он был Ганс Форст, но об имени уже не заботился. Главное было сделано.
С первым отходящим из Петербурга поездом, -- вечером, вероятно, -- он выедет в Москву.
* * *
Вздыхая и шипя, подтаскивался поезд к Петербургу. Было еще рано. "Середина февраля", -- мельком подумал Леонид, прикидывая по старому стилю. "Уж свет должен быть". Он и был, но такой странный, точно не свет. Весь на темно-серой подкладке. Ночью, в поезде, казалось -- мороз, но какой мороз под таким светом, под таким небом. Неба, впрочем, Леонид не видел, небо точно вовсе отсутствовало.
В том же холодном полусне, в каком провел ночь, Леонид глядел на медленно закручивающиеся назад плоскости, покрытые тонким слоем сероватого снега, то гладкие, то с торчащими на них темными возвышениями, -- деревьями, строениями, -- не разберешь. И все равно: может быть, полусон, а может быть, и совсем сон, -- не хочется очнуться.
Леонид даже не думал, что этакое найдет на него от одной близости Петербурга. Сначала в Берлине он подосадовал, что группа едет через Петербург, а потом ничего: потеря суток -- не великая; то, что сделать нужно в Москве -- так кратко, а он увидит Петербург. Леонид родился в Петербурге. С трех лет жил у тетки, родной сестры отца, которого не помнил (мать умерла еще раньше). Тетка его, кажется, любила, он ее не очень, но все шло хорошо. Дом был скучный и тонный. Дружил он только с Ганей, двоюродной сестрой, на год старше его. До гимназии (а поступил он прямо в третий класс) были совсем неразлучны, с ее гувернантками он и языкам научился. После, конечно, когда она взрослой барышней сделалась, уж не то... Да и война; Ганя в госпиталь, в Царское, пошла работать. А Леонид, сразу, из гимназии, хотел, было, в юнкерское, -- не успел. В восемнадцать лет он уж на юге, там, среди огня и крови... Не надо вспоминать.
Случайно, вдолге, уж на Балканах, слышал, что тетка будто умерла. О Гане ничего не слышал. Да и мало думал о ней, сказать правду. От всего прежнего отделяла его плотная полоса розового тумана.
Снилось ему, однако, часто, что он возвращается в Петербург. Но никогда не был этот сонный Петербург прежним, или даже таким, каким видел он его в последние месяцы. Совсем другим, ни на что не похожим, неясным, но противным. Неприятный был сон.
Вышли из вагона на платформу кучей. Леонид рассеянно взглянул вокруг, не узнавая вокзала, хотя это был тот же самый, с которого он сотни раз ездил на дачу. Кучку приехавших кольцом окружили какие-то люди, военные и штатские. Были между ними и женщины. Говорили что-то, спрашивали, требовали. Леонид смотрел безучастно. "Я знаю русский! У меня все есть! Пошли, пожалуйста", -- протестовал немец в шубе. Только когда двинулись к выходу, все вместе, и Леонид чувствовал, что кто-то вырывает у него из рук маленький его чемоданчик, бормоча по-немецки об автокаре, о гостинице для высоких туристов, о гиде, -- он произнес, оглядевшись, и, машинально, тоже по-немецки:
-- Bitte, прошу вас, оставьте меня в покое. И вас прошу, и вас, -- обратился к другим подбежавшим. -- Я не поеду в автокаре. Я желаю идти один. И прошу желанию моему содействовать. За мной прошу не следовать.
От него отступили. Но едва он сделал несколько шагов, как столкнулся с другой, новой группой людей, которая остановила его, что-то крича уже по-русски. Пришлось немецкую тираду повторить по-русски. Чтобы слышно было дальше, он выговаривал слова раздельно, громко, отчетливо; нехотя вышло -- как бы по-иностранному. "Немец, ну его!" -- тихо сказал кто-то около него, точно оправдать хотел свою уступку, исполнение Леонидовой просьбы.
-- Прошу вас остаться на месте и минуту помолчать! -- возвысил голос Леонид.
Они остались. Эта просьба уж совсем звучала приказаньем. Леонида скрыла серая общая толпа, и он успел, наконец, выйти на улицу, под паучий утренний свет.
Полусон продолжался, хотя Леонид в то же время, если не сознательно, то инстинктивно весь внутренно был собран, весь настороже. Прямая улица, желтовато-снежная, была почти пуста. А кто шел по ней, -- так был не похож на него, Леонида, что он тотчас почувствовал: незамеченным не останется. Бояться он мог только неожиданностей; смутное, новое ощущение страха невнятно говорило ему, что здесь именно неожиданности-то и подстерегают.
Зрительная память как будто изменяла: глазами он еще не узнавал ни улицы, ни домов; зато ноги твердо помнили путь и вели, куда надо. Леонид мельком подумал, не пойти ли прямо на Николаевский вокзал? -- Николаевский ли он? Там ли еще? И увидел себя уже идущим точно по Загородному. Как он, Загородный, ни называется, путь все же верный.
Людей стало больше. Они скользили, в полусумеречном свете мимо приплюснутых домов, по желтоватой кашице, покрывавшей землю, скользили молча, и вокруг стояла странная тишина. Звуки легкие, -- шелест близких шагов, тупой и мокрый стук лошадиного копыта, -- углубляли ее; а вырывавшиеся из тишины, -- визг полоза, далекий человеческий вскрик -- удивляли. Когда проехал автомобиль, -- Леонид даже вздрогнул.
Скользившие мимо люди, стали ему казаться тоже, как дома, приплюснутыми и, почему-то все на одно лицо. Главное же -- совершенно чужими, более того, -- чуждыми, как люди незнакомого племени. И даже, вероятно, враждебного. Леонид заметил, каким взглядом, исподлобья, окидывали его иные и даже будто в сторону шарахались. Но вот, прямо навстречу ему -- плотная кучка парней, одеты -- не разберешь: сборное что-то, развихляное, коричневатое, под стать шоколадной кашице на земле. Эти шли не молча, громко говорили между собой, махали руками, и шли так прямо на него, что Леонид, чтобы пропустить их, прижался к стене.
Проходя мимо, они заговорили еще громче, обернули к нему лица (опять точно все одинаковые!). Говорили по-русски, но что они говорили и о чем -- Леонид не понял. Похоже, что о нем; один со смехом даже большим пальцем кивнул через плечо в его сторону, -- однако Леонид слов не понял. Змейка безотчетного страха пробежала по телу. Пробежала -- исчезла, едва коснувшись сознания.
Парни прошли мимо. Глаза Леонида, скользя вокруг, почти без любопытства, вдруг остановились на чем-то знакомом. Да хвосты! Черно-пятнистые ленты "очереди", извилистые и неподвижные. Неподвижнее, что ли? Тише? Не знал.
Ноги довели его до угла, за которым Леонид повернул направо. "Невский", -- подумал он, оглянув широкое, коричневатое пространство. Оно шевелилось, там, здесь. Вот, посередине двигается темно-серое, густое пятно. Люди, в долгополых, до пят кафтанах... нет шинелях, плечо к плечу, бодро шагают, разбрызгивая кашицу. "Ах, солдаты!" -- подумал Леонид, и уж не равнодушно, и без страха, а с внутренней дрожью отвращенья, -- перестал смотреть, отвел глаза.
Очутившись на знакомой площади с тяжелым памятником и вокзалом, он и ее, внутренне как бы не признал. Было уже около полдня. Леонид почувствовал, что голоден. Вспомнил: есть специальные лавки для иностранцев, где можно достать нормальную пишу. "Хорошо бы, да где искать, чуть ли не на Морской лавка, далеко", -- подумал он, не замечая, что уж искренно считал себя иностранцем. "Ну, пока -- на вокзал, чего-нибудь дадут".
При нем были только его доллары. На границе их принудительно отбирают, меняют. Он это знал; приготовился и, ловким манером, шепнув вовремя тому, другому, третьему свое "прошу вас", -- доллары сохранил. Тогда не удивился, но теперь почему-то стало ему казаться, что была удача, что мог и не вывернуться.
На вокзале он, без намерения, заговорил опять отчетливо, даже запинаясь иногда, как выучивший русский язык иностранец. Все, что было можно там получить, -- скверный кофе с какими-то темноватыми сухими лепешечками -- он, конечно, получил. А когда сказал, что заплатит долларами, то, по испуганно-счастливому лицу и шепоту, понял, что его принимают за важного американца и дали бы, пожалуй, тоже и без заветного "прошу вас". Московский поезд отходил в восемь часов. С билетом, который Леонид захотел приобрести немедленно, вышла, было, заминка. Не тех стал просить. Но сейчас же подвернулся и нужный человек. И самый наилучший билет был у Леонида в кармане, когда он вышел опять на площадь.
Кофейная водица с лепешками все-таки подкрепила его, согрела тело; но полусон не проходил, стал лишь сквозистее; и тупость в мыслях была та же.
"Куда теперь, до восьми-то часов?" -- лениво подумал он. Ничего не хотелось. И бродить по этому чужому городу не хотелось. Однако пошел; просто пошел, как бы никуда, -- куда ноги поведут.
Ноги и повели. Остановившись около разваленного дома (новый, что ли будут строить?), Леонид заметил, что широкая улица эта могла быть когда-то и Литейным. Затем ноги повернули налево, в улицу более узкую, с такими же молчаливыми, без лавок и вывесок домами, как везде. Иные были, однако, заново раскрашены в весело-грязные тона. Леонид и раньше уж где-то приметил подобную раскраску. Да какое ему дело? Вдруг ноги остановились. Улицу пересекала другая. На противоположном углу стоял дом, не особенно высокий, хотя пятиэтажный; такой ветхий, что новая краска на нем не держалась, и был он цвета неизвестного, пегий. Леонид долго и задумчиво смотрел на него, пока из темных глубин сознания медленно что-то выплывало и выплыло: дом был тем самым домом... нет, подобием того самого дома, где Леонид жил, когда был Петербург; отсюда он ходил в гимназию (совсем близко!), отсюда уехал и на юг, -- чтобы не возвратиться. Вот, все окна третьего этажа, на обе улицы, точь-в-точь окна их квартиры. С фонариком, на углу, -- гостиная... А два дальних окна -- Ганина комната.
Ганя! А ведь она, может быть, жива? Тетя Миля была старая, а Ганя -- его, Леонидова, ровесница... Память, точно обрадовавшись, вдруг нарисовала перед ним, и преясно, Ганю; и девочкой, и, потом, большой; их игры, их размолвки. Странно! Давно все это забыл, как в омут ухнуло. А теперь -- не угодно ли? Очень странно.
Удивляться, впрочем, не стоило. Или все, сплошь, странно; везде, -- и вокруг Леонида, и он сам, стоящий перед подобием своего дома, странен, -- или ничего нет странного; все возможно и обыкновенно. Возможно, например, что войди он сейчас в этот дом, спроси Ганю, -- Ганя там и окажется. Почему это странно?
Двинулся, пересек улицу наискосок, вошел в подъезд. Лестницу не узнал, но подобие было. Дверь -- тоже подобие; белели на ней какие-то записки, -- Леонид не читал. Быстро позвонил и тут же заметил, что дверь не заперта. Хотел толкнуть, но за дверью послышался шум, тяжелое отхаркиванье, потом она приотворилась.
-- Кто там? Кого? -- прохрипел мужской голос.
-- Прошу вас, пожалуйста, -- начал Леонид, не замечая, что говорит не только отчетливо, а уже почти подражая иностранному акценту, -- скажите, прошу вас, не живет ли здесь госпожа Шервинская?
-- Не живет, -- решительно сказал "тип", отворивший дверь (Леонид так и подумал о нем -- "тип"). -- Да вы от кого? Здесь никаких госпожей не живет, имейте в виду.
-- Тогда не знаете ли где она? -- настаивал Леонид. -- Скажите, прошу, знаете, или нет? Шервинская, Галина Александровна?
-- Нет. Не знаю, где она, -- твердо произнес тип. -- Не знаю.
За спиной его в это время собралась кучка. Кто-то выглядывал из-за плеча типа, кто-то из-под руки. Разные голоса слышались: "Да кого это?", "Что нужно?", "За кем?".
-- Что за кем? -- неожиданно рассердился Леонид. -- Я прошу сказать, если кто знает, где Галина Александровна?
Голоса испуганно загудели. Начался будто спор, даже перебранка. Но, очевидно, никто не знал. Вдруг просунулась на порог толстая баба с засученными рукавами: "Какая Алина вам?" -- проговорила она с явной опаской, почти злобной, но с любопытством. "Чубариха, что ль? Чубариха не здесь, в десятом номере, на этаж вам подняться". Кто-то сказал басом: "Что вы врете? Чубариха -- Марина!". "Сами врете!" -- разъярилась первая баба. "Марина! Такой и не было! А Чубарова в десятом -- это верно!".
-- Успокойтесь, пожалуйста, -- произнес Леонид. -- Я поднимусь в десятый. Заприте, прошу вас, дверь.
Дверь щелкнула. Леонид побежал по лестницы выше. В его доме, выше, жила "тогда" знакомая семья, в квартире, почти такой же по расположению. Здесь Леонид нашел дверь совершенно распахнутой. Слышен был шум, гам, какие-то неясные звуки; над всеми ними -- неистовый звонок телефона.
-- Чего вам? К кому вы? -- накинулся кто-то на Леонида в передней.
Гам затих. Зашлепали туфли, захлопали двери.
-- Скажите, прошу вас, Галина Александровна здесь?
-- Как? -- недоуменно спросил голос из темноты.
-- Или Чу... Чубарову я прошу.
-- А-а. Его дома нет. Вы от кого?
В коридоре зажглась слабая лампочка. Из ряда дверей ("и откуда их такое множество?" -- удивился Леонид) высунулись чьи-то головы. Перед Леонидом стоял сутулый, седоватый человек в серой рубахе под Расстегнутым пиджаком.
-- Я прошу вас... -- начал Леонид. Человек съежился, обернулся, крикнул кому-то: "Вот, к Илье Абрамовичу пришли!" и тотчас, зорко окинув Леонида взглядом, скрылся в одну из ближайших дверей.
В коридор вышла женщина, с закутанной головой, и спросила Леонида простуженным голосом.
-- Вам что? Нету Ильи Абрамовича.
-- Скажите, прошу вас, -- повторил он свое, -- знаете ли, где Галина Александровна... Шервинская?
Леонид стоял прямо под лампочкой. Она слабо золотила его волосы.
Женщина подошла ближе, подняла глаза. Прохрипела: "Знаю" и в ту же минуту дернулась назад, чтобы уйти. Но Леонид схватил ее за руку.
-- Прошу вас, проводите меня к ней, если недалеко. Прошу вас, слышите?
Не вырывая руки, женщина молча пошла с Леонидом по коридору и толкнула одну из дверей. Леонид заметил только, что узенькая комната вся была загромождена, и не мебелью, а Бог весть чем, какими-то корзинами, кучами тряпья, всяким хламом. Только у окна, через грязные стекла которого шел бледный свет, было чище; там, на деревянном столике, лежали растрепанные книжки.
Женщина присела на единственную постель, кое-как прикрытую серым одеялом. Взглянула направо, налево. Потом быстро наклонилась к самому уху Леонида, сидевшего с ней рядом, и, обдавая его кисловатым запахом старой шерсти, кухни и нездорового человека, едва слышно прохрипела: "Леня, ты нелегально, ты белый; ты погубить нас пришел? Уйди, сумасшедший, проклятый. Уйди".
Леонид понимал, что эта женщина, пожилая и желтая, с закутанной головой, так что из-под серого платка виднелся, главное, сухой длинный и бледный нос, -- что это Ганя. Но совершенно так же отчетливо и полно -- не верил, что это Ганя. Подобие его могло еще смутить: но здесь не находил он и подобия.
Женщина, все также озираясь, продолжала шептать:
-- Илья Абрамович партийный. Да чистка будет. А теперь, что будет? В заграничном пальто его спрашивали. Да еще я, как дурища, в комнату повела, сама не знаю...
-- Ты за меня не бойся, -- проговорил Леонид, не совсем ее понимая. -- Я иностранец, да и так в полной безопасности.
-- Тише, тише... -- прошипела женщина, закрывая ему рот рукой. -- Иностранец! Того чище! А какие разговоры у партийного человека с иностранцами? Зачем иностранец в частную квартиру к партийцу лезет? Я тебя знать не знаю. Уходи, а то крикну сейчас на коридор, что ты самовольно. И милиция недалеко.
-- Я прошу тебя не делать этого. Да что ты шепчешь? Мы одни.
-- Уходи, -- злобно проскрипела женщина. -- О-о! Карлушка мой сейчас придет с пионерского, увидит, тогда уж пиши нам пропал. Да все равно, все на коридоре видели, донесут... О-о!
-- Я ухожу, прощай, -- сказал Леонид, поднимаясь. -- А ты не бойся, я их попрошу...
В ту же минуту понял, что говорит пустяки. Попросит? Кого? Всех, кто его видел? Но как узнать именно тех и всех, кто видел? И где их отыскивать? По комнатам ходить? В нижнюю квартиру спускаться? Да о чем и просить? Чепуха, чепуха! В первый раз почувствовал он бессилие -- своего дара. Что женщина заботится не о нем, а о себе, -- это он уже понял. Было жалко ее очень.
На пороге остановился, обернулся.
-- Не нужно ли тебе денег? У меня доллары.
В миг женщина была около него. Блеснули глаза; руки, которыми она стала поправлять платок, у нее затряслись.
-- Шш... Нельзя. Если видели, сейчас дознаваться... откудова? Ну да может... Илья Абрамович как-нибудь... Давай уж, давай.
Леонид сунул ей бумажки, сколько захватилось, и вышел в коридор. Любопытно-испуганные лица опять высунулись из дверей по сторонам. А с порога дальней двери несся за ним хриплый, но теперь нарочито громкий голос женщины: "И дожидаться нечего было. Илья Абрамович к вашей специальности безо всякого отношения... В Орзовуч обратитесь, может, там сведения дадут. А Илья Абрамович совершенно ни при чем, вы же ему неизвестны..."
На площадке лестницы Леонида толкнул с грохотом бегущий мальчишка. Лет семи, низкорослый, испитой, гологоловый, в громадных, скорежившихся башмаках, грязный, а все-таки хорошенький. С полминуты изумленно смотрел на Леонида (заграничное пальто опять), потом скорчил гадкую гримасу, дрыгнул ногой, протрещал что-то, -- не то поговорку, не то частушку, или так, -- слов Леонид не понял. "Карлуша!" -- крикнул кто-то из коридора. Это было последнее, что донеслось оттуда до уходящего Леонида.
* * *
"У меня жар, кажется", -- поморщился Леонид и опять прилег на диван. "Вот некстати! А которое сегодня число?".
Но число его, в сущности, не беспокоило. Простота плана, на котором он остановился, еще с Парижа и о котором уже не позволял себе размышлять, дотрагиваться до него мыслью, -- эта простота времени не требовала. А до первого марта (по-старому) было еще далеко. Лишь бы не заболеть. Вот это скверно.
Он уже в дороге почувствовал себя не совсем хорошо. Не знал, как поступить: сразу ли приняться за решенное дело, кончить пока не разболелся (а там ведь все равно), или отдохнуть дня два, может -- обойдется, и тогда уж...
В конце концов решился на последнее. В Москве, на вокзале, держал себя обыкновенным туристом-иностранцем, предъявил свои бумаги (они были у него очень хорошие), позволил двум каким-то, вроде гидов, отвезти себя в гостиницу (довольно недурную); к "просьбам" прибегал, конечно, но в необходимых случаях: "гидов" своих просил, например, оставить его действовать так, как будто они его забыли; удостоил объяснить, что нездоров, хочег пока отдохнуть, посидеть в номере. Эти, конечно, послушались, но все время лезли другие, которым приходилось каждый раз повторять то же.
Леонид уж хотел внизу, в гостинице, "попросить", чтобы к нему не пускали никого, -- да стал соображать, не хуже ли выйдет: не пускающих не послушаются, еще арестовывать их начнут (что здесь невозможного?) -- и начнется. Бог знает, какая катавасия! Нет, надо потерпеть. А тут еще жар! Только бы не разболеться.
Но жару не было, хотя чувствовал он себя очень плохо. Уж не петербургский полусон, душевная и телесная замороженность, -- что-то другое стало медленно наваливаться. Не разбирался, только все тело его тосковало, а внутри было пусто, словно вынули сердце.
"Нельзя же так, нельзя", -- уговаривал он себя, лежа на вытертом красном бархате номерного дивана. "Если я болен, простудился, -- ну позвать доктора, порошков попросить, переждать... А если не простуда, то нельзя. Нечестно, подло. Да в чем дело?".
А дело и было в этой пустоте, непонимаемой, но все время ощущаемой как свежая и открытая рана. Леонид, подобно почти всем людям, глупым и умным, маленьким и большим, дурным и хорошим, носил в себе целую ткань вер, и этими верами, главное, и жил. У каждого они свои веры, в тесном, тоже своем, соединении; поэтому опасен всякий прорыв на ткани: сейчас около -- другой, за ним третий. И все может оборваться, кругом клочками повиснуть. Тогда бывает, как с аэропланом, у которого двигатель остановился, умер: либо сразу падение, либо медленный, уже бездушный, спуск вниз.
Каковы ни были у Леонида его веры -- почти все для него смутные -- одна потверже, другая послабее, одна поярче, другая потусклее, детски-наивная, глупенькая, рядом с разумно-простой, -- но они у него были, и так или иначе, им двигали. А теперь, ощущая всей тоской своей прорыв, изумляясь и теряясь перед овладевавшей телом недвижностью, он мучительно доискивался, -- в чем дело? Потерялось что-то... Но что? Когда?
Петербург. Люди, улицы. Ганя... Усмехнулся: Ганя! Усмехнулся холодно, мертво. Все вместе вспомнилось, а вот эта, главное, чуждость всего и всех ему. Незнакомый, да еще подобиями гримасничающий, город, незнакомое и неинтересное племя. Ни интереса, ни любопытства -- именно от этой совершенной чуждости, далекости... навсегда.
Острая боль заставила вскочить его с дивана. "Я с ума схожу! Ведь я ничего не знаю, ничего не видел. У меня дело, я за делом приехал, а это все случайные, отрывочные, ну, неожиданные, конечно, впечатления. Очень они важны! Это -- Россия, мой народ, мое, мое племя, моя земля, и свет над ней небесный -- мой, какой он ни на есть. Россия в плену, в страдании. Я не видел, да я ровно ничего не видел, но я знаю! А дело-то мое? Желанье-то мое первое, ради которого я сам и дар выбрал! По разумению и сердцу ехал, с даром с этим, Россию мою освободить. Верил, что хочу, что так можно, что сумею, что хочу! хочу! хочу!".
Голова болит. И пол точно уплывает из-под ног. Невнятно шептал он себе эти слова, слушал их, и нехорошо усмехался. Россия, как слово, была знакома и привычна, но, как ощущал он ее всем собой, -- кожей, дыханьем, -- продолжала оставаться чем-то чуждым, совсем отдельным от него.
"Где же я? Я-то сам?" -- спросил он себя почти с ужасом. И ответил, -- по правде, по совести, как всегда отвечал себе: "Нигде". Уж не пол -- земля уплывала из-под ног.
Теперь, с этой потерей, на чьей бы земле он ни оказался, -- он все равно будет -- нигде.
Усмешка опять скривила губы. "Жилец мирового пространства! C'est du joli!" {Это так хорошо
(фр.).
}. И так не шла к нему эта усмешка, эта ирония, что будто подменил его кто-то; даже лицо сразу постарело.
"Ну-с, прекрасно, к черту меня со всеми моими "переживаниями", новыми или старыми. Главное -- новыми. На ключ! Пусть хоть подохнут взаперти. А с чем ехал, как думал, то надо исполнить. Когда бы в долг ни взял -- отдавай. И что получил -- плати. Рассуждать не приходится".
В дверь постучали и прежде, чем Леонид, все больше играющий зачем-то роль иностранца, крикнул "herein!" {"войдите"
(нем.).
}, -- вошел лысый, грязноватый лакей, -- "служащий". Он чаще других являлся, и все неожиданно. Леонид и не дослушал, что тот ему предлагал, крикнул:
-- Я сказал -- не надо, ничего не надо!
Лакей не ушел, настаивал, про чай что-то завел, про закуски...
-- Не надо, не надо! Я болен, в постель ложусь!
Тут только, опомнившись, видя, что лакей и не думает уходить, прибавил тише:
-- Уходите, прошу вас.
Очень медленно лакей повернулся и медленно вышел. Так медленно, что Леонид успел подумать: "А вдруг не уйдет?". В первый раз такая мысль пришла в голову. Испугался. Что это? Уж не теряет ли веру и в дар свой? Дар не обманывал; но... разве не могло быть иногда и просто случайности?
Леонид терял не одну эту веру, такую важную. Но всех потерь не видел еще. Только в постели, когда старался обдумать в самых реальных подробностях предстоящее на завтра "дело", -- оно казалось ему все труднее, все сложнее и... нелепее.
* * *
Автомат, состроенный для выполнения определенных действий, точен и верен, как никогда не будет точен человек. Если представить себе, например, почтальона, который в такой-то час отправляется разносить пакеты по таким-то домам: можно быть уверенным, что с дороги он не сойдет и минута в минуту протянет стальную руку к такому-то ящику и опустит туда именно этот, а не другой пакет.
Вот беда, однако: идеальный почтальон вряд ли совершит благополучно свое даже первое путешествие: он, как всякий автомат, будет неловок. Неловкость не зависит от несовершенства механизма; неловкость -- коренное, неотъемлемое его свойство; чем совершеннее он и чем сложнее его функции, тем вернее его гибель от полного отсутствия ловкости. Малейшее непредвиденное изменение в окружающей обстановке, случайное препятствие, которое можно бы обойти, но автомат обойти не может, -- и беда: если не разбито препятствие, живое или мертвое, -- разбит почтальон.
Проснувшись утром от луча солнца из незанавешенного окна, Леонид подумал: "Сегодня", и зевнул. Он чувствовал себя ни хорошо, ни плохо -- никак. От вечерних мыслей, да и от всяких вообще, -- ничего не оставалось. Точно и в самом деле запер он их на ключ. Сегодняшний день был днем, когда Леониду предстояло совершить известное действие. Действие это было задумано, обдумано ранее -- и решено. Теперь конец, ни на какие пересмотры Леонид уже не способен. Разве детали проверить, выпавший винтик вставить.
Этим он машинально и занялся, старательно умываясь и одеваясь и потом, сидя за кофеем, который попросил принести в номер. Приходил вчерашний лакей, приходили опять "гиды"; чтобы сократить объяснения. Леонид обвязал горло платком и хрипловато просил оставить его в покое, так как он еще болен.
Времени, впрочем, было достаточно. Выйти надо не раньше, чем начнет смеркаться. До Кремля рукой подать, на переговоры-просьбы, -ну, полчаса, в общей сложности, вот и как раз. А побродить раньше по Москве, посмотреть, ему и в голову не пришло. Если б пришло, -- только поморщился бы. Москва его глубоко не интересовала. Он ни вчера, ни сегодня к окну даже не подошел ни разу, на улицу не взглянул. Особенно не хотелось Москвы потому, может быть, что он ее знал, часто бывал, а по веснам, перед каникулами, и живал. Гостил у Сережи Рокотова. Этот Сережа, единственный близкий друг, не вспомнился ему здесь ни разу. Тенью только маячил за сознанием, -- в память Леонид его не пожелал впустить. Еще вспомнилось бы, как Сережа, почти рядом с ним, пал сначала на колени, потом ничком, а он, Леонид до того обезумел, что выстрелил в красноармейца, который убил Сережу. Красноармеец убежал, впрочем... Вот когда Леонид присел прямо около Сережи на корточки, силясь поднять или хоть повернуть его тело, и когда увидел, вместо лица, кусок кровавого мяса, -- тогда, должно быть, и понял он окончательно... что? Но он не знал, тогда ли, да и теперь это все равно.
Леониду было даже не скучно -- сидеть так, ничего не делая, ни о чем, решительно ни о чем, не думая, иногда проверяя, перебирая винтики, -- все, кажется, на местах, какие знал.
Обед тоже попросил в номер. Неважный обед, ел, как будто, но ел и, кажется, усмехнулся мимолетно: "Надо же машину подмазать!".
Не размышляя, не думая ни о чем, он не думал и о своем сегодняшнем автоматизме. Но глухой страх, где-то в живой еще части души, шевелился. Страх перед бесчисленными и неведомыми опасностями, которые грозят делу, автоматически совершаемому, и которых именно потому, что оно совершается автоматически, ни учесть, ни избежать нельзя.
Стало смеркаться. Леонид оделся, не спеша. Из гостиницы ему удалось выйти так, как он рассчитывал, да случайно и не встретил почти никого по дороге, -- не было ни того лакея, ни гидов; так что и с просьбой не к кому было обращаться.
Но на улице противно -- глухое ощущение невидимых и непонятных опасностей еще отяжеляло. Двигался, уж совсем ничего вокруг не замечая, не видя; ни даже земли, -- камней, покрытых грязью, -- под ногами. Шли люди; но он чувствовал, -- не все идут просто, а кто-то идет за ним, именно за ним, и что идет это опасность, а средств защиты от нее нет; она невидима и неосязаема. Не обернуться же, не крикнуть же всем, сплошь просьбу, чтобы они остановились, не шли по тому направлению, по которому он идет? Соображенье подсказало ему всю нелепость и, даже не бесполезность, -- опасность такой выходки.
Уже сильно темнело. Леонид в слепой тоске, сам не ожидая, свернул вдруг в сторону от Кремлевских ворот и пошел, по грязи через улицу; даже через площадь, кажется. С ним рядом, или сзади, шли другие. Внезапно, с грохотом и звоном вылетел откуда-то автомобиль и врезался в кучку. Леонида отбросило в сторону, но он удержался на ногах. Из-под автомобиля слышались теперь звериные крики и ровный, на одной ноте, рев. Леонида мгновенно залила и завила ошалелая толпа, со своим ревом окружавшая автомобиль. Как в спасительный омут, инстинктивно нырнул Леонид в толпу; и она его закрыла.
"Случай!" -- пронеслось в голове; и страх не отступил, еще отяжелил ся.
Не отчетливо помнил он, как шли под ним ноги, куда ступали, и как очутился он перед Кремлевскими воротами. Еще меньше помнил, что было дальше. Словно, не сам обращался к кому-то, не сам говорил, другой рядом; а он только слушал этот голос, похожий на его, с иностранным акцентом, сыпавший русскими словами, где постоянно повторялось: "Прошу вас, прошу вас... Да, пропуск, да, но прошу вас... Ганс Форст, да... Я прошу вас..."
Они идут долго, тишина, темнота, какие-то молчавшие люди впереди, какие-то -- назади. Вот лестница, двери, огни, другие люди, снова "прошу вас, прошу вас...", и опять люди, уже новые, но так же ка-менно молчащие, каменно выступающие впереди, уже по коридору. "Прошу вас", -- и маленькая дверь отворяется. Темноватая, неизвестная комнатка, круг лампы под зеленым абажуром на небольшом деревянном столе, в зеленоватой тени -- невиданное, но знаемое, черноусое, все в бороздах и провалах, лицо... Ганс Форст у цели, у завершения плана, и уже кричит:
-- Я прошу вас... Товарищ Сталин... уйдите! Я прошу вас уйти. Прошу вас уйти от...
Последние слова были покрыты пронзительным, захлебывающимся женским визгом; да были и ненужны: гораздо раньше, чем они, и даже второе "прошу вас" прозвучало, -- Сталин ушел, вернее, убежал из комнаты.
-- Я про... -- крикнул обезумевший Леонид, не зная сам, к кому обращается, к визжащей ли в темном углу не видной женщине или к каким-то людям, с топотом врывающимся теперь в комнату. -- Я про... -- но не кончил слова: в спину что-то его толкнуло, потом тяжелое обрушилось на голову, и он стал падать вперед, теряя сознание.
Еще понял, что его берут за ноги, еще визг звенел в ушах; потом визг оборвался, и мягкая, ласковая чернота со всех сторон накрыла Леонида.