Гребенщиков Георгий Дмитриевич
Волчья жизнь

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Текст издания: журнал "Современникъ", No 11, 1913.

  

Волчья жизнь.
Разсказъ.

   Сѣдая, старая и тощая волчица съ оттянутыми черными сосцами высунула изъ норы острую морду и, поводя носомъ, прислушалась...
   Донесся глухой лошадиный топотъ.
   Посунулась назадъ въ глубь темной норы, съ плотно утоптаннымъ и сорнымъ поломъ, и ждала, пока топотъ удалился. Потомъ вышла наверхъ, встряхнула остистую шерсть и, повернувшись всѣмъ корпусомъ, оглянулась крутомъ. Вдали виднѣлся всадникъ на сѣрой лошади. Это старый знакомый и сосѣдъ. Встрѣчались съ нимъ не однажды. Первое время закричалъ и погнался было, но она была голодна, не боялась и, не торопясь, шла мимо. Въ рукахъ у него ничего не было. Такъ, не тронувъ, и уѣхалъ...
   Потомъ, встрѣтились въ лѣсу. Испугались оба. Онъ былъ съ топоромъ. Разошлись мирно. Дальнѣйшія встрѣчи были также мирны, хотя и мало пріятны.
   У него поблизости зимовка, немного скота и собаки. Вообще, житье здѣсь довольно безпокойное, хотя и старое, отоптанное. Здѣсь выкормлена, да, можетъ, и бабушка съ дѣдушкой здѣсь родились. Всѣ пути и лазы хорошо извѣстны... Искать лучшее мѣсто и рыть новую нору не такъ то легко теперь: всюду народъ, густота заимокъ, тѣснота. Да и силъ, и прежней легкости не стало. Стара, другой разъ рыщетъ, рыщетъ, даже крота поймать не можетъ. О зайцѣ и говорить нечего. Видала виды на своемъ вѣку. Не разъ чуть не поплатилась жизнью. А тутъ еще на мартовскихъ гулянкахъ достается всегда. Муженьки то не больно ласковы. Другой грызетъ -- грызетъ, мучаетъ -- мучаетъ... Изверги!..
   Изъ норы одинъ за другимъ выкатились два шустрыхъ волченка. На солнцѣ ихъ всегда беретъ страхъ: больно ужъ все видно вокругъ. На загривкахъ шерсть поднялась щетиной, глаза сузились, уши торчкомъ встали.
   Подкатились съ двухъ сторонъ подъ животъ матери, подпрыгнули и вцѣпились въ отвисшіе тощіе сосцы.
   Заворчала на нихъ и велѣла спрятаться въ нору. Сосѣдомъ припугнула. Волчата ужъ знаютъ его. Видали. Двуногій, а главное съ глазами... Добро бы безъ глазъ, какъ стогъ или дерево, а то съ глазами: увидитъ -- погонится. Оторвались отъ сосцовъ и нырнули въ яму. А она постояла, понюхала воздухъ и лѣнивымъ голоднымъ шагомъ направилась къ лѣсу...
   Съ осинъ и березъ, какъ крупный золотой буранъ, сыпались желтые листья, подъ ногами шелестѣли подсохшія травы. Верхушки елей и пихтъ, роняя на землю колеблющіяся синія тѣни, мягко шипѣли, шептались съ вѣтромъ. Съ высоты смотрѣла бездонная и страшная синяя пустыня...
   Останавливаясь и принюхиваясь, волчица осторожно шла по кустарникамъ и около корней березъ и елей и умными сѣрыми глазами косилась въ ту сторону, гдѣ должна быть знакомая избушка сосѣда-лѣсника.
   Вскорѣ въ прогалинѣ лѣса она показалась съ пушистымъ кустомъ дыма надъ сѣдой тесовой крышей. Отъ нея вкусно пахло козлами и телячьимъ духомъ... Волчица, остановившись у сѣраго ствола березы, завистливо повела ноздрями, вытянула шею и навострила уши... У избушки на кого то нехотя и безтолково лаяли собаки. Вскорѣ отъ нея отдѣлился всадникъ съ чернымъ плоскимъ лицомъ и узкими черными глазами. На головѣ его круглая, острая шапка, на груди блестящій крутъ. Слегка покачиваясь на сѣдлѣ, онъ потихоньку стукалъ пятками въ жирные бока сѣрой кобылы. Кобыла прядала ушами и полушопотомъ нѣжно ржала, косясь на перелѣсокъ. За ея хвостомъ бѣжалъ лоснящійся съ кудрявыми хвостомъ и гривкою жеребенокъ-позднышокъ... Плосколицый всадникъ что-то мурлыкалъ и слегка дремалъ, убаюканный зыбкой рысцою лошади. Онъ приближался по узенькой тропинкѣ, и волчица, слизнувъ съ губы накатившуюся слюну, припала къ землѣ и судорожно вытянулась...
   Кобыла захрапѣла и попятилась. Жеребенокъ прижался къ ея брюху и трусливо чавкалъ ртомъ... Впереди ихъ мелькнулъ надъ тропою лохматый крючекъ собачьяго хвоста... Вѣтерокъ повѣялъ на волчицу ненавистной псиной, затѣмъ возбуждающимъ запахомъ жеребячьей шкурки... Собака пробѣжала, не почуявши, а лошадь рванулась въ сторону, и всадникъ чуть не упалъ. Онъ прервалъ пѣсню, дернулъ кобылу поводомъ и оглянулся... Его черные узкіе глаза встрѣтились съ сѣрыми стеклянными и свѣтящимися глазами волчицы... Они съ минуту смотрѣли другъ на друга, и нельзя было понять, вражда или страхъ горѣли въ ихъ взглядахъ...
   Наконецъ, онъ крикнулъ громко и визгливо:
   -- Ки-у-у!..
   По лѣсу понеслось въ отвѣтъ многозвучное эхо, и противъ воли и желанія волчица метнулась въ сторону и понеслась прочь въ глубь лѣса...
   Она не разъ уже встрѣчалась съ лѣсникомъ, но почему то всегда его глаза приводили ее въ страхъ, а визгливый, внезапный окрикъ отнималъ волю...
   Она долго бѣжала по лѣсу, высунувъ сухой, горячій языкъ и жутко оглядываясь.,
   Пустое голодное брюхо подтянулось, и черные сосцы трепались, какъ увядшіе листья, цѣплялись за кустарникъ.
   Но вотъ по воздуху вмѣстѣ съ ароматомъ прѣлаго пырея прилетѣла и ударила по носу волна сладкой шкурки зайца. Замедлила шаги и потянула на вѣтерокъ. Вскорѣ впереди мелькнулъ сѣрый клубокъ и не быстро поскакалъ дальше. Задняя нога его волочилась по травѣ. Съ хищной радостью бросилась за нимъ и настигла.
   Онъ жалобно и визгливо залопоталъ, но мягкое, теплое тѣло его уже хрустнуло въ сильныхъ тискахъ пасти, и онъ тяжело повисъ, окрашиваясь собственной кровью.
   Забралась съ нимъ въ темную гущу лѣса подъ пихту и стала терзать и глотать горячіе куски мяса вмѣстѣ съ пушистой шкуркой. Совсѣмъ забыла, что есть голодные дѣтеныши. А если бъ были -- въ раздраженіи и жадности натрепала бы имъ шкуры, а, можетъ быть, одного въ назиданіе другому, и съѣла бы...
   Послѣ завтрака животъ потолстѣлъ, и сама стала тяжелѣе. Теперь опять можно долго терпѣть и даже часть отрыгнуть ребятишкамъ.
   Теперь бы въ нору, да поплотнѣе лечь. Здѣсь такъ неспокойно и опасно. Все кажется, что близко кто-то шагаетъ, шелеститъ травою и качаетъ кустарникъ... Было бы опасно встрѣтиться сейчасъ даже и со своимъ братомъ волкомъ. Почуетъ, что сыта -- грызть начнетъ изъ зависти...
   И не спѣша, она побрела изъ лѣса домой, къ норѣ, озираясь и принюхиваясь...
  

II.

   Лѣсникъ Чеке, нестарый киргизъ, жилъ въ лѣсу давно, лѣтъ семь, съ тѣхъ поръ, какъ страшный джутъ {Джутъ -- киргизское бѣдствіе отъ гололедицы.} погубилъ у его отца весь скотъ, и ему пришлось искать заработковъ на сторонѣ.
   Чеке ѣдетъ по лѣсу и разсуждаетъ про себя -- поетъ:
   -- Баринъ-лѣсничій хорошій человѣкъ: взялъ въ лѣсники, разрѣшилъ избушку изъ казеннаго лѣса сдѣлать, разрѣшилъ скотину въ лѣсу пасти: двѣ коровы, три лошади, немного козловъ; каждый мѣсяцъ жалованье -- двѣнадцать рублей. Хорошо жить въ лѣсникахъ, да только страшно: мужики постоянно лѣсъ воруютъ, пріѣзжаютъ ночью сердитые: стрѣлять жалко, кричать страшно -- убьютъ... Помаленьку раза четыре били, шибко раза два били -- едва ожилъ. Ночью спрячется Чеке въ своей избушкѣ, утромъ поѣдетъ въ лѣсъ -- новые да новые пни... Ищи ступай виноватыхъ... Баринъ-лѣсничій пріѣдетъ -- сердится, старшій объѣздчикъ Михалка Иванычъ пріѣдетъ -- ругается, плетью по спинѣ бьетъ... Какъ жить?.. Если бы не эти мужики воры -- хорошо бы жить: скотинѣ кормъ есть, дрова есть, сколько надо, каждый мѣсяцъ жалованіе "он-же теньга" 12 рублей -- Михалка Иванычъ самъ въ избушку привозитъ. Чеке только рукой тамгу -- кружокъ съ хвостикомъ -- на бумагѣ выведетъ... Хорошо бы жить -- только лѣсъ караулить страшно... Вонъ Михалкѣ Иванычу не страшно, онъ смѣлый, самъ бьетъ мужиковъ, протоколъ писать умѣетъ, деньги -- доходъ беретъ съ мужиковъ... Мужики его боятся, а Чеке никто не боится, фу, ты, язви тебя!.. Бѣда настоящая. Главное дѣло мужики злы, хуже волковъ стали. Богъ знаетъ, откуда этакіе понаѣхали...
   Чеке вспомнилъ про сосѣдку-волчицу и рѣшилъ, что она дѣйствительно лучше мужиковъ.
   Семь лѣтъ, живетъ въ норѣ рядомъ, никого не тронула... Всѣ телята, всѣ жеребята цѣлы. Понимаетъ, что дѣло сосѣдское, не ссорится. Нѣтъ, мужики хуже настоящаго каскыра -- волка,-- и Михалка Иванычъ хуже настоящаго каскыра... Каскыръ совѣсть имѣетъ: увидитъ -- убѣжитъ. Можетъ быть, ѣсть нечего -- жеребенокъ ночью съ кобылой ходитъ -- не трогаетъ, теленокъ цѣлый день въ лѣсу ходитъ -- не трогаетъ... Бога боится... Нѣтъ -- каскыръ хорошій сосѣдъ, лучше мужиковъ, лучше Михалки Иваныча...
   Тутъ онъ и встрѣтился съ сосѣдкой. Сначала испугался, но когда крикнулъ, и она убѣжала, опять успокоился. Вѣрилъ: семь лѣтъ живутъ рядомъ -- не тронула, значитъ и не тронетъ... Все-таки оглядывался, и не могъ по порядку думать. И пѣсня не пѣлась, а безъ пѣсни степной человѣкъ-киргизъ развѣ можетъ думать?..
   Собака, сконфуженная внезапнымъ появленіемъ волчицы, съ суетливой отважностью рыскала, какъ челнокъ, поперекъ тропинки, нюхала землю и лаяла, потряхивая крючковатымъ хвостомъ...
   Вдругъ Чеке испугался по-настоящему. Впереди навстрѣчу мужикъ шелъ, съ ружьемъ. Чеке задержалъ лошадь и хотѣлъ было повернуть, но мужикъ крикнулъ ему:
   -- Эй, орда! Не узналъ, што-ли?
   -- А-а... Митька Степанычъ...-- обрадовался Чеке, узнавъ знакомаго охотника.
   Онъ поѣхалъ навстрѣчу Митькѣ, и на небольшой полянкѣ у маленькаго стога они остановились и поздоровались.
   Митька, шустрый, коренастый парень съ кошачьими усами и рыжей стриженой головою въ картузѣ, набилъ махоркой трубку и высѣкъ изъ огнива искру. Это былъ единственный человѣкъ, котораго Чеке не только не боялся, но даже любилъ какой то теплой, полудѣтской любовью.
   Дружески хлопнувъ Чеке по колѣнкѣ, Митька громко и весело спросилъ:
   -- Н-но, дакъ креститься то, когда будешь, а?... Я, братъ, тебѣ ужъ и крестну нашелъ, а крестнымъ, такъ и быть, самъ буду... Начнемъ тебя макать, хэ!..-- Митька лукаво поглядѣлъ снизу вверхъ на все еще сидѣвшаго на лошади Чеке.
   -- Будь ты къ чорту!..-- неловко улыбнулся Чеке, зная, что Митька шутитъ.
   -- Ну, дакъ чего? Свою бабу бросишь, а мы тебя на русской дѣвкѣ женимъ... Холки вотъ э-эдаки.-- Онъ взмахнулъ руками вокругъ своихъ бедеръ и насмѣшливо прищурился.
   -- Ой... Пошто болташь?..
   -- Болташь!-- коротко передразнилъ Митька и рѣшительно прибавилъ:-- дыть она у тебя, баба то, вся прокоптѣла въ дыму, стала ровно вяленая лытка баранья!..
   Чеке отвернулся и, чтобы задобрить Митьку и прекратить непріятный разговоръ, пригласилъ:
   -- Чаевать пойдемъ!
   -- Поди ты къ лѣшему съ чаемъ твоимъ... Въ прошлый разъ чашку выпилъ, а на днѣ -- овечій орѣшекъ... Тьфу!..
   -- Ну, маленько въ молоко попалъ -- баба козлуху доила. Чего?..
   -- Баба твоя замараха!..-- Митька съ удовольствіемъ сплюнулъ, взялъ въ зубы трубку, пошевырялъ въ ней сухой травинкой и спросилъ:
   -- Ну, вотъ чего: гдѣ у тебя тутъ волки-то живутъ?..
   Чеке вдругъ отвелъ глаза въ сторону, заморгалъ и обиженнымъ тономъ отвѣтилъ:
   -- Я почемъ знаю, на -- вотъ!..
   Митька испытующе уставился на него узкими, синими глазками и, крѣпко выругавшись, крикнулъ:
   -- Ты чего мнѣ врешь!.. Они тебѣ родня, што-ли? Чего ты ихъ скрываешь?.. Говори, собачья голова!..
   И Митька, схвативъ Чеке за воротникъ, дернулъ его съ сѣдла.
   Чеке захихикалъ въ отвѣтъ, уперся въ стремена и умиротворяюще попросилъ:
   -- Эй, Митька Степанычъ, бешметъ старый, однако, порвется...
   Но Митька держалъ и допрашивалъ:
   -- Сказывай, гдѣ волчья нора! Каждый разъ вой слышу, пометъ, слѣды вижу, а ты будто не знаешь.
   Но Чеке рѣшилъ во что бы то ни стало не выдавать свою сосѣдку. Теперь онъ былъ увѣренъ, что волчица не только не тронетъ его скотины, но даже сама оберегать ее отъ другихъ будетъ, почуетъ, какъ онъ заступается за нее. И онъ напржъ всѣ свои мысли, чтобы половчѣе соврать Митькѣ. Но не умѣлъ и только добродушно хихикалъ и бормоталъ:
   -- Однако, бешметъ порвешь, лѣсничій-баринъ пріѣдетъ... Маленько сердиться будетъ, скажетъ: "Чеке маленько дуракъ!.."
   -- Маленько дуракъ... Ты много, а не маленько дуракъ!.. Ну, говори, по глазамъ вижу, что знаешь...
   Чеке помолчалъ, попытался вырваться изъ крѣпкой руки Митьки, взглянулъ въ его сощуренные глаза и, увидѣвъ въ нихъ огоньки настоящей злобы, отвернулся и тоненькимъ голоскомъ протянулъ:
   -- Ой-бой, Митька Степанычъ, ты самъ ровно каскыръ. Пошто Чеке обижаешь?
   Митька уже противъ своей воли приходилъ въ ярость. И какъ это съ нимъ часто случалось на охотѣ, когда птицы или звѣрь не были убиты наповалъ, и ихъ приходилось добивать; сталъ безпощаднымъ. Онъ стиснулъ зубы и рванулъ Чеке изо всей силы. Но Чеке -- киргизъ, его пять Митекъ съ сѣдла не стащатъ, и потому у Митьки въ рукѣ остался лоскутъ стараго бешмета...
   -- Ой, бо-ой!..-- укоряюще протянулъ Чеке и трусливо отъѣхалъ отъ Митьки.
   -- А вотъ я те, остроголовый, сейчасъ...-- Митька вскинулъ ружье и прицѣлился.!-- Говори!.. Скажешь или нѣтъ?-- Митька щелкнулъ куркомъ.
   -- Эй, пожалуйста, скажу... Эй, Митька Степанычъ, что ты, Богъ съ тобой, пожалуйста!..
   Чеке сѣрый отъ страха ѣхалъ прямо на дуло ружья и махалъ руками.
   -- То-то...-- пригрозилъ Митька и отнялъ ружье:-- веди меня сейчасъ же... Далеко?...
   -- Дале-око...-- протянулъ Чеке, чтобы оттянуть предательство.
   -- Ну, далеко, дакъ сади меня за сѣдло. Подъѣзжай ближе!..
   Онъ вскарабкался на кобылу, взялся за поясъ Чеке и пнулъ въ бока лошади каблуками.
   Начавшій было сосать жеребенокъ оторвался отъ вымени и плаксиво заржалъ. Кобыла отвѣтила ему ласковымъ басистымъ хохотомъ и пошла между вѣтвистыхъ деревьевъ.
   Долго возилъ Чеке Митьку по лѣсу и всячески пытался отвлечь, умиротворить, обмануть его. Но Митька, охваченный охотничьей страстью, былъ настойчивъ до неумолимости. Чеке понялъ, что напрасно мучаетъ лошадь, и поѣхалъ на знакомую опушку. Съ суевѣрнымъ страхомъ онъ показалъ на маленькій овражекъ, гдѣ изъ кустарника зіяла черная волчья нора.
   Митька слѣзъ съ лошади, осторожно, чтобы не дѣлать слѣдовъ, подошелъ къ норѣ и наклонился надъ ея устьемъ.
   -- Ы-гы-ы...-- многозначительно промычалъ онъ: -- да тутъ есть и молодяжникъ... Ишь слѣды то... Такъ... такъ... Ладно!..
   Запримѣтивъ мѣстность и выругавъ Чеке за то, что тотъ долго кружилъ понапрасну, Митька отправился пѣшкомъ къ дому...
  

III.

   Домой Митька пришелъ поздно, около полуночи. У маленькой, крытой шатромъ избушки, торчащей въ небо неровно наложенными тесницами, его встрѣтилъ кучерявый рыжій уточникъ Касатый. Онъ обиженно повизгивалъ, пеняя хозяину на то, что тотъ оставилъ его на привязи и не взялъ съ собою въ лѣсъ, которымъ теперь отъ Митьки пахло.
   Митька, озлобленный голодомъ и усталостью, пнулъ подвернувшуюся подъ ноги собаку и побарабанилъ по дребезжащему окошку.
   Въ избѣ вскорѣ вспыхнулъ свѣтъ, и упавшая на окно огромная тѣнь бабы неуклюже и беззвучно почесала растрепанную голову.
   -- Ну-у-ка, скребись давай, дрыхало!..-- выругалъ Митька бабу и нетерпѣливо звякнулъ кольцомъ двери.
   -- Ѣсть то будешь?..-- хрипло спросила Арина и поправила на головѣ повязку.
   Митька шагнулъ черезъ спящихъ на полу ребятишекъ, повѣсилъ на гвоздь ружье и сумку и, обернувшись къ женѣ, закричалъ:
   -- Погонялъ бы тебя съ утра до ночи по лѣсу -- не знаю: стала бы ты жрать, али нѣтъ!..
   Арина молча смотрѣла на него и дѣйствительно не знала: будетъ ли онъ ѣсть. Онъ такъ часто приходитъ ночью и, уставшій, бросается на кровать не ѣвши, что трудно было рѣшить -- давать ему ѣсть, или нѣтъ.
   -- А вотъ я те какъ прысну, да вышибу бруснику то изъ хари -- ты поймешь у меня: хочу я ѣсть, или не хочу!..
   Арина торопливо зазвенѣла заслонкою.
   Изъ-подъ зипуна выглянула всклокоченная бѣлокурая головка пятилѣтняго Гришки и испуганными глазами покосилась на отца. Затѣмъ опять скрылась подъ зипуномъ, какъ звѣрокъ въ норѣ. Рядомъ съ нимъ, разметавшись, лежала семилѣтняя Дашка, и Митька, поправивъ ей платьице, снялъ съ себя старую куртку и укрылъ худое тѣльце дѣвочки.
   Затѣмъ долго и проворно ѣлъ перепрѣлую утиную похлебку. Его рука съ деревянной ложкой большимъ уродливымъ пятномъ скользила по переднему углу, то и дѣло гася собою позолоченный вѣнецъ Богородицы.
   Гришка въ дырочку зипуна посматривалъ на божницу, и тѣнь ложки представлялась ему бритой, круглой головой лѣсника Чеке, посаженной на длинную шею... Голова беззвучно прыгала по стѣнѣ, ломалась въ углу и лизала Богородицу.
   Въ сѣняхъ захлопалъ крыльями и запѣлъ пѣтухъ. Ему отвѣтилъ откуда то издали другой. Арина постлала на кровать поверхъ кошмы свою праздничную кацавейку. Такимъ манеромъ она часто умиротворяла мужа. Не разуваясь, онъ легъ, она сняла съ него обутки, почесала ему спину и потушила огонь.
   Митька въ постели подобрѣлъ и, обнимая мягкотѣлую, пахучую жену, подумалъ:
   "Баба дакъ баба и есть: завсегда сердце умягчить можетъ"...
   И тутъ же вслухъ добавилъ:
   -- Чекешка волчье гнѣздо отвелъ мнѣ... Добрецкое, надо быть... Вотъ ежели-бъ добыть Богъ пособилъ...
   Но, разнѣжившись около бабы, онъ больше ничего не сказалъ и вскорѣ же устало захрапѣлъ.
   Утромъ онъ всталъ поздно. Поднявшись и закуривъ трубку, онъ вспомнилъ, что надо подумать объ охотѣ за волками. Вчера отъ усталости и голода плохо работала голова. На этотъ разъ обыкновеннымъ способомъ ловить и убивать волковъ ему не хотѣлось. Отравить или застрѣлить -- не штука... У него есть заказъ -- поймать хоть одного, а лучше двухъ волчатъ живыми. Господинъ изъ города обѣщалъ по красной за штуку. Вотъ, если бы трехъ-четырехъ живыми сцапать... Но какъ?..
   Отъ неумѣнія быстро соображать, онъ снова обозлился.
   Вообще дома у него почти никогда не было веселаго духа. На все смотрѣть было тошно. Догнивающая изба, развалившіяся сѣни, грязный полуразрушенный дворишко, сопливые оборванные ребята и сквозящая изъ каждой щели бѣднота охватывали его смертной скукой, и его тянуло къ ружью, а съ нимъ куда-нибудь въ лѣсъ, на озеро, на завода рѣки, или просто въ поле. Съ ружьемъ онъ какъ-то охладѣлъ къ хозяйству, облѣнился, и ни на какую домашнюю работу у него не поднимались руки. Не даромъ хозяйственный сосѣдъ Петрованъ часто щилованилъ {Щилованилъ -- вышучивалъ, добродушно насмѣхался.} надъ Митькой, когда тотъ съ пустымъ ягдташемъ возвращался съ охоты:
   -- Че, Митьша, старики видно правду говаривали, што "рыбка, да рябки потеряй деньки!?".
   Митька и самъ зналъ, что охота плохое пропитаніе, особенно теперь, когда дичь повсемѣстно истреблена, но уже не могъ бросить ружья, слишкомъ втравился онъ въ шатанье по рѣкѣ и лѣсу.
   И дѣйствительно, какъ только уходилъ на заводи или въ темно-зеленую тайгу -- всѣ заботы его покидали, оставалась лишь звѣриная хищность и жажда -- добыть хоть какую-нибудь живую тварь. И съ этой хищностью было весело бродить дни и ночи, спать подъ стволомъ ели или на стогу, кипятить чайникъ или переругиваться съ ночными страхами.
   За завтракомъ Митька все-таки придумалъ: взять стрихнину, которымъ его снабдилъ господинъ изъ города, по дорогѣ убить зайца, начинить его и положить неподалеку отъ норы, разставить по особому петли и кулему и начать копать нору. Волчата глубоко не сидятъ. Если большіе -- могутъ, правда, покусать, но на то и рискъ -- благородное дѣло...
   Съ вечера онъ выспался, взялъ запасъ, взялъ толстыя кожаныя рукавицы на случай, чтобы не покусали волчата, взялъ пешню и до свѣту отправился въ лѣсъ.
  

IV.

   Медленно, точно нехотя, просыпалось осеннее утро, и темная зубчатая кайма лѣса четко выступала на яркомъ пламени восхода.
   По дорогѣ Митька затратилъ два заряда: по воронѣ и по ястребу. Обѣихъ птицъ начинилъ стрихниномъ и сунулъ въ мѣшокъ.
   Къ знакомой норѣ онъ подошелъ, крадучись, и озираясь. На низенькихъ кустарникахъ серебрились нити паутины, а земля у устья норы покрыта была тонкимъ налетомъ инея. Митька осторожно заглянулъ въ нору, изъ которой пахло могилой, и остановился въ раздумьи. Если старики въ норѣ -- копать опасно. Ладно, какъ одна матка, а если ихъ тутъ двое, да пара молодыхъ?.. Приглядѣлся къ слѣдамъ -- ничего нельзя разобрать... Холодный утренникъ начиналъ знобить тѣло. На случай, если старуха не въ норѣ, поодаль на тропинку бросилъ отравленную ворону. Ястреба оставилъ при себѣ: если старуха въ норѣ и будетъ нападать -- сунуть ей въ пасть. Изъ длинной веревки вокругъ норы навѣсилъ петель, настроилъ кулему, поближе положилъ ружье. Покурилъ -- подумалъ, скинулъ куртку и, плюнувъ на руки, взялъ пешню... Затѣмъ еще разъ заглянулъ въ темное отверстіе норы и сталъ копать.
   Нора шла вглубь крутымъ уклономъ, и Митька, раскапывая ее, то и дѣло откалывалъ огромные комья дерна, заволакивалъ ими нору и все глубже уходилъ въ землю, все рѣже показывалась его голова наверху. Изъ ямы летѣли комья земли и тяжелое дыханье охотника, синіе глаза его блестѣли хищной злобой и настойчивостью, и весь онъ, забывъ объ усталости и голодѣ, работалъ непрерывно-долго, пока горячее солнце, остановившись на серединѣ неба, не заглянуло къ нему въ кривую глубокую яму.
   Митька вылѣзъ изъ нея, сѣлъ на краю и, заглядывая внизъ, сталъ въ сухомятку ѣсть калачъ. Пригрѣтый солнцемъ и усталый, онъ какъ то вдругъ обмякъ, и вся его работа показалась ему напрасной и ненужной. Ему казалось, что въ норѣ нѣтъ волчатъ, или они ушли вглубь, подъ землею, въ дальнее логово.
   -- Какъ обвалится яма, да погребетъ -- вотъ и напромышляю смерть себѣ... Ишь, могилу какую вырылъ...-- бормоталъ онъ наединѣ съ собою, чувствуя, какъ сонъ клонитъ его на пригрѣтую землю.
   -- Ужъ не отравился ли я невзначай?-- вдругъ встревожился онъ, понюхалъ руки, осмотрѣлъ калачъ, вытрясъ мѣшокъ и, желая побороть сонъ, вскочилъ на ноги. Вскочилъ и почему то не смѣлъ оглянуться назадъ, будто тамъ кто-то страшный стоитъ и наблюдаетъ за нимъ. Все-таки поборолъ себя, оглянулся и замеръ въ оцѣпенѣніи.
   На тропинкѣ въ пяти шагахъ отъ него, вытянувшись, стояла волчица и, разинувъ зубатую пасть, ненавистными свѣтящимися глазами смотрѣла ему прямо въ глаза. Онъ покосился на ружье и сморгнулъ съ глазъ застлавшія ихъ слебы полуденнаго страха, крикнулъ, хватаясь за ружье, но волчицы уже не было, и не шелохнувшись, стояли жидкіе кустарники...
   Съ ружьемъ въ рукахъ онъ обошелъ вокругъ, передернулъ плечами, выругался и проворчалъ:
   -- Поблазнило, должно быть... Сволочь!..
   И это какъ будто прибавило ему злости и храбрости, онъ разсмѣялся надъ собою, взялъ пешню и спрыгнулъ въ яму. Но вдругъ подъ его ногами земля поплыла, и онъ провалился куда то глубже, увязая ногами въ сыпучей землѣ и нащупывая ими что-то живое, барахтающееся я ползущее верхъ... Онъ понялъ, что провалился въ логово, и вдругъ потерялъ самообладаніе.
   Отплевываясь отъ сыпавшейся въ ротъ земли, онъ суетливо скребся изъ ямы, и съ нимъ рядомъ, отряхивая съ себя землю, скребся тощій, матерый волченокъ... И оба: человѣкъ и звѣрь были смертельно перепуганы не другъ другомъ, а болѣе страшной опасностью -- осыпающейся и грозящей обвалиться тяжелой землей. Но только миновала опасность, и Митька выпрыгнулъ наверхъ, онъ въ злобномъ изступленіи схватилъ волчонка голыми руками за шерсть, затѣмъ за горло и, все больше звѣрѣя, барахтался съ нимъ на землѣ, стараясь увернуться отъ его острыхъ молодыхъ зубовъ... Подвернувшимся ружьемъ, онъ билъ его по головѣ, тискалъ кодъ собою пиналъ ногами и задыхался собственною яростью и восторгомъ хищной побѣды...
   Когда, наконецъ, волченокъ былъ прикрученъ веревкою къ концу пешни, Митька собралъ вещи, перекрестился и быстро повелъ свою добычу живьемъ по знакомой дорогѣ къ избушкѣ Чеке.
   Волчонокъ, высунувъ, длинный языкъ, упирался, метался въ стороны, бросался на Митьку, но Митька привязанной къ шѣе волчонка пешнею толкалъ его, билъ прикладомъ ружья и всячески истязалъ всю дорогу... Казалось, вся накопившаяся въ немъ злоба пролилась на звѣреныша, и Митька отводилъ на немъ свою темную душу за все и навсегда.
   У избы Чеке Митьку чуть не разорвали собаки, и ему съ трудомъ удалось отстоять себя и волченка. Хозяйка Чеке такъ перепугалась, что затворилась въ избѣ и не хотѣла Митьку впускать. Самъ Чеке, услышавъ собачій бунтъ, прискакалъ верхомъ изъ глубины лѣса и, не рѣшаясь сойти съ лошади, стоялъ поодаль и испуганно смотрѣлъ на Митьку.
   -- Ну, чего, остроголовый, смотришь?.. Вели бабѣ самоваръ ставить!.. Попью чаю, да пойду другого добывать!..
   -- Ты што -- ты, сдурѣлъ?..-- визгливо крикнулъ Чеке:-- ты пошто живой ведешь, а?..
   -- Тебя не спросился... Значитъ, такъ надо...-- отгрызнулся Митька, оскаливъ зубы, но, взглянувъ мимо Чеке, вдругъ выпустилъ волченка, поблѣднѣлъ и бросился къ ружью.
   Кобыла подъ лѣсникомъ ринулась въ сторону, и Чеке, падая съ нея, услышалъ, какъ визгливо и жалобно позади его заржалъ жеребенокъ. Вскочивъ въ избушку, Чеке увидѣлъ, что жеребенокъ трепеталъ въ зубахъ страшной, ставшей огромною и пушистой, волчицы...
   Митька выстрѣлилъ, но волчица бросилась на него и безстрашно прыгнула ему на грудь, рванула за горло и метнулась къ окруженному собаками волченку. Но вдругъ она опустила окровавленный задъ и, слабѣя, потянула прочь, вслѣдъ за убѣгающимъ съ петлею на шеѣ волченкомъ. Стая собакъ съ громкимъ лаемъ терзала ея дѣтеныша, и она не отнимала его, а бѣжала дальше.
   У своей норы она завертѣлась вокругъ самой себя, зализывая прострѣленный задъ, присѣла на него, уставила морду въ синее небо и протяжно и подавленно завыла... Затѣмъ нырнула въ разрушенную нору и стала заживо погребать себя въ рыхлой, холодной землѣ.
   И, подыхая, отрыгнула кусокъ только что вырваннаго человѣческаго горла...

Георгій Гребенщиковъ.

"Современникъ", No 11, 1913

  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru