Гончаров Иван Александрович
Письма к А. Н. Островскому

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   
   Памятники литературного и общественного быта
   Неизданные письма к А. Н. Островскому
   М.--Л., "ACADEMIA", 1932
   

Гончаров, Иван Александрович

1

Многоуважаемый
Александр Николаевич,

   К приветственным речам, которые раздадутся послезавтра около Вас в Москве, в день Вашего и общего литературного торжества, присоединяю и свой скромный голос. Жалею, что не могу быть лично в многочисленной толпе Ваших почитателей, пожать Вашу руку и пожелать долгой жизни для Вас самих и для близких Вам лиц, для Ваших друзей и ценителей, не говорю для искусства; для него Вы совершили все, что подобало свершить великому таланту. Дальше, кажется, итти нельзя и некуда.
   Литературе Вы принесли в дар целую библиотеку художественных произведений, для сцены создали свой особый мир. Вы один достроили здание, в основание которого положили краеугольные камни Фон-Визин, Грибоедов, Гоголь. Но только после Вас мы, русские, можем с гордостью сказать: "У нас есть свой русский, национальный театр. Он, по справедливости, должен называться: "Театр Островского".
   Вам остается наслаждаться заслуженным отдыхом, оглядываясь с торжеством на пройденное со славою поприще, а нам, писателям, горячо любящим родное искусство, следует торжествовать, имея среди нас такого великого мастера, и гордиться Вашими подвигами, как будто мы сами участвовали в них. В этой благородной гордости кроются зерна того духовного братства, которое, помимо всяких международных литературных конгрессов, невидимо связует между собою искренних писателей по призванию.
   Во имя этого братства приветствую Вас, как бессмертного творца бесконечного строя поэтических созданий, от Снегурочки, Сна Воеводы до Талантов и поклонников включительно, где мы воочию видим и слышим исконную, истинную русскую жизнь, в бесчисленных, животрепещущих образах, с ее верным обличьем, складом и говором.
   Живете же, великий художник, долгие годы, наслаждаясь своею славою: не прибавлю
   к этому обычной фразы "и подарите нас еще" и т. д. Это был бы эгоизм и неблагодарность.
   Примите благосклонно этот привет от стариннейшего, искреннейшего Вашего почитателя и глубоко уважающего Вас

И. Гончарова,

   12 Февр., 1882. Моховая, д. No 3.
   

2

Милостивый Государь
Александр Николаевич,

   На письмо Ваше от 9-го текущего Декабря, за No 797, по поводу выбора меня в число судей для присуждения Грибоедовской премии, имею честь ответствовать, что я, к крайнему моему сожалению, не могу взять на себя исполнения этой лестной обязанности, так как, по причине ослабленного болезнью глаз зрения, для меня стало крайне затруднительно чтение даже печатных, не только рукописных сочинений.
   Принося благодарность Вам и Комитету Общества Драматических писателей за оказанную мне честь и доверие, прошу Вас, Милостивый Государь, принять уверение в совершенном моем почтении и преданности.

И. Гончаров.

   14 Декабря 1883.
   

3

17 Января 1884 г.

   Искренно радуюсь, что Вы, многоуважаемый Александр Николаевич, так любезно приняли мой маловажный подарок, т. е. мои книги. Для меня же это было и удовольствие и долг предложить их Вам, в надежде, что они помогут сохранить в Вас обо мне дорогую мне добрую память. Хотя Вы не выражали мне, сколько я помню, на словах никаких комплиментов, но я всегда чувствовал, в Вашем благоприятном ко мне расположении, некоторую долю доброго мнения и о моих книгах. А для меня лестно и приятно заслужить это именно от Вас.
   Посылая книги к Мих. Ник., я был вполне уверен, что они застанут Вас еще здесь, а Вы уже улетели в Москву, вероятно, для постановки Вашей новой пьесы!
   Из репертуара на эту неделю я вижу, что она назначена на пятницу: я непременно соберусь ее посмотреть, но не теперь, так как у меня в настоящую минуту грипп или катарр и я по вечерам не выхожу.
   Может быть, Вы сами будете сюда посмотреть Вашу пьесу на здешней сцене: в таком случае, значит, есть надежда увидеть скоро Вас самих. 40
   В этой надежде предаю себя в Ваше доброе ко мне и дорогое расположение.

И. Гончаров.

   

4

30 Января 1884 г.

   Многоуважаемый Александр Николаевич.
   Вчера зашел ко мне Григорович, по желанию Вашему, как он объяснил, чтобы поговорить о присуждении Грибоедовской премии.
   Не лишним считаю уведомить Вас о содержании нашего разговора на случай, еслиб вышло какое-нибудь недоразумение.
   Прежде всего он пришел, сколько я мог заметить, предупредить меня, что он распорядился, или, по его выражению, "употребил мое имя", а каким образом -- я не вполне понял.
   Между прочим он объявил, что он с А. Н. Пыииным писали, или телеграфировали в Москву (хорошенько не помню), "что нынешний год назначение премии состояться не может", и привел несколько причин тому.
   "Моего имени ведь в этом решении нет"? -- спросил я. -- "Нет!" -- "Стало быть, я тут не при чем, добавил я, тем более, что я, в конце прошлого года, в письме к Вам отказался от обязанности жюри в присуждении премии, так как болезнь глаз вовсе мешает мне читать". "Я этого совсем не знал!" заметил он.
   А если он не знал о моем отказе, то почему не привлек и меня вместе с Г. Пыпиным к решению о премии -- это его тайна. Вероятно, догадывался я про себя, ему лестно быть решителем вопроса одному или вдвоем и т. п., словом, я приписал это мелкому самолюбию и ничего ему об этом не сказал -- и Вас покорнейше прошу тоже не говорить ему об этой моей догадке, тем более, что причина может быть и другая.
   Однако я заметил ему, что между пьесами прошлого года есть одна Ваша -- Красавец -- мужчина, которая хотя уступает по достоинству Без вины виноватым, но, конечно, должна быть удостоена премии.
   Он на это объяснил, что как в этой, так и в некоторых других прошлогодних пьесах, на сцене резко обозначены черты общественной безнравственности, между прочим у Боборыкина, Потехина, Крылова и что -- также и по этому оказывается неудобно давать премию.
   Я на это вскользь заметил, что литературное жюри призвано судить только художеств, сторону в пьесах и т. д., а за нравственностию наблюдает ценсура.
   Так он и ушел. Я и не знаю, каким образом он употребил мое имя: сказал ли, не повидавшись со мною, что и я согласен с его и Г. Пыпина решением, или, напротив, сказал, что я не согласился, и потому он обошел меня. Но до вчерашнего дня я его не встречал и не видал.
   Что касается до рельефного изображения черт безнравственности на сцене, то я еще правда слышал, что будто на это было обращено в высших сферах внимание, и что в несмотрении за этим будто бы обвиняли театральный комитет, где, кажется, участвует и Григорович.
   Не знаю, поручило ли ему театральное начальство или он сам взялся помочь этому горю и пришел к решению перенести премию на следующий год, только полагаю, что третейский суд может притти к такому приговору единственно по неимению достойных премии пьес. А этого за прошлый год заключить нельзя; уже по одному тому, что тут была Ваша комедия.
   Не позволяю себе входить в дальнейшее рассмотрение причин, а только повторяю мою покорнейшую просьбу, в виду этой путаницы, исключить меня из числа литерат. судей.
   Примите благосклонно мою просьбу, а также и выражение в глубоком моем к Вам уважении и преданности.

И. Гончаров.

   

5

4 Февраля 1884 г.

   Как мне это жаль и больно, многоуважаемый Александр Николаевич, что я, по немощи моей вообще, по болезни глаз, и наконец и по моральной моей несостоятельности, нахожусь в совершенной невозможности исполнить Ваше желание относительно участия в Грибоедовской премии. -- Об этой моей несостоятельности, т. е. о невозможности для меня читать и писать, я в прошлом году заявлял печатно, и все это знают. Меня даже, после моих категорических заявлений, несколько удивило обращение ко мне Комитета Общества драмат. писателей с предложением принять звание жюри в присуждении премии.
   Поэтому я вновь прошу меня от этого освободить. Мое первое письмо, которое не застало Вас в Москве, теперь, конечно, у Вас в руках. Да будет же оно моим ответным извинением перед Комитетом Общества. -- Прочие же мои письма, писанные после него, в том числе и настоящее, конечно, останутся в Ваших руках и туда не поступят, так как они имеют частный характер.
   Мнения у меня никакого нет о пьесах, могущих претендовать на премию, так как я ни одной из них не читал и не могу прочесть, а между тем авторы их Гг. Потехин, Боборыкин, Крылов все имена известные. Вашу пьесу я прочел, т. е. прослушал случайно, когда одна посетившая меня в болезни дама, застав меня за разрезыванием книги, в один присест, в одно утро прочла ее всю.
   Я, как и все, -- нашел ее прекрасною и тонкою вещью в художественном отношении. Но чтобы перенести это мнение в решение жюри -- нужно прочесть и те пьесы, о которых я упомянул выше -- даже для того, чтобы иметь понятие о разнице. Иначе мое заключение было бы неполно или не верно. Л я просто не могу развернуть книгу, а если почитаю минут двадцать, у меня темнеет в глазах.
   Да к этому еще от меня не отстает катарр легких и желудка. Я пью Виши и еле брожу.
   И слух слабеет. Припомните, с каким напряжением, сидя около Вас вплотную, я слушал Вашу пьесу. -- Эти письма, которые пишу Вам и коротенькие записки, которыми я иногда принужден отвечать на длинные письма, суть исключения, не дешево мне достающиеся.
   Меня несколько удивляет, как, кажется, я и говорил при свидании, что Комитет Ваш затрудняется выбором писателей для жюри. И в Москве и здесь -- найдутся люди, столько же, или более компетентные, чем я и некоторые другие, в вопросах критики. Например, здесь есть профессор Веселовский, Орест Миллер, Страхов (Н. Н.), Ахшарумов, потом К. К. Арсеньев, Евг. Ис. Утин и другие. Последние два -- присяжные критики Вести. Европы и, конечно, разумеют отлично дело.
   Мне кажется -- они, т. е. не драматурги и не беллетристы, будучи совершенно нейтральны к произведениям искусства, могут скорее быть беспристрастными судьями.
   Впрочем, в настоящем случае, сколько я мог понять смутно из слов Григоровича, всякое жюри едва ли бы могло сделать что-нибудь другое, кроме того, что они сделали, т. е. перенесли на следующий год. Вероятно, тут был какой-то посторонний импульс ценсурного свойства.
   А впрочем не знаю, как завязался этот Гордиев узел, и потому не знаю, как он и разрешится.
   Жалею только, что не мог исполнить Вашего желания и прошу меня за это не винить. Примите мой искренний, сердечный поклон.

И. Гончаров.

   

6

9 Февраля 1884 г.

   Вы не поверите, многоуважаемый Александр Николаевич, как мне больно, что я не мог исполнить такого простого желания Вашего, как участие в решении присуждения Грибоедовской премии.
   Не могу не сказать еще несколько слов в свое оправдание этому делу, по которому я не чувствую за собой никакой вины.
   А кто виноват -- не могу решить. Прежде всего, я думаю, виновата небрежная постановка самого вопроса о присуждении этой премии, т. е. у всего этого дела была только идея, а плана исполнения никакого.
   Не так было, когда обсуждались пиесы, представлявшиеся на конкурс на соискание премии, назначенной от общества же драмат. писателей. Тогда знали, какие пьесы надо читать и судить; тогда здешний агент общества, Г. Бурдин, препровождал к членам жюри эти пьесы, а члены жюри, прочитав их, каждый отдельно, потом собирались вместе и сообща излагали на бумагу свое решение, подписывали и препровождали к Вам.
   Теперь же члену жюри неизвестно, -- "какие пьесы подлежат решению и к какому сезону относятся они!" Потом ему надо собирать эти пьесы, иногда ненапечатанные и т. д. Где он их возьмет? Если он не посещает театра (как я, например, да и Гг. Майков, Пыпин, кажется тоже), то он может и не подозревать существования их.
   Вот тут и нужно бы было какое-нибудь посредствующее лицо, которым, конечно, мог бы быть, пожалуй, Григорович, но он, по словам его, обременен делами, все о чем-то хлопочет.
   Он мне буквально заявил, что он и Г. Пыпин "решили отложить присуждение премии до будущего года",-- а затем далее в разговоре упомянул и о некоторой неценсурности пьес для сцены, между прочим и Боборыкина и Потехина. Я не знал ничего о том, к какому сезону они относятся.
   Словом, чепуха! Я до сих пор еще не знаю и не понимаю цели посещения меня Григоровичем. Он мне ничего не предлагал, не требовал, ни моего мнения, ни участия в решении, а только сказал, что "он употребил мое имя"-- где и как -- не знаю.
   Я знал только -- Вашу пьесу Мужчина-Красавец, которую, даже не зная других пьес, нельзя ставить с ними на ряду -- и я же сказал Григоровичу, что жюри должно судить только художественность, а не ценсурность пьесы. Затем, поговорив о театре и т. п., он ушел, оставив меня совершенно в стороне от решения вопроса о Грибоедовской премии.
   Зная, например, что к сезону театральному, кроме Вашей пьесы, принадлежит какая-нибудь пьеса Крылова (как Вы теперь пишете), даже если бы и две можно бы было, имея их в руках, пробежать самому, или попросить кого-нибудь прочесть -- (для очистки совести, чтобы знать, какие они) и потом указать на Вашу.
   Но не с кем было -- ни поговорить, ни просто повидаться. Могло ли выйти из этого что-нибудь путное и толковое!
   Прошу же и я Вас, многоуважаемый Александр Николаевич, -- не винить меня в этом деле. Впрочем, я полагаю, что Вы лучше и яснее меня разберете причину путаницы, от которой я поспешил устраниться.
   Примите уверение в Неизменных чувствах уважения и преданности.

И. Гончаров. 47

   

ПРИМЕЧАНИЯ

   46 Имеется в виду комедия "Без вины виноватые", в первый раз поставленная в Александрийском театре 20 января 1884 г.
   47 В архиве А. Н. Островского сохранилось письмо И. А. Гончарова к А. Ф. Писемскому с некоторыми подробностями об А. Н. Островском. Приводим его здесь полностью (см. указание на это письмо в письме Писемского к Островскому от 6 сентября 1859 г.). "Друг" -- И. С. Тургенев, об отношении к которому Гончарова см. книжку Б. Энгельгардта "Гончаров и Тургенев".

28 Августа
1859.
9 Сентября
Булонь.

   Я только что из моря вылез, любезнейший Алексей Феофилактович, и дрожащей от холода рукой спешу отвечать на Ваше приятное послание. Давно бы я и сам написал к. Вам, еслиб нынешнее странствие мое представляло хотя малейший интерес. Но нет ничего: в Мариенбаде я прожил пять недель, потом воротился в Дрезден, наскучило там -- поехал на Рейн, там нашел Майковых и оттуда отправился в место злачное и покойное, в Париж, ибо мариенбадский доктор уверил меня, что после Мариенбад. воды, расслабляющей желудочные нервы, нужно укреплять их, или железными водами, или морем, или наконец веселым житьем в большом городе, с хорошей едой, с хорошим вином: я выбрал было последнее, но схватил в Париже жестокую холерину и должен был приехать вот сюда, к морю. Уж не знаю против чего укрепляться мне: разве против сплетен известного нашего общего друга, да нет, ни море, ни расстояние не спасают. Читая некоторые статейки в одном издании, направленные против людей, звуков и форм и узнавши, что друг побывал в Лондоне, я сейчас понял, откуда подул ветер.
   В Париже я встретил никак не угадаете кого -- Григоровича! Мне хотелось знать, что с ним случилось на корабле и я потащил его в нашу отель обедать. Он мне рассказывал, пространную и подробную историю, но так рассыпался в подробностях, что я никак не мог сделать общего вывода о том, почему он удалился оттуда: по смыслу его рассказа выходит, что он яко бы был очень либерален. О поручении писать для матросов он мне что-то рассказывал, но я забыл. Живет он там у Дюма и в настоящее время уехал тоже к морю купаться, и не один, а с какой-то девочкой; у него завелся там роман, который он сейчас же за столом и рассказал нам всем троим, в том числе и Е. П. Майковой. Потом мы хотели показать ей, как бесятся французы и возил" ее в Елисейские поля, куда он нам сопутствовал. Потом я отдал ему видит, но не застал дома. Но о нем поговорим поподробнее при свидании, а теперь бог с ним. Есть нужнее кое-что сказать Вам.
   Я виделся в Париже с Деляво и беседовал с ним часа два. Он поручил мне передать Вам, что он давно подготовил статью о Вас и отдал в Редакцию Journal des deux mondes, также не рад напоминал, что пора бы ее пустить в ход, но сам хорошенько не знает причины, почему они ее держат, а догадывается, что редакторы, встретивши там сильные и редкие описания русской администрации, нравов и проч. должно быть не решаются печатать ее, по нынешним отношениям Франции с Россией, чтобы не навлечь на себя замечания своего правительства". Вот приблизительно смысл его слов и я передаю их сколько могу точно. "Il parait, que les rИdacteurs sont gagnИs ce moment-ci par le mЙme esprit d'autoritИ de censure", прибавил он. Так ли это, или нет, не знаю я, слушая это, думал было сначала, нет ли и тут немножко нашего общего друга, однако ид дальнейших слов его видел, что он разумеет его как следует. Я рассказал Делаво, сколько Вы нам прочли Вашей новой драмы и сильно задел его да живое, равно как и рассказом воспитанницы Островского. Последнюю он, как уже вышедшую в свет, хотел бы уже перевести, но у него нет Библ. д. чтения. Между прочим я возбудил его жажду познакомиться покороче с Островским, благо он весь появился теперь в печати и он весьма просил меня прислать ему экземпляр, что я и обещал сделать чред Николая Петр. Боткина, который едет туда в конце Сентября из Москвы. Но как я не знаю, застану ли я Боткина в России, ибо буду там не прежде 20-х чисел Сентября, то не возьмете ли Вы на себя труд, Алексей Феофил., с поклоном от меня передать просьбу Делаво прямо Островскому, который мог бы лично передать Боткину экз. своих комедий для доставки в Париж, и особенно еслиб присоединил и оттиск с Воспитанницы. Особенно Делаво понравилась сама мысль о воспитанницах и о благодеяниях Уланбековой.
   Что касается до Вашей драмы, то не судить собираюсь ее, а наслаждаться ею; до сих пор она ведена удивительно по силе и по естественности, мне кто-то тогда же сказал, что в конце у Вас будто бы предположено разбить голову ребенку взбешенным отцом: не переиначено ли это как-нибудь? Если же это в самом деле так, то извините мою откровенность, если скажу, что это сильное и пожалуй весьма быть могущее и конечно бывалое окончание подобного дела -- все-таки не может быть допущено иначе и в натуре, как исключение (примите в соображение общий характер отношений наших крестьян к господам: этого не надо отнюдь выпускать из вида, особенно в искусстве), а искусство непременно задумается и оробеет перед этим. Но опять-таки, поспешу прибавить, это не будет чересчур противно и даже может быть примется одобрительно при последнем современном направлении литературы. Я вот старый литератор может быть гляжу на это очень робко, но это мое личное мнение и я за него не стою горой. Однако я боюсь цензуры -- за драму, разве Вы сделаете уступки.
   Сам я сначала принялся было писать, но повредил так леченью, что у меня и в Петербурге не было такого зелено-желтого лица, как там, я и бросил в самом начале. И добро бы была коротенькая вещь, а то опять махина: да уж и пора мне бросить, не то теперь требуется, это я понимаю и умолкаю. Кланяйтесь Дружинину, скажите, что в Италию ни за что не поеду; жажду видеться с ним.
   Екатерина Павловна Писемская верно велела кланяться мне, а Вы ни слова: поручил бы Вам поцеловать ее за меня, да нет, Вас на это не уломаешь! Здоровы ли разбойники? Что рука Павла? До свидания!

Ваш И. Гончаров.

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru