Горький Максим
Букоёмов, Карп Иванович

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

М. Горький

Букоёмов, Карп Иванович

   В душный сумрак камеры сквозь мутные стёкла окна падает солнечный луч, -- Букоёмов лежит на нарах кверху лицом, смотрит, как в золоте луча тихо кружится пыль, лениво летают мухи, и, может быть, думает о быстрых полётах ласточек и стрижей в голубой бездне небес...
   Махин и Шишов сидят на корточках около старика и молча играют в шашки, сделанные из мякиша чёрного хлеба, а Хромой, сидя у окна, чинит рубашку и вполголоса гнусаво поёт:
  
   Просидела день без дела,
   Капитал свой весь проела...
  
   В такт своей однообразной песне он тихо постукивает в пол тяжёлой и грубой деревяшкой, заменяющей ему левую ногу, отрезанную у колена.
   -- Не можешь ты играть, Махин! -- с презрением говорит Букоёмов. -- Ходи налево, Шишов!
   -- Я знаю, -- наклоняясь к шашкам, отвечает Шишов сиплым голосом.
  
   Мил дерётся, коль не сыт,
   Сытый милый только спит...
  
   -- грустно тянет Хромой.
   -- Тьфу! -- плюётся Букоёмов. Песня надоела ему; она, точно скрип пилы, неприятно сверлит уши.
   Старик недружелюбно повёртывается в сторону Хромого и молча смотрит в его лицо -- бледное, чистое, овальной формы. Небольшая окладистая бородка, вместе с длинными волосами тёмного цвета, делает Хромого похожим на молодого священника. Его чёрные глаза смотрят всегда сосредоточенно и спокойно, говорит он мало и почти никогда не смеётся. Сосланный в Сибирь на вечное поселение за поджог, он трижды уходил с места ссылки в Россию. Второй раз он дошёл только до Перми, поступил там в сторожа на железной дороге и спокойно служил более полугода. Но однажды ночью на станцию пришли воры, ударили его кистенём, он свалился и, лёжа без памяти, отморозил себе ногу. В больнице узнали, что он беглый, приделали ему деревяшку на место отрезанной ноги и возвратили в ссылку. Хромой ушел в Россию снова, -- теперь его поймали уже в Калуге.
   Много измерил земли этот человек, много, должно быть, он видел и слышал, но -- не нашёл он на земле песни, более приятной ему, чем эта песня:
  
   Я бы бросила его,
   Да нет на свете никого...
  
   От его небольшой, красивой фигуры веет затвердевшим упрямством, в глазах застыл какой-то холодный блеск, У старика Букоёмова пропадает желание помешать ему петь, он медленно поворачивает голову, смотрит в потолок и сквозь зубы говорит:
   -- Однако скушно с вами, анафемы...
   Крепкий, румяный красавец Махин напряжённо сморщил лоб, прикусил нижнюю губу и, не отрывая карих глаз от шашек, угловатыми, судорожными движениями руки молча двигает их по нарисованным на нарах квадратам. Шишов играет осторожно, он долго думает над каждым ходом, сильно трёт лысину, двигает рыжими бровями, сделав ход, облегчённо сопит и с достоинством гладит спутанную бороду. Он толстый, круглый, и лицо у него тоже толстое, красное...
   -- Оба вы плохо играете! -- решительно заявляет Букоёмов и тщательно крутит папиросу.
  
   Я пошла бы к свому краю,
   Да родилась где -- не знаю!
  
   -- тихонько выводит Хромой.
   -- А этот всё скулит, как голодный пёс на цепи, -- угрюмо двигая седыми бровями, говорит Букоёмов.
   Ему не отвечают.
   В коридоре -- смутный гул, -- он всё ближе подвигается к двери камеры. Это -- староста разносит подаяние -- калачи, баранки, яйца.
   Кто-то визгливо сквернословит, и слышен хриплый голос:
   -- Пара, две, три...
   -- Ты! Куда суёшь руку? Мало тебе, сволочь?
   Букоёмов курит, смотрит острыми глазками на конец папиросы, и его угловатое, точно железное, лицо -- темно и неподвижно. Серые и голубые струйки дыма путаются в седой бороде, вползают на голову, сливаются с жёсткими волосами сивого цвета -- старик весь серый, точно большой обломок скалы. Ему уже за шестьдесят лет. Но у него целы все зубы, волосы его густы, движения сильны, голос твёрд и ясен. Ловко носит свою одежду, кандалы не стесняют его: на ходу они у него звенят как-то особенно -- негромко и легко. Он солиден, любит чистоту, порядок, в нём много старческой красоты и чувства собственного достоинства.
   По его словам, первый раз он был приговорён на каторгу двадцати шести лет за двойное убийство и грабёж. С дороги он бежал и три года с лишком занимался разбоем; был пойман и осуждён на Сахалин без срока. Отбыв девять лет, он снова бежал и снова занимался "своим делом" почти пять лет. Его поймали во второй раз, но в Сибири он "сменился", с год прожил в Тобольской губернии как поселенец, потом пришёл в Россию, а теперь -- после целого ряда убийств и грабежей -- он снова возвращался на Сахалин, где его ждала бессрочная каторга и кнут...
   -- Хромой! Ступай, прими подаяние, -- говорит он тоном старшего.
   Хромой поднимает голову, смотрит на него, кладёт рубашку на подоконник и шагает к двери, покачиваясь с боку на бок. Тупо стучит его деревяшка, и вздрагивают волосы на голове.
   -- Готова! -- довольным голосом кричит Шишов, потирая свои пухлые руки, поросшие красной шерстью. Махин виновато улыбается, бережно, собирает шашки и высоким тенором, который не идёт к его сильной, стройной фигуре и вьющимся, чёрным, как у негра, волосам, говорит Шишову:
   -- Ты больно долго думаешь, а я не думаю! Я сразу играю...
   -- Дурак! -- кратко говорит Букоёмов. -- Хорошие однако люди... у одного -- нога деревянная, у другого -- башка...
   Шишов тяжело слезает с нар на пол и хохочет жирным смехом. Его большой живот противно колышется, он щурит свои масляные глазки, точно сытый кот. Кандалы на его коротких ногах тяжело звенят, путаются, мешают ему; он весь какой-то расстёгнутый и мокрый, как будто тает в духоте. Кажется, что, если сильно встряхнуть его, он весь развалится и расплывётся по полу киселём.
   Букоёмов аккуратно тушит папиросу, смотрит на Шишова, и его тонкие, сухие губы складываются в презрительную усмешку.
   -- Труха! -- говорит он, сплёвывая. -- Умрёшь ты скоро... Зальёт тебе сердце жиром -- и умрёшь ты, как навозный жук...
   Шишов подобострастно смеётся, берёт из рук Хромого калач, осматривает его со всех сторон сладко прищуренными глазами и открывает рот, полный мелких белых зубов, похожий на щучью пасть...
   -- Постой! -- говорит Букоёмов. -- Ведь ты жрать не хочешь?
   -- Нет -- чего же? Я могу, -- смущённо хихикая, возражает Шишов. Он стоит перед стариком и обеими руками держит калач у подбородка.
   -- Мо-огу! -- передразнивает старик сиплый голос Шишова. -- Тебе же нельзя жрать: издохнешь! Тебе голодать надо... накопил жиру, как скупой деньжищ, и задыхаешься вот... дура дряблая!
   Он отворачивается от Шишова; тот робко мигает глазами, смотрит на калач, потом вваливается на нары, тяжело ползёт в угол и там начинает медленно и внимательно есть, стараясь не чавкать громко...
  
   Славное море -- широкий Байкал,
   Славный корабль -- омулёвая бочка...
  
   -- тихо запевает Махин, стоя у окна...
   -- Не видав -- хвалишь, -- угрюмо усмехаясь, говорит Букоёмов.
   К окну подходит Хромой, молча, движением руки, отстраняет Махина, садится и снова чинит рубаху.
   Букоёмов оглядывает всех по очереди и опускает голову, сумрачно двигая бровями. Грустно вьётся песня, шуршат нитки, громко чавкает увлёкшийся Шишов. Старик вскидывает голову и смотрит на него холодными глазами; Шишов перестает есть и, не закрывая рта, с куском калача пред лицом, сидит неподвижно и ждёт.
   Букоёмов смеётся. Смех у него негромкий и странный, точно в горле старика пересыпаются осколки битого стекла.
   -- Лавошник ты, рыжая скотина, -- насмешливо говорит он, -- и поступок твой поганый, лавошников... Купил девочку-подростка, -- как, скажем, бараньи тушки покупал, и задавил девочку... сволочь ты!
   Шишов тяжело вздыхает и снова ест. Теперь смеётся Махин весёлым, юношеским смехом. Хромой сосредоточенно шьёт.
   -- Живу я между вами, -- продолжает суровый старик, -- и надоели вы мне, как бельма на глазах... Скушно мне тут... хоть всего две недели с вами я...
   -- Расскажи чего-нибудь, Карп Иванович! -- просит Махин, подходя и усаживаясь на нарах рядом со стариком.
   -- Вот, Хромой, -- говорит Букоёмов, не взглянув на юношу, -- ты всё говоришь: все люди одинаковы по евангелию... А ты по правде скажи, -- разве они двое -- люди однако? И разве я -- похож на них?.. Не похож я... и ты не похож... ты хоть без ноги, а с характером... в тебе сопротивление есть... Тебе приказывают -- живи в Сибири!.. а ты -- не хочешь, ты вот уходишь... это хорошо! Даже на одной ноге ушёл... очень хорошо, да! А вот Махин, -- что он такое? Зачем он вообще? Зарезал толстого трактирщика, облился весь кровью, нанял извозчика и -- поехал... Куда же однако поехал? Неизвестно... Потом со страху -- бац извозчика ножом по горлу... зачем оно? Тоже -- не понять...
   -- Я не со страху, -- конфузливо улыбаясь, отвечает Махин, и его тёмные воловьи глаза смущённо мигают.
   -- Ну, а для чего?
   -- Он всё оглядывался, -- виновато говорит Махин, -- едет, едет, да и оглянется... ну, и...
   -- Болван! -- спокойно и холодно определяет Букоёмов, снова свёртывая папироску.
   -- Всё надо делать умеючи... -- продолжал он, закуривая. -- Ежели толстого резать -- для этого случая надо раздеться догола... В нём, в толстом, всегда кровищи много... брызнет она, обольёт тебя, -- вот и улика против... А голый -- ты хоть и попачкаешься -- сейчас взял сырую тряпку, вытерся весь и -- чист пред людьми...
   -- А перед богом? -- негромко говорит Хромой. Он не пошевелился, не поднял головы, и в голосе его не звучит ни упрёка, ни любопытства...
   -- Чего? -- помолчав, спрашивает Букоёмов.
   -- Я говорю -- перед богом как? -- повторяет Хромой, продолжая работать.
   Старик смотрит на него, поводит своим хрящеватым носом и поучительно говорит:
   -- Нет, Хромой, люди -- разны... Иному кандалы-то ноги спутают, -- а душу освободят, а у другого -- душа железками скована... это однако надо понять!..
   -- Карп Иваныч! -- спрашивает Махин тихо и с жутким любопытством.
   -- Ну?
   -- Много ты убил людей?
   -- Много ли? -- Холодные глазки старика тяжело упираются в лицо Махина, и юноше неловко под этим взглядом. Он передёргивает плечами, точно от холода, и, полуоткрыв рот, ожидает слов старика, заглядывая сбоку в его лицо. Из угла, с нар, доносится короткое, тяжёлое дыхание Шишова.
   Старик властно кладёт на плечо Махина свою большую руку, пальцы её сильны и гибки, как стальные пружины, он постукивает ими по телу юноши и говорит:
   -- Много. А сколько много -- не помню... Зачем тебе это?
   -- Так... интересно... -- глупо улыбаясь, поясняет Махин.
   Старик легонько отталкивает его от себя.
   -- Эх ты... кутёнок!..
   -- А лица помнишь? -- вдруг спрашивает Хромой.
   -- Какие лица?
   -- Которых ты убил...
   -- И лиц не помню... ведь больше -- ночью приходилось... -- спокойно говорит старик.
   -- А не верю я тебе... не верю, чтобы ты людей убивал... -- покачивая головой, тихо замечает Хромой.
   Букоёмов смотрит на него и беззвучно усмехается.
   -- Вот кабы следователи да прокуроры не верили мне, ну, это было бы лестно... а если ты не веришь -- не велика мне от этого прибыль... Однако -- недаром я почти пятнадцать годов кандалами брякаю, -- как ты смекаешь?
   В коридоре раздался шум, смех и визг -- это малолетних пригнали со двора.
   -- Не орать, дьяволы! -- раздается крик надзирателя. Громко хлопает дверь, скрипит железо засова и замка,
   бойкий шум молодых голосов становится глуше.
   -- И не жалко тебе было убивать людей? -- раздаётся сиплый голос Шишова. Он сидит в углу нар, вытянув шею вперёд, и его глазки, заплывшие жиром, блестят боязливо.
   -- А кто кого жалеет? -- спокойно отвечает Букоёмов.
   -- Это -- верно! -- негромко отзывается Хромой. -- Никто никого.
   -- Напрасно ты об этой твоей жалости говоришь... врёшь ты, собака... -- говорит старик.
   -- Разве нет жалости? -- спрашивает Махин и смотрит на всех поочерёдно, ожидая ответа.
   -- Подаяние, примерно, -- ворчит Шишов.
   Хромой вскидывает голову и с упрёком в голосе отвечает:
   -- Подаяние -- не для тебя, а для бога...
   -- Дают -- чего не жалко, -- подтверждает Букоёмов. В камере малолетних налаживается песня, -- звучный альт бойко затягивает:
  
   Погиб я, мальчишка,
   Погиб навсегда...
  
   Солнечный луч поднялся с пола, теперь он, красноватый и дрожащий, полого висит в густом воздухе камеры и упирается в низ двери. И всё так же лениво в нём кружится пыль, тяжело и бестолково летают мухи. Звонкий альт, захлёбываясь от возбуждения и не договаривая слов, ярко выкрикивает песню, всё учащая её темп; мальчишки считают особенным удальством петь эту песню на плясовой мотив.
  
   Отца я зарезал,
   Маму удушил...
   Эх! Малую сестрёнку
   В Волге утопил!
  
   -- Их! -- подхватывает хор с присвистом и топотом ног.
   -- Цыц, щенки! -- орёт надзиратель и стучит в дверь камеры кулаком.
   -- Люблю я тебе говорить, Хромой, -- медленно разбирая пальцами жёсткие волосы своей серой, острой бороды, говорит Букоёмов, -- умеешь ты слушать... А когда ты сам говоришь -- не люблю я этого... Серый ты человек... и напрасно себе глаза замазываешь. Гляди на всё прямо -- вот тебе закон! Тут вся премудрость... Гляди на всё прямо -- только и всего... А ты говоришь -- люди... то и сё... надо жалеть!
   Речь старика течёт ровно и плавно, в голосе его звучит холодная энергия, и под мохнатыми бровями сверкают острые, как гвозди, серые глаза.
   -- Зачем я буду жалеть, ежели ни в ком нет жалости? И ненужно мне это и невыгодно... Ты погляди: я докажу тебе всё это...
   Старик вытягивает руку и загибает один палец на ней.
   -- Первое, это я с детства помню, лежим, стало быть, мы с матерью на печи, говорит она мне сказку, и приходит отец... сгрёб он мать за волосья и сдёрнул её на пол, вроде как тулуп сбросил... Бил, бил её -- устал... "Ставь, говорит, ужинать, шкура..." -- а она вся кровью залита и на ногах стоять не может...
   -- За что это он? -- с большим интересом спрашивает Махин.
   -- Один раз, помню, -- говорит Букоёмов, не отвечая Махину, -- устал он её бить, сел на лавку, отдыхает... Встала мать на коленки пред ним и просит: "Убей, Христа ради, сразу, не мучь!" А он ей: "Нет, ты погоди, зачем сразу?" Мне тогда годов шесть было, а то -- семь... Так и забил он её насмерть...
   Махин прищурил глаза и с каким-то восторгом торопливо рассказывает:
   -- У меня брат жену свою, бывало, бил... ух! только косточки хрустят! Он -- гусар, пришёл со службы, а у неё -- дитё... Как он её хряснет по роже!
   -- Бьют в деревнях лошадей, бьют собак... -- мерно и упрямо продолжает старый Букоёмов, -- ну однако баб сильнее бьют... За бабу деньги не плочены, а жизнь -- трудная, народ -- злой... А часто так себе... для забавы людей мучают... Расскажу тебе, Хромой, был я извозчиком и, пьяный, попал в часть... Привезли туда девку пьяную, бросили её на пол ничком, и лежит она, спит, как мёртвая... Ну... пришли двое полицейских, принесли сургучу, заголили её, зажгли сургуч и -- капают на голое тело... Сургуч горит на коже у неё... запах скверный идёт, она -- мычит, а они -- хохочут... На что им это нужно было? Н-да... Испугался я тогда, дрожу весь... думал -- и меня палить будут...
   -- А ещё -- сидел я в тюрьме екатеринославской... был в ту пору рабочий бунт... и привели на двор одного рабочего, -- арестовали, значит... Смотрю я в окно и вижу: околоточный офицеру -- солдаты на дворе были и офицер с ними -- предлагает: "Хотите, говорит, господин поручик, я этому рабочему перепонку в ухе разорву с одного удара, и на всю жизнь он оглохнет?" -- "А ну-ка", -- говорит офицер-то. Околоточный -- р-раз! И -- верно, разорвал перепонку... я потом узнал -- оглох парень-то...
   В углу вдруг засопел и завозился Шишов, дремавший под мерные звуки голоса Букоёмова.
   -- Это -- можно! -- раздался его сиплый голос. -- Надо ладонью ударить, чтобы воздуху туда больше нагнать, в ухо-то... воздух и прорвёт перепонку...
   Он засмеялся. И старик тоже усмехнулся.
   -- Не видал я, брат, Хромой, жалости в людях... и сам жалеть их не умею... негде было научиться этому... Шёл я как-то с партией, политики были в ней, а между ними -- жидёнок один, Венькой звали... Вениамином, значит. Маленький такой, кудрявый, глазёнки весёлые, складный весь... и такой утешный парнишка был... Все устанут, бывало, жарко, пыльно, а он -- ничего, поёт песни, шутки шутит, ласковый со всеми... Есть эдакие ребятки -- с него хоть кожу сдирай, ему весело, а глядя на него, и другой тоже улыбнется да легче вздохнёт... Любили его все в партии... а начальник конвоя -- не взлюбил... за что -- неведомо, ну однако так упрямо, как иной раз баба мужа не любит... Орёт на него совсем зря... и всё -- жидёнок, жидёнок! А чего там? Тюрьма всех в одну веру крестит... Всяко он над Венькой измывался... разбередил его всё же, освирепел Венька и скажи: "Вы, говорит, мерзавец!" Как тот его ручкой шашки двинет промеж крылец... у мальчишки кровь горлом... Так он его и свёл с земли... совсем зря...
   -- Жалко? -- тихо спрашивает Хромой.
   -- Чего?
   -- Жалко, мол, тебе жидёнка-то? -- повторяет Хромой.
   -- Про жалость ты мне не говори! -- строго возражает Букоёмов. -- Какую там я могу иметь в себе жалость, ежели на моих глазах всегда людей били... и вижу я, что человек дешевле скота ценится? То-то... Коли я тебе только про себя расскажу, сколько раз меня били... и то ты сыт будешь... Про жалость -- врёшь ты! Я почти на двадцать годов старше тебя, я всю Россию обошёл, объездил, оглядел -- врёшь ты!
   Старик говорит "врёшь" так тяжело и твёрдо, точно бьёт по черепу Хромого своим сухим и жёстким кулаком.
   -- Жутко жить, -- раздаётся шёпот Хромого.
   -- Чего? -- сурово спрашивает старик.
   -- Говорю -- жить жутко...
   -- А ты говори внятно!.. -- строго советует Букоёмов. Махин задумчиво прищурил глаза и, поводя широкими плечами, медленно и негромко вспоминает:
   -- Парнишкой торговал я огурцами... и взяли меня в полицию... ка-ак били! И за волосья... и по бокам... господи Исусе!
   Букоёмов смотрит на Хромого и с важностью, со спокойным торжеством победителя, снова начинает:
   -- Я человек серьёзный, правильный, я всё на земле видел, и всё я знаю... а когда ты про жалость говоришь -- беспокойно мне, -- неужели я ошибся? Хорошее-то проглядел? Ну, только врёшь ты, Хромой... зря меня мутишь... Люди друг друга не жалеют, и мне жалеть их не за что... Доброго от них не видал я... одни разве калачи да баранки... ну, калачом меня в обман не вманишь... Ты мне то самое дай, чего тебе наибольше жалко... дорогое твоё отдай! Не можешь? Ну, и не ври... собака! И -- опять же, что такое люди? ежели их можно мучить, как базарных крыс... а они только бегут да прячутся...
   Снова в разговор вступает Шишов; он смеётся жирным, негромким смехом, и сквозь смех слышны отдельные слова:
   -- Бывало, у нас... в мясном ряду... обольют крысу керосином, да и... зажгут... а она -- трещит... мечется...
   Махин смотрит на него и тоже весело смеётся... Хромой медленно поднимает голову, оглядывает всех, потом говорит:
   -- А... сказано: "Всякое дыхание да хвалит господа..."
   Старик косится на него исподлобья и сердито возражает:
   -- Мало ли что сказано... ты гляди, что сделано.
   Солнечный луч медленно ползёт по двери кверху и становится всё краснее. Букоёмов сидит на краю нар, смотрит в окно и качает головой.
   -- Иной раз -- тошно бывает мне, Хромой... Пошёл бы я тогда на улицу, встал бы посередине и сказал: "Я -- убивец, верно! а вы все -- подлецы! И это хуже... Может, оттого я и убивец ваш... что вы мне это позволяете... да! Что вы против моего характера придумали? Железки?"
   Он громко трясёт кандалами.
   -- Кто тебе поверит? -- тихо спрашивает Хромой. И сам себе отвечает: -- Никто тебе не поверит...
   -- И -- наплевать... -- угрюмо говорит Букоёмов. -- Пускай будут железки... неизвестно, кому от них хуже... мне али им... это -- неизвестно...
   С минуту в камере все молчат. Тает солнечный луч... Махин встаёт и, оглядывая камеру растерянным взглядом, бестолково топчется на месте.
   -- Шишов, давай сыграем, а? -- просительно говорит он. Шишов тяжело возится на нарах и сопит...
   -- Давай... я те покажу!
   Карп Иванович Букоёмов смотрит в пол, двигая бровями, ноги у него болтаются, кандалы тихо позванивают, и под их звон старик угрюмо и медленно говорит:
   -- Совсем ты, Махин, на кутёнка похож... Как жил я, после смены, на поселенье, был в ту пору кутёнок у меня... рыжая такая животная, с белыми пятнами... весёлая скотина была! Бывало, прыгает около меня туда-сюда... идти невозможно! Спал со мной, шельма ярославская... заберётся на постелю и спит... а блохи его кусают меня... Отшвырнёшь его -- зарычит, опять лезет ко мне и одеяло зубами дёргает... Так я и не могу его прогнать... Поутру проснусь, а он смотрит на меня, зубы оскалены и хвостом виляет, -- дескать, что, взял?
   Букоёмов улыбается и молчит, неподвижно глядя в пол. Хромой перестаёт шить, пристально смотрит на него и -- ждёт.
   -- Ну?
   -- Чего?
   -- Что же кутёнок?
   -- Околел... кто-то хребет ему перешиб...
   -- Жалко? -- тихо спрашивает Хромой, и на его губах дрожит усмешка.
   Старик медленно поворачивает к нему лицо и с презрением говорит:
   -- Пошёл ты к дьяволу... Тоже! Захотел поймать ежа зубами...
   Хромой смотрит ему в глаза, губы его всё вздрагивают, и он, позёвывая, возражает:
   -- Ежели не жалко, -- зачем помнишь? Людей, которых убивал, не помнишь, а кутёнка -- помнишь? Сам ты всё врёшь... вот что!
   -- Дерево! -- скучно и лениво говорит старый каторжник. -- Он ко мне ласков был...
   Он опрокидывается спиной на нары и лежит, закинув руки за голову.
   Шишов и Махин молча двигают шашки.
   В окно смотрит клочок неба -- оно золотое и розовое, высоко в нём кружится стая голубей. Больше ничего нет в небе. А земли -- не видно из окна.
   В камере тихо.
   Хромой кончил шить. Он распялил рубаху пред лицом, наклонил голову набок и, любуясь заплатами, тихо поёт:
  
   Я туда, сюда ходила,
   И везде мне плохо было...
  
   Карп Иванович Букоёмов глубоко вздыхает и, плюнув в потолок, медленно говорит:
   -- А однако скушно с вами, -- черти лиловые...
  

Комментарии
Букоёмов, Карп Иванович

   Впервые напечатано в "Сборнике товарищества "Знание" за 1905 год, книга шестая, СПБ, 1905.
   Включалось во все собрания сочинений.
   Печатается по тексту, подготовленному М.Горьким для собрания сочинений в издании "Книга".
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru