Когда у павловскаго дьякона, Макара Иваныча, заболѣла жена, ему самому пришлось стряпать обѣдъ, ходить за птицей и доить корову. Жена, женщина крупная, соотвѣтственно и хозяйственные предметы любила большіе и тяжелые. Дьяконъ же, человѣкъ маленькій, красноносый и лысый, едва управлялся съ горшками и ухватами.
Помогало только самолюбіе.
-- Бабье дѣло да не сдѣлать!
Онъ сновалъ и суетился между жбанами, горшками и корчагами, съ круглыми очками на носу, какъ алхимикъ или добрый волшебникъ, разговаривалъ съ ними какъ съ друзьями или врагами,-- смотря по обстоятельствамъ, впрочемъ, одинаково добродушно.
-- Лѣзь, лѣзь, злодѣй... во имя Господне!-- говорилъ онъ горшку со щами, поталкивая его въ печь.
Потный, красный, въ потерявшемъ цвѣтъ подрясникѣ, онъ самодовольно смотрѣлъ въ жерло печки, опираясь на ухватъ, какъ воинъ на пику, и благосклонно совѣтовалъ горшку.
-- Кипи во славу Божію!
Но щи закипали совсѣмъ не во-время, въ печи поднимался шумъ и трескъ... дьяконица стонала за перегородкой, причитая жалобно. Окруженный тучею мухъ, дьяконъ метался у печи и, призывая на помощь всѣхъ святыхъ, сражался съ ухватами. Но тяжелый горшокъ только колыхался въ печи, расплескивался, случалось, и опрокидывался, -- пока однажды дьяконъ не додумался подложить подъ ухватъ скалку и, такимъ образомъ, извлекъ горшокъ изъ печи на вѣсу. Этимъ онъ долго хвасталъ передъ дьяконицей, воздавая хвалу преимуществу мужскаго ума передъ женскимъ, но никогда не забывалъ смиренно добавлять:
-- Думаешь: совсѣмъ человѣкъ пропалъ... а Господь-то и надоумилъ! Слышу, какъ бы шепчетъ кто-то на ухо: -- подложи скалочку...
Съ коровой было много труднѣе.
Черная, безъ отмѣтинки, нрава строптиваго, она при одномъ видѣ дьякона приходила въ негодованіе, не стояла на мѣстѣ, брыкалась и яростно мычала, точно ей наносили оскорбленіе. Напрасно дьяконъ перебиралъ всѣ милыя слова и вспоминалъ знакомыхъ святыхъ.
-- Ну, стой, милая... ну во имя Божіе! Утиши тя Микола угодникъ. Сто-о-й, стерва!
Попадало и въ бокъ дьякону и въ подойникъ.
Тогда дьяконъ пустился на хитрости и, полагая, что корову смущаетъ подрясникъ, надѣлъ женино платье и по бабьи повязался платочкомъ. Корова, хотя и оглядывалась подозрительно и съ недоумѣніемъ, но стояла спокойнѣе.
А дьяконъ про себя посмѣивался.
-- Перехитрилъ во славу Божію!
Усталый, но торжествующій, приносилъ онъ женѣ парного молока и говорилъ.
-- Собственноручнаго удою... испей-ка во здравьице!
Дьяконица лежала въ чуланѣ, гдѣ было темно, и прохладнѣе чѣмъ въ комнатахъ. Она возвышалась на постели большою и тяжелою, неповоротливой тушей, могла двигать только руками и головой: все остальное распухло, налилось, надулось, ноги были какъ два тяжелыхъ бревна, долго пролежавшихъ въ болотѣ. Дьяконица ясно представляла свое положеніе и оттого лицо у нея было всегда серьезное, какъ бы погруженное въ думу, но рѣчь спокойная.
-- На кончикѣ свѣта держусь,-- говорила она,-- вотъ до сердца дойдетъ... и преставлюсь.
Но дьяконъ горячо протестовалъ.
-- Не бойся, старуха. Еще поживемъ во славу Божію!
-- Да я не боюсь. Тебя, дурака, жалко оставлять. А кто смерти боится, и въ рай не попадетъ...
-- Я хитрый!-- бахвалился дьяконъ.
И утѣшительно подмигивалъ дьяконицѣ.
-- Погоди, я и смерть перехитрю!
Однако безпокойство его съ каждымъ днемъ росло. Иногда онъ впадалъ въ отчаяніе, уходилъ въ клѣть и тамъ, уткнувшись лицомъ въ сѣно, плакалъ и говорилъ Богу жалостливыя слова. Когда же слова и слезы изсякали, онъ шелъ на рѣчку, бултыхался въ водѣ, подобно тюленю, и оралъ на всю окрестность.
-- Го-го-го-о... вотъ такъ холодокъ, во славу Божію!
И возвращался къ дьяконицѣ веселый, пытался забавлять ее тяжеловѣсными шутками, необыкновенно довольный, когда она чуть-чуть улыбалась. Ночью же онъ безпокойно ворочался, не спалъ и все думалъ, все думалъ объ одномъ и томъ же: какъ помочь дьяконицѣ? О фельдшерѣ нечего и думать... больница за сорокъ верстъ, своей лошади нѣтъ, сосѣдскія въ работѣ. Да и не поѣдетъ фельдшеръ даромъ, а денегъ нѣтъ! А денегъ-то, худо-бѣдно, на фельдшера да на лекарства... рублей пять надо! На пять рублей и птицы не наберется, да и ту еще на базаръ везти. Корову продать... все питаніе.
-- Хоть бы померъ кто!-- шепталъ дьяконъ.
И пугливо спохватился.
-- Прости, Господи... что это я, какъ обмолвился! Нѣтъ, ужъ лучше пусть родится кто во славу Божію. Хоть доходу и поменьше, зато въ прихожанахъ приростъ. А впрочемъ... вотъ къ слову сказать про Масленникова. Зря человѣкъ на свѣтѣ зажился. Вѣдь такъ человѣкъ на людской бѣднотѣ отъѣлся, что въ брюхѣ червь завелся. Конечно, и червю надо питаться,-- тварь Божія... а человѣкъ-отъ мается! Все бы намъ, глядишь, сорокоустъ заказали. Да и похороны-то... доходъ на цѣлый годъ! Можно бы самого доктора на ямскихъ прикатить.
Но все это были только мечты.
Павловскій приходъ состоялъ изъ тридцати дворовъ,-- много ли съ нихъ за годъ доходу соберешь? А дьякону, на псаломщицкой вакансіи, всего только четвертая часть приходится... Священниковъ сюда не назначали, а просто ссылали за разныя провинности, или молоденькихъ посылали для практики въ ожиданіи лучшаго прихода. И жили они здѣсь по мѣсяцу, по два, а въ остальное время дьяконъ являлся единственнымъ представителемъ мѣстнаго духовенства: служилъ часы, утреню, вечерню, поминалъ покойниковъ, читалъ акафисты, самъ трезвонилъ по праздникамъ на колокольнѣ молитвеннаго дома... для совершенія же крестинъ, похоронъ и другихъ требъ по воскресеньямъ пріѣзжалъ сосѣдній батюшка. Дьяконъ прожилъ въ этомъ приходѣ уже восемь лѣтъ и за это время передъ нимъ прошло, по крайней мѣрѣ, тридцать священниковъ. Всѣ они здѣсь страшно скучали и развлекались только повѣствованіями дьякона.
А дьяконъ любилъ вспомнить старину.
Когда-то онъ былъ сапожникомъ въ городѣ, очень искуснымъ въ своемъ ремеслѣ, работалъ на купцовъ и господъ военныхъ.
-- По парисской модѣ могъ,-- хвалился онъ,-- разъ даже на губернаторшу полусапожки сдѣлалъ, съ выкрутасами, такъ очень даже довольна осталась. А городской голова, покойникъ Павелъ Степанычъ, царство небесное, жить безъ меня не могъ, потому -- нога у него вся въ мозоляхъ... не сапогъ надо было шить, произведеніе, можно сказать, съ кондибоберомъ, съ клопштосомъ... Для каждой мозольки особый домикъ! Такъ бывало какъ надѣнетъ мою-то работку, вздохнетъ и скажетъ: -- "безъ тебя бы, Макаръ Иванычъ, погибель моя"... Онъ-то меня и въ хоръ устроилъ.
По воскресеньямъ Макаръ Иванычъ пѣлъ въ любительскомъ хорѣ, и очень понравился владыкѣ за свой отличный теноръ, когда однажды владыка служилъ въ слободскомъ храмѣ въ день престола Казанской Божіей Матери. Владыка пригласилъ его въ свой хоръ. Макаръ Иванычъ сталъ архерейскимь любимцемъ. Макаръ Иванычъ былъ на высотѣ славы и почета. Макара Иваныча приглашали на купеческія свадьбы. Его бралъ владыка съ собою по епархіи.
Дьяконъ радостно смѣялся, вспоминая все это.
-- Макаръ Иванычъ туда! Макаръ Иванычъ сюда!
Работу свою, къ неудовольствію жены, онъ забросилъ совершенно. Его окружали друзья съ басами и октавами, водили его по трактирамъ, воскуряли передъ нимъ ѳиміамъ и совѣтовали поступить на сцену.
-- Та-ал-лантъ!-- рычали октавы.
А басы хоромъ гудѣли.
-- Валяй, братъ... ей Богу! Вонъ Миловзоровъ, тоже изъ нашихъ архерейскихъ, какія въ опереткѣ деньжищи загребаетъ!
Октавы слегка протестовали.
-- Фиг-гур-ра у того, положимъ...
-- А чѣмъ у Макара Иваныча не фигура? Только каблуки повыше сдѣлать... А онъ самъ мастеръ. За люли-малину короля изобразитъ!
Октавы рычали.
-- Къ Славянскому!
Макара Иваныча обнимали, цѣловали.
-- Ну-ка еще графинчикъ!
Макаръ Иванычъ растроганно, со слезами на глазахъ, заказывалъ графинчикъ и въ то же время говорилъ.
-- Нѣтъ, я Господу послужу!
Тенора заискивали передъ Макаромъ Иванычемъ. Альты слушались движенія его пальца. Дисканта, при встрѣчахъ, пищали тонкими голосками.
-- Макаръ Иванычъ, вамъ папаша кланяется!
Даже регентъ, толстый великолѣпный дьяконъ -- басъ,-- модникъ, всегда ходившій въ бѣлоснѣжныхъ воротничкахъ и рукавчикахъ,-- относился къ Макару Иванычу съ уваженіемъ, и совѣтовался съ нимъ.
-- А не отхватать ли намъ сегодня, Макаръ Иванычъ, "Иже херувимы"-то Бортнянскаго?
-- Владыка болѣе любитъ Турчанинова.
-- Ну, отхватаемъ Турчанинова!
Дьяконъ вспоминалъ тогдашнюю жизнь свою какъ бы путешествіе по какому-то веселому морю,-- на кораблѣ, украшенномъ флагами. Но въ этомъ морѣ ему суждено было и утонуть... Вѣчный праздникъ, съ колокольнымъ звономъ, архерейскими выѣздами, торжественными богослуженіями и парадными обѣдами... звонъ рюмокъ, большихъ и маленькихъ, въ дыму трактировъ, среди рыкающихъ октавъ и гудящихъ басовъ... вся эта прикосновенность къ духовному міру привела однажды Макара Иваныча къ поступку необдуманному. Онъ былъ на высотѣ славы и почета, но этого ему было уже мало: ему хотѣлось во всемъ быть первымъ. И въ то-же время жило въ душѣ тайное желаніе: отчеркнуть чѣмъ-нибудь отъ себя свое прошлое, какъ бы окреститься въ новую жизнь и ужъ невозбранно пребывать въ духовнопѣвческомъ званіи.
И онъ "окрестился" въ прямомъ смыслѣ слова.
Въ то время существовалъ въ городѣ среди мѣщанъ и ремесленниковъ обычай: послѣ крещенскаго водосвятія омывать свои грѣхи купаньемъ въ "Іордани", то-есть въ проруби. Шли на это, конечно, наиболѣе отчаянныя головы. Едва кончалось богослуженіе, какъ въ разныхъ мѣстахъ рѣки бултыхались въ ледяную воду молодцы, съ вытаращенными глазами выползали оттуда при помощи друзей,-- ихъ закутывали въ тулупы и на быстрыхъ тройкахъ съ гамомъ мчали въ трактиры, гдѣ омывшійся выпивалъ водки съ одного духу сколько могъ вмѣстить, пока не согрѣвался.
Макару Иванычу пришлось продѣлать это съ опозданіемъ, послѣ службы, когда рѣка была уже пустынна. Онъ шествовалъ, окруженный рычащими октавами, басами уже въ подпитіи,-- даже мелюзга хора собралась посмотрѣть на удивительное зрѣлище.
Роща была серебристо-бѣлая, неподвижная, застывшая -- какъ въ сказкѣ. А съ другой стороны, съ горы, сквозь синеву морозной мглы смотрѣлъ городъ холодкомъ своихъ оконъ и запушенныхъ метелями крышъ. Тамъ высоко взметнулась къ небу соборная колокольня,-- съ нея все еще плылъ праздничный трезвонъ.
Шествіе остановилось у проруби.
Она уже успѣла подернуться толстымъ слоемъ льда и Переверзеву пришлось пробивать ее каблуками своихъ огромныхъ сапожищъ, Громовъ же кнутовищемъ очищалъ края проруби.
-- Только подъ ледъ не мырни,-- шутилъ Переверзевъ.
А Громовъ совѣтовалъ.
-- Коли мырнешь, запомни во-о-въ тамъ три проруби, къ нимъ плыви, отъ нихъ свѣтокъ идетъ. А мы пѣть будемъ, чтобъ не сбился.
Хоръ смѣялся.
Переверзевъ мрачно смотрѣлъ въ лицо Макара Иваныча своими выпуклыми и отъ пьянства красными глазами.
-- А коль и впрямь мырнешь... не боишься?
Макаръ Иванычъ только засмѣялся въ отвѣтъ.
-- Господь выудитъ!
И онъ выпрыгнулъ изъ одежды на ледяной морозъ. Немедленно двое пѣвчихъ перекинули ему подъ мышки полотенце.
На мигъ ему показалось, что все вокругъ замерзло: и роща, и городъ на горѣ, и небо, и пѣвчіе,-- все превратилось въ одну ледяную глыбу. Его багровое лицо съ остановившимся взглядомъ стало такимъ страшнымъ, что пѣвчіе инстинктивно потащили его вонъ, царапая до крови тѣло объ острые края проруби. Подобно обмерзшему судаку появился Макаръ Иванычъ изъ проруби. Онъ сталъ какъ бы деревяннымъ, звонкимъ и ломкимъ, лишеннымъ движеній, глаза стали круглы и безсмысленны, только челюсти дробно и не переставая стучали. И стучали онѣ,-- пока завертывали его въ тулупъ, укладывали въ сани, опрокидывали надъ насильно-раскрытымъ ртомъ четверть, и потомъ лихо мчали по оживленнымъ улицамъ,-- мимо дымящихъ домовъ, садовъ, покрытыхъ инеемъ и обледенѣлыхъ на постахъ городовыхъ,-- прямо къ "Плевнѣ", въ гудящемъ нутрѣ которой принялись уже оттирать Макара Иваныча водкой и снутри, и снаружи. Но Макару Иванычу казалось, что внутри его течетъ огненная рѣка, а снаружи весь міръ,-- и люди, и тусклыя свѣчи, и самый гомонъ людской,-- все это сковано страшнымъ морозомъ, отъ котораго и самъ онъ никакъ не можетъ оттаять. Потомъ басы и октавы вокругъ него стали выростать до гигантскихъ размѣровъ, они пухли и ширились и наполняли пространство, но голоса ихъ достигали къ нему откуда-то издалека и онъ никакъ не могъ разобрать и понять ихъ словъ. А огненная рѣка все бурлила въ немъ и ужъ выступала изъ береговъ. Къ вечеру Макаръ Иванычъ превратился въ пылающій костеръ,-- онъ метался въ бреду и кричалъ, не умолкая:
-- Лейте воо-ду... тушите!
Послѣ ему самому было удивительно вспоминать, какъ въ бредовомъ видѣніи онъ бѣгалъ самъ вокругъ себя, съ ведромъ въ рукахъ и плескалъ на себя воду. И онъ всегда былъ увѣренъ, что это душа его хлопотала о спасеніи тѣла. И на ея крики прискакала пожарная команда въ ослѣпительныхъ каскахъ и со звономъ, шумомъ, трескомъ качала воду изъ пожарнаго рукава. По словамъ Макара Иваныча, -- онъ шипѣлъ, корчился, но продолжалъ пылать. А вокругъ него октавы и басы выплясывали какой-то дикій танецъ, хохотали, орали, пѣли, и плескали на него горячей водкой. Регентъ же все пытался прикрыть его тулупомъ, огромнымъ и тяжелымъ какъ туча, но тулупъ загорался и самъ регентъ вспыхивалъ и превращался въ языкъ пламени. А Макаръ Иванычъ, или его душа, все продолжали вопить.
-- Качай, слободская... качч-а-й!!
Такъ продолжалось долго, очень долго, пока не появился въ отдаленіи, въ нѣкоемъ золотоносномъ сіяніи, архерей, окруженный свѣтлыми духами. Архерей приблизился къ Макару Иванычу и благословилъ его. Макару Иванычу стало такъ радостно, что онъ заплакалъ, и отъ слезъ его пламя стало потухать.
А потомъ наступила тьма...
Два мѣсяца провалялся Макаръ Иванычъ, а когда всталъ, подобно тѣни, и вздумалъ попробовать голосъ, то ему показалось, что это не онъ, Макаръ Иванычъ, поетъ, а воетъ охрипшая собака.
Онъ пришелъ въ полное отчаяніе.
А жена, напротивъ, возрадовалась.
-- Сла-ва Тебѣ, Гос-поди!
-- Чему радуешься-то?
-- Да хоть водку жрать перестанешь совсѣмъ спился... съ пріятелями-то. Ишь, допился до чего,-- въ прорубь полѣзъ!
Онъ укоризненно и жалостно смотрѣлъ на нее.
-- Я пилъ какъ духовное лицо... развѣ ты можешь это понять! Я какъ царь Давидъ веселился передъ святынею. А теперь буду съ горя пить какъ сапожникъ!
И онъ добавилъ еще.
-- Я по совѣсти поступилъ... Господь это видитъ.
-- Вотъ и отнялъ голосъ-то!
-- Его воля! А тебѣ бы помолчать... знаешь, какъ у апостола сказано: жена да боится...
-- Ой, какъ страшно... испугалась!
-- Да, да, бояться и уважать должна!
-- Колодкой... хочешь?
Она, впрочемъ, смѣялась и въ душѣ жалѣла его.
Но онъ смотрѣлъ строго.
-- Помолчи, помолчи... Господь еще окажетъ себя!
Вотъ тутъ-то и случилось самое удивительное.
Макара Иваныча потребовалъ къ себѣ владыка, и когда Макаръ Иванычъ явился къ нему, владыка долго и молча смотрѣлъ на него, покачивая головой.
-- Потерялъ голосъ-то?
-- Потерялъ, владыка святый...
-- Жаль... Жаль! И что это тебѣ вздумалось въ воду лѣзть, тенорокъ ты заблудшій?
-- Грѣхи хотѣлъ омыть, владыка святый.
Владыка чуть-чуть улыбнулся.
-- А я молился за тебя.
-- Знаю!-- горячо вскричалъ Макаръ Иванычъ, -- мнѣ видѣніе было. Когда я пылалъ какъ костеръ огненный, вы явились, владыка святый, въ сонмѣ свѣтлыхъ духовъ, и потушили!
Владыка еще веселѣе улыбнулся.
-- Блажены чистіи сердцемъ,-- сказалъ онъ.
И задумался.
-- Что же мнѣ теперь дѣлать съ тобой?
Макаръ Иванычъ молчалъ.
-- Хочешь въ дьякона?
Макаръ Иванычъ смотрѣлъ, не понимая, широко раскрытыми глазами... и вдругъ молча бросился на колѣни и поцѣловалъ архерейскій сапогъ. И какъ въ туманѣ слышалъ онъ голосъ владыки.
-- Только дай мнѣ, владыкѣ своему, слово... не пить!
Макаръ Иванычъ молча поднялъ, какъ-бы въ клятвѣ, руку, но ничего не могъ сказать, только заплакалъ. И все въ томъ же туманѣ онъ вышелъ, вѣрнѣе выплылъ изъ архерейскаго дома, и все время этотъ туманъ прорѣзывался яркимъ солнечнымъ лучомъ, зажигавшимъ душу его восторгомъ. Онъ чувствовалъ теперь какую-то особенную близость къ Богу.-- "Онъ будетъ духовнымъ... чудо случилось! Онъ будетъ духовнымъ... будетъ носить длинные волосы и подрясникъ!" Онъ снова прослезился, и тутъ же на крыльцѣ еще разъ поднялъ къ небесамъ руку и далъ торжественное обѣщаніе: не пить больше ни капли водки!
И сдержалъ его...
-----
Воспоминанія совсѣмъ растравляли душу дьякона. Всегда ему удавалось перехитрить свою жизнь. Ужъ вотъ, казалось, совсѣмъ пропалъ человѣкъ... а, глядишь, и самая ошибка обращается на пользу. Это оттого, казалось ему, что онъ всегда поступалъ по совѣсти.
А теперь? Что-же дѣлать теперь?
Онъ бы согласился отрубить себѣ руку, если бы это помогло дьяконицѣ. Онъ и мысли не допускалъ, что она можетъ помереть! Онъ какъ-то не различалъ границъ между собою и ею: вѣдь у нихъ одна душа и одно тѣло. Онъ какъ будто чувствовалъ себя такимъ же тяжелымъ, распухшимъ неповоротливымъ, какъ она.
...Онъ прокрался къ ней въ чуланъ и сѣлъ у изголовья.
-- Старуха...
-- Ну?
-- А что, ежели бабушку Карячиху пригласить?
Дьяконица пошевелила головой.
-- Не поможетъ.
-- Да вѣдь она вотъ и Масленникова лѣчитъ.
-- А лучше ему отъ того?
-- То ужъ дѣло Божіе! А все-таки человѣку разумъ данъ: травки она тамъ знаетъ, на угли шепчетъ. Гляди, и поможетъ... во имя Господне!
Дьяконица промолчала.
И дьяконъ принялъ это за согласіе.
Карячиха жила на концѣ улицы въ избушкѣ, вросшей въ землю по самую крышу. Крыша эта всегда казалась дьякону косматой головой вѣдьмы, такъ стара была на ней растрепанная вѣтромъ солома. Изъ-подъ крыши смотрѣлъ на улицу тусклый глазокъ -- окно, косое и маленькое, и было оно въ углу, такъ что изба казалась кривой. Внутри, на земляныхъ стѣнахъ развѣшены были пучки травъ, сильно пахнущихъ, и разные страшные предметы,-- вродѣ рѣшета, длинной кочерги съ круглой зацѣпкой и шкуры чернаго кота. Впрочемъ, предметы эти были благодѣтельные и дьяконъ хорошо зналъ ихъ значеніе. Кочергой, напримѣръ, Карячиха выбивала холеру, и даже очень успѣшно: въ ихъ селѣ умеръ только тотъ человѣкъ, котораго она била, а дальше холера не пошла. Рѣшето помогало при головныхъ боляхъ и другихъ болѣзняхъ, когда приходилось пускать на человѣка дождь съ молитвой. Но самымъ замѣчательнымъ предметомъ была шкура чернаго кота: она была не замѣнима при трудныхъ родахъ... Сама Карячиха была очень ветха, уже съ трудомъ двигалась, согнутая въ три погибели, и говорила сердитымъ баскомъ. У нея были сѣдые усы и волосы на подбородкѣ. Дьякону пришлось вести ее подъ руку. Она все останавливалась, чтобы отдышаться, и басила.
-- А ты примѣчай: коли дуну на нее, а она сотрясется... значитъ, смертушка пришла.
Дьяконъ самъ дрожалъ отъ ожиданія.
Но дьяконица не сотряслась.
Она холодно смотрѣла на Карячиху и медленно поворачивала голову, слѣдя, какъ Карячиха раздувала угли своимъ сердитымъ ртомъ, какъ положила она угли на сковородку какимъ-то таинственнымъ узоромъ, вродѣ осьмиконечнаго креста, посыпала на нихъ травки, задымившей голубоватымъ дымомъ, потомъ помолилась на югъ, на востокъ, на сѣверъ и на западъ, и быстро-быстро зашептала надъ углями.
Но когда Карячиха, кончивъ свой таинственный и сердитый шопотъ надъ углями, три раза дунула въ лицо больной, вмѣстѣ съ набранной въ ротъ водою, и этимъ синеватымъ, остро-пахнущимъ дымкомъ, дьяконица закашлялась, отвела сковороду рукой и чуть-чуть улыбнулась.
Карячиха сердито затрясла своей столѣтней головой.
-- А ты вѣрь!-- пробасила она,-- не то не поможетъ...
-- Меня дьяконъ каждый день этимъ дымомъ-то угощаетъ,-- пошутила дьяконица.
Карячиха даже затряслась и заплевала.
-- Вѣрь, говорю... вѣрь!
Дьяконица тихо сказала.
-- Я Господу вѣрю.
И отвернулась къ стѣнѣ.
Прошло нѣсколько дней.
Напрасно дьяконъ, съ тайнымъ ожиданіемъ, внимательно присматривался къ дьяконицѣ,-- ей не было легче. Она лежала все такая же тяжелая и неподвижная, только складки ни ея губахъ стали какъ-то суровѣе и она смотрѣла, подолгу, неподвижно и тупо куда-то въ одну точку, въ стѣну чулана, словно уже видѣла смерть тамъ, въ ногахъ постели, гдѣ въ щели проникали пыльные лучи.
И она улыбалась имъ долгой, неподвижной улыбкой. Не всегда отвѣчала и на слова дьякона... какъ будто свѣтлые и веселые духи смотрѣли на нее сквозь стѣны и о чемъ-то ей разсказывали,-- о чемъ-то невѣдомомъ, но уже близкомъ. Жалко было дьякону смотрѣть на нее. Опять уходилъ онъ въ клѣть, плакалъ и шепталъ.
-- Смертушка-матушка, не отымай у меня дьяконицы!
Какъ-то онъ въ тоскѣ бродилъ по степи, задумавшись и перебирая въ умѣ всякіе способы помочь дьяконицѣ, какъ вдругъ столкнулся на дорогѣ съ человѣкомъ, видъ котораго его сначала даже испугалъ. Человѣкъ былъ очень смуглый, почти черный, ростомъ съ придорожную версту, руки у него мохнатыя и черныя, и самъ мохнатый, губы красныя, а глаза мрачные и пылкіе, точно источавшіе красноватый свѣтъ. Дьяконъ подумалъ невольно, что передъ нимъ демонъ, пріявшій видъ человѣческій, вродѣ тѣхъ муриновъ, что являлись пустынникамъ. Но на ремнѣ у пояса, перепоясывавшаго пыльную черную рубашку человѣка, болтались какіе-то таинственные предметы, по которымъ дьяконъ немедленно заключилъ, что передъ нимъ коновалъ.
И его осѣнила блестящая мысль.
-- Здравствуйте, здравствуйте, во имя Божіе!-- сказалъ онъ.
Человѣкъ остановился и взглянулъ вопросительно.
-- По обличью вашему сужу... не лѣкарь ли конскій?
-- Ну?
-- Звать-то какъ?
-- Данило.
-- Можете вы, Данило, напримѣръ... ежели опухоль по всему тѣлеси, и въ ногахъ отяжеленіе?
Человѣкъ подумалъ и мрачно сказалъ.
-- Кровь пускаю.
-- Помогаетъ?
-- Помогаетъ... коль не сдохнетъ.
Огненные глаза человѣка таинственно вспыхнули и онъ загадочно засмѣялся.
-- Бекбулатова знаешь?
-- Земскій въ Завалишинѣ? Какъ не знать.
-- Амалека знаешь?
-- Кто такой?
-- Жеребецъ его. Хорр-ошій жеребецъ! Кровь пускалъ, совсѣмъ на ноги ставилъ.
-- Излѣчили?
Человѣкъ мотнулъ головой.
-- Сдохъ!
-- Какъ-же, извините... вы такъ лѣчите?
Человѣкъ взглянулъ мрачно.
-- Не я лѣчу, Богъ лѣчитъ. Я кровь пускаю!
Дьяконъ смотрѣлъ на него въ смущеніи и думалъ про себя: цыганъ или молдаванъ? И опять онъ казался ему бѣсомъ въ человѣческомъ образѣ: муринъ, какъ есть муринъ, и глаза какъ угліе! Но желаніе хоть чѣмъ-нибудь помочь дьяконицѣ побороло его сомнѣнія.
-- А не зайдете ли вы, Данило, добреньки будьте, ко мнѣ, къ дьякону здѣшнему? Ужъ я васъ поблагодарю чѣмъ Господь пошлетъ.
-- Полтину беру,-- сказалъ человѣкъ.
-- Во имя Божіе... можно! Заходите. Дьякона спросите, каждый покажетъ.
Человѣкъ мотнулъ головой и пошелъ по дорогѣ.
Дьяконъ смотрѣлъ ему вслѣдъ, какъ онъ вышагивалъ подобно черной верстѣ, слегка раскачиваясь и подымая пыль огромными сапожищами. Опять ему вспомнились пустынники и онъ рѣшилъ ничего не говорить дьяконицѣ, чтобы не испугать ее заранѣе.
-- Придетъ, такъ перекрещу его сзади,-- думалъ онъ,-- коли бѣсъ... разсыпется!
Коновалъ пришелъ вечеромъ, когда дьяконъ доилъ корову. Коновалъ улыбнулся очень сладко, подошелъ тихо, схватилъ дьякона за грудь... и отпрянулъ въ изумленіи.
-- Вотъ те на,-- сказалъ онъ,-- а я думалъ, дѣвка сидитъ!
Дьяконъ въ ярости поднялся.
-- Дуракъ... во имя Божіе! Это я надѣлъ, чтобы корова не боялась. Да и дѣвку ништо подобаетъ за грудки хватать? Вотъ вы и оказали себя нечистоплотно...
Но онъ тотчасъ же смягчился.
-- Спасибо, что пришли.
-- Показывай,-- сердито сказалъ коновалъ,-- некогда мнѣ лясы точить.
Дьяконъ пошелъ, коновалъ за нимъ, но у крыльца остановился.
-- Нешто въ избѣ?
-- А гдѣ же еще?
Коновалъ принялся смѣяться.
-- Ну и чудакъ дьяконъ! Ходитъ въ бабьей юбкѣ и лошадь въ комнатѣ держитъ.
-- Ло-о-шадь?! воззрился дьяконъ,-- что это вы, во имя Божіе... мою дьяконицу за лошадь почитаете?
Недоразумѣніе выяснилось.
Но коновалъ обидѣлся, глаза его загорѣлись какъ угли и онъ принялся ругаться.
-- Чать я конскій дохторъ. А этой дряни не лѣчу... людей-то! Чего зря звалъ!
Тѣмъ не менѣе, на убѣдительныя просьбы дьякона онъ пошелъ таки взглянуть на дьяконицу. Дьяконица даже испугалась, увидѣвъ въ полутьмѣ чулана чернаго человѣка съ огненными глазами. Онъ посмотрѣлъ пристально ей въ лицо и ткнулъ огромнымъ пальцемъ въ животъ.
-- Кровь налилась,-- сказалъ онъ,-- что же, пустить можно... коровамъ помогаетъ.
И мрачно взглянулъ на дьякона.
-- Только за это рупь!
А дьяконица шептала:
-- Кого это ты привелъ?
-- Конскій лекарь, старуха.
-- Коновалъ?
Она смотрѣла на дьякона круглыми глазами.
-- Да ты у меня... совсѣмъ дуракомъ сталъ!
Дьяконъ смущенно шепталъ.
-- А можетъ попробовать, старуха? Пустить... во имя Божіе?
Дьяконица не отвѣчала ему, посмотрѣла еще разъ въ пылающіе глаза возвышавшагося надъ нею, подобно тѣни, чернаго человѣка, медленно съ трудомъ перекрестилась и отвернулась къ стѣнѣ.
Потомъ у дьякона съ коноваломъ поднялся шумъ на дворѣ. Коновалъ требовалъ платы за безпокойство. И такъ какъ дьяконъ не желалъ платить, коновалъ пришелъ въ ярость и принялся гоняться за курицей. Куры летѣли на крыши, на заборы, а коновалъ протягивалъ къ нимъ черныя руки, еще болѣе пугая ихъ своимъ видомъ.
Но тутъ и дьяконъ впалъ въ ярость.
-- А-а... ты такъ! Погоди, погоди, я тѣ сейчасъ заплачу за безпокойство... во славу Божію!
Онъ бросился въ клѣть, чтобы найти какое-нибудь орудіе. Ухватилъ тамъ вилы, но когда выбѣжалъ во дворъ, коновала не было. Дьяконъ выскочилъ за калитку, но и на улицѣ нигдѣ не было видно коновала -- словно онъ сквозь землю провалился. Дьяконъ пересчиталъ куръ и одной не досчитался. Въ недоумѣніи и смущеніи вернулся онъ къ дьяконицѣ и та, поругавши его, объяснила ему, что этотъ человѣкъ показался ей сатаной: онъ навѣрное хотѣлъ ей кровь для того выпустить, чтобы душу себѣ взять. Дьяконъ даже ахнулъ отъ такого соображенія и въ душѣ обругалъ себя, что чуть было не далъ чорту себя перехитрить.
-- Перекрестить-то я его и забылъ!
И дьяконъ почесалъ въ затылкѣ.
-- То-то онъ со злости и сцапалъ все-таки куриную-то душу.
-- Унесъ?
-- Съ перьями!
-- Тебѣ, дураку, впередъ наука. И оставь ты меня, ради Господа, умирать въ покоѣ.
Дьяконъ пришелъ въ отчаяніе и сѣлъ у нея въ ногахъ.
-- Не говори ты мнѣ такъ, старуха... не терзай моей души! Ужъ я что-нибудь придумаю. Господь укажетъ! Помнишь, какъ онъ мнѣ про скалочку-то шепнулъ?
Дьяконица посмотрѣла на него съ сожалѣніемъ.
-- Совсѣ-ѣ-мъ ты глупый у меня...
Впослѣдствіи дьяконъ еще болѣе укрѣпился въ убѣжденіи, что имѣлъ дѣло съ муриномъ, когда оказалось, что коновалъ исчезъ безслѣдно и что въ деревнѣ его никто даже и не видалъ.
II.
Въ ночь послѣ посѣщенія коновала дьякону приснился страшный сонъ, отъ котораго онъ, впрочемъ, проснулся въ веселомъ настроеніи. Видѣлъ онъ замерзшую рѣку и лѣсъ въ серебристомъ инеѣ. Онъ снова, какъ когда-то, шелъ къ проруби, но шелъ онъ теперь одинъ, въ ночной мглѣ, и въ тишинѣ такой, что воздухъ казался замерзшимъ. Серебристо-мутнымъ пятномъ обозначилась прорубь... онъ остановился на краю ея, и тамъ, въ глубинѣ, увидалъ туманное отраженіе мѣсяца. Зачѣмъ онъ пришелъ сюда, онъ и самъ не зналъ, но что-то мутное въ немъ самомъ привело его сюда. Онъ не испытывалъ страха, но зналъ, что это судьба его рѣшается. Онъ смотрѣлъ въ прорубь, на отраженіе мѣсяца въ ней... и вдругъ увидѣлъ, какъ это отраженіе медленно закрыла тѣнь, какъ будто кто-то высокій всталъ на краю проруби. Онъ поднялъ глаза и тотчасъ понялъ, что передъ нимъ стоитъ смерть.
Но онъ не ощутилъ страха.
-- Вотъ сейчасъ... сейчасъ,-- думалъ онъ.
А что "сейчасъ", не зналъ и самъ.
Впавшіе глаза смотрѣли на него, челюсти лязгали какъ бы отъ мороза. На высокомъ костякѣ накинутъ былъ, подобно черной простынѣ, длинный плащъ, -- такой, какъ въ былое время носилъ октава Переверзевъ, а шляпа, какъ у баса Громова,-- широкополая. Замѣтилъ онъ также за плечами косу, сверкавшую на мѣсяцѣ тусклыми пятнами.
Но все-таки дьяконъ не боялся.
Онъ всталъ на колѣни и началъ о чемъ-то долго и жалостно просить. Онъ даже слышалъ свой голосъ, но не разбиралъ словъ, какъ будто говорилъ кто-то посторонній. И тутъ взглядъ его упалъ на ноги страшнаго костяка: ноги эти, съ длинными костяными пальцами, пожимались и слегка трещали какъ бы отъ невыносимаго холода. И жалко стало дьякону... онъ сѣлъ на снѣгъ и торопливо сбросилъ сапоги. Должно быть, онъ просилъ смерть примѣрить ихъ: она, стуча и треща всѣмъ костянымъ тѣломъ своимъ, сѣла. Но сапоги были комариные для ея огромныхъ лапъ. И опять она встала, и ужъ стала еще больше, вытянулась и распухла, и дьяконъ услыхалъ, какъ бы откуда-то издалека, ея сухой, страшный, трескучій голосъ.