Горький Максим
Вездесущее

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Максим Горький

Вездесущее

   Собрание сочинений в тридцати томах. Том 10. Сказки, рассказы, очерки 1910-1917
  
   Осенний свинцовый вечер; холодный дождь, мелкий, как пыль, неутомимо сеет на крыши домов Берлина, на зонтики почтенных немцев и камень мостовой; крупные, краснощёкие люди торопливо разносят свои сытые тела, большие животы по улицам, скучно прямым.
   Огромный город -- сегодня весь мокрый, озябший и хмурый -- утомительно правилен, он -- точно шахматная доска, и кто-то невидимый гоняет по ней чёрные фигуры, молча играя трудную, сложную игру.
   Между крыш, над чёрной, спутанной сетью деревьев, тускло блестит купол рейхстага, как золотой шлем великана-рыцаря, пленённого и связанного толстыми цепями улиц, каменно-серыми звеньями домов.
   Вспыхивают бледные, холодные огни, и вода на мостовой в щелях и выбоинах камня светится синевато; тонкие маленькие ручьи напоминают вены, густую, отравленную кровь. От огней родились тени, тяжёлый город, ещё более тяжелея, оседает к мокрой земле: дома становятся ниже, угрюмей, люди -- меньше, суетливее; всё вокруг стареет, морщится; гуще выступает сырость на толстых стенах, яснее слышен шум воды в водостоках, и покорно падают на плиты тротуара тяжёлые капли с крыш.
   Скучно. Этот город -- такой большой, серый, хвастливо чистый -- неуютен, как будто он создан не для людей, а напоказ, и люди живут, порабощённые камнем. Они мечутся в улицах города, как мыши в мышеловке, жалко смотреть на них: жизнь их кажется бессмысленной, непоправимо, навсегда испорченной -- никогда они не станут выше того, что создано ими до этого дня, не почувствуют себя в силе жить иначе -- свободней и светлей.
   Хрипло ухают и гудят автомобили, гремит и воет блестящий вагон трамвая, синие искры брызгают из-под его колёс; недоверчиво хмурятся подслеповатые окна домов и холодно плачут о чём-то. Всё кажется смертельно усталым, и всюду -- сырость, точно пот больного лихорадкой. Безнадёжно дребезжит колокол церкви, не достигая слуха людей, бегущих мимо её двери, открытой, как беззубый рот дряхлого старика.
   На паперти -- на цоколе между двух колонн -- прижалось трое: старый, седоусый продавец газет, с широким, бритым подбородком, и двое чистильщиков улиц: один -- маленький, коренастый, с разрубленным от уха к носу лицом, другой -- сутулый, изогнувшийся вопросительным знаком.
   Над его головою, в кожаной фуражке, -- бронзовый окислившийся консоль, скупо горит маленькая лампочка, бледный свет её падает на развёрнутый лист газеты в руках сутулого; он вполголоса, внятно и торжественно -- как священное писание -- читает что-то, а из-за плеч его на лист смотрит жадно газетчик, тихо восклицая:
   -- Прекрасно! О, это прекрасно!
   И коренастый, утвердительно качая головою в такт голосу чтеца, тоже говорит уверенно:
   -- Это -- правда! Старый Карл хорошо знает её и умеет сказать...
   В церкви медленно и устало ходит чёрный человек, зажигая маленькие, болезненно жёлтые огни, люди у двери её сомкнулись в трёхголовое тело, голос сутулого звучит всё более торжественно, и белый огонь лампы ясно освещает крупные буквы заголовка газеты: "Вперёд!"
  
   Со дна глубокой улицы Нью-Йорка, сквозь пыль и копоть, неподвижной пеленою висящую в жарком воздухе, небо кажется сизым и мутным, как вода болота.
   Скоро полдень, но солнце спрятано где-то за крышами десятиэтажных домов, их однообразно гладкие, грязные стены -- в тени, эта тень -- душна и не даёт прохлады. Кое-где через крыши, в окна верхних этажей, знойно смотрит солнце, не достигая разноцветных вывесок: все стены испещрены их пёстрыми заплатами, это делает дома похожими на нищих.
   Улица до крыш налита тёплым, липким воздухом, все окна открыты, и ни в одном нет ни цветка, ни ветки зелени, ни яркого пятна; из окон смотрит тёмное; всё закоптело в дыму, густо напудрено пылью, и отовсюду текут вниз на чёрную, сорную мостовую запахи машинного масла, клея, кожи, пота.
   Вместе с запахами на улицу из окон непрерывно течёт глухой гул работы: тарахтят машины, свистят, строгая дерево, столярные станки, всхлипывает пила, барабанят палки скорняков, выбивая волосы из меха.
   Улица кажется сточной канавой; медленно льётся по ней, куда-то в мутную пустоту дали, широкий, густой, как нефть, поток шума и запахов, а в нём плывут обломками разрушенной жизни избитые грузовые моторы, серые, как весенние льдины, чёрные телеги угля и каких-то товаров, всё -- угловатое, прямолинейное, тяжёлое. Неутомимый шум работы звучит победоносно, а фантазия, возбуждённая им, создаёт странные уподобления: гладкие стены многоэтажных домов напоминают неприступные замки средневековья, ждёшь, что вот сейчас в улице появятся рыцари, закованные в железо; они что-то разрушили, ограбили и спокойно увозят из города краденое, уводят пленников.
   Люди, пленники труда, почти незаметны среди возов, автобусов и толстых лошадей, тяжёлых, как слоны; потные и грязные фигурки двуногих слишком ничтожны в сравнении с массами домов, товаров и со всем, что, окружая их, тяжко и медленно катится по дну улицы. Люди очень мелки, и, когда видишь их растерянными в сетях города, невольно думается, что едва ли сумеют они преодолеть эту прямолинейную, угнетающую жизнь в ядовитой духоте, в грязи и копоти.
   Вдруг, незаметно откуда, под одним из фонарей встал большой парень в красной фуфайке, с какими-то железными палками на плече; гибкий и сильный, как цирковой борец, он быстро приладил железины к фонарю -- образовалось нечто подобное маленькой эстраде, парень легко вскочил на неё и, приложив одну руку ко рту, держась другою за столб фонаря, крикнул в улицу:
   -- Алло, ребята!
   Лицо у него пёстрое, обрызгано веснушками, курчавые рыжие волосы и голубые глаза; весь он какой-то задорный, горящий; вот -- снял старую, измятую шляпу, машет ею, как чёрным флагом, и, легко побеждая шум улицы, звучно кричит:
   -- Алло, ребята! Подарите мне две минуты вашего времени, только две минуты -- хорошо? Олл райт?
   Медленно, не останавливаясь, движутся воза, едут моторы, идут, покуривая трубки, пожёвывая табак, коренастые немые люди, чёрные, как негры. К фонарю не спеша, покачивая клобом {форменный головной убор полицейского в виде вытянутого котелка -- Ред.}, надетым за ремень на руку, шагает ирландец-полицейский, коротенький и толстый, как двухпудовая гиря.
   Двенадцать ударов колокола, -- улица сразу наполнилась свистом, рёвом и воем, в этих звуках ясно слышишь ненасытно голодное, злое, точно у огромного пса отняли кость, которую он не успел доглодать.
   И, вслед за гудками, убегая от них, из домов посыпались на улицу тёмно-синие фигуры рабочих, мужчин, женщин, детей; они сразу наполнили глубокий ров новым шумом и завертелись кубарями на мостовой, между возов, под унылыми мордами лошадей.
   Человек около фонаря вырос, вытянулся вверх, красное пятно его фуфайки одиноко в улице и очень резко бросается в глаза; он встряхивает рыжей головою, всё его лицо играет, каждую минуту меняя выражение: он стал маяком на одном из берегов тёмной реки, запруженной массою живого человечьего тела, и хорошо слышен над раздробленной толпой его зовущий голос:
   -- Сюда, ребята, здесь говорят правду о жизни рабочего народа, о его правах на труд и свободу!
   Толпа течёт мимо него, но постепенно вокруг фонаря образуется как бы водоворот, всё больше людей останавливается около живого маяка, поднимая головы вверх; рыжий парень, наклоняясь к ним, широко размахивает рукою, как бы показывая дорогу, и, точно удары набатного колокола, звучат его вопросы:
   -- Довольны ли вы вашей жизнью? Такова ли она должна быть, люди? Разве вы рабы и не хотите лучшего?
   Толпа растёт, молчит, но иногда -- и с каждой минутой всё чаще, громче -- раздаются из неё одобрительные крики:
   -- Очень хорошо, парень! Вэри уэлл, бойс! Олл райт! {Очень хорошо, парень! Правильно! -- Ред.}
   -- Всё, что ценно и прекрасно на земле, создаётся вашим трудом; пользуетесь ли вы всем, что ценно и прекрасно?
   Полицейский, прислонясь широкой спиною к чугунному столбу фонаря, сам тоже из чугуна отлит; он равнодушно жуёт табак, у него мёртвые, маленькие глаза с белыми ресницами и лиловые щёки алкоголика. Иногда он поднимает жёлтые брови кверху и тоже бормочет:
   -- Очень хорошо! Олл райт...
   Крики одобрения чёрной толпы всё сильнее, а над ними свободно плавает мощный голос оратора, летают слова, окрылённые верою, и сам он как будто летит над людьми, красная, огненная птица -- предвестница новой жизни...
  
   Станция подземной дороги, в обе стороны тянется узкий, длинный туннель, выложенный белой кафлей, весь в ярких пятнах реклам. Точно бусы ожерелья, горят, убегая вдаль, жемчужные огни электрических ламп. Стены покрыты жирным блеском, как будто смазаны салом; на чёрной полосе земли сверкают нити рельс, вытянутые направо и налево; огонь дрожит, кажется, что полосы металла расплавлены и текут.
   Сверху проникает неутомимый гул надземной жизни -- смягчённый отзвук великого труда всё побеждающих людей. Здесь, под землёю, звук этот подобен торжественному пению органа, он заставляет думать, что наверху люди уже устроили жизнь светлую, радостную и ныне славословят великую силу разума и воли.
   Из далей туннеля, то справа, то слева, почти ежеминутно вылетают поезда, -- мчатся огненные змеи, -- и, наполнив белую трубу железным грохотом, воем, исчезают в ней.
   Всё вокруг дрожит в страшном напряжении; думается, что вся земля многоярусно прободена такими же светлыми ходами, по всем направлениям проникают в неё со сказочной быстротою эти гремучие, сверлящие змеи, созданные человеческим умом из железа, движимые таинственной силой, порабощённой волею человека.
   Подлетит к станции сверкающая цепь вагонов, остановится, вздрогнет, выкинет на перрон десяток весело возбуждённых людей, проглотит на место их другой десяток, и снова металлическое тело мчится вдоль туннеля в огне и грохоте, шумно дышит запахом масла и гари, исчезает, как бы торопясь просверлить землю ещё глубже, ещё больше.
   Нервозная дрожь вагонов и земли, безумная быстрота движения так странно не соответствует спокойствию людей, ожидающих своих метро.
   Эти люди, с первого взгляда однообразные, одинаково потёртые, поношенные, невольно удивляют опасной торопливостью, с которой они выскакивают из поезда, едва только он остановится, удивляют уверенностью, с которой прыгают в дрожащие и, кажется, готовые взорваться вагоны. Потом в их движениях чувствуешь людей, привыкших сознавать себя победителями сил природы.
   Около кассы громко беседует группа рабочих, особенно возбуждён один -- горбоносый, с маленькими усами, в измятой серой шляпе на затылке; делая рукою отсекающие жесты, он кричит:
   -- Ба, когда человек уходит от народа, -- теряет не народ, а человек...
   -- Так, но -- Бриан...
   -- Эта кость уже выварилась в моём супе, и мне ничуть не жалко бросить её собакам...
   Звучит смех, -- приятно слышать его здесь, под землёй, -- он так хорошо отвечает органному гулу там, наверху.
   Мягкий грудной голос говорит серьёзно и важно:
   -- Это правда! Очевидно, что всё хорошее, что он мог дать нам, он дал, а затем...
   -- Мы остаёмся богаче, он -- бедней...
   Откуда-то под ноги людей подкатилась маленькая рыжая собака, её пушистый хвост загнут на спину, она высунула розовый язык и умными чёрными глазами торопливо оглядывает ноги людей, принюхиваясь.
   Большой человек, усатый, в белой блузе, обрызганной красками, вежливо приподняв шляпу, спрашивает собаку:
   -- Ваш билет?
   Здоровый, громкий хохот. Собака села у ног блузника и задней ногою чешет пушистое ухо, -- он схватил её на руки и, приплясывая, поёт:
   -- Марьетта, моя Марьетта...
   Двое-трое подпевают ему, а молодой задорный голос тоже поёт свои слова:
   -- Наш труд -- основание культуры, весь мир лежит на плечах рабочего...
   Из белого горла туннеля, заставляя трепетать жемчужные бусы огней, мчится одноокое чудовище; подкатилось, смело с перрона всех людей и, взвизгнув, полетело дальше в недра земли или на поверхность её, откуда в туннель торжественно льётся музыка жизни мирового города.
  
   Мутно-зелёная вода Генуэзского порта осеяна мелкой угольной пылью, прямые лучи полуденного солнца играют на этой тонкой плёнке серебром и причудливо спутанными цветами перламутра на жирных пятнах нефти.
   Порт тесно заставлен огромными, всех наций, судами; густая, грязная вода едва зыблется между высоких бортов, тихо трутся друг о друга неуклюжие барки с углём, шуршат и поскрипывают причалы, гремят якорные цепи, маленькие, как водяные жуки, паровые катера, пыхтя, скользят по воде, и что-то размеренно бухает, как ленивый, негромкий удар по коже большого барабана.
   В жаркое небо стройно поднялась густая роща мачт, перечёркнутая горизонтальными линиями рей; реи, точно огромные стрелы, посланы во все края неба мощною рукой. Тихо дышит лёгкий ветер с моря, в синеве небес трепещут разноцветные флаги, и по вантам развешаны -- сушатся -- фуфайки судовых команд. Всюду протянуты железные цепи, толстые канаты, как бы для того, чтоб удержать в каменном кольце порта стройные пароходы, они опутаны такелажем, как рыбы сетью, и уснули в отравленной воде.
   Тысячами светлых окон смотрит на чёрный порт мраморный город, разбросанный по горе, и шлёт вниз, морю, живой, бодрый шум, -- порт отвечает грохотом цепей, свистом и вздохами пара, сонным плеском воды о железо бортов, о плиты камня.
   На корме небольшого грузовика, около лебёдки, в тени измятого, обвисшего брезента сидят трое негров и сожжённый солнцем, почти такой же тёмный, как они, итальянец, гладко остриженный, досиня бритый, с чёрными бровями, большими, как усы.
   Пред ними на грязном ящике четыре стакана лиловатого лигурийского вина, искромсанный кусок сыра, ломти хлеба, -- но они не едят и не пьют: оттопырив толстые вывороченные губы, негры внимательно слушают бойкую речь итальянца, храбро извергающего поток слов на всех языках мира.
   Негры смотрят в рот ему и на его руки, -- неутомимо летая в воздухе пред их чёрными лицами, пальцы матроса красноречиво лепят речь, и без слов почти понятную. Правый рукав его куртки разорван, болтается белым флагом, оттеняя бронзовую руку, до плеча голую, до локтя исписанную тёмно-синим узором татуировки.
   У одного негра курчавые волосы седы на висках, левого уха нет у него, в нижней челюсти не видно зубов; другой -- широконосый гигант, с добрым, круглым лицом и наивными глазами ребёнка; третий -- юноша, гибкий, как зверь, полуголый и блестящий на солнце, -- высветленное трением железо. Лицо у него умное, почти арийски правильное, губы не толсты, круглые, как вишни, глаза красиво задумчивы, -- глаза влюблённой женщины. Он слушает с напряжением особенно сильным, -- весь потянулся вперёд, точно хочет прыгнуть на оратора, а тот, резким жестом руки отталкивая что-то прочь от себя, кричит с гордостью:
   -- Для нас нет еврея, негра, турка, китайца: рабочие всей земли -- братья!
   Старый негр, утвердительно качнув головой, говорит своим по-английски:
   -- Для него -- нет цветных, это правда!
   -- Ты знаешь меня пятнадцать лет!
   -- О да! -- сдвинув ударом ладони белый колпак на обезображенное ухо, внушительно кричит негр, тоже почему-то горячась: схватил чёрною рукой стакан вина, поднял высоко и, указывая на него пальцем, продолжает:
   -- Слушать его, как пить это вино, -- хорошо! Он -- всегда -- он! Он... везде говорит одно это: все люди, -- люди цветные -- тоже люди! Теперь, в морях, говорят это больше, чем прежде, -- я знаю! Он очень много так говорил, так делал, за ним -- ещё один, два, и -- стало много хороших людей, о, я, старый, очень знаю. Когда белый говорит о Христе -- уйди прочь, когда он говорит о социализме -- слушай! Тут -- правда! Я -- видел жизнь...
   Молодой негр привстал, серьёзный и важный, протянул матросу свой стакан и юношески чистым голосом сказал по-французски:
   -- Это хорошо знать мне. Будем пить за то, чтоб все так жили, как вы хотите, я и все хорошие люди, -- хорошо, да?
   И гигант тоже протянул белому длинную руку со стаканом, утонувшим в чёрной ладони; он хохочет, оскалив огромные зубы гориллы до ушей, похожих на звенья якорной цепи, хохочет и орёт по-итальянски:
   -- Пить -- много!
   А повар, подняв стакан свой ещё выше, как бы грозя кому-то, продолжает:
   -- Это -- социализм! Он -- везде: на Гаити, в Глазгоу, Буэнос-Айресе -- везде! Как это солнце...
   И все четверо смеются: громче всех итальянец, за ним, густо рыча, -- большой негр, юноша даже закрыл глаза и запрокинул голову, а старик-повар, смеясь негромко и визгливо, кричит:
   -- Везде! Да! Я -- знаю!

Комментарии

   Впервые напечатано в журнале "Просвещение", 1913, номер 2, февраль, и перепечатано газетой "Правда", 1913, номер 58 от 10 марта. Конец рассказа (начиная со слов: "С поля в город тихо входит ночь...") в виде отдельной, XXIV, сказки включён автором в цикл "Сказки об Италии".
   В 1919 году произведение было вновь отредактировано М. Горьким и напечатано отдельной брошюрой под названием "Вездесущее", издание Петроградского совета рабочих и красноармейских депутатов, Петроград 1919.
   В рецензии, напечатанной в "Правде" 5 марта 1913 года, М.Калинин (псевдоним критика-правдиста К.С. Еремеева) писал:
   "В только что вышедшем номере 2 журнала "Просвещение" наибольший интерес представляет статья М. Горького "Вездесущее"... Вместе с М. Горьким... всюду наталкиваешься на то "вездесущее", что объединяет пролетариат всего мира, -- на социализм" (Сб. "Дооктябрьская "Правда" об искусстве и литературе", ГИХЛ, М. 1937, стр.52).
   Рассказ "Вездесущее" в собрания сочинений не включался.
   Печатается по тексту отдельного издания 1919 года.
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru