Харизоменов Сергей Андреевич
Мирская душа

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (Очерки народнаго быта).
    Издано по псевдонимом Светилин.
    Текст издания "Русская Мысль", NoNo 1, 2, 5, 1881.

  

МІРСКАЯ ДУША.
(Очерки народнаго быта).

  

I.

   Въ глубинѣ лощины, по обоимъ берегамъ рѣчки Таловки, въ два порядка раскинулось сельцо Липовка. Плотина барской мельницы, попавшей какъ разъ въ средину села, образуетъ довольно большой прудъ. На одной сторонѣ пруда стоятъ рядомъ два кабака: мірской и барскій. По другую сторону пруда, на пригоркѣ красуется большая, пяти-стѣнная, крытая "старновкой" изба, съ надписью, гласящей: "липовское волостное правленіе 5-го мироваго участка N--скаго уѣзда,.Саратовской губерніи". Въ Липовкѣ, по послѣдней ревизіи, числилось 580 душъ мужск. пола и 612 женскаго; число дворовъ 150. До 1866 года крестьяне были барскіе, за мѣстнымъ помѣщикомъ Василіемъ Ивановичемъ Толстогубовымъ, а съ этого приснопамятнаго года стали именоваться "собственниками", хотя вся собственность состояла въ надѣльной десятинѣ съ "четью" {"Четь" -- 2 1/2 сажени; при 80 саженяхъ длины, это составитъ 200 квадр. саж., т. е. 1/12 часть казенной десятины.}. Почти вся пресловутая "десятина съ четью" находилась подъ усадьбой. Лишь 15 десятинъ лежало подъ выгономъ, на высокомъ солонцеватомъ берегу Таловки, да около 30 десятинъ подъ "поемными лугами", какъ иронически прозвали липовцы тонкое болото на низкомъ берегу Таловки, поросшее осокой.
   Вотъ и все земельное богатство липовскихъ "землевладѣльцевъ-собственниковъ". Не даромъ и сельцо ихъ прозвали "Голявкой".
   Кустарныхъ промысловъ въ Голявкѣ нѣтъ. Крестьяне изстари занимались исключительно однимъ "хлѣбопашествомъ". Отхожіе промыслы въ послѣднее время упали. 15--:20 лѣтъ тому назадъ липовцы занимались извозомъ. По санному пути ходили на Донъ и Волгу, въ Саратовъ, Царицынъ, Ростовъ и Астрахань. Наложатъ свѣжаго судака, линя, окуня, тарани, а кто побогаче -- сазана, севрюги, стерляди; въ масляницѣ вернутся домой и въ 3--4 дня всю рыбу "размотаютъ" на базарѣ въ сосѣднемъ торговомъ селѣ Разуваевѣ.
   Въ былые годы и гурты гоняли, мясомъ торговали. По осени, послѣ уборки хлѣба "ходили въ казаки"; на ярмаркахъ по Дону овечьи гурты скупали. А были и такіе, что на "линію" шли за крупной рогатой скотиной. Пригонятъ скотину по осени, снимутъ чуть не задаромъ барскую отаву и пустятъ гурты. Отгуляется скотина,-- въ Москву, или въ губернію гонятъ мясникамъ, а то и сами колютъ, да въ чаны солить кладутъ. Чановъ въ то время въ рѣдкомъ дворѣ не было.
   -- Лежалыхъ-то денегъ хошь и не было, вспоминали старики доброе старое время, да хозяйство исправное,-- скотина была. Опять и народъ былъ твердый. Скажетъ слово, что олово. Ну, и вѣрили, на тыщи вѣрили. Иной на линіи отродясь не бывалъ, пристанетъ къ Ивану Матвѣичу Дылдѣ, вмѣстѣ идетъ. А Дылду на линіи всякій знаетъ. Придетъ онъ съ товарищемъ, облюбуетъ скотинку, хозяину скажетъ: "Вотъ! молъ, новаго купца твоей милости привелъ!... Изъ нашихъ, изъ голявскихъ.... вѣрный человѣкъ!" "Вѣрный, такъ и ладно", хозяинъ и радъ. Стортуется въ цѣнѣ съ новымъ-то купцомъ, ударятъ по рукамъ.... Задатокъ получитъ рублей пятьдесятъ, а то и всѣ 20, коли денегъ не богато. Разопьютъ могарычи. Ну, скажетъ, получай товаръ изъ полы въ полу! Дай Богъ разжиться съ легкой руки, да смотри, на тотъ годъ должокъ приноси, а, оборони Богъ, въ добрый часъ молвить, въ худой промолчать, смерть придетъ, брату накажи! И отпуститъ это новому купцу товару тыщи на три. А на счетъ документа, али чего, слова не скажетъ. Рази для памяти, коли письмённый человѣкъ подъ руку подвернется, на клочкѣ какомъ росписку напишутъ. Ну, да гдѣ тамъ! днемъ съ огнемъ грамотѣевъ не сыщешь. Вотъ, какъ бывало, вѣрили, а нонѣ что? Измотался народъ, хозяйство въ раззоръ пошло. Хорошій человѣкъ на полтину не довѣритъ, не то што на тыщи."
   И дѣйствительно, въ какіе-нибудь 10--15 лѣтъ, все хозяйство липовцевъ пошло прахомъ. Прежде чуть-ли не въ каждомъ дворѣ былъ пчельникъ, по 100--150 колодъ стояло, а теперь, лишь въ 5--6 дворахъ колодокъ по 20--30 стоитъ. Бывало, на задворкахъ 20--30 одоньевъ по годамъ стояло, а нынѣ до Рождества весь хлѣбъ перемолотъ, проданъ и въ казначейство пошелъ за мужицкую душу ревизскую, да за надѣльную десятину съ четью. Прошла "маслина", пришелъ великій постъ и "собственники" толкутся въ господскихъ и купецкихъ конторахъ, "условья подъ работу берутъ", получая кто 2, кто 3 четверти на прокормъ семьѣ, да на сѣмена.
   Когда вотчинная контора Василія Ивановича Толстогубова передавала въ началѣ шестидесятыхъ годовъ запасный хлѣбъ волостному правленію, въ обоихъ магазинахъ значилось озимаго хлѣба 2300 четв. и яроваго -- 1250 четв. Теперь же въ обоихъ магазинахъ хоть шаромъ покати. Правда, волостной писарь, готовя два раза въ годъ "вѣдомость о запасныхъ хлѣбныхъ магазинахъ липовской волости", всегда противъ Липовки, въ графѣ: "состоитъ на лицо", старательно выводитъ: озимаго 580 четв. и яроваго 290, т. е. ровно столько, сколько требовалось послѣднимъ циркуляромъ министра внутреннихъ дѣлъ, по 1 четверти озимаго и пол-четверти яроваго на ревизскую душу, но врядъ-ли самъ авторъ вѣдомости довѣрялъ этимъ, цифрамъ
   Не болѣе пяти лѣтъ тому назадъ, за липовской волостью не числилось "ни чети копѣйки недоимки", а теперь за одной только Липовкой состоитъ болѣе трехъ тысячъ, и недоимка все ростетъ и ростетъ, и Богъ знаетъ, когда будетъ положенъ предѣлъ этому росту. Въ первый годъ злосчастнаго пятилѣтія, "по случаю опустошительнаго пожара", какъ объясняло правленіе въ вѣдомости г. исправнику о взысканіи платежей, "поступленіе уѣзднаго земскаго сбора было малоуспѣшно". Впрочемъ, "приняты самыя энергическія мѣры ко взысканію недоимки", утѣшало оно далѣе строгаго начальника. Однако, не смотря на энергическія мѣры, недоимка земскаго сбора на слѣдующій годъ возросла, да еще оказался значительный недоборъ страховато сбора, "за неурожаемъ озимаго и скуднымъ урожаемъ яроваго хлѣбовъ", какъ поясняло волостное начальство.
   Въ тотъ годъ, о которомъ идетъ рѣчь, при всѣхъ усиліяхъ уѣзднаго, волостнаго и сельскаго начальствъ, могли собрать лишь подушную подать, часть выкупныхъ платежей, да мірской сборъ, а земскаго и страховаго сборовъ, такъ ни копѣйки и не собрали.

-----

   Въ жаркое утро іюля 187* г., подъ соломеннымъ навѣсомъ, оберегавшимъ отъ дождей и непогодъ неприхотливый "пожарный струментъ" сельца Линовки, собрался сельскій сходъ. День былъ воскресный, и какъ церкви въ Липовкѣ не было, то иные охотники покалякать собрались на сходъ съ ранняго утра. Пришелъ, наконецъ, и староста Абрамъ Романычъ.
   -- Съ праздникомъ, старики! здоровался староста, снимая новый, только-что купленный картузъ.
   -- Съ праздникомъ, Абрамъ Романычъ! въ одинъ голосъ отвѣчали старики.
   -- Всѣ-ли въ сборѣ?... Никакъ Иванъ Михайлова нѣтъ... да и Мирона тоже?...
   -- He-то что Мирона.... почитай, всего конца нѣту!
   -- Какъ-такъ? Павлычъ! обратился староста къ подходившему маленькому, обутому въ новые лапотки, хромому старину -- "добросовѣстному", {Добросовѣстный -- десятскій.} -- я тебѣ вечеръ наказывалъ свой конецъ оповѣстить!
   -- Да я, Абрамъ Романычъ, вечёръ у кума на менинахъ былъ, а нонѣ по хозяйству ходилъ.... Думалъ, сталъ-быть, не скоро.... сходъ-то.... такъ вотъ навѣдаться дошелъ.
   -- По хозяйству?! ухмылялись старики, поди безъ заднихъ ногъ отъ кума-то лежалъ?
   -- Ахъ, ты, старая карга!... До сѣдыхъ волосъ дожилъ, не знаетъ, когда сходъ собрать.... Бѣги живѣй!.... булгачь стариковъ! крикнулъ сердито староста.
   Павлычъ схватилъ "подошёкъ" и, отчаянно махая свободной рукой, поспѣшно заковылялъ "булгачить свой конецъ".
   -- Ну, дѣло на ладъ пошло.... зубоскалили старики. Вишь ты, какъ Павлычъ-то заковылялъ.... ровно утица подстрѣленная.... Къ обѣду, гляди, всѣхъ соберетъ.
   Староста посмотрѣлъ, въ слѣдъ ковылявшаго Павлыча, глянулъ на солнышко, солнышко было высоко.
   -- Митрій, обратился онъ къ молодому парню, тоже отправлявшему должность "добросовѣстнаго", ступай къ Павлычу на подмогу, а то и впрямь ево до обѣда не дождешься!
   -- Абрамъ Романычъ! Я свой конецъ оповѣстилъ.... Мнѣ чево за другихъ стараться?... За чужую вину я не виноватъ, отлынивалъ Митрій.
   -- Я тебѣ дамъ свой конецъ! сердито ворчалъ староста.
   -- Ступай, ступай, Митрій! Чего околачиваться-то? Не до обѣда же и впрямь ждать будемъ!-- подтвердили старики.
   Митрій всталъ и побѣжалъ догонять Павлыча. Наконецъ, собрался и "Павлычевъ конецъ."
   -- Всѣ-ли въ сборѣ? снова спросилъ староста.
   -- Всѣ, знать.... Да, вотъ, никакъ Ромашкина нѣту?
   -- Ну, его къ лѣшему! сказалъ кто-то, горластъ добре, слова молвить не даетъ.
   -- Вотъ и Дылды нѣту!...
   -- Здѣсь, здѣсь! Кто Дылду поминаетъ? Чтобъ ему не легко было! весело подшучивая и здороваясь, подходилъ къ мірянамъ высокій, поджарый, но осанистый мужикъ въ новой суконной поддевкѣ.
   -- Ну, сказывай, Абрамъ Романычъ, для какихъ такихъ дѣловъ насъ согналъ? обратились міряне къ старостѣ.
   -- Да, вотъ, старики, на счетъ Абрамихи! Чево мы съ ней дѣлать будемъ? спросилъ староста.
   -- Какъ чево?... Живетъ у Лагуткина.... ну, и пущай живетъ...-- недоумѣвали старики.
   -- Нѣтъ ужъ, православные, ослобоните! взмолился Лагуткинъ: измаялся я съ бабой-то своей! Сами знаете,-- пора теперь рабочая. Вся семья -- самъ другъ съ бабою,-- дѣвчонка съ ребенкомъ.... А бабка со всѣмъ полоумная; за ней уходъ нуженъ. Надысь со жнитва вернулись....хватились,-- нѣтъ Абрамихи,-- дѣвчонка не знаетъ. Искалъ я, искалъ.... и въ банѣ, и въ ригѣ,-- нѣтъ нигдѣ! Побѣжалъ по селу....по задворкамъ хожу, "не видали-ли, молъ, Абрамихи"? нѣтъ, говорятъ, не видали. Спасибо, Лаврентья встрѣтилъ... Изъ Разуваева ѣхалъ, съ базару.... "Видѣлъ, говоритъ, подъ "безпутнымъ кустомъ", на лужку старуха сидитъ, не разобралъ только,-- чья. Окликнулъ,-- отвѣта не дала. Жутко мнѣ стало! Хлеснулъ лошадей, мимо проѣхалъ. Шутъ знаетъ, думаю, что за "шишига" тутъ ночью сидитъ." Екнуло серче-то!... Она! думаю. Запрегъ савраса, поѣхалъ подъ "безпутный". Легко сказать, семь верстъ, взадъ-впередъ -- четырнадцать!... Пріѣхалъ.... она и есть! на корточкахъ, ровно векша, сидитъ.... Ослобоните, міряне!... раззоръ!... Гдѣ бы робить, анъ тутъ за Абрамихой!...
   За Лагуткинымъ просунулась баба и пуще мужа начала голосить.
   -- Да, кака-така Абрамиха? Сёмъ-ка мы поглядимъ ее,-- предложилъ кто то изъ мірянъ: поди, не всѣ видали!...
   -- Митрей! крикнулъ староста, сбѣгай за Абрамихой!
   Митрей побѣжалъ.
   Абрамиха была бобылка, бездѣтная вдова. Мужъ ея, Николай Степановъ, жилъ вмѣстѣ со старшимъ братомъ Иваномъ и такъ и померъ, не отдѣлившись отъ него. Иванъ, не задолго до смерти, раздѣлилъ трехъ своихъ сыновей. При этомъ дѣлежѣ Абрамиху обидѣли: подъ предлогомъ, что она бобылка, "хозяйство, молъ, ей не вести", Абрамихѣ не дали ни лошадей, ни пчелы, ни строенья. Абрамиха пожелала жить у Иванова зятя -- Лагуткина, часть, какую ей выдѣлили, тоже перешла къ нему. У Лагуткина прожила она 15 лѣтъ, потомъ почему-то житье ей не понравилось, и она ушла, неизвѣстно куда. Такъ проживала Абрамиха около десяти лѣтъ по чужимъ людямъ. Послѣдніе четыре года, какъ узнали сельчане, она жила въ нянькахъ у священника, верстахъ въ тридцати отъ Липовки. У священника Абрамиха состарилась, обезсилѣла, ей уже было подъ семьдесять лѣтъ,-- и сошла съ ума. Священникъ, видя, что Абрамиха не только въ няньки не годится, но за ней самой нужно няньку приставить, отвезъ ее на родину, къ Лагуткину, гдѣ она и жила уже вторую недѣлю до того достопамятнаго дня, когда годявскіе міряне рѣшили ея судьбу.
   Привели Абрамиху. Растрепанная, простоволосая старуха безумно поводила своими безцвѣтными стеклянными глазами въ кругу мірянъ.
   -- Къ кому, бабка, хошь идти? спросилъ кто-то Абрамиху.
   Старуха безсильно замотала головой, она была глуха.
   -- Къ кому, молъ, идти жить хочешь? прокричалъ ей староста подъ самое ухо.
   -- Вотъ къ нему! беззвучно прошепелявила Абрамиха, поводя безсмысленно рукой и глазами по всѣмъ мірянамъ.
   -- Къ кому, къ нему?
   -- Во! Во! шамкала старуха, указывая то на одного, то на другаго старика. Видимое дѣло, она не узнавала никого.
   -- Ну, чего съ ней калякать? Вишь, совсѣмъ полоумная.... А вотъ, къ кому мы ее опредѣлимъ? спросилъ низенькій, пузатенькій мужикъ съ цыганской физіономіей.
   -- Да, чего лучше -- къ Фадѣй Иванову? Мужикъ богатый, семья большая: есть кому присмотрѣть.... Опять же и родня ей близкая.
   -- Гдѣ онъ тамъ.... Фадѣй-то? предложилъ кто-то.
   Фадѣй Ивановъ, единственный оставшійся въ живыхъ изъ трехъ сыновей Ивана Степанова, мужикъ съ добрымъ, жирнымъ лицомъ и окладистой съ просѣдью бородой притаился, не подалъ голоса, думая про себя:
   -- Кой тамъ лѣшій меня поминаетъ? Авось, Господь Богъ грозу пронесетъ!...
   Но видно, Господь Богъ не очень-то мирволилъ Фадѣю Иванову. Лагуткинъ давно уже насторожилъ уши, чтобы не проронить ни одною предложенія мірянъ. Онъ и самъ мѣтилъ на Фадѣя Иванова, да только не рѣшался первый начать, ждалъ, что скажутъ старики, и потому радъ былъ ухватиться за такое предложеніе.
   -- И впрямь, къ Фадѣю Иванову,-- началъ Лагуткинъ, онъ и ближе ей, нечѣмъ я... Я-то что ей?.. Такъ... съ боку припёка, сёмая вода на киселѣ, а онъ племянникомъ доводится. Пятнадцать годовъ я съ ней манешился, пущай онъ хошь годокъ попробуетъ....
   "Прорвалось!" мелькнуло въ головѣ Фадѣя Иванова. Онъ заранѣе былъ увѣренъ, что какъ ни какъ, а вопрутъ ему Абрамиху. Живо представилось Фадѣю Иванову, какъ это жена встрѣтитъ его попреками. "Ишь, скажетъ, несытая утроба! Все бы по сходамъ шататься,-- не поднесутъ-ли, молъ, мірскаго шкалика?... Ну, что? Поднесли,-- дождался?... Глоты, вы, окаянные!... Міроѣды, пьяницы!... Ну, вотъ! нанимай теперь работницу... няньку за барыней-то твоей ходить... за Абрамихой!.. Чтобъ пусто ей было!...." -- и пошла, и пошла. Какъ снохи будутъ ворчать да браниться, бѣгая за Абрамихой, какъ Абрамиха сквернословить, срамничать будетъ при "хорошихъ гостяхъ",-- словомъ, сколько горя, стыда и хлопотъ принесетъ въ домѣ Абрамиха,-- все это вдругъ, какъ бы по наитію свыше, осѣнило Фадѣя Иванова, давило бѣдный мозгъ, приводило его въ ярость, негодованіе. Съ багровымъ лицомъ, налитыми кровью глазами, нахлобучивши на глаза свою шапку, Фадѣй Ивановъ стремительно поднялся изъ своего убѣжища, схватилъ "бодикъ" и бросился къ Лагуткину.
   -- Манешился! кто? Ты, безстыжая морда? манешился! три жилы 15 годовъ старуху тянули, а теперь за ворота: не гожа, а?.. Нѣтъ... стой!... продолжалъ Фадѣй Ивановъ, неистово тряся Лагуткина за плечо.-- Нѣтъ, ты скажи, это по Божьи?... Міряне!.. Православные!.. отчаяннымъ голосомъ взывалъ Фадѣй Ивановъ, но тщетно: его никто не слушалъ.
   Негодованіе Фадѣя Иванова было какой-то электрической искрой, которая мгновенно подожгла мірянъ. Молчаливые, задумчивые, не то дремавшіе, не то слушавшіе внимательно до того старики, вдругъ оживились, выскочили изъ-подъ навѣса, съ пожарныхъ дрогъ и заваленки, разбились на кучки по три, пяти и по десяти человѣкъ и подняли неописанный шумъ, крикъ и гомонъ.
   -- Въ больницу ее отправить.... въ больницу земскую!... кричалъ въ одной кучкѣ старикъ.
   -- Что? Въ больницу? А кто платить будетъ, а?.. Ты?-- неистово вопрошалъ худой мужиченка, съ клинообразной бородкой и лукавой физіономіей, перебѣгая изъ другой группы и подергивая на ходу спустившіеся порты.
   -- Ты!.. Чай, не я одинъ, знамо обчество.
   -- Обчество, а?... Обчество? На-ка, выкуси!... кричалъ худой мужиченко, просовывая большой палецъ между среднимъ и указательнымъ и поднося такую фигуру въ самому носу старика:-- 10 годовъ отъ міру отбилась, все обчество плати!... Въ больницу.... Барыней будетъ, въ пуховикахъ валяться, а ты на соломѣ... ежедёнъ говядину ѣсть, а ты пустые щи хлѣбать, а?... Али міру много послужила, аль подушныхъ мало, добавить надоть? У-у-у! старый ты хрычъ, право!...
   -- Вѣдь она ему, мошеннику, принесла съ собой десять одоньевъ ржи, да пять овса, да четверыхъ овецъ, да... вопилъ неистово въ другой кучкѣ Фадѣй Ивановъ.
   -- Стой!.. Стой!.. Кто на дѣлютствѣ былъ?-- прервалъ вдругъ кто-то Фадѣй Иванова.
   -- Да, да... Кто на дѣлютствѣ былъ?-- подхватили міряне.
   -- Кто?.. Да... какъ бишь?.. Да, Иванъ Михѣевъ... такъ, такъ, Иванъ Михѣевъ! радостно восклицалъ Фадѣй Ивановъ.
   -- Иванъ Михѣевъ?.. Дурова голова, ты чево мертвыхъ поминаешь? Ты живыхъ...
   -- Живыхъ, живыхъ подавай!-- подхватили старики.
   -- Постой... дай Богъ памяти... Стой!.. Такъ, такъ, Дылда былъ, Дылда...
   -- Дылда, Дылда!.. Гдѣ Дылда?
   -- Здѣсь, отозвался Дылда.
   -- Былъ на дѣлютствѣ, а? У Иванъ Степанова былъ?-- вопрошали старики, обступая Дылду.
   -- Быть-то былъ, да...
   -- Такъ ты чево молчишь, сова пучеглазая, а?-- приступали старики.
   -- Да, признаться, давненько было, 25 годовъ назадъ... Такъ вотъ запамятовалъ,-- оправдывался Дылда.
   -- Ну, ну, скорѣй припоминай! поторапливали міряне. Около Дылды образовался кружокъ человѣкъ въ 20.
   -- Постой, не торопи!.. Тише ѣдешь, дальше будешь!
   -- Молчите, старики! Дылда про дѣлютство,-- унимали другъ друга міряне.
   Староста замахалъ рукой.
   -- Нишкните, старики! Дылду про дѣлютство послухаемъ!
   Міръ вдругъ смолкъ. Всѣ столпились около Дылды.
   -- Вотъ какъ дѣло было,-- началъ Дылда разсказъ: какъ померъ Николай Степановъ, годовъ эдакъ черезъ пятокъ и дѣлютство это было... Въ тѣ поры у Иванъ Степанова одоньевъ сорокъ ржи стояло... да овса -- пятнадцать... Пчелы живой съ медомъ семьдесятъ колодокъ... Овецъ двѣнадцать, коровы двѣ съ телкомъ... кобыла, три мерина... жеребецъ трехъ-годовалый, да сосунокъ.-- На трехъ сыновъ дѣлилъ, да на Абрамиху. Кажному по девять одоньевъ ржи, по четыре овса... Пчелы по 23 колодки... по двѣ овцы. Митрею корову, Ларивону замѣсто коровы жеребца, а Фадѣю стараго мерина. Фадѣю кобылу съ коняшкой, а Митрею да Ларивону по мерину... Муки тамъ въ закромахъ... ржаной шесть пятериковъ, да проса... четыре девятки... Старикъ-то раздѣлилъ по семь пудовъ муки, по девяткѣ проса... Избу пополамъ Фадѣю да Митрею, а Ларивону ригу да мшанникъ... Баня мѣстельная... Ну, а на счетъ мелочи энтой.... сбруи, да одежи не припомню... Абрамихѣ пошло: десять ржаныхъ одоньевъ... три одонья овса... шесть овецъ... корову съ тёлкомъ... изъ одежи... старухино платье отдалъ, что было.... Ну, и свое да мужнино Абрамиха взяла... муки девять пудовъ, да проса девятку...
   Во все время разсказа Дылды про дѣлютство Лагуткинъ не спускалъ съ него глазъ и, казалось, ловилъ каждое слово на лету, точно боясь, что оно проскочитъ мимо. Когда Дылда пріостанавливался, чтобы перевести духъ, или заикался, Лагуткинъ безпокойно ёрзалъ ногами, хлопалъ себя по ляшкамъ, подтягивалъ порты, лазилъ рукой за пазуху,-- словно онъ потерялъ что и никакъ не могъ припомнить, куда дѣлъ. Не успѣлъ окончить Дылда, какъ Лагуткинъ налетѣлъ на него и на Фадѣй Иванова.
   -- Што, мошенники?.. Я говорилъ, а? Четыре овцы за 23 колодки да за лошадь, а?.. А за ригу-то што, за избу, а? Ограбили старуху... ограбили... Ты дѣлилъ, ты, аспидъ?-- набросился онъ на Дылду.
   -- Чево лаешься?.. Старикъ дѣлилъ, не я... Я свидѣтелемъ былъ...
   -- Ты свидѣтелемъ, а? Это по Божьи, по христіански?... Она съ мужемъ што?... въ домъ, али изъ дому несла?... Нѣтъ, ты скажи: въ домъ, али изъ дому Абрамиха несла? Ейный мужъ-отъ кто? братъ -- Иванъ Степанова? Ей какая часть-то должна? половина, а?... Говори, идолъ!... половина? {Примѣчаніе. Заявленіе Лагуткина, что Абрамихѣ слѣдовала "половина" всего имущества, было не совсѣмъ основательно. По липовскимъ обычаямъ Абрамиха могла получить вмѣстѣ съ мужемъ Николаемъ половину, если бы ея мужъ при жизни отдѣлился отъ брата Ивана. Но дѣлежа въ то время не послѣдовало, а когда онъ произошелъ, экономическіе трудовые элементы семьи измѣнились. У Ивана Степанова выросли и поженились три сына, на долю которыхъ выпало три душевыхъ пая земли и податей. Семья Ивана Степанова, представляла, такимъ образомъ, почти четыре, если считать старика, трудовыя и податныя единицы ("душъ" было 4), которыя "несли въ домъ", т. е. пріумножали общее хозяйство.
   Абрамиха же не могла въ то время составлять полнаго пая: она хотя и работала, но безъ мужа бабья работа не слишкомъ высоко цѣнится. Во всякомъ случаѣ, вдова, если она не выходитъ замужъ по смерти перваго мужа, имѣетъ право на пай.
   Дѣвки никогда не могутъ претендовать на участіе въ общемъ имуществѣ, если только не обрекли себя на дѣвственность и не работаютъ на ряду съ мужиками. Дѣвка -- "отрѣзанный ломоть"", она "глядитъ изъ дому", не въ домъ, а "изъ дому несетъ". Дѣвчонку пои, корми и одѣвай, а выросла -- ушла, не окупивши часто тѣхъ расходовъ, которые истратила на нее семья. Отсюда взглядъ на выдачу дѣвки, какъ на потерю трудовой единицы. "Калымъ", "выкупъ", "на столъ" -- служатъ вознагражденіемъ за такую потерю.
   Но "дѣвка-незамужница" и вдова, участвуя своимъ трудомъ въ приращеніи имущества, тѣмъ самымъ пріобрѣтаютъ право на пай. Размѣръ этого пая, по крайней мѣрѣ въ липовскомъ и многихъ другихъ обществахъ, которыя намъ приходилось наблюдать, не представляетъ постоянной величины, а зависитъ отъ конкретныхъ условій каждаго даннаго случая, которыя, будучи хорошо извѣстны односельцамъ, опредѣляютъ значеніе трудоваго элемента бабы, по сравненію съ другими трудовыми единицами семьи. Во всякомъ случаѣ, caeteris paribus, вдова и дѣвка-незамужница не могутъ претендовать на полный (тягловой) пай, такъ какъ безъ мужика онѣ не составляютъ полной сельскохозяйственной трудовой единицы (тягла), какъ не представляетъ такой единицы въ земледѣльческихъ мѣстностяхъ и холостой или вдовый -- бездѣтный мужикъ: "безъ бабы мужикъ не хозяинъ". Поэтому холостые и бездѣтные вдовцы обыкновенно въ отдѣлъ не идутъ, а живутъ въ семьѣ.
   Съ такой точки зрѣнія, Абрамиха и не могла претендовать на полный пай. Но здѣсь были еще другія условія, которыя могли вліять на увеличеніе ея доли. Домохозяйство Ивана Степанова было не "наживное", а отцовское, т. е. отецъ "предоставилъ" Ивану и Николаю благоустроенное домохозяйство, которое съ той поры почти не улучшалось. Дѣти Ивана Степанова не могли много "принести" въ семью въ теченіи короткаго періода времени отъ возмужалости до раздѣла. Абрамиха "работала" 12 лѣтъ вмѣстѣ съ мужемъ и лишь послѣднія пять лѣтъ одна. Эти-то конкретныя условія и могли служить основаніемъ требовать полнаго пая, чего Абрамиха не сдѣлала и была обижена. Поэтому сходъ безусловно констатировалъ фактъ "обиды" и только не признавалъ уже возможнымъ возстановить нарушенную правду.
   По положенію 1861 года, дѣла о семейныхъ раздѣлахъ подлежатъ вѣдѣнію сельскаго схода. Въ дѣйствительности же раздѣлъ производитъ "большакъ", дѣдъ, или отецъ, или старшій братъ, но всегда въ присутствіи "свидѣтелей", человѣкъ 5--6, обыкновенно "шабровъ", которые слѣдятъ за тѣмъ, чтобы "дѣлютство" шло "по закону", т. е. "по дѣдовскому обычаю". Часто на дѣлютство приглашаются старики, пользующіеся среди мірянъ авторитетомъ правдивыхъ и неподкупныхъ знатоковъ дѣдовскихъ обычаевъ. Если "дѣлютствомъ" не всѣ остались довольны, то обиженные обращаются къ старостѣ, прося передать дѣло "на стариковъ", т. е. "на полный сельскій сходъ".Такимъ образомъ, сельскій сходъ представляетъ высшую аппелляціонную инстанцію, куда обращаются лишь въ томъ случаѣ, когда "большакъ и шабры не по правдѣ дѣлятъ".
   Къ крайнему сожалѣнію, въ послѣднее время, въ семейные раздѣлы сталъ вмѣшиваться волостной судъ, и здѣсь уже писарь тщится за приличное воздаяніе рѣшать раздѣлы на основаніи тоже "закона", но уже не крестьянскаго, не обычнаго, а изложеннаго въ X томѣ свода законовъ.
   И вотъ крестьянинъ знакомится съ. "завѣщательнымъ правомъ"; узнаетъ какія-то тамъ "седьмыя" и "четырнадцатыя" доли, которыя "по закону" принадлежатъ женѣ, снохамъ и т. д., открываетъ неслыханное дотолѣ право лишить по своему усмотрѣнію непокорныхъ дѣтей наслѣдства и т. под. Рѣшеніе волостнаго суда "по закону", понятно, возбуждаетъ негодованіе среди мірянъ. Въ крестьянское присутствіе градомъ сыплются жалобы на неправильныя рѣшенія суда, не согласныя съ дѣйствующимъ обычнымъ правомъ.
   Малограмотные сельскіе писаря такъ плохо излагаютъ содержаніе жалобы, что крестьянское присутствіе изъ жалобы уразумѣть мѣстныхъ обычаевъ не въ силахъ. Было бы наивно думать, что непремѣнный членъ самъ поѣдетъ знакомиться съ мѣстными обычаями, но если бы даже и поѣхалъ, то ловкій писарь, поддерживаемый старшиной и "Разуваевыми", въ тысячу разъ больше непремѣннаго члена знающія законы, казуистику и бюрократическій порядокъ, такіе обычаи отыщетъ, что непремѣнный членъ только руками разведетъ. Но обыкновенно и этого не бываетъ. "Препровождая при семъ жалобу крестьянина", имя-рекъ, крестьянское присутствіе шлетъ только запросъ въ волостное правленіе, требуя "подробныхъ объясненій,-- какіе существуютъ мѣстные обычая при раздѣлѣ", или же еще лаконичнѣе: "объясненій по содержанію оной", сирѣчъ жалобы.
   Волостной писарь, насквозь пропитанный духомъ "Московскихъ Вѣдомостей", объясняетъ, что "обычаевъ у крестьянъ села (имя рекъ) на счетъ семейныхъ раздѣловъ никакихъ не имѣется, а на сходѣ только одинъ безпорядокъ: кто больше вина поднесетъ, въ пользу того и рѣшаютъ". Поэтому, молъ, "лучшіе, обстоятельные крестьяне обращаются къ волостному суду", гдѣ семейные раздѣлы вершатъ "по закону", при чемъ писарь и ссылку на соотвѣтствующую статью X тома сдѣлаетъ. Присутствіе становится въ тупикъ. Часто замѣчая, что писарь ужъ слишкомъ нахально заврался на счетъ "безпорядковъ", оно отмѣняетъ рѣшеніе и передаетъ дѣло о семейномъ раздѣлѣ суду другой волости, гдѣ повторяется та же грустная исторія. На нашихъ глазахъ такіе семейные раздѣлы тянулись по 5--6 годовъ, восходили до сената, Пока, наконецъ, "лучшіе крестьяне", въ конецъ раззорившясь "отъ воздаяній за розысканіе закона", не бросали дѣла, проклиная и писаря, и крестьянское присутствіе.
   Еще чаще, впрочемъ, присутствіе удовлетворяется отвѣтомъ писаря, его ссылкой на X тонъ и утверждаетъ рѣшеніе суда, "за отсутствіемъ кассаціонныхъ поводовъ къ отмѣнѣ онаго".
   А между тѣмъ, присутствія совершенно упускаютъ изъ виду, что семейные раздѣлы, какъ и передѣлы земли, скидкѣ и накидка тяголъ и т. п., и по буквѣ, и по духу положенія 1861 года, вѣдѣнію волостного суда не подлежатъ, а должны быть окончательно рѣшаемы сельскимъ сходомъ, и, слѣдовательно, всѣ рѣшенія волостнаго суда по этимъ вопросамъ должны быть безусловно отвергнуты, какъ не подлежащія его компетенціи, а не перерѣшаться вновь судомъ другой волости.
   Впрочемъ, отъ крестьянскаго присутствія я ждать больше нечего: къ бюрократическому мертворожденному дѣтищу 70 годовъ вполнѣ приложимы извѣстные стихи:
  
   "Не разцвѣлъ и отцвѣлъ
   Въ утрѣ пасмурныхъ дней".
  
   Ужъ лучше бы крестьянское присутствіе слить въ одно учрежденіе съ уѣзднымъ полицейскимъ управленіемъ, тогда, по крайней мѣрѣ, расходовъ было бы меньше.}.
   -- Чать, безъ мужа она... бабья-то работа какая?... чево не дѣло болташь!...
   -- Безъ мужа! а сколь долго безъ мужа?... пять годовъ, а съ мужемъ двѣнадцать,-- это какъ?
   -- Пять да двѣнадцать.... двѣнадцать да пять. Подь, возьми счеты да выкладай, сколь наробила Абрамиха съ мужемъ-то. Прямой пустомеля! крикнулъ подъ самое ухо Лагуткину вывернувшійся откуда-то маленькій, пузатенькій, черною, какъ смоль, бородою мужичекъ и, не дожидаясь отвѣта, перешелъ къ другой группѣ.
   -- Къ Фадѣй Иванову опредѣляй!.. Чево богачей-то жалѣть, и такъ міръ-отъ заѣли.... Какая обчеству отъ нихъ корысть?-- кричалъ высокій, худощавый мужикъ Рытовъ.
   -- А отъ кого корысть-то міру? отъ васъ, сквалыжниковъ, што-ль?-- подступилъ къ Рытову Дылда. Ты што-ль обчества радѣтель, сорока долгохвостая? Лѣтось міръ-отъ Василь Григоричу кто продалъ? Ты, Іуда, аль другой кто, а? Говори, Христопродавецъ! вспоминалъ Дылда какіе-то грѣхи Рытова.
   -- Самъ ты Іуда! огрызался Рытовъ. Надысь Васька, братенокъ-то твой.... знашь, что сдѣлалъ? У Палугинскаго, у Матвѣй Ларивонова расписку разорвалъ.... Это што: міру, аль свому карману порадѣлъ? Гуртъ согналъ, а деньги -- погоди, видно.... на томъ свѣтѣ сочтемся. Теперь голявской-то и носу не показывай въ Палугино, воромъ облаютъ, грязью закидаютъ...
   -- Лагуткина пожалѣть надоть галдѣли въ другомъ мѣстѣ,-- мужикъ изъ силовъ выбивается: достатки малые.... недоимка за нимъ водится.... А Фадѣй Ивановъ мужикъ богатый.... Опять и семья большая, есть кому присмотрѣть за бабкой!....
   -- Лагуткина пожалѣть, а меня нѣтъ? вымолвилъ вдругъ Фадѣй Ивановъ: а ты знаешь, кака-така Абрамиха? Ко мнѣ какіе люди ѣздятъ! Начальники, купцы... А она, прости Господи, подолъ заворотитъ, алибо середь горницы напакоститъ, а? Ты знаешь, кака срамница Абрамиха, аль нѣтъ?
   -- Знамо, Фадѣй-то Иванову зазорно, толковалъ осанистый мужикъ, владѣлецъ кирпичнаго сарая. Народъ чистый къ нему ѣздитъ, опять же дѣвки -- невѣсты.... А Лагуткину што? у него сроду хорошій человѣкъ въ избѣ не бывалъ.
   -- Дѣвки!... А каки-таки дѣвки у Фадѣя? монашки, аль царевны китайскія? ерепенился сухопарый, беззубый старикашка: небось, Абрамиху поучатъ.... почище ее слово-то скажетъ.
   -- Ты думаешь, всѣ дѣвки на селѣ-то твоимъ подъ масть? язвилъ осанистый мужикъ.
   -- Подъ масть.... А каки у меня дѣвки, а?
   -- Каки? Самъ знаешь каки! Гулящи....
   -- Гулящи? съ кѣмъ гуляли-то? Ты скажи, башка порожняя, съ кѣмъ мои дѣвки гуляли? съ тобой што-ль, просукъ немытый?
   -- Ты, ты, вампиръ, ограбилъ Абрамиху! Отъ тебя и съ ума сошла....подскочилъ вдругъ Лагуткинъ въ Фадѣй Иванову, ко мнѣ хошь на шею камень, а?... Нѣтъ, погоди.... Пчелу подай, лошадь.... избу подай.... На чьи деньги-то разжирѣлъ? на сиротскія? Я бѣденъ, да честенъ, а ты богатъ, да вороватъ. Подай ейную часть.... всю подай,-- возьму Абрамиху, сечасъ возьму.
   -- Да, што я тебѣ ейную часть со дна моря достану? Ну, ты скажи, веретено, откель я достану? У сиротъ братниныхъ отымать, што-ли?
   Надъ всѣмъ этимъ народнымъ митингомъ; стоялъ: такой гомонъ, что только человѣкъ, привыкшій въ народной жизни, успѣвшій въ теченіе довольно продолжительнаго срока оовоиться съ мѣстными обычаями, лично знакомый со всѣми этими Фадѣй Ивановыми, Лагуткиными и другими народными ораторами и разъ полсотни видавшій на своемъ вѣку наши сельскія вѣча,--могъ до извѣстной степени уловить, о чемъ и какъ шла рѣчь, и въ какому рѣшенію приходилъ міръ. Для свѣжаго городскаго человѣка это было какое-то буйное скопище дикарей, видъ котораго привелъ бы его въ недоумѣніе, а, пожалуй, и въ ужасъ, что вотъ, вотъ.... эти воинственные, яростные пейзаны бросятся на него и растерзаютъ на куски.
   Все время голявскаго митинга, заложивши руки за спину и прислонившись къ сараю, спокойно стоялъ высокій старикъ, не принимая рѣшительно никакого участія въ мірскомъ гомонѣ. Это былъ Иванъ Михайловичъ Голубцовъ, лѣтъ 60 слишкомъ, но еще бодрый старикъ, высокаго роста, худощавый, немного сутуловатый, какъ и всѣ старики, съ длинною, какъ лунь, сѣдою бородой. Зубовъ у Ивана Михайловича было немного, при разговорѣ онъ нѣсколько шамкалъ и пришепетывалъ. Живые, въ глубокихъ впадинахъ сидѣвшіе глаза старика добродушно и привѣтливомъ легкимъ оттѣнкомъ лукавства, смотрѣли въ разговорѣ "съ хорошимъ человѣкомъ", за то крайне недовѣрчиво и строго глядѣли на каждаго новаго человѣка, съ которымъ Ивану Михайловичу приходилось сталкиваться. Иванъ Михайловичъ былъ "говорокъ"; онъ уснащалъ рѣчь пословицами, образными выраженіями, иногда по два раза повторялъ съ особымъ удареніемъ, тѣ поговорки, которыя ему особенно нравились. Рѣчь его обыкновенно лилась медленно и плавно, точно онъ взвѣшивалъ каждое слово прежде, чѣмъ сказать, причемъ сохранялъ полное величавое спокойствіе: только брови его приподымались, когда онъ произносилъ любимую поговорку. Сидѣть при серьезномъ разговорѣ старикъ не любилъ, а всегда стоялъ, заложивши руки за спину и прислонившись къ стѣнѣ.
   Когда Иванъ Михайловичъ, замѣчалъ, что затѣвается "непутевое дѣло", онъ обрывалъ на полусловѣ сваю рѣчь и начиналъ вслушиваться очень долго, иногда, цѣлый часъ, изрѣдка развѣ вставляя, свое замѣчаніе или предлагая вопросъ. Если его подозрѣніе оправдывалось, онъ вдругъ прерывалъ разговоръ крайне рѣзкимъ замѣчаніемъ или особенно характерной, ѣдкой и обидной остротой, такъ что разговоръ моментально обрывался, все съ недоумѣніемъ обращались къ старику. Иванъ Михайловичъ приходилъ въ волненіе, отрывался отъ стѣнки, размахивалъ руками; на блѣдномъ лицѣ его выступала краска, рѣзкая, негодующая рѣчь порывисто лилась изъ устъ старика.
   Только когда "непутевое дѣло" затѣвали волостные начальники или вліятельные кулаки-односельцы, съ которыми Ивану Михайловичу приходилось ежедневно сталкиваться,-- онъ находилъ невыгоднымъ вступать съ ними въ открытую вражду. Старикъ упорно молчалъ и, если спрашивали его мнѣніе, поддакивалъ, даже съ усмѣшкой поддерживалъ подчасъ мошенническое предложеніе, только при этомъ, вопреки своему обыкновенію, никогда не смотрѣлъ собесѣднику въ глаза, а блуждалъ ими съ угла на уголъ.
   За то послѣ Иванъ Михайловичъ всегда находилъ "вѣрныхъ людей", объяснялъ, какое "непутевое дѣло" затѣвали "волостные""; подбивалъ вѣрныхъ людей разстроить "непутевое дѣло", указывалъ, какъ поступать, а самъ по прежнему оставался въ сторонѣ. Впрочемъ, если Иванъk Михайловичъ заранѣе былъ увѣренъ, что никакая агитація непутеваго дѣла разстроить не въ силахъ, тогда онъ ничего не предпринималъ и своихъ догадокъ никому не высказывалъ.
   За тридцать лѣтъ "хожденія" Ивана Михайловича по мірскимъ дѣламъ, кулаки успѣли приглядѣться къ нему и не слишкомъ-то довѣряли его дружбѣ; въ его компаніи они чувствовали себя въ такомъ же непріятномъ, напряженномъ положеніи, въ кикомъ чувствуетъ себя мышь въ присутствіи кошки. Но, какъ человѣка весьма вліятельнаго въ обществѣ, опытнаго и бывалаго, кулаки боялись Ивана Михайловича и волей-неволей оказывали ему наружное уваженіе, подчасъ заискивали передъ нимъ.
   Иванъ Михайловичъ когда-то "безпорочно" прослужилъ шесть лѣтъ старостой, а въ послѣднія семь лѣтъ имѣлъ на рукахъ "мірскую кассу", которая скопилась отъ взноса ежегодной арендной платы (200--300 рублей) за общественный кабакъ. За все это время крайне недовѣрчивое общество ни разу его не учитывало и было право: Иванъ Михайловичъ ни при какихъ обстоятельствахъ не растратилъ бы мірской копѣйки.
   И такъ, Иванъ Михайловичъ не принималъ, видимо, участія на сходѣ. Лишь послѣ разсказа Дылды про дѣлютство, весьма внимательно выслушаннаго старикомъ, онъ сталъ неторопливо, переходить отъ одного кружка къ другому, выслушивая всевозможныя мнѣнія, которыя тамъ предлагались, изрѣдка вставляя какое-либо замѣчаніе въ той группѣ, гдѣ разговоръ шелъ болѣе спокойно. Обойдя, такимъ образомъ, всѣ группы, Иванъ Михайловичъ опять отошелъ къ стѣнкѣ. Мнѣніе Ивана Михайловича всегда было лишь точно формулированнымъ взглядомъ мірянъ, совпадало съ господствующимъ направленіемъ и потому всегда вызывало одобреніе.
   Если приходилось затѣвать такое дѣло, которое было не совсѣмъ по плечу умственному кругозору мірянъ, то Иванъ Михайловичъ, еще задолго до схода, въ спокойной частной бесѣдѣ, старался пріобрѣсти себѣ прозелитовъ и выступалъ на сходѣ съ извѣстнымъ предложеніемъ, имѣя за собой солидную партію единомышленниковъ.
   Настоящій вопросъ, который обсуждался на сходѣ, былъ слишкомъ ординаренъ, чтобы требовать предварительнаго обсужденія. Когда міряне, повидимому, вдосталь наговорились, и у многихъ уже поохрипло горло, Иванъ Михайловичъ вдругъ поднялъ брови -- ясный знакъ, что онъ хочетъ что-то сказать. Стоявшіе около міряне тотчасъ, же прекратили разговоръ и воззрились на Ивана Михайловича.
   -- Въ міру жить,-- хлѣбъ-соль водить.... началъ старикъ.
   -- Никшните, старики!... Иванъ Михалова послухаемъ, чево скажетъ,-- крикнулъ староста, махая рукой.
   -- Въ міру, молъ, жить, хлѣбъ-соль водить, продолжалъ Иванъ Михайловичъ, теперь сказать, Абрамиха.... десять годовъ въ бѣгахъ была, а все свой, мірской человѣкъ. Не свалишь въ "дубовый баракъ". Хрестьянская тоже душа
   -- Такъ, такъ, Иванъ Михаловъ! Знамо, въ баракъ не свалишь, подтвердили міряне.
   -- Ежели, къ примѣру.... въ больницу; міру тяжело.... Обчество малосильное, болѣ трехъ тысячъ недоимки числится; за бобылокъ да убогихъ платить и совсѣмъ не въ моготу.
   -- Вѣрно, вѣрно сказалъ Иванъ Михайловъ.... Вотъ, люблю за это.... Съ подушными не управимся, а тутъ, въ больницу, подхватилъ худощавый мужикъ, казавшій старику фигу за предложеніе отправить Абрамиху въ больницу. Онъ, видимо, былъ, доволенъ, что Иванъ Михайловичъ подтвердилъ его мысль.
   -- Съ міру, говорятъ, по ниткѣ -- голому рубаха. Шесть четвертей ржи, да овса хошь двѣ на годъ,-- обчество не заложитъ, а Абрамихѣ -- подмога.... Опятъ и въ домъ-то кажному лестно принять....
   -- Это такъ! на мірскихъ, молъ, харчахъ, усмѣхнулись міряне. Рази присмотрѣть коли доведется, а старымъ костямъ на печи-то мѣсто найдется....
   -- Шесть четвертей ржи, да овса двѣ, знамо, обчества не заложитъ, толковали старики.
   -- Не заложитъ! Аль въ гамазеяхъ-то много добра? Откель ты шесть четвертей-то возьмешь? громко протестовалъ непокорный мірянинъ.
   -- Откель? Разложатъ на души, сколь доведется.... Жаль тебѣ, што-ли, гарецъ какой старухѣ отсыпать? Прямой кащей! усмиряли старики непокорнаго мірянина..
   "Кащей" устыдился.
   -- Люби кататься, люби саночки возить! продолжалъ Иванъ Михайловичъ. Была въ силахъ Абрамиха, была и въ чести.... въ чужіе люди не пущалъ Лагуткинъ, живи, молъ, у насъ, кусокъ будетъ.
   -- Чево толковать?... подтвердили старики. Абрамиха тоже не съ пустыми руками въ Лагуткину пришла....Небось, корову съ телушкой, овечекъ, да хлѣбъ въ домъ принесла, не знали въ кое мѣсто и сажать.... "Тетинька, да тетинька" -- чевствовали.
   -- Теперь и то сказать, Абрамихино добро Лагуткину, въ прокъ не пошло: семья малосильная.... одинъ мужикъ въ домѣ.
   -- Такъ, такъ Иванъ Михаловъ говоритъ, Лагуткина пожалѣть надоть: мужикъ слабосильный, галдѣли міряне.
   -- На дѣлютствѣ Абрамиху обидѣли.... продолжалъ старикъ: може и согласна старуха была.... ну, да у бабъ-то волосъ, слышь, дологъ, а умъ коротокъ.... Митрей да Ларивонъ, царство имъ небесное, померли, у сиротъ ужъ какіе достатки?... Ну, а Фадѣй Ивановъ исправный мужикъ, семья большая.... работниковъ четверо.
   -- Чево калякать? Домъ, что чаша полная! Не грѣхъ и старухѣ дать уголъ, говорилъ Рытовъ.
   -- Дѣвченокъ содомъ, вставилъ Лагуткинъ словечко, есть кому доглядѣть и за бабкой.
   -- Ты то, Фадѣй, помнить должёнъ! усовѣщивалъ Иванъ Михайловичъ, може, кажная копѣйка сиротская рупь тебѣ принесла. Ты и покой на послѣдяхъ сироту, Бога во гнѣвъ не вводи. Оба вы виноваты съ Лагуткинымъ, обѣмъ и тяготу нести!
   -- Такъ, такъ! Подгода у Лагуткина не замай живетъ бабка, а подгола у Фадѣя.... развивалъ мысль Ивана Михайловича стоявшій рядомъ беззубый старикашка; грѣхъ пополамъ, значитъ....
   -- Лагуткину, слышь, въ страдѣ тяжело за бабкой ходить; такъ пущай живетъ зиму: зимой дѣловъ нѣтъ, бабы въ избѣ.... за станомъ сидятъ.
   -- А на лѣто къ Фадѣй Иванову, подхватилъ Рытовъ,-- въ рабочу пору хороши-то гости не ѣздютъ.
   -- Ну, а если помретъ Абрамиха? не смѣло какъ-то спросилъ Лагуткинъ.
   Старики засмѣялись:
   -- Помретъ, такъ царство ей небесное!... Аль кому изъ васъ обидно будетъ?... у тебя, може, полгода проживетъ, а у Фадѣй Иванова и недѣли не выживетъ.... какъ васъ тоды ровнять-то?
   -- Нѣтъ, я не къ тому.... сконфуженно промолвилъ Лагуткинъ,-- похороны-то кому справлять?
   -- Кому справлять?... Баба твоя саванъ сошьетъ,-- "ровняли" старики, а Фадѣй Ивановъ -- на гробъ, попамъ, да на свѣчи, мужикъ богатый, снесетъ.
   -- Ну, такъ!... Я вотъ на счетъ эфтого.... успокоеннымъ тономъ говорилъ Лагуткинъ.
   -- Гдѣ я холстинъ тебѣ наберу? выскочила вдругъ хозяйка Лагуткина. Собирай по селу всѣхъ каливъ перехожихъ, глухая тетеря, а я на ихъ саванъ шить буду!... Моченьки моей нѣтути, голосила баба.
   -- Нишкни! сурово крикнулъ Лагуткинъ на жену, не твое дѣло...
   -- Ну, ну, полно, старуха! утѣшали, міряне бабу,-- свои конопли-то, да и руки не чужія Наткешь новинъ-то, не Богъ вѣсть, сколь пойдетъ.
   Лагуткинъ и Фадѣй Ивановъ были совсѣмъ, обезкуражены. Они недовольны были рѣшеніемъ міра, но не потому, что признавали его несправедливымъ: они знали, что другаго рѣшенія и быть не могло. Имъ было обидно только, что именно они, и не кто другой, были заинтересованными въ этомъ дѣлѣ лицами; было обидно, что Богъ такъ долго не прибираетъ эту полуумную, никому ненужную старуху, которой суждено принести столько горя, сраму и хлопотъ въ ихъ семьи.
  

II.

   Въ послѣднихъ числахъ ноября стояла суровая зима, какой давно не запомнятъ старожилы. Завываніе вѣтра, мятель, крутившая снѣгъ и заметавшая дорогу, невольно наводили на какое-то трустное, унылое настроеніе.
   Въ стѣнахъ Липовскаго волостнаго правленія, заваленнаго снѣгомъ по самыя окна, толкутся міряне, боязливо перешептываясь между собою.
   Гдѣ-то вдали послышался звонъ колокольчика, прерываемый завываньемъ вьюги.... вотъ онъ -- ближе и ближе, къ крыльцу правленія лихо подлетѣла тройка взмыленныхъ воней.
   Вошелъ исправникъ.
   Старшина и писарь трясутся, какъ осиновый листъ. Мужики стоятъ, потупивъ очи, и, переминаясь съ ноги на ногу, считаютъ про себя грѣхи.
   -- Окладную! отрывисто, буркаетъ начальникъ.
   Писарь кидается къ шкафу, достаетъ книгу и трепещущими перстами отыскиваетъ "липовское общество". Шелестъ листовъ тоскливо отзывается въ ушахъ мірянъ среди гробоваго молчанія.
   -- Когда восемьсотъ внесли?-- вопрошаетъ начальникъ.
   -- Вчерась, ваше высокоблагородіе! рапортуетъ старшина.
   -- Квитанцію.... требуетъ для провѣрки окладной исправникъ.
   -- У старосты-съ!-- тихо шепчетъ старшина.
   -- Па-а-дать!... грозно вопіетъ начальство.
   Изъ толпы вылѣзаетъ красный, трепещущій староста, подавая квитанцію. Въ торопяхъ онъ забылъ надѣть "знакъ".
   -- Ты куда пришелъ?-- грозно вопрошаетъ начальникъ.
   Староста потерянно глядитъ на исправника, судорожно подергиваются нѣмыя уста его.
   -- Въ кабакъ.... что ли?-- вскакиваетъ начальникъ. Звонкая оплеуха гулко раздается въ стѣнахъ правленія, съ болью отзываясь въ сердцахъ мірянъ; всѣ вздрогнули.... Староста жалостно блуждаетъ глазами по мірянамъ, какъ бы ища въ нихъ заступы. Міряне безмолвствуютъ, потупя очи.
   -- Мядаль надѣнь! лепечетъ старшина, дергая старосту за рукавъ.
   Староста стремительно распахиваетъ полу кафтана и вытаскиваетъ изъ кармана платокъ съ медалью. Кисетъ съ печатью и деньгами со звономъ надаетъ на полъ.... Староста опускается на одно колѣно, на другомъ раскладываетъ платокъ и вынимаетъ медаль.... но увы! Медаль запуталась въ моткѣ нитокъ, который Абрамъ Романычъ захватилъ у бабы для писаря,-- сшивать податныя тетради. Дрожащими руками раскутываетъ Абрамъ Романычъ медаль, подъ пристальнымъ взоромъ начальника.
   -- Дурра-къ! слышится презрительный окликъ, пошелъ вонъ!
   Абрамъ Романычъ моментально вскакиваетъ, накидываешь на шею медаль вмѣстѣ съ моткомъ и скрывается въ толпѣ, оставляя на полу платокъ и кисетъ.
   Иванъ Михайловичъ, сурово насупившись, смотритъ прямо въ глаза начальнику. Исправникъ замѣчаетъ пристальный взглядъ и искоса мечетъ молніеносные взоры на дерзкаго мірянина.
   -- Три тысячи.... двѣсти.... пятьдесятъ рублей недоимки прошлаго года.... да четыре тысячи.... семьсотъ первой половины, выкладывалъ исправникъ на счетахъ,-- итого: семь тысячъ.... девятьсотъ пятьдесятъ рублей, а? Да, вы знаете, что черезъ двѣ недѣли все ваше имущество съ торговъ до тла будетъ продано?... до т-т-тла, а?-- взывалъ онъ къ старикамъ.
   -- Пьянствовать, лѣнтяи! Два кабака открыли.... мало одного? А подати платить не хотите? вопило начальство, напирая на мужиковъ.
   Міряне испуганно пятились къ дверямъ.
   -- Пьянство, ваше благородіе, это точно одолѣло.... началъ вдругъ Иванъ Михайловичъ.
   -- Подойди сюда! что тамъ подъ носъ бурчишь? грозно окликнулъ начальникъ.
   Иванъ Михайловичъ смѣло выступаетъ, впередъ.
   -- Только мы тому не причиной,-- спокойно продолжалъ Иванъ Михайловичъ, -- мірской кабакъ одинъ, а другой-то барской, "Василь-Григорьича. Въ конторѣ за работу ярлыки даютъ, а разводъ по ярлыкамъ въ кабакѣ виномъ идетъ. Мы вотъ давно собирались вашу милость побезпокоить,-- солгалъ старикъ,-- нельзя-ли молъ, чтобъ Василь Григорьичъ въ конторѣ по закону разсчетъ велъ.... деньгами?....
   -- Я не объ конторѣ съ тобой толковать1 пріѣхалъ, а къ уплатѣ понуждать.... грозно оборвалъ его исправникъ: вы другъ за друга, отвѣчать должны, обратился онъ къ мірянамъ; знаете круговую поруку?
   -- Писарь,-- продолжалъ начальникъ,-- ты читалъ на сходкахъ статьи; которыя я указалъ въ циркулярѣ, а?
   -- Вычитывалъ-съ.... на всѣхъ сходахъ.
   -- Разъяснялъ?
   -- Разъяснялъ-съ....
   -- Подай сельскій уставъ!
   Писарь подаетъ уставъ.
   -- Вотъ видите, что въ законѣ написано: "назначить къ продажѣ лично принадлежащее недоимщику недвижимое имущество".... напр., тамъ.... мельницу землю и проч., слышите?
   -- У насъ, ваше благородіе; и въ обчествѣ такихъ нѣту, чтобы то есть особливую землю имѣли.... окромя мірской; а у кого мельница, аль сарай тамъ кирпишный.... заведеніе какое; тотъ -- голомя.... почитай и за вторую половину сполна уплатилъ.
   -- Ну, такъ "отдать въ недальніе заработки недоимщика по мірскому приговору",-- гремѣлъ исправникъ, сердито тыкая перстомъ въ соотвѣтствующую статью устава.
   -- Отдавали, ваше благородіе, да никто ужъ брать не сталъ; чево онъ подневольный наработаетъ? изъ харчей держать не сходно.... настойчиво продолжалъ перечить Иванъ Михайловичъ.
   Видя, какъ Иванъ Михайловичъ "отлепортовываетъ" начальнику, міряне пріободрились; стали вольготнѣй почесывать себѣ поясницы и затылки, слегка перешептывалась, искоса посматривая на начальника. Находились и такіе смѣльчаки, что позволяли себѣ усмѣхнуться, "коли Иванъ Михадовъ добрё ловко въ точку попадалъ".
   -- "Назначить опекуна къ неплательщику, безъ согласія котораго не позволять продажи имущества, или опредѣлить: старшимъ въ домѣ другаго члена семьи",-- вычитывалъ исправникъ.
   Иванъ Михайловичъ съ какммъ-та сожалѣніемъ посмотрѣлъ ту статью, гдѣ виднѣлся указующій перстъ начальника. "И пишутъ же эдакіе пустяки", думалось ему.
   -- Гдѣ ужъ тамъ, ваше благородіе, опекуновъ назначать: изъ полутораста дворовъ болѣ десятка чистыхъ-то не наберешь.
   -- "Отобрать отъ недоимщика принадлежащій ему земельный надѣлъ и продать съ торговъ въ арендное содержаніе".... продолжалъ неугомонный, исправникъ.
   -- Было-бы чево въ ренду отдавать, ваше благородіе! всей-то землицы десятина съ четью. Вонъ она вся кормилица подъ усадьбой.... Нешто вотъ тридцать десятинъ болотца сдавать?... Не велика корысть-то!-- иронизировалъ старимъ.
   Какъ только помянулъ Иванъ Михайловичъ про землицу, оправившіеся отъ страха и смущенія міряне не выдержали и, точно сговорившись, разомъ загалдѣли:
   -- И впрямь, ваше благородіе, крестьянинъ безъ земли не хозяинъ.... Ты, вишь, подати теребишь, а гдѣ ихъ взять-то?... Ренда нонѣ дорогая.... пары ишь по пятнадцать, по шестнадцать рублевъ пошли.... Коли жъ то мы земли дождемся? Аль ужъ на роду намъ написано на голой усадьбѣ сидѣть?...
   -- Што-о-о-о? какъ ужаленный, вскочилъ вдругъ исправникъ, молчать!... затопалъ онъ ногами.
   Міряне мигомъ прикусили развязавшіеся было языки.
   -- Ты.... Смутьянъ!... Народъ бунтовать.... съ сжатыми кулаками подскочилъ начальникъ къ Ивану Михайловичу.
   Старикъ не шелохнулся, только какъ-то выпрямился и еще пристальнѣе уставился глазами на исправника. У мірянъ упало сердце: "ударитъ, какъ пить дастъ", трепетали они за участь Ивана Михайловича.
   Но начальникъ не ударилъ. Спокойная, величавая фигура старика, съ длинною сѣдою бородой и пристальнымъ взглядомъ, смутила начальника. Подскочивши, онъ только спросилъ:
   -- Ты кто?
   -- Повѣренный Голубцовъ, отвѣтствовалъ Иванъ Михайловъ.
   -- А, а!... повѣренный? На волостной судъ его, гремѣлъ исправникъ. За дерзость, сейчасъ же.... двадцать горячихъ!
   -- Ваша воля казнить, ваша и миловать, только, ваше благородіе, кажись, кто три года въ старостахъ безпорочно ходилъ, того въ положеньи сѣчь не показано, какъ-то смиренно промолвилъ Иванъ Михайловичъ, указывая на сельскій уставъ.
   -- Я тебѣ дамъ положеніе! заревѣлъ исправникъ, ударивъ уставомъ по столу такъ сильно, что корешокъ отскочилъ отъ переплета, а чернильница слетѣла на полъ.-- До копѣйки собрать къ 1-му декабря, круто повернувшись, обратился вдругъ начальникъ къ старшинѣ, а если не будетъ собрано, разломить на плательщиковъ! Понялъ?
   -- Слушаю-съ.... понялъ! промолвилъ испуганный неожиданнымъ обращеніемъ начальника старшина.
   -- Ишь ты! разломить, ворчали неугомонные міряне, которые уже совсѣмъ задрали вверхъ головы и смѣялись, почти въ лицо начальнику.-- Али на десять дворовъ семь тысячъ навалишь? выдумалъ!
   Старшина содрогался отъ ужаса, слыша такія рѣчи, онъ таращилъ глаза, морщилъ брови, качалъ головой и, наконецъ, въ отчаяніи протянулъ руку за спину и показалъ крестьянамъ кулакъ. Но міряне не унимались; напротивъ, видъ кулака вызвалъ въ нихъ игривое настроеніе, всѣ прыснули отъ смѣха. Впрочемъ, старшина напрасно безпокоился, исправникъ уже ничего не слушалъ.
   -- Лошадей! Живо! крикнулъ онъ.
   Мимо оконъ, гремя колокольцами и бубенчиками, промчался свадебный поѣздъ.
   -- Кто это? встрепенулся исправникъ, надѣвая шубу.
   -- Свадьба, ваше высокоблагородіе, отвѣчалъ старшина.
   -- Свадьба? а! А недоимки за ними есть? живо спросилъ начальникъ.
   -- Кто свадьбу играетъ, ваше благородіе,-- какая недоимка, говорили міряне, безъ денегъ не свадьба....
   -- То-то.... А за кѣмъ состоитъ недоимка въ казеннымъ податяхъ, тому не позволять свадьбы! слышишь, старшина?
   -- Слушаю-съ, ваше высокоблагородіе.
   Исправникъ садится въ сани, ямщикъ трогаетъ лошадей.
   -- Вишь ты, колоколецъ-то заливается, осудили мужики, торопится.... Пріѣхалъ не по што, уѣхалъ ни съ чѣмъ....
   -- Эва, малый! Давя какъ осерчалъ на Иванъ-то Михайлова, душа въ пятки ушла.... Ударитъ, думаю, старика, говорилъ знакомый намъ цыганъ.
   -- Ударитъ! Не ударитъ, съ азартомъ тряся головой, возражалъ худощавый мужикъ съ козлиной бородкой, Иванъ-то Михайловъ и не такихъ начальниковъ видалъ, да не били.... А это што? Такъ.... только форсу на себя напущаетъ!
   -- Н-да! Иванъ Михаловъ заступа у насъ, толковали старики, одно слово "мірская душа".
   -- Вишь ты, и получасу не сидѣлъ, укатилъ. А кабы не Иванъ Михаловъ, тутъ што-бы? Вотъ у Ваньковскихъ завсегды по трое сутокъ живмя живетъ.... Потому народъ смирный, слова никто не молвитъ. Ну, и куражится. Всѣхъ неплательщиковъ до однова перепоретъ, во какъ! А недоимки-то супротивъ нашей третей доли не будетъ. А у насъ шалишь! Міръ, али-бо судъ положитъ,-- это такъ, а штобъ становой, аль исправникъ,-- погоди, не законъ! А кто уставилъ то экой распорядокъ? Все онъ, Иванъ Михаловъ, потому начальникъ сейчасъ видитъ: законникъ, "хадяга", на каждое слово десять супротивъ... ну, и оберегается.
   Иванъ Михайловичъ, однако, не совсѣмъ согласенъ былъ съ мірянами на счетъ крѣпости тѣхъ распорядковъ, которые онъ уставилъ. Онъ инстинктивно чувствовалъ, что съ каждымъ годомъ мірская жизнь слабѣетъ и разлагается, а вмѣстѣ съ тѣмъ падаетъ и его значеніе, и его сила. Поводовъ защищать мірянъ отъ обидъ разныхъ радѣтелей и благодѣтелей было много, даже слишкомъ много, но все это были случаи безнадежные, вытекавшіе изъ цѣлой системы эксплуатаціи, эксплуатаціи всесторонней, всеобъемлющей, захватывающей всю мірскую жизнь, проникающей во всѣ сферы частныхъ, семейныхъ и мірскихъ отношеній. Эту кабалу создала крайняя экономическая необезпеченность, крайній недостатокъ земельнаго надѣла. Старикъ прекрасно видѣлъ это и считалъ въ большинствѣ случаевъ безполезнымъ и труднымъ вести борьбу съ частными проявленіями цѣлой системы, съ обидами, корень которыхъ лежитъ слишкомъ глубоко.
   Но съ тѣмъ большею беззавѣтностью его симпатіи отодвигались въ глубь старины, къ міру до-реформенному и къ міру первыхъ годовъ освобожденія когда радѣтели и благодѣтели не успѣли пронюхать, гдѣ раки зимуютъ; обезкураженные реформой не успѣли еще разобраться во вновь возникшихъ экономическихъ отношеніяхъ.
   Подружившись съ "хорошимъ человѣкомъ", Иванъ Михайловичъ не преминетъ растолковать ему про то старое, доброе время, когда впервые началось его служеніе міру.
   -- Въ старину, другъ ты мой, начиналъ свой разсказъ Иванъ Михайловичъ, здѣсь кругомъ лѣса дремучіе, да степи были, а по степамъ калмыкъ со стадомъ кочевалъ. Нашего села и въ поминѣ не было. Были кой-гдѣ хутора, на нихъ сходцы жили изъ верховыхъ губерній. Въ тѣ поры вольно было: приходи, строй хуторъ, паши, гдѣ хошь, земли глазомъ не окинешь. Ну, только калмыка берегись: некому за табя заступиться. Вольное было житье...
   Только при Катеринѣ, другъ ты мой, и въ энти мѣста баринъ пожаловалъ. Былъ у ней енералъ старый, Гагаринъ, такъ за его выслугу, а ли за что тамъ, и отдала ему императрица вольныя степи и съ селомъ Разуваевымъ. А Разуваево и тогда богатое было торговое село, и народъ тамъ больше рукомесломъ занимался. Пріѣхалъ енералъ, видитъ, земли много, да толку въ ней мало, надо народъ заманить, деревеньки настроить.
   Въ Разуваевѣ, въ тѣ поры, "голи перекатной" много было: иной со службы бѣжалъ, иной отъ барина, и варнаки были, съ Сибири бѣжали. Придетъ въ Разуваево съ алтыномъ въ карманѣ, въ батраки наймется, алибо въ хозяину мастерствомъ заняться, а то и по лѣсу съ кистенемъ гуляетъ. Вотъ и лѣсъ-отъ нашъ "безпутнымъ кустомъ" прозвали, что ни проходу, ни проѣзду отъ разбоя не было.
   -- Лѣтъ съ пятокъ эдакъ-то помается и начнетъ волной обростать, хозяйство заведетъ. Такъ этой голи-то, другъ ты мой, не переводилось. Вотъ Гагаринъ, не будь глупъ, и завелъ такую рѣчь: "идите, молъ, православные, ко мнѣ.... Земли паши, сколь сила возьметъ, лѣсу руби, сколь надо, избу строй; на работника по лошади, корову да овецъ на разводъ, хлѣба на кормъ, на сѣмена.... пять годовъ безданно, безпошлинно живи, а на шестой, чѣмъ обложу". Ну, какъ тутъ не идти. Поживу, думаетъ, понравится,-- останусь, а чуть что,-- не крѣпостной, чай, не привязанъ.
   -- Вотъ и пошла та голь перекатная изъ селя Разуваева на рѣчку Таловку и деревеньку обстроила. Оттого деревенька и по сю пору "Голявной", слыветъ, что "голь" ее строила.
   -- Ну, баринъ свое слово крѣпко держалъ: чуть видитъ,-- мужикъ не гулящій, твердый, оплошалъ, сейчасъ помогу даетъ.... и хлѣба, и денегъ,-- всѣмъ ублажаетъ. Прошло пять годовъ, на шестой наказалъ Голявскимъ среда села плотину для мельницы стоить... вотъ эту самую,-- показывалъ старикъ на барскую мельницу.
   -- Ну, устроили, какъ слѣдовать. Тамъ баринъ по полтинѣ "съ воротъ" обложилъ. Мужнии платятъ.... потому видитъ,-- баринъ добрый, въ нуждѣ не оставляетъ,-- только стали такъ строиться, что двѣ да три избы въ однѣ ворота ѣздили. Видитъ баринъ;-- хитрятъ мужички; "съ дыму" обложилъ. И Гагаринъ-то не промахъ былъ: обложи-ка мужика съ души или тягла, сейчасъ смекнетъ, што "оброкъ", заартачится; такъ онъ, вишь, съ дыму, да съ воротъ выдумалъ. Такъ-то потихоньку да полегоньку, съ дыму да съ воротъ, а тамъ и на работу наряжать сталъ мужиковъ, на покосъ, на пахоту, бабъ да дѣвокъ на жнитво. Прошло эдакъ годовъ пятнадцать, мужики обстроились, скотину завели, разбогатѣли; а баринъ все круче да круче подступаетъ, прямо сказать, барщину завелъ. Пошлетъ, бывало, прикащика, либо объѣзчика, народъ наряжать въ поле; иной не вдругъ соберется, такъ онъ нагайкой ево поторапливаетъ. И пошла та нагайка по мужичьимъ да бабьимъ спинамъ разгуливать. Мужики видятъ, что-то не ладно; ропотъ пошелъ: "Мы-де, молъ, не крѣпостные, на барщину-то насъ гонять! пятнадцать лѣтъ все долгъ платили; не ужъ-то все должны"? "Поздно хватились,-- говоритъ баринъ, были вы вольные, а теперь и впрямь мои крѣпостные". Тогда, вишь, законъ былъ, ежели кто десять лѣтъ оброкъ платилъ, али барщину справлялъ, на того крѣпость писали. Такъ-то и стали мы, Голявскіе, изъ вольныхъ барскими. Только въ тѣ поры наши мириться не хотѣли. Егоръ Миронычъ былъ, дядей мнѣ доводится, умнѣющій мужикъ и письмённый, такъ въ Питеръ съ прошеньемъ пошелъ, пошелъ, да такъ и по сю пору о немъ ни слуху, ни духу.
   -- Умеръ Гагаринъ, имѣнье въ опеку отошло; потому покойникъ казнѣ долженъ былъ никакъ милліона два. Отдохнули было въ опекѣ, только не надолго. Слухъ прошелъ, Гражданская Палата съ торговъ продать насъ хочетъ, и покупщикъ нашелся,-- баринъ Груздевъ; жестокій, слышь, баринъ. Какъ тутѣ быть? Больно не хотѣлось за нево идти. А бывалъ у насъ на деревнѣ баринъ Павлиновъ, племянникомъ старому барину доводился, человѣкъ молодой и больно въ; нашему брату, мужику, ласковый. На. сходы мы, почитай, ежеденъ собирались, галдѣли, галдѣли да на томъ и ворѣпщлм, что какъ-ни-какъ, а за Груздева въ кабалу нейдти. Изобрали четверыхъ повѣренныхъ: двухъ отъ Разуваева, одного отъ Гришина. Голявскіе меня выбрали. Узнали мы, что баринъ Лавиновъ въ Москвѣ живетъ и на какой улицѣ -- узнали. Собрали міряне по гривнѣ съ души, снарядили насъ, да и съ Богомъ въ путь -дороженьку. Пріѣхали въ Москву, разыскали домъ, спрашиваемъ: "дома баринъ"?-- "Дома" -- говорятъ. Вышелъ и самъ баринъ Иванъ Николаичъ. Чьи, говоритъ, вы, старики, будете? Я тебя, ровно-бы, гдѣ видѣлъ?-- а самъ на меня перстомъ указываетъ.
   -- Какъ же, молъ, Иванъ Миколаичъ, не видать.... мы Голявскіе.... съ рыбой вотъ съ Астрахани пришли, такъ и къ твоей милости на поклонъ зашли.... Вотъ тебѣ подарочекъ, нашей хлѣба-соли не побрезгай! Выложили это ему гусей, пѣтуховъ, масла, яицъ, стерляди, да окорокъ свиной, всякой всячины на поклонъ-то набрали; нельзя, братенекъ, ужъ такъ у насъ изстари заведено.
   -- Спасибо,-- говоритъ,-- старики, на вашемъ хлѣбѣ-соли, и отъ меня подарочекъ примите,-- а самъ пятишницу даетъ.
   Мы было это: "за что же"? говоримъ, а онъ: "нѣтъ, ужъ возьмите: чѣмъ богатъ, тѣмъ и радъ.... гусей-то да курицъ у меня нѣту, а вотъ чайкомѣ да водочкой поподчивать можно".
   Вошли мы въ горницу, Богу помолились, хозяину, поклонились, раздѣлись, и какъ были въ лыковыхъ сапожкахъ, такъ за столъ и сѣли. Въ тѣ поры, другъ ты мой, сапоги-то за диво были, не какъ нонѣ. Разспрашиваетъ насъ баринъ про Астрахань, по чемъ рыбу брали, по чемъ продали. Мы отвѣтъ держимъ на ура, какъ Богъ на душу положитъ, а сами въ бороду усмѣхаемся: "мы-де, молъ, и въ глаза-то ее не видали нонѣ, Астрахани твоей". Ну, да ужъ-такъ надо было сказать.... съ опаской все, человѣки-то ровно и хорошій, а кто жъ ево знаетъ, чево у него на душѣ.
   -- Ну, какъ,-- говорить, у васъ дома, благополучно-ли?
   Вотъ тутъ-то мы и рады, и давай ему въ четыре горла все наше горе-злосчастье разсказывать.
   Выслушалъ насъ, задумался.-- Да, говоритъ, плохо ваше дѣло. Ну, а все попытаться можно!-- "Попытка не пытка", молъ, спросъ не бѣда,-- говоримъ.
   -- Вотъ что, старики, составьте-ка вы мірской приговоръ, что, молъ", "желаемъ мы въ казну отойдти, а долгъ выплатить, почемъ тамъ казна обложитъ, и такъ до скончанія долгу".
   Сказалъ это онъ и такъ то онъ насъ обрадовалъ; рады были послѣднее отдать, только бы въ кабалу за Груздева не идти. Написалъ намъ черничекъ и на приговоръ, и на прошенье, сказалъ и куда подавать. Хотѣли было сами и въ Питеръ съ прошеньемъ ѣхать, да Иванъ Миколаичъ не присовѣтовалъ.
   -- Никакого, говорить, толку не добьетесь: народъ вы простой, не граматный; кажный обманывать васъ будетъ. Только зря деньги потратите, да время упустите, а лучше по почтѣ отошлите. Въ скорости я въ Питеръ поѣду, такъ за васъ похлопочу. Когда торги-то назначены?
   -- Въ сентябрѣ-молъ!
   -- Ну, такъ, говоритъ, время еще не опоздало, Ботъ дастъ,-- успѣемъ.
   ...Поблагодарили мы его, простились; на прощаньи-то онъ съ нами поцѣловался.... Вотъ какой былъ "душевный" человѣкъ, даромъ, что баринъ, да и большой еще баринъ.
   Домой пріѣхали, собрали сходъ, приговоръ съ прошеніемъ написали и по почтѣ, какъ Иванъ Миколаичъ говорилъ, отправили. Мѣсяца съ три, знать, прошло; о прощеньи ни слуху, ни духу. А Груздевъ, видно, провѣдалъ про наше прошеніе и кто повѣреннымъ былъ, узналъ. Нагнали къ намъ въ Разуваево стрюцкихъ какихъ-то; за нами слѣдятъ, на сходы ходятъ, про все разспрашиваютъ. Ну, да это все ничего: мы ихъ въ шею со сходовъ гоняли. Въ мартѣ мы у Иванъ Миколаича были, а въ "Казанскую" онъ намъ письмо прислалъ". "Слава, молъ, Богу, старики, дѣло на ладъ идетъ. Скоро вамъ бумага выйдетъ". Ждали мы, ждали этой бумаги, и пришла бумага, да только не наша, а Палатская, что быть, молъ, въ іюлѣ торгамъ. Груздевъ-то какъ прозналъ, что прошенье наше скоро выйдетъ, и подмажь кого надо. Ну, Палата и назначила торги на два мѣсяца впередъ сроку. Видимъ, дѣло плохо; мѣшкать не приходится. Поѣхалъ я въ городъ жалобу писать, да въ Питеръ отослать. Въѣхалъ на стоялый дворъ, а слѣдомъ за мной и фискалъ подоспѣлъ. Дворникъ-то свой былъ мужикъ, такъ мнѣ про это сказалъ.
   Въ городѣ узналъ я, что кажную бумагу, что на Питеръ идетъ, распечатывать велѣно на почтѣ, чтобъ то-ись наше прошеніе ни допустить. Ну, думаю, тутъ, видно, мнѣ дѣлать нечего. Семъ-на, лучше я въ Пензу махну. Только какъ со стрюцкимъ быть, опять за иней поѣдетъ; такъ все слѣдомъ шельма и ходитъ. Говорю это дворнику; такъ и такъ, молъ въ Москву хлопотать хочу ѣхать, да какъ бы фискалъ то слѣдомъ за мной не погнался. Такъ ты, другъ сердешный, выведи гнѣдка то мово за городъ, на Московское шоссе, къ тычьку,-- такъ кабачокъ тамъ прозывался, да цѣловальнику накажи, знакомый человѣкъ то былъ,-- штобъ малость постерегъ. Дворникъ это: "сдѣлай милость", говорить, "радъ сослужить". Вошелъ я въ горницу, полштофчикъ поставилъ, хозяйкѣ обѣдъ наказалъ, Богу помолился, сѣлъ за столъ и стрикулиста посадилъ. Рѣчь съ нимъ веду, а самъ все водочкой ево подчиваю и будто то-исть прошеніе его прошу написать. А тотъ и слюни распустилъ, экой блатодати не ждалъ: "сама, молъ, рыбка на уду идетъ", и давай онъ меня вывѣдывать. Тѣмъ временемъ, какъ мы съ фискаломъ пили, ѣли, да бобы разводили, дворникъ собралъ мои пожитки, уложилъ въ телѣгу, запрѣтъ гнѣдка повода и маршъ-маршемъ къ тычьку-кабачку на Московскомъ шоссе. Попили, поѣли, да и отдохнуть залегли: я на одной лавкѣ, стрюцкой насупротивъ и ужъ даже подъ хмѣлькомъ. Видно и спать ему хотѣлось, да и службу справить; вздремнетъ это, всхрапнетъ немного, а тамъ нѣтъ-нѣтъ,-- да головой тряхнетъ, на меня глянетъ, тутъ-ли молъ.
   Вернулся дворникъ, глазами мнѣ моргнулъ: "все, дескать, готово".
   -- Что, молъ, али по хозяйству ходилъ?
   -- По хозяйству, говоритъ.
   -- Овесъ то у мово гнѣдка есть-ли?
   -- А какой у тебя гнѣдко-то?
   -- Мой мѣченый, съ тавромъ, на задней ляшкѣ "прутъ".
   -- Прутъ? Энтотъ-то?.. Ни синя пороха... Вотъ, поди свою то утробу насытилъ, а Божья скотина голодная стоитъ, Подъ, засыпь овсеца-то: не вѣкъ ей голодной стоять!
   -- И впрямь засыпать надо.
   Всталъ это я, да такъ безъ шапки и вышелъ, будто тоись овсеца засыпать, а картузъ-то давно ужъ въ портахъ былъ, въ карманѣ. Вышелъ на задній дворъ, перелѣзъ черезъ плетень, чтобы въ окна не видали, надѣлъ картузъ, да и махнулъ на "тычекъ".
   Пріѣхалъ въ Пензу и давай письменнаго человѣка разыскивать. Повели меня въ кабачонъ; указали одного. "Дотошный, молъ, человѣкъ, хоть и горькій пьяница...". Правой ногой пишетъ, лѣвой подписывается: одно слово, дока". "Ладно, думаю, себѣ, посмотримъ на доку": оборваной, обтрепаной, босой, въ въ ситцевой рубахѣ,-- не больно что-то мнѣ показался.
   Заказалъ полуштофъ, ево позвалъ: "присядь, молъ, почтеннѣйшій, не знаю какъ по имени, по отчеству величать, водочки откушаемъ... покалякаемъ".
   -- Съ нашимъ удовольствіемъ,-- говоритъ, али дѣло какое?
   -- Да, таки маленькое дѣльце есть до тебя. Купцу тутошнему лѣтнимъ годомъ гуртъ овечій пригналъ и задатка 80 рублевъ получилъ, а за деньгами наказалъ нонѣ... опосля "Казанской" придти, а, вишь, теперь шишъ кажетъ. Я, говоритъ, тебѣ сполна до копѣйки отдалъ. Такъ вотъ, какъ тутъ быть?
   Прямо то, знамо, сказать нельзя, дѣло такое: напредки вызнать надо, что за человѣкъ. Разсказалъ онъ мнѣ, что тутъ дѣлать, написалъ и просьбу. Вижу парень, будто дѣльный и пишетъ ловко, далъ ему цѣлковый, "спасибо" сказалъ.
   Получилъ цѣлковый, сейчасъ это къ нему человѣкъ съ пятокъ эдакихъ же пріятелевъ набралось, обступили ево, вспрыски, могарычей просятъ. Сѣли за столъ, давай пить, а я все на нихъ посматриваю, что молъ, за народъ такой. Подвыпили, попрекать другъ друга зачали: "ты-де у Машки серьги укралъ",-- "а ты, молъ, печати вырѣзывалъ, пачпортъ поддѣлывалъ", слово за слово, далѣ да болѣ, и пошла потасовка. Ну, думаю себѣ, хошь мужикъ ты и толковый, да только въ большомъ дѣлѣ съ этимъ народомъ мѣшаться не слѣдъ.
   Вышелъ изъ кабака, раздумье взяло:-- Взвалилъ, молъ, на шею себѣ мірское дѣло, а дѣло большое, не по моимъ плечамъ. Чево я буду дѣлать неграмотный? Ну, да ужъ видно взялся за гужъ, не говори, что не дюжъ. Выгоритъ, вольными будемъ, а не выгоритъ все одно пропадать, не въ Сибирь, такъ въ солдаты Груздевъ отдастъ за мірское хожденіе. Навернулся мужичекъ тульской,-- прасолъ; онъ-то и направилъ меня къ вѣрному человѣку, письмоводителемъ былъ у стряпчаго, скромньй, непьющій. Онъ и прощеніе мнѣ написалъ и клятву взялъ, на него не показывать.
   Домой пріѣхалъ, не долго ждать пришлось. Слухъ прошелъ, торги состоялись и всѣ три села за Груздевымъ остались. А мы было и сборщикомъ Кирѣй Петрова Разуваевскаго выбрали на выкупъ сбирать. Твердый былъ мужикъ, въ старостахъ тоды ходилъ... Кирѣй-то Петровичъ никакъ тысячъ пятокъ собралъ, анъ вдругъ и самъ Груздевъ пожаловалъ. Повѣренныхъ забрали, въ острогъ засадили "за подстрекательство"; а тамъ въ скорости и Кирѣя Петровича къ намъ же за кампанью прислали. Деньги пять тысячъ баринъ себѣ отобралъ. Въ Разуваево солдатъ пригнали... десятаго подъ розги... все пытали, какъ да что? а тамъ и за насъ принялись.
   Кирѣй Петровичъ какъ-то скоро отвертѣлся, отпустила. Меня долго таскали, да только на счастіе мое чернячокъ остался, что Иванъ Николаичъ писалъ; такъ я на него я сослался. Баринъ, молъ, большой, опять же и въ явѣ за насъ хлопоталъ; такъ чево не сказать? Ивана Николаича, слышь, допросили, онъ все и разсказалъ, какъ дѣло было. Съ полгода меня подержали,-- отпустили, только для острастки сто горячихъ на дорогу отсыпали. Въ непогодь и по сю пору, энти палочки отзываются.
   А товарищи мои добро обробѣли, что не спросятъ:-- "знать не знаю, вѣдать не вѣдаю"!.. Такъ ихъ за главныхъ смутьяновъ сочли; двоихъ въ солдаты отдали, а третьяго въ Сибирь согнали.
   Обчество имъ проводы дѣлало.... одежи, бѣлья натаскали; солдатамъ по 300 рублевъ собрали, а Еремѣю Осипову, што въ Сибирь пошелъ, восемьсотъ отвалили. Вотъ какое прежде обчеетво было, не какъ нонѣ: мірское-то хожденіе даромъ не пропадало"
   -- Что жъ, Иванъ Михалычъ, толку-то выходило изъ мірскаго хожденія?-- возражалъ собесѣдникъ, неудовлетворенный разсказомъ старика: ходоковъ въ старину точно много было, да дѣло не выгорало.
   -- Не выгорало... не выгорало, говоришь? кипятился вдругъ Иванъ Михайловичъ:-- не все не выгорало... и толкъ выходилъ. Погоди, дай срокъ, разскажу, какъ, оно выгорало.
   -- Да, не въ томъ статья, милый мой,-- немного успокоившись, продолжалъ старикъ, што не выгорало! А ты вотъ, что возьми: обчество было дружное; въ міру сила была, а нонѣ что?
   Теперь сказать, Сенька Борцовъ.... знашь ево? Ты какъ о немъ полагаешь?.. Забубенная головушка кабацкая?.. Пьяница... буянъ, стариковъ не почитаетъ, обчество-то свое матернымъ словомъ поноситъ... Такъ вѣдь?
   -- Да, и общество имъ недовольно; отвѣчалъ, собесѣдникъ.
   -- Плюнь ты... не слухай, родимый, что обчество говоритъ. Сами они пропойцы, кто такъ-то говоритъ; а не Сенька.
   Слыхалъ, чать, прошлымъ-то годомъ Сеньку въ Сибирь было обчество согнало, да спасибо мировой заступился, отпустили. А изъ чево дѣло-то вышло? У Гришинскихъ выгонъ есть... знать вороновокъ съ 20 будетъ. Такъ вотъ къ этому выгону и подобрался управляющій Митрй Михалычъ.
   -- Выгонъ, говоритъ, вамъ, старики, безъ надобности; расходы у васъ есть, да и по парамъ скотина ходитъ; отдайте мнѣ! Я плугомъ подыму, вамъ-то не осилить: плугомъ не наберете... Шесть годовъ продержу; вамъ пашня первый сортъ будетъ.
   Помазалъ которыхъ старичковъ по губамъ, тѣ и рады стараться. Собрали сходъ, и Сенька пришелъ пьявый-распьяный, лыка на вяжетъ.... въ уголъ сѣлъ, волкомъ, глядитъ. Галдѣли, галдѣли міряне.... пріѣхалъ управляющій, вина привезли.... пошло пированье.... Море разливанное вина-то, пей -- не хочу. Напились старички... Мы, говорятъ, для милаго друга Митрія Михалыча-то не то што за деньги, даромъ отдадимъ.... потому обчество уважаетъ.... самъ на міръ пріѣхалъ.... не брезгаетъ. И къ нему пріѣдешь, завсегды привѣчаетъ. Пиши, говоритъ писарю, на шесть годовъ, по три съ полтиной тридцатка!"
   Слушалъ, слушалъ это Сенька, съ него и хмѣль соскочилъ, да какъ вскочитъ изъ угла, ровно звѣрь какой.... схватилъ Никишкова, што писать велѣлъ, за сѣдую бороду и давай тузить, а самъ приговариваетъ: "міръ за вино продавать, такой, сякой"! Выдралъ всю бороду, бросилъ Митрія Михалыча, управляющаго, зачалъ: "ты, радѣтель! пашню намъ предоставить хошь? у насъ своихъ плугарей нѣту"?, а самъ знай качаетъ да пушитъ.
   Мужики было отбивать, куда ты!... сильный мужикъ, здоровый.... опять же остервенился. Подбилъ глазъ управляющему.... старосту сгребъ. "Ты кто? говоритъ: начальникъ, за порядкомъ наблюдать приставленъ!... Это законъ -- середь схода виномъ поить?.. Ты перво дѣло порѣши, тоды и вино.... учись, покель я живъ", а самъ все кулакомъ поучаетъ.
   Ну, отбили кой-какъ... связали.... Тутъ и Сенькѣ за орѣхи досталось: двѣ недѣли лежалъ, насилу отлежался. Митрій Михаловъ очухался маленько, въ азартъ вошелъ.... выхватилъ сотенную, на столъ кладетъ: "пиши, говоритъ, приговоръ на Сеньку; за свой счетъ въ Сибирь сгоню!"
   Ну, старики сейчасъ и накатали: и такой онъ, и сивой, немазаный, не хотимъ въ обчествѣ держать.... удалить жалаемъ.... вредный человѣкъ, молъ. Спасибо, непремѣнный застоялъ, а то быть бы Сенькѣ въ Сибири, слѣдствіе производить пріѣхалъ, дознался, какъ дѣло было.... отказалъ обчеству-то, ну, да и старики, которые опомнились, отъ приговора отказываться стали.... Наши-то Голявскіе добрё ихъ энтимъ приговоромъ донимали.... срамили; такъ и имъ вишь зазорно стало. Тоже совѣсть-то не въ конецъ потеряли.
   -- Кабы обчество-то настоящее было, помолчавъ немного, продолжалъ Иванъ Михайловичъ, и Сенька озоровать бы не сталъ. Міръ-то смирилъ бы ево. Тутъ скажемъ, за правду Сенька билъ, а вѣдь иной разъ въ пьяномъ-то образѣ и зря отдубаситъ.... такъ, здорово живешь.... знай-де, молъ, Сеньку Корцева, каковъ онъ есть!
   -- Кабыть на нашъ міръ, на старинный,-- Сенька коренной бы мужикъ.... обчество-то ево на рукахъ бы носило. Мужикъ вольготный.... страху не знаетъ.... за обчество готовъ въ огонь и въ воду.... да обчество-то на грѣхъ выѣденаго яйца не стоитъ, ну, и куражится надъ нимъ Сенька.
   -- Нонѣ, другъ ты мой, мужикъ особнякъ пошелъ. Хозяйство себѣ изустроитъ, ево не замай: за свой пятакъ удавится, а въ міру.... тыщи пропадай, глазомъ не моргнетъ.
   -- Теперь, ты взялся за мірское дѣло, только тово и гляди, какъ бы міръ не сплошалъ, да на тебя не оборотился. Ходишь, ходишь за мірской обидой; а чуть до суда, а либо чево тамъ, и на попятную; ты какъ ракъ на мели, одинъ и остался. Не даромъ начальники учатъ: "не говори объ селѣ, говори о себѣ". Заступы въ міру не стало.
   -- Вотъ я тебѣ разскажу, другъ ты мой, оживляясь начиналъ опять Иванъ Михайловичъ, какъ въ старину міръ ходоковъ укрывалъ.... выгораживалъ. Давя ты говорилъ: мірское-то хожденье даромъ пропадало. Нутка, вотъ таперь послухай, какъ оно выгорало....
   И старикъ, дѣйствительно, начиналъ разсказывать, "какъ выгорало мірское хожденье".... Но объ этомъ до другаго раза.
  

III.

   Въ первыхъ числахъ апрѣля наступила ясная и теплая весна. Въ вершинкахъ, куда такъ рѣдко заглядывало солнце, все еще лежалъ снѣгъ, но и тотъ уже былъ рыхлый и черный, изъѣденный катившимися по немъ ручейками. Таловка уже совершила свои обычные проказы: прорвала вешнякъ, обломала створы, изрыла плотину канавками и теперь мирно катила свои грязныя волны, ожидая, когда Петръ Ивановичъ, арендаторъ барской мельницы, посылавшій ей въ слѣдъ не одно крѣпкое русское словцо, примется за починку вешняка. Въ чистомъ, хрустальномъ воздухѣ невидимо носился неугомонный жаворонокъ, разнося на окрестностямъ свой нескончаемый гимнъ весенней природѣ. Изрѣдка раздавались въ ивовыхъ рощахъ ружейные выстрѣлы, звонкимъ эхомъ отдавались на другой сторонѣ рѣчки и глухо замирали вдали. То охотились на вальдшнеповъ старшина Ѳедоръ Петровичъ съ своимъ другомъ-пріятелемъ, мѣстнымъ прасоломъ, Васильемъ Кондратьевичемъ.
   Солнце спустилось "съ полдёнъ", когда проходилъ по плотинѣ учитель липовской школы, Григорій Ивановичъ Грандилевскій. Это былъ молодой человѣкъ 22 лѣтъ, средняго роста, довольно плотный, съ черными курчавыми волосами и небольшими усами на широкомъ, некрасивомъ лицѣ. Большіе, открытые глаза Григорія Ивановича, глядѣвшіе весьма добродушно и подчасъ задумчиво, придавали наружности симпатичный видъ и какъ-то невольно вызывали довѣріе. Черный картузъ, чистая ситцевая рубашка, короткое темно-коричневое пальто, жилетъ пепельнаго цвѣта, синіе брюки, заправленные, по случаю непролазной гризи, въ длинные сапоги -- вотъ и весь неприхотливый костюмъ Григорія Ивановича.
   Григорій Ивановичъ былъ сынъ священника и только два года тому назадъ, покинувъ симинарскую скамью, выступилъ на поприще народнаго просвѣщенія. Григорій Ивановичъ уже два года занималъ въ Липовкѣ должность учителя сельской школы, получая отъ земства жалованья по 250 рублей въ годъ. Первый годъ своего учительства онъ всецѣло отдался школѣ, занимался исключительно съ ребятами и какъ будто не замѣчалъ существованія внѣшкольной, "мірской", жизни. Съ мѣстной интеллигенціей, въ лицѣ старшины, писаря и двухъ-трехъ пузановъ, Григорій Ивановичъ не сошелся и, какъ человѣкъ безхитростный, незнакомый съ деревенскою дипломатіей, считалъ совершенно излишнимъ поддерживать непріятное для себя знакомство. На второй годъ, однако, Григорій Ивановичъ мало-по-мало втянулся и въ мірскую жизнь.
   "Душевный мужикъ -- Григорій Ивановъ", говорили липовцы о Грандилевскомъ. Эти слова объясняютъ все. Нѣтъ ничего легче подкупить мужика, какъ "душевностію". Это какъ нельзя лучше поняли кулаки, и вотъ народился типъ "душевнаго", или, пожалуй, скажемъ, "мірскаго кулака". Типъ рѣдкій, но онъ встрѣчается. Такой кулакъ никогда "не упуститъ свово", но никогда и не дойдетъ до того нахальства, до того "кровопивства", которыя составляютъ характерныя черты преобладающаго типа, типа кулака Разуваева, такъ мастерски обрисованнаго Щедринымъ.
   "Душевный кулакъ" всегда обласкаетъ, приголубитъ мужика, поможетъ въ крайней нуждѣ, одолжитъ хлѣба, и одолжитъ, замѣтьте, безъ процентовъ, "застоитъ мужика передъ начальствомъ, передъ помѣщикомъ". Онъ раздаетъ по мелочи землю, раздаетъ хлѣбъ и деньги безъ условій, безъ росписокъ. Не уплатилъ въ срокъ,-- онъ терпитъ, и долго терпитъ. Онъ не скажетъ такъ глупо, такъ нахально, какъ говоритъ Разуваевъ: "Енъ доставитъ".
   "Мужикъ -- что земля!... Паши безперечь, такъ сѣменовъ не сберешь",-- говоритъ душевный кулакъ. И онъ даетъ "вздохнуть мужику", помогаетъ "волной обрастать". Не разсчелся мужикъ "по чести", онъ не потащитъ его въ судъ,-- онъ поѣдетъ "міру жалиться" на мужика. Тронутый, разжалобленный, міръ готовъ растерзать, послѣднее отнять у безсовѣстнаго мужика, чтобы только "ублаготворить радѣтеля". Въ ловкихъ рукахъ душевнаго кулака міръ -- послушное орудіе эксплуатаціи, и орудіе, замѣтьте, добровольное. Такъ какъ же послѣ этого не любить мужику интеллигентнаго "душевнаго" человѣка, да еще вдобавокъ и честнаго, желающаго принести посильную помощь этому мужику?
   Въ журналистикѣ неустанно воютъ на разные лады, что "между образованнымъ классомъ и крестьянствомъ стѣна стоитъ китайская". Кто же виноватъ, что интеллигенція создала эту стѣну, что она не съумѣла до сего времени усвоить себѣ "душевности" -- простаго, безхитростнаго отношенія къ мужику, какъ человѣку? Выдумала она, эта интеллигенція, идеальнаго мужика, полюбила его и удивляется, почему "настоящій мужикъ" знать ее не хочетъ. То она смотритъ на мужика какъ на скота безсмысленнаго, котораго поучать и развивать надо, и въ такомъ случаѣ... Ну, да съ чего же въ такомъ случаѣ мужикъ воспылаетъ къ ней любовію?... То создастъ себѣ изъ мужика какой-то идеалъ, одушевленный самыми высокими идеями, проникнутый благороднѣйшими чувствами, безкорыстнѣйшими побужденіями, и вотъ, по поводу самыхъ обыденныхъ мнѣній мужика, по поводу самыхъ простыхъ, будничныхъ фактовъ мірской жизни, приходитъ въ неописанный восторгъ и умиленіе, воображая, что тутъ-то именно и заключаются высокія идеи и чувства. Мужикъ удивляется восторгамъ. "Баринъ что-то тово, ровно бы не въ себѣ", недоумѣваетъ онъ.
   А то, не зная совершенно дѣйствительныхъ условій крестьянской жизни, начнетъ интеллигентный человѣкъ преподавать мужику всевозможные совѣты, рекомендовать самыя радикальныя перестройки въ мірскомъ быту.
   "Экъ куда метнулъ!" -- думаетъ мужикъ. Онъ бы и сказалъ откровенно: "Дичь ты, ваше благородіе, порешь", еслибы только ты былъ душевнымъ человѣкомъ. Но ты -- не душевный человѣкъ, и мужикъ думаетъ про себя; "не спроста это онъ...",-- и только поддакиваетъ, смѣясь себѣ въ бороду. И онъ правъ. Ты "не спроста" эту рѣчь ведешь,-- у тебя всегда есть задняя мысль. Мужикъ отлично видитъ это; онъ не понимаетъ только, къ чему она, и остерегается, не перечитъ.
   Обыкновенный, безхитростный человѣкъ затѣваетъ такой разговоръ, который самъ по себѣ его интересуетъ,-- а ты?... Ты, образованный человѣкъ, спросишь мужика: "каковъ нынче урожай?" -- вопросъ, кажется, простой, обыкновенный, но и изъ этого простаго вопроса, и изъ отвѣта мужика ты непремѣнно сдѣлаешь какой-нибудь выводъ... Выводъ этотъ давно уже сдѣлалъ мужикъ, и сдѣлалъ, замѣть, гораздо лучше тебя, но онъ молчитъ. Онъ не можетъ понять, почему ты, человѣкъ ему чуждый и "не душевный", такой выводъ дѣлаешь. "И къ чему это онъ гнетъ?" -- думается ему.
   Итакъ, Григорій Ивановичъ втянулся въ мірскую жизнь. Произошло это какъ-то само собой и совсѣмъ незамѣтно для него. Увидали мужики и бабы, что учитель -- "парень простой, душевный", и стали осаждать его письмами. Григорій Ивановичъ писалъ письма, посылая въ нихъ и "родительское благословеніе, на вѣки нерушимое", и "поклонъ до сырой земли единоутробной сестрицѣ", и "сладкій поцѣлуй милому дружку въ уста сахарныя", и другія изъявленія нѣжныхъ чувствъ, волновавшихъ старческія сердца родителей и дебелыя перси деревенскихъ красавицъ,-- писалъ, но за написаніе не взималъ пятаковъ и гривенниковъ. На первыхъ порахъ такое безкорыстіе показалось крестьянамъ какъ-то страннымъ и даже обиднымъ,-- они приписывали это гордости. Пробовали подходить къ нему съ яйцами, масломъ, свѣжинкой и другими продуктами сельскаго хозяйства, но и отъ продуктовъ Григорій Ивановичъ упорно отказывался. "Боится, что яишникомъ, али курятникомъ прозовутъ", толковали липовцы. Мало-по-малу, однако, мужики освоились съ безкорыстіемъ Григорія Ивановича. "Для души это онъ безсребренникъ", говорили мужики и пуще прежняго повадились "докучать Григорію Ивановичу письмами и просьбами".
   Писарь съ помощникомъ злобствовали, видя, какъ постепенно изъ рукъ ихъ выскользали одна за другой доходныя статьи. Особенно негодовалъ помощникъ писаря, который и таксу особую на письма установилъ: "за написаніе -- гривенникъ, да за бумагу съ конвертомъ -- пятачокъ; а ежели письмо съ деньгами, то и еще пятачокъ, потому особливая надпись на пакетѣ должна быть, безъ нея и деньги пропадутъ, а надпись ту не каждый и грамотѣй знаетъ",-- мотивировалъ онъ свое требованіе добавочнаго пятачка. Къ концу втораго года крестьяне стали приглашать Григорія Ивановича и на "мірской учетъ". Послѣ четырехъ-пяти учетовъ онъ вполнѣ освоился съ крестьянскою бухгалтеріей и сталъ истиннымъ "бичомъ Божіимъ" для сборщиковъ и старостъ "не чистыхъ на руку".
   Все это создало Григорію Ивановичу массу враговъ среди сельскаго начальства и кулачества. Только Григорій Ивановичъ, чуждый деревенской политикѣ, въ первое время совсѣмъ не замѣчалъ этого настроенія. Да и какъ было замѣтить, когда самые ярые враги, при встрѣчѣ съ Григоріемъ Ивановичемъ, почтительно снимали шапки, ласково улыбались и, крѣпко пожимая руку, тащили къ себѣ "хлѣба-соли откушать", "блиновъ отвѣдать", либо "китайской травкой животикъ пополоскать". Такое радушіе часто ставило въ тупикъ Григорія Ивановича.
   -- Не знаетъ, видно, Дмитрій Ѳедотовъ, что я прошеніе Полушкину писалъ,-- думалъ Григорій Ивановичъ, уступая наконецъ неотступнымъ просьбамъ Дмитрія Ѳедотова -- "чайкомъ побаловаться".
   -- Э-е -- эхъ, Григорій Ивановичъ!-- какъ-то жалостно усмѣхаясь, говорилъ Дмитрій Ѳедотовъ, подувая на блюдечко.-- И за что это ты меня ошельмовалъ... Вишь ты, мошенникомъ сталъ,-- по одной роспискѣ двойныя деньги беру... Подумаешь, какой народъ глупый нонѣ -- денежки сполна на столъ вывалитъ и росписочку оставитъ: може тебѣ, Митрій Ѳедотычъ, цыгарку свернуть знадобится изъ росписки-то?!..
   -- Про что это ты, Дмитрій Ѳедотычъ?
   -- Же-же-же!-- покатывался Дмитрій Ѳедотовъ, нахально поглядывая на смутившагося Григорія Ивановича.-- Про што?...Ты думаешь, мы не знаемъ, кто Полушкину писалъ?... Аль руки у насъ нѣтъ въ крестьянскомъ-то присутствіи?... Въ натурѣ, Григорій Иванычъ, прошеньице-то твое читалъ, какъ есть.... И зачѣмъ ты только съ пустымъ народомъ связался?... Оно, знамо дѣло, хлѣбъ ѣсть тоже надоть,-- язвительно продолжалъ Дмитрій Ѳедотовъ.-- Ты чево тамъ отъ земства... сто, аль полтораста берешь?... Ну, этой суммы по здѣшнему мѣсту на харчи, да сапожки не хватитъ... Вотъ что!-- помолчавъ продолжалъ Дмитрій Ѳедотовъ.-- Поступалъ бы ты, Григорій Иванычъ, къ Василью Григорьичу въ объѣздчики полевые... Оно, сказать, хоть и тяжеленько, да вѣдь подъ лежачій-то камень и вода не течетъ. А ты самъ посуди: пятнадцать рублевъ, харчи господскіе.... Опять и съ мужика доходъ -- копны тамъ, либо што отпустить... Приперъ ево въ тѣсномъ мѣстѣ,-- ну, и подастся! Глядишь, полтина, алибо цѣлковый!... Какого еще рожна одинокому человѣку, коли своего хозяйства нѣту?
   Дмитрій Ѳедотовъ отлично зналъ, что Григорій Ивановичъ за написаніе просьбъ ничего не беретъ,-- зналъ, что онъ получаетъ отъ земства не 100, а 250 руб.,-- зналъ, наконецъ, и то, что Григорій Ивановичъ ни за какія деньги въ объѣздчики не пойдетъ,-- зналъ... и съ ехидною улыбкой на устахъ смотрѣлъ, какое впечатлѣніе произвела его рѣчь на учителя.
   Оскорбленный до глубины души, красный отъ внутренняго волненія, Григорій Ивановичъ не зналъ, какъ прилично отдѣлаться отъ хлѣбосольнаго хозяина. Подчасъ такія язвительныя замѣчанія выводили изъ себя Григорія Ивановича. Онъ спорилъ, горячился, говорилъ много лишняго и уходилъ съ тяжелымъ сознаніемъ, что наговорилъ много такого, о чемъ бы слѣдовало помолчать.

-----

   Между Григоріемъ Ивановичемъ и Иваномъ Михайловичемъ установились довольно странныя отношенія. Иванъ Михайловичъ давно уже проникъ въ самую глубину души Григорія Ивановича и сердечно привязался къ нему, полюбилъ его какъ сына. Но въ то же время онъ не могъ не замѣтить, что Григорій Ивановичъ въ житейскихъ дѣлахъ человѣкъ мало-опытный, черезчуръ пылкій, не въ мѣру довѣрчивый и несдержанный. Видѣлъ это Иванъ Михайловичъ и о многихъ продѣлкахъ волостнаго начальства и кулачества умалчивалъ, какъ скрываетъ отецъ отъ сына дѣла, которыя, по его мнѣнію, преждевременно знать сыну. Иванъ Михайловичъ опасался, и не безъ основанія, что пылкій Григорій Ивановичъ возьмется за безнадежное дѣло, произведетъ безполезную смуту въ обществѣ и только безъ толку навредитъ и себѣ, и обществу, и ему, Ивану Михайловичу. Григорій Ивановичъ съ своей стороны какъ-то инстинктивно чувствовалъ такое отношеніе къ себѣ Ивана Михайловича и не очень имъ былъ доволенъ. Втянувшись въ мірскую жизнь, занятый постоянно писаніемъ просьбъ, видя наплывъ крестьянъ, обращавшихся за разными совѣтами, Григорій Ивановичъ склоненъ былъ считать себя скорѣе руководителемъ Ивана Михайловича или по крайней мѣрѣ товарищемъ, а ужь никакъ не сыномъ. Къ тому же во многихъ случаяхъ онъ никакъ не могъ объяснить себѣ образа дѣйствій Ивана Михайловича: то, видя смѣлость и стойкость въ борьбѣ за мірскіе интересы, онъ возводилъ Ивана Михайловича на пьедесталъ, восторгался и увлекался имъ, то вдругъ замѣчалъ за нимъ какую-то непонятную осторожность, мелочность, скрытность,-- видѣлъ, какъ Иванъ Михайловичъ поддакивалъ кулакамъ въ какомъ-нибудь неприглядномъ дѣлѣ,-- огорчался, называлъ его трусомъ, избѣгалъ съ нимъ встрѣчи.
   Григорій Ивановичъ перешелъ черезъ плотину и повернулъ направо по улицѣ, къ избѣ Ивана Михайловича. Пятистѣнная, съ крыльцомъ на улицу, почернѣлая отъ времени, изба Ивана Михайловича ничѣмъ не отличалась отъ цѣлаго ряда другихъ. Съ крыльца низенькая дверь вела въ сѣни, заставленныя разнымъ хозяйскимъ добромъ. Противъ небольшаго, безъ стеколъ, оконца, вырубленнаго въ сѣнцахъ, стоялъ самодѣльный верстакъ Ивана Михайловича да связки свѣжесрубленныхъ дубовыхъ обручей. Старикъ уже не занимался тяжелой земледѣльческою работой. Онъ былъ и немного столяръ, и немного -- бондарь. Новыхъ бочекъ и пересѣкъ не дѣлалъ, а вставку вложить, зауторить, обручъ набить -- это его дѣло. Работа у Ивана Михайловича не переводилась круглый годъ.
   Семья была небольшая -- сынъ съ бабой, да самъ. Жена у Ивана Михайловича уже давно померла. Сынъ его, Павелъ, средняго роста, коренастый мужикъ, съ добродушнымъ, улыбающимся лицомъ, съ мягкимъ пріятнымъ голосомъ, 25 лѣтъ, жилъ съ своей Прасковьей, здоровой и бойкой бабой; но та до сего времени не принесла ему ни сына, ни дочери. Обстоятельство это повергало въ немалое смущеніе Ивана Михайловича. Не надѣясь болѣе на плодородіе снохи, старикъ усыновилъ себѣ пріемыша, мальчика лѣтъ 12-ти, сына племянника, умершаго два года назадъ.
   Изъ сѣней налѣво вела дверь въ пространную кухню, за которой слѣдовала небольшая горница съ русской же печью, а не голландской, какъ теперь стали строить крестьяне. Домохозяйство Ивана Михайловича вообще было не очень-то завидное. Правда, нужды онъ не терпѣлъ, подати за нимъ не стояли, но и достатковъ большихъ не было.
   -- Добраго здоровья, Иванъ Михайловичъ!-- говорилъ Григорій Ивановичъ, входя въ горницу.
   -- Добро пожаловать, Григорій Ивановичъ, съ постомъ великимъ!... Садись-ка сюда,-- поднявшись съ лавки, усаживалъ Григорія Ивановича въ передній уголъ Иванъ Михайловичъ.-- Извини, гость дорогой, хоть не въ частомъ ты бываньи у насъ, да нечѣмъ подчивать-то,-- время нонѣ великопостное... Опять и то сказать, по веснѣ у мужика вся фрухта подъ итогъ выходитъ: ни тебѣ яблочковъ моченыхъ, ни грибковъ соленыхъ, ни бруснички... Вотъ рази огуречковъ, рѣдечки, капустки кочанной съ маслицемъ да лучкомъ -- это можно. Чѣмъ богаты, тѣмъ и рады,-- говорилъ старикъ.
   -- Прасковь, наставь самоварчикъ да Ванятку пошли!... А сама на лёдникъ ступай,-- може найдешь чево,-- говорилъ онъ вошедшей Прасковьѣ.
   -- Ты чаво, дѣдушка?-- вбѣжалъ востроглазый мальчуганъ.
   -- Поди-ка сходи къ Мартынычу, баранокъ фунтъ купи да три шкалика столоваго!-- приказывалъ Иванъ Михайловичъ, подавая мальчугану деньги.
   -- Полно, Иванъ Михайловичъ! Я не изъ того къ тебѣ пришелъ,-- конфузился Григорій Ивановичъ.
   -- Э, другъ сердешный, я и самъ знаю, не изъ тово!... Да вѣдь мы по маленькой... Оно, глядишь, и бесѣда вольготнѣй пойдетъ,-- убѣждалъ старикъ.
   -- Какъ озими, Иванъ Михайловичъ,-- не подопрѣли?
   -- Чудесныя озими, Григорій Ивановичъ, чудесныя!... Что дальше Богъ дастъ... По осени дождя мало было, да и зима-то дружно взяла... сухимъ снѣжкомъ зелени завалило... Чудесныя озими!
   -- Много засѣялъ, Иванъ Михайловичъ?
   -- Озими-то?... Да какъ тебѣ сказать,-- не мѣрена вѣдь она у насъ,-- тридцатокъ, знать, восемь будетъ.
   -- Это хорошо.
   -- Да, мы жители... Нечего Бога гнѣвать,-- ласково улыбнулся старикъ.
   -- У кого пары-то бралъ?
   -- У Василья Григорыіча. Дорогонько только,-- цалковыхъ, знать, пятнадцать тридцатка обойдется.
   -- Да, дорого... А работа вотъ ни во что не цѣнится...
   -- Работа, другъ ты мой, прямо сказать, шаль,-- абы скотина не подохла.
   -- Не берешься на работу-то, Иванъ Михайловичъ?
   -- Что ты!... Не дай Богъ, Григорій Ивановичъ!... Слава-те Господи, до сумы не дошли!... Плужная пахота, по осени новину подымать -- это такъ, это особь статья.
   -- А Василій Григорьевичъ нынче прикащика засылалъ... Шесть цѣлковыхъ за десятину даетъ.
   -- Это -- моли Бога, шесть-то цалковыхъ!... А вотъ какъ по условьямъ-то, да на два года впередъ... Писалъ, чай?-- Назёмъ свозить, кучи разбить, вспахать въ двѣ пашки съ двойной бороновкой, господскимъ зерномъ подъ соху засѣять, по созрѣлости хлѣбъ сжать, или скосить, по усмотрѣнію хозяина, связать и въ копны скласть... За все, про все три съ полтиной за тридцатку получай... Наберетъ онъ такихъ-то условьевъ беремя да все лѣто и робитъ, не покладая рукъ, свое зерно упуститъ. Прошло лѣто,-- ни хлѣба, ни денегъ...
   -- Сами виноваты, Иванъ Михайловичъ!... Вотъ хоть бы Василій Григорьевичъ: прижать его легко можно...
   -- Гдѣ ужь тамъ прижать, Григорій Ивановичъ!... Онъ самъ тебя во всякомъ мѣстѣ прижметъ.
   Вошла Прасковья, поставила вино и закуску. Тутъ была и капуста, и огурцы, и рѣдька. Появились откуда-то грузди, соленье и яблоки моченые. Очевидно, что старикъ только прихвастнулъ, такъ-сказать, для красоты слога, насчетъ "фрухты".
   -- Ай-да Прасковья!... И груздочковъ, и яблочковъ нашла... Молодецъ!... А я ужь думалъ, нѣту,-- добродушно слукавилъ Иванъ Михайловичъ.
   -- Ну-тка, Григорій Ивановичъ, по единой!
   -- Будьте здоровы!-- поклонился учитель, выпивая стаканчикъ.
   -- Кушай на здоровье!... Вотъ груздочкомъ закуси.
   -- Теперь если липовцамъ согласиться, Василій Григорьевичъ и восемь дастъ вмѣсто шести... Ты самъ посуди, Иванъ Михайловичъ,-- воодушевляясь, говорилъ учитель:-- гришинскимъ далеко, двѣнадцать верстъ,-- меньше восьми рублей имъ не сходно брать; а ваньковскимъ хоть и близко, да народъ богатый,-- они и за девять не поѣдутъ...
   -- Не што!-- задумчиво промолвилъ Иванъ Михайловичъ.-- Ваньковскіе -- народъ заживный -- и за десять, мотри, не поѣдутъ.
   -- Повертится, повертится Василій Григорьевичъ, да и дастъ восемь рублей.... Ты какъ думаешь, Иванъ Михайловичъ?
   Иванъ Михайловичъ упорно молчалъ, блуждая глазами съ угла на уголъ.
   -- Вѣдь тутъ, Иванъ Михайловичъ, по закону... Условій не дѣлали,-- не сходно, да и только,-- давай восемь рублей!... Я ужь кой-кому говорилъ объ этомъ дѣлѣ: Ивану Васильеву, Семену Рытову, да Лаврентью...
   -- Ну, што они?-- встрепенулся старикъ.
   -- Они всей душой!... Къ тебѣ послали: "что, молъ, мірская душа скажетъ".
   Старикъ любовно посмотрѣлъ на Григорія Ивановича.
   -- Ты какъ полагаешь, Иванъ Михайловичъ?
   Иванъ Михайловичъ недовѣрчиво покачалъ головой.
   -- Заправка не та, Григорій Ивановичъ!...
   -- Какая заправка?
   -- Да вотъ какая заправка!... Въ міру у мужика силы нѣту,-- вся сила у господъ, да у купцовъ... У нихъ, другъ милый, кругъ заведенъ, колесомъ дѣло идетъ. Теперь сказать, Василій Григорьичъ -- сила! Нонѣ онъ въ тебѣ одну нужду, а завтра ты въ немъ двадцать. Ты сейчасъ къ нему на работу, а черезъ двѣ недѣли за сѣменами... Тамъ -- пары разбирать на тотъ годъ, тамъ -- луга снять, отаву, а тамъ, гляди, по парамъ скотину пущать. По осени овцу погонишь къ Миронычу,-- у него нонѣ "расходы" сняли,-- черезъ чью землю?-- Опять Василья Григорьича... Ты его однова прижмешь, а онъ тебя -- двадцать разъ, да такъ нажметъ, что не куда податься будетъ.
   -- Иванъ Михайловичъ! да не сидѣть же сложа руки... На, молъ, голубчикъ, дери, что Сидорову козу, пока не надоѣло!... Вѣдь на совѣсть-то ихъ полагаться нельзя: цѣна-то ей алтынъ мѣдный,-- горячился Григорій Ивановичъ.-- Чѣмъ ты смирнѣй, тѣмъ больше на тебя налегаютъ... Помнишь, въ прошломъ году Василій Григорьевичъ завалилъ вешнякъ до верху, створы спустилъ, да назёмомъ привалилъ, а самъ надъ липовцами издѣвается: "Посмотрю,-- говоритъ,-- долго ли липовскіе депутаты, мірскіе-то ораторы, безъ воды просидятъ.... Авось, Господь дастъ, пересохнетъ въ глоткѣ, галдѣть перестанутъ". Пришли къ нему наши: "Подыми,-- говорятъ,-- створы. Смерть наша приходитъ,-- ни себѣ воды, ни скотинѣ!" А онъ говоритъ: "А мнѣ какое дѣло? Я не виноватъ, что у васъ на низу родниковъ нѣтъ... Я воды набираю для мельницы".-- Ну, что тутъ дѣлать, если совѣсти у него нѣтъ?... Жаловаться?-- Пока рѣшенье выйдетъ,-- да и кто еще знаетъ, какое,-- скотина двадцать разъ издохнуть успѣетъ... Сговорились, собрались ночью съ ломами, заступами, да и провели по своей землѣ канаву... На утро встали, пруда какъ не бывало, а у насъ на низу -- полой!... Вода сошла, такъ еще какая чудесная трава выросла. Сроду не кашивали, а тутъ накосили,-- съ улыбкою добавилъ Григорій Ивановичъ.-- Василій Григорьевичъ рвалъ на себѣ волосы, двѣ недѣли въ городѣ по адвокатамъ метался, да такъ и бросилъ.... Да тебѣ, правда, что разсказывать,-- самъ лучше меня знаешь.
   Дѣйствительно, Иванъ Михайловичъ первый подалъ совѣтъ рыть канаву и указалъ проводить по своей землѣ, а не по господской; но ему пріятно было слушать изъ устъ учителя разсказъ про это удачное дѣльце. Во все время разсказа торжествующая улыбка не сходила съ лица старика.
   -- Да, канавка не величка, а дорогонько-таки Василью Григорьевичу обошлась,-- тысченки три никакъ изъ кармана повытянула... Круглый годъ мельница не работала.
   -- Такъ-то, видно, лучше, Иванъ Михайловичъ!
   -- Самовольно-то?... Кто э знаетъ, въ какомъ дѣлѣ, Григорій Ивановичъ. Канава -- особь статья. Тутъ, сказать, однимъ мигомъ: вырылъ -- и кончено.... А въ цѣнѣ прижать Василья Григорьича время нужно. Онъ-то переждетъ и недѣлю, и другую,-- его дѣло терпитъ,-- а тебѣ черезъ двѣ недѣли сѣмена нужны. А отъ кого сѣмена?-- Опять же Василья Григорьича все не минуешь... Кабы обчественный хлѣбъ былъ, это -- такъ, а то вишь въ магазеяхъ-то въ гулюшки играй... Въ обчествѣ нѣту!-- закончилъ старикъ, понуривъ голову.-- За двѣ-то недѣли, другъ сердешный,-- продолжалъ Иванъ Михайловичъ,-- Василій Григорьичъ не мытьемъ, такъ катаньемъ дойметъ... Самъ не дойметъ, такъ старшину пошлетъ, въ становому толкнется... Тамъ старину подыметъ -- условья да не отработки, къ мировому подастъ, въ рабочее время тебя манежить зачнетъ. Эвимъ-то манеромъ гдѣ самъ, гдѣ старшина, ино водкой посулитъ, ино мировымъ постращаетъ, кое сѣменовъ одолжитъ, бѣдному мужику польститъ -- и опять пошло по-старому. Колесо-то у нихъ, другъ ты мой, не первой годъ заведено!... Почитай, болѣе десяти годовъ ровно да мѣрно, что маховикъ, крутится. Такъ ты, милый, вдругъ-то не остановишь.... Кабы льзя-то было, гдѣ бы и сила ихняя была?-- Иванъ Михайловичъ замолчалъ и сурово насупился.
   -- Да это все ничего!-- тряхнувъ головой, продолжалъ старикъ.-- А ты вотъ что разсуди: какой нонѣ народъ сталъ?... Вотъ ты давя Лаврентья помянулъ. Ты какъ объ немъ полагаешь,-- золото мужикъ?... Точно, и я скажу, не худой мужикъ!... А и съ нимъ позапрошлый годъ бѣда стряслась... Василій-то Григорьичъ цѣну задумалъ набавить, рубликъ накинуть на паровую. Мужики заартачились. Прикащикъ -- къ кулакамъ. Ну, тѣ, знамо, "съ нашимъ, говорятъ, удовольствіемъ",-- одного поля ягода... Пошли въ кабакъ, лядащихъ мужичонковъ позвали,-- ну, и Лаврентій на грѣхъ съ ними вотрись. Винищемъ этимъ напоили до пьяна... "Ну,-- говорятъ,-- ребята, бери землю за 12 цалковыхъ, а мужикамъ говори за пятнадцать... Лаврентій было заупрямился. Видитъ прикащикъ, что все дѣло мужикъ изгадитъ, отозвалъ это къ сторонкѣ. "Вотъ,-- говоритъ,-- другъ любезный, видалъ ефти грамотки?-- а самъ передъ носомъ условьями помахиваетъ.-- Коли согласенъ, бери на цыгарки, а нѣтъ -- и лѣто, и зиму безъ отдыху робь!" Условіе, вишь, на 30 цалковыхъ. Лаврентій надавалъ, а деньги, знамо, впередъ, ужь и въ подати поворочены. Ну, бѣдность, семья безъ хлѣба!.. "Безъ условіевъ, думаетъ, я на одномъ покосѣ, да возкѣ у Михайлы Спиридоныча рублей сорокъ зароблю..." Опять же въ куражѣ... "Да-а-вай! заговорилъ... Взялъ документъ, въ карманъ положилъ и пошелъ домой. Дылда на встрѣчу. "Откуда?" -- "Изъ кабака, молъ. Землю бралъ".-- "Какъ,-- говоритъ,-- землю?... Вѣдь не сошлись давя?" "Эва, Малый!... Половину побрали. Ступай скорѣй!" Лаврентій -- мужикъ твердый, важный вѣритъ. Бѣжитъ Дылда, торопится. "Что, говоритъ прикащику, мой-отъ клинъ съ лощинкой цѣлъ?" -- "Могарычи ставь,-- брешетъ прикащикъ,-- я объ тебѣ порадѣлъ: на него зубы точили, да не далъ. Дылда споконъ-вѣку лощинку засѣвалъ,-- пущай и теперь за нимъ остается!" -- "Ну, слава-те Господи!-- съ дуру-то обрадовался Дылда.-- Пиши скорѣй на лощинку. За могарычомъ не постоимъ... На, получай задатки!" Такъ всѣ по пятнадцати и разобрали... На утро проспался Лаврентій, пришелъ ко мнѣ. Плачетъ малый, убивается... "Іуда,-- говорить,-- я, Христораспинатель: тотъ Христа за тридесять сребренниковъ продалъ, а я -- міръ".-- Вотъ оно какъ Григорій Ивановичъ!... Не то бѣда -- крестьянское раззоренье, а то бѣда -- мірское нестроенье... Годовъ пять назадъ ходилъ я въ Кіевъ на богомолье, такъ странничка встрѣтилъ, вмѣстѣ и въ Кіевъ шли. "Правда,-- сказывалъ онъ мнѣ,-- на небо взята... Чесной трудъ по міру съ сумой шатается, а умъ-разумъ за рѣшеткой сидитъ".
   -- Отчего же, Иванъ Михайловичъ, въ міру правды не стало?
   -- Отчего?-- задумчиво переспросилъ старикъ.-- Голодный-то волкъ родныхъ дѣтей жретъ -- вотъ отчего!...
   Занятый будничной, ежедневною борьбой, всецѣло поглощенный мыслію, какъ защитить крестьянъ отъ кулаковъ, прикащиковъ и другихъ радѣтелей мірскаго интереса, Григорій Ивановичъ не имѣлъ времени замѣтить той "неправды", которая носилась надъ міромъ, травила и ожесточала другъ противъ друга этихъ когда-то дружныхъ мірянъ. Иной разъ поразитъ Григорія Ивановича вопіющій фактъ "мірской неправды",-- задумается онъ надъ нимъ, а тутъ, глядь, пришли съ прошеньемъ или письмо писать. Такъ и остаются внутреннія, психическія пружины вопіющаго факта не раскрытыми. Теперь, послѣ разговора съ Ива.номъ Михайловичемъ, эти пружины стали ему выясняться. Передъ умственнымъ взоромъ Григорія Ивановича стала выростать невѣдомая ему дотолѣ, поражающая, картина "мірскаго нестроенья". И чѣмъ болѣе она выростала, тѣмъ сильнѣе поражала его и своею новизною, и своею безысходностію, туманомъ застилала очи, гнётомъ ложилась на мозгъ.
   Старикъ замѣтилъ душевное состояніе Григорія Ивановича по его грустному, какому-то потерянному, виду.
   -- Ну-тка, Григорій Ивановичъ, выпьемъ-ка по единой... Лучше, нечѣмъ лясы точить,-- тоску только другъ на друга нагонишь.
   Пріятели выпили.
   -- Прощай, Иванъ Михайловичъ! За хлѣбъ да за соль благодаримъ покорно!-- поднялся Григорій Ивановичъ, отыскивая картузъ.
   -- Чево ты больно рано поднялся?... Хозяйки нѣту,-- скучать по тебѣ некому. Сиди!-- промолвилъ Иванъ Михайловичъ.
   -- Нѣтъ, ужь пора... Прощай!
   -- Ну, прощай! Будь здоровъ да насъ не забывай -- почаще навѣщай!... Постой, я тебя провожу,-- промолвилъ старикъ, выходя на улицу.
   -- Ишь, благодать Божья на волѣ-то!-- говорилъ Иванъ Михайловичъ, озираясь кругомъ.-- Вотъ она, весна-то, Григорій Ивановичъ! Вражки, вершинки взыграли, жаворонка на вольномъ воздухѣ заливается, травушка зеленѣетъ, ручейки шумятъ... Гдѣ бы мужичку попраздновать,-- анъ тутъ самая и морока ему.
   Григорій Ивановичъ ушелъ отъ старика въ самомъ мрачномъ настроеніи духа. Всѣ его мечты, все планы прижать Василья Григорьевича перевернулись вверхъ дномъ. Войдя въ школу, учитель снялъ картузъ и бросился на постель. "Вотъ и пиши прошенья да письма весь вѣкъ, а другаго дѣла и не заводи,-- думалось ему.-- Чего проще -- на два рубля задѣльную плату поднять, а и то не выгораетъ... Да нѣтъ!-- сомнѣвался немного погода учитель, когда нарисованная Иваномъ Михайловичемъ картина "мірскаго нестроенья" начинала тускнѣть, задергиваться дымкой.-- Иванъ Михайловичъ ужь больно недовѣрчивъ. Опять же онъ съ Васильемъ Григорьевичемъ постоянно дѣла имѣетъ: и землю беретъ у него, и пахату плужную по осени, бочки тамъ, пересѣки починитъ... Ну, вотъ и не хочетъ ссоры съ нимъ заводить... Да что тутъ толковать,-- Иванъ Михайловичъ и съ кулаками здѣшними тоже компанію ведетъ. Міръ-то -- міръ, да и своего не упускаетъ.-- Григорій Ивановичъ начиналъ злиться на старика.-- Онъ наровитъ и невинность соблюсти, и капиталъ пріобрѣсти,-- чтобъ и міръ его уважалъ, да и господа жаловали... Нѣтъ ужь,-- возмущался учитель,-- коли ты -- мірской человѣкъ, такъ съ кулаками не знайся, а знай міръ да себя. А то вотъ цѣлый вечеръ у старшины сидѣлъ, угощался, съ кулаками бесѣдовалъ. Видно, по нраву имъ пришелся, а то не стали бы зазывать... Нѣтъ!-- вскочилъ съ постели Григорій Ивановичъ,-- ужь если такого пустяка устроить нельзя, такъ что же тогда и дѣлать?!" -- Григорій Ивановичъ схватилъ картузъ, съ какимъ-то ожесточеніемъ напялилъ его на голову и твердыми шагами направился къ Семену Рытову на конецъ села.

-----

   На другой день поутру къ барскому кабаку подъѣхалъ верхомъ прикащикъ и, не слѣзая съ лошади, приказалъ цѣловальнику послать парнишку оповѣстить крестьянъ о своемъ пріѣздѣ. Скоро около него собралась толпа.
   -- Ну, что же, старички, въ контору за условіями не идете?-- ласково повелъ рѣчь прикащикъ.-- А ужь мы-то безъ васъ стосковались. Думали-гадали, чево голявскіе не идутъ. Видно, молъ, въ Таловкѣ боится уходиться,-- заигрывалъ прикащикъ.-- Чево зѣвать,-- пора и за работу, старики!... Литки разопьемъ,-- соблазнялъ прикащикъ,-- ведёрко другое-третье,-- добавилъ онъ, видя насупленныя лица мірянъ,-- да и маршъ въ контору -- а?
   -- Ты погоди съ литками,-- было бы чево заливать... Ты вотъ перво скажи намъ: цана какая?-- сурово оборвали крестьяне медовую рѣчь прикащика.
   -- Цѣна?-- съ притворнымъ удивленіемъ переспросилъ прикащикъ, давно уже слышавшій, что затѣвается среди мірянъ.-- Аль въ первой вы въ Василью Григорьевичу? Споконъ вѣку шесть рублей было,-- ну, и теперь по старой цѣнѣ.
   -- Споконъ вѣку, говоришь?... Ну, а намъ эта цана неудобная.
   -- Какъ неудобная?...
   -- Такъ, стало-быть, не сходная.
   -- Не сходная?... По скольку же вамъ давать?
   -- По сколь ни давать, а за шесть цѣлкачей не пойдемъ робить.
   -- А почемъ пойдешь-то?... За пятнадцать, что-ль?
   -- Пятнадцать -- не пятнадцать, а восемь давай.
   -- Во-о-семь!... Не жирно ли будетъ?... Что вы, старики, аль съ похмѣлья?-- смѣялся прикащикъ.
   -- Видно, съ похмѣлья... Утрясъ студёной росы напились,-- захмѣлѣли!...
   -- Ты зубы-то не заговаривай!-- крикнулъ другой мужикъ.-- Поворачивай оглобли назадъ, отколь пріѣхалъ!
   -- Самого Василья Григорьича посылай!-- послышался голосъ изъ толпы.-- Мы съ нимъ и покалякаемъ... Твоей власти-то нѣту цану набавлять,-- нёча и зубы языкомъ околачивать.
   -- Ой-ли?... Князья какіе стали... Не на поклонъ ли къ вамъ Васплья Григорьевича послать?-- сказалъ прикащикъ.
   -- А хошь бы и на поклонъ!... Кланяться -- голова не отвалится. Міръ-то не хуже ево...
   -- Поклонну, слышь, голову ни бьютъ, ни сѣкутъ,-- поддразнивалъ другой крестьянинъ.-- Была нужда -- кланялись, пущай и онъ чесному міру поклонится...
   -- Какъ же, поклонится!-- съ ироніей пробормоталъ прикащикъ.-- Считай поклоны-то, да смотри -- не обсчитайся!...
   -- Не бось, не обочтемся... При себѣ счёты-то... Своя пятерня на рукахъ.
   -- Эй, старики! журавля въ небѣ упустите, синица сама хвостъ заворотитъ.
   -- Не заворотитъ!... Студено ишшо ей... Сама влетитъ въ клѣтку.
   -- То-то, гляди.
   -- Въ оба глядимъ, да не видать чтой-то,-- съострилъ цыганъ.
   -- Чево глядѣть-то?-- съ дерзкой, вызывающей миной выскочилъ другой мірянинъ.-- Аль Аршаву-шаршаву показать хошь?... Кажи!...
   -- За что вамъ прибавлять-то, пахари-бахари!-- обозлился прикащикъ.-- Огрѣховъ на пашнѣ, что рябинъ на рожѣ... Посѣвъ -- любота!... Шли дѣвки -- гуляли, подсолнухи щелкали, подоломъ заметали... А выростетъ рожь, колосъ отъ колосу -- подавай только голосу!...
   -- Нечево пахоту хаять! Даровому коню въ зубы не смотрятъ... Ты давай восемь рублей, тоды и пахоту спрашивай!
   -- Проваливай, отколь пришелъ!...
   -- Ишь хвостъ-те у кобылы обсохъ,-- помакай ишшо въ вершинкахъ!-- острили мужики.
   -- Бѣлены вы объѣлись!-- злобно крикнулъ прикащикъ.
   -- Не ты-ль угощалъ?
   -- Отчаливай! Чево зёнки-то вылупилъ, куделя нечёсаная?
   Услышавъ "куделю", мужики захохотали.
   -- Глоты вы, нищеброды, лахуторы!-- ругался прикащикъ, трогая поводья.

-----

   Черезъ недѣлю послѣ описанной сцены пара сѣрыхъ подвалила самого управляющаго, Василья Григорыіча, къ крыльцу волостнаго правленія. Управляющій кряхтя вылѣзъ изъ тарантаса и вошелъ въ правленіе.
   -- Здравствуйте, господа!-- здоровался Василій Григорьичъ, протягивая руку старшинѣ и писарю.-- Поди-ка, Ѳедоръ Петровичъ,-- звалъ онъ старшину,-- у меня къ тебѣ дѣльце есть!... Что это за порядки у васъ?-- строго продолжалъ управляющій, входя въ "чиновничью" и затворяя дверь за старшиной.-- Здѣсь это что-жь такое -- бунтъ, стачка -- а?
   -- Какой бунтъ?-- съ притворнымъ удивленіемъ спросилъ старшина.-- Это ты насчетъ чево, Василій Григорьичъ?
   -- Какъ насчетъ чего?... Мужики работать не хотятъ, отказываются.
   -- Слыхали, слыхали,-- соболѣзновалъ старшина, печально покачивая головой. "Ужь какъ ты ни вертись, душа моя, а безъ полусотенной отсель не уѣдешь",-- думалъ онъ, постоянно поглядывая на выпятившійся, туго набитый, бумажникъ управляющаго.-- Мошенникъ нонѣ народъ,-- утѣшалъ онъ Василья Григорьевича,-- никакой то-есть совѣсти въ немъ не стало. Такъ и наровитъ тебя въ важномъ мѣстѣ нажать да обмануть...
   -- Мошенникъ-то -- мошенникъ,-- нетерпѣливо оборвалъ управляющій разглагольствованія Ѳедора Петровича,-- да не о томъ теперь рѣчь... Ты -- старшина, ты усмирить долженъ... Не то, вѣдь, я жалобу пошлю къ графу...
   -- И давно бы слѣдъ, Василій Григорьичъ, а то мужикъ совсѣмъ отъ рукъ отбился, никакого порядку знать не хочетъ...
   -- Какъ "давно бы слѣдъ?"... Да вѣдь я на тебя жалобу-то подавать хочу...
   -- На меня?-- удивился старшина.-- И шутникъ, ты, право, Василій Григорьичъ, посмотрю я... На меня!... Да я-то, скажи, чѣмъ тутъ виноватъ?
   -- Какъ чѣмъ?-- побагровѣлъ управляющій отъ неумѣстной шутки Ѳедора Петровича.-- Ты -- старшина!... Ты мѣры долженъ принять!
   -- Мѣры?... Какія же такія мѣры, Василій Григорьичъ?-- съ лукавой усмѣшкой поддразнивалъ старшина.
   -- По закону. Ты самъ долженъ знать, какія мѣры противъ стачекъ.
   -- Ну, по закону, я такъ думаю, тутъ не много подѣлаешь... Да вотъ спросимъ... Михайла Иванычъ! подь-ко сюда на часъ... Что вотъ въ законѣ есть, чтобъ голявскихъ на работу понудить къ Василью Григорьичу?-- обратился старшина къ вошедшему писарю.
   -- Условій не дѣлали?-- спросилъ Михаилъ Ивановичъ, поглядывая изъ подлобья на управляющаго и старшину.
   -- Нѣтъ!-- съ дрожью въ голосѣ отвѣтилъ управляющій.
   -- Ну, такъ что-жь?... Дадите и по восьми рублей,-- невозмутимо промолвилъ писарь.
   -- Какъ по восьми? Да вѣдь они ско-о-помъ,-- понимаете ли это, ско-о-о-пом-мъ!...-- горячился управляющій, вскакивая съ дивана.
   Старшина усмѣхнулся.
   -- Да у насъ, Василій Григорьичъ, всяко дѣло скопомъ рѣшается, потому -- міръ, обчество.
   Управляющій, совершенно обезкураженный, опустился на диванъ. "Какъ же, какъ же это?-- мучила неотвязная мысль Василья Григорьевича,-- мужики отказываются работать, стачку устроили и, вдругъ, нѣтъ закона,-- это что-жь такое?... Денной грабежъ... Нынче -- восемь рублей, завтра -- десять и такъ каждый годъ... Вѣдь это деньги -- мои, мои, и вдругъ... двѣ-три тысячи изъ кармана среди бѣла дня вынутъ,-- ужасался Василій Григорьевичъ.-- Стачка и... законъ бездѣйствуетъ,-- нѣтъ закона, говорятъ".
   Конечно, такой пуританизмъ Василья Григорьевича относительно стачекъ, по меньшей мѣрѣ, былъ не совсѣмъ умѣстенъ,-- онъ самъ принималъ горячее участіе въ тѣхъ стачкахъ, которыя аккуратно два раза въ годъ затѣвали окрестные кулаки и управляющіе, собираясь въ трактирѣ села Разуваева и тамъ назначая цѣну за землю и работу. Но эта мысль какъ-то совсѣмъ не приходила въ голову Василья Григорьевича. Да и какая же впрочемъ это была стачка? Это было просто благородное собраніе представителей сельскаго хозяйства, за рюмкой вина трактующихъ объ интересахъ, пользахъ и нуждахъ крупнаго землевладѣнія...
   Какъ бы то ни было, но Василій Григорьевичъ былъ обезкураженъ, а старшина и писарь торжествовали, бросая ироническіе взгляды на управляющаго. Василій Григорьевичъ однако скоро оправился. Какъ практическій человѣкъ, хорошо знакомый съ нравами волостныхъ начальниковъ, онъ сразу смекнулъ, что "нахрапомъ" тутъ ничего не подѣлаешь, а надо "смазать", какъ это ни казалось ему нежелательнымъ.
   -- Гдѣ у васъ тамъ... сторожъ что ли?-- вдругъ спросилъ Василій Григорьевичъ.-- Послать бы. Ты что, Ѳедоръ Петровичъ, пьешь, очищенную, что ли?
   -- Нѣтъ, не потребляю... Не способна она нашему брату. Вотъ развѣ пивца да медку -- это можно.
   -- Ну, ладно!... А вы что потребляете?-- обратился управляющій къ писарю.
   -- Пшеничную!... Ну, и коньячку можно,-- съ сладкой улыбкой добавилъ писарь.
   Черезъ нѣсколько минутъ на столѣ появились пшеничная, пиво и медъ, соленые грузди, огурцы и селедка. Лица волостныхъ начальниковъ просіяли. Бесѣда замѣтно оживилась.
   -- Ну, такъ, какъ же быть-то, Ѳедоръ Петровичъ, съ мужиками?-- снова завелъ рѣчь управляющій, когда послѣ обильныхъ возліяній у старшины и писаря начали заплетаться языки.
   -- Не знаю ужь, Василій Григорьичъ, чѣмъ и горю пособить,-- морщилъ брови старшина, какъ будто и въ самомъ дѣлѣ старался найти средство помочь горю.
   Управляющій пристально смотрѣлъ на Ѳедора Петровича.
   -- Ну, вотъ что, Ѳедоръ Петровичъ, получай!-- промолвилъ онъ вынимая изъ бумажника четвертную.
   При видѣ четвертной у "начальниковъ" забѣгали глазки.
   -- А паровую я тебѣ на этотъ годъ по восьми сдамъ,-- добавилъ управляющій, замѣтивъ нерѣшительный взглядъ старшины.
   -- Благодаримъ, Василій Григорьичъ!... Намъ деньги что?-- плевое дѣло... Мы и тамъ рады тебѣ сослужить. Для милаго дружка серёжка изъ ушка!-- добавилъ съ любовной усмѣшкой Ѳедоръ Петровичъ.-- Да, вишь, дѣло-то такое,-- уже съ озабоченнымъ видомъ продолжалъ старшина,-- какъ бы въпросакъ не попасть. Ты какъ полагаешь, Иванычъ?
   -- И-да-а,-- протянулъ Иванычъ, старательно хмуря брови, чтобы какъ-нибудь согнать съ лица досадную улыбку, какую видъ четвертной невольно вызывалъ на его пьяной физіономіи.-- Н-да, отвѣтить можно.
   -- Ну, ладно, вотъ вамъ еще четверная!-- вынулъ другую бумажку управляющій, которому начала надоѣдать вся эта комедія.-- Такъ, значитъ, въ надеждѣ?-- спросилъ онъ, подавая руку старшинѣ.
   -- Двухъ дней не пройдетъ, мужики на пашнѣ будутъ,-- самоувѣренно успокоивалъ старшина.-- Четвертачокъ еще можете скинуть съ шести-то рублей. Впередъ урокъ будетъ,-- не бунтуй...
   Пріятели распростились.

-----

   Вечеромъ того же дня Ѳедоръ Петровичъ приказалъ старостѣ собрать сходъ.
   -- Чаво это булгачатъ?-- съ робостью спрашивали міряне, собираясь на сходъ.
   -- Видно, изъ податей,-- таинственно отвѣчалъ староста.
   Явился старшина.
   -- Вотъ что, старики, подати везти въ городъ надо,-- и такъ давно не платились,-- ласково началъ Ѳедоръ Петровичъ.
   -- Каки теперь податя, Ѳедоръ Петровичъ!... Ты самъ знаешь, мужику жрать нечево, а онъ -- податя... Николи въ экое время податей не теребили, а ты, вишь, новые порядки заводить началъ!-- съ неудовольствіемъ галдѣли міряне.
   -- Не мной, чай, старики, порядокъ-то заведенъ,-- на то высшее начальство есть... Вы сами въ приговорѣ обязались всю недоимку въ два мѣсяца покрыть... Иванычъ! дайко-съ приговоръ-то.
   Иванычъ принесъ книгу приговоровъ волостнаго схода, гдѣ дѣйствительно находился и приговоръ, составленный по предписанію присутствія по крестьянскимъ дѣламъ, въ какіе сроки и сколько именно платежей сходъ находитъ болѣе удобнымъ вносить въ казначейство. Тамъ значилось, что въ теченіе первыхъ двухъ мѣсяцевъ каждаго года недоимки прошлыхъ годовъ должны быть пополнены.
   -- Видите?-- продолжалъ старшина, когда писарь прочелъ приговоръ.-- Вы не шутите, а я въ отвѣтъ за васъ... Два раза этимъ годомъ исправникъ меня штрафовалъ, а ужь теперь прямо на семь дёнъ подъ арестъ,-- насъ тоже не добре жалуютъ.
   Старики въ смущеніи почесывали затылки.
   -- Ты обожди малость, Ѳедоръ Петровичъ, потерпи для мірато!-- упрашивали они старшину.-- Вотъ условья на пахоту писать станемъ.... Тамъ:-- покосъ, ярмонка,-- продать чево найдется... И въ податя деньги будутъ, а теперь чаво зря-то?
   -- Условія... Люди пашутъ давно, а вы все съ условіями сбираетесь.
   -- Да, вишь, Василь Григорьичъ цаной добре нажимаетъ... Не сходно такъ-то,-- говорили міряне.
   -- Цаной нажимаетъ!... Да какую же онъ цѣну положилъ?
   -- Да шесть рублей, а намъ не способно... Восемь желаемъ.
   -- Ну, вотъ, и выходитъ -- сами виноваты. Сколько лѣтъ по шести робили, а тутъ -- на, поди -- восемь!... Да съ какого разуму онъ восемь-то платить будетъ?... Что же мнѣ теперь съ вами дѣлать, старики?... Имущество ежели въ продажу,-- хозяйство раззоришь.
   -- Какое у насъ, Ѳедоръ Петровичъ, имущество!... Продать -- не продашь, рази плетневый дворъ гдѣ, да ригу съ клѣтью... Только склына одна!
   -- Ну, вотъ видите... Ежели, къ примѣру, наказать,-- при словѣ наказать міряне почувствовали, какъ мурашки забѣгали по тѣмъ частямъ, откуда у мужика ноги растутъ,-- ежели наказать,-- повторилъ старшина, замѣтивши движеніе мірянъ,-- и для васъ срамъ, да и я-то этого не люблю... Такъ ужь лучше по чести: разсчелся да и квитъ.
   Міряне хорошо знали, какъ "не любитъ Ѳедоръ Петровичъ наказывать".
   На другой день липовцы съ утра толпились въ конторѣ Василья Григорьевича, задавая работу писарямъ.
   -- По што пришли?... Кто васъ звалъ?-- съ наглой усмѣшкой спрашивалъ мужиковъ уже знакомый намъ прикащикъ.-- Аль Василья Григорьича на поклонъ пришли звать -- а? Много онъ вамъ накланялся?... Э-эхъ, голово-тя-пы!... Туда же -- на обухѣ рожь молотить вздумали. Теперь ужь не прогнѣвайтесь: не хотѣли шести рублей брать, такъ пять семьдесятъ пять бери!
   Мірянамъ стоило большаго труда уговорить прикащика не убавлять цѣны.
   -- То-то же,-- говорилъ смиловавшись наконецъ прикащикъ.-- Помните, поклонну-то голову ни бьютъ, ни сѣкутъ,-- сами говорили... Видно плетью обуха не перешибешь,--такъ, что ли?
   -- Да ужь видно такъ,-- бормотали смущенные міряне.-- Ласковой-то телокъ двухъ матокъ сосетъ.
   "Гора мышь родила" -- со злобой думалъ Григорій Ивановичъ, перебирая въ головѣ всѣ детали неудавшейся агитаціи. Но не долго ему пришлось и перебирать: черезъ двѣ недѣли онъ былъ удаленъ съ мѣста -- "за возбужденіе среди крестьянъ сословной вражды къ помѣщикамъ".

Свѣтилинъ.

"Русская Мысль", NoNo 1, 2, 5, 1881

  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru