Гольцев Виктор Александрович
Памяти Аполлона Александровича Григорьева

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Починъ. Сборникъ общества любителей Россійской Словесности на 1895 годъ.
   Москва. Литографія Высочайше утвержденнаго "Русскаго Товарищества печатнаго и издательскаго дѣла". Москва, Чистые пруды, соб. домъ. 1895.
   

Памяти Аполлона Александровича Григорьева.

   Прошло тридцать лѣтъ съ кончины Аполлона Александровича Григорьева, и объ немъ говорятъ болѣе, чѣмъ при его жизни и въ первое время по его смерти. Григорьевъ писалъ недолго и жилъ немного. Онъ выступилъ въ литературѣ въ печальное время начала пятидесятыхъ годовъ, пріобрѣлъ извѣстность въ концѣ пятидесятыхъ и въ началѣ шестидесятыхъ годовъ. Между двумя лагерями, которые вели тогда борьбу другъ съ другомъ, Григорьевъ занималъ своеобразное и независимое положеніе. Онъ не былъ ни славянофиломъ, ни западникомъ, хотя и склонялся болѣе къ первымъ. Въ нѣкоторомъ отношеніи онъ могъ примѣнить къ себѣ извѣстные стихи графа А. К. Толстого:
   
   "Двухъ становъ не боецъ, но только гость случайный,
   За правду я-бы радъ поднять мой добрый мечъ,
   Но споръ съ обоими -- досель мой жребій тайный,
   И къ клятвѣ ни одинъ не могъ меня привлечь;
   Союза полнаго не будетъ между нами --
   Не купленный никѣмъ, подъ чье-бъ ни сталъ я знамя,
   Пристрастной ревности друзей не въ силахъ снесть,
   Я знамени врага отстаивалъ-бы честь!
   
   По скольку это относилось къ безпристрастію въ полемикѣ, къ готовности и умѣнью признать достоинства въ противникѣ, силу въ его доказательствахъ,-- это, разумѣется, заслуживаетъ глубокаго уваженія. Но у Григорьева была еще неопредѣленность мысли, благодаря которой онъ стоялъ иногда внѣ всякаго лагеря, мысли безспорно оригинальной, по недостаточно сильной и ясной, чтобъ создать собственный лагерь, свою школу.
   Къ идеямъ Григорьева теперь охотно обращаются люди, которые, подобно ему, не принадлежатъ къ опредѣленному направленію и не прочь гордиться такою самобытностью. Но при этомъ подъ защиту даровитаго критика пытаются поставить такіе взгляды, которыхъ Григорьевъ никогда не призналъ-бы правильными, противъ которыхъ онъ вооружался всѣми силами своего ума и души. Сочиненія его читаются мало, нѣкоторыя изъ нихъ написаны тяжело, и поэтому не безполезенъ краткій обзоръ его основныхъ воззрѣній, философскихъ и литературныхъ.
   Искусство, писалъ Григорьевъ, всѣмъ истиннымъ художникамъ открывалось въ видѣ великой ввѣренной имъ міровой силы, въ видѣ великаго служенія на пользу души человѣческой, на пользу жизни общественной {Сочиненія, I, 137.}. Въ жизни же важно то, что связываетъ настоящее съ прошедшимъ и заключаетъ сѣмена будущаго. Случайности достойны возведенія въ типъ. "Искусство должно осмысливать жизнь, опредѣлять разумъ ея явленій,-- положительно или отрицательно,-- на что и имѣетъ два орудія: трагизмъ или, лучше сказать, лиризмъ и комизмъ". {Ibid., 141, 142.}
   Міросозерцаніе поэта невидимо присутствуетъ въ его созданіяхъ и примиряетъ насъ, уяснивши смыслъ жизни. "Созданіе истиннаго художника нравственно въ томъ смыслѣ, что оно -- живое созданье". Оживите шекспировскихъ лицъ, призовите ихъ вторично на судъ,-- "и вы убѣдитесь, что Немезида, покаравшая или помиловавшая ихъ, полна любви и разума" {Ibid., 11.}.
   "Примиреніе, т. е. ясное уразумѣнье дѣйствительности sine ira et studio, необходимо человѣческой душѣ, и искать его по-неволѣ надобно въ той же самой дѣйствительности". {Ibid., 30.}
   Это примиреніе у Григорьева не отличается достаточною ясностью. Онъ возстаетъ противъ змѣинаго положенія: что есть, то разумно,-- признаетъ законность протеста противъ дѣйствительности, но запутывается все-таки въ примиреніи и смиреніи. Такъ для Григорьева "не только въ мірѣ художественныхъ, но и въ мірѣ всѣхъ общественныхъ и нравственныхъ нашихъ сочувствій, Пушкинъ есть первый и полный представитель нашей физіономіи". {Соч., 240.} "Въ Пушкинѣ надолго, если не навсегда, говоритъ намъ критикъ, завершился, обрисовавшись широкимъ очеркомъ, весь нашъ душевный процессъ". {Ibid., 246.} "Я не знаю, замѣчаетъ Григорьевъ, да и знать не хочу, какіе принципы и какое ученіе сознавалъ Пушкинъ,-- а знаю, что для нашей русской натуры онъ все болѣе и болѣе будетъ становиться мѣркою принциповъ". И однако тремя страницами раньше говорится, что "Пушкина скосила отдѣлавшаяся отъ него стихія Алеко", а въ другой статьѣ Григорьевъ признаетъ, что художникъ тѣмъ выше, чѣмъ выше его міросозерцаніе, т. е. разумѣніе того, но имя чего онъ воспроизводитъ образы. {Ibid., 62.}
   Восхваляя Пушкина за смиреннаго Бѣлкина, Григорьевъ потомъ, въ отвѣтъ на нападки "Современника", призналъ, что Пушкинъ избралъ для себя отрицательный типъ Бѣлкина на время, какъ выходъ {Ibid., 366.}. И сейчасъ же прибавляетъ: "Надобно сказать правду, что мы слишкомъ долго возимся съ этимъ наслѣдствомъ",-- чуть не перешли въ поклоненіе ему.
   Увлекаясь русскимъ духомъ,-- искренне и безкорыстно,-- это внѣ всякаго сомнѣнія, Григорьевъ доходилъ до забавнаго восхищенія и передъ крупными, за то самобытными нашими нелѣпостями.
   Вотъ примѣръ. Ѣздилъ за-границу при царѣ Алексѣѣ Михайловичѣ стольникъ Лихачевъ. Григорьевъ серьезно говоритъ, что онъ на явленія западно-европейской жизни "смотрѣлъ съ высоты незыблемо утвержденныхъ основъ своего типа". Далѣе указывается, какая это высота. Лихачевъ пишетъ изъ Флоренціи: "И князь у посланниковъ принялъ государеву грамоту и поцѣловалъ ее и началъ плакать, а намъ говорилъ чрезъ толмача по-италійски: за что меня, холопа своего, вашъ пресловутый во всѣхъ государствахъ и ордахъ великій князь Алексѣй Михайловичъ поискалъ и любительскую свою грамоту и поминки прислалъ?"
   Да, хороши были-бы мы, какъ народъ, еслибъ стольники Лихачевы были представителями незыблемыхъ основъ русскаго типа! Если Пушкинъ, по словамъ Григорьева,-- "наше все, представитель нашего душевнаго, особеннаго, такого, что остается нашимъ душевнымъ, особеннымъ, послѣ всѣхъ столкновеній съ другими мірами",-- то неужели, если поскоблить Пушкина, то получится стольникъ Лихачевъ? Правда, это наше душевное, особенное (славянское коренное и типовое) есть только, по Григорьеву, подкладка для истинно человѣческаго, то есть христіанскаго {Соч., 247.}, но стыдно было бы вносить въ міровую культуру и такую подкладку. Въ дѣйствительности, конечно, Григорьевъ былъ совсѣмъ иныхъ убѣжденій и только увлекся преклоненіемъ передъ нашею мнимо-національною особенностью, увлекся потому, что былъ искреннею и страстно увлекающеюся натурою, художественною и..... широкою, въ спеціально русскомъ смыслѣ послѣдняго слова. Для новѣйшихъ поклонниковъ А. А. Григорьева изъ лагеря "Моск. Вѣд." не безполезно напомнить, что по его мнѣнію, напримѣръ, татарское и московское иго оба въ сущности равносильны. {Соч., 500.} Высоко цѣня славянофильство, Григорьевъ уже въ началѣ шестидесятыхъ годовъ писалъ, что оно пало, хотя и со славою {Соч., 483. Какъ относился Григорьевъ къ "Русскому Вѣстнику" видно изъ такого, напримѣръ, его заявленія: статьи Щапова и Павлова идутъ "на конечное истребленіе б..... словія "Вѣстника".}. Съ большимъ сочувствіемъ приводитъ Григорьевъ остроумное замѣчаніе Хомякова, что Англія -- лучшее изъ существующихъ государствъ, Россія -- лучшее изъ возможныхъ. Хомяковъ, по словамъ Григорьева, вслѣдъ затѣмъ съ злою и грустною ироніею всегда прибавлялъ, что Россія, быть можетъ, такъ и останется лучшимъ изъ возможныхъ государствъ {Соч., 486.}.
   Ясно поэтому, что Григорьевъ, увлекаясь смиреннымъ типомъ Бѣлкина, отнюдь не приглашалъ преклоняться передъ русскою дѣйствительностью. "Голосъ за простое и доброе, писалъ онъ въ одной изъ статей, поднявшійся въ душахъ нашихъ противъ ложнаго и хищнаго, есть, конечно, прекрасный, возвышенный голосъ, но заслуга его есть только отрицательная. Его положительная сторона есть застой, закись, моральное мѣщанство". Полемизируя съ теоретиками "Современника" и другихъ изданій, Григорьевъ опирался на то положеніе, что "теоріи, какъ итоги, выведенные изъ прошедшаго разсудкомъ, правы всегда только въ отношеніи къ прошедшему, на которое онѣ, какъ на жизнь, опираются". Прошедшее же -- трупъ, почему и слѣдуетъ смиряться передъ жизнью {Соч., 459.}.
   Противъ этого можно, разумѣется, возразить, что теорія, опираясь на прошедшее, раскрываетъ и будущее; если осмысливать жизнь призвано искусство, то можетъ (и должна) осмысливать ее и теорія (въ частности -- критика). Григорьевъ очень преувеличиваетъ значеніе искусства, когда говоритъ, что художество одно вноситъ въ міръ новое, органическое, нужное жизни. "Для того, чтобы въ мысль повѣрили, нужно, полагаетъ критикъ, чтобы мысль приняла тѣло, и съ другой стороны, мысль не можетъ принять тѣла, если она не рождена, а сдѣлана искусственно" {Соч., 202--203.}.
   Въ области художественнаго творчества эта мысль справедлива, но никто не согласится съ Григорьевымъ, что новое, органическое, нужное жизни, создаетъ только искусство, что этого не творитъ наука и философская мысль.
   "Искусство, пишетъ Григорьевъ, по существу своему нравственно, поколику оно жизненно и поколику самую жизнь повѣряетъ оно идеаломъ". Критикъ спѣшитъ прибавить, что здѣсь нѣтъ подчиненія искусства нравственности, но только органическое единство. Допуская это, слѣдуетъ все-таки замѣтить, что идеалъ, которымъ искусство можетъ провѣрять жизнь, является созданіемъ не искусства. Самъ Григорьевъ указываетъ, что при недостаткѣ идеала у художника являются тоска, отчаяніе. Такъ какъ, по мнѣнію критика, величайшіе художники (Пушкинъ) доходятъ до идеальныхъ (религіозныхъ) основъ народной нравственности {Для Григорьева,-- напомнимъ, эти высшія, идеальнѣйшія начала независимы отъ народныхъ особенностей.}, то ихъ міровоззрѣніе должно носить примиряющій характеръ: "Художество требуетъ великаго спокойствія и полнаго обладанія формами, а не подчиненія имъ, служенія прекрасному, а не чувственнаго раздраженія имъ" {Соч., 182.}.
   Ставя такъ высоко задачи искусства, Григорьевъ въ уровень съ ними предъявлялъ требованія къ критикѣ. "Что художество въ отношеніи къ жизни, писалъ онъ, то критика въ отношеніи къ художеству: разъясненіе и толкованіе мысли, распространеніе свѣта и тепла, таящихся въ прекрасномъ созданіи". Чисто эстетической, замкнутой критики нѣтъ, и быть не можетъ: жизнь такъ или иначе задѣнетъ. Критика чисто техническая была-бы безполезна и для художника, и для массы {Соч., 197, 200.}. Въ наше время можетъ существовать только историческая критика, которая "разсматриваетъ литературу, какъ органическій продуктъ вѣка и народа, въ связи съ развитіемъ государства, общества и моральныхъ понятій" {Ibid., 4--5.}. Во всемъ временномъ есть частица вѣчнаго, неперемѣннаго, поэтому "общіе эстетическіе законы подразумѣваются историческою критикой художественныхъ произведеній". "Показать относительное значеніе всѣхъ литературныхъ произведеній въ массѣ, опредѣлить каждому подобающее мѣсто, какъ органическому, живому продукту жизни,-- и повѣритъ каждое безотносительными законами изящнаго,-- непремѣнно повѣрить каждое,-- вотъ дѣло исторической критики" {Ibid., 6.}.
   Такія оговорки избавляютъ Григорьева на этотъ разъ отъ упрека въ противорѣчіи: въ позднѣйшихъ статьяхъ онъ относится къ исторической критикѣ очень сурово, но тамъ онъ разумѣетъ подъ нею уже иное. "На днѣ этого воззрѣнія (исторической критики),-- говоритъ Григорьевъ,-- въ какія бы формы оно ни облекалось, лежитъ совершенное равнодушіе, совершенное безразличіе нравственныхъ понятій" {Ibid., 206.}. Оно сопряжено съ мыслью о безначальномъ и безграничномъ развитіи. "Безотраднѣйшее изъ созерцаній, въ которомъ всякая минута міровой жизни является переходною формою къ другой, переходной же формѣ; бездонная пропасть, въ которую стремглавъ летитъ мысль, безъ малѣйшей надежды за что-либо ухватиться, въ чемъ-либо найти точку опоры". Въ отличіе отъ этой исторической критики Григорьевъ выдвигаетъ свою -- органическую. По этому воззрѣнію, идеалъ можетъ быть затерянъ, но остается всегда одинъ и тотъ же, всегда составляетъ единицу, норму души человѣческой {Стр. 224.}. "Искусство заранѣе чувствуетъ приближающееся будущее, какъ птицы заранѣе чувствуютъ грозу или вёдро". Въ немъ поэтому съ особенною силою выражается историческое чувство: сознаніе цѣльности души человѣческой и единства ея идеала {Соч., 225, 227.}. Для художника необходимо, съ этой точки зрѣнія, субъективное стремленіе къ идеалу и объективная способность воспроизводить явленія внѣшняго міра въ типическихъ образахъ {Ibid., 57.}.
   Я старался выяснить себѣ мысль Григорьева, пополняя положенія одной его статьи оговорками и замѣчаніями въ другихъ; но теорія органической критики остается, мнѣ кажется, все-таки туманною, и нѣкоторыя противорѣчія во взглядахъ Григорьева не поддаются его любимому началу -- примиренію. "Трагизмъ борьбы личности съ дѣйствительностью, говоритъ напримѣръ Григорьевъ, самъ созналъ свое безсиліе, самъ обличилъ себя",-- и въ доказательство приводитъ знаменитое стихотвореніе Лермонтова:
   
   "Печально я гляжу на наше поколѣнье!
   
   Между тѣмъ, горькая скорбь и святой гнѣвъ Лермонтова вызваны именно отсутствіемъ въ этомъ поколѣніи борьбы личности съ дѣйствительностью, именно тѣмъ, что,
   
   "Къ добру и злу постыдно равнодушны,
   "Въ началѣ поприща мы вянемъ безъ борьбы;
   "Передъ опасностью позорно-малодушны,
   "И передъ властію презрѣнные рабы".
   
   И самъ Григорьевъ признаетъ, что "чистая, абсолютная непосредственность отношенія художника къ дѣйствительности есть нѣчто совершенно невозможное въ наше время: для этого нужно, чтобы дѣйствительность была не разорвана съ идеаломъ въ сознаніи поэта, чтобы онъ пѣлъ, wie der Vogel singt, какъ птица, какъ Гомеръ; да и при томъ такая абсолютная непосредственность потребна только въ эпическомъ родѣ искусства я возможна только въ первобытныя эпохи развитія". Возставая противъ протеста личности, когда онъ выходитъ изъ неглубокихъ источниковъ и размѣнивается на мелочь, Григорьевъ рѣшительно вооружается и противъ грубаго служенія дѣйствительности и неразумнаго оправданія всѣхъ ея явленій. "Все идеальное есть ни что иное, какъ ароматъ и цвѣтъ реальнаго. Но, разумѣется, не все реальное есть идеальное, и въ этомъ то сущность воззрѣнія идеальнаго отъ панѳеистическаго" {Соч., 202.}. У насъ, кромѣ того, Григорьевъ признавалъ двѣ дѣйствительности: одна на показъ -- оффиціальная, другая подъ спудомъ -- бытовая {Ibid., 419.}. Истинное же искусство было и будетъ всегда народное, демократическое, въ философскомъ смыслѣ этого слова {Соч., 458.}.
   Въ статьяхъ, которыя посвящены разбору крупнѣйшихъ художниковъ, преимущественно русскихъ, Григорьевъ развиваетъ свои теоретическія положенія,-- съ своею органическою критикою онъ не можетъ, конечно, не быть теоретикомъ. Въ этихъ разборахъ много мѣткаго и глубокаго. Григорьевъ замѣчаетъ, напримѣръ, что Писемскому "не достаетъ только глубины и идеальности міросозерцанія, чтобы имѣть на литературу самое сильное вліяніе". Въ Обыкновенной исторіи онъ видитъ "дарованіе примѣчательно яркое, но, да позволено будетъ сказать прямо, дарованіе чисто внѣшнее, безъ глубокой мысли въ задаткѣ, безъ истиннаго стремленія къ идеалу".
   Немало правильныхъ и проницательныхъ замѣчаній и мыслей высказываетъ Григорьевъ и въ статьяхъ о Гоголѣ и Островскомъ, но тутъ онъ впадаетъ въ каррикатурныя преувеличенія, утверждая, напримѣръ, что Шекспиръ однороденъ съ Гоголемъ, выше мѣры превознося, въ прозѣ и стихахъ, Любима Торцова. Особенно досталось Григорьеву за стихотвореніе, дѣйствительно смѣшное:
   "Стоитъ (Любимъ Торцовъ) съ поднятой головой, Бурнусъ напяливъ обветшалый, Съ растрепаною бородой, Несчастный, пьяный, исхудалый, Но съ русской чистою душой!
   Подводя итоги, мы можемъ сказать, что въ лицѣ Григорьева русская критика безвременно потеряла (онъ скончался сорока двухъ лѣтъ) одного изъ талантливѣйшихъ, честнѣйшихъ и наиболѣе образованныхъ своихъ представителей. Если его теорія органической критики отличается туманностью, если его вѣрныя въ этомъ отношеніи идеи не отличаются оригинальностью, то при разборѣ художественныхъ произведеній онъ обнаруживалъ и выдающуюся силу анализа, и горячее одушевленіе. Много мѣшала успѣху статей Григорьева тяжелая нерѣдко форма изложенія, недостатокъ въ немъ ясности и стройности.
   Въ Григорьевѣ пріятно поражаетъ благородная независимость сужденія, умѣнье воздавать должное писателямъ, которые по многимъ вопросамъ были его противниками. Требуя постоянно возвращенія къ Пушкину и Бѣлинскому,-- къ силѣ и къ сознанію,-- Григорьевъ высоко цѣнилъ, напримѣръ, высокое дарованіе Добролюбова. Его Темное царство Гргорьевъ называлъ "по истинѣ блистательно высказанною теоріею". А. М. Скабичевскій вполнѣ правъ, замѣчая, что у Григорьева былъ живой демократическій духъ, что всѣ пороки интеллигенціи, развившіеся на почвѣ крѣпостничества, имѣли въ немъ заклятаго врага {Очерки новѣйшей русской литературы. Г. Страховъ считаетъ Григорьева романтикомъ. Г. Незеленовъ признаетъ его лучшимъ цѣнителемъ Островскаго.}.
   По поводу тридцатилѣтія со дня кончины А. А. Григорьева въ статьѣ одного иллюстрированнаго изданія было сказано, что Григорьевъ -- "критикъ, быть можетъ, самый замѣчательный во всей русской литературѣ, хотя понынѣ не пользующійся тѣмъ вліяніемъ, какое должно бы принадлежать ему no-праву". Эту явно и чрезмѣрно преувеличенную оцѣнку своей дѣятельности и значенія отвергнулъ бы, конечно, самъ Григорьевъ; но почетное мѣсто въ ряду второстепенныхъ нашихъ критиковъ Аполлону Александровичу Григорьеву принадлежитъ безспорно. Весьма сомнительно, чтобы вліяніе его возраcло, но въ этомъ вліяніи было и остается нѣчто доброе, будящее мысль, развивающее эстетическое чувство и чуткость совѣсти.

В. Гольцевъ.

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru