Горький Максим
Одинокий

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Максим Горький

Одинокий

   -- Вы никуда не пойдёте, барин?
   Барин сидит в глубоком кожаном кресле, перед большим письменным столом, почти сплошь заставленным разными безделушками, всё реликвиями прошлого. С каждой из них связано какое-либо воспоминание, а над столом висит акварельный портрет пожилой, красивой женщины, с лицом строгим и освещённым глубокой мыслью, -- это самое дорогое воспоминание.
   И везде кругом барина в маленькой уютной комнате ничего, что не вызывало бы теней прошлого. Барину с лишком семьдесят лет, у него трясётся голова, и все члены давно уже с трудом подчиняются велениям изработавшегося мозга.
   Его кухарка, -- экономка и единственный в мире близкий ему человек, -- стоит в дверях комнаты и, стараясь скрыть зевоту, спрашивает сонно и равнодушно:
   -- Вы никуда не пойдёте, барин?
   В семьдесят лет некуда идти, кроме того места, куда необходимо пойдёт каждый из нас. Но всё-таки барин справляется:
   -- Сколько времени?..
   -- Четверть десятого...
   Он знает, что его старуха прибавила времени с полчаса, но не обращает на это внимания.
   Пожалуй, ему даже приятно, что полчаса как бы скинуты с общей суммы часов, которые ему остаётся провести в одиночестве и печальном ожидании конца концов. Он кротко говорит.
   -- Никуда не пойду...
   Дверь бесшумно затворяется, и он снова один на один с самим собой. Перед ним раскрытая библия, на ней лежат очки, но он не читает, а курит трубку на длинном чубуке, курит и рассматривает так хорошо знакомые ему вещи на столе и фотографии, пожелтевшие от времени.
   Дым табака сизыми волнами носится в воздухе, образует голубоватые фантастические узоры, застывает на минуту в виде лёгкой, еле заметной глазу ткани -- и исчезает. Веки старых, тусклых глаз дремотно опускаются, -- но это от слабости, а не от желания спать. Сна нет, как нет сил, нет тепла в крови и ясности в мозге.
   Там медленно-медленно формируются давно пережитые и уже перепутанные временем образы прошлого, и ослабленная память напрягается, стараясь найти в них хронологическую и внутреннюю связь.
   Иногда -- точно искра в груде пепла от угасшего костра -- в старой, много думавшей голове сверкнёт мысль и быстро гаснет, не успевая зажечь другую.
   Снова являются образы, а клубы дыма из трубки становятся все гуще и стоят мягким лиловатым облаком над старческой, трясущейся головой, с лицом, исчерченным глубокими морщинами и украшенным пушистой рамой седых волос.
   Время тянется медленно, маятник больших стенных часов строго аккуратно отсчитывает секунды.
   Много проходит времени между одним и другим его ударом. С портрета на стене в лицо старика сосредоточенно и важно смотрят тёмные глаза женщины и как будто ждут чего-то от старого одинокого человека.
   А от него, как и ему самому для себя, нечего ждать, кроме смерти.
   За окном дождь шумит и печально ноет осенний ветер.

* * *

   ...Каждый день вечером повторяется эта сцена. Отворяется дверь, и старуха-слуга равнодушно спрашивает:
   -- Вы никуда не пойдёте, барин?
   Тон, которым она говорит свою фразу, звучит скорее как напоминание, чем как вопрос.
   "Вы никуда уж не пойдёте больше!" -- вещает старуха, как бы напоминая своему барину закон времени, которое не щадит жизни даже и тогда, когда она хороша и нужна.
   А трясущаяся голова старика точно подтверждает своим движением этот закон:
   "Да, мне некуда больше идти..."
   Иногда в ней медленно слагается печальная мысль.
   "Семьдесят лет жизни! Уметь много думать, много понимать, много чувствовать и делать -- и за всем этим не уметь оставить по себе никакой тени в жизни, никакого яркого, поучительного, памятного другим пятна... Родиться, пройти свой путь, снести свой крест и одряхлеть и остаться одному во всём мире, остаться в маленькой комнате над землёй и дожидаться в ней переселения в маленькую яму в земле..."
   И старик, напрягая память, вспоминает ход своей жизни.
   Он жил, как большинство тех серых и скучных людей, которых снисходительно принято называть "порядочными людьми".
   Он имел представление о законах морали и никогда без необходимости, по своей воле не шёл против них -- он желал сохранить то внутреннее равновесие, которое зовут покойной совестью, и без необходимости не нарушал его.
   В работу свою, сначала полную огня и оригинальности, он постепенно ввёл формализм привычки. Что же? И Везувий потухнет со временем.
   Приблизясь к окончательному завершению того внутреннего склада, который называют миросозерцанием, -- он стал отдаляться от понимания духа времени, и потом совершенно перестал понимать его, явился по отношению к нему консерватором, застыв в рамках тех понятий, что уже остались далеко назади.
   Работал и иногда вносил в свою работу частицу личного я, -- если это позволяли.
   Потом был женат, любил жену, пока мог любить, после уважал её как подругу, но если она как-либо восставала против его желаний и поступков, как-либо стесняла его "я", он давал ей это чувствовать и в ссорах никогда не щадил её самолюбия.
   Были дети, некоторые уже умерли, другие так далеко и так давно не видали отца, что едва ли приедут, если их позвать для того, чтоб скрасить их присутствием одиночество, и едва ли будут способны искренно пожалеть о нём, умирающем.
   И как их позвать? Он ещё жив и, пожалуй, здоров; приехав к нему теперь, они могут теперь подумать о нём про себя:
   "Вот беспокойный старик! Ещё ведь не умирает, зачем же было беспокоить людей, заставляя их ехать так далеко для того, чтобы показать им себя..."
   Они, может быть, и неспособны думать так про отца, это "порядочные люди", и стоили отцу много забот, но они люди всё-таки... И время, время! -- вот что надо помнить всегда. Оно излечивает все недуги, потому что всё убивает -- и то, что зовётся симпатиями, любовью.
   Друзья... В большинстве случаев это -- судьи, учителя или опекуны -- старость не нуждается в них. В виде редких исключений встречаются друзья, -- слишком точно отражающие тебя в себе, как в зеркале; очень интересные и ценные сначала -- они скоро становятся скучны и исчезают, превращаясь в знакомых. Лучшие друзья -- это люди, которые не любят говорить и умеют понятно молчать. Но эти так редки.
   У одинокого старика не сохранилось друзей.

* * *

   Веки глаз его становятся всё тяжелее, и ему всё труднее поднять их.
   Он глубже уходил в думы, и от этого ему так нехорошо, точно он погружается в холодную влагу, ещё более расслабляющую его дряхлое тело.
   Сердце бьётся слабо, кости ноют тихой болью. Это оттого, что он долго не переменял позы. Он переменяет её и снова думает всё о том, чем бы скрасить последние дни жизни. Куда пойти, где можно бы оживиться и хотя на пять минут забыть, заглушить неотвязное чувство близости конца.
   Знакомые? Что может он принести людям такое, что дало бы ему право на их внимание?
   Чем он может возбудить интерес к себе?
   Рассказами о прошлом? -- Рассказано всё...
   Изложением своего взгляда на настоящее? -- Он не понимает его наполовину, а другую не хочет понять. Не хочет -- потому что он всё-таки веровал в то, над чем ныне стали смеяться. О будущем старики не говорят -- у стариков нет будущего.
   От него веет смертью. Он знает это...
   И у него есть своя гордость -- гордость человека, который видит нечто фатальное, ожидающее его, оно уже близко, и бесполезно жаловаться людям на законы, управляющие ими, но не ими созданные.
   И у него нет веры в то, что люди способны искренно жалеть друг друга -- он слишком много жил для того, чтоб сохранить эту веру до сего дня, бесконечно длинного, полного боли в костях, тяжести в желудке и в голове и занятого наблюдениями за процессом разрушения организма.
   Две старческие мутные слезы выливаются из-под закрытых век и медленно текут по щекам, обвислым и морщинистым.

* * *

   Голубые клубы дыма поднялись по потолку и исчезли, потому что трубка потухла, и её чубук, выпавши из руки старика, уже лежит на полу.
   Откинутая на спинку кресла седая голова с морщинистым лицом в раме серебряных волос всё вздрагивает, руки, протянутые вдоль туловища, неподвижны, жёлтые и сухие кисти их с крючковатыми пальцами лежат на коленах.
   В комнате тихо, только часы с медленностью, в которой можно заподозрить насмешку, считают секунды, бесследно капающие в вечность.
   Со стола на старика в кресле смотрят выцветшие фотографии, статуэтки и разные безделушки, со стены смотрит на него портрет женщины.
   Старик неподвижен уже.
   Но он не умер ещё, нет.
   Из-под закрытых век его одна за другой катятся слёзы -- это мелкие слёзы, но от них мокры обе его дряблые щеки.
   По резким морщинам, опустившим книзу конвульсивно вздрагивающие углы губ старика, слёзы сливаются ему в бороду, с бороды капают на грудь.
   За окном дождь шумит и печально воет осенний ветер.
  

Комментарии
Одинокий

   Впервые напечатано в "Самарской газете", 1895, номер 235, 1 ноября, с подзаголовком "Силуэт".
   В конце 90-х и начале 900-х годов М. Горький дважды правил гранки первого набора, по-видимому, предполагая вторичное издание рассказа. Но замысел этот осуществлён не был.
   В собрания сочинений рассказ не включался.
   Печатается по тексту "Самарской газеты" с исправлениями, внесёнными М. Горьким в гранки набора: снят подзаголовок, сделан ряд стилистических поправок.
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru