Хин Рашель Мироновна
Макарка

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Эскиз. (Из жизни незаметных людей).

Макарка.

Эскизъ.
(Изъ жизни незамѣтныхъ людей).

  
   Н. Наумовъ и Р. Хинъ.
   Въ глухомъ мѣстечкѣ. Разсказъ Н. Наумова. Макарка. Эскизъ Р. Хинъ.
   Изданіе второе. Издание "Посредника" для интеллигентныхъ читателей. Москва. -- 1898.
  
   ...Весна въ томъ году наступила рано. Лужи и цѣлые ручьи грязи, еще недавно широкой волной заливавшіе улицы, сразу высохли подъ палящими лучами солнца, и вмѣсто нихъ ужъ завилась столбомъ пыль...
   По одной изъ кривыхъ улицъ Бабьяго городка, за Москвой-рѣкой, шелъ, согнувшись подъ рапцемъ и опустивъ голову, гимназистъ -- черноватый юноша, средняго роста, лѣтъ шестнадцати-семнадцати. Онъ былъ, повидимому, сильно удрученъ, то и дѣло вздыхалъ, останавливался... Простоявъ минуты двѣ на одномъ мѣстѣ, онъ вошелъ на церковный дворъ и въ изнеможеніи почти упалъ на скамью. Кругомъ было совершенно тихо... Пахло талой землей, свѣжей травкой... На нераспустившейся еще березѣ, неугомонно чирикая, прыгали воробьи. "Не допущенъ,-- прошепталъ гимназистъ, ломая руки,-- не допущенъ, не допущенъ" ,-- повторилъ онъ еще и еще разъ съ возрастающимъ отчаяніемъ. Губы его искривились, и слезинки быстро-быстро закапали изъ его уже заплаканныхъ черныхъ глазъ. Все его существо наполняла лишь одна мысль -- какъ теперь показаться домой. Эта мысль сверлила въ его мозгу съ того самаго рокового момента, когда до ушей его долетѣла ужасная фраза инспектора: "не допущены: Кабалкинъ Макаръ, Гавриловъ Алексѣй" и т. д. Онъ отлично зналъ, что ничего не придумаетъ, что итти домой нужно, и все-таки ни о чемъ, кромѣ этого, думать не могъ. "Нечего дѣлать",-- произнесъ онъ вслухъ, всталъ, подтянулъ ранецъ и побрелъ дальше медленнымъ шагомъ, словно надѣясь увеличить разстояніе, отдѣлявшее его отъ дома. Не глядя завернулъ онъ въ грязный переулокъ, весь уголъ котораго занималъ неуклюжій деревянный домъ съ мезониномъ. У открытыхъ настежь воротъ стояла женщина. Увидавъ гимназиста, она обратила къ нему свое смуглое худое лицо съ тонкими чертами и проговорила пѣвучимъ гортаннымъ голосомъ: "Что, Макарка, выдержалъ?" -- Макарка ограничился кивкомъ головы и молча прошмыгнулъ въ калитку. Добравшись до своей комнаты, онъ съ ожесточеніемъ сбросилъ съ себя гимназическіе доспѣхи, далъ тумака визжавшимъ и возившимся на полу братшикамъ и сестренкамъ и, сорвавъ такимъ манеромъ сердце, бросился ничкомъ на жесткій диванъ...
  
   Отецъ Макарки, Абрамъ Марковичъ Кабалкинъ, принадлежалъ къ тому довольно многочисленному разряду столичныхъ евреевъ, которые слывутъ зажиточными, хотя зажиточность эта весьма проблематическая. Всю жизнь эти "богачи" бѣгаютъ, хлопочуть, суетятся, создаютъ дѣла и -- умираютъ нищими. Абрамъ Марковичъ торговалъ то мукой, то шерстью, то кожей, то дровами, заводилъ сыроварни и мыловарни, нѣсколько разъ прогоралъ до нитки и, точно по щучьему велѣнью, опять всплывалъ на поверхность. Хитрый, пронырливый, вкрадчивый, онъ умѣлъ отгадывать слабыя стороны нужныхъ людей и билъ на нихъ. По роду своихъ занятій ему больше приходилось сталкиваться съ мелкимъ купечествомъ, аферистами, мѣщанами... Постигъ онъ ихъ до тонкости и презиралъ отъ всей души. При всемъ томъ ему не везло. Онъ часто жаловался на судьбу, и не безъ основанія. Семья съ каждымъ годомъ увеличивалась, потребности росли, и заработокъ поглощался съ изумительною быстротой. Дома Абрамъ Марковичъ являлся безграничнымъ самодуромъ и тираномъ. Онъ, казалось, хотѣлъ выместить на домашнихъ тѣ униженія и разочарованія, которыя ему приходилось выносить на рынкѣ житейской суеты. Послѣ долголѣтней и упорной междоусобной войны, онъ смирилъ жену, ревнивую, пылкую и очень неглупую женщину. Она опустилась, состарѣлась, охладѣла ко всему и выходила изъ себя только при слишкомъ очевидной невѣрности супруга или особенно экстраординарныхъ потасовкахъ, которыя онъ задавалъ дѣтямъ. Сама она, впрочемъ, никогда не переставала бранить и щипать своихъ "разбоцниковъ". Разбонники смотрѣли на эти проявленія родительской нѣжности совершенно равнодушно, даже презрительно. Не то было съ отцомъ. Его отношенія къ дѣтямъ были чрезвычайно своебразныя. Пока они были малы -- онъ ихъ обожалъ и баловалъ самымъ безсмысленнымъ образомъ; заливался отъ восторга, когда сынишка на его ласкательное: "ахъ ты, жуликъ", шепелявилъ: "ты самъ зюликъ", прославлялъ ихъ необычайный умъ, мечталъ, что они покроютъ славой его имя. Но наступалъ школьный возрастъ и съ нимъ цѣлый рядъ неудачъ, переэкзаменовокъ и всевозможныхъ мученій. Безтолково веденныя и не особенно способныя дѣти учились вяло. Отецъ билъ ихъ безпощадно.Такъ было со старшимъ сыномъ, который, ожесточенный, сбѣжалъ изъ родительскаго дома въ странствующую тругшу акробатовъ и пропалъ безъ вѣсти; такъ было со старшей дочерью, которую онъ безуспѣшно клялся "сгноить" въ гимназіи. Ее выключили, и онъ въ отместку выдалъ ее замужъ въ захолустье за глуповатаго парня, надъ которымъ, при рѣдкихъ посѣщеніяхъ, глумился всласть...
   Теперь очередь была за Макаркой. Когда мальчикъ съ грѣхомъ пополамъ выдержалъ экзаменъ въ гимназію, отецъ подарилъ ему три рубля и заявилъ: "Ну, смотри у меня, умри, а будь докторомъ". И потягулась для бѣднаго Макарки цѣлая вереница тяжелыхъ лѣтъ. Онъ былъ тихій, робкій, мечтательный мальчикъ, любилъ стихи, музыку, удачно подбиралъ на старенькомъ, купленномъ по случаю, фортопіано разныя мелодіи и даже рѣшился однажды намекнуть отцу о консерваторіи, но, получивъ лаконическій отвѣтъ, что и безъ него много музыкантовъ въ Москвѣ, больше ужъ не заикался объ этомъ предметѣ. Существованіе Макарки распалось на двѣ половины: съ утра до трехъ часовъ онъ трепеталъ въ гимназіи, послѣ трехъ -- трепеталъ дома. Ученіе ему не давалось. Онъ не питалъ ни малѣйшаго интереса къ гнагназическимъ наукамъ. Греческій языкъ и латынь представлялись ему карой Божіей, воплощенной въ образѣ двухъ изверговъ-учителей. Особенно ненавидѣлъ онъ греческаго учителя -- рыжаго, толстаго нѣмца, безбожно коверкавшаго русскій языкъ. Этотъ почтенный педагогъ любилъ поострить въ классѣ и предметомъ своего остроумія охотнѣе всего избиралъ жидковъ.
   -- Господинъ Кабалкинъ Мордко,-- вызываетъ онъ, напримѣръ. -- Мордко или Мошко? -- переспрашиваетъ онъ, какъ бы въ недоумѣніи.
   Макарка, весь пунцовый, молчитъ.
   -- А, мошетъ бить, вы Хаимъ или Шмуль, а по-русску это выходитъ Евгеній? -- продолжаетъ глумиться учитель.
   Макарка по-прежнему безмолвствуетъ.
   -- Господинъ Мордко-Хаимъ-Шмуль, отшего вы молшить какъ отравленній криса? Ушитель съ вами разговаривайть, а вы молшить? или вы пріѣхаль вчера изъ Бердичевъ и не умѣйтъ говорить по-русску?
   -- Лучше васъ умѣю,-- неожиданно выпаливаетъ Макарка.
   Нѣмецъ подымается на каѳедрѣ, дрожа отъ гнѣва.
   -- Што ты сказалъ? Du Taugenichts! Што ты смѣль сказать? Вы не уважайтъ нашальство! Du Judenfratze...
   Вышла цѣлая исторія. Учитель требовалъ исключенія Макарки изъ гимназіи. Когда объ этомъ казусѣ узналъ Абрамъ Марковичъ, онъ выпоролъ сына до крови и собственною персоной потащилъ его въ гимназію просить прощенья у разъяреннаго нѣмца. Нѣмецъ смиловался, но при переходѣ изъ четвертаго въ пятый классъ срѣзалъ Макарку на экзаменѣ. Макарка остался на второй годъ. Учился онъ изъ рукъ вонъ плохо. Онъ просиживалъ цѣлые часы надъ учебниками, ничего не видя, ничего не понимая, въ какомъ-то тупомъ отчаяніи, съ тяжелою тоской, давившей его дѣтское сердце. Локти его какъ-то сами собой упирались на замасленную, загнутую по угламъ греческую грамматику, на эти локти опускалась черноволосая голова Макарки, и... онъ отдавался мечтамъ. Воображеніе уносило его далеко-далеко отъ окружающей дѣйствительности, въ уютную, чистенькую квартирку. На окнахъ дешевенькіе цвѣты, клѣтка съ краснозобымъ снѣгиремъ; на полиняломъ диванѣ шитая гарусомъ подушка; въ переднемъ углу образокъ въ вѣнкѣ изъ бумажныхъ розъ. На стулѣ сидитъ женщина, съ добрымъ, преждевременно поблекшимъ лицомъ, и шьетъ что-то. Иголка быстро мелькаетъ въ ея проворныхъ пальцахъ. Рядомъ съ ней два мальчика -- одинъ худой и жалкій -- Макарка, другой русый и румяный -- ея сынъ -- пишутъ, наклонившись надъ тетрадями.
   -- Дѣти, отдохните,-- говоритъ женщина,-- ишь заморились! Митя, прикажи самоваръ! Макарушка, куда ты? Погоди, съ нами чаю напьешься.
   -- Благодарю васъ, Аксинья Ивановна, мнѣ пора домой,-- говоритъ Макарка, и такъ ему не хочется уходить изъ этого теплаго гнѣздышка... Но онъ боится оставаться. Опоздаешь домой, начнется брань: гдѣ таскался...
   Ахъ, какъ Макарка любилъ Аксинью Ивановну, какъ плакалъ, когда она переѣхала въ какой-то уѣздный городъ! И Митя тоже!.. какой былъ славный мальчикъ, какой товарищъ! Никогда его жидомъ не называлъ и въ extemporale всегда помогалъ... А впрочемъ, ему немудрено было быть хорошимъ -- мать ласкаетъ, ободряетъ... Бывало, онъ скажетъ: "Мама, ну, какъ я срѣжусь?" А она ему: "Богъ милостивъ, не срѣжешься; а случится грѣхъ, что же дѣлать! Посидишь еще годикъ"...
   Былъ у Макарки еще товарищъ или, вѣрнѣе, другъ, передъ которымъ онъ благоговѣлъ,-- студентъ Давидъ Блюмъ. Родители Давида, богатые люди, были старинные знакомые Макаркиныхъ родителей. Макарка съ дѣтскихъ лѣтъ привыкъ видѣть, съ какимъ подобострастіемъ его отецъ и мать относились къ Блюмамъ, какъ они готовились къ ихъ рѣдкимъ посѣщеніямъ, что не мѣшало имъ, конечно, за глаза бранить ихъ за непомѣрную гордость и важничанье. "И чего они носъ дерутъ? -- говаривала его мать:-- такіе же евреи, какъ и мы, тоже въ Шкловѣ родились, не въ Парижѣ..." Но Макарка не вѣрилъ матери. Онъ былъ влюбленъ въ домъ Блюмовъ, и ему казалось совершенно невѣроятнымъ, чтобы джентльменъ Блюмъ, у котораго дѣти послѣ обѣда такъ чинно цѣлуютъ руку, и его отецъ, раздающій направо и налѣво оплеухи,-- были одно и то же. Нѣтъ, Блюмы -- настоящіе аристократы. У нихъ такая чудесная квартира, такая чистая, вѣжливая прислуга, учителя, гувернантки... Дочки хоть и шалуньи, но такія прелестныя, ласковыя дѣвочки, особенно Лина... и такъ хорошо говорятъ по-французски... Совсѣмъ, совсѣмъ не похоже на евреевъ... Правда, Макарка смущался, когда въ дѣтскіе апартаменты неожиданно входила мадамъ Блюмъ и, поговоривъ съ гувернанткой, скользила.равнодушнымъ взглядомъ по его робкой фигуркѣ, точно онъ не живой мальчикъ, который такъ почтительно ей кланяется, а табуретъ или графинъ. То-ли дѣло -- Аксинья Ивановна! Та всегда встрѣчала его привѣтливою улыбкой: "Здравствуй, мой голубчикъ!.." Но вѣдь Аксинья Ивановна -- простая акушерка, а мадамъ Блюмъ -- такая важная, богатая дама!
   Зато Давидъ! Макарка обожалъ его. Это былъ его идеалъ. Какой онъ умный, образованный, честный!.. Какъ онъ говоритъ! какъ пишетъ! Какой онъ красавецъ! Макарка гордился имъ, былъ счастливъ малѣйшимъ знакомъ его вниманія. Ни тѣни зависти не питалъ онъ къ своему блестящему другу. О, напротивъ! Онъ отдалъ бы все, все, пожертвовалъ бы жизнью, чтобы видѣть его на вершинѣ славы, почестей... Особенно блаженствовалъ Макарка, когда, благодаря какому-нибудь торжественному событію, въ родѣ именинъ, егооставляли ночевать у Блюмовъ. Днемъ онъ бѣгалъ по порученіямъ всѣхъ членовъ семейства,въ томъ числѣ и своего друга, который гонялъ его за перчатками, галстуками, духами... Зато ночи -- ночи искупали все! Только, бывало, разъѣдутся гости, и онъ съ Давидомъ улягутся по кроватямъ -- между ними начинались безконечныя бесѣды. Говорилъ, конечно, Давидъ, а Макарка внималъ. Давидъ говорилъ о еврействѣ и о томъ, что молодслсь еврейская должга посвящать всѣ силы на служеніе своему несчастному гонимому народу, что въ эпоху народнаго бѣдствія позорно думать о личной карьерѣ, личномъ счастіи... и еще много-много хорошаго говорилъ онъ. Макарка былъ пламенный патріотъ. Онъ весь дрожалъ, весь горѣлъ, слушая Давида, не сводилъ съ его лица восторженныхъ глазъ; онъ упивался его словами и чуть не плакалъ отъ умиленія, что такой возвышенный, такой безкорыстный человѣкъ удостоиваетъ его, бѣднаго Макарку, своей откровенности...
   И ни разу не пришло ему въ голову усомниться въ Давидѣ; ни разу не задалъ онъ себѣ вопроса, насколько въ этихъ краснорѣчивыхъ тирадахъ правды и насколько онѣ -- повтореніе того, что онъ нашептывалъ за ужиномъ хорошенькой барышнѣ; ни разу не поставилъ онъ мысленно своего героя въ неблагопріятную обстановку, подобную, напримѣръ, его собственной... И теперь, замечтавшись о немъ, Макарка забылъ свое горе, свои неудачи, забылъ о надвигающейся грозѣ... Раздавшіеся въ сосѣдней комнатѣ шаги заставили его разомъ очнуться. Это пришелъ отецъ обѣдать. Макарка вспомнилъ, что онъ "не допущенъ", "не допущенъ на второй годъ" -- и почувствовалъ, какъ у него по спипѣ забѣгали мурашки. Что сказать отцу? Соврать? сказать, что еще не было совѣта? Нѣтъ, догадается... Ахъ, кабы Давидъ тутъ былъ, выручилъ бы",-- подумалъ онъ, хотя Давидъ никогда ни изъ чего его не выручалъ... "А вдругъ отецъ не спроситъ?" -- мелькнуло смутной надеждой въ его душѣ. Онъ присѣлъ на кончикъ стула и ждалъ, какъ приговоренный, что вотъ сейчасъ, сію секунду, дверь раскроется -- и его поведутъ на расправу...

-----

   -- Макарка обѣдать! прозвучалъ сиплый голосъ матери.
   Онъ не отозвался. Дверь скрипнула, и въ отверстіе просунулась взъерошенная голова семилѣтняго Левушки.
   -- Макарка, иди обѣдать,-- пропищалъ онъ фальцетомъ и скрылся.
   Макарка съ трудомъ поднялся. Семья ужъ была за столомъ. Левушка и Соня хлебали изъ одной тарелки, задѣвая другъ друга ложками. Младшія дѣти сидѣли подлѣ матери. Абрамъ Марковичъ углубился въ ѣду, не обращая, повидимому, никакого вниманія на копошившуюся около него мелкоту. Макарка усѣлся за свои приборъ и принялся машинально глотать жиденькій супъ. Отецъ бросилъ на него исподлобья пристальный взглядъ.
   -- Вызывали тебя сегодня? -- спросилъ онъ.
   -- Да,-- тихо отвѣтилъ Макарка, не подыимая глазъ.
   -- Изъ чего?
   -- Изъ математики.
   -- Сколько?
   -- Тройка.
   -- Тройка! -- презрительно повторилъ Абрамъ Марковичъ.-- Больше не могъ, голова бы лопнула?
   Макарка ничего не возразилъ, только еще ниже наклоинлся надъ тарелкой. Въ эту минуту онъ пламенно жаждалъ лишь одного, чтобы обѣдъ поскорѣе кончился и ему удалось улизнуть въ свою комнату. Подали жаркое и кашу. Несмотря на полное отсутствіе аппетита, онъ уписывалъ съ такимъ усердіемъ свою порцію, точно три дня голодалъ. Онъ надѣялся, что такъ онъ будетъ менѣе подозрителенъ. И въ самомъ дѣлѣ, туча, казалось, на сегодня пройдетъ мимо. У Макарки совсѣмъ ужъ было отлегло отъ сердца, онъ съ облегченіемъ сталъ оглядываться вокругъ, какъ вдругъ отецъ опять обратился къ нему съ вопросомъ.
   -- Что, Макарка,-- спросилъ онъ,-- перейдешь въ этомъ году?..-- и странное дѣло, въ суровомъ голосѣ Абрама Марковича точно дрогнула просительная нотка.
   -- Не знаю, папаша,-- робко прошепталъ Макарка.
   Лицо Абрама Марковича моментально приняло столь знакомое его сеыьѣ деревянное выраженіе.
   -- То-есть, какъ же это ты не знаешь'? -- произнесъ онъ, отчеканивая каждое слово.-- Кому же это нужно знать? Мнѣ, что ли? Вѣдь я не спрашиваю у тебя по чемъ дрова или кожа, или сколько звѣздъ на небѣ... Я спрашиваю: довольно ли для такого болвана, какъ ты, сидѣть по два года въ одномъ классѣ?
   Макарка, поблѣднѣвшій какъ полотно, нервно вертѣлъ пуговицы на своемъ мундирѣ и упорно глядѣлъ въ полъ. Отецъ подошелъ къ нему ближе.
   -- Ты чего молчишь, негодяй? Языкъ проглотилъ, оглохъ? Ты не слышишь, что я съ тобой говорю?
   -- Слышу...
   -- А! Слышишь? слава Богу! Можетъ-быть, ты удостоишь отвѣтить?
   -- Я не знаю, чего вы хотите,-- растерянно пролепеталъ Макарка, озираясь какъ пойманный звѣрь.
   Абрамъ Марковичъ иронически засмѣялся.
   -- Онъ не знаетъ, чего я отъ него хочу! Слышишь, Хана, какъ твой милый сынокъ разговариваетъ! -- обратился онъ къ женѣ. Онъ не знаетъ, чего я отъ него хочу! Сумасшедшій отецъ тробуетъ, чтобы онъ сдѣлался профессоромъ, а онъ не можетъ! Бѣдняжка! -- Абрамъ Марковичъ плотно придвинулся къ сыну.-- Я тебя въ послѣдній разъ спрашиваю,-- повторилъ онъ, схвативъ его за воротникъ:-- выдержишь ты экзаменъ или тебя выгонятъ вонъ?
   Макарку вдругъ будто толкнуло въ голову и грудь. "Все равно умирать",-- подумалъ онъ и, поднявъ свои черные глубокіе глаза, казавшіеся еще чернѣе на его помертвѣвшемъ лицѣ, онъ тихо, но совершенно отчетливо вымолвилъ:
   -- Я не допущенъ.
   -- Что?! -- вскрикнулъ Абрамъ Марковичъ, какъ ужаленный.
   -- Я не допущенъ,-- такъ же тихо и такъ же внятно повторилъ Макарка.
   На мгновеніе всѣ застыли. Еще мгновеніе,-- и раздался оглушителыній трескъ пощечины. Дѣти залились плачемъ и прижались къ матери. Она бросилась къ мужу, стараясь освободить изъ его бѣшеныхъ рукъ Макарку. Но онъ оттолкнулъ ее однимъ взмахомъ кулака. Онъ билъ Макарку, какъ изступленный, по чемъ попало. Тотъ не издавалъ ни одного звука, ни одного стона, и только когда совершенно обезумѣвшій отецъ сталъ таскать его за волосы по полу, онъ не выдержалъ мученій и, поймавъ его палецъ, впился въ него зубами.
   -- Ахъ ты, щенокъ! кусаться! Ахъ ты, мерзавецъ! Жена! -- крикнулъ онъ,-- зови дворника, мы сейчасъ его выпоремъ...
   Макарка разжалъ зубы и однимъ прыжкомъ очутился у двери.
   -- Ступай вонъ, подлецъ, ступай вонъ! -- прохрипѣлъ Абрамъ Марковичъ.-- Если придешь назадъ, я тебѣ всѣ кости переломаю.
   Макарка обратилъ къ нему свое истерзанное, избитое лицо.
   -- Я васъ ненавижу! -- крикнулъ онъ надорваннымъ, осипшимъ голосомъ и, раскрывъ дверь, исчезъ.

-----

   Макарка бѣжалъ, точно за нимъ гнался легіонъ демоновъ. Пробѣжавъ нѣсколько улицъ, онъ очутился въ какомъ-то глухомъ переулкѣ и, сообразивъ, что его здѣсь не поймаютъ, остановился перевести духъ. У забора какого-то строющагося дома возвышалась куча щебня. Макарка сѣлъ на эту кучу. Голова у него горѣла и кружилась, тѣло ныло отъ побоевъ. Онъ провелъ рукой по спутаннымъ волосамъ и тутъ только замѣтилъ, что онъ ушелъ безъ шапки. Чувство оскорбленія, злобы переполняло все его существо, душило его. Онъ еще не могъ разобраться въ хаосѣ волновавшихъ его ощущеній. Его охватила неодержимая, жгучая, чисто физическая потребность въ свою очередь сдѣлать больно, раздавить, убить, уничтожить... Koro? -- отца и всѣхъ, всѣхъ... Весь міръ представлялся ему жестокимъ, неумолимымъ врагомъ, созданнымъ на его, Макаркину, погибель. Сдавленное обидой и негодованіемъ сердце билось и замирало въ его груди, какъ раненая птица. "Все конечно, все конечно, шепталъ онъ,-- послѣ этого нельзя жить". Ему стало страшно жалко самого себя, изъ глазъ брызнули слезы. Все его избитое тѣло заколыхалось отъ рыданій... Сырая вечерняя свѣжесть охлаждала его пылающую голову. Безвыходность положенія впервые предстала предъ нимъ, и онъ содрогнулся.-- Куда итти?.. Къ кому обратиться?.. Къ Давиду? Нѣтъ, нѣтъ... зачѣмъ ему видѣть такого несчастнаго... Умереть!.. ничего больше не остается... Но какъ?.. броситься въ воду?.. Макаркѣ вспомнился одинъ утопленникъ, котораго онъ видѣлъ, синій, распухшій, съ стекляннымъ неподвижнымъ взоромъ... нѣтъ, это слишкомъ ужасно... Отравиться? -- нечѣмъ... Вдругъ его точно озарило... Простудиться. Да... это самое лучшее... Онъ подумалъ еще немного, потомъ всталъ и рѣшительнымъ шагомъ отправился обратно къ дому. Ворота были еще отперты. Онъ осторожно проскользнулъ за дровяной сарай, гдѣ, онъ зналъ, стояла кадка съ водой. Тутъ же рядомъ стояла телѣга. Макарка влѣзъ въ нее, разулся, подобралъ штаны выше колѣнъ и опустилъ ноги въ кадку. По пяткамъ, потомъ все выше и выше точно забѣгали иголки. Макарка вздрогнулъ, но скрѣпился и еще глубже опустилъ ноги въ воду.
   "Простужусь,-- думалъ онъ,-- простужусь и умру". -- И злоба къ отцу все разрасталась въ его душѣ. Отомстить ему хоть своей смертью... Пусть радуется! Одного сына ужъ загубилъ, теперь другого. И зачѣмъ жить!.. вѣчная ругань, никогда добраго слова не услышишь, цѣлый день будто въ котлѣ кипишь. Учиться не могу... Будетъ, намучился... Одну только мать жалко, не сладко ей тоже... Ну, ничего! поплачетъ и забудетъ. Еще вѣдь цѣлая четверка остается на утѣшеніе и на съѣденіе.
   У Макарки начали нѣмѣть ноги. Онъ ихъ вынулъ на минуту, но тутъ же разсердился на себя. -- Струсилъ, подлецъ,-- процѣдилъ онъ сквозь стиснутые зубы, холодно стало, домой на кроватку захотѣлось -- такъ вотъ нѣтъ! Околѣвай, коли жить не умѣлъ... -- и онъ съ остервепѣніемъ заболталъ ногами въ кадкѣ. А ноги коченѣли все больше. Онъ уже не чувствовалъ холода и вообще переставалъ чувствовать и думать о чемъ-либо. Безконечная усталость сковала его члены, глаза сами собой сомкнулись... Послѣднимъ проблескомъ воли онъ сдѣлалъ надъ собой усиліе, чтобы ихъ раскрыть, но утомленіе побѣдило. Онъ свалился какъ снопъ въ телѣгу и моментально заснулъ глубокимъ сномъ.
   И приснился Макаркѣ сонъ. Онъ увидалъ большую, залитую огнями, залу, сверкающую бѣлыми мраморными колоннами, наполненную нарядной публикой. На обитой краснымъ сукномъ эстрадѣ размѣстился оркестръ. Шумъ смолкъ, на эстраду вышелъ пѣвецъ. И вотъ пронеслись первые звуки. О, какая чудная мелодія! Нѣжная и могучая, жалобная и торжествующая... Вся зала притихла, какъ одинъ человѣкъ, и жадно внимаетъ каждому звуку, вылетающему изъ груди пѣвца. И лицо у этого пѣвца -- какъ у Макарки, только никто его не узнаетъ... а онъ поетъ все лучше... Царственно-прекрасная женщина, вся въ бархатѣ, цвѣтахъ и брильянтахъ, и худенькая, бѣдная Аксинья Ивановна -- прильнули другъ. къ другу, какъ сестры, и обѣ слушаютъ умиленныя, точно зачарованныя, пѣсню-молитву, поющую о вѣчной любви, для которой нѣтъ ни богатыхъ, ни бѣдныхъ... Во всей залѣ только одно лицо остается суровымъ и угрюмымъ -- это лицо отца. Но Макарка теперь волшебникъ. Онъ ясно видитъ, какъ въ сердцѣ отца зіяетъ рана, и изъ этой раны сочится теплая кровь. Эта кровь сочится за потерянныхъ дѣтей... Онъ потерялъ всѣхъ дѣтей, всѣ его покинули... Онъ одинъ, одинокъ. И Макарка запѣлъ для него одного! Въ пѣснѣ послышался дѣтскій плачъ и дѣтскія ласки и смѣхъ... И рана въ сердцѣ отца стала исчезать, глубокія морщины разгладились у него на лбу, онъ поднялъ на Макарку радостные, просіявшіе глаза, онъ узналъ его и ужъ бросился къ нему съ восторженнымъ крикомъ... Но въ этотъ мигъ разверзлась страшная, мрачная бездна, Макарка полетѣлъ туда съ ужасной быстротой -- и все, все пропало...

-----

   Макарку на разсвѣтѣ отыскалъ работникъ, шедшій за дровами въ сарай. Ему почудился чей-то голосъ, онъ оглянулся и увидалъ Макарку, полусидѣвшаго въ телѣгѣ и оживленно-жестикулировавшаго. Онъ подошелъ къ нему, заговорилъ съ нимъ и, убѣдившись, что тотъ его не понимаетъ, подумалъ: "ужъ не рехнулся ли хозяйскій сынъ",-- и побѣжалъ будить хозяйку. Когда Хана увидала Макарку, у нея подкосились колѣни. Онъ лежалъ, разметавшись въ телѣгѣ, съ голой грудью и ногами, и что-то быстро и невнятно бормлталъ. На его пылающихъ щекахъ виднѣлись слѣды слезъ.
   -- Ѳедоръ, неси его въ домъ, я тебѣ помогу, приказала она работнику.
   -- И одинъ снесу,-- возразилъ тотъ, взявъ мальчика въ охапку.-- Ишь ты, какъ распалился, сердешный; аспидъ-то вашъ совсѣмъ заѣлъ паренька,-- прибавинъ онъ откровенно.
   Хана не отвѣчала и, вся въ слезахъ, поплелась за работникомъ. У крыльца они наткнулись на Абрама Марковича. Онъ собирался уходить, но, увидавъ эту группу, невольно остановился. Жена повернула къ нему искаженное гнѣвное лицо.
   -- Радуйся,-- проговорила она:-- довелъ ребенка до могилы.
   -- Ладно, не подохнетъ,-- отрывисто отвѣтилъ отецъ, но на суровомъ лицѣ его что-то дрогнуло, когда передъ его глазами промелькнули безсильно болтавшіяся Макаркины ноги.
   Эти бѣдныя голыя ноги полоснули его по сердцу какъ ножомъ. Онъ прошелся нѣсколько разъ по двору; валявшіеся возлѣ кадки съ водой Макаркины сапоги объяснили ему безъ словъ въ чемъ дѣло. Онъ бросился въ конюшню, самъ заложилъ лошадь въ шарабанъ и во весь духъ помчался за докторомъ.
   У Макарки открылся тифъ. Нѣсколько дней онъ безпрерывно бредилъ, никого не узнавая. Придя въ сознаніе, Макарка очень удивился, увидавъ себя въ своей комнатѣ, въ кровати. На столѣ горѣла лампа подъ бумажнымъ колпакомъ. По стѣнамъ скользили какія-то тѣни. Мать наклонилась надъ нимъ.
   -- Макарочка, тебѣ лучше? -- проговорила она, и ея сухая, загрубѣлая отъ работы рука поправила на его головѣ пузырь со льдомъ.
   Онъ вскинулъ на нее удивленный взглядъ, очевидно стараясь припомнить, что такое съ нимъ произошло. И вдругъ онъ вспомнилъ... Обглоданное жаромъ лицо изобразило испугъ.
   -- Отецъ,-- пробормоталъ онъ,-- я боюсь его; зачѣмъ ты меня привела домой...
   -- Отецъ не сердится,-- сказала она: -- онъ жалѣетъ, что погорячился, онъ тебя вѣдь любитъ, Макарчикъ...
   -- Оставь, оставь! -- прошепталъ онъ, впадая въ забытье. Прошло еще нѣсколько дыей; Макарка больше не бредилъ, онъ былъ въ полномъ сознаніи, но страдалъ больше прежняго. Тифъ осложнился воспалеінемъ легкихъ. Пользовавшій его докторъ, смущенный такимъ оборотомъ болѣзни, предложилъ созвать консиліумъ. Пригласили двухъ знаменитостей, которыя, заставивъ домашняго врача прождать два часа сверхъ назначенмаго срока, наконецъ пріѣхали. Они помяли бѣднаго Макарку на разные лады, выстукали его, выслушали, потомъ немножко посгюрили между собою: одна знаменитость утверждала, что у больного обыкновенная чахотка, другая настаивала на просовидной бугорчаткѣ. Обѣ, однако, согласились, что субъектъ безнадеженъ. Когда объ этомъ объявили Абраму Марковичу, онъ затрясся какъ листъ.
   -- Умретъ... скоро? -- промолвилъ онъ, глубоко переводя духъ.
   -- Нѣтъ, онъ можетъ протянуть еще пять-шесть недѣль, даже два мѣсяца,-- отвѣтилъ докторъ, стоявшій за бугорчатку, пряча въ боковой карманъ двадцатипятирублевую бумажку.
   Абрама Марковича точно ударили обухомъ по головѣ. Онъ отлично слышалъ медицинскій приговоръ, но не повѣрилъ ему, не могъ повѣрить. "Врутъ, врутъ они", утѣшалъ онъ самого себя и побѣжалъ къ сыну, какъ бы желая убѣдиться воочію, что доктора соврали. Макарка узналъ шаги отца. У него упало сердце, и колючая боль въ груди, которая теперь его не покидала, сдѣлалась до того не выносима, что онъ зажмурился и закусилъ губы. Отецъ присѣлъ на край кровати и осторожно взялъ его за руку. Макарка вздрогнулъ, раскрылъ глаза и встрѣтилъ прямо устремленный на него взоръ отца. И столько было въ этомъ взорѣ нѣжности, горя, страха, что у Макарки еще сильнѣе сжалось сердце, по теперь ужъ отъ жалости къ отцу. Ввалившіеся глаза залились слезами, а сухія истрескавшіяся губы прошептали:
   -- Простите меня, папаша.
   -- Не волнуйся, не волнуйся,-- говорилъ отедъ, оправляя дрожащей рукою одѣяло:-- выздоравливай только, все будетъ хорошо.
   Странное дѣло! и голосъ у Абрама Марковича былъ не тотъ, и лицо не то... Неужели же Макарка не зналъ своего отца? Неужели онъ ошибся? Ему вдругъ представилась та минута, когда онъ, избитый, окровавленный, крикнулъ отцу: "я васъ ненавижу! " Гдѣ эта ненависть? Она растаяла, испарилась отъ одной неожиданной ласки отца. Какъ онъ благодаренъ ему за эту ласку! Макарка схватилъ его руки и покрылъ ихъ поцѣлуями.
   -- Простите мемя, папаша, зашепталъ онъ опять; -- я буду учиться день и ночь, я вѣдь и прежде не лѣнился, но мнѣ ничего не давалось... Я попробую еще разъ...
   И Макарка такъ горько разрыдался, что только съ большимъ трудомъ удалось его успокоить.

-----

   Лѣто стояло въ полномъ разгарѣ. Макарка лежалъ въ своей постели и умиралъ отъ обыкновенной чахотки или отъ просовидной бугорчатки -- не все ли равно... Его окружала нѣжность, къ которой онъ совсѣмъ не привыкъ. Мать не отходила отъ него, но особенно поражалъ его отецъ. Доктора, лѣкарства, лакомства, дорогія вина... Абрамъ Марковичъ ничего не жалѣлъ. Каждую свободную минуту онъ проводилъ у кровати больного, разговаривалъ съ нимъ, измѣрялъ температуру, и только по тому, какъ дрожали его руки, Макарка могъ безошибочно судить, что жаръ увеличился... "Вѣрно, опять сорокъ",-- думалъ онъ, и ему гораздо больше было жаль отца, чѣмъ себя и все яснѣе становилось ему, что онъ слишкомъ поторопился его осудить...
   О гимназіи и о всемъ, что предшествовало той ужасной ночи -- не было помину. Въ домѣ царствовала тишина. Левушка и остальныя дѣти по цѣлымъ днямъ возились въ палисадникѣ, и никто ихъ не бран лъ за бездѣльничанье. Иногда Макарка просилъ, чтобы ихъ привели къ нему. Они приходили, усаживались вокругъ его кровати и боязливо глядѣли на него -- такой онъ былъ худой и необыкновеиный. Онъ ласкалъ ихъ, отдавалъ имъ свои лакомства, прижималъ ихъ ручки къ своимъ багровымъ горячимъ щекамъ... Дѣти молчали: имъ было не по себѣ въ этой комнатѣ, пропитанной запахомъ лѣкарствъ. Макарка замѣчалъ это, вздыхалъ и отпускалъ ихъ въ садъ.
   -- Ступайте, ступайте, дѣточки, играйте! -- говорилъ онъ имъ съ грустной и нѣжной улыбкой.
   Никто ни разу не слыхалъ отъ него ни одного стона, ни одной жалобы.
   -- Тебѣ хуже, Макарчикъ,-- скажетъ ему мать, когда, обезсиленный мучительнымъ приступомъ кашля, онъ прислонится головой къ высокоподнятымъ подушкамъ.
   -- Нѣтъ, мамочка, ничего, не безпокойся... Какъ бы мнѣ хотѣлось видѣть Давида! -- сказалъ онъ однажды отцу. Ты ему не писалъ, что я боленъ?
   -- Я самъ ѣздилъ къ Блюмамъ. Они всѣ теперь на дачѣ; Давидъ былъ тутъ разъ, но ты въ это время спалъ.
   -- Ахъ, зачѣмъ, зачѣмъ меня не разбудили! воскликнулъ Макарка съ невыразимой тоской. Неужели я больше его не увижу? -- прибавилъ онъ и, отвернувшись къ стѣнкѣ, заплакалъ.
   -- Не плачь, Макарчикъ, я тебѣ сегодня же привезу твоего друга,-- утѣшалъ его отецъ.

-----

   Красивое свѣжее лицо Давида Блюма изобразило сильнѣйшее изумленіе, жалость и даже страхъ при видѣ ссохшагося маленькаго личика Макарки, съ которымъ отъ радости сдѣлался такой припадокъ кашля, что онъ не могъ вымолвить ни одного слова. Наконецъ онъ успокоился, кашель стихъ, онъ взялъ въ обѣ свои худенькія влажныя руки бѣлую, выхоленную руку Давида и произнесъ:
   -- Спасибо, что пріѣхалъ. Вотъ другъ... а то бы и не увидались.
   -- Не говори, голубчикъ, тебѣ вредно.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, пожалуйста, пожалуйста, позволь мнѣ съ тобой поговорить! -- взмолился Макарка и значительно прибавилъ:
   -- Мнѣ нужно съ тобой поговорить.
   -- Вѣдь ты задыхаешься!
   -- Ничего, ты только наклонись ко мнѣ.
   Давидъ почти приникъ къ подушкѣ.
   -- И какъ это ты такъ расхворался? -- спросилъ онъ. Съ остановками и перерывами Макарка разсказалъ исторію своей болѣзни.
   -- Видишь, -- закончилъ онъ тяжелымъ шопотомъ,-- я самъ во всемъ виноватъ.
   -- Ты?! Нѣтъ, не ты, а этотъ самодуръ, тятенька твой.
   Макарка глубоко вздохнулъ.
   -- Вотъ, вотъ... я зналъ, что ты такъ скажешь,-- произнесъ онъ горестно.-- Я потому и хотѣлъ тебя видѣть, чтобы попросить тебя... чтобы объяснить, что онъ совсѣмъ не такъ виноватъ. О, Давидъ! я теперь все, все понялъ... Нужно его пожалѣть, а не унижать презрѣніемъ. Иначе всѣ дѣти погибнутъ! воскликнулъ онъ.
   Давиду показалось, что у Макарки начинается бредъ.
   -- Богъ съ тобой, успокойся, какія дѣти?!
   -- Да наши! -- нетерпѣливо возразилъ Макарка. -- когда я умру, всѣ скажутъ, что отецъ меня уморилъ, будутъ глядѣть на него какъ на звѣря... Онъ еще больше ожесточится... и бѣдные Левушка, Соня, Лиза и Миша пропадутъ, и будетъ съ ними то же, что со мною. Заступиться некому; а когда они поймутъ, что отецъ не извергъ, что онъ просто не знаетъ, какъ сдѣлать лучше -- будетъ поздно. Я теперь все понялъ. Развѣ онъ для себя желалъ, чтобы я былъ ученымъ? Ему хотѣлось, чтобы мнѣ жилось полегче, чтобы я не гнулъ съ утра до ночи спину, какъ онъ, чтобы какой-нибудь купчина не говорилъ мнѣ, какъ ему: вы, жиды, съ отца родного рады рубашку снять. Онъ мечталъ, чтобы я былъ такой, какъ ты. Милый, милый! Нельзя же обвинять его въ томъ, что онъ не понимаетъ, что я тебѣ -- не ровня, что одному Богъ даетъ все, чтобы вознести его надъ толпой, а другой -- весь вѣкъ проживетъ червякомъ... Онъ видѣлъ, какъ твой отецъ гордится тобой, и ему, бѣдному, было больно, что я такой неблестящій.
   Давиду вдругъ стало невыразино стыдно передъ этимъ умирающимъ мальчикомъ. Онъ вдругъ вспомнилъ, какъ въ теченіе многихъ лѣтъ принималъ какъ нѣчто должное его безпредѣльную любовь, его простодушное обожаніе. Онъ вспомнилъ, что въ сущности никогда не интересовался Макаркой -- какъ Макаркой, никогда пальцемъ не пошевельнулъ для облегченія его тяжелой доли и любилъ въ немъ лишь терпѣливаго благодарнаго слушателя, восторженнаго поклонника своей особы.
   Все это разомъ промелькпуло передъ нимъ.
   -- Макарушка! -- воскликнулъ онъ, и въ голосѣ у него послышались искреннія слезы.-- Макарушка, да ты во сто разъ лучше меня и цѣлаго легіона такихъ молодцовъ, какъ я.
   -- Ну, зачѣмъ, зачѣмъ ты это говоришь? -- застѣнчиво пролепеталъ Макарка.-- Ты -- и я! -- онъ даже засмѣялся, но сейчасъ же опять принялъ серьезный видъ.-- Ахъ, не въ этомъ дѣло! Я хочу просить тебя... Помнишь, Давидъ, сколько разъ ты говорилъ мнѣ о еврейскомъ народѣ, о томъ, какъ онъ несчастенъ, какъ давятъ его невѣжество, грубость... Ты говорилъ, что образованная еврейская молодежь должна работать для этихъ несчастныхъ. О, милый! -- зашепталъ онъ дрожащими губами, и крупныя слезы покатились одна за другой изъ его прекрасныхъ черныхъ глазъ,-- милый, вѣдь мои маленькіе сестры и братья -- тоже еврейскій народъ; не оставь ихъ, помоги имъ сдѣлаться людьми, если ты когда-нибудь меня хоть немного любилъ...
   Голосъ Макарки оборвался. Онъ сильно закашлялся. Давидъ подалъ ему воды и успокоительныхъ капель.
   -- Еще одна просьба,-- промолвилъ онъ:-- пріѣзжай вмѣстѣ съ сестрами на мои похороны. Онѣ славныя дѣвочки, и я ихъ очень любилъ, особенно Линочку. Мнѣ кажется, что я почувствую, какъ вы на прощанье бросите горсть земли въ мою могилу. И не жалѣйте меня: мнѣ вовсе не страшно умирать...
   Нервы Давида не выдержали.
   -- Праведникъ ты, Макарушка, мученикъ! -- говорилъ онъ, всхлипывая и припадая къ Макаркиной рукѣ.

-----

   Макарка умеръ тихо, точно заснулъ. Въ домѣ немедленно поднялся тотъ шумъ и гамъ, который неизбѣжно сопровождаетъ еврейскія похороны. Въ комнатѣ какъ-то удивительно скоро появились чужіе люди, стали бѣгать, разговаривать, распоряжаться; развязно подходили къ постели, гдѣ лежалъ, вытянувшись во весь свой небольшой ростъ, бѣдный Макарка, размахивали руками, соображали...
   Безмолвный блѣдный мальчикъ точно перешелъ въ ихъ собственность. Не успѣли оглянуться, какъ онъ ужъ лежалъ на полу, подъ чернымъ сукномъ, и въ изголовьи его ужъ печально колыхалось желтоватое пламя свѣчи, вставленной въ высокій серебряный подсвѣчникъ. Мать и отецъ громко плакали. Дѣти, прижавшись другъ къ другу, забились въ дальній уголокъ и глядѣли оттуда какъ спугнутыя птички. Тотъ, кто лежалъ подъ чорнымъ сукномъ, внушалъ имъ какой-то таинственный ужасъ. Они знали, что это Макарка; но это былъ ужъ не ихъ братъ, съ которымъ они возились, играли, дрались, который ихъ такъ нѣжно ласкалъ во время своей болѣзни, а что-то другое, неподвижное, величавое, безучастное и... страшное.
   Пріѣхалъ Давидъ съ отцомъ и сестрами. Завидѣвъ ихъ, Хана зарыдала еще громче, какъ бы взывая къ этимъ свидѣтелямъ своего горя.
   Старикъ Блюмъ серьезно и сосредоточенно остановился у порога. Къ нему подошелъ Абрамъ Марковичъ, отвелъ его въ другой конецъ комнаты и усадилъ въ кресло. У Давида дрожали губы, онъ старался совладать съ собою, но не смогъ и порывисто расплакался. Нѣмая фигура его скромнаго товарища казалась ему жертвой такой вопіющей, такой неумолимой безсмыслицы. Его сестра, высокая тоненькая дѣвочка, въ изящномъ чорпомъ платьицѣ, видимо не знала, что дѣлать. И жутко ей было и плакать хотѣлось. Она вынула изъ круглаго картона огромный вѣнокъ изъ иммортелей и бѣлыхъ розъ и робко положила его къ ногамъ покойника. Ей очень хотѣлось поглядѣть на него, но она не смѣла. Съ одного бока сукно подвернулось и обнажило высохшую маленькую потемнѣвшую руку. Дѣвочка поглядѣла на нее и вспомнила, какъ Макарка изъ пятач ковъ, которые выдавались ему на завтраки, накопилъ три рубля и купилъ ей серебряный наперстокъ къ именинамъ. Ея кроткое личико затуманилось, ей вдругъ стало всѣхъ ужасно жалко.
   На дворѣ послышался стукъ въѣзжавшихъ дрогъ. Лѣсенка вся затрещала подъ напоромъ тяжелыхъ ногъ. Дверь распахнули настежь, и два человѣка втащили длинный черный ящикъ -- общій гробъ, въ которомъ возятъ на кладбище всѣхъ евреевъ. При видѣ зловѣщаго ящика всѣ притихли. А чужіе люди дѣлали свое дѣло; они подхватили Макарку за голову и за ноги, положили въ ящикъ и прихлопнули крышкой... Все это было такъ просто, такъ обыкновенно и такъ ужасно горько... Давидъ приподнялъ гробъ съ одного конца, съ другого и по бокамъ стали "священные братья".
   -- Не такъ держите! -- сердито крикнулъ одинъ изъ нихъ на Давида:-- подымайте выше! -- наконецъ гробъ поставили на дроги, и печальная процессія тронулась. Въ наемной каретѣ ѣхала Хана съ какой-то пожилой женщиной, въ собственной -- Блюмъ съ дочкой. Давидъ и Абрамъ Марковичъ шли пѣшкомъ. Было начало августа. День стоялъ ясный, солнечный. Путь лежалъ по оживленнымъ торговымъ улицамъ. Одни прохожіе останавливались съ любопытствомъ, другіе крестились и проходили мимо.
   -- Жида хоронятъ,-- громко замѣтилъ какой-то разносчикъ.
   Миновали заставу; грохоту стало меньше; показалась поросшая травой немощеная дорога...
   -- Нѣтъ мнѣ счастья,-- вдругъ произнесъ Абрамъ Марковичъ, до сихъ поръ угрюмо молчавшій.
   Давидъ посмотрѣлъ на него.
   -- Нѣтъ мнѣ счастья! -- повторилъ онъ:-- такой сынъ -- и умеръ.
   -- О, какой онъ былъ славный мальчикъ! -- воскликнулъ Давидъ.
   Абрамъ Марковичъ съ негодованіемъ посмотрѣлъ на него.
   -- Славный! -- проговорилъ онъ обиженно.-- Это былъ геній! Его разговоры, его поведеніе... Душу, понимаете, душу онъ у меня вырывалъ своими разговорами.
   Абрамъ Марковичъ утеръ клѣтчатымъ платкомъ слезы.
   -- У васъ остались еще дѣти,-- сказалъ Давидъ, желая его утѣшить.
   Абрамъ Марковичъ махнулъ рукой.
   -- Э! -- проговорилъ онъ,-- какое сравненіе!..
   Дроги свернули на мостикъ, за которымъ виднѣлись бѣлыя кладбищенскія ворота. Процессію встрѣтилъ сторожъ, дюжій рыжій мужикъ, и помогъ отнести тѣло въ домикъ, спеціально назначенный для омовенія и послѣдняго туалета усопшихъ.
   Давидъ съ сестрой пошли бродить по могиламъ. Нa нѣкоторыхъ высились мраморные мавзолеи съ горделивыми надписями, что тутъ, молъ, погребенъ первой гильдіи купецъ, блиставшій всевозможными гражданскими доблестями, а здѣсь почіетъ надворный совѣтникъ, докторъ медицины... Это была кладбищенская аристократія. Она занимала центръ кладбища. А тамъ, по окраинамъ, тѣсно прижимаясь другъ къ другу, тѣсно налегая другъ на друга, ютилось цѣлое поле холмиковъ, осѣненныхъ сѣрыми каменными плитами и деревянными дощечками. О, эти деревянныя дощечки! Сколько пролитыхъ слезъ, сколько замученныхъ сердецъ укрылось подъ ними, сколько скорбныхъ повѣстей могли бы онѣ повѣдать міру!.. Тутъ же неподалеку вырыли могилу и Макаркѣ. Наскоро прочитавъ молитвы, опустили туда его тѣло, совершенно скрытое подъ широкимъ бѣлымъ саваномъ. Присутствующіе бросили на него по кому земли. Всѣхъ утомила тяжелая процедура похоронъ, каждый спѣшилъ поскорѣе уѣхать... Только мать, нагнувшись надъ зіяющей могильной пастью, смотрѣла, какъ она пожирала ея дѣтище, и тихо стонала. Надъ могилой уже поднялся бугорокъ. Всѣ разъѣхались; даже нищіе, получивъ щедрую милостыню, разбрелись восвояси, а она все не трогалась съ мѣста.
   Абрамъ Марковичъ взялъ ее за руку.
   -- Перестань, Хана,-- сказалъ онъ: -- это грѣхъ, ты ему не даешь покою...
   И онъ почти насильно увелъ ее.
   И остался Макарка одинъ...
   Старая расщепленная ракита склонила къ нему позолоченную заходящимъ солнцемъ вѣтку, и птицы, слетѣвшись на красивый вѣнокъ изъ иммортелей и розъ, удивленно защебетали надъ нимъ свою вѣчную пѣсню...

Р. Хинъ.

  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru