Горький Максим
Поэт

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Набросок.

Максим Горький

Поэт

Набросок

   Когда Шура, придя из гимназии, разделась и прошла в столовую, она заметила, что мама, уже сидевшая за накрытым столом, улыбнулась ей как-то особенно. Это обстоятельство тотчас же задело любопытство Шуры, но она была уже большая и сочла ниже своего достоинства выдавать себя вопросами. Она молча поцеловала маму в лоб и, мельком взглянув на себя в зеркало, села на своё место. Тут ей опять бросилось в глаза нечто особенное -- стол был сервирован "по-парадному" и на пять персон. Значит, кто-то приглашён обедать, только и всего. Шура разочарованно вздохнула. Она хорошо знала всех знакомых папы с мамой и тёти Зины -- среди них положительно нет ни одного интересного человека. Господи! Какие все они скучные, и как вообще скучно на свете...
   -- Это кто? -- кивнув головой на прибор, равнодушно спросила Шура.
   Прежде, чем ответить ей, мама посмотрела на свои часы, потом на стенные, потом, наклонив голову в сторону окна, к чему-то прислушалась и, наконец, улыбнувшись, сказала:
   -- Угадай...
   -- Неинтересно... -- сказала Шура, чувствуя, что любопытство вновь вспыхивает в ней. Она вспомнила, что горничная Люба, отворяя ей дверь, тоже как-то особенно сказала:
   -- Пож-жалуйте!
   Люба вообще очень редко говорила "пожалуйте" и никогда ещё не говорила именно так, с жужжанием. Шура очень хорошо помнит это, ибо малейшая новая чёрточка в скучной, установившейся в тесные рамки домашней жизни семьи производит очень заметную рябь на её спокойной поверхности и хорошо запоминается жаждущей впечатлений головкой Шуры.
   -- А может быть, и интересно... попробуй, угадай, -- снова предложила мама.
   Вспомнив интонацию Любы, Шура уже была уверена, что интересно, очень интересно, но спросить прямо ей было почему-то неловко.
   -- Кто-нибудь приехал... -- якобы равнодушно сказала она.
   -- Несомненно, -- кивнула головой мама... -- Но кто?
   -- Дядя Женя, -- предположила Шура, чувствуя, что у неё на щеках выступала краска.
   -- Нет, это не родня... Это однако кто-то, кого ты -- любишь...
   Шура сделала круглые глаза... но потом вдруг сорвалась с места и бросилась на шею мамы:
   -- Мамочка! Неужели?
   -- Постой, постой, -- смеясь, мама отталкивала её от себя, -- не нужно быть сумасшедшей! Ну... вот я ему всё это скажу!
   -- Мамочка! Крымский? а? Приехал? Папа его встречает? Да? И тётя Зина? Ведь они сейчас, сейчас будут... Мамочка, я надену серое платье! Ах, едут! Приехали!
   Вся красная и взволнованная -- она прыгала около стула матери, потом бросилась к зеркалу, побежала было к себе переодеваться, но, услыхав, как внизу щёлкнул замок двери, снова воротилась к зеркалу, поправила причёску и степенно, подавляя своё волнение, села на своё место и закрыла глаза. Когда она откроет их, в этой комнате, так близко, всего только через один стул от неё, будет сидеть Крымский... Тот поэт, стихами которого она зачитывалась и который в гимназии считался самым лучшим поэтом из всех современных. У него такие нежные, ласкающие стихи, такие звучные... грустные... Господи! И вот он, живой, будет так близко к ней, будет говорить, читать свои новые произведения, которых в гимназии её подруги еще не могут знать! "Ах, какую вещь написал Крымский!" -- скажет она им завтра, они спросят её -- какую; она прочитает им; тогда они спросят, где это напечатано, и она скромно, -- непременно скромно! -- скажет: "Ах, это ещё не напечатано. Это он вчера читал мне у нас за обедом!.."
   Какое изумление, какая зависть! Эта злючка Кикина -- что с ней будет? Узнает она, что лучше: иметь сестру певицу или знакомого поэта? А все остальные!.. Будут просить: "Шура, покажи нам его!.." А... а вдруг он влюбится в неё? О! Это возможно... потому что он поэт... Поэты всегда влюбляются сразу... Господи! Какие у него усы? Глаза... большие и грустные, с тёмными кругами под ними... Нос орлиный... а усы чёрные. "Шура! -- скажет он, ломая руки и падая пред ней на колени, -- Шура! Я увидал вас, "и заря новой жизни предо мной запылала, и проник в моё сердце трепет чудных надежд... Это вы! Я клянусь -- вас душа моя знала..." Ах, он написал уже эти стихи! Значит..."
   -- Духота, пыль, какие-то изумительно едкие запахи... Всю ночь я не мог уснуть...
   Голос, вернувший Шуру в мир действительный из мира поэзии и грёз, был очень мягок и симпатичен, хотя в нём и звучали хриплые, брюзгливые нотки избалованного человека. Шура открыла глаза и поднялась со стула навстречу подходившему к ней высокому худому человеку, в чёрной бархатной тужурке и широких серых брюках.
   -- Здравствуйте, барышня... Вы забыли меня, да? Ну, конечно...
   -- Я... -- смутилась Шура, -- я всегда читаю ваши стихи... но я была маленькая, когда вы были у нас...
   -- Но... теперь вы большая, -- окидывая её взглядом, улыбнулся поэт, хотел ещё что-то сказать, но только пожевал губами, как это делают старики, и опустился на стул, говоря папе Шуры:
   -- А славно, уютно у тебя, Михаил...
   Шура, опустив головку, смотрела в свою тарелку и на её гладкой поверхности восстановляла образ поэта. Ей не нравились его серые брюки, стриженая голова и жидкие рыжие усы -- о, всё это было крайне прозаично.
   Потом эта манера жевать губами, синеватые бритые щёки, и подбородок... глаза очень светлые, пожалуй, бесцветные, мешки под ними, широкий лоб в морщинах... Он совсем как один чиновник на почте, и с внешней стороны в нём ничего, ничего нет поэтического... А какие у него руки? Шура искоса посмотрела на них... Они были пухлые, с короткими толстыми пальцами. На одном пальце перстень с агатом. Шура вздохнула, чувствуя, что ей грустно.
   -- Так вы читаете мои стихи?
   Это он ей говорит... Она кивнула головой, покраснев.
   -- Ну, и что же... могу спросить -- нравятся они вам?
   -- О, да они тут с ума сходят от ваших стихов, -- сказала мама.
   -- А! Это мне лестно...
   -- Вовсе нет, это неправда, -- быстро возразила Шура на слова мамы, но её возражение раздалось уже после слов поэта...
   Девочка смутилась -- это вышло глупо... А папа, мама, тётя и он -- смеются... Он даже брови поднял зачем-то, и лицо у него стало клоунское... Зачем он поднял брови? И зачем смеётся вместе со всеми? Он -- поэт и должен быть чуток, деликатен... Разве ему может казаться смешным румянец её смущения, как это кажется другим, разве он такой же, как все? Он, наверное, притворяется, чтоб не показаться папе и маме нелюбезным... Потом он будет самим собой...
   -- А вы, Шура, в котором классе?
   -- В шестом...
   Зачем ему знать это? И почему он называет её Шурой?
   -- А кого из учителей вы обожаете? Учителя рисования, конечно?
   -- Слов...
   -- Ах да, учителя словесности... -- Раздался оглушительный хохот...
   Шуре казалось, что её рвут на части, щиплют, вонзают ей в тело тысячи булавок. Она хотела выскочить из-за стола и убежать куда-нибудь. Ей стало холодно, и она боялась, что не сдержит слёз... Как это она проговорилась?.. Дрожа от охватившего её негодования, она взглянула в лицо поэта глазами, в которых вспыхнул злой и нервозный огонёк, и скороговоркой, боясь, что у неё не хватит сил сказать всё, что она хочет, начала, ломая под столом пальцы:
   -- Это смешно вам? Но это не может быть смешно -- он лучший из всех учителей, и мы его все очень любим... Он интересно говорит... и читает нам... разные книги... указывает, что есть нового в литературе, и вообще... он очень хороший человек... Спросите, кого хотите, и в нашем классе и в седьмом. Зачем же смеяться? Конечно, я...
   -- Шурка! Что это ты? -- воскликнул папа.
   -- Мы обидели барышню, -- ласково сказал Крымский. -- Я извиняюсь...
   Шуре было неприятно слушать его извинения, -- ей казалось, что они неискренны и что ему совсем неинтересно знать, как она отнесётся к его словам... И вообще она почувствовала себя чужой и ненужной всем им... Ей стало жалко себя, и до конца обеда она просидела точно в тумане, прислушиваясь, как нарастает грусть в её сердце, тихая, щемящая грусть.
   "Так вот он какой, поэт! Такой же, как все", -- думала она после обеда, сидя у окна в своей комнате и пристально, как что-то новое, рассматривая свои любимые кусты сирени в саду под её окном.
   "Как все... Но... почему же тогда папа не пишет стихов? Разве он хуже этого?" -- И она вспоминала ласкающие сердце, задумчивые строфы поэта, рифмованные фразы, в которых так много грустной нежности. Он ни словом не упомянул о них за обедом. Должно быть, он привык писать их, как Соня Сазикова привыкла делать свои чудные цветы из папиросной бумаги. Все ей завидуют, а она смеётся и изумляется -- ведь это же так просто!..
   В саду раздались голоса: это папа с Крымским. Если они сядут на скамью за сиренью, она услышит весь их разговор до слова. И, вытянув шейку, Шура с горячим любопытством посмотрела -- куда они идут.
   -- Ну, а как покупают твой последний сборник? -- спрашивал папа.
   -- Ничего, идёт. Думаю о втором издании. Но покупают больше из любопытства, а не из действительной потребности в поэзии. Эта... наша убогая критика, при выходе сборника, прокричала -- декадентство! Публике интересно знать, что такое, наконец, это декадентство, о котором так много говорят и никто ничего ясного не может сказать. Ну, и я выигрываю... покупают, желая полюбопытствовать о декадентстве...
   Голос Крымского был грустно-насмешлив, в его речи звучала обида, и эта нотка нашла родственный отзвук в маленьком сердечке девочки, подслушивающей у окна.
   -- Да-а, -- сказал папа, -- критика сурово относится к вашему брату.
   -- Все требуют гражданских звуков мести и скорби... Сидя в своих старых гнёздах, они полагают, что на месть и скорбь в жизни есть спрос... Совсем напрасно... никаких граждан в жизни нет, есть в ней люди глупые и самодовольные и люди измученные и не довольные ничем... А больше ничего нет... Господам критикам это печальное обстоятельство неизвестно... Они имеют дело с книгами, а не с жизнью, со старыми традициями, а не с новыми веяниями... Молодёжь? "Молодёжь, друг мой, ныне родится стариками", -- неопровержимо сказал кто-то... Ей очень мало дела до поэзии и до всего того, что могло бы очистить душу. А впрочем, бросим эту скучную тему... Какая хорошенькая дочь у тебя...
   -- А, поэт! ты уже заметил?
   -- Милый! -- сконфуженная и вся красная от радостного волнения прошептала Шура. Из его слов она заключила, что он не понят и жалуется на это. Он снова стал поэтом в её глазах. А потом эта неожиданная похвала ей...
   -- Кстати, извини за нескромный вопрос...
   -- О жене? Ну, брат, я не знаю, где она... Года два тому назад слышал, что она где-то на Кавказе учительницей... Уф! не могу без ужаса вспомнить о ней... Есть женщины, способные чистотой своей добродетели и наивностью своего мозга внушать только ужас, искренний ужас мне, праху от праха. Моя супруга принадлежит именно к этому сорту женщин... Мне никогда не было жалко себя так сильно, как в то время, когда я раскусил её сердце... сердце христианки, которая хочет во что бы то ни стало страдать, -- скучный персонаж... А что, нам скоро дадут чаю?
   -- Скоро... но ты не на тему говорил -- я хотел спросить тебя, как ты теперь живёшь... семейно или же в одиночестве...
   -- С мая в одиночестве. Зимой жил с одним ангелом... Курьёзная история, дружище! Поклонница моего таланта, девочка с огоньком и не без образования, что, впрочем, не мешало ей быть классической дурёхой... Сошлись мы с ней совершенно случайно... по крайней мере, с моей стороны не было ничего преднамеренного. Выпил я малость: дело было на загородном пикнике... Чёрт знает, как она очутилась у меня на квартире... только утром я просыпаюсь, смотрю: женат! Поздравил себя, оделся и жду, что будет дальше...
   Папа громко хохотал, и девочке казалось, что звуки его смеха раскалывают внутри её что-то. Это было очень больно ей.
   -- Ах, дьявольщина... н-ну?
   -- Ну, проснулась. Последовали слёзы... миллион поцелуев и столько же клятв. С неделю мы отчаянно бесились, и я порядочно измучился с ней...
   -- А родители?
   -- Скрыто. Потом жизнь понемногу начала вступать в свои права, и началось... чёрт знает что! Прежде всего она начала доказывать мне, что мои нежные, чудные, чарующие душу стихи совершенно не гармонируют с моим халатом, -- вещь, за которую я заплатил шестьдесят пять рублей... Я протестую, она плачет. Скандал! В конце концов оказывается, по её представлению, поэт -- существо до такой степени неземное, что в квартире его даже не должно существовать то помещение, в которое, по силе физиологических законов, необходимо иногда ходить и поэту. О, чёрт возьми это идиотское воспитание, которое так квасит мозги женщин! Начались споры, слёзы, истерики, ссылки на материнство... требование уступок на всех пунктах. Я сбежал и написал ей прозой, что поэту прежде всего необходима свобода.
   -- Ну и что же? -- медленно спросил папа.
   -- Плачу ей по двадцать пять рублей в месяц...
   Шуре было холодно, и она вся дрожала мелкой нервной дрожью, продолжая смотреть в сад широко открытыми глазами...
   -- То-то последнее время твой пессимизм зазвучал так громко...
   -- Ты читал "Воспоминаний пёстрая толпа во тьме ночной передо мною вьётся"?
   -- Ну?
   -- Вот там изложено всё впечатление... весь осадок этой глупой истории.
   -- Хорошо изложено... -- вздохнул папа. -- Вообще, брат, ты великий мастер ясно изображать "волнений сердца смутные узоры".
   -- Ба, а ты, однако, и в самом деле меня почитываешь?
   -- И даже очень. Без лести говоря, у тебя прелестный стих...
   -- Спасибо! Это не часто приходится слышать, хотя я -- буду откровенен -- знаю, что заслужил такой отзыв...
   -- Бесспорно, брат! Идём чай пить...
   -- Ты посмотри, кто нынче пишет и как пишет? Живодёры, а не поэты, насилуют язык, истязуют его... Я ценю это сокровище, стараюсь...
   Шура видела, как они шли по саду рядом и папа обнимал поэта за талию... Вот их голоса стали неясны, пропали.
   Шура выпрямилась на стуле медленно, так, как бы на ней лежало что-то тяжёлое и ей ужасно трудно было шевелиться...
   -- Шура, иди чай пить! -- донесся до неё голос мамы. Она встала, пошла и, проходя мимо зеркала, видела, что лицо у неё бледное, осунувшееся, точно испуганное. И в глазах её было так туманно, что, когда она вышла к столовую, знакомые лица являлись пред ней какими-то бесформенными белыми пятнами.
   -- Надеюсь, что барышня уже перестала сердиться на меня? -- донёсся до неё голос поэта.
   Она молчала, глядя на его гладко стриженую голову и стараясь вспомнить, каким он, этот человек, казался ей, когда она читала его стихи и не знала его?
   -- Шурка, что же ты молчишь? Как вежливо! -- воскликнул папа.
   -- Ах! -- вскричала она, вскакивая со стула, -- что нам надо? Отстаньте от меня... Обманщики...
   И, с рыданием бросившись вон из столовой, она ещё раз истерически крикнула:
   -- Обманщики!..
   ...Несколько секунд четверо людей за столом сидели молча, изумлённо поглядывая друг на друга. Потом мама и тётя ушли.
   -- Уж... не слышала ли она наш разговор? -- спросил папа поэта.
   -- Чёрт возьми! -- смущённо воскликнул тот, заёрзав на стуле.
   Вошла мама и на обращённые к ней вопросительные взгляды ответила, недоумевая, пожав плечами:
   -- Плачет...
  

Комментарии
Поэт

   Впервые напечатано в газете "Нижегородский листок", 1896, номер 286, 16 октября, в разделе "Фельетон".
   В собрания сочинений не включалось.
   Печатается по тексту газеты "Нижегородский листок".
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru