Горький Максим
Емельян Пиляй

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Максим Горький

Емельян Пиляй

   "Собрание сочинений в тридцати томах": Государственное издательство художественной литературы; Москва; 1949
   Том 1. Повести, рассказы, стихи 1892-1894
  
   -- Ничего больше не остаётся делать, как идти на соль! Солона эта проклятущая работа, а всё ж таки надо взяться, потому что этак-то, не ровен час, и с голоду подохнешь.
   Проговорив это, мой товарищ Емельян Пиляй в десятый раз вынул из кармана кисет и, убедившись, что он так же пуст, как был пуст и вчера, вздохнул, сплюнул и, повернувшись на спину, посвистывая, стал смотреть на безоблачное, дышавшее зноем небо. Мы с ним, голодные, лежали на песчаной косе верстах в трёх от Одессы, откуда ушли, не найдя работы. Емельян протянулся на песке головой в степь и ногами к морю, и волны, набегая на берег и мягко шумя, мыли его голые и грязные ноги. Жмурясь от солнца, он то потягивался, как кот, то сдвигался ниже к морю, и тогда волна окатывала его чуть не до плеч. Это ему нравилось. Я взглянул в сторону гавани, где возвышался лес мачт, окутанных клубами тяжёлого чёрно-сизого дыма, оттуда плыл глухой шум якорных цепей, свист локомотивов. Я не усмотрел там ничего, что бы возродило нашу угасшую надежду на заработок, и, вставая на ноги, сказал Емельяну:
   -- Ну что ж, идём на соль!
   -- Так... иди!.. А ты сладишь? -- вопросительно протянул он, не глядя на меня.
   -- Там увидим.
   -- Так, значит, идём? -- не шевеля ни одним членом, повторил Емельян.
   -- Ну конечно!
   -- Ага! Что ж, это дело... пойдём! А эта проклятая Одесса -- пусть её черти проглотят! -- останется тут, где она и есть. Портовый город! Чтоб те провалиться сквозь землю!
   -- Ладно, вставай и пойдём; руганью не поможешь.
   -- Куда пойдём? Это на соль-то?.. Так. Только вот видишь ли, братику, на соли этой тоже толку не будет, хоть мы и пойдём.
   -- Да ведь ты же говорил, что нужно туда идти.
   -- Это верно, я говорил. Что я говорил, так говорил; уж я от своих слов не откажусь. А только не будет толку, это тоже верно.
   -- Да почему?
   -- Почему? А ты думаешь, что там нас дожидаются, дескать, пожалуйста, господа Емельян да Максим, сделайте милость, ломайте ваши кости, получайте наши гроши!.. Ну нет, так не бывает! Дело стоит вот как: теперь ты и я -- полные хозяева наших шкур...
   -- Ну ладно, будет! Пойдём!
   -- Погоди! Должны мы пойти к господину заведывающему этою самою солью и сказать ему со всем нашим почтением: "Милостивый господин, многоуважаемый грабитель и кровопийца, вот мы пришли предложить вашему живоглотию наши шкуры, не благоугодно ли вам будет содрать их за шестьдесят копеек в суточки!" И тогда последует...
   -- Ну вот что, ты вставай и пойдём. До вечера придём к рыбацким заводам, поможем выбрать невод -- накормят ужином, может быть.
   -- Ужином? Это справедливо. Они накормят; рыбачки народ хороший. Пойдём, пойдём... Но уж толку, братец ты мой, мы с тобой не отыщем, потому -- незадача нам с тобой всю неделю, да и всё тут.
   Он встал, весь мокрый, потянулся и, засунув руки в карманы штанов, сшитых им из двух мучных мешков, пошарил там и юмористически оглядел пустые руки, вынув их и поднеся к лицу.
   -- Ничего!.. Четвёртый день ищу, и всё -- ничего! Дела, братец ты мой!
   Мы пошли берегом, изредка перекидываясь друг с другом замечаниями. Ноги вязли в мягком песке, перемешанном с раковинами, мелодично шуршавшими от мягких ударов набегавших волн. Изредка попадались выброшенные волной студенистые медузы, рыбки, куски дерева странной формы, намокшие и чёрные... С моря набегал славный свежий ветерок, опахивал нас прохладой и летел в степь, вздымая маленькие вихри песчаной пыли. Емельян, всегда весёлый, видимо унывал, и я, замечая это, стал пытаться развлечь его.
   -- Ну-ка, Емеля, расскажи что-нибудь!
   -- Рассказал бы я тебе, брат, да говорилка слаба стала, потому -- брюхо пустует.
   Брюхо в человеке -- главное дело, и какого хочешь урода найди -- а без брюха не найдёшь, дудки! А как брюхо покойно, значит, и душа жива; всякое деяние человеческое от брюха происходит...
   Он помолчал.
   -- Эх, брат, коли бы теперь тысячу рублей море мне швырнуло -- бац! Сейчас открыл бы кабак; тебя в приказчики, сам устроил бы под стойкой постель и прямо из бочонка в рот себе трубку провёл. Чуть захотелось испить от источника веселия и радости, сейчас я тебе команду "Максим, отверни кран!" -- и буль-буль-буль -- прямо в горло. Глотай, Емеля! Хо-оро-шее дело, бес меня удави! А мужика бы этого, чернозёмного барина -- ух ты! -- грабь -- дери шкуру!., выворачивай наизнанку. Придёт опохмеляться: "Емельян Павлыч! дай в долг стаканчик!" -- "А?.. Что?.. В долг?! Не дам в долг!" -- "Емельян Павлыч, будь милосерд!" -- "Изволь, буду: вези телегу, шкалик дам". Ха-ха-ха! Я бы его, чёрта тугопузого, пронзил!
   -- Ну, что уж ты так жестоко! Смотри-ка -- вон он голодает, мужик-то.
   -- Как-с? Голодает?.. А я не голодаю? Я, братец ты мой, со дня моего рождения голодаю, а этого в законе не писано. Н-да-с! Он голодает -- почему? Неурожай? У него сначала в башке неурожай, а потом уже на поле, вот что! Почему в других-прочих империях неурожая нет?! Потому, что там у людей головы не затем приделаны, чтоб можно было в затылке скрести; там думают, -- вот что! Там, брат ты мой, дождь можно отложить до завтра, коли он сегодня не нужен, и солнце можно на задний план отодвинуть, коли оно слишком усердствует. А у нас какие свои меры есть? Никаких мер, братец ты мой... Нет, это что! Это всё шутки. А вот кабы действительно тысячу рублей и кабак, это бы дело серьёзное...
   Он замолчал и по привычке полез за кисетом, вынул его, выворотил наизнанку, посмотрел и, зло плюнув, бросил в море.
   Волна подхватила грязный мешочек, понесла было его от берега, но, рассмотрев этот дар, негодующе выбросила снова на берег.
   -- Не берёшь? Врёшь, возьмёшь! -- Схватив мокрый кисет, Емельян сунул в него камень и, размахнувшись, бросил далеко в море.
   Я засмеялся.
   -- Ну, что ты скалишь зубы-то?.. Люди тоже! Читает книжки, с собой их носит даже, а понимать человека не умеет! Кикимора четырёхглазая! Это относилось ко мне, и по тому, что Емельян назвал меня четырёхглазой кикиморой, я заключил, что степень его раздражения против меня очень сильна: он только в моменты острой злобы и ненависти ко всему существующему позволял себе смеяться над моими очками; вообще же это невольное украшение придавало мне в его глазах столько веса и значения, что в первые дни знакомства он не мог обращаться ко мне иначе, как на "вы" и тоном, полным почтения, несмотря на то, что я в паре с ним грузил уголь на какой-то румынский пароход и весь, так же как и он, был оборван, исцарапан и чёрен, как сатана.
   Я извинился перед ним и, желая его успокоить до некоторой степени, начал рассказывать о заграничных империях, пытаясь доказать ему, что его сведения об управлении облаками и солнцем относятся к области мифов.
   -- Ишь ты!.. Вот как!.. Ну!.. Так, так... -- вставлял он изредка; но я чувствовал, что интерес его к заграничным империям и ходу жизни в них невелик против обыкновения, -- Емельян почти не слушал меня, упрямо глядя в даль перед собою.
   -- Всё это так, -- перебил он меня, неопределённо махнув рукою. -- А вот что я тебя спрошу: ежели бы нам навстречу теперь попался человек с деньгами, и большими деньгами, -- подчеркнул он, мельком заглянув сбоку под мои очки, -- так ты как бы, ради приобретения шкуре твоей всякого атрибуту, -- укокошил бы его?
   -- Нет, конечно, -- отвечал я. -- Никто не имеет права покупать своё счастье ценою жизни другого человека.
   -- Угу! Да... Это в книжках сказано дельно, но только для ради совести, а на самом-то деле тот самый барин, что первый такие слова придумал, кабы ему туго пришлось, -- наверняка бы при удобном случае, для сохранности своей, кого-нибудь обездушил. Права! Вот они, права!
   У моего носа красовался внушительный жилистый кулак Емельяна.
   -- И всяк человек -- только разным способом -- всегда этим правом руководствуется. Права тоже!..
   Емельян нахмурился, спрятав глаза глубоко под брови, длинные и выцветшие.
   Я молчал, зная по опыту, что, когда он зол, возражать ему бесполезно.
   Он швырнул в море попавшийся под ногу кусок дерева и, вздохнув, проговорил:
   -- Покурить бы теперь...
   Взглянув направо в степь, я увидел двух чабанов, лежащих на земле, глядя на нас.
   -- Здорово, панове! -- окликнул их Емельян, -- а нет ли у вас табаку?
   Один из чабанов повернул голову к другому, выплюнул изо рта изжёванную им былинку и лениво проговорил:
   -- Табаку просят, э, Михал?
   Михаил взглянул на небо, очевидно испрашивая у него разрешения заговорить с нами, и обернулся к нам.
   -- Здравствуйте! -- сказал он, -- где ж вы идете?
   -- К Очакову на соль.
   -- Эге!
   Мы молчали, располагаясь около них на земле.
   -- А ну, Никита, подбери кишеню, чтоб её галки не склевали.
   Никита хитро улыбнулся в ус и подобрал кишеню. Емельян скрипел зубами.
   -- Так вам табаку надо?
   -- Давно не курили, -- сказал я.
   -- Что ж так? А вы бы покурили.
   -- Гей ты, чёртов хохол! Цыц! Давай, коли хочешь дать, а не смейся! Выродок!
   Аль потерял душу-то, шляясь по степи? Двину вот по башке, и не пикнешь! -- гаркнул Емельян, вращая белками глаз.
   Чабаны дрогнули и вскочили, взявшись за свои длинные палки и став плотно друг к другу.
   -- Эге, братики, вот как вы просите!.. а ну, что ж, идите!..
   Чёртовы хохлы хотели драться, в чём у меня не было ни малейшего сомнения.
   Емельян, судя по его сжатым кулакам и горевшим диким огнём глазам, тоже был не прочь от драки. Я не имел охоты участвовать в баталии и попытался примирить стороны.
   -- Стойте, братцы! Товарищ погорячился -- не беда ведь! А вы вот что -- дайте, коли не жаль, табаку, и мы пойдём себе своей дорогой.
   Михаил взглянул на Никиту, Никита -- на Михаила, и оба усмехнулись.
   -- Так бы сразу и сказать вам!
   Затем Михаил полез в карман свиты, выволок оттуда объёмистый кисет и протянул мне.
   -- А ну, забери табаку!
   Никита сунул руку в кишеню и затем протянул её мне с большим хлебом и куском сала, щедро посыпанным солью. Я взял. Михаил усмехнулся и подсыпал ещё мне табаку.
   Никита буркнул:
   -- Прощайте!
   Я поблагодарил.
   Емельян угрюмо опустился на землю и довольно громко прошипел:
   -- Чёртовы свиньи!
   Хохлы пошли в глубь степи тяжёлым развалистым шагом, поминутно оглядываясь на нас. Мы сели на землю и, не обращая более на них внимания, стали есть вкусный полубелый хлеб с салом. Емельян громко чавкал, сопел и почему-то старательно избегал моих взглядов.
   Вечерело. Вдали над морем родился мрак и плыл над ним, покрывая голубоватой мутью мелкую зыбь. На краю моря поднялась гряда жёлто-лиловых облаков, окаймлённых розовым золотом, и, ещё более сгущая мрак, плыла на степь. А в степи, там, далеко-далеко на краю её, раскинулся громадный пурпуровый веер лучей заката и красил землю и небо так мягко и нежно. Волны бились о берег, море -- тут розоватое, там тёмно-синее -- было дивно красиво и мощно.
   -- Теперь покурим! Чёрт вас, хохлов, растаскай! -- И, покончив с хохлами, Емельян свободно вздохнул. -- Мы дальше пойдём или тут заночуем?
   Мне было лень идти дальше.
   -- Заночуем! -- решил я.
   -- Ну и заночуем. -- И он растянулся на земле, разглядывая небо.
   Емельян курил и поплёвывал; я смотрел кругом, наслаждаясь дивной картиной вечера. По степи звучно плыл монотонный плеск волн о берег.
   -- А клюнуть денежного человека по башке -- что ни говори -- приятно; особенно ежели умеючи дело обставить, -- неожиданно проговорил Емельян.
   -- Будет тебе болтать, -- сказал я.
   -- Болтать?! Чего тут болтать! Это дело будет сделано, верь моей совести!
   Сорок семь лет мне, и лет двадцать я над этой операцией голову ломаю. Какая моя жизнь? Собачья жизнь. Нет ни конуры, ни куска, -- хуже собачьей! Человек я разве? Нет, брат, не человек, а хуже червя и зверя! Кто может меня понимать? Никто не может! А ежели я знаю, что люди могут хорошо жить, то -- почему же мне не жить? Э? Чёрт вас возьми, дьяволы!
   Он вдруг повернулся ко мне лицом и быстро проговорил:
   -- Знаешь, однажды я чуть-чуть было не того... да не удалось малость... будь я, анафема, проклят, дурак был, жалел. Хочешь, расскажу?
   Я торопливо изъявил своё согласие, и Емельян, закурив, начал:
  
   "Было это, братец ты мой, в Полтаве... лет восемь тому назад. Жил я в приказчиках у одного купца, лесом он торговал. Жил с год ничего себе, гладко; потом вдруг запил, пропил рублей шестьдесят хозяйских. Судили меня за это, законопатили в арестантские роты на три месяца и прочее такое -- по положению. Вышел я, отсидев срок, -- куда теперь? В городе знают; в другой перебраться не с чем и не в чем. Пошёл к одному знакомому тёмному человечку; кабак он держал и воровские дела завершал, укрывая разных молодчиков и их делишки. Малый хорошей души, честнеющий на диво и с умной головой. Книжник был большой, многое множество читал и имел очень большое понятие о жизни. Так я, значит, к нему: "А ну, мол, Павел Петров, вызволи!" -- "Ну что ж, говорит, можно! Человек человеку, -- коли они одной масти, -- помогать должен. Живи, пей, ешь, присматривайся". Умная башка, братец ты мой, этот Павел Петров! Я к нему имел большое уважение, и он меня тоже очень любил. Бывало, днём сидит он за стойкой и читает книгу о французских разбойниках -- у него все книги были о разбойниках, слушаешь, слушаешь... дивные ребята были, дивные дела делали -- и непременно проваливались с треском. Уж, кажется, голова и руки -- ах ты мне! а в конце книги вдруг -- под суд -- цап! и баста! всё прахом пошло.
   Сижу я у этого Павла Петрова месяц и другой, слушая его чтение и разные разговоры. И смотрю -- ходят тёмные молодчики, носят светлые вещички: часики, браслеты и прочее такое, и вижу -- толку на грош нет во всех их операциях. Слямзит вещь -- Павел Петров даст за неё половину цены, -- он, брат, честно платил, -- сейчас гей! давай!.. Пир, шик, крик, и -- ничего не осталось! Плёвое дело, братец ты мой! То один попадёт под суд, то другой угодит туда же...
   Из-за каких таких важных причин? По подозрению в краже со взломом, причём украдено на сто рублей! -- Сто рублей! Разве человеческая жизнь сто рублей стоит? Дубьё!.. Вот я и говорю Павлу Петрову:
   "-- Всё это, Павел Петров, глупо и не заслуживает приложения рук." -- "Гм! как тебе сказать? -- говорит. -- С одной, говорит, стороны, курочка по зёрнышку клюёт, а с другой -- действительно, во всех делах у людей уважения к себе нет; вот в чём суть! Разве, говорит, человек, понимающий себе цену, позволит свою руку пачкать кражею двугривенного со взломом?! Ни в каком разе! Теперь, говорит, хоть бы я, человек, прикосновенный моим умом к образованию Европы, я продам себя за сто рублей?". И начинает он мне показывать на примерах, как должен поступать понимающий себя человек. Долго мы говорили в таком роде. Потом я говорю ему: "Давно, мол, у меня, Павел Петров, есть в мыслях попытать счастья, и вот, мол, вы, человек опытный в жизни, помогите мне советом, как, значит, и что". -- "Гм! -- говорит -- это можно! А не оборудовать ли тебе какое ни то дельце на свой риск и по своему расчёту, без помочей? Так, например... Обаимов-то -- говорит -- с лесного двора через Ворсклу в единственном числе на беговых возвращается; а как тебе известно, при нём всегда есть деньжонки, на лесном от приказчика он получает выручку. Выручка недельная; в день торгуют они на три сотни и больше. Что ты можешь на это сказать?" Я задумался. Обаимов -- это тот самый купец, у которого я служил в приказчиках. Дело -- дважды хорошее: и отместка ему за поступок со мной, и смачный кусок урвать можно. "Нужно обмозговать", -- говорю. "Не без этого", -- отвечает Павел Петров".
  
   Он замолчал и медленно стал вертеть папироску. Закат почти угас, только маленькая розовая лента, с каждой секундой всё более бледнея, чуть окрашивала край пухового облака, точно в истоме неподвижно застывшего в потемневшем небе. В степи было так тихо, грустно, и непрерывно лившийся с моря ласковый плеск волн как-то ещё более оттенял своим монотонным и мягким звуком эту грусть и тишину. Над морем, одна за другой, ярко вспыхивали звёздочки, такие чистенькие, новенькие, точно вчера только сделанные для украшения бархатного южного неба.
  
   "Н-да, браток, покумекал я над этим делом и в ту же ночь в кусты около Ворсклы залёг, имея с собой шкворень железный фунтов семи весом. Дело-то было в октябре, помню -- в конце. Ночь -- самая подходящая: темно, как в душе человеческой... Место -- лучше желать не надо. Сейчас тут мост, и на самом съезде с него доски выбиты, -- значит, поедет шагом. Лежу, жду. Злобы, брат ты мой, в ту пору у меня хватило бы хоть на десять купцов. И так я себе это дело просто представил, что проще и нельзя: стук! -- и баста!.. Н-да!.. Так вот и лежу, знаешь, и всё у меня готово. Раз! -- и получи денежки. Так-то. Бац! -- значит, -- и всё тут!
   "Ты, может, думаешь, что человек в себе волен? Дудки, браток! Расскажи-ка мне, что ты завтра сделаешь? Ерунда! Никак ты не можешь сказать, направо или налево пойдёшь завтра. Лежал я и ждал одного, а вышло совсем не то. Совсем несообразное дело вышло!
   Вижу: от города идёт кто-то -- пьяный как будто, шатается, в руках палка. Бормочет что-то; нескладно бормочет и плачет, -- всхлипывает... Ещё ближе подошёл, смотрю -- баба! Тьфу тебе, треклятая! Намылю шею, думаю, подойди-ка. А она идёт к мосту прямо и вдруг как крикнет: "Милый, за что?!" Ну, брат, и крикнула! Я так и вздрогнул. "Что за притча?" -- думаю. А она прямо на меня. Лежу, прижался к земле, дрожу весь -- куда моя злоба девалась! Вот-вот налезет, ногой наступит сейчас! А она опять как завопит: "За что?! за что?!" -- и бух наземь, как стояла, почти рядом со мной. И заревела она тут, братец ты мой, так, что я и сказать тебе не могу, -- сердце рвалось, слушая. Лежу, однако, ни гугу. А она ревёт. Тоска меня взяла. Убегу, думаю себе, прочь! А тут месяц вышел из тучи, да таково ясно и светло, просто страх. Приподнялся я на локоть и глянул на неё... И тут, брат, всё и пошло прахом, все мои планы и полетели к чертям! Смотрю -- так сердце и ёкнуло: ма-аленькая девчоночка, дитё совсем -- беленькая, кудряшки на щёчках, глазёнки большие такие -- смотрят так... и плечики дрожат-дрожат, а из глаз-то слёзы крупнущие одна за другой так и бегут, и бегут.
   "Жалость меня, брат ты мой, забрала. Вот я, значит, и давай кашлять: "Кхе! кхе! кхе!" Как она крикнет: "Кто это? Кто? Кто тут?!" Испугалась, значит... Ну, я сейчас тово... на ноги встал и говорю: "Это, мол, я". -- "Кто вы?" -- говорит. А глаза-то у самой во какие сделались, и вся так, как студень, дрожит. "Кто вы?" -- говорит".
  
   Он засмеялся.
  
   "Кто я-то, мол? Вы прежде всего не бойтесь меня, барышня, -- я вам худа не сделаю. Я -- так себе человек, из босой команды, мол, я". Да. Соврал, значит, ей; не говорить же ведь, чудак ты, что я, мол, купца убить залёг тут! А она мне в ответ: "Всё, говорит, мне равно, я топиться пришла сюда". И так это она сказала, что меня аж озноб взял -- серьёзно уж очень, братец ты мой. Ну, что тут делать?"
  
   Емельян сокрушённо развёл руками и смотрел на меня, широко и добродушно улыбаясь.
  
   "И вдруг тут. братец ты мой, заговорил я. О чём заговорил -- не знаю; но так заговорил, что аж сам себя заслушался, больше всё насчёт того, что она молодая и такая красавица. А что она красавица, так это уж так, то есть -- раскрасавица! Эх ты, брат ты мой! Ну уж! А звали Лизой. Так вот я, значит, и говорю; а что -- кто его знает -- что? Сердце говорило. Да! А она всё смотрит, серьёзно так и пристально, и вдруг как улыбнётся!.."
   -- заорал Емельян на всю степь со слезами в голосе и на глазах и потрясая в воздухе сжатыми кулаками.
  
   "Как улыбнулась, так я и растаял; хлоп перед ней на колени: "Барышня, говорю, барышня! -- и всё тут! А она, братец ты мой, взяла меня за голову руками, глядит мне в лицо и улыбается, как на картине; шевелит губами -- сказать хочет что-то; а потом осилилась и говорит: "Милый вы мой, вы тоже несчастный, как и я! Да? Скажите, хороший мои!" Н-да, друг ты мой, вот оно что! Да не всё ещё, а и поцеловала она меня тут в лоб, брат, -- вот как! Чуешь? Ей-богу! Эх ты, голубь! Знаешь, лучше этого у меня в жизни-то за все сорок семь лет ничего не было! А?! То-то! А зачем я пошёл? Эх ты, жизнь!.."
  
   Он замолчал, кинув голову на руки. Подавленный странностью рассказа, я молчал и смотрел на море, похожее на чью-то громадную грудь, ровно и глубоко дышавшую в крепком сне.
  
   "Ну, а потом она встаёт и говорит мне: "Проводите меня домой". Пошли мы. Я иду -- ног под собой не чую, а она мне всё рассказывает, как и что. Понимаешь ты, она одна дочь была у родителей, купцы они, -- ну, и того, значит, балованная; а потом тут студент приехал и стал, значит, её там учить, и влюбились они друг в друга. Он потом уехал, а она стала его ждать -- как, дескать, кончит там свою науку, чтобы приехать венчаться; уговор у них такой был. А он не приехал, а послал ей письмо: дескать, ты мне не пара. Девке, конечно, обидно. Вот она было и того, значит... Ну, рассказывает она это мне, и дошли мы таким манером с ней до дома, где она жила. "Ну, говорит, голубчик, прощайте! Завтра я, говорит, уеду отсюда. Вам денег, может быть, надо? Скажите, не стесняйтесь". -- "Нет, говорю, барышня, не надо, спасибо вам!" -- "Ну, добрый вы мой, не стесняйтесь, скажите, возьмите!" -- пристаёт она. А я такой оборванный был, однако говорю: "Не надо, барышня". Знаешь, брат, как-то не до того было, не до денег. Простились мы с ней. Она так ласково говорит: "Никогда-де я не забуду тебя; совсем, дескать, ты чужой человек, а такой мне..." Ну, это наплевать",
   -- оборвал Емельян, снова принимаясь закуривать.
  
   "Ушла она, Сел я на скамью у ворот. Грустно мне стало. Ночной сторож идёт. "Ты, говорит, чего тут торчишь, али слямзить хочешь чего ни то?" Крепко эти самые слова взяли меня за сердце! Я его в морду -- рраз! Крик, свист... в часть! Ну что ж, в часть так в часть, вали хоть во всю целую -- мне всё равно; я как двину его снова! Сел на лавочку и бежать не хотел. Ночевал; поутру отпустили. Иду к Павлу Петрову. "Где погуливал?" -- спрашивает, усмехаясь. Поглядел я на него -- человек, как и вчера; но как будто что-то новое вижу. Ну, конечно, рассказал ему всё, как и что. Слушал он серьёзно таково, а потом сказал мне: "Вы, говорит Емельян Павлыч, -- дурак и болван; и не угодно ли, говорит, вам убраться вон!" -- Ну, что ж тут? Али он не прав? Я ушёл, и всё тут. -- Так-то вот было дельце, браток!"
  
   Он замолчал и растянулся на земле, закинув руки под голову и глядя на небо -- бархатное и звёздное. И кругом всё молчало. Шум прибоя стал ещё мягче, тише, он долетал до нас слабым, сонным вздохом.
  

Комментарии

   Впервые напечатано в газете "Русские ведомости", 1893, номер 213, 5 августа.
   Рассказ был передан редакции "Русских ведомостей" без ведома А. М. Горького его товарищем Н. З. Васильевым. Опубликование "Емельяна Пиляя" в "Русских ведомостях" было первым выступлением Горького в столичной прессе.
   Рассказ включался во все собрания сочинений.
   Печатается по тексту, подготовленному М. Горьким для собрания сочинений в издании "Книга".
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru