И. А. Гончаров. Лихая болесть
  
       
  	 Оригинал находится здесь.  
  ========================================================================
  
       
                            В  декабре  1830  года,  когда  холера  находилась 
                            еще в Москве, но уже значительно  уменьшилась,  из  
                            двухсот  пятидесяти  кур  пятьдесят  в  самом
                            непродолжительном времени лишились жизни. 
                                         Ученая  брошюра  о действиях холеры 
                                         в Москве, доктора Христиана Лодера;
                                         Москва; страница 81. 
       
       
       Читали  ли  вы,  милостивые  государи, или по крайней мере слыхали ли о
  странной  болезни, которою некогда были одержимы дети в Германии и Франции и
  которой  нет  названия и другого примера в летописях медицины; именно: в них
  поселялось  какое-то  непостижимое  стремление  идти  на  гору  св.  Михаила
  (кажется, в Нормандии). 
       Тщетно    отчаянные    родители   старались   удержать   их:   малейшее
  сопротивление  их болезненным желаниям влекло за собою печальные следствия -
  жизнь  детей медленно угасала. Удивительно? не правда ли? - Не будучи знаком
  с  литературою  медицины,  не  следуя за ее открытиями и успехами, я не могу
  сказать  вам,  объяснен ли этот факт или по крайней мере подтверждено ли его
  вероятие;  но  зато  с  своей  стороны  сообщу  свету о подобной же не менее
  странной  и непостижимой эпидемической болезни, губительных действий которой
  я  был  очевидным  свидетелем и чуть не жертвою. Предлагая наблюдения мои со
  всевозможною  подробностию,  я осмеливаюсь предупредить читателя, что они не
  подвержены  никакому  сомнению,  хотя, к сожалению, не запечатлены верностью
  взгляда и ученым изложением, свойственным медику. 
       Прежде  нежели  опишу  этот  недуг  со  всеми  его  признаками,  долгом
  поставляю  уведомить читателя о тех особах, которые имели несчастие испытать
  его. 
       Несколько  лет  назад  я  познакомился  с  добрым,  милым, образованным
  семейством  Зуровых  и  проводил  у  них  почти  все  зимние  вечера.  Время
  неприметно  текло  среди  их  самих, среди круга их знакомых, наконец, среди
  тех  удовольствий,  которые  они  избрали  и  допустили  в  своем доме. Там,
  правда,   не   было  карт,  и  напрасно  праздный  старик  или  избалованный
  бездействием,  мучимый  головною  и  душевною пустотою юноша стали бы искать
  денег  и  развлечения  в  этом  занятии:  надежды их никогда не сошлись бы с
  благородным  образом  мыслей  Зуровых  и их гостей; но зато танцы, музыка, а
  чаще  всего  чтение,  разговоры  о  литературе и искусствах поглощали зимние
  вечера. 
       С  каким  удовольствием вспоминаю я эту густую толпу друзей, осаждавшую
  большой  круглый  стол,  перед  которым  на  турецком  диване сиживала Мария
  Александровна,  добрая  хозяйка,  и  разливала  чай,  а сам Алексей Петрович
  ходил  обыкновенно  с  сигарою  и  чашкою холодного чая вдоль по комнате, по
  временам  останавливался,  вмешивался  в  разговор  и  опять  ходил. Помню и
  восьмидесятилетнюю  бабушку,  разбитую  параличом,  которая,  сидя поодаль в
  укромном  уголке  на  вольтеровских креслах, с любовию обращала тусклый взор
  на  свое  потомство,  и соленая слеза мирного счастия мутила глаза ее, и без
  того  расположенные  к  слепоте. Помню, как она поминутно подзывала младшего
  внука  Володю  и  гладила  его  по  голове,  что не всегда нравилось резвому
  мальчику,  и  он  часто притворялся, будто не слышит ее призыва. Сверх всего
  этого,  бабушка  была  презамечательная особа во многих отношениях; а потому
  да  позволено  будет  мне  сказать еще несколько слов о ней: она сидела, как
  было  упомянуто выше, постоянно на одном месте и владела только левою рукою:
  подивитесь  же  деятельности!  умела  употребить и единственную свою длань с
  пользою  для  общества;  следовательно,  несмотря  на  угасшие  силы  и едва
  таившуюся  искру  в  ветхом  сосуде  жизни,  занимала  почетное звено в цепи
  существ.  Когда  утром  внуки  и  внучки,  подняв  ее с постели, усаживали в
  кресла,  тут  она  поднимала левою рукою с материнскою заботливостью стору у
  окна,  и  Боже  сохрани, если б кто другой предупредил ее! Но только ли еще?
  Ужели  умолчу  о  главной  ее  способности, которая дорого покупается бедным
  человечеством,  - увечьем на службе или параличом; бабушка купила последним.
  Дело  в  том,  что она во всякое время предсказывала погоду и служила как бы
  домашним   живым   барометром.   Так,  ежели  Марье  Александровне,  Алексею
  Петровичу  или  кому-нибудь  из  старших внуков нужно было идти со двора, то
  предварительно  спрашивали  ее:  "Матушка  (или  бабушка),  какова-то погода
  будет?"   -   и   она,  пощупав  который-нибудь  из  онемевших  членов,  как
  вдохновенная  сивилла,  отрывисто  отвечала:  "Снежно  -  ясно  - оттепель -
  великий  мороз",  - смотря по обстоятельствам, и никогда не обманывалась. Не
  полезно  ли  иметь такое сокровище в семействе? Помню и старого заслуженного
  профессора,  который,  оставив  кафедру  политической  экономии,  с  большим
  успехом  занимался  еще  исследованием  разных  сортов  нюхального  табаку и
  влияния   его  на  богатство  народов.  Помню,  наконец,  свое  место  подле
  племянницы  Зуровых,  чувствительной,  задумчивой  Феклы,  с которой я любил
  беседовать  тишком  о  разных  предметах,  например  о  том,  долго ли могут
  проноситься  чулки  после штопанья или сколько бы аршин холста потребовалось
  мне  на рубашки и проч., на что она всегда давала ясные и удовлетворительные
  ответы.  Помню,  как острые, но не язвительные шутки сыпались со всех сторон
  и  возбуждали  дружный  хохот;  помню...  Но простите, милостивые государи и
  государыни,  что не могу привести в ясность и разместить в приличном порядке
  всех  воспоминаний:  они  смешанной  толпой теснятся в мою голову и выжимают
  оттуда  слезы,  которые струятся по щекам и потом орошают сию писчую бумагу.
  Позвольте обтереть их: иначе не дождетесь моего рассказа... 
       Ну  вот  теперь  я  покойнее  и могу снова заняться своим предметом, от
  которого  отворотили  меня  умиление и сострадание. "Сострадание? - спросите
  вы,   -   как?  почему?  какое?"  Да,  сострадание,  милостивые  государи  и
  государыни,  глубокое  сострадание. Я был привязан к моим знакомым не только
  душевными,  но  и сердечными узами, которые хотел укрепить законным образом.
  Вспомните  мой  давешний  намек  на  разговор  с  Феклой:  это  недаром; гм!
  понимаете?  Как  же  не  плакать,  как  не терзаться, когда подумаю, что всё
  семейство,   начиная   с  бабушки  и  до  шалуна  Володи,  погибло,  погибло
  невозвратно    жертвою    страшной    эпидемии,    которая,    к    счастию,
  удовольствовалась  этим,  хотя и распространилась было и между знакомыми их,
  но те впоследствии избегли ее. Вот, извольте видеть, как это происходило. 
       Я  вначале  упомянул, что проводил у Зуровых зимние вечера, а об летних
  не  сказал  ни  слова  потому, что я летом не жил в Петербурге, а уезжал, по
  приглашению  дяди-старика, к нему в деревню пить с ним, по его настоятельным
  просьбам,   домашние   наливки,  из  которых  рябиновка,  приготовленная  по
  особенному  рецепту,  могла,  как  утверждал он, восстановить порядок в моей
  нервной   системе,   а   простокваша  и  варенцы,  любимый  его  полдник,  -
  предохранить  от  желудочных  болей,  которым  я был тогда подвержен. Как на
  минеральные  воды,  целые  три  лета сряду ездил я в деревню лечиться и взял
  три  таких  курса;  но на четвертое небесам угодно было послать два страшные
  бедствия  на  ту  губернию,  где  жил  дядя:  первое  -  неурожай  на ягоды,
  вследствие  чего  наливочные  бутылки  остались  пусты и праздны; и второе -
  скотский  падеж,  столь  сильный,  что  число трехсот пятидесяти голов скота
  сократилось  в  три,  варенцы  и  простокваша  оскудели; дядя мой, видя, что
  белый  счет  мало-помалу  теряет свою заманчивость и что любимые его занятия
  исчезают,  с  горя  также  пал  вместе с последнею любимою коровою и оставил
  меня  наследником имения. - Остаток лета я употребил на приведение в порядок
  дел,  а  к  началу  зимы  возвратился  в  Петербург.  Первый  мой визит был,
  разумеется,  к  Зуровым.  Мне  обрадовались. Я нашел всё по-прежнему, и зима
  опять  застала  те же лица в теплой зале Зуровых, за тем же чайным столом, -
  меня  опять подле Феклы, Алексея Петровича с сигарою, Марью Александровну, с
  прежнею  любезностью  и  умом,  за  нескончаемою от века работою, вышиванием
  ковра  по  канве,  начатого  ею  еще  до замужства. В детях только произошли
  некоторые  перемены:  старший  сын  возмужал,  вступил в университет и начал
  прислушиваться  к  шороху  женского  платья,  а  младший  перестал прятать у
  своего  учителя-немца  платок  с табакеркой и сажать бабушку мимо кресел, да
  еще  бабушка  сама  усугубила  деятельность  и в забывчивости опускала стору
  середь  дня  или,  отходя  ко сну, поднимала ее. Впрочем, всё остальное было
  по-прежнему. 
       Быстро   проходила   зима;   вечера  стали  короче;  бабушка  перестала
  предсказывать  о  великом  морозе;  на  языке  у  ней  чаще  вертелось слово
  "оттепель".  Настал  апрель;  солнце  пламенным  лучом  проводило  последний
  зимний  день,  который,  уходя,  сделал такую плачевную гримасу, что Нева от
  смеху  треснула  и  полилась  через  край, а суровая земля улыбнулась сквозь
  снег.  Ветреная  щебетунья  ласточка  и  верхолет  жаворонок  уже  донесли о
  наступлении  весны.  В природе поднялся обычный шум: те, которые умирали или
  спали,   воскресли   и   проснулись;  всё  засуетилось,  запело,  запрыгало,
  заворчало,  заквакало  -  на  небеси  горe, и на земли низэ, и в водах и под
  землею. Вот и петербургские жители заметили весну. 
       В  первый  теплый  день  я  весело  пустился  из  дому  прямо к Зуровым
  поздравить их с праздником природы и провести у них целый день. 
       -  Здравствуйте,  Алексей Петрович! - сказал я. - Честь имею кланяться,
  Марья Александровна! поздравляю вас с весной. Нынче очень тепло. 
       Едва  я выговорил эти слова, как - и теперь весь дрожу! - вдруг в целом
  семействе  произошло  необыкновенное  движение:  Алексей  Петрович  зевнул и
  значительно  взглянул  на  жену;  та  отвечала ему болезненной улыбкой; двое
  младших  детей  судорожно  запрыгали,  а  старшие  захлопали в ладоши; глаза
  самой  бабушки  оживились  каким-то  неестественным  блеском, и во всем этом
  проглядывала дикая радость. Я остановился и посмотрел на них в недоумении. 
       - Что с вами? - спросил я наконец с робостью, - здоровы ли вы? 
       - Слава Богу, - отвечал Алексей Петрович, сильно зевая. 
       - Но с вами творится что-то чудное. Не огорчены ни вы чем? 
       -  О  нет!  напротив,  мы  радуемся  наступлению  весны: приходит время
  начать  наши  загородные  прогулки. Мы любим пользоваться воздухом и большую
  часть лета проводим за городом. 
       -  Прекрасно! - сказал я, - надеюсь, что вы и мне позволите разделять с
  вами это удовольствие. 
       Опять то же движение. 
       -  С  радостью,  -  отвечал  Алексей  Петрович  и  бросил на меня дикий
  взгляд.  Я  испугался не на шутку и не знал, что делать и как объяснить себе
  эту  сцену.  Я  стоял в нерешимости; но чрез минуту всё приняло обыкновенный
  вид, и приветливость хозяйки вывела меня из затруднительного положения. 
       - Вы, надеюсь, с нами обедаете сегодня? - спросила она. 
       -  С удовольствием, - отвечал я, - но как теперь еще рано, то позвольте
  мне сделать визит в один дом. 
       -  Ступайте!  -  кричал мне вслед Алексей Петрович, - только непременно
  приходите,  и  как  вы  обещали ездить с нами за город, - тут опять он начал
  зевать, - то мы условимся, когда и как устроить первую поездку 
       "Да  еще теперь далеко до загородных прогулок", - подумал я, но сказать
  этого  не  решился,  видя,  как  они  горячо  принимают к сердцу предстоящее
  удовольствие. 
       Вышед  от  них,  я  стал доискиваться причины этой непостижимой выходки
  целого семейства. 
       "Уж  не  питают  ли  они  против  меня какого-нибудь неудовольствия?" -
  подумал  я;  но  приглашение  к обеду и дружеские проводы не соответствовали
  странной  встрече.  Что  бы  это значило? Размышляя таким образом, я наконец
  вздумал  пойти  узнать  всё  от их старого знакомого... Да! я забыл сказать,
  что  в числе посетителей дома Зуровых были двое, которых надобно познакомить
  с читателем покороче, потому что в этом деле они играют важную роль. 
       Один   -  Иван  Степанович  Вереницын,  статский  советник  не  у  дел,
  искренний  друг  Зуровых  с  самого  детства.  Он был обыкновенно задумчив и
  угрюм,  редко  принимал  участие  в общем разговоре, сидел всегда поодаль от
  прочих  или  молча  ходил  взад и вперед по комнате. Многие сердились за его
  нелюдимость,  холодное  обращение,  а  потому  и  пропустили неблагоприятные
  слухи  на его счет: одни говорили, что он страждет отвращением к жизни и раз
  чуть  было  не утопился, но мужики вытащили его из воды, за что и награждены
  медалями  для  ношения на анненской ленте; какая-то старушка уверяла, что он
  знается  с  демоном,  и  вообще  все  называли  его  гордецом  и  бранили за
  презрение  к  миру,  а  иные даже под великим секретом разглашали, - есть же
  такие  злые языки! - что он влюблен в женщину сомнительного поведения; одним
  словом,   если  поверить  всему,  что  об  нем  говорили,  то  надобно  было
  возненавидеть  его;  если  же  не  верить, то возненавидеть других за черную
  клевету.  Я  не  сделал ни того ни другого и после увидел, что поведение его
  есть  следствие  особенного взгляда на мир и тех наблюдений, которые... если
  бы  он  захотел,  публиковал  бы  сам,  а  нам  в  чужое дело вмешиваться не
  следует:  нам  довольно  знать,  что  он  всякий  день  бывал  у  Зуровых  и
  пользовался их особенною привязанностью. 
       Другое  лицо  -  мой  товарищ  по  ученью,  Никон  Устинович Тяжеленко,
  малороссийский  помещик,  тоже  старый  знакомый  Зуровых, чрез которого и я
  познакомился  с  ними.  Этот  славился  с юных лет беспримерною методическою
  ленью  и  геройским  равнодушием  к суете мирской. Он проводил бoльшую часть
  жизни  лежа  на постели; если же присаживался иногда, то только к обеденному
  столу;  для завтрака и ужина, по его мнению, этого делать не стоило. Он, как
  я  сказал,  редко  выходил  из  дому  и лежачею жизнью приобрел все атрибуты
  ленивца:  у  него  величественно  холмилось  и  процветало  нарочито большое
  брюхо;  вообще всё тело падало складками, как у носорога, и образовывало род
  какой-то  натуральной  одежды.  Он  жил  у  Таврического  сада, а пойти туда
  прогуляться  было  для  него  подвигом.  Напрасно  врачи  предсказывали  ему
  неизбежную  борьбу  с  целым  легионом  болезней и разных сортов смертей: он
  опровергал  возражения  самыми  простыми  и  ясными доводами; например, если
  упрекали  его,  что  он  мало  ходит  и может подвергнуться апоплексическому
  удару,  он  отвечал,  что у него из передней в спальню ведет темный коридор,
  по  которому  он  пройдет  по  крайней  мере  раз  пять в день, чего, по его
  мнению,  очень,  очень  достаточно,  чтобы предохранить от удара. К этому, в
  виде  заключения,  он прибавлял следующее рассуждение, что ежели, дескать, и
  постигнет  его,  Тяжеленку,  удар,  то этот случай даст ему повод и законную
  причину   сидеть   безвыходно  дома  и  послужит  красноречивою  защитою  от
  всяческих  нападений,  и  что  тогда  уже  ему нечего будет опасаться насчет
  своего  здоровья.  Что  же  касается  до  воздуха,  которым  ему  советовали
  пользоваться,  то он утверждал, что, просыпаясь утром, он прикладывал лицо к
  отворенной  форточке  и  насасывался  воздуху  на целый день. Врачи и друзья
  пожимали  плечами  и  оставляли  его  в  покое.  Таков  мой  приятель  Никон
  Устинович.  Он  любил Зуровых и бывал у них раз в месяц, но как это казалось
  ему выше сил, то он нарочно познакомил меня с ними. 
       -  Ходи к ним почаще, братец, - сказал он мне, - они прекрасные люди, я
  их  страх  как  люблю;  да  требуют,  чтобы я раз в неделю бывал у них - эка
  шутка!  Так, пожалуйста, ходи ты за меня и сообщай новости им обо мне, а мне
  об них. 
       К  нему-то  я отправился после странности, замеченной мною у Зуровых, в
  надежде,  что он, как старый знакомый зная всё касающееся до них, объяснит и
  мне.  В  ту  минуту, когда я зашел к нему, он замышлял о перевороте на левый
  бок. 
       -  Здравствуй,  Никон  Устиныч, - сказал я. Он, лежа, кивнул головой. -
  Здоров  ли?  -  Он опять кивнул, в знак подтверждения: Никон Устинович даром
  не  любил  терять  слов.  -  Зуровы  тебе  кланяются и пеняют, что ты совсем
  разлюбил  их.  -  Он  потряс головой в знак отрицания. - Да промолви же хоть
  словечко, мой милый! 
       -  Вот...  погоди... дай расходиться, - наконец медленно произнес он. -
  Сейчас подадут мой завтрак, так я, пожалуй, и привстану. 
       Через  пять  минут  человек  с  трудом  дотащил  к  столу то, что Никон
  Устинович  скромно  называл  "мой  завтрак"  и  что  четверо  смело могли бы
  назвать  своим.  Часть ростбифа едва умещалась на тарелке; края подноса были
  унизаны  яйцами;  далее  чашка  или,  по-моему,  чаша шоколада дымилась, как
  пароход;   наконец,  бутылка  портеру,  подобно  башне,  господствовала  над
  прочим. 
       -  Ну  вот  теперь  я...  -  начал  было  Тяжеленко  говорить  и вместе
  привставать, но ни то ни другое не удалось ему, и он опять упал на подушку. 
       - Неужели ты один съедаешь столько? 
       -  Нет,  и  собаке  дам,  -  отвечал он, указывая на крошечную болонку,
  которая,  вероятно в угождение своему господину, лежала, как и он, постоянно
  на одном месте. 
       -  Ну,  Бог  тебя суди! Однако, не шутя, - продолжал я, - не пойдешь ли
  ты со мной обедать к Зуровым? 
       -  И! что ты! в уме ли? - сказал он и махнул рукой. - Лучше останься со
  мною:  у  меня  будет славный окорок, осетрина, сибирские пельмени, сосиски,
  пудинг,   индейка   и   чудесная   дрочена.  Сам,  братец,  командовал,  как
  приготовить ее. 
       -  Нет,  спасибо;  я  дал  слово; к тому же у нас нынче за столом будет
  интересный разговор о приготовлениях к загородным прогулкам. 
       Вдруг  лицо  Тяжеленки оживилось; он сделал над собой страшное усилие и
  - привстал. 
       - И ты! - И ты! - вскрикнули мы оба в одно время. 
       - Что значит твое восклицание? - спросил я. 
       - А твое? 
       -  Мое,  -  отвечал  я, - вырвалось от удивления, что давеча с Зуровыми
  сделались  конвульсии,  а теперь ты чуть не встал на ноги оттого только, что
  я  заговорил  о  весне  и  загородных  прогулках.  Теперь  ты  видишь, что я
  воскликнул не без причины. Ну а ты отчего? 
       -  Моя  причина важнее, - отвечал он и поместил в рот кусок ростбифа. -
  Я думал, что ты болен. 
       - Болен? Спасибо за участие, но с чего ты взял это? 
       - Я думал, что... ты заразился. 
       - Час от часу не легче! От кого? чем? 
       - От кого! от Зуровых. 
       - Что за дичь! Объяснись, пожалуйста. 
       -  Погоди,  дай...  поесть.  -  И  он тихо, медленно, как корова, жевал
  мясо.  Наконец  исчез  последний  кусочек;  всё  было  съедено  и  выпито, и
  человек,  принесший  завтрак  обеими руками, вынес остатки двумя пальцами. Я
  подвинулся ближе, и Тяжеленко начал: 
       -  Заметил ли ты в эти три года твоего знакомства с Зуровыми что-нибудь
  особенное в них? 
       - До сих пор ничего. 
       - А поедешь ли летом в деревню? 
       - Нет, останусь здесь. 
       -  В  таком  случае,  начиная  с  нынешнего утра, ты будешь каждый день
  замечать диковинные штуки. 
       -  Да  что  же  это  значит?  скоро  ли я добьюсь от тебя? и если в них
  скрывалось что-нибудь особенное, отчего ты не сказал мне об этом прежде? 
       -  Значит это то, - продолжал Тяжеленко с расстановкою, - что у Зуровых
  недуг. 
       - Что ты говоришь? Какой недуг? - вскричал я с ужасом. 
       -  Странный,  братец, очень странный и заразительный. Сядь, слушай и не
  торопи  меня...  Я  предвижу,  что  мне  нынче и без того придется до смерти
  устать.  Шутка ли, сколько рассказывать! Да нечего делать: надо спасти тебя.
  Не  говорил  я  тебе  до  сих  пор  об  этом  потому,  что  не  было никакой
  надобности:  ты  жил  в Петербурге только зиму, а в это время в них заметить
  ничего  нельзя;  ума  у  них пропасть, время неприметно летит в их беседе; а
  вот  летом, так чудо! они на себя не похожи; совсем другие люди; не едят, не
  пьют: только одно на уме... Жалость! жалость! а помочь нечем! 
       - По крайней мере скажи мне название и свойство болезни, - спросил я. 
       -  Названия ей нет, потому что это, вероятно, первый случай; а свойство
  сейчас  объясню.  Как  бы,  с  чего  начать?..  Вот,  видишь  ты...  Да  это
  премудреная  вещь,  когда  не  знаешь  имени... Ну, хоть пускай, назову пока
  "лихой  болестью", а там как медики дознаются, то окрестят по-своему. Дело в
  том,  что  Зуровым  летом  дома не сидится: вот какой страшный, убийственный
  недуг. 
       И   Тяжеленко   одним  вздохом  выпустил  с  полфунта  воздуха,  сделав
  прекислую  гримасу,  как  будто у него из зубов вытаскивали лакомый кусок. Я
  захохотал. 
       -  Помилуй, Никон Устиныч! да это - недуг только в твоих глазах. Ты сам
  одержим  гораздо  опаснейшею  болезнию: целый век лежишь на одном месте. Эта
  крайность скорее доведет до гибели. Или ты, может быть, шутишь? 
       -  Какие шутки! болезнь, братец, страшная болезнь! Наконец скажу яснее:
  их губит неодолимая страсть к загородным прогулкам. 
       - Да это приятнейшая страсть! Я сам дал слово участвовать в поездках. 
       -  Ты  дал слово? - воскликнул он. - О несчастный Филипп Климыч! что ты
  сделал!  Ты  пропал!  - Он чуть не заплакал. - Ты уж и с Вереницыным говорил
  об этом? 
       - Нет еще. 
       -  Ну,  слава Богу! есть время всё исправить: только слушайся меня. - Я
  в  недоумении  смотрел на него, а он продолжал: - Я сам, бывало, помнишь ли,
  в  старые  годы, когда имел глупость бoльшую часть дня и даже ночи проводить
  на  ногах:  то-то  молодость!  -  не  прочь пойти в лес с маленьким запасом,
  например...  этак...  с  жареной  индейкой  под мышкой и с бутылкой малаги в
  кармане; сяду под дерево в теплый день, поем и лягу на травку; 
       ну-а  потом  и  домой. А эти люди убивают себя прогулками. Вообрази, до
  чего  дошли! если летом в который день остаются дома, то, по собственному их
  признанию,  которое  я  подслушал  в  один  из  припадков,  их что-то давит,
  гнетет,  не  дает  им  покою;  какая-то  неодолимая  сила  влечет  за город,
  какой-то  злой  дух  вселяется  в  них,  и  вот они... - Тут Тяжеленко начал
  говорить   с   жаром:   -  Вот  они  плывут,  скачут,  бегут  и,  приплывши,
  прискакавши,  прибежавши  туда,  ходят  чуть  не до смерти - как не падут на
  месте!  то  взбираются  на  крутизны, то лазят по оврагам. - Здесь каждое из
  этих  понятий он сопровождал живописным жестом. - Пускаются вброд по ручьям,
  вязнут  в  болотах,  продираются между колючими кустарниками, карабкаются на
  высочайшие  деревья;  сколько  раз  тонули,  свергались  в пропасти, вязли в
  тине, коченели от холода и даже - ужас! - терпели голод и жажду! 
       Всё  это  красноречие  выходило  из Тяжеленки вместе с потом. О, как он
  был   прекрасен  в  эту  минуту!  благородное  негодование  изображалось  на
  обширном  челе  его,  крупные  капли пота омывали лоб и щеки, а вдохновенное
  выражение  лица  позволяло принять их за слезы. Предо мной воскресли златые,
  классические  времена  древности;  я  искал  ему  приличного сравнения между
  знаменитыми мужами и отыскал сходство в особе римского императора Вителлия. 
       - Браво! брависсимо! хорошо! - кричал я, а он продолжал: 
       -  Да,  Филипп  Климыч!  бедствие,  сущее  бедствие постигло их! Ходить
  целый  день!  Хорошо,  что  они  еще  потеют: это спасает их; но скоро и эта
  благодатная  роса  иссякнет  от  изнурения, и тогда - что с ними станется? А
  зараза  глубоко  пустила  корни;  она  медленно течет по жилам их и пожирает
  жизненную  эссенцию.  Этот  добрый  Алексей  Петрович!  эта  любезная  Марья
  Александровна!  почтенная  бабушка!  дети  -  бедные  молодые  люди! Юность,
  цветущее  здоровье,  блестящие надежды - всё истает, исчезнет в изнурении, в
  тяжких,  добровольных трудах! - Он закрыл лицо руками, а я захохотал. - И ты
  можешь смеяться, жестокосердый человек? 
       -  Да  как  же,  братец, не смеяться, когда ты, равнодушнейший человек,
  беспечный  до  того,  что  если бы мир обрушился над твоею головою, ты бы не
  раскрыл  рта  спросить,  что  за шум, - ты целый час убиваешься и потеешь, а
  если   б   мог,   и   заплакал   бы  оттого  только,  что  другие  предаются
  ненавистнейшему для тебя удовольствию - прогулке! 
       -  Ты  всё еще не постигаешь, что я не шучу. Разве ты не видал зловещих
  признаков? - сказал он с досадой. 
       -  Не  знаю...  мне  показалось...  Однако,  какие  же  это признаки? -
  спросил я. 
       -  А  беспрестанная  зевота,  задумчивость,  тоска,  отсутствие  сна  и
  аппетита,  бледность  и в то же время какие-то чудные пятна по всему лицу, а
  в глазах что-то дикое, странное. 
       - Вот об этом-то я и пришел спросить тебя. 
       -  Ну так пойми же и знай, что лишь только они вспомнят о лесах, полях,
  болотах,  уединенных  местах,  то  все  эти  признаки  обнаруживаются  и ими
  овладеет  тоска  и  дрожь  до тех пор, пока они не удовлетворят бедственному
  желанию:  тогда  они  торопливо несутся вон, не оглядываясь, едва захватив с
  собой необходимое, как будто подстрекаемые, гонимые всеми демонами ада. 
       - Да куда ж они ездят? 
       -  Всюду: на тридцать верст от Петербурга нет ни одного куста, которого
  бы  они  не  обшарили. Не говорю об известных местах - Петергофе, Парголове,
  которые  всеми  посещаются: они теперь ищут мало посещаемых захолустьев, для
  того  чтоб,  слышь, беседовать с природой, дышать свежим воздухом, бежать от
  пыли,  и... кто их знает еще от чего! Послушай Марью Александровну, она тебе
  понаскажет:  тут,  дескать,  от  одних рынков да рестораций задохнешься! Гм!
  какая   несправедливость!   какая   черная   неблагодарность!  от  рынков  и
  рестораций,  этих  приютов  здоровья,  мирного  счастия!  бежать  средоточия
  произведений  двух  богатейших  царств  природы - животного и растительного;
  задыхаться  воздухом  тех  мест,  где  сладчайшей потребности, еде, созидают
  чертоги,  сооружают  алтари!  Скажи-ка  мне,  какая  площадь  величественнее
  Сенной  и чем уступает выставка естественных произведений, которая бывает на
  ней,  выставке  художественных?  Наконец, бежать наслаждения, которое только
  одно  не  убегает  нас  и  -  вечно  юное,  всегда свежее, ежедневно осыпает
  новыми,  неувядаемыми  цветами!  Всё  остальное  есть призрак; всё непрочно,
  непостоянно;  прочие  радости  ускользают  от  нас  в  ту  минуту,  когда их
  достигаешь,  тогда  как  тут,  если бы что-нибудь и вздумало ускользнуть, то
  меткая  пуля летит вперед, по гласу прихотливого желания, и покоряет дерзкое
  существо.  Зачем  же эти удобства и обширные средства, как не для того, чтоб
  с признательностью наслаждаться и... 
       Видя,  что Тяжеленко ударился в тонкости гастрономии, науки, которую он
  обработывал  с  успехом как теоретически, так и практически, в чем и дал мне
  два образца в одно утро, я остановил его. 
       - Ты забыл о Зуровых, - сказал я. 
       -  Что  тебе еще говорить об них? Погибшая семья! Вообрази, - продолжал
  он,  -  что  обыкновенная  прогулка Алексея Петровича составляет такой круг,
  который  едва  ли  не  превосходит  сумму  прогулок  всей  моей  жизни.  Он,
  например,  отправляется из Гороховой в Невский монастырь, оттуда на Каменный
  остров,  там  гуляет, гуляет, переходит на Крестовский, с Крестовского через
  Колтовскую   на  Петровский,  с  Петровского  на  Васильевский,  и  назад  в
  Гороховую,  каково?  и  всё это пешком, и всё бегом - не ужас ли? То ли еще!
  Иногда  в глубокую ночь, когда всё лежит, и богатый, и бедный, и звери, и...
  птицы... 
       - Кажется, птицы не лежат, - заметил я. 
       -  Да...  ну  всё  равно.  А  жаль их! Зачем бы природе лишать их этого
  невинного наслаждения! На чем, бишь, я остановился? 
       - Птицы, сказал ты. 
       - Да ведь ты говоришь, что птицы не лежат? Постой же; кто еще лежит?.. 
       -  Да  нельзя ли, любезный Тяжеленко, попростее, так, знаешь, поближе к
  предмету? А то ведь устанешь. 
       -  Правда,  правда. Спасибо, что напомнил. Позволь же, я лучше прилягу:
  мне  тогда  будет ловчее. - Он прилег на подушки и продолжал: - Итак, иногда
  ночью  вдруг  Алексей  Петрович  вскочит с постели, выйдет на балкон и потом
  будит  свою  супругу:  "Какая славная ночь, Марья Александровна! что если бы
  поехать!"  И  вдруг  -  куда  девается  сон!  весь  дом  вскакивает, наскоро
  одеваются  и  бегут  вон  в  сопровождении  двух вернейших слуг - увы! также
  зачумленных.  Или  в  другой  раз,  чему  я сам бывал свидетелем, в середине
  обеда,  в  самый  отрадный момент нашего бытия, между соусом и жарким, когда
  первые  порывы  голода миновались, но приемлемость к дальнейшим наслаждениям
  еще  не  притупилась,  вдруг  Алексей  Петрович  восклицает: "Что если бы мы
  доели  это  пирожное  и  жаркое  за  городом!"  За  мыслью мгновенно следует
  исполнение,  -  и жаркое с пирожным улетают в поле, а я, один, со слезами на
  глазах,  возвращаюсь  домой.  Короче, никогда ни один поклонник женолюбивого
  пророка  не  стремился  с  такою  жадностью  в Мекку, ни одна московская или
  костромская  старуха  не  жаждала  так  сильно  подышать  святостью киевских
  пещер. 
       -  При  таком  влечении  к природе, им бы жить на даче или в деревне, -
  сказал я. 
       -  Они и жили прежде, но дети выросли; заботы об их воспитании и другие
  важные  обстоятельства  удерживают  их в городе. Пускай бы уж они одни несли
  бремя  "лихой  болести",  а  то  вот  беда: при их достоинствах, многие ищут
  знакомства  с  ними,  и  те,  которые  живут  лето здесь, - погибают. Старый
  профессор  начинает  тосковать,  теряет  аппетит  и  сон;  у  племянницы его
  Зинаиды  убыло  несколько поклонников, которым не понравился новый талант ее
  -  зевота;  и  прелестной  супруге дипломата несдобровать бы, если бы она не
  уезжала каждый год летом на воды. 
       -  Мне  кажется, так недуг-то у тебя, - сказал я, - вот уж мне от твоих
  пустяков спать хочется. 
       -   В   этом   я  тебе  никогда  не  помешаю,  -  отвечал  Тяжеленко  с
  неудовольствием, - равно как и в том, хочешь ты верить или нет. 
       -  Ну, не сердись, мой милый! а лучше скажи, как же хотел спасти меня и
  где корень зла? 
       -  Как!  разве  я тебе по сю пору не сказал еще? Вереницын, братец: вот
  кто всему причиной! он и Зуровых заразил! 
       - Возможно ли! кажется, человек такой к ним приверженный... 
       -  Да,  да,  -  прервал  Никон  Устинович,  - славный человек, и поесть
  любит,   и   всё;   да   что  ж  делать!  Лет  восемь  назад  он  отправился
  путешествовать  по  России, был и в Крыму, и в Сибири, и на Кавказе, - охота
  же  людям  шататься  по  свету!  точно  как  нечего глотать здесь! - наконец
  уединился   в  Оренбургском  крае  и  жил  всё  там,  а  года  четыре  назад
  возвратился  сюда с переменою в характере и "лихой болестью". Он по-прежнему
  посещал  Зуровых каждый день и каждый день вливал понемногу отравы в их мозг
  -  и  отравил;  и  все  те,  которые ближе, искреннее с ним, скорее, легче и
  более заражаются. 
       - Что же, - спросил я, - осведомлялся ли ты о причине этой странности? 
       -   Как   же!   у   него   самого,  да  он  всегда  глухо  отвечает,  с
  неудовольствием   отворотится  и  проворчит  сквозь  зубы:  "Так,  болезнь!"
  Впрочем,   экономка   Зуровых,   Анна  Петровна,  моя  добрая  приятельница,
  сказывала  мне  под  секретом,  что  будто  он,  живучи в Оренбургском краю,
  частенько  ездил в степи и влюбился там в какую-то калмычку или татарку, кто
  его   знает!   Видишь,  он  какой!  от  него  слова  путного  не  добьешься;
  попробуй-ка  спросить  его  когда-нибудь:  "Что  вы,  Иван Степаныч, обедали
  сегодня?  какие  кушанья?"  -  ни  за что не скажет: пренеоткровенный! Итак,
  Анна  Петровна утверждает, что он даже жил в улусах кочующих племен и прижил
  там  двоих  детей, которых девал неизвестно куда. Ну, что мудреного, если он
  среди  степей  приобрел  это расположение к полям? а что оно приманчиво, так
  это  не  чудо: азиатские колдуньи всегда были мудренее европейских. Читал ли
  ты,  что  пишут  про  арабских  волхвов?  чудеса!  Может  быть,  калмычка из
  ревности   заворожила   его.   Зайди-ка   к   нему   вечерком  когда-нибудь:
  проклятые-то так и смотрят ему в глаза! 
       - Кто проклятые? 
       -  А  котята-то!  двое  всегда  за  пазухой,  двое на столе, да двое на
  постели; а днем всё пропадают. Что ни говори, а тут не просто! 
       - И тебе не стыдно верить таким пустякам? 
       - Я не верю, а только пересказываю предположения Анны Петровны. 
       -  До  сих пор, однако же, не успел сказать мне, почему ты не заразился
  сам и есть ли какое средство к спасению? 
       -  Постоянного  нет;  всякий  должен  сам  придумать.  Меня предостерег
  покойный  полковник  Трухин, который также не был подвержен "лихой болести".
  Он  был  малый  не промах, и как скоро Вереницын стал его заговаривать, тот,
  чувствуя   в   себе   что-то   необыкновенное,  употребил  все  силы,  чтобы
  исторгнуться  из  беды.  К  счастию,  он  вспомнил  какое-то  стихотворение,
  которое   нагоняло   всегда   тоску   на   Вереницына.   Полковник  и  давай
  декламировать:  тот  упал в обморок, а он спасся. С тех пор Вереницын больше
  не  покушался  погубить  его, хотя он вообще усердно хлопочет об этом и, как
  демон-искуситель,    вкрадывается    в    душу,    усыпляет,    доводит   до
  бесчувственности,  а  там  уж  и  поразит своею чарою, - не знаю, съесть ли,
  выпить  ли  что  даст...  Ну  вот когда он расположился опутать меня адовыми
  сетями,  я  стал  придумывать, как бы сразить его чем-нибудь необыкновенным,
  что  особенно  предписывал  мне  Трухин.  Я  думал, думал, думал и наконец -
  угадай, чем поразил? 
       - Не знаю, - отвечал я. 
       - Ты помнишь мой голос? 
       - Твой голос? что, бишь, это такое?.. 
       -  Ну,  неужели не помнишь? Вот, постой, я спою. Он вытянул губы, надул
  щеки  и  хотел  уж  огласить  храмину  нечестивыми  звуками,  но  мне  вдруг
  припомнился  этот  скрып немазаных колес: у меня от воспоминания затрещало в
  ушах, я замахал руками и благим матом закричал: 
       - Помню, помню! Сделай милость, не начинай! Чудовищный голос! 
       -  Ну,  то-то же, - сказал он. - Хотя моя родина славится мелодическими
  голосами,  да  в  семье  не  без  урода!  Так  когда  только  лишь  он начал
  заговаривать  меня,  я  вдруг запел во всё горло: он зажал уши и скрылся. Ты
  тоже  изобрети что-нибудь, только помни, что надобно ошеломить его с первого
  раза,  а  иначе  прощай!  погибнешь.  После Зуровы сами затеяли было втянуть
  меня  и  уговорили  пойти  прогуляться  в Летний сад, вероятно, с намерением
  увлечь  оттуда  за город. Дорого стоило им исторгнуть мое согласие; наконец,
  мы  пошли.  Я,  заметив  их  враждебный  умысел,  стал оглядываться, куда бы
  скрыться,  -  и  что  же?  колбасная  лавка в двух шагах! Думать нечего: они
  заговорились,  а  <я>  и  нырнул  в  нее.  Они  никак  не догадались, куда я
  скрылся:  осматривались, осматривались, а я поглядываю из окна да помираю со
  смеху!  Вот  всё,  что  могу  сообщить  тебе  о "лихой болести", - больше не
  спрашивай.  Посмотри  мне  в  лицо:  видишь,  как в нем нарушено спокойствие
  горестными  воспоминаниями  и продолжительным рассказом? Постигни же и почти
  великость  жертвы, принесенной дружбе; не тревожь моего покоя и - удались. -
  Эй,  Волобоенко!  -  закричал  он своему человеку, - воды! окати мне голову,
  опусти сторы и не беспокой меня ничем до самого обеда. 
       Напрасно  я  пытался  сделать  ему  еще  несколько вопросов: он остался
  непреклонен и свято хранил упорное молчание. 
       - Прощай, Никон Устиныч! - Он молча кивнул головой, и мы расстались. 
       "Кто  ж  из них болен? - думал я по выходе от него, - верно, Тяжеленко.
  Что  за  вздор  молол он мне об этих милых, добрых Зуровых? Как я посмеюсь с
  ними над ленью моего приятеля!" 
       Погуляв  еще  немного,  я  возвратился  к  Зуровым,  и  хотя  час обеда
  приближался,  но  ни  слуги,  ни  господа не думали об том. Алексей Петрович
  занимался  с  старшими  детьми  приведением  в  порядок рыболовного снаряда;
  Марья  Александровна  что-то  писала.  Я заглянул в бумагу и прочитал сверху
  надпись  крупными  словами:  "Реестр  серебру,  столовому  белью  и  посуде,
  назначенным на сие лето для загородных прогулок". 
       "Ого! - подумал я, - да приготовления-то идут не на шутку!" 
       А  еще  подальше  Феклуша  штопала  серые чулки под цвет пыли, тоже для
  прогулок. Марья Александровна приветствовала меня зевотою. 
       -  Иван  Степаныч  вас  ждет  в бильярдной, - сказала она. - Теперь еще
  рано: он просит сыграть с ним партию. 
       Вереницын  встретил  меня  с  тем  видом, с каким встречает вас купец в
  лавке,  портной  в  своей  мастерской,  то  есть  с  надеждой  на добычу. Мы
  вооружились  киями  и  стали  играть.  Вдруг  во  время  игры  случилось мне
  взглянуть  на  него  попристальнее: он зевал и с тоскливой миной посматривал
  на меня. 
       - Что вы? что вы? - вскричал я, подбежав к нему. 
       -  Ничего,  продолжайте  играть,  -  сказал  он  басом,  - сорок семь и
  тридцать четыре. 
       -  Нет, - отвечал я, - мы доиграем после, а теперь позвольте отдохнуть:
  я много ходил. 
       - И прекрасно! сядемте же на диван. 
       Мы  сели.  Я  положил  голову  на  подушку. Он, приклонясь к моему уху,
  начал  что-то  нашептывать  так  тихо, что я не мог расслышать ни слова. Мне
  стало скучно: я задремал. 
       - Вы спите? - спросил он торопливо. 
       - Поч...ти... - пробормотал я сквозь сон. 
       -  Ах,  не  спите, пожалуйста! мне надо поговорить с вами о многом, а я
  только начинаю. 
       - Из... ви... ните... не... могу... 
       Далее  не  помню, что было: я заснул; только впросонках слышал, как он,
  уходя,  проворчал со вздохом: "Опять неудача! этот заснул, не слушав. Видно,
  придется  не  распространять  моего  недуга  далее,  а влачить его целый век
  одному и ограничиться единственными спутниками, Зуровыми". 
       Не  знаю, долго ли я спал; человек разбудил меня, когда уже все сели за
  стол. 
       "Опять  неудача,  сказал  он,  -  думал  я. - Неужели рассказ Тяжеленки
  справедлив?  Бедные  Зуровы.  А  я,  стало  быть,  избавился от дьявольского
  прельщения благодатным сном!" 
       За   обедом   кроме   Зуровых   была   еще  Зинаида  с  дядею.  Сначала
  разнообразный  разговор  весело  перебегал  между  собеседниками; но к концу
  обеда  вдруг  Алексей  Петрович  начал  неистово зевать, и зевота сообщилась
  всем, кроме меня. 
       -   А   когда  за  город?  -  спросил  Алексей  Петрович,  обращаясь  к
  Вереницыну. 
       - Послезавтра, - отвечал тот. 
       - Бабушка! - закричал Володя, - какова погода будет послезавтра? 
       - Облачно, - отвечала старуха. 
       -  Что за беда, что облачно! - сказала Марья Александровна, - хоть бы и
  дождик, мы всё можем ехать. 
       -  Помилуйте!  -  воскликнул я, - дождитесь по крайней мере мая: теперь
  холодно,  в  поле  даже  нет  травы. Как можно за город в апреле месяце, и с
  вашим здоровьем!.. 
       -  А  что ж, разве мое здоровье худо? - прервала она меня. - Я довольно
  часто  бываю  здорова:  помните,  в  свои именины, на третий день Рождества,
  Великим постом три раза чувствовала себя хорошо, - чего еще хотеть? 
       - А вы поедете? - спросил у меня Алексей Петрович, - вы дали слово. 
       -  Я  готов разделять с вами это удовольствие, - отвечал я, - только не
  прежде   июня   месяца,  а  не  беспрестанно  и  во  всякое  время,  как  вы
  собираетесь.  Я  не  понимаю, как не наскучит быть слишком часто за городом:
  что там делать? 
       -  Возможно  ли!  -  закричали  все хором, - что делать за городом! - И
  начали:  -  Сидеть  без шапки на жару и удить рыбу, - вопил неистово Алексей
  Петрович. 
       Фёкла: - Есть масло, сливки, собирать ягоды и грибы. 
       Зинаида:  -  Взирать на лазурь неба, дышать ароматами цветов, глядеться
  в водный ток, блуждать по злаку полей. 
       Вереницын:  -  Ходить  с  трубкою  даже  до  усталости, смотреть на всё
  задумчиво и заглядывать в каждый овраг. 
       Бабушка: - Сидеть на траве и жевать изюм. 
       Старший  сын,  студент:  -  Есть черствый хлеб, запивать водой и читать
  Виргилия и Феокрита. 
       Володя:  -  Лазить по деревьям, доставать гнезда и вырезывать из сучьев
  дудки. 
       Марья  Александровна:  -  Короче, наслаждаться природою в полном смысле
  этого  слова.  За городом воздух чище, цветы ароматней; там грудь колеблется
  каким-то   неведомым   восторгом;  там  небесный  свод  не  отуманен  пылью,
  восходящею   тучами   от   душных   городских  стен  и  смрадных  улиц;  там
  кровообращение  правильнее,  мысль свободнее, душа светлее, сердце чище; там
  человек беседует с природой в ее храме, среди полей, познает всё величие... 
       И  пошла!  и  пошла!  О  Господи!  больнехонько! Вижу, вижу, прав Никон
  Устиныч  - погибшая семья! Я поник головой на грудь и молчал, да и к чему бы
  послужили противоречия? можно ли бороться одному с толпою? 
       С  того  времени  я  стал  грустным  наблюдателем хода "лихой болести".
  Иногда  мне приходило на мысль попробовать избавить их, хотя на время, силою
  от  дьявольского  обаяния,  заперев  двери в минуту отъезда, или броситься к
  знаменитейшим  врачам  и,  возбудив  сначала  любопытство,  а потом участие,
  умолять  о  помощи  несчастным  страдальцам; но это значило бы поссориться с
  ними  навек,  потому  что  они  не теряли рассудка, и когда не было в помине
  прогулок,  то  это  были  те  же  "зимние  Зуровы", то есть те же любезные и
  добрые, как и зимой. 
       Не  стану  утомлять читателя изображением всех разнообразных оттенков и
  отдельных  случаев  "лихой  болести":  в  рассказе моего приятеля Тяжеленки,
  который  я  передал  почти  без  перемены, заключается общее понятие об этой
  болезни,   а   мне   остается   только  прибавить,  для  большей  ясности  и
  достоверности,   описание   одной  или  двух  поездок,  наиболее  обличающих
  болезненное состояние духа моих знакомых. 
       Каждая    из   них   непременно   отличалась   каким-нибудь   особенным
  приключением:  то  ломалась ось, коляска опрокидывалась набок, и оттуда, как
  из  рога  изобилия,  сыпались  разные  предметы  в  чудеснейшем беспорядке -
  кастрюльки,  яйца,  жаркое,  мужчины,  самовар, чашки, трости, галоши, дамы,
  крендели,   зонтики,   ножи,   ложки;  то  многодневный  дождь  и  усталость
  заставляли  искать  убежища в хижине, которая тоже превращалась в любопытную
  сцену  по  своему  разнообразию,  -  теляты,  ребятишки, голые лавки, черные
  стены,  русские и чухонские мужчины, тараканы, сковороды, тарелки, русские и
  чухонские   дамы,   салопы,  плащи,  армяки,  дамские  шляпки  и  лапти  без
  приготовления   разыгрывали  разнохарактерный  дивертисмент.  Кроме  общего,
  большого  случая  происходили частные и мелкие: то кто-нибудь из детей падал
  в  воду,  то Зинаида Михайловна ошибкою обмакивала стройную ножку в тинистую
  канаву...  Но  можно ли пересказать всё, что случалось во время этих набегов
  на  поля  и леса; да и могло ли быть иначе, когда несчастные сами стремились
  навстречу  всем  неудобствам? Так, помню я, однажды утром, когда погода была
  еще  изрядная,  мы  согласились  в тот же день после обеда ехать в Стрельну,
  осмотреть  тамошний  дворец  и  сад.  Во  время обеда свинцовая туча покрыла
  небо,  вдали  перекатывался  гром;  наконец ближе, ближе, и полился страшный
  дождь.  Я  было  обрадовался, думая, что без всякого сомнения прогулка будет
  отложена,   тем   более   что   крупный   дождь   превратился   в  мелкий  и
  продолжительный;  но напрасно я радовался: часов в пять подъехало ко крыльцу
  несколько наемных экипажей. 
       - Что это значит? 
       - Как что? а в Стрельну? - воскликнули все. 
       - Да неужели кто-нибудь осмелится ехать в такую погоду? 
       - А чем погода дурна? только дождь. 
       - Этого вам мало! Но ведь мы можем иззябнуть, простудиться, умереть. 
       -  Так  что же? зато погуляем! С нами пять зонтиков, семь непроникаемых
  плащей, двенадцать галош и... 
       - И удочки! - прибавил Алексей Петрович. 
       Делать  нечего;  я дал слово и поехал. Дождь ливмя лил до другого утра,
  а  потому  мы,  приехав в Стрельну, должны были, не осматривая дворца, ехать
  прямо  в трактир, где имели наслаждение напиться чаю сомнительного качества,
  цвета и вкуса да пожевать сухого бифстека. 
       С  той  поры  я  стал  реже  ходить  к  Зуровым,  потому что по милости
  прогулок  был три раза болен, да и самих их часто не заставал дома, а если и
  заставал,  то  всегда  среди приготовлений к прогулкам или в отдохновении от
  них,  -  чаще  они  бывали  больны.  Однако  я  всё  еще  не отчаивался в их
  выздоровлении  и  думал,  что  советы  друзей,  помощь  врачей  и,  наконец,
  утекающее  здоровье истребят корень несчастной мономании. Увы! как я жестоко
  ошибался!  следующие  три  припадка,  или  -  по их названию - три прогулки,
  достаточно покажут, до какой степени "болесть" овладела несчастными. 
       Однажды   я   пришел   к   ним   вечером  и  удивился  тишине,  которая
  господствовала  в  доме,  где  веселые  восклицания,  смех, звуки фортепьяно
  обыкновенно   сменялись   одни   другими.   Я  спросил  человека  о  причине
  непостижимого молчания. 
       - Несчастие, сударь, случилось, - отвечал он шепотом. 
       - Какое? - спросил я в испуге. 
       - Старая барыня изволила ослепнуть. 
       - Возможно ли! О Боже! бедная бабушка! Отчего? 
       -  Вчера  за  городом  очень долго изволили сидеть на жару и пристально
  смотреть  на  солнце,  а  когда  приехали  домой,  так уж ничего не изволили
  видеть. 
       В  гостиной  встретил  меня  Алексей  Петрович  и подтвердил сказанное,
  прибавив,  что  он  сожалеет  о  бабушке,  тем  более что это обстоятельство
  остановило  на  время  поездки. Я пять раз покачал головой, из которых одним
  старался  выразить  сожаление  о  бабушке, а четырьмя - негодование на слова
  Алексея  Петровича.  "Ну,  -  думал  я, - по крайней мере дня четыре посидят
  дома;  я очень рад; авось понемногу отстанут". С этими утешительными мыслями
  я ушел домой и лег спать. 
       На  другой  день  утром,  часу  в шестом, смешанные голоса и шум многих
  шагов  на тротуаре разбудили меня и заставили встать с постели. Полагая, что
  поблизости  случился  пожар,  я  выглянул  из  форточки  на  улицу, и что же
  представилось  моим  взорам!  Алексей  Петрович  без шапки, с развевающимися
  волосами,  с дикою радостью в глазах, пожирал скачками пространство; плащ на
  нем  раздувался  от  ветру,  как  парус;  в  руках  были  две удочки со всем
  прибором;  а  за  ним дети, мал мала меньше, неслись с воплями, прискакивая,
  отставая,   забегая   вперед.   Я  остолбенел;  еще  ни  разу  "болесть"  не
  обнаруживалась  в  такой сильной степени. Смотрю - вся ватага остановилась и
  начала зевать перед моими окошками. 
       -   Куда  стремите  ваш  бег,  несчастные,  и  почто  возмущаете  покой
  ближнего?  -  возопил  я  вдохновенным голосом. Так как они показались мне в
  эту  минуту особенными существами, на которых лежит печать проклятия, то я и
  почел  за  нужное употребить, как водится в подобных случаях, особенный язык
  в разговоре с ними. 
       - Пешком в Парголово! - закричали они хором. 
       - Ужели? А бабушка? 
       - Пускай ее! мы не вытерпели; при ней осталась жена. Пойдемте с нами. 
       - В уме ли вы? Ведь до Парголова двенадцать верст! 
       - Так не идете? 
       - Ни за что! 
       -  У! у! у! - завыли они и понеслись далее. Я долго смотрел им вслед, и
  две  крупные  слезы  скатились с ресниц моих. "За что тяготеет над ними кара
  небесная? - подумал я. - Господи! неисповедимы судьбы Твои". 
       Часа  через  три  после  того  сильный  туман,  который  еще  с полночи
  разостлался  над  городом,  превратился  в  частый дождь и с севера поднялся
  холодный  ветер.  Я  вспомнил  о  несчастных,  и  сожаление не позволило мне
  оставаться  хладнокровным  к  их  гибели.  Я  поспешно  оделся, взял с собою
  цирюльника,  за  неимением  знакомого  лекаря,  и  на  дрожках  отправился в
  погоню,  чтоб  подать помощь, которая, как я полагал, будет им необходима, -
  и не ошибся. 
       В  самом  Парголове я их не нашел, а от мужиков узнал, что они ушли еще
  верст  за  семь, на какое-то озеро, удить рыбу и избрали для того болотистую
  дорогу,  а  по  проезжей  не  пошли.  Нечего  делать,  надо было ехать по их
  следам.  Вскоре эти следы открылись: то были растерянные фуражки и перчатки,
  как  такие  вещи,  которые,  по  мнению  Алексея  Петровича, только мешали в
  прогулках.  Наконец  нашел:  Алексей  Петрович  сидел  на  берегу  с мутными
  глазами,  свесив  ноги  в  воду  по самые колена и держал в руках удочку. Он
  дремал  и  бредил,  потому  что  вся  кровь бросилась от ног в голову. Подле
  него,  с  разинутым  ртом,  лежал  окунь,  а далее местами, точно в таком же
  положении,  валялись  дети,  окоченевшие от холода. Сапоги у них до половины
  были  наполнены  водою,  а  платье промочено дождем. Цирюльник, похлопотав с
  полчаса,  успел  привести  их  в  чувство,  а я между тем сбегал в ближайшую
  деревню  и нанял три чухонские тележки, в которые уложив Алексея Петровича с
  детьми и накрыв рогожами, повез в город в отчаянном положении. 
       После  этого  приключения  я  не  заглядывал  к  ним  целые две недели.
  Наконец  в  воскресенье, утром, вхожу в переднюю. Там оба зачумленные лакея,
  со  всеми  зловещими  признаками,  спорили,  как  лучше  ездить  за  город и
  наслаждаться  воздухом  -  стоя  на  запятках  или сидя с кучером на козлах.
  "Эге!  да  здесь  опять нездорово! - подумал я, - видно, наши едут". Из залы
  послышался   голос  Алексея  Петровича:  он  приказал  подавать  экипажи.  Я
  опрометью  бросился  вон,  с  намерением возвратиться вечером, проведать, не
  случилось  ли  с  ними чего, то есть не убился ли кто-нибудь, не простудился
  ли,  не  утонул ли, не ослеп ли и проч. Часу в десятом я пришел и - охнул от
  удивления:  они не походили на самих себя. Бледные, тощие лица, растрепанные
  волосы,  запекшиеся уста и мутные взоры - вот что поразило меня в них. Иной,
  не   зная  причины,  подумал  бы,  что  они  претерпели  страшную  пытку,  и
  действительно,  они  могли бы, не нарушив приличия, проплясать танец мертвых
  в  "Роберте".  Марья  Александровна  лежала  на  постели  и  едва дышала; на
  столике  подле  нее  стояло  множество  баночек  и  пузырьков  со спиртами и
  разными   крепительными  и  успокоивающими  медикаментами.  В  столовой  оба
  недужные человека, также бледные и изнуренные, накрывали на стол. 
       - Откуда? что с вами? - были мои первые вопросы. 
       -  Славно  погуляли,  -  отвечал Зуров, едва переводя дыхание. - Вот мы
  вам расскажем. 
       - Погодите, успокойтесь прежде: вы сейчас умрете. 
       - Эй! давайте скорее кушать! Смерть, есть хочется. 
       - Да разве вы ужинать хотите? 
       - Нет, обедать. 
       - Как обедать! неужели по сю пору не обедали? 
       -  Нет еще. Сначала некогда было: всё ходили, и даже немножко устали, а
  потом,  как захотелось есть, мужики ничего не дали, кроме молока, а мы взяли
  с  собой  только  соленых  булок  в надежде, что к обеду воротимся, так и не
  ели. Да в еде ли дело! Зато как славно погуляли! 
       - Где же вы были? - спросил я. 
       -  За  Средней  Рогаткой,  пять верст в сторону от большой дороги, есть
  славное место! 
       -  Ах, что за место! - сказала едва внятным голосом Марья Александровна
  и  приняла  несколько  капель,  -  какие  виды! Жаль очень, что вы с нами не
  поехали.  Как  иногда  бывает игрива и вместе великолепна природа! Расскажи,
  Зинаида, - я не могу. 
       -  Представьте себе, - начала Зинаида, - преживописный песчаный косогор
  над  канавой;  на  косогоре  три  сосны  да береза - точь-в-точь над могилой
  Наполеона,  как  справедливо  заметил  Иван  Степаныч;  далее  видно  озеро,
  которое  то  трепещет  от ветра, как кисейное покрывало, то замирает и лежит
  неподвижно,  гладкое  и блестящее как зеркало; по берегам его со всех сторон
  теснятся  маленькие хижинки, как будто желают спрыгнуть в воду, - всё приюты
  незатейливого  счастия,  труда,  довольства,  любви и семейных добродетелей!
  Через  озеро, с одного крутого берега на другой, с удивительным искусством и
  смелостью,  которые  сделали  бы  честь лучшему инженеру, переброшен мост из
  легких  жердей, устланный... чем, бишь, mon oncle? {дядюшка - фр.} вы давеча 
  сказали, да я забыла. 
       - Навозом, моя милая, - отвечал профессор, - вещь самая простая. 
       -  Да,  может  быть;  только это придает пейзажу особенный, чрезвычайно
  живописный  вид  и напоминает Швейцарию и Китай. К сожалению, природа и там,
  вдали  от  толпы, не свободна от нечистого прикосновения людей! Представьте:
  в  этом  милом  озере, на которое, кажется, самый ветерок едва может дышать,
  солдаты моют белье, и мыльная пена растекается по всей поверхности! 
       -  Стало  быть, ваше озеро не больше этой комнаты, - заметил я, - когда
  мыло покрывает всю поверхность. 
       - Нет, побольше, - нерешительно отвечал Зуров. 
       -  Погода  нынче  прекрасная,  - продолжала Зинаида Михайловна, - а там
  она вдвое хороша: зной необыкновенный... 
       -  Да,  славно  жарило!  - примолвил Алексей Петрович, - у меня даже во
  рту  пересохло.  Чудо!  прелесть! люблю жары! Я дорогой потерял шапку и удил
  всё с открытой головой. 
       - Вероятно, из почтения к рыбам, - сказал я. 
       -  Нет,  рыбы не было: всё лягушки попадались. Да что до этого за дело!
  Понимаете  ли  вы  одно  бескорыстное  наслаждение  сидеть  и  ждать,  когда
  зашевелится  поплавок?  Вы  - профан! никогда не поймете этого божественного
  ощущения.  Для  этого  надобно  иметь  не  такую  черствую душу, как ваша, и
  чувство понежнее. 
       Я просил Зинаиду Михайловну продолжать, и она опять начала: 
       -  Итак,  зной  необыкновенный, как под тропиками; место открытое, тени
  нет,  спрятаться  некуда,  -  настоящая Аравия! А что за воздух! как в Южной
  Италии!  отвсюду  веет  ароматом,  но опять люди нарушают гармонию: там, где
  царствует  сладостный  запах,  где  под  каждой  травкой наслаждается жизнию
  насекомое,  где ветерок ласкает каждый цветочек, где пернатые поют согласным
  хором  хвалебный  гимн  Творцу,  -  и там, как черви, копышатся люди, и туда
  принесли  свои  мелочные заботы: рабы презренных нужд и расчета, они унизили
  рабством  природу.  Вообразите, что на этом клочке земного рая они завели...
  какой, бишь, завод, mon oncle? я опять забыла. 
       -  Салотопенный,  -  отвечал  старик. - Ты забываешь самые обыкновенные
  вещи. 
       -  Вот  это  в  самом  деле неудобно! - простонала бабушка, - я чуть не
  задохлась от дыму, а вонь какая - упаси Создатель! 
       -  Зачем вы старушку-то берете? - сказал я вполголоса. - Она только что
  оправилась  от  недавней  болезни,  да,  кроме  того,  ей  бы  и не по летам
  разъезжать. 
       Старуха услыхала. 
       -  Что  ты  это,  батюшка,  отговариваешь  их  брать  меня?  -  сердито
  проворчала она,- ведь я живой человек; что мне дома-то делать? 
       - Ну а вы, дети, как себя чувствуете после прогулки? 
       - У меня голова от жару трещит, а то весело было. 
       - И мне бы славно, да целый день всё что-то тошнило. 
       - У меня так лицо перетрескалось - нельзя дотронуться. 
       -  А  у  меня целый день в животе ворчит, не знаю отчего, - проговорили
  они один за другим. 
       - А Вереницын был с вами? 
       - Как же! он и поездку-то затеял. 
       - Где же он? 
       - Его отнесли домой. 
       - Как отнесли? 
       - Он очень много ходил; у него ноги отнялись. 
       -  Вот  тебе  раз!  Славно  же  вы гуляете. Теперь видите ли, - начал я
  проповедовать,  -  понимаете ли, до чего доводит вас гибельная страсть? Ведь
  это  болезнь,  неужели  вы  не замечаете? Смотрите: Марья Александровна едва
  дышит;  Зинаида  Михайловна  теряет  прелестный  цвет лица и худеет ко вреду
  своего  здоровья  и  красоты;  дети  почти  при  смерти;  вы  сами,  Алексей
  Петрович,  укоротили  свой век по крайней мере на десять лет. Отстаньте! ну,
  право, ей-Богу, отстаньте! 
       Он   задумчиво   смотрел  на  меня  и,  казалось  мне,  раскаивался.  Я
  обрадовался. "Вот действует! - думал я, - каково! с пяти слов!" 
       -  Постойте,  -  вдруг  вскричал он, - слушайте, что я скажу: как скоро
  жена  и  дети  выздоровеют  от  этой  прогулки, мы учреждаем пикник и едем в
  Токсово! 
       -  Браво!  брависсимо!  -  грянули  все.  Я  махнул  рукой,  вздохнул и
  располагался выйти, бросив слезный взгляд на Феклу Алексеевну. 
       -  Вы  с нами едете, непременно едете! - сказал мне Алексей Петрович, -
  иначе поссоримся. 
       -  Поезжайте,  -  примолвила  Зинаида  Михайловна,  -  а то вы, как ваш
  приятель Тяжеленко, от лени растолстеете и будете похожи на кубарь. 
       -   Что  ж  за  беда!  тогда  мне  не  нужно  будет  ходить,  а  только
  перекатываться с места на место, что, кажется, легче. 
       На  другой  и  следующие  дни  утром я получал по три записки, которыми
  напоминали  мне  о  пикнике.  Зачумленные лакеи попеременно ходили ко мне, и
  между  ними  и  моими  людьми  завелись даже подозрительные связи, что не на
  шутку  встревожило  меня, и потому, для потушения зла в начале, я отправился
  сам  к  Зуровым для переговоров, как и когда ехать. Назначили через неделю и
  на мой вопрос, что привезти, отвечали: "Что хотите". 
       Тут  мне  опять пришло в голову попытаться спасти их. Место отдаленное:
  легко  может  случиться  несчастье,  а  здоровый  только  один я: кто станет
  отвечать?  Но  как предупредить опасность? Броситься к обер-полицеймейстеру,
  рассказать  ему  откровенно  всё и просить команды, которую скрыть в засаде,
  для  наблюдения,  а  потом,  в  случае  беды, вызвать сигналом. Но ввериться
  обер-полицеймейстеру  - значит обнаружить зло перед всеми, а этого бы мне не
  хотелось. Пойду, посоветуюсь с Тяжеленкою. 
       - Да какого же несчастия ты опасаешься? - спросил он. 
       -  Например, пожара в деревне, от неосторожности. Ты знаешь, что в поле
  они  сами  не свои: поставят самовар, закурят сигарку и потом бросят. Боюсь,
  чтоб  кто-нибудь  из  них  не  утонул,  не  убился.  Да  мало  ли  что может
  случиться? 
       -  И!  не  тревожься,  этого  не будет. Ведь они помнят себя. Ты только
  наблюдай,  чтобы  они  не  ходили  чересчур, не простудились, а главное - не
  оставались бы долго без пищи: вот что важно! 
       -  Где  ж  мне одному усмотреть за всеми! Знаешь ли что, любезный Никон
  Устиныч:  ты  никогда  не  был  прочь  от  доброго дела; покинь на один день
  леность и поедем со мной. 
       Он  сурово  взглянул  на  меня и не сказал ни слова. Это, однако же, не
  смутило  меня:  я  еще  раз  покусился  уговорить и - вообразите! - к вечеру
  успел  исторгнуть  из  него  согласие,  обещав  обеспечить  его  со  стороны
  продовольствия и экипажа. 
       В  назначенный  день,  в  семь часов утра, мы с ним догнали за заставой
  шарабан,  в  котором  кроме  самих  Зуровых  помещался  старый  профессор  с
  Зинаидой  Михайловной, а сзади в коляске ехали дети. Тяжеленко взял любимого
  своего лакомства - ветчины, а я конфект и малаги. 
       По  дороге  мы  останавливались  по  крайней  мере раз восемь: то Марье
  Александровне  желалось  понюхать цветочек, растущий на завалине; то Алексею
  Петровичу  казалось,  что  в  большой луже, образовавшейся от дождей, должна
  водиться  рыба,  и  он  закидывал  удочку;  между  тем  дети  во  время этих
  остановок  беспрестанно  что-то  ели. Но как всему на свете есть конец, то и
  мы  наконец  добрались  до  какого-то  села,  где оставили экипажи и при них
  человека,  а  другого взяли с собой. Алексей Петрович тотчас куда-то скрылся
  с  двумя  старшими  детьми;  бабушку,  по причине слепоты, посадили на траву
  недалеко  от  села, где остановились; а Тяжеленко, едва сделал шагов двести,
  как  упал  в изнеможении подле бабушки. Мы, оставя их там, сами пошли и, как
  говорится  в  сказках,  шли, шли, шли, - и не было конца нашей ходьбе; скажу
  только,  что  мы  спускались в пять долин, обогнули семь озер, взбирались на
  три  хребта,  посидели  под семьдесят одним деревом пространного и дремучего
  леса и при всех замечательных местах останавливались. 
       -  Какая мрачная бездна! - сказала Марья Александровна, заглянув в один
  овраг. 
       -  Ах!  - с глубоким вздохом прибавила Зинаида Михайловна, - верно, она
  не  одно  живое существо погребла в себе. Посмотрите: там, во мгле, белеются
  кости! 
       И  точно,  на  дне валялись остовы разных благородных животных - кошек,
  собак,  между  которыми  бродил  Вереницын, страстный охотник заглядывать во
  все  овраги,  как  сказано было выше. В другом месте моя незабвенная Феклуша
  нашла оказию плениться природою. 
       -  Взойдемте  на  этот  величественный холм, - сказала она, указывая на
  вал вышиною аршина в полтора, - оттуда должен быть прелестный вид. 
       Вскарабкались  -  и  нашим взорам представился забор, служивший оградою
  кирпичному заводу. 
       - Везде, везде люди! - с досадой сказала Зинаида Михайловна. 
       Но  тут  суждено  было  случиться  маленькому  несчастию: Володя сделал
  прыжок  и  очутился  во  рву:  Марья  Александровна  в  испуге  нагнулась  и
  подверглась  той  же  участи;  Зинаида,  со  страху и в предупреждение беды,
  обмакнула  ножку  в  канаву  по  самое  колено,  что с нею случалось почти в
  каждой  прогулке.  Я,  Вереницын  и  племянник Зуровых поспешили на помощь и
  вытащили  их  в  прежалком  положении:  у  Володи текла из носу кровь, Марья
  Александровна  перепачкалась  в  грязи, Зинаида Михайловна должна была сесть
  на  берегу  ручья  и  переменить  чулки,  которые каким-то чудом очутились в
  запасе.  То-то  предусмотрительность! ну приходило ли вам, господа, в голову
  запасаться  когда-нибудь  в  подобном  случае  лишними... Да что и говорить!
  женское дело! 
       Ходьба утомила нас до крайности; я помышлял об отдохновении и пище. 
       - Пора бы обедать, - сказал я, - три часа. 
       -  Нет,  мы  прежде напьемся чаю, - отвечала Зурова, - а обедать пойдем
  назад. 
       У  меня  зачесался  лоб  и  затылок, когда я вспомнил, что мы отошли от
  села   верст   восемь.  Человек  нес  маленький  самовар,  чай  и  сахар.  Я
  обрадовался  и  этому. Теперь надо было подумать, куда приютиться, и вдруг -
  о  счастие!  -  в полуверсте от нас, на маленькой речке, виднелась мельница.
  Нечего и думать: туда! 
       -  Нам сама судьба благоприятствует! - сказала Марья Александровна. - С
  каким  наслаждением  я буду пить чай, прислушиваясь к шуму воды! Воображение
  перенесет  меня  к  водопаду  Рейна, на берега Ниагары; ах! если бы побывать
  там, подышать тамошним воздухом! 
       -  Со  временем,  - сказал тихонько Вереницын. Я с удивлением посмотрел
  на  него,  но  он замолчал и быстро отвернулся в сторону. Убитые усталостью,
  мы  наконец доползли до мельницы. Чухонец, весь в муке, живая вывеска своего
  художества, встретил нас у дверей с колпаком в руке. 
       - Пусти, пожалуйста, отдохнуть и напиться чаю: мы тебе заплатим. 
       - А хорошо, - сказал он лениво. 
       Мы  вошли  и разместились по лавкам, на которых была в изобилии посеяна
  мука.  Напрасно  старались  мы  завести  разговор:  усталость,  а  пуще  шум
  мельничных колес налагали досадное молчание на наши уста. 
       Человек  принес  самовар,  а  мы  спросили  у чухонца чашек. Он пошел и
  через  минуту  воротился с огромной деревянной чашей. Мы старались объяснить
  ему,  что нам нужно, и догадливый финн ударил себя по лбу и принес несколько
  узеньких,  продолговатых  стаканчиков,  какими  наши мужички пьют заздравные
  тосты.  Всё  это  начинало  смешить  меня,  а  прочих  сердить. Дамы боялись
  дотронуться  руками  до  этих  фиалов зеленоватого стекла, но делать нечего:
  чашек  не  взяли,  и  необходимость,  то  есть нестерпимая жажда, принуждала
  касаться  не  только  руками,  даже...  и  вспомнить-то нехорошо! - губками.
  Подумаешь,  до  каких  странностей принуждает иногда касаться необходимость!
  Но  тут  судьба,  кажется,  сжалилась и не решилась оскорбить нежные дамские
  уста  противузаконным  прикосновением:  Марья  Александровна  спросила  чай;
  Андрей  подал  китайский  ларчик;  открыли  и - ахнули от изумления, ужаса и
  досады!  вообразите:  на  самом  чаю  лежала  вверх  дном  открытая жестяная
  табакерка;  несчастный  Андрей  ошибкою  положил  ее  туда  и  смешал  чай с
  табаком!  -  Секунду  длилось  молчание;  потом  вдруг Марья Александровна и
  Зинаида   Михайловна,   которым   очень   хотелось  чаю,  зарыдали;  Феклуша
  попыталась  было  отделить  нечистое  зелье,  но  мелкий  зеленчак проник до
  глубины  ларчика  и  вместе  наших  сердец.  Только одного Андрея не сразила
  собственная  его  неловкость;  когда  мы  напали  на  него  с упреками, он с
  большим неудовольствием проговорил: 
       -  Что  мудреного!  велика  важность  -  ваш чай! Я сам в убытке - весь
  табак  потратил.  Со  мной  и не то бывало: один раз, дорогой с генералом, я
  ошибкою  положил  сальную  свечу  в  карман  парадного  мундира; она в тепле
  растаяла  и  расплылась  по  всему  мундиру.  То важнее, да и тогда мне горя
  мало! 
       -  Нет  ли  у  тебя,  по  крайней  мере,  чего-нибудь поесть? - спросил
  Вереницын  у  чухонца.  И  простодушный  сын  природы  принес  пучок луку, в
  знакомой чаше квасу и с поклоном поставил на стол. Дамы отскочили прочь. 
       - Больше ничего нет? 
       -  Мука  есть,  -  сказал  он торжественно. С невыразимой усталостью во
  всем  теле  пустились  мы в обратный путь; в горле и груди жгло будто огнем;
  сверх  всего  этого,  должно  было попеременно вести дам. Сколько бы упреков
  имел  я  право высказать тогда! Но великодушие не было мне чуждо, и я затаил
  желчь на дне души. 
       Едва  ли  крестоносцы  с бoльшим восторгом завидели святой град, как мы
  свое   пристанище;   но  радость  наша  нарушилась  особенным  приключением:
  приближаясь   к   селу,   мы  услышали  крик  знакомых  голосов:  "Помогите!
  помогите!"  Ускоряем шаги и видим, что бабушка и Тяжеленко, сидя на траве, с
  отчаянием  отмахиваются  от  трех охотничьих собак, которые, прыгая и играя,
  успели  уже  стащить  со  старухи  головной  убор,  а  с  Тяжеленки картуз и
  продолжали  с  визгом  бегать  и резвиться около них. В одно время с нами из
  перелеска показались охотники и отогнали собак. 
       Когда  восстановился  порядок,  Никон  Устинович  бросил  на  меня взор
  немого  упрека;  на  лице его боролись два чувства: праведного негодования и
  раздраженного аппетита. 
       - В пять часов обедать! - воскликнул он, - слыханное ли дело! 
       -  Как  мы  славно  погуляли,  monsieur  Tiagelenko!  - сказала Зинаида
  Михайловна, - как жаль, что вас не было! 
       -  Вам,  конечно,  тошно  видеть  меня на свете, - отвечал он с горькою
  улыбкою,  -  вы  хотели  бы, чтобы я от ходьбы пал на месте бездыханен; мало
  того, что я не ел до сих пор! 
       -  Прямой  кубарь!  -  прошептала  насмешница. Профессор торопил идти в
  село. Наконец, со всеми признаками страшной усталости, мы достигли привала. 
       -   Кушать,   кушать  поскорее!  -  раздавалось  со  всех  сторон.  Все
  зараженные  устремились  было  обедать  на  луг,  но  Тяжеленко загородил им
  дорогу. 
       -  Вы  пойдете на луг не иначе как по моему телу! - сказал он, что было
  физически  трудно,  а  потому  накрыли  на  стол в избе. Марья Александровна
  велела поставить горчицу, уксус и другие приправы. 
       -  Кто, господа, запасся холодным? - спросила она, - велите подавать. -
  Молчание. - Отчего же никто не говорит? 
       - Да, вероятно, оттого, что ни у кого нет, - сказал я. 
       - Ну так начнем пастетом. Андрей, подай! 
       - Да пастета нет, сударыня: дети дорогой весь изволили скушать. 
       Я  не спускал глаз с Тяжеленки: лицо его покрылось гробовою бледностью;
  он бросил на меня яростный взор. 
       -  У вас, Никон Устиныч, кажется, была ветчина? чего же лучше? - сказал
  Вереницын. - Велите подать. 
       -  Ее  собаки  съели,  которых  вы  отогнали  от  нас,  -  проговорил с
  замешательством Тяжеленко. 
       -  Как,  батюшка!  -  проворчала  старуха,  -  мне еще задолго до собак
  слышалось, что ты как будто всё жевал что-то. 
       - Нет... это так... ваш изюм ел. 
       - Ну, нечего толковать много. Подавайте бульон! 
       - Бульону не брали, сударыня. 
       -  Стало  быть,  нам  приходится обедать  a  la  fourchette, {холодными 
  блюдами - фр.}  - сказал профессор,  -  горькая  доля,  господа!  Перейдемте  
  к  жаркому. У кого есть жаркое и какое? 
       -  У  меня  никакого.  -  И  у  меня. - И у меня, - проговорили один за
  другим  девять голосов, принадлежавшие девяти членам пикника. Остальных трех
  лиц,  то  есть  Алексея Петровича с детьми, в наличности не оказалось: никто
  не  знал,  куда  они  скрылись,  и  я  уже  помышлял об обязанности, которую
  наложил  на  себя  касательно  безопасности больных; но беспокойное, острое,
  пронзительное  ощущение  голода заглушило всякое другое постороннее чувство;
  особенно  филантропические  помышления.  Как  скоро  увидели,  что жаркое на
  перекличку  не  являлось, все поникли головами на груди, а Никон Устинович с
  глухим  стоном  заключил  свой  живот  в  объятия,  как  иногда  два  друга,
  пораженные  одним  и  тем  же бедствием, находят в горячих объятиях взаимное
  утешение,  -  и  живот  его,  как  будто  по  сочувствию, отозвался жалобным
  ворчанием. 
       -  Что  же  у  кого  есть?  говорите, господа! - провозгласила дрожащим
  голосом Марья Александровна. - Начните, профессор. 
       - У меня венский пирог и малага, - отвечал он. 
       Второй голос: - У меня конфекты и малага. 
       Третий: -У меня две дыни, два десятка персиков и - малага. 
       Четвертый: - У меня creme au chocolat {шоколадный крем - фр.} и - малага. 
       Пятый: - У меня сыроп к чаю, миндальное и - малага. 
       Бабушка: - У меня изюм. 
       И  подобного  рода  яства, каждое в сопровождении малаги, шли до восьми
  голосов. 
       -  Вот  тебе  раз! - сказал печально профессор, - ни бутылочки сотерну,
  ни капельки мадеры! Да разве был уговор всем привезти малаги? 
       - Нет, это простой случай. 
       - Как простой! самый необыкновенный и досадный! 
       Наконец девятый голос робко произнес: 
       - У меня пармезан и лафит. 
       Все  взоры  быстро обратились в ту сторону, откуда происходил голос: то
  был  мелодический,  небесный  голос моей милой, несравненной Феклуши. О! как
  она  величаво  прелестна  казалась  в  эту минуту! Я торжествовал, видя, как
  жадная,  нелицемерно  жадная  толпа готова была вознести на пьедестал богиню
  моей  души  и  преклонить  пред  нею  колена.  Кровь  забушевала во мне, как
  морская  волна, воздымаемая ветром до небес; сердце застучало, как проворный
  маятник;  я  гордо  окинул  взорами общество и забыл на пять минут о голоде,
  что  при  тогдашних  обстоятельствах  было  весьма важно. Как ни говорите, а
  минута  торжества  любимого  предмета  есть божественная минута! Профессор с
  чувством   поцеловал  ей  руку;  Марья  Александровна  обняла  торжествующую
  племянницу  три  раза  с  непритворною  нежностию;  все прочие, облизываясь,
  осыпали  ее  самыми  лестными  комплиментами;  а Тяжеленко патетически изрек
  следующие достопамятные слова: 
       -  В  первый раз постигаю достоинство женщины и вижу, до чего она может
  возвыситься! 
       Но  скоро  радость  превратилась  чуть  не  в плач и рыдание: сыру было
  только  два  с  половиною  фунта,  и  девять жадно отверзшихся ртов печально
  сомкнулись,  а  в некоторых из них послышался скрежет зубов. Никон Устинович
  с  презрением  оттолкнул  предложенный  ему  ломоть  и  впал в летаргическую
  бесчувственность.  В  самом  деле,  каково  потерять  надежду, которую почти
  держали  в  зубах!  Все  хранили  грустное молчание и угрюмо поедали сласти,
  запивая  малагою.  К  концу  этого необыкновенного обеда подоспел измученный
  Алексей  Петрович,  без  шапки и без перчаток, как у него всегда водилось, с
  двумя детьми и тремя ершами. 
       -  Есть!  есть!  ради  Христа  и всех святых, есть! - Но ему оставалась
  одна  малага - приторная насмешка случая над обманутым аппетитом, доведенным
  до  крайних  пределов,  за  которыми  начинаются  муки  исполинской  казни -
  голода. 
       Обед   заключился  крынкой  молока.  Однако  малага  произвела  обычное
  действие:  все  развеселились,  а Зинаида Михайловна пришла в необыкновенный
  восторг;  она,  встав  из-за  стола,  начала пощелкивать нежными пальчиками,
  притопывать  ножкою  и весело напевать вариации на тему: "А я, молодешенька,
  во пиру была". 
       - Помилуй! ты на ногах не стоишь, моя милая! - сказал ей дядя. 
       -  Да  и  не  вижу в том большой надобности! - отвечала она так мило, с
  такой  очаровательной улыбкой, с таким упоением в глазах, с каким бы я тогда
  готов был... поцеловать у ней ручку, да не посмел! 
       Зуровы  предложили было после обеда прогулку; но я, полагая, что пришла
  минута действовать, приступил с посильным красноречием к святому делу. 
       -  Ни  с  места!  -  сказал я, - выслушайте меня! - Тут я, не хвастаясь
  скажу,  искусно развернул перед ними картину бедственной страсти со всеми ее
  ужасными    последствиями.   Они   внимательно   слушали   и   по   временам
  переглядывались.  Я  с  жаром продолжал убеждать их силою слова, как некогда
  Петр  Пустынник, только с тою разницею, что тот уговаривал, а я отговаривал;
  наконец, довел до катастрофы. 
       -  Вы  одержимы  ужасным,  доселе  неслыханным  недугом,  которому  нет
  примера,  нет  названия  ни  в  веках  минувших,  ни в настоящее время, ни в
  странах  отдаленных,  ни  пред  очами  нашими. - Тут в речи у меня прекрасно
  были   помещены   противное,   свидетельства  и  примеры.  -  Вы  погублены,
  ослеплены,  увлечены в пропасть, и виновник вашей гибели еще здесь, еще жив,
  еще разделяет вашу трапезу!! Вот он! - сказал я, указывая на Вереницына. 
       Каков  оборот,  почтенные  читатели!  Припомните  одно подобное место в
  которой-то речи Цицерона против Катилины. 
       -  Вот  он!  - повторил я с большею силою. Гляжу, и... что же? все спят
  мертвым  сном.  Я чуть не лишился чувств. - В город! - воскликнул я громовым
  голосом, так что все вскочили в одно время. 
       -  За  город!  -  завопил  спросонья  Алексей Петрович. Я повелительным
  жестом привел всех в движение. Кучера в минуту запрягли экипажи. 
       -  Как  же  мы славно погуляли! - сказали оба вдруг, Зуров и Вереницын,
  влезая в шарабан. 
       -  Какие места! - прибавили Марья Александровна и Зинаида Михайловна, -
  и как мы здесь повеселились! Когда-нибудь в другой раз приедем. 
       В  десять часов мы поехали из селения, а к трем только что добрались до
  Петербурга.  На  этот  раз  все  попытки  Зуровых останавливаться на дороге,
  "походить  по  ночной  росе",  как  просились  Марья Александровна и Зинаида
  Михайловна,  были  безуспешны:  мы  с Тяжеленкой решительно воспротивились и
  действовали сообразно принятому намерению. 
       Подъехав  к  Воскресенскому  мосту,  передовой  экипаж  остановился. Я,
  вообразив,  что  причиною  остановки  было  какое-нибудь  загородное желание
  Зуровых,  хотел  уже  напомнить  им,  что мы в городе, как вдруг увидел или,
  точнее, не увидел моста. 
       - Где же он? - спросил я у будочника. 
       - Разве не видите, барин, что развели! - отвечал он. 
       - А когда наведут? 
       - Часов в шесть. 
       - Поздравляю вас, mesdames: нам нельзя попасть домой: мост разведен! 
       Вдруг все мои больные встрепенулись. 
       -  Так  можно  ехать опять за город! - закричали они. - Что теперь дома
  делать! Эй, Парамон! ворочай назад! 
       К  счастию,  зараза  не  приставала к кучеру, между тем как голод и сон
  давно одолевали его. Он с жалостной миной взглянул на меня. 
       -  Стой  на  одном  месте!  -  сказал  я.  -  Он обрадовался и проворно
  соскочил  с  козел. Вдруг стал накрапывать дождь; надо было искать приюта. У
  Марьи  Александровны  от холода показались слезы; Зинаида Михайловна и милая
  Фекла  едва переводили дыхание и жалостно просили есть и пить, а есть и пить
  было  нечего.  Профессор  и  Алексей  Петрович,  сидя  в  шарабане, дремали,
  беспрестанно  кланяясь  друг  другу  в  пояс;  а  из  Тяжеленки  исходили по
  временам  глухие  стоны. Между тем Марья Александровна, разглядывая от скуки
  окружавшие  нас  домы,  вдруг  остановила лорнет на одной вывеске, и радость
  заблистала в ее глазах. 
       -  Ах,  какая  приятная  нечаянность!  -  сказала  она,  -  здесь  есть
  кондитерская! Посмотрите! мы можем там подкрепить себя пищею и отдохнуть. 
       -  Да,  тут  пирожного  и  малаги  вдоволь,  -  отвечал  я, взглянув на
  вывеску,  которой  обрадовалась  Зурова,  и  прочел:  - "Здесь приуготовляют
  кушанье и чай". 
       -  Это  не  кондитерская,  -  с  радостным  трепетом произнесла Зинаида
  Михайловна, - тут есть кушанье и чай. 
       - А может быть, и шоколад! - примолвила Марья Александровна. 
       -  Прекрасно!  -  воскликнули  все.  Мужчины  обрадовались  потому, что
  надеялись   найти  закусить,  а  дамы  не  знали,  что  заведение  под  этой
  заманчивой  вывеской  была  харчевня,  об  которой  они  не  имели  никакого
  понятия.  -  Дождь принялся изливаться обильными струями, и мы поспешили под
  благодетельный  кров.  Было  еще  очень рано; в харчевне все спали, а потому
  нам  стоило  большого  труда  разбудить  хозяев.  Наконец  дородный плешивый
  мужичок  в  красной рубашке отпер двери и остановился от изумления, встретив
  посетителей  необыкновенного  калибра.  Он  долго был в нерешимости, пускать
  ли,  но  узнав  от  нас  причину  неожиданного  посещения, с шумом и низкими
  поклонами растворил обе половинки. 
       Не  берусь  описывать  внутренность подобного заведения, потому что для
  этого  недостаточно  одного  беглого  взгляда,  а  до тех <пор> я никогда не
  проникал  туда,  хотя,  с  того  времени  как  дамы  (и  какие  дамы:  Марья
  Александровна,  Зинаида  Михайловна!) стали посещать подобные заведения, мне
  и  подавно  не  стыдно бы было признаться в этом. Но, к сожалению, я не лгу.
  Впрочем,  всякий, кто любит бродить по петербургским улицам, более или менее
  имеет  понятие  о  харчевнях,  потому что они располагаются большею частию в
  нижних   этажах,   даже   подвалах,   и  не  представляют  никакой  преграды
  любопытному  взору. Кому мимоходом не бросались в глаза занавески на окошках
  из  розового  или  голубого  коленкора?  Если вы взглядывали с улицы прямо в
  дверь,  то  верно  видели  в  глубине  комнаты  огромный  стол,  уставленный
  штофиками,  карафинчиками,  тарелками  с  разной  закуской, и за этим столом
  бородатого  Ганимеда;  если  в  воскресный  день  смотрели  в окно, то верно
  замечали  пирующих  друзей,  лица  которых пылали, как освещенные переносным
  газом;  а  хохот,  песни  и  орган  уведомляли вас, что вы недалеко от храма
  утех.  "Кто  же  обычные  посетители?" - спросите вы. Недогадливый читатель!
  неужели  не  случалось  вам,  по  выходе из театра или из того места, где вы
  оставляли  сердце  до  следующего  вечера,  неужели  - говорю - не случалось
  подходить  к  бирже  и  заставать  только  одних лошадей с пустыми санями? И
  когда  вы  вскрикивали: "Извозчик!" - то, помните ли, вдруг трое или четверо
  выскочат  неведомо  откуда.  Итак, если случалось, что они выскакивали перед
  вами,  то  это  из  харчевни.  Или  - отчего хозяин мелочной лавочки, против
  которой  вы  живете,  часто  отлучается, оставляя торговлю в руках мальчика?
  Оттого  что  по  соседству  есть харчевня. А отставной офицер с просительным
  письмом,  которого  никогда  никто  не  читает, получив от вас пособие, куда
  идет?  Туда же. По недостатку наблюдений и опытности в этом случае, я не мог
  собрать  довольно  фактов  и  изложить  их обстоятельнее; впрочем, не должно
  отчаиваться:  слухи носятся, что два плодовитые писателя, один московский, а
  другой  санктпетербургский,  О-в  и Б-н, обладающие всеми нужными сведениями
  по  этому  предмету,  который  они  исследовали  практически,  давно готовят
  большое сочинение. 
       К  сожалению,  в  ранний  час,  в который мы попали в харчевню, не было
  публики,  а потому мы и не могли ознакомиться ни с обычаями этого заведения,
  ни  с  образом  мыслей  и склонностями посетителей. Особенно я сокрушаюсь за
  дам:  горизонт их наблюдений и без того так тесен; а они тут лишились, может
  быть,  единственного  случая  запастись  надолго  свежими  и  разнообразными
  впечатлениями. 
       -  Пожалуйте-с!  пожалуйте-с! сюда, в гостиную! - говорил хозяин, вводя
  нас  в  грязную  низенькую  комнату,  увешанную  портретами,  которые  имели
  странное  достоинство  -  представлять  одно  и  то же лицо под видом разных
  особ. 
       -  Боже  мой! куда мы попали? - воскликнули дамы и попятились назад, но
  назади   замыкала   выход  фаланга  голодных  мужчин  под  предводительством
  Тяжеленки, а потому, волею или неволею, дамы вошли. 
       -  Чего  прикажете-с? Что угодно-с? - продолжал услужливый мужичок. - У
  нас  всё  есть.  Не  извольте  думать  об нашем заведении, что оно, примерно
  молвить,  какое-нибудь  мужицкое.  Извозчиков вовсе мало; гости все хорошие;
  вот,  примерно,  бывает  камердинер  из  генеральского дома, такой степенный
  кавалер,  с  часами!  а  теперь  и вас Бог принес. Милости просим вперед! Мы
  таким гостям ради-с. 
       Алексей Петрович прервал его: 
       - Нам есть и пить хочется. 
       - Всё можно-с. 
       - Нельзя ли сварить шоколаду? - спросила Марья Александровна. 
       - Нет-с; щикаладу не держим. 
       - Ну, кофе? 
       -  Кофий  отличнейший;  только  сливочек негде взять: раненько изволили
  пожаловать; с Охты молочница не бывала. 
       - Что же есть? 
       -  Водка чудеснейшая, всех сортов. Пирожок можно испечь, наивкуснейший,
  с  подливочкой  аль  с  вареньицем.  Печенка свежая, студень, баранина - всё
  есть-с! 
       Как  он ни хвастался обилием, но никто из нас не решился дотронуться до
  предлагаемого:  только  Тяжеленко обласкал окорок черствой ветчины, а прочие
  напились чаю. 
       Пробыв  часа  полтора,  мы  наконец  вырвались  из  области  неудобств,
  беспокойств  и  подобных  приключений,  переехав  благополучно мост, который
  между  тем  навели.  Я  вздохнул свободнее. "Теперь не скоро поедут опять, -
  думал  я,  - эта поездка и моя речь, вероятно, сильно подействовали на них".
  В  том  месте,  где  нам  с  Тяжеленкой следовало отстать от Зуровых и ехать
  домой, Алексей Петрович велел кучеру остановиться и вылез из шарабана. 
       - Я и жена имеем до вас покорнейшую просьбу, - сказал он. 
       - К вашим услугам. Что прикажете? 
       -  Вот  извольте  видеть:  хотя  мы и славно погуляли, и весело было, и
  прекрасное  место, но чтоб сколько-нибудь дать вам понятие о том, что значит
  настоящая  загородная  прогулка, мы с женой убедительно просим вас поехать с
  нами  в  пятницу  в  Ропшу  - единственное место! а в субботу, воскресенье и
  понедельник  - в Петергоф, Ораниенбаум и Кронштадт. Всё это придумали мы для
  того,  чтобы  как  можно более придать разнообразия прогулкам. До сих пор вы
  путешествовали с нами по суше: надо познакомиться и с морем. 
       -  Боже  мой!  они  неизлечимы!  -  горестно  воскликнул я. - Извините,
  Алексей  Петрович,  мне  нельзя  исполнить  вашего  желания: в среду я еду в
  деревню, а завтра приеду с вами проститься. 
       -  Возможно  ли!  какое  горе!  -  воскликнула Марья Александровна. - А
  знаете  ли  что:  не  провести  ли  нам  завтра,  последний  день, вместе за
  городом? 
       Я бросился в коляску и поскакал домой не оглядываясь. 
       Я  не лгал: обстоятельства принудили меня надолго оставить Петербург, и
  потому  я действительно распрощался с Зуровыми на другой день. Но мысль, что
  они  останутся  без  призрения  и  погибнут,  заставила  меня  прибегнуть  к
  решительной  мере:  за  несколько  часов  перед отъездом я открыл всё одному
  умному,  опытному и сострадательному врачу, просил его познакомиться с ними,
  и  ежели  найдет  средство, то уничтожить или по крайней мере притупить силу
  "лихой  болести",  а  между тем время от времени уведомлять меня об успехах.
  Предоставив  таким  образом  больных  его  попечениям,  я  веселее выехал из
  города и благополучно прибыл в деревню. 
       _______ 
       
       Прошло  два  года,  и я еще не получил ни одной строки от доктора. Но к
  концу  этого  срока,  однажды  вечером,  мне принесли вместе с кучею газет и
  журналов  и  письмо  за  черной  печатью. Я поспешно вскрыл и... Здесь опять
  глаза  мои  наполняются  слезами,  а  голова,  несмотря  на все мои старания
  держать  ее  прямо,  валится на сторону. Не берусь описывать, что случилось,
  потому  что  не  соберу  мыслей,  не  найду слов; а лучше выпишу из рокового
  письма  целиком  те  строки,  в  которых  заключается  горестная весть как о
  Зуровых,  так  и  о  Тяжеленке:  с  последним  доктор  был большой приятель.
  Сначала о Тяжеленке... 
       "Это  случилось с ним, - пишет доктор, - с пятнадцатого на шестнадцатое
  марта,  ночью.  Волобоенко  в  страхе  прибежал  ко мне с известием, что его
  барину  "пришло  дурно";  глаза  подкатились  под лоб, а сам весь посинел. Я
  бросился  к  нему  и  действительно  нашел  Никона  Устиновича  в  отчаянном
  положении;  он  не  мог  произнести  ни  слова, а только глухо стонал; после
  четырех  кровопусканий  я  успел  привести  его  в чувства, но..." Несколько
  пониже:  "Другой апоплексический удар, последовавший вскоре за первым, лишил
  его  жизни".  На  другой  странице о Зуровых: "Полагая, что письмо их ко мне
  была  одна шутка, я, после двухнедельной отлучки за город, отправился к ним,
  но,  к  величайшему  изумлению,  нашел  все  двери в доме на замке. На дворе
  встретился  мне старый слуга, Андрей, и на вопрос, где господа, отвечал, что
  уехали  в "Чухонию", чем подтвердилось то, что они сами писали ко мне. Желая
  подробнее  узнать  об  этом,  я отправился к их родственнику, известному вам
  господину  Мебонелдринову. Он повторил то же самое и прибавил, что намерение
  их  побывать  в  Финляндии и потом ехать в Швейцарию было обдумано давно, но
  они  искусно  умели  скрыть  его  от всех, даже от меня, и что целию их было
  пробраться  в  Америку,  где, по словам их, природа занимательнее, в воздухе
  гораздо больше запаху, горы выше, пыли меньше и пр.". 
       Вскоре  я  сам  отправился в Петербург и от того же родственника узнал,
  что  они  точно  уехали  в  Америку,  со  всем  движимым  имуществом,  и там
  поселились.   Долгое  время  спустя  я  случайно  свел  знакомство  с  одним
  английским  путешественником,  который  жил в Америке. Он уведомил меня, что
  знал  это  семейство,  а  также и страсть их к прогулкам, которая напоследок
  кончилась  самым  печальным  образом.  "Однажды,  -  так заключил англичанин
  рассказ  свой,  -  они, с большим запасом платья, белья и съестных припасов,
  пустились в горы и оттуда более не возвращались". 
       
    
       
       
  

---

Комментарии: 2, последний от 18/09/2016. Гончаров Иван Александрович (yes@lib.ru) Год: 1838 Обновлено: 02/09/2004. 105k. Статистика. Повесть: Проза

Оценка: 7.13*6  Ваша оценка: шедевр замечательно очень хорошо хорошо нормально Не читал терпимо посредственно плохо очень плохо не читать

---

Связаться с программистом сайта.