Глинка Александр Сергеевич
О некоторых мотивах творчества Максима Горького

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Волжскій

О нѣкоторыхъ мотивахъ творчества Максима Горькаго.

Ум. 3 іюля 1904 г.

С.-Петербургъ
Изданіе Е. Д. Жуковскаго

1906

http://az.lib.ru

   Сомнѣваясь во всемъ, Ницше усомнился и въ необходимости истины для человѣка. Предпринимая свою гигантскую попытку переоцѣнки всѣхъ цѣнностей, онъ, естественно, поставилъ вопросъ о цѣнности истины. "Допустимъ, -- говоритъ онъ, -- мы захотѣли истины. Зачѣмъ не лжи? неувѣренности? даже незнанія?" Чѣмъ истина лучше лжи? Въ дѣйствительной цѣнности истины, въ нужности ея для человѣка сомнѣвается и Максимъ Горькій. "Ложь, -- говоритъ одинъ изъ героевъ его наиболѣе философски настроенныхъ разсказовъ, -- нельзя называть вредной, поносить ее всячески, предпочитать ей истину... еще неизвѣстно вѣдь, что она такое, эта истина; никто не видалъ ея паспорта и, можетъ быть, она, по предъявленіи документовъ, чортъ знаетъ, чѣмъ окажется"...
   Чрезъ всѣ произведенія Горькаго красною нитью проходитъ своеобразная философія лжи; поэзія его -- поэзія "насъ возвышающихъ обмановъ", красивыхъ вымысловъ, очаровательныхъ иллюзій, грезъ и "сновъ золотыхъ". Устами своихъ героевъ Горькій вырисовываетъ сложные художественные узоры увлекательной апологіи лжи. Узоры эти иногда бываютъ очень изящны и тонки; сверкая пышнымъ богатствомъ красокъ сочной художественной кисти Горькаго, они носятъ на себѣ слѣды глубокой мысли, а иногда, грубые, аляповатые, они задорно топорчатся и раздражаютъ зрѣніе угловатостью формъ, маркостью цвѣтовъ, чрезмѣрной красочностью... Напомнимъ нѣкоторые изъ нихъ.
   Вотъ съ какими рѣчами заставляетъ Горькій обращаться своего "читателя" къ писателю: "Твое перо слабо ковыряетъ дѣйствительность, тихонько ворошитъ мелочи жизни, и, описывая будничныя чувства будничныхъ людей, ты открываешь ихъ уму, быть можетъ, и много низкихъ истинъ; но можешь ли ты создать для нихъ хотя бы маленькій. возвышающій душу обманъ?.. {Курсивъ неоговоренный -- вездѣ мой.} Нѣтъ! ты увѣренъ, что это полезно рыться въ мусорѣ будней и не умѣть находить въ нихъ ничего, кромѣ печальныхъ крошечныхъ истинъ, устанавливающихъ только то, что человѣкъ золъ, глупъ, безсиленъ и жалокъ одинъ и самъ по себѣ"... И вотъ "мы, -- говоритъ тотъ же читатель, -- кажется, снова хотимъ грезъ, красивыхъ вымысловъ, мечты и странностей, ибо жизнь, созданная нами, блѣдна красками, тускла, скучна!.. Дѣйствительность, которую мы когда-то горячо хотѣли перестроить, сломила и смяла насъ... Что же дѣлать? Попробуемъ, быть можетъ, вымыселъ и воображеніе помогутъ человѣку подняться ненадолго надъ землей и снова высмотрѣть на ней свое мѣсто, потерянное имъ! Потерянное, не правда ли? Вѣдь человѣкъ теперь не царь земли, а рабъ жизни, -- утратилъ онъ гордость своимъ первородствомъ, преклоняясь передъ фактами"...
   О томъ же, но несравненно откровеннѣе, циничнѣе говоритъ "Проходимецъ"; онъ говоритъ съ самоупоеніемъ, смакуя свое философствованіе, -- черта, свойственная очень многимъ героямъ Горькаго, которые очень любятъ съ восхищеніемъ оглядываться на себя и часто въ самые неподходящіе моменты. "Врать умѣючи -- высокое наслажденіе, скажу я вамъ. Если врешь и видишь, что тебѣ вѣрятъ, -- чувствуешь себя приподнятымъ надъ людьми; а чувствовать себя выше людей -- удовольствіе рѣдкостное! Овладѣть ихъ вниманіемъ и мыслить про себя: "дурачье"! А одурачить человѣка всегда пріятно. Да и ему, человѣку-то, тоже вѣдь пріятно слышать ложь, пріятную ложь, которая гладитъ его по шерсткѣ! И, можетъ быть, всякая ложь -- хороша, или же, наоборотъ, все хорошее -- ложь. Едва ли на свѣтѣ есть что-нибудь, болѣе стоющее вниманія, чѣмъ разныя людскія выдумки: мечты, грезы и прочее такое". Въ "Мѣщанахъ" Терентій Богословскій самую цѣнность добра выводитъ изъ его лживаго происхожденія. Ложь даетъ цѣну добру. "Зло есть качество, прирожденное вамъ и потому малоцѣнное. Добро вы сами придумали; вы страшно дорого платили за него, и потому оно есть драгоцѣнность, рѣдкая вещь, прекраснѣе которой нѣтъ на землѣ ничего". Тѣ же мысли на разные лады высказываютъ у Горькаго люди различнаго душевнаго склада и общественнаго положенія. Необходимость, цѣнность лжи тамъ, гдѣ правда жизни не удовлетворяетъ, гдѣ она скучна, блѣдна, безцвѣтна, -- защищаетъ Коноваловъ. Красивыми вымыслами упивается Варенька Олесова, пылкій идеалистъ Венковскій, діаконъ въ "Бывшихъ людяхъ", тетка Анфиса въ повѣсти "Ѳома Гордѣевъ", Яковъ въ повѣсти "Трое" и т. д. Ради красоты вымысла, чтобы "пробудить вѣру и надежду", солгалъ маленькій, жалкій чижъ въ сказкѣ "О чижѣ, который лгалъ, и о дятлѣ, любителѣ истины". На цѣлительной, оживотворяющей силѣ лжи построенъ цѣликомъ разсказъ "Болесь", (то же, что Настя въ пьесѣ "На днѣ"); тѣ же мотивы слышатся въ прекрасномъ разсказѣ "Двадцать шесть и одна"... Та же красивая ложь вдохновляетъ и самого Горькаго въ его разсказахъ о сказочно сильныхъ людяхъ съ могучими страстями, о всѣхъ этихъ Раддахъ, Лойкахъ Зобарахъ; сюда же относятся всѣ сказки "Старухи Изергиль", маленькій разсказъ, не вошедшій въ первыя изданія, "Ханъ и его сынъ", и другіе. Но апоѳезомъ философіи лжи Горькаго, ея завершеніемъ и объясненіемъ является замысловатая фигура странника Луки въ пьесѣ "На днѣ".
   Лука, появляясь на днѣ, сталкивается лицомъ къ лицу со страшнымъ трагизмомъ жизни. Предъ нимъ открывается рядъ трагическихъ положеній, положеній, изъ которыхъ нѣтъ выхода; по крайней мѣрѣ, при существующихъ условіяхъ общественной, душевной, вообще земной жизни, при существующей власти дѣйствительности и ея законовъ, нѣтъ выхода индивидуальнаго для каждой данной, однажды живущей личности: умирающая чахоточная Анна, безнадежно погибшая, засосанная дномъ, проститутка Настя, воръ по происхожденію, стоящій на дорогѣ къ убійству, Васька Пепелъ и т. д. Этотъ трагизмъ внѣшнихъ положеній обитателей ночлежки, безвозвратно опустившихся на дно жизни, еще болѣе усиливается характерной для послѣднихъ произведеній Горькаго атмосферой, густо насыщенной философскими проблемами, безпокойствомъ о жизни, о правѣ, о человѣкѣ, о Богѣ... Загадка человѣческаго существованія, загадка смысла жизни обострена здѣсь до послѣдней степрни и трагически обнажена. Люди болѣютъ здѣсь отъ голода, отъ неустройствъ жизни, заброшенности и ненужности; но еще болѣе они болѣютъ и мучаются -- отъ голода духовнаго, отъ неутоленной идейной жажды осмыслить жизнь, отъ тоски по правдѣ, по нравственному успокоенію, отъ душевной пустоты, отъ мучительнаго, ноющаго сознанія безсмыслицы жизни вообще... Бывшіе люди Горькаго, обитатели дна, какъ и вообще его босяки, -- философы по преимуществу. И вотъ въ эту-то гущу тревожныхъ, неразрѣшенныхъ, наболѣвшихъ проблемъ философіи, религіи, морали, въ это жерло проклятыхъ вопросовъ -- попадаетъ странникъ Лука. Авторъ сознательно ставитъ его въ это въ высшей степени отвѣтственное положеніе. И Лука съ голыми руками подходитъ къ сфинксу; съ громадностью своей задачи онъ думаетъ справиться очень простымъ средствомъ: средство это -- ложь, баюкающая, ласкающая, "хорошая ложь, которая гладитъ по шерсткѣ"... Не имѣя въ своемъ распоряженіи реальныхъ средствъ для борьбы съ силой факта, со страшной властью жестокой дѣйствительности, Лука хочетъ перехитрить силу факта, обойти его, создать иную дѣйствительность, дѣйствительность мечты, вымысла, сказки, обмана и самообмана. Онъ хочетъ переселить несчастнаго, страдающаго, безнадежно задавленнаго жизнью человѣка въ міръ призраковъ, красивыхъ иллюзій радостныхъ фантазій, заставить его жить грезами и снами, и въ этомъ новомъ мірѣ, въ этой новой реальности, онъ хочетъ сдѣлать невозможное возможнымъ, желаемое -- существующимъ, а существующее -- призракомъ, обманомъ. Лука стремится оболгать дѣйствительность, расцвѣтить, раскрасить ее міромъ грезъ и иллюзій. Для актера Лука создаетъ фантастическій міръ, лѣчебницу-мечту, "всего въ полуверстѣ отъ края свѣта": тамъ ждетъ его возрожденіе, новая жизнь... Для умирающей чахоточной Анны Лука тоже открываетъ міръ мечты, но другой уже міръ. "Смерть -- она все успокоитъ... Она для насъ ласковая".-- "А какъ тамъ -- тоже мука?" спрашиваетъ умирающая... "Ничего не будетъ! Ничего! Ты -- вѣрь! Спокой и больше ничего! Призовутъ тебя къ Господу и скажутъ: Господи, погляди-ка, вотъ пришла раба Твоя Анна"... И Лука подробно раскрываетъ, какъ встрѣтятъ Анну у Господа... Радужной дымкой свѣтлыхъ иллюзій Лука пытается обвѣять также и жизнь другихъ обитателей ночлежки... Привѣтствуетъ онъ пестро-накрашенную фантазію, которую создаетъ себѣ изъ книжки "Роковая любовь" несчастная Настя, уставшая жить дѣйствительностью, ужасной дѣйствительностью: "Я вѣрю! Твоя правда, а не ихняя... Коли ты вѣришь! была у тебя настоящая любовь... значитъ, была она, была!".... Даже полицейскаго Медвѣдева онъ не забываетъ приласкать, впрочемъ -- самымъ грубымъ обманомъ, постоянно называя его ундеромъ. "Хоть... я еще не совсѣмъ... ундеръ", -- пробуетъ не вѣрить Медвѣдевъ, но сила лжи побѣждаетъ и его... Всѣхъ, всѣхъ пытается Лука убаюкать обаяніемъ чарующей лжи, ласковымъ шопотомъ возвышающихъ обманомъ и самообмановъ, всѣхъ пытается поднять на призрачныя высоты раскрашенной реальности...
  
   Господа! Если къ правдѣ святой
   Міръ дорогу найти не сумѣетъ,
   Честь безумцу, который навѣетъ
   Человѣчеству сонъ золотой.
  
   И вотъ Лука, по манію автора, является такимъ безумцемъ, пришедшимъ усыпить сномъ золотымъ то безнадежно-заброшенное, болящее человѣчество, которое собралось въ ночлежкѣ Костылева... При томъ же не въ подлинномъ смыслѣ "безумцемъ" Беранже, глубоко правдивымъ и истинно вѣрующимъ, а инымъ сознательнымъ, безумцемъ, искусственно безумствующимъ. Онъ принесъ свою ласкающую, красиво убаюкивающую ложь, чтобы утѣшить невыносимыя муки этихъ страдальцевъ, этихъ людей безысходнаго горя, безысходной муки. Но, всматриваясь въ поведеніе Луки, вдумываясь въ его бойкія, складныя рѣчи, изреченія и прибаутки, хочется проникнуть въ святая святыхъ Луки, туда, за этотъ внѣшній покровъ неумолкающей, безостановочной душеспасительной лжи, проникнуть въ сердце этого замысловатаго старичка, раскрыть его душу, понять правду его лжи, ея смыслъ...
   Что же, на самомъ дѣлѣ, "всякая ложь хороша, или же, наоборотъ, все хорошее -- ложь?" Желанье заглянуть въ душу Луки является и у обитателей дна. "Слушай, старикъ: Богъ есть?" спрашиваетъ его въ упоръ Васька Пепелъ. "Лука молчитъ, улыбается". Пепелъ снова повторяетъ свой вопросъ: "Ну? Есть? Говори!.." -- "Коли вѣришь, есть; не вѣришь -- нѣтъ... Во что вѣришь, то и есть"... Этой многозначительной формулой, отрицающей и нацѣло уничтожающей самый объектъ вѣры, значительно расширяется смыслъ лжи Луки. Если въ отношеніи актера, Анны, Насти его ложь вызывается условностью положенія, подобно лжи доктора у постели безнадежно умирающаго больного, то въ отвѣтѣ Луки Пеплу о Богѣ и вѣрѣ она подсказывается уже несравненно болѣе широкими философскими основаніями. "Нечего сказать человѣку, которому улыбается смерть: ничего не скажешь ему такого, что возвратило бы въ душу его любовь къ жизни", -- такъ, между прочимъ, говорриъ Горькій въ небольшомъ и красивомъ разсказѣ "Ханъ и его сынъ". Но Лука показываетъ, что человѣка въ такомъ положеніи можно обмануть, или, вѣрнѣе, заставить его обмануться. И это тѣмъ легче, что -- скажемъ съ оттѣнкомъ парадокса -- человѣкъ въ правдѣ лжетъ, а во лжи правъ бываетъ; всякая ложь -- правда, потому что правда -- ложь... Вотъ какую мысль носитъ на остріѣ своего остроумія формула Луки. Быть можетъ, лучше было бы назвать эту ложь болѣе мягкимъ словомъ -- "выдумка". Философія "возвышающихъ душу обмановъ" Горькаго есть философія выдумки прежде всего. Такъ именно и опредѣляетъ предметъ философіи одинъ изъ наиболѣе компетентныхъ въ этомъ дѣлѣ героевъ Горькаго, Тетеревъ въ "Мѣщанахъ". Онъ даже противополагаетъ эту выдумку -- лжи: "Только философствуя человѣкъ не лжетъ, ибо, философствуя, онъ просто выдумываетъ".
   Но всмотримся ближе въ ложь, или выдумку Луки и, быть можетъ, намъ удастся понять правду его выдумки.
   Въ послѣднемъ актѣ, когда Сатинъ встаетъ на защиту Луки, онъ раскрываетъ смыслъ его ученія и поведенія. Какъ увидимъ дальше, точка зрѣнія самого Сатина, его красивыя, умныя и гордыя слова, по какой-то странной ироніи, вложенныя за минуту передъ тѣмъ Горькимъ въ пьяныя уста, -- не только ничего общаго не имѣютъ съ ученіемъ Луки, но прямо противорѣчатъ ему. Ложь Луки на каждомъ шагу противорѣчитъ правдѣ Сатина о человѣкѣ. Вотъ какъ объясняетъ Сатинъ ложь старика: "Старикъ -- не шарлатанъ! Что такое правда? Человѣкъ -- вотъ правда! Онъ это понималъ... вы -- нѣтъ! Вы тупы, какъ кирпичи... Я -- понимаю старика. Онъ вралъ... но это изъ жалости къ вамъ, чортъ васъ возьми! Есть много людей, которые лгутъ изъ жалости къ ближнему... Я -- знаю! я читалъ!.. Есть ложь утѣшительная, ложь примиряющая... Ложь оправдываетъ ту тяжесть, которая раздавила руки рабочаго... и обвиняетъ умирающаго съ голода... Я знаю ложь!. Кто слабъ душой... и кто живетъ чужими соками, -- тѣмъ ложь нужна... Однихъ она поддерживаетъ, другіе прикрываются ею... А кто самъ себѣ хозяинъ... кто независимъ и не жретъ чужого, -- зачѣмъ тому ложь? Ложь -- религія рабовъ и хозяевъ... Правда -- Богъ свободнаго человѣка"...
   Лука "понималъ правду", -- она въ человѣкѣ; Сатинъ "понимаетъ старика", -- онъ лгалъ ради человѣка, изъ "жалости" къ нему. Но ложь нужна тѣмъ, кто "слабъ душой", кто "жретъ чужое". Не знаю, Лука и Сатинъ считаютъ ли себя свободными отъ упрека въ слабости души и въ жизни на чужой счетъ, -- считаетъ ли ихъ Горькій свободными отъ этихъ подозрѣній; но во всякомъ случаѣ они для себя не хотятъ лжи, не хотятъ ни "поддерживаться", ни "прикрываться" ею... Ложь -- "религія рабовъ", она -- для тѣхъ, для людей, безнадежно страдающихъ на днѣ жизни, для человѣчества, которому остается только навѣять сонъ золотой. Удѣлъ Сатина, Луки, не тотъ: ихъ правда -- Богъ свободнаго человѣка; они могутъ смѣло смотрѣть въ страшные глаза жизни, не убаюкивать себя грезами и снами, не прятаться подъ страусово крыло душеспасительной лжи. "Человѣкъ можетъ вѣрить и не вѣрить... это его дѣло! Человѣкъ свободенъ... онъ за все платитъ самъ: за вѣру, за невѣріе, за любовь, за умъ. Человѣкъ за все заплатитъ самъ и потому свободенъ!" Но свободный человѣкъ бодрствуетъ; для него нужна, для него выносима правда; онъ можетъ оставаться наединѣ со страшнымъ трагизмомъ жизни, онъ вынесетъ ее, ему все позволено; а оно, человѣчество, они, люди, пусть спятъ и видятъ сны, пусть питаются ложью и вымысломъ, -- имъ ложь нужна... Изъ жалости къ нимъ -- ихъ нужно убаюкать...
   Такимъ образомъ, въ словахъ и дѣлахъ Луки проводится своеобразная двойная мораль, напоминающая двойную мораль Ницше или Раскольникова Достоевскаго: одна -- для себя, для избранныхъ, для "человѣка", или сверхчеловѣка, другая -- для нихъ, для толпы, для всякаго. Одни -- свободны, имъ "все позволено", потому что они могутъ вынести ужасъ этого религіозно-нравственнаго нигилизма, могутъ за свой собственный страхъ и рискъ посчитаться съ нимъ, глянуть истинѣ прямо въ глаза, понимая, что она есть ложь... Другимъ же -- нельзя вкушать отъ этого древа познанія добра и зла; обнаженный трагизмъ жизни имъ не по плечу, имъ не слѣдуетъ знать его, имъ нужна ложь, маскирующая пустоту жизни, правду свободнаго человѣка, свободнаго ни во что не вѣрить. Ницшеанскій элементъ въ философіи лжи Луки, двойственный характеръ его морали, раздвоеніе возвышеннаго культа "человѣка" сказывается и въ характерѣ его воззрѣній на смыслъ человѣческой жизни.
   Загадка человѣческаго существованія давно занимаетъ вниманіе Горькаго; давно онъ въ своихъ произведеніяхъ доискивается смысла жизни человѣка, хочетъ понять ея цѣль. Вспомнимъ кое-что изъ этихъ поисковъ. "Въ совершенствованіи человѣка -- смыслъ жизни"... импровизируетъ "Проходимецъ".-- "Ну, я этого не понимаю; вотъ въ совершенствованіи дерева смыслъ ясенъ: оно усовершенствуется до пригодности въ дѣло, и его употребятъ на оглоблю, на гробъ или еще на что-нибудь полезное для человѣка"... Ѳома Гордѣевъ въ своихъ тоскованіяхъ и блужданіяхъ, не умѣя осмыслить жизни человѣка и теряясь въ догадкахъ, однажды разсуждаетъ, между прочимъ, такъ: "Рѣка течетъ, чтобы по ней ѣздили, дерево растетъ для пользы, собака -- домъ стережетъ... Всему на свѣтѣ можно найти оправданіе! А люди -- какъ тараканы, совсѣмъ лишніе на землѣ!.. Все для нихъ, а они для чего? Ага?! Въ чемъ ихъ оправданіе? Ха-ха!" Такъ разсуждалъ Ѳома о назначеніи человѣка. Были у Горькаго и такія минуты, когда онъ, не умѣя указать другой, болѣе осмысленной цѣли жизни, полагалъ ее въ самой силѣ стремленій. "Смыслъ жизни въ красотѣ и силѣ стремленія къ цѣлямъ, и нужно, чтобы каждый моментъ бытія имѣлъ свою высокую цѣль". Или еще вотъ въ повѣсти "Ѳома Гордѣевъ" характерный разговоръ Ѳомы съ крестнымъ Маякинымъ подъ впечатлѣніемъ смерти отца.
   " -- Зачѣмъ умирать надо?-- тихо спросилъ Ѳома.
   Крестный съ сожалѣніемъ взглянулъ въ лицо ему, почмокалъ губами и сказалъ:
   -- Умный человѣкъ вотъ этого никогда не спроситъ. Умный человѣкъ самъ видитъ, что ежели рѣка, такъ она течетъ куда-нибудь... И -- кабы она стояла, то было бы болото...
   -- Зря вы насмѣхаетесь... угрюмо сказалъ Ѳома.-- Море тоже вотъ никуда не течетъ.
   -- Оно всѣ рѣки принимаетъ въ себя... и бываютъ въ немъ сильныя бури... Такъ же и житейское море отъ людей питается волненіемъ... А смерть обновляетъ воды его... дабы не протухло... Какъ люди ни мрутъ, а ихъ все больше становится.
   -- Что изъ этого? Отецъ-то умеръ...
   -- И ты умрешь...
   -- Такъ какое мнѣ дѣло, что людей больше прибываетъ?-- тоскливо усмѣхнулся Ѳома.
   -- Э-эх-хе!-- вздохнулъ Маякинъ, -- И никому до этого дѣла нѣтъ... Вотъ и штаны твои также разсуждаютъ: "Какое намъ дѣло до того, что на свѣтѣ всякой матеріи сколько угодно? Но ты ихъ не слушаешь: износишь да и бросишь?.."
   Въ ученіи Луки существованіе человѣка осмысливается идеей "лучшаго человѣка".
   "-- Однажды я спросилъ его, -- разсказываетъ Сатинъ о Лукѣ: -- Дѣдъ, зачѣмъ люди живутъ?.. "А для лучшаго люди-то живутъ, милачокъ! Вотъ, скажемъ, живутъ столяры и все -- хламъ-народъ... И вотъ отъ нихъ рождается столяръ... такой столяръ, какого подобнаго и не видала земля: всѣхъ превысилъ, и нѣтъ ему въ столярахъ равнаго. Всему онъ столярному дѣлу свой обликъ даетъ... и сразу дѣло на двадцать лѣтъ двигаетъ... Также и всѣ другіе... слесаря тамъ... сапожники и прочіе рабочіе люди... и всѣ крестьяне... и даже господа -- для лучшаго живутъ! Всякъ думаетъ, что для себя проживаетъ, анъ, выходитъ, что для лучшаго!.. по сто лѣтъ... а можетъ, и больше для лучшаго человѣка живутъ!"
   Здѣсь говорится уже совершенно не то, что хочетъ сказать самъ Сатинъ своей фигурой человѣка въ воздухѣ. Здѣсь у Луки не "ты, я, они, старикъ, Наполеонъ, Магометъ... въ одномъ", а одинъ или нѣкоторые, или, наконецъ, нѣчто лучшее -- надъ всѣми. Человѣкъ, какъ самостоятельная моральная цѣнность, -- здѣсь превзойденъ; христіанская демократическая идея всечеловѣчества замѣнена ницшеанской аристократической идеей лучшаго, Uebermensch'а, изрѣдка нарождающагося, для котораго по сто лѣтъ и больше живутъ. "Я учу васъ сверхчеловѣку: человѣкъ есть нѣчто, что должно быть превзойдено", исповѣдалъ Ницше. Передъ лицомъ идеи о "лучшемъ человѣкѣ", какъ конечной цѣли и высшей цѣнности, -- Ѳома Гордѣевъ не могъ бы уже съ злорадствомъ отчаянія, -- не весьма, впрочемъ, остроумно -- сравнивать людей съ тараканами. "Все для нихъ, а они для чего? А они "для лучшаго, милачокъ, живутъ", успокаиваетъ его странникъ Лука...
   Рѣчи Сатина о человѣкѣ -- правдѣ говорятъ уже совсѣмъ о другомъ, но, по какому-то странному смѣшенію понятій, но мысли автора и во мнѣніяхъ большинства критиковъ, Сатинъ, произнося эти слова, какъ бы толкуетъ смыслъ лукаваго ученія старика... Ранѣе, въ другихъ мѣстахъ произведеній Горькаго, этотъ строй идей, подчиняющій человѣка чему-то высшему, выше его стоящему, какой-то сверхчеловѣческой, или вышечеловѣческой цѣнности, -- проводился еще рѣшительнѣе и рѣзче. Горькій, въ самомъ дѣлѣ, повторяя Ницше, -- сознательно или безсознательно, все равно, -- соприкасается съ нимъ также и въ наиболѣе отрицательныхъ, захватанныхъ пунктахъ его философіи, въ ученіи о сверхчеловѣкѣ.
   Ницше хотѣлъ добыть жизнелюбивый оптимизмъ и успокоиться на немъ, хотѣлъ создать культъ человѣкобога и возвеличить его цвѣтами своей поэтической философіи; но великому страдальцу мысли не удалось добыть страстно искомаго, примиряющаго спокойствія въ мірѣ имъ созданныхъ идей; человѣко-богъ, избавитель, только мучилъ его, но не примирялъ съ жизнью; величавый оптимизмъ божественнаго успокоенія аморальнаго состоянія по ту сторону добра и зла -- только дразнилъ усталое воображеніе, но не давался. Горькому же все это дается легче: этотъ оптимизмъ, это примиреніе со стихіей жизни, это восхищенное поклоненіе человѣко-богу. Онъ легче справляется съ трагизмомъ жизни, заволакивая его радужной дымкой своей убаюкивающей философіи красивой душеполезной лжи, философіи "маленькихъ, возвышающихъ душу обмановъ", міромъ грезъ и иллюзій, въ которыя, какъ показываетъ полуницшеанская, полуіезуитская философія Луки, свободному человѣку можно по желанію "вѣрить и не вѣрить"... Ницше смотритъ на человѣка со всей его долгой и мучительной исторіей, какъ на мостъ, ведущій въ царство лучшаго, чѣмъ человѣческое, въ царство сверхчеловѣка, для котораго все остальное человѣчество -- только болѣе или менѣе удобное подножіе. Лука призываетъ человѣчество жить "по сто и больше лѣтъ" для "лучшаго человѣка", для столяра, который "всѣхъ превысилъ, и нѣтъ ему въ столярахъ равнаго". А чтобы оно, это человѣчество, обращенное въ средство для высшихъ цѣлей, не чувствовало нѣкотораго обиднаго комизма своего положенія, участливый старикъ попытается навѣять на него золотые сны своихъ сказокъ, попытается убаюкать его въ сладкихъ грезахъ и иллюзіяхъ; онъ заботливо вспрыснетъ болѣющему человѣчеству подъ кожу сыворотку "маленькихъ, возвышающихъ душу обмановъ", и тогда жестокая, ужасная дѣйствительность будетъ уже нечувствительма; несчастное, обойденное человѣчество, подогрѣтое опьяняющимъ, сладкимъ дурманомъ хитраго старика, потеряетъ чувствительность, перестанетъ сознавать само себя, перестанетъ и мучиться. Пусть "думаетъ, что для себя проживаетъ, анъ, выходитъ, что для лучшаго!"... Пусть тѣшится, чѣмъ хочетъ, все равно -- оно безсознательно унавозитъ историческую почву; пусть вѣритъ во что вздумается, -- "быть можетъ, всякая ложь хороша или, наоборотъ, все хорошее ложь". Такъ хочетъ Лука облегчить муки родовъ "лучшаго человѣка" будущаго изъ темныхъ глубинъ ужаснаго дна современной жизни.
   Да, Горькій и въ "Лукѣ" близокъ къ Ницше, но не къ суровому Ницше, бравирующему своей жестокостью, съ болью и наслажденіемъ боли выставляющему ее напоказъ. Горькій русскій Ницше -- жалостливый къ человѣку, но все же въ жалости своей обратившій его въ средство, въ мостъ -- для "лучшаго человѣка"; человѣкъ и человѣчество и здѣсь, какъ у Заратустры, -- превзойдены. Правда, изъ-за золотыхъ далей, изъ-за широкихъ горизонтовъ будущаго, въ виду далекаго "лучшаго человѣка" -- Лука Горькаго не забываетъ и близкое, конкретное человѣчество: онъ заботливо печется о немъ, пытаясь устроить его благосостояніе съ помощью различныхъ успокаивающихъ обмановъ и благонамѣренныхъ симуляцій. Онъ полонъ жалости къ человѣчеству, но формы проявленій этой жалости не всегда гармонируютъ съ его собственными поученіями о томъ, что надо уважать человѣка. Лука много разъ говоритъ объ уваженіи, онъ учитъ "уважать человѣка", но самъ укрываетъ человѣка отъ самого себя, усыпляетъ его, убаюкиваетъ, заговариваетъ. Лука обманываетъ человѣка изъ уваженія къ нему, къ его человѣческому достоинству, -- вотъ горькая иронія дѣлъ странника надъ его словами! Уважать изъ жалости!! "Надо уважать человѣка!.. Не жалѣть... не унижать его жалостью... уважать надо", -- такъ говоритъ Сатинъ, поясняя смыслъ ученія странника; а кажется, что онъ смѣется надъ нимъ... А разсказъ Луки, который какъ-то не хочется воспроизводить здѣсь и конфузно слышать на сценѣ и даже читать въ книгѣ, -- разсказъ о томъ, какъ заставилъ онъ двухъ голодныхъ бродягъ пороть другъ друга!.. "Жалѣть людей надо!" говоритъ Лука, и вотъ этотъ его разсказъ о томъ, какъ онъ заставилъ бродягъ пороть другъ друга, -- долженъ иллюстрировать общее положеніе: "Во-время человѣка пожалѣть... хорошо бываетъ"... "Надо уважать человѣка!" Нѣтъ, надо просто щадить вкусъ читателя и не портить его такими картинками въ мелодраматическомъ вкусѣ. Удивительно, что отъ такихъ антихудожественныхъ душковъ Горькій несвободенъ даже теперь, на высотѣ своей славы...
   "Человѣкъ выше сытости", и это, какъ выводъ изъ ученія и поведенія Луки, звучитъ также странно, обидно-иронически, какъ и слова объ уваженіи человѣка. Странникъ именно сытость и хочетъ дать изстрадавшемуся, заблудившемуся, недовольному человѣчеству -- своеобразную, идеальную, или, лучше сказать, лже-идеальную, нездоровую, обманчивую сытость, потому что покоится она на лжи. Чтобы утолить жажду духовныхъ запросовъ человѣка, Лука никакіе идеалы не считаетъ плохими; все хорошо, чтобы залить эту неугасимую жажду; "во что вѣришь, то и есть"... Странникъ Горькаго -- идеалистъ, не вѣрующій ни въ какіе идеалы, но понимающій ихъ жизненную, практическую силу успокоенія и отдохновенія, поэтому онъ -- лже-идеалистъ. Онъ дѣлаетъ томящемуся отъ духовнаго зноя человѣчеству своеобразную прививку, прививку факта, дѣйствительности, заставляя его не ощущать боли этой дѣйствительности, переживать ее какъ бы подъ хлороформамъ.
   Если бы какой-нибудь художникъ захотѣлъ въ символистистической картинѣ изобразить сущность идеи Горьковскаго "дна", онъ долженъ былъ бы на темномъ-темномъ фонѣ нарисовать безпросвѣтно-мрачное подземелье, а въ этомъ подземельи помѣстить фигуру истязуемаго человѣка, символизирующую человѣчество: его мучаютъ всѣми возможными на землѣ муками и пытками, надъ нимъ надругаются всѣми возможными надругательствами; а на лицѣ этого мучимаго, униженнаго человѣка, этой жертвы пытокъ и надругательствъ, вмѣсто страдальческаго, мученическаго, болезненно-искаженнаго выраженія, играетъ радостная, блаженная улыбка внутренняго просвѣтлѣнія: у него уничтожена чувствительность; онъ спитъ, обвѣянный очаровательной атмосферой лжи, спитъ и видитъ золотые сны...
   Лука хочетъ построить жизнь человѣчества на вѣрѣ, но въ основѣ этой вѣры, или, точнѣе, проповѣди вѣры, лежитъ глубокое невѣріе; вѣра для другихъ, самъ же старикъ -- человѣкъ невѣрующій. Вѣра въ его философской концепціи -- это внѣшнее крѣпило, которымъ онъ хочетъ спасти человѣчество отъ гибели, заставить его перестать страдать, укрывъ отъ ужасовъ дѣйствительности. Лука не имѣетъ, подобно Ницше, жестокой смѣлости открыто отдать весь этотъ "хламъ-народъ" на сломъ, на удобреніе почвы для произрастанія "такого столяра, какого подобнаго и не видала земля", этого свободнаго сверхчеловѣка; онъ хочетъ облегчить муки родовъ "лучшаго человѣка", увлекая человѣчество въ міръ своихъ сказокъ: "во что вѣришь, то и есть"... Въ глубинѣ призыва къ вѣрѣ хитраго странника таится ужасное, смѣющееся невѣріе, изъ-за этихъ призывовъ къ вѣрѣ, изъ-за лже-идеалистической проповѣди выглядываетъ бритое лицо іезуита; но сухія, суровыя черты іезуитскаго лица здѣсь смягчены, сглажены ласковой сострадательностью, жалостливой, человѣколюбивой мягкостью русскаго человѣка.
   Въ сложномъ переплетѣ основныхъ идейныхъ нитей, вылетенныхъ въ художественно-философскую ткань произведеній Горькаго, встрѣчаются и соединяются вмѣстѣ существенно различные, часто противорѣчивые элементы. Если въ нѣкоторыхъ очень звучныхъ аккордахъ творчества Горькій гармонируетъ съ мотивами художественной философіи Ницше, то съ другой стороны въ только что указанныхъ чертахъ странника Луки есть нѣчто, напоминающее образъ великаго инквизитора Достоевскаго. Лука приближается къ морально-философскимъ мотивамъ этого произведенія характеромъ своего отношенія къ правдѣ и къ человѣчеству. Конечно, образъ Достоевскаго по своему глубокому психологическому и философскому смыслу -- внѣ сравненія, богаче содержаніемъ, многостороннѣе, сложнѣе типа Горькаго, не говоря уже о различномъ отношеніи авторовъ къ ихъ художественнымъ обобщеніямъ... Поэтому наше сближеніе, ограниченное и въ глубь и въ ширь, -- очень условно.
   Великій инквизиторъ хочетъ дать успокоеніе "мучающемуся, страдающему, смрадно-грѣшному человѣчеству". Чтобы сдѣлать людей счастливыми, онъ стремится "побороть свободу", "ибо ничего и никогда не было для человѣческаго общества невыносимѣе свободы". Люди не могутъ никогда быть свободными, "потому что малосильны, порочны, ничтожны и бунтовщики". "Мы, -- говоритъ инквизиторъ своему плѣннику, -- ставъ во главѣ ихъ, согласились выносить свободу, которой они испугались, и надъ ними господствовать, -- такъ ужасно имъ станетъ подъ конецъ быть свободными". Оставивъ себѣ свободу отрицанія и невѣрія, человѣколюбивый іезуитъ и гуманный деспотъ Достоевскаго кладетъ въ основу созидаемаго имъ царства человѣческаго благоденствія и успокоенія три силы: "чудо, тайну и авторитетъ". Великій инквизиторъ стремится основать благоденствіе людей на матеріальномъ благѣ и его культѣ, на сытости въ узкомъ смыслѣ, "ибо, -- говоритъ онъ, -- ничего нѣтъ безспорнѣе хлѣба". Зданіе, въ которомъ хочетъ дать успокоеніе человѣчеству Лука и примыкающіе къ нему философы лжи другихъ произведеній Горькаго, строится совсѣмъ изъ другихъ матеріаловъ. Въ основу его, какъ видитъ читатель, кладется культъ не матеріальнаго, но иного, въ очень условномъ смыслѣ идеальнаго, лже-идеальнаго блага. Великій инквизиторъ -- реалистъ и матеріалистъ въ своемъ любовномъ деспотизмѣ; онъ тяготѣетъ къ факту, къ міру вещественныхъ цѣнностей, видимыхъ и осязаемыхъ. Онъ стремится сдѣлать людей рабами дѣйствительности. Лука, напротивъ, идеалистъ, или, какъ опредѣлили мы, лже-идеалистъ, онъ стремится оболгать дѣйствительность; онъ романтикъ, но тоже лже-романтикъ, притворный, насильственный рощштикъ, такъ какъ непосредственная простота, безыскуственная наивность и искренность настоящаго романтизма имъ утрачена; онъ строитъ свое царство "сновъ золотыхъ", не вѣря уже въ реальность этихъ сновъ, что невозможно для истиннаго романтизма. Зовя другихъ въ царство грезы и мечты, самъ старикъ уже не можетъ войти туда... Чтобы войти туда, надо отказаться отъ рѣшимости свободно и смѣло смотрѣть въ мертвенно-страшные, пугающіе глаза дѣйствительности. Зажмурить глаза нужно при самомъ входѣ въ этотъ мрачный, фантастическій міръ.
   Великій инквизиторъ хочетъ успокоить человѣчество, приковавъ его къ дѣйствительности крѣпкими цѣпями чуда, тайны и авторитета. Лука пытается добыть это успокоеніе для человѣчества въ снахъ и грезахъ, запутывая его паутиной тонкихъ, гнилыхъ, постоянно обрывающихся нитей фальшивыхъ идеаловъ, въ которые самъ не вѣритъ... Одинъ хочетъ обрѣзать человѣку крылья, другой предлагаетъ ему летать во снѣ... Но и Лука, какъ великій инквизиторъ, беретъ отъ человѣчества гораздо болѣе, чѣмъ даетъ ему или хочетъ дать; онъ беретъ отъ него смѣлость свободнаго отношенія къ дѣйствительности, онъ отговариваетъ человѣчество заглядывать въ лицо ужасу жизни, всматриваться въ ея бездну... Уводя человѣка въ міръ сказки, онъ не позволяетъ ему оглядываться назадъ, внизъ, на правду дѣйствительности, чтобы не закружилась голова, чтобы несчастный не обратился въ соляной столбъ, не повѣсился бы, какъ "актеръ". Лука беретъ у людей ужасъ истины, чтобъ дать имъ счастье лжи; онъ обманываетъ ихъ въ дѣйствительности, чтобы дать имъ дѣйствительность въ мечтахъ. Но самъ въ реальность эту не вѣритъ... Заволакивая реальное зло идеальнымъ добромъ, Лука, какъ по-своему и великій инквизиторъ, не вѣритъ въ правду этого добра, не можетъ и не хочетъ оправдать его, не цѣнитъ его и не уважаетъ. Самъ Лука, какъ и инквизиторъ самъ, не рабъ своей лжи, но властелинъ, онъ не рабъ своихъ грезъ, какъ и великій инквизиторъ не рабъ орудій своего дѣла -- чуда, тайны, авторитета.
   И Лука и великій инквизиторъ наединѣ съ собой выносятъ ужасъ истины, ужасъ невѣрія и атеизма; они носятъ въ себѣ ужасную тайну своего невѣрія, предоставляя людямъ вѣрить изъ жалости, изъ состраданія... Они оба атеисты, оба іезуиты, но іезуитизмъ ихъ сложный, глубокій, утонченный.
   Великій инквизиторъ іезуитски хранитъ свое невѣріе про себя, унижая человѣка ради его благоденствія и счастія, изъ жалости къ нему. Онъ обманываетъ человѣчество фальшивыми цѣнностями, въ силу того, что онѣ имѣютъ практическое значеніе, прочно устраивая жизнь людей. Лука чуждъ любовнаго деспотизма, элементовъ насилія, столь характерныхъ для инквизитора; но и онъ также, изъ жалости къ человѣку, обманываетъ его фальшивыми цѣнностями; любя человѣка -- они унижаютъ его. Обмануть человѣка легче всего тогда, когда не уважаешь его. Лука, не умѣя утолить мукъ болящаго человѣчества непосредственно, не умѣя отвѣтить на его запросы прямымъ путемъ, -- убаюкиваетъ его, нѣжно окутывая сознательность и свободу его паутиной красивыхъ вымысловъ. Онъ не истины хочетъ для человѣка, но забвенія... И нужно окончательно извѣриться въ правдѣ, въ самой возможности найти ее, чтобы привѣтствовать всякую ложь, лишь бы она давала успокоеніе; нужно самому утратить своего Бога, чтобы проповѣдывать поклоненіе всякому божеству безразлично; нужно самому ни во что не вѣрить, чтобы такъ цѣпляться за всякую вѣру, стараясь разжечь ее.
   И великій инквизиторъ и Лука представляютъ собой выраженіе крайняго пессимизма, глубоко извѣрившагося въ правдѣ, въ самой возможности существованія правды, въ цѣнности и нужности ея для человѣка. Но у инквизитора его невѣріе -- дѣйствительно живое настроеніе, грозное, зловѣщее, полное муки и ужаса, -- и потому фигура его величественна и воистину трагична. Въ невѣріи Луки слышится столь характерное для мотивовъ творчества Горькаго -- самолюбованіе, самоупоеніе, самодовольное смакованіе своимъ словомъ. "Лучше моего не скажешь!" говоритъ онъ Пеплу, и вся фигура его сильно сдобрена этимъ любовнымъ оглядываніемъ на свое хорошее. Всякое истинно ужасное, глубоко трагическое переживаніе можно обезцвѣтить и умалить этимъ самодовольствомъ, захлебывающимся въ трагическихъ мѣстахъ. Пессимизмъ, любующійся собой, съ восхищеніемъ оглядывающійся на себя, -- уже не истинный, а фальшивый пессимизмъ; трагизмъ, довольный собой, трагизмъ торжествующій, радостно упоенный, -- уже не трагизмъ.
   Элементъ самолюбованія, явственно различаемый въ художественныхъ складкахъ поэзіи Горькаго, забирающійся въ самыя неподходящія для него, самые трагическіе изгибы этой поэзіи, -- способствуетъ обмельчанію и огрубленію ея...
  

II.

   Художественная философія Горькаго, блестящая, увлекательно красивая по формѣ, чарующая роскошью цвѣтовъ, богатствомъ красокъ, -- есть прежде всего философія самодовольнаго, любующагося собой аморализма и своеобразнаго, радостно упоеннаго, самодовольно улыбающагося атеизма. Самолюбованіе, довольство своимъ нeдовольствомъ, упоеніе своей тоской, своимъ отчаяніемъ, своимъ невѣріемъ, негодующій протестъ, съ восхищеніемъ оглядывающійся самъ на себя, -- таковы незаглушимые, несмолкающіе мотивы художественно-философскаго творчества Максима Горькаго. Эти мотивы, порою усиливаясь, вносятъ въ серьезное содержаніе поэзіи Максима Горькаго что-то слащавое, приторное, назойливо раздражающее, крикливо- скучное... Это сильно понижаетъ какъ психологическую, такъ и общественную цѣнность произведеній Горькаго, это заставляетъ его большой художественный талантъ въ значительной мѣрѣ сгорать въ лучахъ собственнаго сіянія...
   Какъ ни относиться къ положительной философской цѣнности писаній Ницше, но за его стремленіями уничтожить самую "тѣнь Бога", "добыть свободу, сказавъ священное нѣтъ долгу", за его культомъ мощнаго потока жизни, за вызывающимъ провозглашеніемъ аморализма -- чувствуется живая, глубокая трагедія души, чувствуется мучительный, страдальческій опытъ, неутолимое болѣніе, неугасимое безпокойство, вѣчный трепетъ, вѣчная тревога... Великъ психологическій опытъ и Горькаго, переживанія его не лишены трагическаго характера, есть у него и безпокойство, неугомонныя исканія, погоня за смысломъ человѣческаго существованія, стремленія опять и опять взяться за страшную загадку жизни... Но въ этомъ безпокойствѣ есть особая скрытая успокоенность, въ его буряхъ, дѣйствительно, есть покой, въ трагизмѣ его есть замиреніе, даже восхищеніе, въ исканіяхъ найдена радость искать и видѣть себя ищущимъ, въ порывахъ, стремленіяхъ и тоскованіяхъ обрѣтены сила порыва, красота стремленій и любовное почтеніе къ себѣ, тоскующему и недовольному. Конечно, есть передъ чѣмъ задумчиво остановиться, есть чѣмъ полюбоваться въ глубокихъ изгибахъ тоски Григорія Орлова, въ благородныхъ, красивыхъ, хотя чуточку театральныхъ, протестующихъ рѣчахъ ротмистра Кувалды, въ мрачно-озлобленномъ настроеніи величаваго Тетерева, есть своеобразная сила даже и въ ухмыляющемся цинизмѣ Проходимца-Промтова; но то обстоятельство, что они сами все это слишкомъ замѣчаютъ и подчеркиваютъ, значительно уменьшаетъ ростъ всѣхъ этихъ и подобныхъ фигуръ въ произведеніяхъ Горькаго.
   Напряженное самолюбованіе ихъ, восхищенное, довольно и задорно смѣющееся выраженіе лица автора, очень чувствительно и замѣтно выглядывающее изъ-за общаго фона разсказовъ и рѣчей героевъ -- не усиливаетъ, а какъ разъ напротивъ, ослабляетъ, портитъ впечатлѣніе. Григорій Орловъ, при всей значительности мотивовъ своей психики, слишкомъ уже откровенно, наивно любуется своей тоской, своимъ неугомоннымъ недовольствомъ, такъ что подчасъ становится какъ-то неловко, конфузно за него. Кувалда прямо упивается своими рѣчами, своей геройской ролью протестанта, гипнотизируя себя своими рѣчами... "Для ротмистра такія бесѣды были положительно праздникомъ сердца. Онъ говорилъ больше всѣхъ, и это дало ему возможность считать себя лучше всѣхъ"... Этому обаянію поддался и самъ художникъ; этого нельзя не почувствовать, читая "Бывшихъ людей"... Вотъ какъ говоритъ, между прочимъ, о себѣ Терентій Богословскій старику Безсѣменову: "Мнѣ некуда дѣвать силы. Я могу найти себѣ мѣсто по способности только въ балаганѣ, на ярмаркѣ, гдѣ могъ бы рвать желѣзныя цѣпи, поднимать гири и прочее... Но я учился... и хорошо учился... за что и былъ изгнанъ изъ семинаріи... Я учился и не хочу жить на показъ, не хочу, чтобы ты, придя въ балаганъ, любовался мной со спокойнымъ удовольствіемъ, Я желаю, чтобы вы смотрѣли на меня съ безпокойнымъ неудовольствіемъ". Такъ говоритъ Терентій Богословскій, говоритъ и любуется на себя, именно "со спокойнымъ удовольствіемъ"; такъ смотритъ на него и авторъ, читатель и зритель. Тутъ есть упоеніе своей мрачной злобой... есть самодовольство, мало идущія къ угрюмой фигурѣ Тетерева. "Проходимецъ" аппетитно смакуетъ смѣлость своихъ отрицаній и дерзновеній, порою онъ захлебывается отъ восхищенія собственнымъ краснорѣчіемъ и глубокомысліемъ; поэтому-то цинизму его рѣчей недостаетъ глубины, грозности, въ нихъ чувствуется что-то прѣсное, отсутствіе остроты и ѣдкости.
   Если Орловъ, Кувалда, Тетеревъ, Промотовъ и имъ подобные -- кѣмъ-то, кажется, г. Протопоповымъ, удачно названные "конкретные босяки", -- слишкомъ сочно пропитаны самолюбованіемъ, то еще въ большей мѣрѣ это слѣдуетъ отнести къ абстрактнымъ босякамъ, къ тому экстракту босячества, который представленъ въ произведеніяхъ Горькаго въ сказочныхъ образахъ всѣхъ этихъ Раддъ, Зобаровъ, Изергилей и т. п. концентрическихъ отраженій босячества. Здѣсь каждая страница, каждая сцена дышитъ самоупоеніемъ, самовосхищеніемъ, культомъ себя, своей силы, красоты и величавости...
   Вообще говоря, босякъ Горькаго въ подавляющемъ большинствѣ -- будь-то Кувалда или Орловъ, Кузька въ "Тоскѣ" или Сережка въ "Мальвѣ", -- прежде всего доволенъ и гордъ собой; хотя бы это довольство и преломлялось въ недовольствѣ и тоскѣ, въ озлобленности и ругани, онъ разсматряваетъ себя съ искреннимъ восхищеніемъ, любуется и красуется... И самъ художникъ скрыто и явно, удовлетворенно упивается своимъ созданіемъ (не будемъ рѣшать вопросъ, насколько босякъ Горькаго представляетъ собой соціально-историческую категорію, живую историческую дѣйствительность въ бытовой, классовой ея окраскѣ и насколько босякъ этотъ -- философское отвлеченіе, художественное обобщеніе), любуется и гордится имъ, обличаетъ, грозитъ и пугаетъ.
   Въ безудержѣ дерзновенія, въ смѣлости отрицанія, въ беззавѣтной рѣшимости протеста и крайней быстротѣ натиска, которыми проникнута поэзія художественнаго творчества Горькаго, -- слышится порою, дѣйствительно, что-то угрожающее, воинственное, боевое. Этотъ элементъ творчества Горькаго дѣлаетъ его огромнымъ общественно-философскимъ бродиломъ; значеніе этого разъѣдающаго фермента, этого гигантскаго соціальнаго тарана, съ наслажденіемъ ударяющагося въ каменную стѣну буржуазной пошлости, рутины и всяческой гнили, конечно, очень велико и можетъ оцѣниваться до нѣкоторой степени независимо отъ того или иного смысла конечныхъ идеаловъ Горькаго, той послѣдней цѣли и высшей цѣнности, во имя которыхъ работаетъ этотъ гигантскій таранъ. "Нѣтъ работы спорѣе, чѣмъ работа разрушенія", говоритъ Горькій въ разсказѣ "Дѣло съ застежками", и дѣйствительно, дѣло это дѣлается художникомъ вдохновенно, оживленно, съ упоеніемъ; но и здѣсь онъ не забываетъ, конечно, по временамъ съ восхищенной улыбкой самодовольства оглядываться на себя или своихъ героевъ заставлять оглядываться, любуясь собой... "Люблю я, другъ, эту бродяжью жизнь, говоритъ одинъ изъ благодушныхъ босяковъ.-- Оно и холодно и голодно, но свободно ужъ очень. Нѣтъ надъ тобой никакого начальства... самъ ты своей жизни хозяинъ... Хоть голову себѣ откуси, никто тебѣ слова не можетъ сказать... Хорошо... Наголодался я за эти дни, назлился... а вотъ теперь лежу, смотрю въ небо... Звѣзды мигаютъ мнѣ... ровно говорятъ: "Ничего, Локутинъ, ходи, знай, по землѣ и никому не поддавайся"... Н-да... И хорошо на сердцѣ"... Такова поэзія физическаго и духовнаго броженія. Красиво, вдохновенно говоритъ объ этомъ герой Горькаго, много подобныхъ рѣчей, славящихъ "броженіе", можно бы было привести...
   Но чтобы въ самомъ дѣлѣ осмыслить работу разрушенія, нужно понять конечную цѣль, во имя которой она совершается, цѣль, которая отбрасываетъ на нее блескъ и свѣтъ своего обаянія, даетъ этой работѣ цѣну и значеніе. Чтобы понять смыслъ броженія, духовнаго бродяжничества, хожденія съ мѣста на мѣсто, смыслъ отрицанія протеста и возмущенія, -- необходимо подняться къ истокамъ тѣхъ идей и настроеній, увлеченій и вдохновеній, изъ которыхъ вытекаютъ всѣ эти броженія, хожденія, исканія и отрицанія. Хочется выдѣлить, уловить среди этого быстро текущаго, вѣчно смѣняющагося, вѣчно снова и снова подымающагося потека, -- потока все время недовольнаго, тоскливо и гнѣвно бурлящаго, но въ глубинѣ очень довольнаго собой, удовлетвореннаго своимъ бурлящимъ гнѣвомъ, своей протестующей тоской, -- что-нибудь устойчивое, незыблемо-крѣпкое, какую-нибудь постоянную точку опоры, уловить и уяснить самый смыслъ этой постоянной смѣны, признаннаго отрицанія, этого угомонившагося неугомона.
   Быть можетъ, здѣсь насъ лучше всего введетъ въ существо дѣла тотъ пытающій, ошеломляющій вопросъ, который задаетъ своему собесѣднику-писателю, приводя его тѣмъ въ трепетъ и замѣшательство, "читатель" Горькаго:
   "Кто есть твой Богъ?"
   "Писатель" поникъ въ молчаніи, не зная, что сказать; въ душѣ его нѣтъ искренняго, достойнаго отвѣта на тотъ роковой вопросъ, "на который, -- говоритъ онъ, -- такъ трудно отвѣтить человѣку нашего времени, если этотъ человѣкъ честно относится къ себѣ. Кто есть твой Богъ? Если бъ я зналъ это!"
   Однако самъ "читатель" съ помощью автора отвѣчаетъ на поставленный вопросъ: "Нѣкоторые слѣпо ищутъ чего-то, что, окрыляя умъ, возстановило бы вѣру людей въ самихъ себя. Часто идутъ не въ ту сторону, гдѣ хранится все вѣчное, объединяющее людей, гдѣ живетъ Богъ... Тѣ, которые ошибаются въ путяхъ къ истинѣ, -- погибаютъ! Пускай, не нужно имъ мѣшать, не стоитъ ихъ жалѣть, -- людей много! Важно стремленіе, важно желаніе души найти Бога, и если въ жизни будутъ души, охваченныя стремленіемъ къ Богу, Онъ будетъ съ ними и оживитъ ихъ, ибо Онъ есть безконечное стремленіе къ совершенству..." Безконечное стремленіе къ совершенствованію предполагаетъ понятіе совершенства, а оно-то въ творчествѣ Горькаго не раскрывается вовсе. И часто трудно понять, въ чемъ полагаетъ его художникъ, "кто есть его Богъ". Тотъ же "читатель" говоритъ: "Смыслъ жизни въ красотѣ и силѣ стремленія къ цѣлямъ, и нужно, чтобы каждый моментъ бытія имѣлъ свою высокую цѣль". Объ этомъ говоритъ вся поэзія, вся философія босячества, прелесть безконечнаго стремленія, безконечнаго движенія: "Ничего, Локутинъ, ходи, знай, по землѣ и никому не поддавайся!.." Жить для героевъ Горькаго значитъ "думать, волноваться, горѣть" и двигаться, прежде всего, двигаться безконечно, безостановочно. Въ исканіяхъ, часто ради самого исканія, проходитъ жизнь героевъ Горькаго; этотъ процессъ вѣчнаго безпокойства даетъ имъ устойчивость и спокойствіе. Прелесть полета выражаетъ собой смѣлый Соколъ, служа "призывомъ гордымъ къ свободѣ, къ свѣту", "Впередъ!" зоветъ птицъ "Чижъ, который лгалъ". "Такъ надо жить, говоритъ Макаръ Чудра: иди, иди, -- и все тутъ. Долго не стой на одномъ мѣстѣ, -- чего въ немъ? Вонъ какъ день и ночь вѣчно бѣгаютъ, гоняясь другъ за другомъ, вокругъ земли, такъ и ты бѣгай отъ думъ про жизнь, чтобы не разлюбить ея". Угрюмый Тетеревъ и тотъ любитъ смотрѣть, какъ "люди настраиваются жить..." Въ этомъ же, или почти въ этомъ, смыслъ -- ученія странника Луки. "Мы всѣ на землѣ странники, -- говоритъ онъ.-- Говорятъ, слыхалъ я, что и земля-то наша въ небѣ странница!" На вопросъ, найдутъ ли люди страстно искомую ими истину, Лука говоритъ: "Люди-то? Они -- найдутъ! Кто ищетъ -- найдетъ... Кто крѣпко хочетъ -- найдетъ!" Если не безконечное стремленіе къ совершенству проповѣдуетъ онъ, такъ какъ въ правду совершенства можно вѣрить и не вѣрить, -- то хоть иллюзію этого безконечнаго стремленія къ совершенству, симуляцію совершенствованія; если не настоящаго Бога, такъ, по крайней мѣрѣ, выдуманнаго... Правда, минутами Горькій пытается яснѣе опредѣлить направленіе и смыслъ этого безконечнаго стремленія. Ѳома Гордѣевъ растерянно и смущенно говоритъ о смыслѣ жизни человѣка. Онъ понимаетъ: "Рѣка течетъ, чтобы по ней ѣздили, дерево растетъ для пользы, собака -- домъ стережетъ... Всему на свѣтѣ можно найти оправданіе". А человѣку нѣтъ оправданія. "Люди, какъ тараканы, совсѣмъ лишніе на землѣ. Все для нихъ, а они для чего? Ага?! Въ чемъ ихъ оправданіе?.." Въ идеѣ "лучшаго человѣка" Луки, какъ высшей цѣли человѣческаго существованія, хотя, быть можетъ, иллюзорной, выдуманной, -- дается нѣкоторая реабилитація жизни людей...
   Но рядомъ съ этимъ, за послѣднее время все болѣе и болѣе усиливающимся стремленіемъ уяснить смыслъ жизни, сознательно опредѣлить и формулировать цѣль существованія человѣка, его идеалъ и Бога, -- въ творчествѣ Горькаго, особенно въ раннихъ произведеніяхъ, явственно и задорно пробивается другая тенденція -- отвѣтить на всѣ эти вопросы -- ихъ устраненіемъ, обойти ихъ окольными путями. Эту-то тенденцію мы и называемъ аморализмомъ Горькаго. Здѣсь онъ болѣе, чѣмъ гдѣ-либо, напоминаетъ Ницше, и противорѣчія, въ которыя впадаетъ самъ съ собой Горькій, идя по этому пути, объясняются тѣмъ обстоятельствомъ, что онъ, какъ основательно указывалось критикой, плохо разбирается въ собственной своей философіи, а также еще и тѣмъ, что послѣдовательный аморализмъ и атеизмъ невыносимъ для живого сознанія, доведенный до конечныхъ выводовъ онъ самъ убиваетъ себя; а живому человѣку хочется жить, ему нуженъ нравственный идеалъ, нуженъ Богъ, -- и вотъ онъ сходитъ съ разъ избраннаго пути, платя за это цѣною противорѣчій. Косвеннымъ подтверженіемъ этого являются нѣкоторыя очень существенныя урѣзыванія текста въ переизданіяхъ произведеній Горькаго. Урѣзка, указанная вскользь H. K. Михайловскимъ, касается какъ разъ тѣхъ мѣстъ, на которыя было обращено вниманіе въ прежнихъ статьяхъ Михайловскаго. Несомнѣнно, философія Горькаго даже и съ его точки зрѣнія нуждается въ перестройкѣ. Сюда относится указанное H. K. Михайловскимъ многозначительное уравненіе: "сильно = морально и хорошо"; въ новыхъ изданіяхъ разсказа "Ошибка" этого мѣста нѣтъ...
   А вотъ Проходимецъ-Промтовъ и въ новыхъ изданіяхъ продолжаетъ говорить: "Какое мнѣ дѣло до того, что морально и что не морально? Согласитесь, что ровно никакого дѣла нѣтъ!.." "Волкъ правъ", продолжаетъ думать разсказчикъ. "Я, знаете, разсказываетъ Промтовъ, рано и какъ-то незамѣтно для себя, твердо усвоилъ самую простѣйшую и мудрую философію: какъ ни живи, а все-таки умрешь; зачѣмъ же ссориться съ собой, зачѣмъ тащить себя за хвостъ влѣво, когда натура твоя во всю мочь претъ направо? И людей, которые рвутъ себя на двое, я терпѣть не могу... Чего ради они стараются? Бывало, я разговаривалъ съ такими юродивыми. Спрашиваешь его: "О чемъ ты, другъ, ноешь, зачѣмъ ты, братъ, скандалишь?" -- "Стремлюсь, говоритъ къ самоусовершенствовенію".-- "Чего же, молъ, ради?" -- "Какъ такъ, чего ради? Въ совершенствованіи человѣка смыслъ жизни"... Ну, я этого не понимаю. Вотъ въ совершенствованіи дерева смыслъ ясенъ: оно усовершенствуется для пригодности въ дѣло, и его употребятъ на оглоблю, на гробъ или еще на что-нибудь полезное для человѣка... Ну, хорошо! ты совершенствуешься -- это твое дѣло, но, скажи, зачѣмъ ты ко мнѣ пристаешь и меня въ свою вѣру обратить хочешь?" -- "А затѣмъ, говоритъ, что ты скотъ и не ищешь смысла въ жизни".-- "Да я же нашелъ его, ежели я скотъ, и сознаніе скотства моего не отягощаетъ меня".-- "Врешь, говоритъ. Коли ты, говоритъ, сознаешь, ты долженъ исправиться", -- "Какъ исправиться! Да вѣдь я живу въ мирѣ съ самимъ собой; умъ и чувство у меня едино суть, а слово и дѣло въ полной гармоніи".-- "Это, говоритъ, подлость и цинизмъ"... И вотъ такъ разсуждаютъ всѣ они, бывало. Чувствую я, что они и врутъ и глупы, чувствую это и не могу не презирать ихъ". Прелесть босячества Промтовъ видитъ въ его аморальномъ, естественномъ состояніи. "Въ такой жизни, какъ эта, нѣтъ обязанностей, -- это первое хорошее, и нѣтъ законовъ кромѣ законовъ природы, -- это второе"...
   Конечно, все это говоритъ герой Горькаго, Проходимецъ, и авторъ не отвѣчаетъ, въ сущности, за его слова. Правда, реплики разсказчика въ родѣ вышеприведеннаго: "волкъ правъ", тонъ разсказа -- кое-что говорятъ объ отношеніи автора. Но опять тутъ мы имѣемъ дѣло только съ разсказчикомъ. Документы -- недостаточно точные... "Читатель", лицо болѣе близкое автору, полагаетъ смыслъ жизни въ красотѣ и силѣ стремленія къ цѣли. Культъ красоты и силы отрицаетъ здѣсь самостоятельность моральной цѣнности. Тѣмъ же почтеніемъ къ мощи, къ "красотѣ силы" дышитъ вся поэзія босячества Горькаго, и отдѣльныя мѣста здѣсь скажутъ читателю гораздо менѣе, чѣмъ общій духъ, общій колоритъ цѣльныхъ произведеній. О томъ же въ сущности говорятъ Маякинъ, Гордѣевъ; ее оттѣняютъ раздавленные своей немочью интеллигенты, -- и намъ въ концѣ концовъ неважно знать, какъ думаетъ самъ Горькій; намъ важно уловить основные мотивы его творчества.
   Художественное творчество Горькаго по своему философскому смыслу совершенно чуждо трансцендентныхъ, потустороннихъ элементовъ, чуждо таинственности и мистицизма, оно имманентно приковано къ міру реальному, посюстороннему. Несмотря на неослабное тяготѣніе подняться въ волшебный міръ возвышающихъ душу обмановъ, несмотря на усиленное стремленіе "выдумывать" жизнь, раскрашивать ее поэзіей золотыхъ сновъ, -- Горькій въ своемъ творчествѣ всегда остается глубоко преданнымъ дѣйствительности, трезвымъ реалистомъ, онъ -- все время во власти этой дѣйствительности, по сю сторону ея, въ предѣлахъ эмпирическаго существованія. Поэтому-то "полеты въ небо", идеалистическіе подъемы и романтическія порыванія для него всегда и во всѣхъ случаяхъ -- только тѣшащій душу обманъ, выдумка, придуманная именно въ виду почтительнаго сознанія страшной силы дѣйствительности, въ сознательномъ стремленіи опьянить себя, чтобы понизить чувствительность къ силѣ факта. Таковъ, какъ я пытался показать въ прошлой главѣ, смыслъ рѣчей Луки. Горькій, какъ и Лука, очень трезво понимаетъ жизнь, онъ -- выразитель трезвости, но трезвости, страстно ищущей какъ бы обмануть себя и другихъ (или, быть можетъ, только другихъ, -- это не всегда ясно), обмануть хорошимъ, "гладящимъ по шерсткѣ" вымысломъ, но не умѣющей, не рѣшающейся повѣрить этому вымыслу...
   Заканчивая свою сказку "О чижѣ, который лгалъ, и о дятлѣ -- любителѣ истины", Горькій пишетъ: "Прочитавъ ее, ты, конечно, увидишь. что чижъ благороденъ, но не имѣетъ вѣры и поэтому нищъ духомъ"... И странникъ Лука, какъ чижъ, "не имѣетъ вѣры": самое большее, подобно инквизитору Достоевскаго, онъ вѣритъ въ вѣру, въ ея практическое, умиротворяющее цѣлебное свойство. Онъ не умѣетъ просто, безъ постороннихъ соображеній вѣрить въ реальность самаго объекта вѣры, а потому и въ возвышающемъ обманѣ остается "рабомъ жизни", во власти дѣйствительности, не умѣя преодолѣть ее высшей реальностью, высшей не обманчивой, а настоящей цѣнностью... Поэтому идеалы цѣнны философу возвышающихъ обмановъ только какъ взбудораженное, приподнятое состояніе опьяненія, какъ болѣе интенсивное, болѣе напряженное проявленіе той же дѣйствительности. Поднимаясь и кружась въ волшебномъ мірѣ искусственно-идеалистическихъ вихрей, сильнѣе живешь, чѣмъ на ровной, скучной плоскости дѣйствительности.
   Художественная философія Горькаго чужда не только трансцендентнаго, она чужда и трансцендентальнаго. Нравственность, идеалъ, Богъ -- для Горькаго не существуютъ, какъ апріорныя данныя, какъ самостоятельныя, независимыя отъ того или другого эмпирическаго содержанія цѣнности; все это цѣнится только какъ красивые вымыслы, выдуманные для украшенія и яркости жизни. Въ своемъ ницшеанскомъ преклоненіи передъ стихійнымъ потокомъ могучей жизни, въ своемъ восторженномъ, увлеченномъ культѣ красоты и силы жизни -- Горькій растворяетъ нравственность, Бога, идеалъ, какъ автономныя цѣнности. Богъ -- только "безконечное стремленіе къ совершенству", и то очень неопредѣленному, очень расплывчатому, вдобавокъ: "если вѣришь -- есть; не вѣришь -- нѣтъ"... Не признавая самостоятельной цѣнности, возвышающейся надъ эмпирическимъ содержаніемъ жизни, независимой отъ случайной игры темныхъ, слѣпыхъ силъ ея стихійнаго процесса, Горькій, какъ и Ницше, тѣмъ самымъ обожествляетъ жизнь, какъ цѣлое, обоготворяетъ природу, "натуру" въ ея "полной гармоніи" съ самой собой, въ ея силѣ и красотѣ вѣчнаго движенія, вѣчнаго измѣненія, безостановочнаго, безконечнаго стремленія къ цѣлямъ, къ невѣдомому совершенству. Внѣ этого напряженнаго біенія пульса могучей жизни стихій -- для него нѣтъ ничего дорогого, святого, цѣннаго. Мораль, нравственный идеалъ -- здѣсь нѣчто производное, нѣчто такое, что затеривается и таетъ въ лучахъ "красоты силы", въ творческомъ могуществѣ самой жизни. Здѣсь нѣтъ ничего обязательнаго, должнаго, -- "нѣтъ обязанностей -- это первое хорошее" въ такой жизни; надъ ней нѣтъ ничего высшаго, болѣе цѣннаго: "зачѣмъ тащить себя за хвостъ влѣво, когда натура твоя во всю мочь претъ направо?" Эта жизнь сама даетъ себѣ высшую санкцію, сама освящаетъ себя и оправдываетъ; ей все позволено. Религіозная идея Бога, идея долга, нравственнаго закона утопаетъ здѣсь въ художественномъ аморализмѣ, въ самодовольномъ атеизмѣ. Это поклоненіе гармонической мощи красоты, силѣ, непосредственности чувства съ особенной яркостью выступаетъ въ сказочныхъ образахъ; сюда относятся неустающая любить старуха Изергиль, индивидуалистъ Ларра, сынъ Орла и врагъ общественности, смѣльчакъ Данко, красавецъ-пѣвунъ Лойко, гордая Радда, Ханъ и его сынъ и мы. др. Этотъ же культъ творческаго начала жизни, хотя блѣднѣе, но все же проглядываетъ изъ-за философскаго обличья странника Луки. Жизнь сама по себѣ такъ могуча, красива и обильна, что не нуждается въ какой-либо незыблемо-твердой, самостоятельной, вѣчной правдѣ; она сумѣетъ создать все, что ей полюбится, изъ лжи, изъ грезъ и иллюзій; она сама увѣнчаетъ себя, увѣковѣчитъ и будетъ жить, будетъ творить вѣчно новыя и новыя формы, красивыя, могучія, гармоническія, не спрашиваясь съ ихъ правдой и неправдой, не нуждаясь для нихъ въ нравственной санкціи, въ религіозномъ освященіи. При такой вѣрѣ въ жизнь и ея творческое могущество не надо уже вѣры въ правду, въ Бога; жизнь сама изъ себя, изъ лжи и неправды своей создаетъ себѣ ихъ, если понадобится; для нея эти нравственныя и религіозныя цѣнности, идеалы и вѣрованія -- нѣчто подчиненное, второстепенное отраженное, цѣнное лишь по практическимъ результатамъ; важенъ самый призывъ къ "творчеству жизни". "бодрыя слова, окрыляющія душу", "красота и сила стремленія къ цѣлямъ", вѣчное исканіе, безконечное броженіе...
   У Горькаго своеобразная, вывороченная наизнанку телеологія: не дѣйствительность расцѣнивается съ точки зрѣнія идеала правды, а правда идеаловъ расцѣнивается по ея практической, жизненной нужности для дѣйствительности; но наибольшей цѣнностью все же, оказывается, обладаетъ ложь. Въ статьѣ "Ницше и Горькій", г. Гельротъ вполнѣ вѣрно замѣтилъ, что и "маленькій человѣкъ" въ разсказѣ "Читатель", и Маякинъ, и Коноваловъ говорятъ объ олицетворяемой жизни, которую нужно обогащать, которой человѣкъ долженъ приносить проценты, изъ которой нужно искоренять всѣхъ тѣхъ, что безъ пользы для нея занимаютъ въ ней мѣсто. Получается совершенно своеобразная телеологія: не жизнь для человѣка, а человѣкъ для жизни. Другими словами, вмѣсто вопроса о цѣнности жизни ставится вопросъ о цѣнности человѣка! Отношеніе жизни къ человѣку Маякинъ, какъ помнитъ читатель, уподобляетъ отношенію человѣка къ своимъ штанамъ: онъ ихъ не слушаетъ, -- износитъ да броситъ. Поклоненіе силѣ, могуществу жизни, красивой мощи, здоровой, гармонической цѣлостности -- служитъ у Горькаго основаніемъ его отрицательной критики интеллигенціи. Печальный, траурный видъ имѣетъ интеллигенція въ произведеніяхъ Горькаго; она безжизненна, хила, внутренно обезсилена, изъѣдена червоточиной всяческихъ противорѣчій; нѣтъ въ ней духа жива, нѣтъ силы, гармоніи, красоты, радости жизни, довольства... Сюда относятся приватъ-доцентъ въ очеркѣ "Варенька Олесова", Ежовъ и Люба Маякина въ повѣсти "Ѳома Гордѣевъ", герои разсказа "Ошибка", герои неоконченной повѣсти "Мужикъ", журналистъ въ разсказѣ "Озорникъ", Иванъ Ивановичъ въ сказкѣ "Еще о чортѣ", Татьяна и Петръ въ "Мѣщанахъ" и мн. другіе. Ихъ внутренняя негодность, развинченность, дряблость, трухлявость и прочія добродѣтели оттѣняются внутренней цѣльностью, гармоничностью, жизненностью различныхъ героевъ босяцкаго царства, добывшихъ себѣ душевный покой въ вѣчномъ, безпокойномъ исканіи, устойчивомъ въ безпрерывномъ движеніи, а также и такимъ олицетвореніемъ стихійной непосредственности, примитивной, полуживотной гармоніи съ самимъ собой, какою обладаетъ Варенька Олесова, Проходимецъ, "Мой спутникъ" -- князекъ Шарко и, наконецъ, фантастическіе образы сказокъ. Интеллигенція съ ея искусственностью, вымученностью, съ ея вѣчной неурядицей въ мірѣ собственныхъ душевныхъ противорѣчій, бичуется и отрицается въ виду стихійной непосредственности, вольной воли естественнаго состоянія, ради гармоніи, хотя бы даже первобытнаго, грубаго, полуживотнаго, но внутренно-уравновѣшеннаго состоянія. Въ "Мужикѣ" герой возстаетъ противъ гипертрофіи интеллекта. Интеллектъ и интеллигенція со всѣми ея цѣнностями отрицаются ради утраченнаго рая гармоническаго существованія. Вдохновляясь гармоніей красоты и силы, Горькій фиксируетъ формальные моменты своего идеала; обоготворяя гармонію, мощь, красоту, онъ чаще почти безразлично относится къ содержанію, въ которомъ проявляется эта гармонія, эта мощь, эта красота. Пусть критика интеллигенціи у Горькаго имѣетъ нѣкоторыя серьезныя основанія, пусть его исканіе гармонически красивой мощи, какъ отдохновенія отъ томящей усталости, гнетущихъ, безотрадныхъ впечатлѣній, имѣетъ свое психологическое оправданіе; но вдохновеніе художника, всецѣло отдаваясь во власть этихъ неопредѣленныхъ, формальныхъ, расплывающихся руководящихъ принциповъ, -- часто находитъ себѣ исходъ въ обоготвореніи примитивныхъ видовъ гармоніи. Въ своемъ культѣ красоты и силы Горькій, желая видѣть въ человѣкѣ величаваго полубога, могучаго, гармонически-цѣльнаго, прекраснаго, -- обращаетъ порою свой взоръ къ мощному звѣрю, къ состоянію примитивныхъ животныхъ формъ гармоніи, принимая ихъ за высшія, идеальныя, божественныя. Вмѣсто Бога здѣсь обоготворяется природа и ради нея принижается человѣкъ. Это традиціонная классическая ошибка очень многихъ и очень славныхъ критиковъ цивилизаціи, традиціонная ошибка всякаго опростительства, и большого и малаго, и простого и сложнаго, и замаскированнаго и открытаго.
   Такимъ образомъ, моральный смыслъ творчества Горькаго въ значительной своей части является отрицаніемъ морали, по крайней мѣрѣ, отрицаніемъ ея самостоятельности; нравственная цѣнность подчиняется аморальнымъ моментамъ силы красоты и т. д.; религія сводится здѣсь въ лучшемъ случаѣ къ пониманію Бога, какъ "безконечнаго стремленія къ совершенствованію", безъ опредѣленнаго представленія совершенства, или, точнѣе, съ представленіемъ смутнымъ, неопредѣленнымъ, расплывающимся. Художникъ ввѣряетъ свою мораль и свою религію, свой идеалъ и своего Бога вѣчно движущемуся, безконечно измѣнчивому потоку могучаго творчества жизни въ ея "красотѣ и силѣ стремленія къ цѣлямъ"... У Горькаго, какъ и у Ницше, -- мораль аморализма, религія атеизма.
   Къ этому аморализму, упоенному, торжествующему, къ этому атеизму, успокоенному, обрадовавшемуся, очень примѣнимо психологическое объясненіе, данное "Идіотомъ" Достоевскаго: "Берегъ, землю нашелъ и бросился ее цѣловать! Не изъ одного вѣдь тщеславія, не все вѣдь отъ однихъ скверныхъ, тщеславныхъ чувствъ происходятъ русскіе атеисты и русскіе іезуиты, а изъ боли духовной, изъ жажды духовной, изъ тоски по высшему дѣлу, по крѣпкому берегу, по родинѣ... Атеистомъ же такъ легко сдѣлаться русскому человѣку, легче, чѣмъ всѣмъ остальнымъ во всемъ мірѣ! и наши не просто становятся атеистами, а непремѣнно увѣруютъ {Курсивъ Достоевскаго.} въ атеизмъ, какъ бы въ новую вѣру, никакъ и не замѣчая, что увѣровали въ нуль. Такова наша жажда". Религіозная наша жажда, въ самомъ дѣлѣ, очень велика, но удовлетворяется она очень часто суррогатами религіи. Условія русской жизни особенно помогаютъ этому. Часто бываетъ, какъ случилось и съ Горькимъ, что религіозная жажда утоляется исповѣдываніемъ нуля, религіозно-нравственнымъ нигилизмомъ, принятымъ за высочайшее откровеніе.
   Но если, такъ сказать, теоретическій разумъ художественной философіи Горькаго содержитъ въ себѣ много отрицательныхъ элементовъ, то, быть можетъ, это не умаляетъ значенія практическаго разума ея поэзіи воли, движенія, призыва къ борьбѣ, къ протесту. Мы уже говорили, что произведенія Горькаго по ихъ общественному значенію представляютъ собой, дѣйствительно, могучее бродило, сильный реактивъ; но дѣйствіе его въ высшей степени неопредѣленное, неурегулированное, чревато всяческими, положительными и отрицательными возможностями. Художественная философія Горькаго, богатая внутренними противорѣчіями, таитъ въ себѣ возможность самыхъ различныхъ практическихъ выводовъ... Многіе критики Горькаго, напротивъ, склонны слышать въ его творчествѣ очень опредѣленный голосъ проснувшейся личности, громко и смѣло выступившей на защиту своихъ нравственныхъ правъ. Они видятъ здѣсь протестъ личности противъ угнетающаго ее общественнаго цѣлаго, -- вызовъ, брошенный обществу его "дномъ", низами общественной пирамиды, ея подвальными этажами, -- гнѣвно протестующій, возмущенный ропотъ человѣчества, устраняемаго отъ активнаго участія въ жизни, рокотъ надвигающейся бури... Устраненное отъ участія въ жизни человѣчество заявляетъ свои права на жизнь, свое притязаніе на радость и счастіе жизни. Этотъ мотивъ философской поэзіи Горькаго долженъ придать ей громадное общественное значеніе. Къ несчастію, все это гораздо болѣе вѣрно въ условномъ, чѣмъ въ изъявительномъ наклоненіи.
   Поднявшись со дна жизни, съ этого ужаснаго и таинственнаго дна, которое однако и до Горькаго не было тайною для русской литературы, исходивъ это дно вдоль и поперекъ, -- Горькій вынесъ оттуда, кромѣ громаднаго психологическаго опыта, кромѣ философіи дна, также и глубокое, сильное чувство симпатіи и любви къ оставшимся на этомъ днѣ людямъ; онъ принесъ съ собой оттуда протестъ обойденной человѣческой личности, непризнанной обществомъ и непризнавшей общества. И выставляя силой своего могучаго таланта это дно на показъ всему читающему міру, Горькій дѣлаетъ, конечно, огромной важности дѣло...
   Но не слѣдуетъ забывать, однако, что творчество Горькаго въ своихъ основныхъ мотивахъ представляетъ собою не столько идеологію исторически-реальнаго босячества, какъ соціальнаго класса, сколько, главнымъ образомъ, выраженіе духовнаго босячества съ его философіей и психологіей. Затѣмъ, неправильно видѣть въ творчествѣ Горькаго апологію личности вообще. Здѣсь скорѣе апологія сильной индивидуальности или даже отдѣльныхъ свойствъ индивидуальности, ея мощи, красоты и пр. Эта примѣсь лжеромантизма (непосредственность, безыскусственность, настоящаго романтизма Горькимъ, какъ мы указали выше, утрачена безвозвратно; онъ романтикъ -- съ нѣкоторымъ насиліемъ надъ собой), обоготворяющаго красоту силы, въ значительной мѣрѣ ослабляетъ и замутняетъ его апологію человѣческой личности. Цѣнность личнаго начала, цѣнность личности здѣсь съ одной стороны умаляется пріоритетомъ мощи жизни надъ человѣкомъ, цѣной жизни, съ другой -- уродливымъ искаженіемъ самого личнаго начала, болѣзненной работой чести, такимъ крайне индивидуалистическимъ возвеличиваніемъ собственнаго "я", когда оно неминуемо посягаетъ на "я" другого человѣка, на чужую личность, слѣдовательно, -- вообще на "я", вообще на человѣческую личность. Работа чести у босяковъ Горькаго часто принимаетъ рѣзкія, угловатыя формы болѣзненнаго напряженія. Психологически это выпячиваніе собственнаго "я" -- въ узкомъ, грубо эмпирическомъ смыслѣ -- очень понятно. Любопытно, что босякъ Горькаго не совѣсть будитъ въ нравственномъ сознаніи читателя, не жгучее сознаніе нравственной отвѣтственности, вольной и невольной вины, -- подобному какъ поэзія совѣсти Достоевскаго или Успенскаго, -- а напротивъ, стремится разжечь возмущеніе чести, увлечь завидной долей босяцкаго своеволія, заставить позавидовать его вольной волѣ, его безудержу... Босякъ -- не укоръ, но возмущеніе; полный своимъ гнѣвомъ, довольный своимъ видомъ, онъ требуетъ не справедливости, но могущества, власти, обладанія, и возьметъ все это самъ, когда захочетъ и сможетъ...
   Протестующая личность Горькаго часто сама отрицаетъ личное начало, принижаетъ достоинство личности человѣка своимъ крайнимъ искривленнымъ индивидуализмомъ, превозмогающимъ личность, полагая выше ея самой отдѣльныя ея особенности и свойства, -- и своимъ аморализмомъ, опрокидывающимъ моральный смыслъ самого ея протеста, выставляя его, какъ голый фактъ безъ нравственныхъ основаній, какъ силу, не освященную правомъ. Всего явственнѣе и рѣзче это выражено въ сказкахъ, въ крайнемъ проявленіи у Ларры, сына Орла, въ меньшей степени у Челкаша, Орлова, особенно Промтова и у очень многихъ другихъ.
   Личность, возставшая на общество, кромѣ силы, на которую нужно опереться, ищетъ своего права, оправданія своего возстанія, ищетъ религіозно-нравственной санкціи. Фактъ возстанія самъ себя не оправдываетъ и по существу оправдывать не можетъ. Важна не сила желанья, не наголодавшееся "хочу", а правда "желанья", моральное право -- хотѣть.
   И у Горькаго, несомнѣнно, есть очень различные мотивы протестующаго настроенія; его произведенія представляютъ собой цѣлую картинную галлерею протестующихъ людей различнаго типа. Мы не остановимся здѣсь на подробномъ разборѣ и классификаціи ихъ. Есть здѣсь и такіе, что въ протестѣ своемъ, въ возстаніи личности противъ общества выступаютъ съ обнаженнымъ желаніемъ, безъ всякой санкціи, не нуждаясь въ ней, чураясь ея. Есть и такіе, которые смутно чувствуютъ необходимость идеальныхъ основаній для своего бунта противъ общества, но не знаютъ, гдѣ искать ихъ; они все же поднимаютъ вопросъ о нравственномъ правѣ протеста... "Какъ бывшій человѣкъ, я долженъ смирять въ себѣ всѣ чувства и мысли, когда-то мои. Это, пожалуй, вѣрно... Но чѣмъ же я и всѣ мы, чѣмъ же вооружимся мы, если отбросимъ эти чувства?" -- спрашиваетъ ранній философъ босячества, Кувалда, и слова его не остаются безъ отклика... И если нѣтъ въ той философіи босячества, философіи протеста, которую даетъ Горькій въ своихъ произведеніяхъ, опредѣленнаго и рѣшительнаго отвѣта на эти запросы, то цѣнны ужъ самые эти порыванія протестующей личности -- исходить въ своихъ стремленіяхъ, вопреки другой, аморалистической тенденціи творчества Горькаго, не изъ одного только слѣпого и скользкаго "хочу", изъ обнаженнаго акта воли, но и изъ сознательнаго и устойчиваго убѣжденія въ нравственной правотѣ своихъ притязаній. И вотъ истинное обоснованіе правды возставшей личности -- силой такого большого таланта -- было бы, дѣйствительно, дѣломъ громадной общественной и моральной важности; но въ настоящихъ размѣрахъ задача эта могла бы быть выполнена при иныхъ религіозно-нравственныхъ предпосылкахъ, которыхъ чуждо художественно-философское творчество Горькаго.
   Многое въ этомъ творчествѣ намъ пришлось здѣсь едва затронуть, многое осталось совершенно нетронутымъ. Но мы хотѣли поговорить только о нѣкоторыхъ его мотивахъ, главнымъ образомъ, отрицательныхъ, -- о положительныхъ много говорилось и говорится.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru