Горький Максим
Рассказы о героях
Lib.ru/Классика:
[
Регистрация
] [
Найти
] [
Рейтинги
] [
Обсуждения
] [
Новинки
] [
Обзоры
] [
Помощь
]
Оставить комментарий
Горький Максим
(
yes@lib.ru
)
Год: 1931
Обновлено: 05/12/2020. 69k.
Статистика.
Сборник рассказов
:
Проза
Рассказы
Скачать
FB2
Ваша оценка:
шедевр
замечательно
очень хорошо
хорошо
нормально
Не читал
терпимо
посредственно
плохо
очень плохо
не читать
Максим Горький
Рассказы о героях
"Собрание сочинений в тридцати томах": Государственное издательство художественной литературы; Москва; 1949
Том 17. Рассказы, очерки, воспоминания 1924-1936
"Всякое дело человеком ставится, человеком славится".
I
Чем дальше к морю, тем всё шире, спокойней Волга. Степной левый берег тает в лунном тумане, от глинистых обрывов правого на реку легли густые тени, и красные, белые огоньки баканов особенно ярко горят на масляно-чёрных полотнищах теней. Поперёк и немножко, наискось реки легла, зыблется, сверкает широкая тропа, точно стая серебряных рыб преградила путь теплоходу. Чёрный правый берег быстро уплывает вдаль, иногда на хребте его заметны редкие холмики домов, они похожи на степные могилы. За кормою теплохода туманнее, темнее, чем впереди, и этим создается фантастическое впечатление: река течёт в гору. Расстилая по воде парчовые отблески своих огней, теплоход скользит почти бесшумно, шумок за кормою мягко-ласков, и воздух тоже ласковый -- гладит лицо, точно рука ребёнка.
На корме сдержанно беседуют человек десять бессонных людей. Особенно чётко слышен высокий, напористый голосок:
-- А я скажу: человек со страха умира-ат...
В слове "умирает" он растянул звук "а" по-костромски. Ему возражают пренебрежительно, насмешливо, задорно:
-- Смешно говорите, гражданин!
-- В боях не бывал!
Напоминают о тифе, голоде, о тяжести труда, сокращающей жизнь человека. Усатый, окутанный парусиной, сидя плечо в плечо с толстой женщиной, сердито спрашивает:
-- А старость?
Костромич молчит, ожидая конца возражений. Это -- самый заметный пассажир. Он сел в Нижнем и едет четвёртые сутки. Большинство пассажиров проводит на пароходе дни своих отпусков, это всё советские служащие; они одеты чистенько, и среди них он обращает на себя внимание тем, что очень неказист, растрёпан, как-то весь измят, сильно прихрамывает на правую ногу и вообще -- поломан. Ему, наверное, лет пятьдесят, даже больше. Среднего роста, сухотелый, с коричневой жилистой шеей, с рыжеватой, полуседой бородкой на красном лице; из-под вздёрнутых бровей смотрят голубые глаза, смотрят эдаким испытующим взглядом и как будто упрекают. Трудно догадаться -- чем он живёт? Похож на мастерового, который был когда-то "хозяином". Руки у него беспокойные, он шевелит губами, как бы припоминая или высчитывая что-то; очень боек, но -- не весёлый.
Часа через два после того, как появился он на палубе теплохода, он обежал её, бесцеремонно разглядывая верхних пассажиров, и спросил матроса:
-- С верхних-то сколько берут до Астрахани?
И через некоторое время его певучий голос внятно выговаривал на нижней палубе:
-- Конешно, -- лёгкое наверх выплывает, подымается, тяжёлое -- у земли живёт. Ну, теперь поставлено -- правильно: за лёгкую жизнь -- плати вчетверо.
Нельзя сказать, что этот человек болтлив или что он добродушен, но ясно чувствуется, что он обеспокоен заботой рассказывать, объяснять людям всё, что он видел, видит, узнал и узнаёт. У него есть свои слова, видимо, они ему не дёшево стоят, и он торопится сказать их людям, может быть, для того, чтоб крепче убедиться в правоте своих слов. Прихрамывая, он подходит к беседующим, минутку-две слушает молча и вдруг звонко говорит нечто, не совсем обычное:
-- Теперь, гражданин, так пошло: ты -- для меня, я -- для тебя, дело у нас -- общее, моё к твоему пришито, твоё к моему. Мы с тобой -- как две штанины. Ты мне -- не барин, я те -- не слуга. Так ли?
Гражданин несколько ошарашен неожиданным вмешательством странного человека и смотрит на него очень неблагосклонно. Пожилая женщина, в красной повязке на голове, говорит, вздыхая:
-- Так-то так, да туго это понимают!
-- Не понимают это -- которые назад пятятся, вперёд задницей живут, -- отвечает хромой, махнув рукою на тёмный берег: теплоход поворачивал кормой к нему.
-- Верно, -- соглашается женщина и предлагает: -- Присаживайся к нам, товарищ!
Он остался на ногах, и через две-три минуты высокий голос его чётко произнёс:
-- Всякое дело людями ставится, людями и славится.
Прозвучало это как поговорка, но поговорка, только что придуманная им и неожиданная для него.
Вот так он четвёртые сутки и поджигает разговоры, неутомимо добиваясь чего-то. И теперь, внимательно выслушав все возражения против его слов о том, что "человек умирает со страха", он говорит, предостерегающе подняв руку:
-- Старики, конечно, от разрушения системы тела мрут, а некотора-а часть молодых -- от своей резвости. Так-ведь я -- не про всех людей, я про господ говорил. Господа смерти боялись, как, примерно, малые ребята ночной темноты. Я господ довольно хорошо знаю: жили они -- не весело, веселились -- скушно...
-- Откуда бы тебе знать это? -- иронически спрашивает усатый человек. -- На лакея ты не похож...
Молодой парень в шинели и шлеме резко спрашивает:
-- Позвольте, гражданин! При чём тут обидное слово -- лакей?
-- Есть пословица: для лакея -- нет... людей.
-- Пословицы ваши оставьте при себе.
Присоединяется ещё один голос:
-- Пословица ваша сочинена тогда, когда лакея за человека не считали...
-- Довольно, граждане!
Хромой терпеливо ждёт, выбирая из коробки папиросу, потом говорит:
-- Я тебе, гражданин, пословиц сколько хочешь насорю, ну -- толку между нами от этого не много будет. Это ведь неверно, что "пословица век не сломится"...
Красноармеец перебивает его:
-- Насчёт страха -- тоже неверно. Это теперь буржуазия смерти боится, а раньше...
-- И раньше, -- настойчиво говорит хромой, раскурив папиросу. -- Я обстановку жизни изнутри знаю, в Питере полотёром был...
-- Ну, если так, -- проворчал усатый и усмехнулся.
-- Вот те и так! До тринадцати годов я, по сиротству, пастушонком был, а после крёстный батька прибыл в село, да и похитил меня, как бирюк барашка. Четыре года я и выплясывал со щёточкой на ноге по квартирам, ресторанам, по публичным домам тоже. В Питере тогда особо роскошные бардачки были, куда тайно от мужьёв настоящие барыни приезжали, ну и мужья тоже тайно от них. Я все четыре года во дворе такого бардачка прожил, в подвале, стало быть, мог кое-чего видеть...
Курил хромой торопливо, заглатывал дым глубоко, из-под его жёлтых растрёпанных усов дым летел так, точно человек этот загорелся изнутри и вот сейчас начнёт выдыхать уже не дым, а огонь.
-- И в боях я во всяких бывал, -- обратился он в сторону красноармейца. -- Я, браток, повоевал так, как тебе, пожалуй, не придётся, да я тебе и не желаю. Под Ляояным был, бежал оттуда так, что сапоги насквозь пропотели...
Кто-то засмеялся, толстая женщина спросила:
-- Что же вы -- гордитесь этим?
-- Нет, зачем? -- звонко ответил рассказчик. -- У меня, для гордостей, другое есть, георгиевский кавалер, два креста получил, когда мотался на фронтах от Черновицы города до Риги даже. Там ранен два раза, в своей, за Советы, -- два, для гордостей -- хватит!
-- За что кресты получили? -- спросил усатый.
-- Один -- за разведку и пулемёт захватил, другой -- рота присудила, -- быстро, но как будто неохотно ответил хромой; плюнув в ладонь, он погасил окурок в слюне и, швырнув его за борт, помолчал.
Обнявшись, тихонько напевая, подошли две девицы.
Одна сказала:
-- Смотри -- лодка, точно таракан...
-- Огоньки на берегу, -- задумчиво сказала другая, а красноармеец спросил что-то о пулемёте.
-- Да так это, случайно, -- нехотя сказал хромой воин. -- Послали нас, троих, в разведку, я -- за старшего... Ночь, конешно, австрияки не так далеко, шевелились они чего-то... Это ещё в самом начале войны было. Ползём. Впереди, за кустами, кашлянул человек, оказалось -- пулемётное гнёздышко, вроде секрет. Пятеро были там. Одного -- взяли, он по-русски мог понимать, ветеринар оказался. Нашего одного тоже там оставили, потому что погоня началась, а он -- раненый, а у нас -- пулемёт. Проступок этот сочли за храбрость, даже приказ по полку был читан.
-- Ногу-то когда испортили? -- спросил красноармеец.
-- Это уже когда господина Деникина гнали, -- очень оживлённо заговорил хромой. -- Ногу я упрямством спас, доктор решил отрезать её. Я его уговариваю: оставь, заживёт! Он, конешно, торопится, вокруг его сотни людей плачут, он сам плакать готов. Я бы, на его месте, топором руки, ноги рубил, от жалости. Ну, поверил он мне, нога-то -- вот!
-- Герой, значит, вы, -- сказала одна из девиц.
-- В гражданскую войну за Советы мы все герои были...
Усатый человек напомнил:
-- Ну, не все, бывало, и бегали, как под Ляояном, и в плен сдавались...
-- Когда бегали -- не видал, а в плен сам сдавался, -- быстро ответил рассказчик. -- Сдашься, а после переведёшь десятка два-три на свой фронт. Переводили и больше.
-- Вы -- крестьянин? -- спросила женщина.
-- Все люди -- из крестьян, как наука доказыва-ат...
Красноармеец спросил:
-- В партии?
-- На кой нужно ей эдаких-то? В партии ерши грамотные. А меня недостача стеснила, грамоты не знал я почти до сорока лет. Читать, писать у безделья научился, когда раненый лежал. Товарищи застыдили: "Как же это ты, Заусайлов? Учись скорее, голова!" Ну, выучили, маракую немножко. После жалели: "Кабы ты, голова, до революции грамоту знал, может, полезным командиром служил бы". А почём я знал, что революция будет? В ту революцию, после японской войны, я об одном думал: в деревню воротиться, в пастухи, а на место того попал в дисциплинарную роту, в Омск.
Красноармеец засмеялся, ему вторил ещё кто-то, а усатый человек поучительно сказал:
-- В грамоте ты, брат, действительно слабоват, говоришь -- проступок, а надобно -- поступок...
-- Сойдёт и так, -- отмахнулся от него солдат, снова доставая папиросу, а красноармеец подвинулся ближе к нему и спросил:
-- За что в дисциплинарную роту?
-- Четверых -- за то, что недосмотрели арестованного, меня -- за то, что не стрелял; он выскочил из вагона, бежит по путям, а я у паровоза на часах, ну, вижу: идёт человек очень поспешно, так ведь тогда все поспешно ходили, великая суматоха была на всех станциях. На суде подпоручик Измайлов доказывает: "Я ему кричал -- стреляй!" Судья спрашивает: "Кричал?" -- "Так точно!" -- "Почему же ты не стрелял?" -- "Не видел -- в кого надо". -- "Ты, что ж -- не узнал арестанта?" -- "Так точно, не узнал". -- "Как же ты, говорит, ехал в одном вагоне с ним три станции конвоиром, а не узнал? Ты, говорит, напрасно притворяешься дураком". Ну, потом требовал: расстрелять. Однако никого не расстреляли...
Он засмеялся очень звонким, молодым смехом и сказал, качая головой:
-- Суматошное время было!
-- А ты, дядя, не плох, -- похвалил красноармеец, хлопнув ладонью по его колену. -- Чем теперь занимаешься?
-- Пчелой. На опытной станции пчеловодством. Дело -- любопытное, знаешь. Делу этому обучил меня в Тамбове старик один, сволочь был он, к слову сказать, ну, а в своём деле -- Соломон-мудрец!
Заусайлов говорил всё более оживлённо и весело, как будто похвала красноармейца подбодрила его.
Толстая женщина ушла, усатый сосед её сказал:
-- Я сейчас приду.
Но тотчас встал и тоже ушёл, а на его место, на связку каната, присела девушка, которой лодка показалась похожей на таракана.
-- С пчёлами он такое выделывал -- в цирке не увидишь эдакого! -- продолжал Заусайлов и причмокнул. -- Сам он был насекомая вредная и достиг своей законной точки -- шлёпнули его в двадцать первом за службу бандитам. Мне в этом деле пятый раз попало -- голову проломили. Ну, это уж я не считаю, потому -- время было мирное, не война. Да и сам виноват: любопытен, разведку люблю; я и в нашей армии ловким считался на это дело.
-- В нашей -- в Красной? -- тихонько спросила девушка.
-- Ну, да. Другой армии у нас нету. Хотя и в той -- тоже. Там, конешно, по нужде, по приказу, а у нас по своей охоте.
Он замолчал, задумался. Вышла женщина с мальчиком лет семи-восьми; мальчик тощий, бледненький, видимо, больной.
-- Не спит? -- спросила девушка.
-- Никак!
-- Я к тебе хочу, -- сердито заявил мальчуган, прижимаясь к девушке; она сказала:
-- Садись и слушай, -- вот человек интересно рассказывает.
-- Этот? -- спросил мальчик, указав на красноармейца.
-- Другой.
Мальчик посмотрел на Заусайлова и разочарованно протянул:
-- Ну-у... Он старый...
Красноармеец привлёк мальчугана к себе.
-- Стар, да хорош, куда хошь пошлёшь, -- отозвался Заусайлов, а красноармеец, посадив мальчика на колени себе, спросил:
-- Как же ты, товарищ, к бандитам попал?
-- А я их выяснил, потом -- они меня. Суть дела такая: вижу я -- похаживают на пчельник какие-то однородные люди, волчьей повадки, все невесёлые такие. Я и говорю товарищам в городе: подозрительно, ребята! Ну, они мне -- задание: доказывай, что сочувствуешь! Доказать это -- легче лёгкого: народ тёмный, озлобленный до глупости. Поумнее других коновал был, артиллерист, постарше меня лет на пятнадцать -- двадцать. Практику с лошадями ему запретили, ну, он и обиделся. К тому же -- пьяница. В шайке этой он вроде штабного был, а кроме его, ещё солдат ростовского полка, гренадёр, замечательный гармонист.
Мальчуган прижался щекою к плечу красноармейца и задремал, а девушка, облокотясь о свои колени, сжав лицо ладонями, смотрела за борт, высоко подняв брови. Теплоход шёл близко к правому берегу, мимо лобастого холма, под холмом рассеяно большое село: один порядок его домов заключён, как строчка в скобки, между двух церквей. С левого борта -- мохнатая отмель, на ней -- чёрным кустарник, и всё это быстро двигается назад, точно спрятаться хочет.
-- Банда -- небольшая, человек полсотни, что ли. Командовал чиновник какой-то, лесничий, кажись, так себе, сукин сын. Однако -- недоверчивый. Ну вот, они трое приказывают мне: узнай то, узнай это. Товарищи говорят мне, что я могу знать, чего -- не могу. Действовали они рассеянно: десяток там, десяток -- в ином месте, людей наших бьют, школу сожгли, вообще живут разбоем. Задание у меня, чтоб они собрались в кулачок, а наши накрыли бы их сразу всех, как птичек сетью. Сделана была для них заманочка... помнится -- в Борисоглебском уезде на маслобойке, что ли. Поверили они мне, начали стягивать силы. Чёрт его знает почему, старик догадался и вдруг явись, как злой дух, раньше, чем они успели собраться, однако -- тридцать четыре сошлось. Начал он сеять смуту, дескать, надобно проверить, да погодить, да посмотреть. Вижу -- развалит он всё дело, говорю нашим: "Берите, сколько есть!" Они за спиной у меня были в небольшом числе. Тут меня ручкой револьвера -- по голове. Вот и вся недолга история!
-- О, господи! -- вздохнула женщина. -- Когда всё это кончится?
-- Когда прикончим, тогда и кончится, -- задорно откликнулся рассказчик. Женщина махнула на него рукой и ушла.
-- А ведь верно, вы в самом деле -- герой, -- весело и одобрительно сказал красноармеец. Мальчик встрепенулся, капризно спросил:
-- Что ты кричишь?
-- Извини, не буду, -- отозвался красноармеец. -- Строгий какой!.. Чужой вам? -- спросил он девушку.
-- Племянник, -- ответила она. -- Иди-ка спать, Саша.
-- Не хочу. Там -- храпит какой-то.
Он снова прижался к плечу красноармейца, а Заусайлов вполголоса повторил:
-- Саша...
И, вздохнув, покачиваясь, потирая колени ладонями, заговорил тише, медленнее.
-- Ты, товарищ, говоришь -- герой. Слово будто не подходящее нашему брату, -- своё защища-ам, ну ведь и бандиты, кулаки -- своё. Верно?
Мальчик снова встрепенулся и громко, как бы с гордостью, сказал:
-- У меня отца кулаки убили. Я видел -- как. Мы приехали из города, папа вылез ворота отворять, а они на него напали пьяные, два, а я уже проснулся, закричал. Они его палками.
-- Вот оно как, -- сказал Заусайлов.
-- Н-да, -- угрюмо откликнулся красноармеец, а девушка сказала:
-- В третьем году, а он -- помнит.
-- Я помню, -- подтвердил мальчик, тряхнув головой.
-- Расти он перестал после того, -- продолжала девушка, вздыхая, -- двенадцатый год ему.
-- Вырасту, -- хмуро пообещал мальчуган. Заусайлов пошлёпал его по колену и посоветовал:
-- Так и помни!
-- Вот они, дела-то, -- пробормотал красноармеец. -- Учительница будете?
-- Да. Мы обе, с его матерью.
-- Сестра вам?
-- Жена брата.
-- Убитого?
-- Да.
Все замолчали. Красноармеец, расстегнув шинель, прикрыл мальчика и прижал его к себе плотнее.
-- Вот оно, геройство, -- снова заговорил Заусайлов. -- Оно у нас -- везде, товарищ.
Щупая пальцами папиросы в коробке, он, негромко и не торопясь, заговорил:
-- Я могу хвастануть -- знал героя. У нас в отряде парень был, тоже -- Саша. Сашок, звали его, туляк он, медная душа. Весёлый был и -- куда хошь сунь, везде он на своём месте. Личностью маленько на тебя схож был, тоже крепыш и зубастенький, как хорёк. Ты -- кавалерия?
-- Да.
-- То-то шинель длинна. И -- аккуратен.
Закурив, он продолжал, снова оживляясь:
-- Был он семинарист, Сашок, из недоучек; сказывал, что выгнали его за резвость. Однако -- сильно образованный. Он меня и многих в безбожники обратил, мастак был насчёт леригии, очень убедительный. Бога знал, как богатого соседа, и так доказывал, что бог жить мешает, что не хочешь, а -- веришь. Н-ну, вот...
-- Случилось так, что заскочил сгоряча наш отряд далеконько. За Курском это было, Деникина гнали. Вообще перепуталась обстановка, непонятно: где -- они, где наши. Товарищи говорят: "Ну-ка, Заусайлов, сходи, сообрази, кто у нас с левого бока? И -- сколько? Возьми себе, по вкусу, одного, двух парней". Это, конешно, так и надо по моей безграмотности. Взял я Сашка и Василия Климова, -- осанистый был мужчина, вроде старшего дворника, -- в Питере в царёвы годы бывали такие дворники: он, сукин сын, дворник, а осанка -- церковного старосты.
-- Ну, пошли. Места -- незнакомые. Держимся линии железной дороги, Сашок с Климовым по одну сторону насыпи, я -- по другую, впереди шагов на сто. Дорога, конешно, раскарябана. Вечер -- лунный, ветерок гуля-ат, облаки бегут, тени ползут, там -- тень, тут -- тень, да сразу -- бом! "Стой!" -- кричат. Вижу -- пятеро. Они хоть и белые, а в один цвет с землёй и в кустах, около насыпи, неприметны. Командирчик -- молодой, ещё и до усов не дорос, реворверчик в руке, шашечка на боку, винтовочка коротенька за плечом, -- вооружён, как для портрета фотографии. Нацелился мне в глаз, допрашивает, покрикивает; я, конешно, вроде как испугался, тоже во весь голос кричу, чтоб Сашок с Климовым слышали, дескать -- бегу от красных, боюсь -- мобилизуют. Он как будто верить начал, а солдатик один и подскажи ему: "Ваше благородие, выправка у него подозрительная, наверно -- солдат ихний, разведчик!" Ах ты, думаю, сучкин сын! Ну, побили меня немножко, отрядил он со мной двоих, повели меня куда надо. Идём тихонько, и дождичек пошёл. Начал было я балагурить с конвоем, вижу: ничего не выходит, сердятся они, видно, устали. Решил молчать, а то, пожалуй, пришибут, черти.
-- Долго ли, коротко ли -- дошли в село, большое село и пострадавшее: горело в двух местах, некоторые избы артиллерией побиты. У церковной ограды, под деревами коновязь, семнадцать лошадей -- все дрянцо. Поодаль на дереве два уже висят. "Ну, думаю, ежели не убегу, -- тут и останусь". Темновато, огней в окнах почти нет, время -- заполночь, спит белое воинство. Человек пяток на паперти прячутся от дождя. Привели меня к школе, а напротив её -- хороший дом, два этажа, только крыша разбита. Там -- шумят и огонь есть. Один конвойный пошёл туда, другой сел на крылечко школы, я, конешно, стою на дождике, тут -- не побежишь.
-- Вышел другой конвойный, говорит: "До утра велено оставить". Это -- меня, значит. Потолковали они, куда меня запереть, повели недалеко от школы, затолкали в избу, в ней уж совсем ни зги не видно, окна заколочены. Солдат спичку зажёг -- вижу я: пол разворочен, угол разбит, верхние венцы завалились внутрь, в углу -- тряпьё, похоже, что убитый лежит. Дождичек проникает в избу. Солдат оглядел всё, вышел в сени, дверь не закрыл. "Это -- плохо, что не закрыл, а вылезти отсюда -- пустяки", -- думаю. Сижу. Тихо, только лошади сопят, пофыркивают, дождик шуршит; людей не слышно. Солдат в сенях повозился и тоже засопел, потом, слышу, -- храпит.
-- Счёта времени я, конешно, не вёл, часов помнить не могу, сижу, не смыкая глаз, и -- как страшный сон вижу. Душа скучает, и -- совестно: вот как влопался! Зажёг осторожненько спичку, поглядел -- брёвна так висят, что снаружи влезть в избу, пожалуй, можно, а вот из избы-то едва ли вылезешь. Встал, попробовал -- качаются.
-- И тут меня точно кипятком ошпарило, слышу шёпот: "Заусайлов!" Это -- Сашок, это -- он! "Вылезай", -- шепчет. Отвечаю: "Никак нельзя, в сенях -- солдат". Замолчал он, потом, слышу, царапает, брёвна поскрипывают. И только что, на счастье своё, отодвинулся к печке, -- заскрежетало, завалились брёвна в избу. Ну, теперь -- оба пропали!
-- Солдат, конешно, проснулся, кричит: "Что ты там?" Отвечаю: "Не моя вина, угол обвалился!" Ну, ему, конешно, наплевать, был бы арестованный жив до казённого срока. Пожалел, что не задавило меня. Стало опять тихо, и слышу, близко от меня, -- дыхание, пощупал рукой -- голова. "Сашок, шепчу, как это ты, зачем?" Он объясняет: "Мы, говорит, всё слышали, Климова я назад послал, а сам следом за тобой пошёл... Главная, говорит, сила их не здесь, а верстах в четырёх", -- он уже всё досконально разузнал. "Они, говорит, думают, что у них в тылу и справа -- наши"... Рассказывает он, а сам зубами поскрипывает и будто задыхается. "Мне, говорит, бок оцарапало, сильно кровь идёт, и ногу придавило". Пощупал я -- действительно нога завалена. Стал шевелить бревно, а он шепчет: "Не тронь, закричу -- пропадёшь! Уходи, говорит, всё ли помнишь, что я сказал? Уходи скорей!" -- "Нет, думаю, как я его оставлю?" И опять шевелю бревно-то, а он мне шипит: "Брось, чёрт, дурак! Закричу!" Что делать?! Я ещё разок попробовал, может, освобожу ногу-то... Ну, хочешь -- веришь, товарищ, хочешь -- не веришь, -- слышал я, хрустнула косточка, прямо, знаешь... хрустнула! Да... Раздавил я её, значит... А он простонал тихонько и замер. Обмер. "Ну, думаю, теперь -- прости, прощай, Сашок!.."
Заусайлов наклонил голову, щупал пальцами папиросы в коробке, должно быть, искал, которая потуже набита. Не поднимая голову, он продолжал потише и не очень охотно:
-- За ночь к нам товарищи подошли, а вечером мы припёрли белых к оврагу, там и был конец делу. Мы с Климовым и ещё десяточек наших первые попали в это несчастное село. Ну, опять, пожар там. А Сашок -- висит на том самом дереве, где до него другой висел, тоже молодой, его сняли, бросили в лужу, в грязь. А Сашок -- голый, только одна штанина подштанников на нём. Избит весь, лица -- нет. Бок распорот. Руки -- по швам, голова -- вниз и набок. Вроде как виноватый... А виноватый я...
-- Это -- не выходит, -- пробормотал красноармеец. -- Оба вы, товарищ, исполнили долг как надо.
Заусайлов раскурил папиросу и, прикрыв ладонью спичку, не гасил её огонёк до той минуты, пока он приблизился к пальцам. Дунув на него, он раздавил пальцем красный уголь и сказал:
-- Вот герой-то был!
-- Да-а, -- тихо отозвалась учительница и спросила:
-- Уснул?
-- Спит, -- ответил красноармеец, заглянув в лицо мальчугана, и, помолчав, веско заговорил:
-- У нас герои не перевелись. Вот, скажем, погрохрана в Средней Азии -- парни ведут себя "на ять"! Был такой случай: двое бойцов отправились с поста в степь, а ночь была тёмная. Разошлись они в разные стороны, и один наткнулся на басмачей, схватили они его, и оборониться не успел. Тогда он кричит товарищу: "Стреляй на мой голос!" Тот мигом использовал пачку, одного басмача подранил, другие -- разбежались, даже и винтовку отнятую бросили. А в это время -- другого басмачи взяли; он кричит: "Делай, как я!" Он ещё и винтовку зарядить не успел, прикладом отбивается. Тогда -- первый начал садить в голос пулю за пулей и тоже положил одного. Воротились на пост -- рассказывают, а им и не верят. Утром проверили по крови -- факт! А ведь на голос стрелять -- значило, по товарищу стрелять. Понятно?
-- Как же не понятно, -- сказал Заусайлов. -- Ничего, помаленьку понимаем свою задачу. Из отпуска, товарищ?
-- Из командировки.
Учительница встала.
-- Спасибо вам. Надо разбудить Саньку.
-- Зачем? Я его так снесу, -- сказал красноармеец.
Они ушли. Заусайлов тоже поднялся, подошёл к борту, швырнул в реку папироску.
Серебряный шар луны вкатился высоко в небо, тени правого берега стали короче, и весь он как будто ещё быстрее уплывал в мутную даль...
II
Тёплым летним вечером мы -- я и старый приятель мой -- сидели под соснами на песчаном обрыве; под обрывом -- небольшой луг, ядовито-зелёный после дождя; на зелень луга брошена и медленно течёт рыжая вода маленькой реки, за рекой -- тёмные деревья, с правой стороны от нас, над сугробами облаков, багровое вечернее солнце стелет косые лучи на реку, луг, на золотой песок обрыва.
Собеседник мой закурил, глядя за реку, и начал рассказывать, не торопясь, вдумчиво:
-- Было это года два тому назад, в одном из маленьких городов верховья Камы. Я сидел в уездном комитете партии, беседуя "по душам" с предом и секретарём.
-- Было воскресенье, время -- за полдень, на улице жарко, точно в бане, и -- тишина. За крышами домов -- гора, покрытая шубой леса, оттуда в открытые окна течёт запах смолы и горький дымок: должно быть, где-то близко уголь жгут.
-- Беседуем мы и уж начинаем немножко скучать. Вдруг с улицы, в открытое окно, поднимается от горячей земли большое, распаренное докрасна бабье лицо, на нём неласково и насмешливо блестят голубовато-серые, залитые потом глаза, тяжёлый, густой голос гудит:
-- "Здорово живёте! Чай да сахар..."
-- "Опять чёрт принёс", -- проворчал пред, почёсывая под мышкой, а женщина наполняла комнату гулом упрёков:
-- "Ну, что, товарищ Семенов, обманул ты меня? Думал: потолкую с ней по-умному, она и будет сыта? А я вот опять шестьдесят вёрст оттопала, на-ко! Принимай гостью".
-- Лицо её исчезло из окна. Я спросил, кто это. Пред махнул рукой, сказав: "Так, шалая баба".
-- А секретарь несколько смущённо объяснил:
-- "Числится кандидаткой в партию".
-- "Шалая баба" протиснулась в дверь с некоторым трудом. Была она, скромно говоря, несколько громоздка для женщины, весом пудов на шесть, если не больше, широкоплеча, широкобёдра, ростом -- вершков десяти сверх двух аршин. Поставив в угол толстую палку, она движением могучего плеча сбросила со спины котомку, бережно положила её в угол, выпрямилась и, шумно вздохнув, подошла к нам, стирая пот с лица рукавом кофты.
-- "Ещё здравствуйте! Гражданин али товарищ?" -- спросила она меня, садясь на стул. Стул заскрипел под нею. Узнав, что я -- товарищ, спросила ещё: "Не из Москвы ли будешь?" -- И, когда я ответил утвердительно, она, не обращая более внимания на своё начальство, вытащив из огромной пазухи кусок кожи солдатского ранца величиной с рукавицу, хлопнула им по столу, однако не выпуская из рук, и, наваливаясь на меня плечом, деловито, напористо заговорила:
-- "Ну-ко, вот разбери дела-то наши! Вот, гляди: копия бумаги из губпарткома -- верно? Это -- ему приказанье, -- кивнула она головой на преда. -- А это вот он писал туда. Значит, есть у меня право говорить?"
-- Минут десять она непрерывно пользовалась этим правом, рассказывая о кооператорах, которые "нарочно не умеют торговать", о товариществе по совместной обработке земли, которому кулаки мешают реорганизоваться в колхоз, о таинственной и не расследованной поломке сепараторов, о мужьях, которые бьют жён, о противодействии жены предсельсовета и поповны-учительницы организации яслей, о бегстве селькора-комсомольца, которого хотели убить, о целом ряде маленьких бытовых неурядиц и драм, которые возникают во всех глухих углах нашей страны на почве борьбы за новый быт, новый мир.
Рассказывая, собеседник мой постепенно увлекался и живо дорисовал фигуру бабы, её жесты; отметил её бережное отношение к носовому платку: она раза два вынимала платок из кармана юбки, чтобы отереть пот с лица, но, спрятав платок, отирала пот рукавом кофты.
-- Потом от неё несло, как от лошади, -- сказал он. -- Секретарь налил ей стакан чаю: "Пей, Анфиса!" Но она, жадно хлебнув жёлтенького кипятку, забыла взять сахару, а взяв кусок, начала стучать им по столу в такт своей возмущённой речи, а затем, сунув сахар в карман, взяла ещё кусок и сконфузилась:
-- "Ой, что я делаю!" Но и другой кусок тоже машинально спрятала в карман, а остывший чай выпила залпом, точно квас.
-- "Налей ещё, товарищ Яков!"
Собеседник мой, торопливо покуривая, продолжал:
-- Она высыпала на голову мне столько этих драм и неурядиц бытовых, что я даже перестал понимать "связь событий" в хаосе этом. Чувствую только, что шестипудовая Анфиса -- существо совершенно необыкновенное, новое для меня, что мне нужно узнать и понять, каким путём она "дошла до жизни такой". Короче говоря, пригласил я её к себе, -- я остановился у агронома, старого приятеля моего. Пригласил и за чаем подробнейше, до позднего вечера, пытал её расспросами. Передать колорит её рассказа я, разумеется, не могу, но кое-что в память врезалось мне почти буквально. Отец у неё был портной-овчинник, ходил по деревням, полушубки и тулупы шил. Мать умерла, когда Анфисе исполнилось девять лет. Отец дозволил ей кончить церковно-приходскую школу, потом отдал в "няньки" зажиточному крестьянину, а года через три увёз её в село на Каму, где он женился на вдове с двумя детьми. В этих условиях Анфиса, конечно, снова стала "нянькой" детей мачехи, батрачкой её, а мачеха оказалась "бабочкой пьяной, разгульной", да и отец не отставал от неё -- любил и выпить и попраздновать. Частенько говаривал: "Торопиться некуда, -- на всех мужиков тулупы не сошьёшь".
-- Анфисе минуло шестнадцать лет, когда отец помер, заразясь сибирской язвой, и по смерти отца хозяйство мачехи ещё тяжелее легло на её хребет.
-- "Был у нас шабер {Сосед -- Ред.}, старичок Никола Уланов, охотой промышлял, а раньше штейгером {мастер горно-рудных работ -- Ред.} работал. Его породой придавило в шахте, хромал он, и считали его не в полном уме: угрюмый такой, на слова скуп, глядел на людей неласково. Жил он бобылём, ну, я ему иной раз постираю, пошью, так он стал со мной помягче".
-- "Зря, говорит, девка, силу тратишь на пустое место, на пьяниц твоих. До чужой силы люди лакомы, избаловали их богатые. На всё худое людям от богатых пример, от них весь мир худому учится".
-- "Очень понравились мне эти его слова-мысли, вижу, что верно сказал: село -- богатое, а люди -- жёсткие, жадные, и все в склоке живут. Спрашиваю Николу-то: "А что мне делать?" -- "Ищи, говорит, мужа себе. Ты девица здоровая, работница хорошая, тебя в богатый дом возьмут".
-- "Ну, я и в ту пору не совсем дура была, вижу, старичок сам же туда гонит, откудова звал. А первые-то его слова скрыла в душе всё-таки".
-- Эту часть своей жизни она рассказала не очень охотно, с небрежной усмешкой в глазах и холодновато, точно не о себе говорила, а о старой подруге, неинтересной и даже неприятной ей. А затем как-то вдруг подобралась вся, постучала кулаком по колену, и глаза её прищурились, как бы глядя глубоко вдаль.
-- "И вот приехал к матери брат, матрос волжских пароходов, мужик лет сорока -- лютой человек! Сестру живо прибрал к рукам, выселил её с детьми в баню, избу заново перебрал, пристроил к ней лавку и начал торговать. И торгует, и покупает, и деньги в долг даёт, трёх коров завёл, овец, а землю богатому кулаку Антонову в аренду сдал. Я у него и стряпка, и прачка, и коровница -- и тки, и пряди, и во все стороны гляди. Рвутся мои жилочки, трещат косточки. Ох, трудно мне было! Видите, товарищ, какая кувалда, а до обмороков доходила".
-- Она засмеялась густым таким, грудным смехом, -- странный, не женственный смех. Потом, вытерев лицо и рот платочком, вздохнула глубоко:
-- "А ещё труднее стало, когда он невзначай напал на меня да и обабил. Хоть и подралась я с ним, а не сладила -- нездорова была в ту пору, женским нездоровьем. Очень обидно было. Я компанию вела с парнем одним, с Нестеровым, хорошей семьи, небогатые люди, тихие такие, двое братьев, Иван и Егор. Жили не делясь. Егор, дядя парня, -- вдовый, он потом партизаном был, и беляки повесили его. Парня-то убили в первый год империалистической войны, отца его кулаки разорили, тоже пропал куда-то. Из всей семьи только Лиза осталась, теперь она подруга моя, партийной стала четвёртый год. Она в шестнадцатом году, умница, в Пермь на завод ушла, хорошо обучилась там. Ну, это уж я далеко вперёд заскочила. Ну, хотела я, значит, уйти, когда идиот этот изнасилил меня, и собралась, а он говорит: "Куда пойдёшь? Пачпорта у тебя нет. И не дам, на это у меня силы хватит. Живи со мной, дурёха, не обижу. Венчаться не стану, у меня жена в Чистополе, хоть и с другим живёт, а всё-таки венчаться мне закон не позволяет! Умрёт она, обвенчаюсь, вот бог свидетель!"
-- "Противен был он, да пожалела я сдуру хозяйство: уж очень много силы моей забито было в него. У Нестеровых семья вроде как родные были мне. Пожалела, осталась. Неласкова была я с ним, отвратен он был, дм и нездоров, что ли: живём, живём, м детей нету. Бабы посмеиваются надо мной, а над ним ещё хуже -- дразнят его; он, конешно, сердится и обиды свои на мне вымещает. Бил. Один раз захлестнул за шею вожжами да и поволок, чуть не удавил. А то поленом по затылку ударил, ладно, что у меня волос много, а всё-таки долго без памяти лежала. Сосок на левой груди почти скусил, гнилой чёрт, сосок-то и теперь на ниточке болтается. Ну, да что это вспоминать, поди-ка, сам знаешь, товарищ, как в крестьянском-то быту говорят: "Не беда, что подохнет жена, была бы лошадь жива". Началась разнесчастная эта война..."
-- Сказав эти слова, она замолчала, помахивая платком в раскалённое лицо своё, подумала.
-- "Разнесчастная, это я по привычке говорю, а думается мне, как будто не так: конешно, трудовой народ пострадал, однако и пользы немало от войны! Как угнали мужиков, оголили деревни, вижу я, бабы получше стали жить, дружнее. Сначала-то приуныли, а вскоре видят -- сами себе хозяйки, и общественности стало больше у них, волей-неволей, а надобно друг другу помогать. Богатеи наши лютуют, ой, как лютовали! Было их восьмеро, считая хозяина моего, конешно, попы с ними, у нас -- две церкви; урядник -- зять Антонова, первого в селе по богатству. И чего только они не делали с бабами, солдатками, как только не выжимали сок из них! На пайках обсчитывают, пленников себе по хозяйствам разобрали. Даже скушно рассказывать всё это. Пробовала я бабам, которые помоложе, говорить: "Жалуйтесь!" Ну, они мне не верили. Живу я средь горшков да плошек, подойников да корчаг, поглядываю на грабёж, на распутство и всё чаще вспоминаю стариковы слова, Уланова-то: "Богачи всему худому пример". И такая тоска! Ушла бы куда, да не вижу, куда идти-то. Тут Лизавета Нестерова приехала, ногу ей обожгло, на костыле она. Говорит мне: "Знаешь, что рабочие думают?" Рассказывает. Слушать -- интересно, а -- не верится. Рабочих я мало видела, а слухи про них нехорошие ходили. Думаю я: "Что же рабочие? Вот кабы мужики!" Много рассказывала мне Лиза про пятый-шестой года, ну, кое-что в разуме, должно быть, осталось. Уехала она, вылечилась. Опять я осталась, как пень в поле, слова не с кем сказать. Бабы меня не любят, бывало, на речке или у колодца прямо в глаза кричат: "Собака ворова двора!" и всякое, обидное. Молчу. Что скажешь? Правду кричат! Горестно было. Нет-нет да и всплакнёшь тихонько где-нибудь в уголку. Стукнул семнадцатый год, сшибли царя, летом повалил мужик с войны, прямо так, как были, идут, с винтовками, со всем снарядом. Пришёл Никита Устюгов, сын кузнеца нашего, а с ним ещё бойкенький паренёк Игнатий, не помню фамилии, да какой-то вроде цыгана, Петром звали. Они на другой же день сбили сход и объявляют: "Мы -- большевики! Долой, кричат, всех богатеев!" Выходило это у них не больно серьёзно, богачи посмеиваются, а кто победнее -- не верят. И моя бабья головушка не верила им. Однако вижу: хозяин мой с приятелями шепчутся о чём-то, и все они невеселы. Собираются в лавке почти каждый вечер, и видно -- нехорошо им! Ну, значит, кому-то хорошо, а кому -- не видно! Вдруг слышу: царя в Тобольск привезли. Спрашиваю хозяина в ласковый час: "Зачем это?" -- "Сократили его теперь -- в Сибири царствовать будет. В Москве сядет дядя его, тоже Николай". Не верю и ему, а похоже, что правду Лиза говорила. А в лавке, слышу, рычат: "Оскалили псы голодные пасти на чужое добро". Как-то вечером пошла незаметно к Никите, спрашиваю, что делается. Он кричит: "Я вам, чертям дубовым, почти каждый день объясняю, как же вы не понимаете? Ты кто? Батрачка? Вору служишь?"
-- "Мужик он был сухой такой, чёрный, лохматый, а зубы белые-белые; говорил звонко, криком кричал, как с глухими. Он не то чтобы злой, а эдакий яростный. Вышла я от него и -- право слово -- себя не узнаю, как будто новое платье надела и узко мне оно, пошевелиться боюсь. В голове -- колёса вертятся. Начала я с того дня жить как-то ни в тех ни в сех и -- будто дымом дышу. А хозяин со мной ласков стал. "Ты, говорит, верь только мне, а больше никому не верь. Я тебя не обижу, потише станет -- обвенчаемся, жена померла. Ты, говорит, ходи на Никитовы сходки, прислушивайся, чего он затевает. Узнавай, откуда дезертиры у него, кто такие".
-- "Ладно, думаю. Ловок ты, да не больно хитёр".
-- "Незаметно в суматохе-то и Октябрь подошёл. Организовался совет у нас, предом выбрали старика Антонова, секретарём Дюкова, он до войны сидельцем был в монопольке {По-видимому, продавец государственной винной лавки -- Ред.} и мало заметный человек. На гитаре играл и причёсывался хорошо, под попа, волосья носил длинные. В совете все -- богатеи. Устюгов с Игнатом бунтуют. Устюгов-то сам в совет метил, ну -- не поддержали его, мало народа шло за ним, боялись смелости его. Пётр этот, приятель его, тоже к богатым переметнулся, за них говорит. Прошло некоторое время -- Игната убили, потом ещё один дезертир пропал. И вот мою полы я, а дверь в лавку не прикрыта была, и слышу -- Антонов говорит: "Два зуба вышибли, теперь третий надо". -- "Вот как?" -- думаю, да ночью к Никите. Он мне говорит: "Это я без тебя знаю, а если ты надумала с нами идти, так следи за ними, а ко мне не бегай. Если что узнаешь, передавай Степаниде-бобылке. Я на время скроюсь".
-- "И вот, дорогой ты мой товарищ, пошла я в дело. Притворилась, будто ничего не понимаю, стала с хозяином поласковее. Он в ту пору сильно выпивать начал, а ходил гоголем; они все тогда с праздником были. Спрашиваю я моего-то: "Что же это делается?" Он, конечно, объясняет просто: грабёж, а грабителей бить надо, как волков. И похвастался: "Двоих ухайдакали и остальным то же будет". Я спрашиваю: "Разве Зуева, дезертира, тоже убили?" -- "Может, говорит, утопили". А сам оскалил зубы и грозит: "Вот ещё стерву Степаниду худой конец ждёт". Я -- к ней, к Степахе, а она ничего, посмеивается: "Спасибо, говорит, я уж сама вижу, что они меня любить перестали!" От неё забежала я к Нестеровым, говорю дяде Егору: "Вот какие дела!" Он советует мне: "Ты бы в эти дела не совалась!" А я уж не могу! Была там семья Мокеевых, старик да две дочери от разных жён, старшая -- солдатка, а младшая -- девица ещё; люди бедные, старик богомольный такой, а солдатка -- ткачиха знаменитая, в три краски ткала узоры и сама пряжу красила; злая баба, однако меня она меньше других травила. У неё вечеринки бывали, вроде -- бабий клуб; раза два она и меня звала. Вот и пошла я к ней от тоски спрятаться. Застала там баб -- все бедняцкие жены да вдовы. И прорвало меня: "Бабы, говорю, а ведь большевики-то настоящей правды хотят! Игната за правду и убили, да и дезертира Зуева. Неужто, говорю, война-то ничему не научила нас и не видите вы, кто от неё богаче становится?"
-- "И знаешь, товарищ, не хвастаю, не сама за себя говорю, а после от людей слыхала: удалось мне рассказать женщинам всю их жизнь так, что плакали. Это я и теперь всегда умею, потому что насквозь знаю всё и говорю практически. А старик Мокеев на печи лежал, слушал да утром же все мои речи Антонову и передал. Вечером хозяин лавку запер, позвал меня в горницу, а там и Антонов, и зятёк его, и ещё двое ихних, и Мокеев тоже тут. Он меня и уличил во всём; прямо сказал: она, дескать, не только вас, и бога хаяла! Это он врал, я тогда о боге не думала, а как все: и в церковь ходила, и дома молилась. Наврал, старый чёрт! Начали они меня судить, стращать, выспрашивать, хозяин мой уговаривает их: "Она -- дура, ей что ни скажи, всему верит. Не трогайте её, я сам поучу". Поучил. Пятеро суток на полу валялась, не только встать не могла, а рукой-ногой пошевелить силы не было. Думала, и не встану. Однако -- видишь -- встала! Суток через трое владыка и воспитатель мой уехал в волость, и вот слышу я ночью, стучат в окно. Решила: пришли убить! А это Егор Нестеров. "Живо, говорит, собирайся!"
Вышла я на улицу, сани парой запряжены, в санях -- Степанида; спрашивает: "Жива ли?" А я и говорить не могу от радости, что есть люди, позаботились обо мне!"
-- Громко шмыгнув носом, она часто заморгала, глаза у неё странно вспыхнули, я ждал -- заплачет, но она засмеялась очень басовито и как-то по-детски.
-- "Привезли они меня в город, стали допрашивать, да лечить, да кормить, -- в жизни моей никогда не забуду, как лелеяли меня, просто как самую любимую! Народ всё серьёзный, тут и Устюгов, и Лиза, и ещё рабочий один, Василий Петрович, смешной такой. Ну... всего не скажешь, а просто: к родным попала! Дядя Егор удивляется: "Я, говорит, не верил ей, почитал за шпионку от них". Жила я в городе месяца четыре, уже началась гражданская, за Советы, пошёл кулак войной на нас, и было это в наших местах вроде сказки: и страшно, а весело! Путаница большая была, так что и понять трудно: кто за кого? Никита учит меня: "Вертись осторожно, товарищ Анфиса, держи ухо востро".
-- "Научил меня кое-чему, светлее в голове стало, я уж по всему уезду шмыгаю: где на митингах бабам речи говорю, где разведку веду. Тут уж мне трудно рассказывать, много было всего; перед глазами-то, как река течёт. Поработала, слава те, господи!"
-- Славословие богу сконфузило её, покраснеть она не могла -- и без того лицо её было красное, точно кирпич, -- но она всплеснула руками, засмеялась, виновато воскликнув:
-- "Фу ты, батюшка! Вот и оговорилась! Привычка, товарищ! Слова эти -- скорлупа! А своих -- не похвалишь, они сами себя делом хвалят. Ну, ладно!.. Да, милый, поработала в охотку. Егор Нестеров собрал отрядец, десятка три, сходил в село для наказания -- там, видишь, хозяйство ихнее разорили, Ивана-то укокали, должно быть, пропал, Степанидину избёнку сожгли, Авдотью Мокееву убили, а сестрицу её, Танюшу, изнасильничали -- она и по сей день дурочкой ходит. Егор суд устроил на площади. Никита Устюгов речь говорил, народ одногласно осудил Антонова, хозяина моего, да ещё двоих: Зотова, мельника, и попа. Застрелили их. Дюков скрылся, урядника в перестрелке убили, а старику Мокееву и бороду и волосья на голове обрили начисто и -- ходи, гуляй! Всё было страшно, а как вывели Мокеева-то на улицу бритого -- не поверишь: такой смешной он стал, что хохотали все до упаду, до слёз, и весь страх пропал в смехе! Это Никита шутку выдумал. Ох, умён был мужик! Посадили его предом сельсовета, Лизу секретарём, я тоже в дело вошла, всё с бабами возилась. Тут они все уж верили мне: "Из богатого дома зря на бедную сторону не встанешь", -- говорят. "Эх, говорю, подруги! Да ведь вы сами знали, что я в богатом-то дому собакой служила!" -- "А не служи!" Смеются. Ну, ладно! Примерно месяца через два пришлось нам бежать: белые пришли, и -- многовато их! Егор со своими в лес ушёл, у него десятков пяток людей было, мог бы собрать больше, да винтовок не было. Меня и Степаниду оставили в селе: наблюдайте, да не показывайтесь! Степаха, отчаянная голова, там пряталась, а я приткнулась версты за три на пасеке. Живём. По ночам Степаха приходит, один раз винтовку скрала, принесла мне и говорит: "Знаешь, Дюков с белыми, любовничек мой, и я ему хочу дерзость устроить, сволочи! Он там взяточки собирает, стращая людей, и уже из-за его языка двое пострадали, заарестованы". -- "Пропадешь", -- говорю. -- "Авось сойдёт!"
-- "Сошло ведь! Тоже смешной был случай. Сижу я как-то вечером на пасеке, шью чего-то, поглядываю сквозь деревья на дорогу в село и вижу: будто Степанида идёт, а с ней мужчина в белом картузе, белой рубахе, идут не по дороге, а боком, кустами, там тропинка была на целебный ключ. Не понравилась мне эта прогулка. Хоть и считалась Степанида сознательной, да уж больно жадна была на всякое баловство. А она всё ближе; тут уж я подумала: "А не бежать ли мне в лес?" Вдруг вижу: наклонился белый-то, а она -- верхом на спину ему, ноги свои под мышки его сунула, голову в землю прижала, кричит: "Анфис!" Баба она здоровая, ловкая была! Бегу я к ней, сама задыхаюсь от страха, барахтается белый-то, вот-вот скинет её с себя! Подбежала, успокоила его по затылку. Степанида револьвер вынула из кармана у него. "Веди, говорит, его к Егору, он там сгодится". А это Дюков и был! Ну, сволокли мы его на пасеку, очухался он там, Степанида говорит: "Стрелять знаешь как? Револьвера из рук не выпускай, так и веди. Я, говорит, тут останусь, а ты не приходи и скажи, чтобы мне кого-нибудь прислали, дело у меня есть".
-- "Ладно, повела я Дюкова; до Егора далеко было, около двадцати вёрст, а верстах в пяти -- хутор староверский, там тоже наши сидели. Идёт Дюков впереди меня, плечи трясутся, плачет, уговаривает: "Отпусти!" Подарки сулил. Стыдно ему, конечно, что бабы в плен взяли, ну и боится тоже! "Иди, приказываю, и не пикни, а то застрелю!" Хохотали наши над ним, да и надо мной, и он сидит на пёнышке, трясётся весь, лица на нём нет, маленький, щуплый, даже смотреть жалко было. Суток через двое Степанида заманила на пасеку ещё белого. Привели его к нам те двое, которых послали к ней, и говорят: "Ну, эта рисковая баба пропала, считайте".
-- "Так и вышло: пасеку разорили, а от Степаниды -- ни костей, ни волоса, так и неизвестно, что с ней сделали. А пленник её оказался полезный: рассказал нам, что через трое суток белые город брать будут и что к ним большая сила подходит. Не соврал. Двинулись мы в город. На Каме, на берегу, сраженьице было небольшое, как будто и ненужное, да уж очень разъярился дядя Егор. Семерых наших убили. Город белые взяли, конешно: их было, пожалуй, сотни полторы, а защитников -- человек сорок. Постреляли друг в друга издали, и ушли наши в лес. Так, дорогой товарищ, годика полтора, пожалуй, и вертелись мы вроде карасей в сети: куда ни сунься, -- белые, а бывало, что и красные белели, было и так, что белые перебегали к нам. Да. За горами идёт большая гражданская, Колчака бьют, а мы -- свою ведём, и конца ей не видим. Как пожар лесной: в одном месте погаснет, в другом -- вспыхнет. Переметнулись даже в Осинский уезд, там бедноты много, все рогожки да верёвки вьют. Дядя Егор прихварывать начал -- лошадь помяла его, да и ранен был в ногу. Под городом Осой захватили его белые; он, вчетвером, на конных наткнулся, двоих убили, ещё его подранили. Четвёртый, гимназист пермский, прибежал в город, где Лиза со мной была. Лизавета послала меня поглядеть, нельзя ли как выручить дядю. Белые на реке стояли, верстах в трёх, у пристаней. Пришла я, а Егор висит на дереве, полуголый, весь в крови с головы до ног, точно с него кожа клочьями содрана, -- страшный! И кисти на правой руке нет. Спрашиваю какого-то рогожника: "За что казнили?" -- "Большевичок, говорит, настоящий большевичок; они его тут мучили-мучили, а он их -- кроет! Довели его до беспамяти, пожалуй, даже мёртвого и вешали".
-- "Ну, тут обалдела я немножко. Жалко товарища-то! У пристани народ был, я и говорю: "Как же вам, псы, не стыдно? Вас бы, говорю, вешать надо, бессердечный вы народ!"
-- "Недолго покричала: отвели меня к начальству. Какой-то седенький, лихорадочный, что ли, трясётся весь, скомандовал: "Шомполами!" Десяточка два получила, и с неделю -- ни сесть, ни на спину лечь. Хорошо, что тело у меня такое: чем бьют больней, тем оно полней. Вроде физкультуры. Да, товарищ, бою отведала не меньше норовистой лошади; кожа у меня так мята-изодрана, что сама удивляюсь: как это всю кровь мою не выпустили? А ничего, живу -- не охаю!"
-- "Ну, что же дальше-то? Первое-то время после нашей победы не легче стало, а будто скушней. Близкие товарищи -- кои перебиты, кои разбрелись по разным местам, по делам. Лиза в Екатеринбург уехала, учиться, тогда ещё Свердловска не было. Осталась я вроде как одна. Народ у нас, в сельсовете, всё новый, осторожный, много не знают в нашей жизни, а что знают, -- это понаслышке. Про них один парень, чахоточный, -- он помер года два тому назад -- частушку сочинил:
Сели власти на вышке,
Рассуждают понаслышке:
-- Мы-де здешний сельсовет,
Наплевать нам на весь свет.
-- "Власть на местах была в ту пору. Потом новая экономическая началась. Пристроили меня к совхозу, да не удался он, разродилось новое кулачьё, разграбило. Была зиму сторожихой в школе, -- ну какая я сторожиха? Учителишко -- старенький, задира, больной, ребят не любит. Стала подённо батрачить и вижу: всё как будто назад попятилось, под гору, в болото. Бабы звереют, ничего знать не хотят, кроме своих углов. Беда моя -- слабо я разбираюсь в теории. Стыдно это мне, а учиться времени нет! Да и человек-то я уж очень практический, не знаю, как писание к настоящей жизни применить, к нашему быту, ловкости у меня нету. Одно знаю: от этих своих углов -- все наши раздоры и разлады, и дикость наша, и бесполезность жизни. Знаю, что первое дело -- быт надо перестроить и начинать это снизу, с баб, потому что быт -- на бабьей силе держится, на её крови-поте. А как перестроишь, когда каждая баба в своё хозяйство впряжена, грамотных -- мало, учиться -- некогда? Завоевали бабью жизнь горшки-плошки, детишки да бельишко... Начала я уговаривать баб прачешную общественную строить, чтобы не каждая стирала, а две-три, по очереди, на всех. Не вышло ничего. Стыд помешал: бельишко-то у всех заношено, да и плохое; когда сама себе стирает -- ни дыр, ни грязи никто не видит, а в общественной прачешной каждая будет знать про всех. Они, конешно, не говорили этого, я сама догадывалась, а они провалили меня на вопросе с мылом: дескать, как же мыло считать? У одной десять штук белья, а у другой -- четыре, а мыло-то как? Потом некоторые приснились: мыло -- пустяки, а вот стыда не оберёшься! Будем побогаче, устроим и прачешную, и бани общие, и пекарню. Утешили: будем побогаче! "Эх, бабы, говорю, от богатства нашего и погибаем..." Ну, всё-таки дела идут понемножку, безграмотность ликвидируем; "Крестьянку" совместно читаем, очень помогает нам "Крестьянская газета". Вот она -- да! Она -- друг! Нам, товарищ дорогой, акушерский пункт надобно, ясли надо, нам амбар Антоновых надо под бабий клуб, амбар -- хороший, бревенчатый, второй год пустой стоит".
-- Она стала считать, что ей надо, загибая пальцы на руках, -- пальцев не хватило. Тогда, постукивая кулаком по столу, она начала считать снова:
-- "Раз, два..."
-- И, насчитав тринадцать необходимостей, рассердилась, даже раза два толкнула меня в бок, говоря:
-- "Маловато вы, товарищи, обращаете внимания на баб, а ведь сказано вам: без женщины социализма не построить. Бебеля-то забыли? А Ленин что сказал? А Сталин что вам приказал? Не освободив бабу от пустяков, государством управлять не научишь её! А у нас и уком и райком сидят, как медведи в берлоге, и хоть бей -- не шевелятся! Только слов у них: "Не одни вы на свете!" А дело-то ведь, товарищ, яснее ясного: ежели каждая баба около своего горшка щей будет вертеться, чего достигнем? То-то! Надобно освобождать нас от лошадиной работы. Время нам надобно дать свободное. Я вот сюда третий раз притопала, сосчитай: вперёд-назад сто двадцать вёрст, а за три раза -- триста шестьдесят. Шутка! Это значит -- полмесяца на прогулку ушло. Ну, ладно! Выговорилась я вся, допуста. Спать пойду. А ты мне укомцев-то настегай, не то в губком пойду. Эх, скорей бы зачисляли меня в партию, уж так бы я их встряхивала!"
III
По берегам мелководной речки, над её мутной ленивой водою, играет ветер, вертится над костром, как бы стремясь погасить его, а на самом деле раздувая всё больше, ярче. В костре истлевают чёрные пни и коряги, добытые со дна реки; они лежали там, в жирной тине, много лет; дачники вытащили их на берег, солнце высушило, и вот огонь неохотно грызёт их золотыми клыками. Голубой горький дымок стелется вниз по течению реки, шипят головни, шёлково шелестит листва старых вётел, и в лад шуму ветра, работе огня -- сиповатый человечий голос:
-- Мы -- стеснялись; стеснение было нам и снаружи, от законов, и было изнутри, из души. А они по своей воле законы ставят, для своего удобства...
Это говорит коренастый мужичок, в рубахе из домотканного холста и в жилете с медными пуговицами, в тяжёлых сапогах, -- они давно не мазаны дёгтем и кажутся склёпанными из кровельного железа. У него большая, круглая голова, густо засеянная серой щетиной, красноватое, толстое лицо тоже щетинисто; видно, что в недалёком прошлом он обладал густейшей, окладистой бородою. Под его выпуклым лбом спрятаны голубоватые холодные глаза, и по тому, как он смотрит на огонь, на солнце, кажется, что он слеп. Говорит он не торопясь, раздумчиво, взвешивая слова:
-- Бога, дескать, нету. Нам, конешно, в трудовой нашей жизни, богом интересоваться некогда было. Есть, нет -- это даже не касаемо нас, а всё-таки как будто несуразно, когда на бога малыши кричат. Бог-от не вчерась выдуман, он -- привычка древних лет. Праздники отменили, ну, так что? Люди водку и в будни пьют. А бывало, накануне праздника, в баню сходишь, попаришься.
-- Так ведь это и в будни можно, в баню-то?
-- Кто говорит -- нельзя? Можно, да уж смак не тот. В праздник-то сходишь в церкву, постоишь...
-- Ходите и теперь ведь...
-- Смак, говорю, не тот, гражданин! Теперь и поп служит робко, и певчих нет, и свечек мало перед образами. Всё прибеднилось. А бывало, поп петухом ходил, красовался, девки, бабы нарядные -- благообразно было! Теперь девок да парней в церкву палкой не загонишь. Они вон в час обедни мячом играют, а то -- в городки. И бабы, помоложе которые, развинтились. Баба к мужу боком становится, я, говорит, не лошадь...
Сиповатый голос его зазвучал горячее, он подбросил в костёр несколько свежих щепок и провёл пальцем по острию топора. Он устраивает сходни с берега в реку; незатейливая работа: надобно загнать в дно реки два кола и два кола на берегу, затем нужно связать их двумя досками, а к этим доскам пришить гвоздями ещё четыре. Для одного человека тут всей работы -- на два часа, но он не спешит и возится с нею второй день, хотя хорошо видно, что действовать топором он умеет очень ловко и не любит людей, которые зря тратят время.
На том берегу реки пасётся совхозный скот -- коровы и лошади. Из рощи вышел парень с недоуздком в руках, шагнул к рыжему коню, -- конь отбежал от него и снова стал щипать траву. Словоохотливый старик, перестав затёсывать кол, начал следить, как парень ловил коня, и, следя, иронически бормотал:
-- Экой неуклюжий!.. Опять не поймал... Ну, ну... эх, болван какой! Хватай за гриву! Эй!
Парень тоже не торопился. Коня схватила за гриву молодая комсомолка, тогда парень взнуздал его и, навалясь брюхом на хребет, поскакал, взмахивая локтями почти до ушей своих.
-- Вот как они работают -- с полчаса время ловил коня-то, -- сказал старик, закуривая. -- А кабы на хозяина работал, -- поторопился бы, увалень!
И не спеша снова начал затёсывать кол, пропуская слова сквозь густые подстриженные усы:
-- Спорить я не согласен с вами насчёт молодёжи, она, конешно, действует... добровольно, скажем. Ну однако нам её понять нельзя. Она, похоже, хочет все дела сразу изделать. У неё, может, такой расчёт, чтобы к пятидесяти годам все барами жили. Может, в таком расчёте она и того... бесится.
-- Ну, да, конешно, это слово -- от нашего необразования: не бесится, а вообще, значит... действует! И -- учёная, это видно. Экзаменты держит на высокие должности, из мужиков метит куда повыше. Некоторые -- достигают: тут недалеко сельсоветом вертит паренёк, так я его подпаском знавал, потом, значит, он в Красной Армии служил, а теперь вот -- пожалуйте! Старики его слушать обязаны! Герой!
-- Бывало, парень пошагает в солдатах три-четыре года, воротится в деревню и всё-таки -- свой человек! Ежели и покажет городскую, военную спесь, так -- ненадолго, покуражится годок и -- опять мужик в полном виде. А теперь из Красной-то через два года приходит парень фармазон-фармазоном и сразу начинает все обстоятельства опровергать. Настоящего солдата и не заметно в нём, кроме выправки, однако -- воюет против всех граждан мужиков и нет для него никакого уёму. У него -- ни усов, ни бороды, а он ставит себя учителем...
-- Плохо учит?
Старик швырнул окурок в воду, швырнул вслед за ним щепку и, сморщив щетинистое лицо, ответил:
-- Я вам, гражданин, прямо скажу: не в том досада, что -- учит, а в том, что правильно учит, курвин сын!
-- Непонятно это!
-- Нет, понять можно! Досада в том, что обидно: я всю жизнь дело знал, а оказывается -- не так знал, дураком жил! Вот оно что! Кабы он врал, я бы над ним смеялся, а так, как есть, -- он прёт на меня, мне же и увернуться некуда. Он в хозяйство-то вжиться не успел, по возрасту его. А -- чего-то нанюхался... Кабы из него, как из меня, земля жилы-то вытянула, так он бы про колхозы не кричал, а кричал бы: не троньте! Да-а! Он в колхоз толкает -- почему? Потому, видишь ты, что он на тракториста выучился, ему выгодно на машине сидеть, колёсико вертеть.
-- Ведь понимаем: конешно, машина -- облегчает. Так ведь она и обязывает: на малом поле она -- ни к чему! Кабы она меньше была, чтоб каждому хозяину по машине, катайся по своей землице, а в настоящем виде она межу не признаёт. Она командует просто, сволочь: или общественная запашка, или -- уходи из деревни куда хошь. А куда пойдёшь?
-- Ну, да, конешно, я не спорю, -- начальство своё дело знает, заботится -- как лучше. Мы понимаем, не дураки. Мы только насчёт того, что легковерие большое пошло. Комсомолы, красноармейцы, трактористы всякие -- молодой народ, подумать про жизнь у них ещё время не было. Ну и происходит смятение...
Поплевав на ладонь, крепко сжимая топорище красноватой, точно обожжённой кистью руки, он затёсывает кол так тщательно, как секут детей люди, верующие, что наказание воспитывает лучше всего. И, помолчав, загоняя кол ударами обуха в сырой, податливый песок, он говорит сквозь зубы:
-- Вот, примерно, племянник мой... Двоюродный он, положим, а всё-таки родня. Однако он мне вроде как -- враг, да!.. Он, конешно, понимает: всякому зверю хочется сыто жить, человеку -- того больше. На соседе пахать не дозволено, лошадь нужна, машина -- это он понимает. Говорить научились, даже попов забивают словами; поп шлёпает губой, пыхтит: бох-бох, а его уж не токмо не слыхать, даже и нет интереса слушать. А они его прямо в лоб спрашивают: "Вы чему такому научили мужиков, какой мудрости?" Поп отвечает: "Наша мудрость не от мира сего", они -- своё: "А кормитесь вы от какого мира?" Да... Спорить с ними, героями, и попу трудно...
-- Вы, гражданин, прибыли издаля, поживёте да опять уедете, а нам тут до смерти жить. Я вот пятьдесят лет отжил в трудах и -- достоин покоя али не достоин? А он меня берёт за грудки, встряхивает, кричит, как бешеный али пьяный. Из-за чего, спрашиваете? Будто бы я на суде неправильно показал, -- там у нас коператоров судили, за растраты, что ли, не понял я этого дела. Попытка на поджог лавки действительно была, это всем известно. Суд искал причину: для чего поджигали? Одни говорят: чтобы кражу скрыть, другие -- просто так, по пьяному делу. Племянник -- Сергеем звать -- да ещё двое товарищей его и девка одна, они это дело и открыли. До его приезда все жили как будто благополучно, а вкатился он -- и началась собачья склока. И то -- не так, и это -- не эдак, и живёте вы, говорит, хуже азиатов, и вообще... И требуют, чтобы меня тоже судить: будто бы я неправильно показал насчёт коператоров...
Говорит он всё более невнятно и неохотно; кажется, что он очень недоволен собой за то, что начал рассказывать. Он изображает племянника коротенькими фразами, создавая образ человека заносчивого, беспокойного, властного и неутомимого в достижении своих целей.
-- Бегает круглы сутки. Ему всё едино, что -- день, что -- ночь, бегает и беспокойство выдумывает. Пожарную команду устроил, трубы чистить заставляет, чтоб сажи не было. Мальчишек научил кости собирать, бабам наговаривает разное, а баба, чай, сами знаете, -- легковерная. В газету пишет; про учителя написал. Оттуда приехали -- сняли учителя, а он у нас девятнадцать лет сидел и во всех делах -- свой человек. Советник был, мимо всякого закона тропочку умел найти. На место его прислали какого-то весёленького, так он сразу потребовал земли школе под огород, под сад, опыты, дескать, надобно произвести...
Чувствуется, что, говоря о племяннике, он, в его лице, говорит о многих, приписывает племяннику черты и поступки его товарищей и, незаметно для себя, создаёт тип беспокойного, враждебного человека. Наконец он доходит до того, что говорит о племяннике в женском лице:
-- Собрала баб, девок...
-- Это вы -- о ком?
-- Да всё о затеях его. Варвара-то Комарихина до его приезда тихо жила, а теперь тоже воеводит. Загоняет баб в колхозы, ну, а бабы, известно, перемену жизни любят. Заныли, заскулили, дескать, в колхозе -- легче...