Гуревич П. Н.
К. Чуковский. Критические рассказы. Книга первая. Изд. Шиповник. Спб. 1911 год

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Новыя книги

   К. Чуковскій. Критическіе разсказы. Книга первая. Изд. Шиповникъ. Спб. 1911 годъ.
   Новая книга К. Чуковскаго, выпущенная подъ нѣсколько претензіознымъ заглавіемъ "Критическихъ разсказовъ", состоитъ изъ статей его, печатавшихся въ послѣднее время въ повременныхъ изданіяхъ и уже хорошо знакомыхъ извѣстной части читающей публики. Въ этой книгѣ мы находимъ и хлесткую лекцію о Натѣ Пинкертонѣ, и до дерзости парадоксальную статью о Короленко, который разбирается съ точки зрѣнія гимназиста-сифилитика, и "путеводитель по Сологубу", заманивающій читателя на кладбище, подобно блудящему огоньку, и т. п. Словомъ тутъ все тотъ-же enfant terrible современной критической литературы -- Корнѣй Чуковскій. Онъ несомнѣнно талантливъ. Это критикъ съ чутьемъ, съ незауряднымъ даромъ изложенія и большимъ природнымъ юморомъ, но онъ выступилъ въ "сумерки русской литературы", сразу сталъ въ первые ряды бойцовъ, и это бурное начало отразилось на дальнѣйшей работѣ Чуковскаго, придавъ ей яркополемическій характеръ.
   Задача критики понимается Чуковскимъ не въ смыслѣ выясненія наиболѣе здоровыхъ, жизнеспособныхъ элементовъ творчества разбираемаго автора, а преимущественно въ опредѣленіи его недостатковъ. При этомъ, подобно тому, какъ французскіе критики стараются вывести характеристику писателя изъ его господствующей способности, такъ Чуковскій обычно разсматриваетъ творчество писателя съ точки зрѣнія его основного недостатка. Конечно, такая критика выигрываетъ въ смыслѣ цѣльности построенія, но нельзя не признать, что этотъ пріемъ представляется слишкомъ упрощеннымъ, односторонне освѣщающимь писателя, а къ этому присоединяется еще странная предпосылка Чуковскаго, что "наши идеи не въ нашихъ словахъ, а въ нашей походкѣ, нашихъ жестахъ и въ нашей прическѣ". -- Отсюда, пожалуй, одинъ шагъ до вывода, что ключъ къ творчеству писателя можно найти въ его прическѣ, или же въ цвѣтѣ глазъ его героевъ.
   Въ своихъ характеристикахъ Чуковскій удивительно тщательно, какъ-бы съ микроскопомъ въ рукахъ, подбираетъ мелочи, характеризующія писатели съ опредѣленной стороны, но въ этихъ статьяхъ не хватаетъ того, что можно уловить только съ "высоты птичьяго полета". Поэтому онъ часто не даетъ цѣльнаго образа, и отдѣльные писатели являются у него внѣ общей связи, внѣ исторической перспективы. По этой системѣ все творчество Сологуба выводится изъ его утрированнаго увлеченія идеей смерти.
   "Беру недотыкомку, -- говоритъ отъ имени Сологуба Чуковскій, -- и творю изъ нея трупъ, падаль, стервятину и радуюсь." Конечно, въ произведеніяхъ Сологуба много мѣста отведено "паѳосу освобожденія", и для доказательства положенія Чуковскаго можно подобрать достаточно матеріала, но нельзя разсматривать такого крупнаго писателя подъ однимъ угломъ зрѣнія. Странная затѣя кастрировать эту поэзію, выкинувъ чувственные элементы, играющіе въ ней такую роль; грѣшно было бы забыть и своеобразный юморъ этого писателя съ совершенно "особымъ лицомъ". Въ прозѣ Алексѣя Ремизова Чуковскій ничего не видитъ кромѣ "проповѣди горя, испуга и тошноты", и вся прелесть мистики Ремизова, вся голубиная чистота его мучениковъ жизни остается гдѣ-то за бортомъ. Короленко, по отзыву критика, грѣшитъ неисправимымъ оптимизмомъ. Всѣ свойства этого таланта какъ будто нарочно направлены на то, чтобы "вытравить ужасъ изъ жизни, вывести его оттуда, какъ выводятъ пятно изъ скатерти. Голубоглазость обязательна для обитателей этихъ синихъ книжекъ и мнѣ сдается, что у героевъ Вл. Короленко даже самыя души голубоглазыя".
   Чуковскій правъ. Короленко не смакуетъ ужасовъ въ своихъ произведеніяхъ. Онъ не скрываетъ отъ читателей правды жизни, но какъ бы щадя его, избѣгаетъ тяжелыхъ подробностей, и въ наше время когда "литература есть собраніе катастрофъ, отчаянья, ужаса, смерти", пытается даже утѣшить читателя: а все таки, все таки впереди огни! Критикъ упустилъ, однако, существенное обстоятельство.
   Короленко -- дитя другой эпохи, когда литература служила интеллигенціи, проглоченной въ настоящее время, по словамъ Чуковскаго, каннибалами. "Вся русская интеллигенція до послѣдней косточки, -- говоритъ Чуковскій, -- тоже проглочена сплошнымъ, милліоннымъ готтентотомъ, и мы можемъ по-прежнему писать статьи, рисовать картины, быть Шаляпиными, Андреевыми, Сѣровыми, -- но насъ будутъ слушать, и смотрѣть, и судить, и цѣнить готтентоты".
   Короленко -- самъ интеллигентъ до мозга костей -- привыкъ, что его читатель, человѣкъ одного съ нимъ толка, всегда готовъ понять его безъ подчеркиванія, безъ грубыхъ эффектовъ и не ждетъ отъ него ужасовъ въ стилѣ "Роковой любви" или "Трехъ любовницъ кассира". Нельзя-же требовать отъ Короленко тѣхъ, сдѣлавшихся уже привычными для современной литературы, красокъ, которыя перешли на страницы журналовъ, быть можетъ, съ экрана кинематографа, изъ подъ кисти "Ната Пинкертона".
   Особенности критической манеры Чуковскаго приводятъ къ тому, что онъ оказывается сильнѣе всего при разборѣ однобокихъ талантовъ, "у которыхъ никогда не бываетъ сразу нѣсколькихъ идей въ головѣ, а одна идея, очень хорошая, по только одна". Поэтому наиболѣе удачной во всей книгѣ представляется статья о Горькомъ.
   Послѣ критической операціи произведенной Чуковскимъ надъ соколами и буревѣстниками, эти "очаровательныя птицы" оказались обыкновенными воронами и галками, а Горькій явился предъ читателемъ въ видѣ "самаго теоретическаго Пфуля во всей русской словесности", изъ любви къ теоріи возненавидѣвшаго живую жизнь.
   Литературная критика играетъ роль садовника; она должна оберегать молодые ростки и безжалостно уничтожать сорныя травы. Критическій талантъ Чуковскаго несомнѣнно болѣе приспособленъ къ второму. Не думаю, чтобы онъ когда-нибудь явился въ роли провозвѣстника новыхъ, начинающихъ талантовъ, но нельзя отрицать большого значенія критическаго серпа, подъ корень подрѣзывающаго махровыя ничтожества, вродѣ Вербицкой, и всю плеяду паразитовъ литературы, которыхъ Чуковскій какъ-то окрестилъ: -- "рыжими".
   
   К. И. Арбажанинъ. Леонидъ Андреевъ. Итоги творчества, литературно-критическій этюдъ. С.-Петербургъ, 1910 г.
   
   Книга г. Арабажина не является продуктомъ одной идеи, одного настроенія. Какъ объясняетъ самъ авторъ, книга эта "выросла" изъ ряда отдѣльныхъ его лекцій о творчествѣ Леонида Андреева, прочитанныхъ въ Петербургѣ, Москвѣ и въ провинціи.
   При объединеніи, лекціи эти, повидимому, не были въ достаточной мѣрѣ переработаны и согласованы; отсутствіе единства въ планѣ книги и въ разработкѣ матеріала сдѣлало то, что авторъ принужденъ былъ, въ своемъ литературно-критическомъ этюдѣ, впасть въ непримиримыя самопротиворѣчія. Такъ, въ началѣ книги г. Арабажинъ ссылается на способность Андреева заставить читателя "связать рядъ проблемъ жизни съ своими произведеніями и образами своихъ героевъ", а въ концѣ книги утверждаетъ, что "ни одинъ образъ Андреевскаго творчества не войдетъ въ русскую литературу, какъ типъ." Андреевъ -- "магъ и чародѣй реалистической экспрессіи" и вмѣстѣ съ тѣмъ "писатель безъ индивидуальной марки, безъ самобытности рисунка", онъ "слѣпъ и глухъ" въ общественныхъ вопросахъ и при томъ же "чуткій человѣкъ и умѣетъ откликаться на вопросы современности" и т. д. Отличительную черту литературной физіономіи Андреева г. Арабажинъ видитъ въ томъ, что Андреевъ типичный "мѣщанинъ", какъ и всѣ его герои. Однако, судя по тому, что авторъ противополагаетъ Андреева "другому мѣщанинъ, но уже на этической почвѣ -- М. Гершензону", надо полагать, что въ примѣненіи къ Андрееву терминъ мѣщанинъ принимаетъ характеръ классовый и обозначаетъ идеолога буржуазіи. Трудно примирить съ этой характеристикой утвержденіе критика, что Андреевъ -- тотъ же Савва и что онъ "хочетъ уничтожить всѣ идеалы человѣчества, всѣ тѣ кумиры, которые держатъ человѣчество въ рабствѣ и мѣшаютъ ему быть свободнымъ". Въ художественномъ отношеніи (если отбросить рядъ противорѣчивыхъ восторговъ и полемическихъ выпадовъ) г. Арабажинъ ставитъ, главнымъ образомъ, въ вину Андрееву его склонность къ фантастикѣ, кошмарамъ и символизму.-- Критикъ не отрицаетъ символизма, "когда онъ является вторымъ этажемъ въ художественномъ зданій, и когда соблюдено равновесіе между символическимъ и реальнымъ (sic) этажемъ", но у Андреева, по мнѣнію г. Арабажина, символизмъ беретъ верхъ надъ бытомъ и это "устремленіе въ область стилизованныхъ образовъ есть, до извѣстной степени, для искусства начало конца". Какъ кажется, что подобная проповѣдь juste-milieu въ искусствѣ не требуетъ возраженія.-- Художникъ творитъ образы, а не клеитъ ихъ, какъ картонные домики. А если въ литературу случайно проникаетъ подобное зодчество, то созданія его рушатся отъ перваго дуновенія жизни, не смотря на математически вѣрно исчисленное равновѣсіе частей каждой постройки. Въ общемъ, по мнѣнію г. Арабажина, трудъ Л. Андреева представляется энергичнымъ, но мало плодотворнымъ: "такого одинокаго зовешь на лицо, а онъ отсиживается отъ жизни за бастіонами проклятыхъ вопросовъ. Онъ еще не рѣшилъ вопроса о смерти и жизни, о смыслѣ существованія, о Богъ и добрѣ". Но какого же дѣла требуетъ г. Арабажинъ отъ художника? Развѣ отъ него можно ждать чего либо, кромѣ откровенной исповѣди въ своихъ сомнѣніяхъ и дерзновеніяхъ въ коренныхъ вопросахъ человѣческаго бытія? -- Или Арабажинъ просто повторяетъ лейтъ-мотивъ доктринернаго мѣщанства: мало дѣло дѣлать? Приходится, пожалуй, остановиться на послѣднемъ предположеніи.

Петръ Наумовъ.

"Аполлонъ", No 2, 1911

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru