Горький Максим
Как поймали Семагу

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Максим Горький

Как поймали Семагу

   Семага сидел в кабаке, один за своим столиком пред полбутылкой водки и поджаркой за пятиалтынный.
   В прокопчённом табачным дымом подвале с каменным сводчатым потолком, освещённым двумя лампами, подвешенными к нему, и лампой за стойкой, было страшно накурено, и в тучах дыма плавали тёмные, рваные, неопределённые фигуры, ругались, разговаривали, пели и делали всё это очень возбуждённо, очень громко и с полным сознанием своей безопасности.
   На улице выла суровая вьюга поздней осени, носились крупные липкие хлопья снега, а в кабаке было тепло, привычно пахуче и шумно.
   Семага сидел и зорко сквозь пелену дыма наблюдал за дверью, особенно зорко, когда она отворялась с улицы и в кабак входил кто-нибудь. Он в этом случае даже нагибался несколько вперёд своим крепким и гибким корпусом, а иногда приставлял к бровям ладонь руки, как щит, и долго пристально всматривался в физиономию вошедшего -- на что у него были весьма основательные причины.
   Рассмотрев нового гостя подробно и, очевидно, убедившись в том, в чём ему нужно было убедиться, Семага наливал себе новую рюмку водки, опрокидывал её в рот и, насадив на вилку с полдюжины кусков картофеля и мяса, отправлял её вслед за водкой и долго, медленно жевал, смачно чавкая и облизывая языком свои щетинистые солдатские усы.
   От его мохнатой большой головы на серую и сырую стену падала странная взъерошенная тень, и, когда он жевал, она содрогалась; это было похоже на то, как бы она кому-то усиленно, но безответно кланялась.
   Лицо у Семаги было широкое, скуластое, бритое, глаза большие, серые, прищуренные, над ними тёмные мохнатые брови, и на левую бровь спускался, почти прикасаясь к ней, курчавый клок волос какого-то неопределённого, сивого цвета.
   В общем Семагино лицо не возбуждало к себе доверия и даже несколько смущало выражением решимости, напряжённой и неуместной даже и посреди той компании и обстановки, среди которой Семага находился.
   На нём было надето рваное драповое пальто, подпоясанное верёвкой, рядом с ним лежала шапка и рукавицы, а к спинке стула он приставил свою дубинку, довольно внушительных размеров, с шишкой из корня на одном конце.
   И так он сидел, кейфовал и, допив свою водку, собирался спросить ещё, как вдруг дверь с дребезгом и визгом распахнулась, и в кабак вкатилось что-то круглое, лохматое и похожее на большой раздёрганный пук пакли, -- вкатилось и закричало по-детски звонко и очень возбуждённо:
   -- Стрема! Подбирай голяшки, дяденьки!
   Дяденьки все вдруг осеклись, замолкли, озабоченно засуетились, из среды их раздался густой и несколько смущённый вопрос:
   -- Не врёшь?
   -- Лопни глаза, с обеих сторон валят. Конные и пехтурой... Двое частных, околодошники... множество!
   -- А кого им надо, не знашь? Не слыхал?
   -- Семагу, должно. Никифорыча про него спрашивали... -- звенел детский голос, в то время как шарообразная фигурка его обладателя суетилась под ногами дяденек, всё ближе подкатываясь к стойке.
   -- Рази Никифорыч попал? -- спросил Семага, напяливая на свою мохнатую голову шапку и неторопливо поднимаясь со скамьи.
   -- Втюрился... сейчас цопнули.
   -- Где?
   -- В Стенке у тётки Марьи.
   -- Ты оттуда, что ли?
   -- Э-э! Я огородами задал лататы да сюда; а сейчас улепетну в Баржу, там, чай, тоже есть кто.
   -- Валяй!
   Мальчик мгновенно выкатился вон из кабака, и вслед ему раздался укоризненный возглас сидельца, благообразного седенького старичка Ионы Петровича, богобоязненного и сухенького человечка в больших очках и в чёрненькой скуфейке.
   -- Экая протобестия, иудин сын! А? Хамово окаянное семя! На-ко? Целую тарелку слизал!
   -- Чего? -- спросил Семага, идя к двери.
   -- Печёнки... всё с тарелки-то счистил. И как ему, анафемскому змеёнышу, доспелось? Хап -- и чисто!
   -- Ну, разорил он тебя! -- сурово заметил Семага, скрываясь за дверью.
   Вьюга, сырая и тяжёлая, глухо шумела, крутясь над улицей и вдоль её, мокрые хлопья снега летали в воздухе такой густой массой, точно каша кипела и пенилась.
   Семага постоял на одном месте с минуту и прислушался, но ничего не было слышно, кроме тяжёлых вздохов ветра да шуршания снега о стены и крыши домов.
   Тогда Семага пошёл и, пройдя шагов с десять, перелез через забор на чей-то двор.
   На него залаяла собака -- и, как бы в ответ на её лай, где-то фыркнула и стукнула копытом лошадь. Семага решительно перекинулся вновь на улицу и пошёл по ней, направляясь к центру города, уже быстрее.
   Через несколько минут, заслышав впереди себя какой-то глухой шум, он снова метнулся через забор, благополучно прошёл по двору, дошёл до отворенной калитки в сад и вскоре, без приключений миновав ещё несколько заборов и дворов, шёл по улице, параллельной той, на которой стоял кабак Ионы Петровича.
   Идя, Семага думал о том, куда бы ему отправиться, но не мог ничего придумать.
   Все надёжные места в эту ночь, когда чёрт дернул полицию делать обход, являлись уже ненадёжными, а провести ночь на улице в такую пургу, с риском попасть в лапы обхода или ночного сторожа, -- это не могло улыбаться Семаге.
   Он шёл медленно и, сощурив глаза, смотрел вперёд себя в белую муть вьюжной ночи -- из неё навстречу ему выползали молчаливые дома, тумбы, фонарные столбы, деревья, и всё это было облеплено мягкими комьями снега.
   Странный звук раздался в шуме вьюги -- точно будто тихий плач ребёнка где-то впереди.
   Семага остановился и, вытянув шею вперёд, стал похож на хищного зверя, насторожившегося в предчувствии опасности.
   Звуки замерли.
   Семага качнул головой и снова начал шагать, глубже нахлобучив шапку и вобрав голову в плечи, чтобы меньше снега нападало за воротник.
   У самых ног его что-то запищало. Он вздрогнул, остановился, наклонился, пошарил руками на земле и выпрямился, отряхая что-то, завязанное в узел, от снега, засыпавшего эту находку.
   -- Вот так фунт! Ребёнок... Ах ты, сделай милость! -- в недоумении прошептал он, поднося находку к своему носу.
   Находка была тёплая, шевелилась и была вся мокрёхонька от растаявшего на ней снега.
   Рожица у неё была намного меньше Семагиного кулака, красная, сморщенная, глаза закрыты, а маленький рот всё открывался и чмокал. С мокрых тряпок на лицо и в этот беззубый ротишко текла вода.
   Семага совершенно отупел от недоумения, но, чтоб избавить ребёнка от неприятной необходимости глотать снежную воду, -- догадался, что нужно оправить тряпки, и для этого перекувыркнул ребёнка вниз головой.
   Тому это, должно быть, показалось неудобным, и он жалобно запищал.
   -- Нишкни! -- сказал Семага сурово. -- Нишкни! А то и те задам. Я чего вот с тобой сделаю?
   А? Куда мне тебя нужно? А ты ревёшь? Ишь ты, дурачина.
   Но на находку Семаги нисколько не подействовала его речь -- ребёнок всё пищал и так жалобно, так тихо, что Семаге сделалось неловко.
   -- Это, брат, как хошь! Я понимаю, что тебе мокро и холодно... и что ты мал ребёнок. Но, одначе, куда ж я тебя дену?
   Ребёнок всё пищал.
   -- Совсем даже мне некуда тебя девать, -- решительно сказал Семага, закутал свою находку плотнее в тряпки и, наклонившись, положил её на снег.
   -- Так-то вот. А то куда ж я тебя дену? Я, брат, и сам вроде как подкидыш в моей жизни.
   Прощай, значит... Больше никаких!
   И, махнув рукой, Семага пошёл прочь от ребёнка, ворча про себя:
   -- Кабы не обход, мог бы я тебя куда ни то сунуть. А то вон -- обход. Что я тут могу сделать? Ничего, брат, не могу. Прости, пожалуйста. Невинная ты душа, а мать твоя -- шкурёха.
   Кабы мне её узнать, я бы ей рёбра обломал и все печёнки отбил. Чувствуй и понимай, да вдругорядь не дури. Знай край, да не падай. Эх ты, дьяволица треклятая, проклятая душа, ни дна бы тебе, ни покрышки, чтоб тебя земля не приняла, анафемскую дочь, чтоб тебя тоска-сухотка измаяла! А! Родишь? Бросаешь под забор? А за косы хочешь? Да я тебя... свинья ты! Должна ты понимать, что в такую пургу да мокроть нельзя ребят по улицам швырять, потому они слабые, как в рот снегу нанесёт -- они и задохнутся. Ду-ура, выбери сухую ночь и бросай своё дитя. В сухую ночь и проживёт оно дольше и, главная вещь, увидят его люди. А разве в такую ночь люди ходят по улицам?.. Э-эх ты!
   Когда именно, в каком месте своей реплики Семага воротился к находке и снова взял её на руки, он этого не заметил в увлечении своим негодованием по адресу матери подкидыша. Он сунул его себе за пазуху и, снова на все корки отчитывая мать, двинулся вперёд, охваченный чем-то тоскливым, смятённый и от жалости к ребёнку, уже и сам жалкий, как ребёнок.
   Находка слабо возилась и глухо пищала, придавленная тяжёлым драпом пальто и могучей рукой Семаги. А под пальто у Семаги была только одна рваная рубаха -- отчего скоро Семагина грудь почувствовала живую теплоту маленького ребячьего тельца.
   -- Ах ты, живой! -- ворчал Семага, идя сквозь снег куда-то вперёд по улице. -- Нехорошо твоё дело, братец мой! Потому куда мне тебя? Вот оно что! А мать твоя... ты не возись, лежи!
   Вывалишься.
   Но он возился, и Семага чувствовал, как сквозь дыру в рубахе тёплое личико ребёнка трётся о его, Семагину, грудь.
   И вдруг Семага, как поражённый, остановился и громко прошептал:
   -- А ведь он это грудь ищет! Матернюю грудь... Господи! Матернюю грудь?!
   Семага задрожал даже от чего-то -- не то от какого-то стыда, не то от страха -- от странного и сильного, больно и тоскливо щемящего сердце чувства.
   -- Я... как бы мать! Ах ты, братец мой! Ну, и чего же ты ищешь? И что ты со мной делаешь?.. Я, брат, солдат, вор я, коли говорить правду...
   Ветер шумел глухо и так тоскливо.
   -- Заснул бы ты. Ты засни. Ну, баю. Спи! Ничего, брат, не вычмокаешь. Спи ты... Я те песню спою. Мать бы спела. Ну, ну, ну... О, о, о! Баю, бай... Я не баба. Спи!
   И Семага вдруг тихо и, насколько мог, нежно и протяжно запел, наклонив свою голову к ребёнку:
  
   Ты, Матанька, дура, шкура,
   Не велика ты фигура.
  
   Это он пел на мотив колыбельной песни.
   Белая муть на улице всё кипела, а Семага шёл по тротуару с ребёнком за пазухой, и в то время как ребёнок, не умолкая, пищал, вор сладко над ним мурлыкал:
  
   Как приду я к тебе в гости,
   Обломаю тебе кости.
  
   И по его лицу от глаз текло что-то -- талый снег, должно быть. Вор то и дело вздрагивал, у него щекотало в горле и щемило в груди, и было ему до слёз тоскливо идти по пустынной улице, среди вьюги, с этим ребёнком, пищавшим за пазухой.
   Он всё шёл однако...
   Сзади его раздался глухой топот копыт, показались в мутной мгле силуэты всадников, и вот они поравнялись с ним.
   -- Кто идет?
   -- Что за человек? -- раздались сразу два оклика...
   Семага дрогнул и остановился.
   -- Что несёшь, говори? -- подъехав вплотную к тротуару, спросил его один всадник.
   -- Несу-то? Ребёнка!
   -- Кто таков?
   -- Семага... Ахтырский.
   -- Приятель! А тебя ведь и искали! Ну-ка, айда, становись к морде лошади!
   -- Нам надо сторонкой идти. За домами-то меньше дует. А середь дороги нам не с руки. Мы и так уж.
   Полицейские едва поняли его и позволили идти сторонкой, а сами поехали рядом, не сводя с него глаз. Так он и шёл вплоть до части.
   -- Ага! Попал, сокол. Ну, вот и отлично! -- встретил его частный пристав в канцелярии.
   Семага тряхнул головой и спросил:
   -- А как же теперь ребёнок? Куда мне его?
   -- Что? Какой ребёнок?
   -- Подкидыш. Нашёл я. Вот.
   И Семага вытащил из-за пазухи свою находку. Она дрябло перегнулась на его руках.
   -- Да он мёртвый уж! -- воскликнул частный пристав.
   -- Мёртвый? -- повторил Семага и, посмотрев на ребёнка, положил его на стол.
   -- Ишь ты, -- сказал он и, вздохнув, добавил: -- Сразу бы мне его взять. Может бы, он и не того... А я не сразу. Взял да опять положил.
   -- Ты чего ворчишь? -- с любопытством спросил частный.
   Семага сумрачно оглянулся вокруг себя.
   Со смертью ребёнка в нём умерло многое из того, с чем он шёл по улице.
   Вокруг него была казёнщина, впереди тюрьма и суд. Семаге стало обидно. Он укоризненно взглянул на трупик ребёнка и со вздохом проговорил:
   -- Эх ты! Задарма, значит, я втрескался из-за тебя! Я думал и впрямь... ан ты и умер... -- Штука!
   И Семага ожесточённо стал скрести себе шею.
   -- Увести! -- приказал частный пристав полицейским, кивая на Семагу головой.
   И увели Семагу под арест.
   Вот и всё.
  

Комментарии
Как поймали Семагу

   Впервые напечатано в "Самарской газете", 1895, номер 250, 19 ноября, под заглавием "О том, как поймали Семагу. Набросок".
   М. Горький предполагал включить рассказ в третий том "Очерков и рассказов", в связи с чем в начале 1899 года он писал издателю С.Дороватовскому:
   "...Семага у вас? А я его искал. Да, его можно сунуть в книжку, кажется"
   (Архив А. М. Горького).
   Но рассказ в книжку включён не был.
   В собрания сочинений рассказ также не включался.
   Печатается по сохранившейся вырезке из "Самарской газеты" с исправлениями, сделанными рукою М. Горького (Архив А. М. Горького).
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru