В. Ф. ХОДАСЕВИЧ

Фрагменты о Лермонтове

1

   Мне вспоминается маленькое пророчество. Года два тому назад одна женщина, любящая поэзию Лермонтова и иногда (хоть это немного смешно теперь) плачущая об его судьбе, говорила: "Вот попомните мое слово, даже юбилея его не справят как следует: что-нибудь помешает. При жизни мучили, смерть оскорбили, после смерти семьдесят лет память его приносили в жертву памяти Пушкина -- и уж как-нибудь да случится, что юбилея Лермонтова не будет".

   Так почти и случилось. Не в тихие дни труда и спокойствия справляет Россия мирный праздник своей поэзии. Столетний юбилей Лермонтова совпал с ужасами войны. Как сто лет назад, когда в "спаленной пожаром" Москве поэт появился в мир, так и теперь, когда вся краткая жизнь его уже стала для нас преданием, -- все помыслы России обращены туда, на запад, где снова решаются судьбы Европы.

   Конечно, юбилей Лермонтова не пройдет незамеченным; но несомненно и то, что голоса войны в значительной доле его заглушат. В мирные дни мы отпраздновали бы его громче; несколько дней вся Россия жила бы воспоминаниями о поэте, размышлениями о нем, как, например, было недавно, во дни торжеств гоголевских.

   Теперь этого не будет. Маленькое пророчество, к несчастию, сбылось. Конечно, тени поэта в ее, так сказать, большом бессмертии нет уже дела до наших чувств. Мертвому Лермонтову не нужны наши почести, наши поздние сожаления:

  

   Что жизни мелочные сны,

   И стон, и слезы бедной девы

   Для гостя райской стороны?

  

   Но земной судьбе Лермонтова, еще не оконченной, его маленькому бессмертию, живущему здесь, в нашей среде, в нашей памяти, -- до юбилея есть дело. Давно окончились отношения между людьми и Лермонтовым-человеком. Но отношения между ними и Лермонтовым-поэтом никогда не прерывались. Юбилей -- одна из страниц в истории этих отношений, и не все равно, как она будет написана. Но вот -- она не написалась "как следует". Мы в этом не виноваты, но и не виноват Лермонтов. Кто же виноват? Простите за общее место, но из песни слова не выкинешь: виновата судьба.

   Если теперь Лермонтову "не посчастливилось" с юбилеем, то это только отдельное, оторванное звено из той цепи несчастных событий, которая звалась его жизнью. Он родился некрасивым и этим мучился. С детских лет жил среди семейных раздоров и ими томился. Женщины его мучили. В общежитии встречали его "месть врагов и клевета друзей", бывшие столько же следствием его дурного характера, как и благородного "жара души". Нужно было выстрадать слишком много, чтобы и к Богу обратиться с последней благодарностью и последней просьбой:

  

   За все, за все Тебя благодарю я...

   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Устрой лишь так, чтобы Тебя отныне

   Недолго я еще благодарил.

  

   Бога Лермонтов укорял много раз. Но нигде укор не был выражен им с таким вызовом, как в этом язвительном прозаизме:

  

   Устрой лишь так, чтобы Тебя отныне

   Недолго я еще благодарил.

  

   Вот строки, кажется, самые кощунственные во всей русской литературе: в них дерзость содержания подчеркнута оскорбительной простотой формы.

  

2

  

   Россия XVIII века, особенно Россия екатерининская, победная и торжествующая, создала такую же победную и торжествующую поэзию. Русские люди екатерининского века были прежде всего созидателями. Пробуждение внутренней самодеятельности, как естественное продолжение толчка, данного Петром Великим, создание и укрепление внешней мощи России -- дело их рук. Напряженное политическое строительство заставляло их и в самих себе чтить прежде всего способности организаторские, творческие. Творцы государства и его силы -- как должны были они преклоняться перед Творцом всего мира! И от "Размышлений" Ломоносова до державинской оды "Бог" непрестанно звучали в русской поэзии гимны щедрому и всемогущему Зиждителю.

   Но волна напряженной деятельности постепенно спадала. Создатели России один за другим сходили со сцены: их роль была сыграна. Ими созданная цветущая Россия от восхвалений Творца переходила к восхвалению творений. Здесь и заключена основная, первоначальная разница между Державиным и Пушкиным, который застал Россию уже созданную. Первый воспел Творца, второй -- тварь; Державин -- господина, Пушкин -- раба; Державин -- Фелицу-Екатерину, Пушкин -- декабристов и горестную судьбу "бедного Евгения". Основание пушкинской всеотзывчивости -- любовь к земле, к "равнодушной природе", сияющей "красою вечною". Наиболее категорическое выражение этой любви дано в формуле:

  

   Лишь юности и красоты

   Поклонником быть должен гений.

  

   Правда, сам Пушкин впоследствии как будто отдалялся от нее все далее и далее, расширял и углублял ее смысл; но для поэтов так называемой пушкинской плеяды формула эта в чистом виде надолго осталась заповедью ненарушимой, тем более что она находила отзыв в их собственных сердцах.

   К концу 20-х годов, то есть к тому моменту, когда Лермонтов начал жить сознательной жизнью, "красота" господствовала в русской поэзии по всей линии. Вся беда была в том, что поэты пушкинской школы, даже наиболее выдающиеся, не были Пушкиными. В их творчестве красота вырождалась в красивость, объектом их поклонения было уже не "прекрасное", а "красивое". Слишком часто увлечение "красивым" вело к эстетизму довольно невыносимому: для примера укажем хотя бы "Фракийские элегии" Теплякова. И едва ли мы очень ошибемся, если скажем, что такому вырождению способствовали все, кроме самого Пушкина да еще Баратынского.

   Так обстояло дело в официальной, уже окончательно признанной поэзии в течение всей жизни Лермонтова; еще в год его смерти русская критика с редким и поразительным единодушием восторженно приветствовала очаровательную, но пустую поэзию графини Ростопчиной. Вскоре эстетизму 20-х и 30-х годов предстояло кончиться. Но до конца этого Лермонтов не дожил. В течение же его деятельности и критика, и сами поэты как бы говорили каждому вновь приходящему: "Мы ждем от тебя "красивого"".

  

3

  

   Лермонтов меньше кого бы то ни было мог оправдать эти ожидания. Слишком сложна была его душевная трагедия, чтобы можно было в кратких словах выяснить причины такого явления. Но самая наличность его несомненна. "Светлое" и "красивое" никогда не влекло к себе Лермонтова как художника. Уже в 1829 году пишет он "Преступника", стихотворение, обнаруживающее поразительное в пятнадцатилетнем мальчике внимание к пороку, к "порыву болезненных страстей", склонность глубоко вникать в переживания соблазнительные и злобные:

  

   Как часто я чело покоил

   В коленях мачехи моей

   И с нею вместе козни строил

   Против отца, среди ночей.

   Ее пронзительных лобзаний

   Огонь впивал я в грудь свою.

   Я помню ночь страстей, желаний,

   Мольбы, угроз и заклинаний,

   Но слезы злобы только лью!..

  

   А последние строки "Преступника" говорят уже не о минутных соблазнах, но о понимании твердой, неколебимой склонности ко злу:

  

   Старик преступный, безрассудный,

   Я всем далек, я всем чужой.

   Но жар подавленный очнется,

   Когда за волюшку мою

   В кругу удалых приведется,

   Что чашу полную налью.

   Поминки юности забвенной

   Прославлю я -- и шум крамол;

   И нож мой, нож окровавленный

   Воткну, смеясь, в дубовый стол!..

  

   Так писал Лермонтов пятнадцати лет. С годами его зоркость ко злу не ослабевала, а, напротив, обострялась, -- видимо, питаемая нарастающими богатствами личного опыта. Уже незадолго до смерти мерещился ему предательский и соблазнительный образ морской царевны и образ царицы Тамары, которая

  

   Прекрасна, как ангел небесный,

   Как демон, коварна и зла.

  

   Здесь разница между Лермонтовым и Пушкиным разительна. Пушкин с проникновенностью гениального художника умел показать читателю темную сторону души некоторых своих героев. Но всегда между читателем и героем проводил он неуловимую, но непереступаемую черту, нечто вроде рампы, отделяющей актера от зрителя. Герой оставался по одну сторону этой черты, читатель -- по другую. И зло и добро были для Пушкина составными частями того прекрасного, что зовется миром. Поэт, как и летописец, добру и злу "внимал равнодушно", памятуя, что

  

   Прекрасное должно быть величаво.

  

   Привить читателю чувства порочного героя не входило в задачу Пушкина, даже было прямо враждебно этой задаче. Напротив, Лермонтов стремился переступить рампу и увлечь за собою зрителя. Он не только помещал зрителя в центре событий, но и заставлял его самого переживать все пороки и злобы героев. Лермонтов систематически прививает читателю жгучий яд страстей и страданий. Читательский покой ему так же несносен, как покой собственный. Он душу читателя водит по мытарствам страстей вместе с душой действующего лица. И чем страшней эти мытарства, тем выразительнее становится язык Лермонтова, тем, кажется, он полнее ощущает удовлетворение. Лучшие свидетельства тому -- некоторые страницы из "Героя нашего времени" (особенно "Бэла"), "Хаджи Абрек", "Преступник", уже названный мною, "Измаил-Бей".

   Лермонтовские герои, истерзанные собственными страстями, ищущие бурь и самому раскаянию предающиеся, как новой страсти, упорно не хотят быть только людьми. Они "хотят их превзойти в добре и зле" -- и, уж во всяком случае, превосходят в страдании. Чтобы страдать так, как страдает Демон, надо быть Демоном.

  

4

  

   Но этого для Лермонтова недостаточно. Мало заставить читателя вынести муки и страсти нечеловеческие: надо еще показать, как на пути "превосходства в добре и зле" можно терять человеческий облик вовсе. Демон, томящийся своим мятежом, готов вочеловечиться. Мцыри, томящийся миром, звереет. Это минутное озверение для него сладостно, и едва ли каким-нибудь другим словом, кроме сладострастия, можно обозначить тот трепет, с каким Лермонтов описывает борьбу Мцыри с барсом:

  

   Ко мне он кинулся на грудь;

   Но в горло я успел воткнуть

   И там два раза повернуть

   Мое оружье... Он завыл,

   Рванулся из последних сил,

   И мы, сплетясь, как пара змей,

   Обнявшись крепче двух друзей,

   Упали разом, и во мгле

   Бой продолжался на земле.

   И я был страшен в этот миг;

   Как барс пустынный, зол и дик,

   Я пламенел, визжал, как он;

   Как будто сам я был рожден

   В семействе барсов и волков

   Под свежим пологом лесов.

   Казалось, что слова людей

   Забыл я -- и в груди моей

   Родился тот ужасный крик,

   Как будто с детства мой язык

   К иному звуку не привык...

  

   Напряженность, с какою написаны эти строки, лишний раз выдает то, чего, впрочем, Лермонтов и не скрывал: ему самому, как Мцыри, были слишком знакомы приступы слепой, зверской страсти, искажающей лицо и сжимающей горло, -- была ли это страсть гнева, злобы или любви. Из этих страстей злоба -- опаснейшая, и мы знаем, что ей поэт принес обильную дань в действительной своей жизни. Существуя самостоятельно, злоба умеет еще, как паразит, присасываться к другим страстям, делая еще более мутным их и без того мутный поток. Так, говоря о любви к женщинам, Лугин, герой "Отрывка из начатой повести", признается: "...к моей страсти примешивалось всегда немного злости -- все это грустно, а правда!.."

   Пожалуй, в детских стихах "Преступника" можно бы видеть заимствование, подражание, то есть притворство, но нет: подлинность этого раннего опыта подтверждена рядом свидетельств позднейших, сделанных уже прямо от первого лица, от лица самого Лермонтова. Из них наиболее выразительно то, которое находим в альбоме С. Н. Карамзиной:

  

   Любил и я в былые годы,

   В невинности души моей,

   И бури шумные природы,

   И бури тайные страстей.

  

   Но красоты их безобразной

   Я скоро таинство постиг,

   И мне наскучил их несвязный

   И оглушающий язык.

  

   Здесь впервые в русской поэзии "безобразная красота" является не романтическим украшением, не завитком, не безобразною частностью, призванной только подчеркнуть, оттенить основную красоту целого, а действительным, полным признанием страсти космической, безобразия и зла мирового. Вот где отличие поэзии Лермонтова от среднего, так сказать "нормального", романтизма. У романтиков мир, сам по себе прекрасный, еще украшен, сдобрен пороком и безобразием -- злом, вводимым в малых дозах, как острая и вредная приправа.

   По Лермонтову, порочный и страстный, а потому безобразный мир пытается скрыть лицо под личиною красоты. И это ему удается. "Красота безобразия" -- соблазн, к которому прибегает зло. Так соблазнился Мцыри, захотевший "узнать, прекрасна ли земля". Он обратился в зверя, в злейшего из зверей, в змея:

  

   Змея скользила меж камней;

   Но страх не сжал души моей:

   Я сам, как зверь, был чужд людей,

   И полз и прятался, как змей.

  

   Так соблазнился любовью герой "Преступника" -- и стал отцеубийцей. А разве не божественное лицо у любви?

   Так зло величайшее и страшнейшее, смерть, коварно принимает образ пленительный. Среди прекрасной, цветущей природы являет она свой лик, как будто и сам он -- часть этой природы. "Бесценный" дар Терека дышит запахом разложения: это --

  

   Труп казачки молодой,

   С темно-бледными плечами,

   С светло-русою косой.

   Грустен лик ее туманный,

   Взор так тихо, сладко спит,

   А на грудь из малой раны

   Струйка алая бежит.

  

   И Каспий пленяется трупом, жизнь влюбляется в смерть:

  

   И старик во блеске власти

   Встал, могучий, как гроза,

   И оделись влагой страсти

   Темно-синие глаза.

  

   Для Демона любовь к Тамаре была путем добра, но и его этот земной путь привел к падению, уже окончательному: мир своей прелестью соблазнил самого соблазнителя. Даже к добру земному нельзя прикоснуться и при этом не впасть в руки зла. Таков вывод Лермонтова.

   "Все это грустно, а правда..."

  

5

  

   Стихи, написанные в альбом С. Н. Карамзиной, содержат в себе признания слишком неальбомные. Счеты Лермонтова с Богом и миром были слишком глубоки и сложны, чтобы могли разрешиться так просто: в действительности ему, несомненно, не "наскучил", как он говорит, а стал невмоготу "несвязный и оглушающий язык" страстей. Стихотворение закончено такой строфой:

  

   Люблю я больше год от году,

   Желаньям мирным дав простор,

   Поутру ясную погоду,

   Под вечер -- тихий разговор...

  

   Но поверить этим словам можно только отчасти. Быть может, мирная жизнь, "ясная погода" и "тихий разговор" до известной степени могли на время давать отдых измученной душе Лермонтова; но предполагать, что если бы через год после написания этих стихов он не умер, то и на самом деле превратился бы в тихого идиллика, вроде, например, Богдановича, -- было бы даже смешно. Вся его жизнь и самая смерть говорят о другом. Минуты, когда Лермонтов "видел Бога", были редки. Ему больше были знакомы другие чувства:

  

   Что мне сиянье Божьей власти

             И рай святой!

   Я перенес земные страсти

             Туда с собой.

   . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Увы, твой страх, твои моленья,

             К чему оне?

   Покоя, мира и забвенья

             Не надо мне!

  

   Он не хотел ни небесного покоя, ни забвения о земле. Покорности Богу, примирения с Ним в смысле смирения он не ждал от себя. О предстоящем Божьем суде говорит он как о состязании двух равных, у которых свои, непостижимые людям отношения:

  

   Я не хочу, чтоб свет узнал

   Мою таинственную повесть;

   Как я любил, за что страдал,

   Тому судья лишь Бог да совесть!

  

   Им сердце в чувствах даст отчет;

   У них попросит сожаленья;

   И пусть меня накажет Тот,

   Кто изобрел мои мученья...

  

   Лермонтов стоял перед Богом лицом к лицу, гоня людей прочь. Еще решительнее говорит он об этом в "Оправдании", одном из последних своих стихотворений. Безразлично, к кому оно относится, и даже безразлично, существовала ли в действительности та женщина, к которой обращены стихи. Важно то, как здесь определено отношение Лермонтова к суду людскому, к возможности людского вмешательства в его личную судьбу:

  

   Того, кто страстью и пороком

   Затмил твои младые дни,

   Молю: язвительным упреком

   Ты в оный час не помяни.

  

   Но пред судом толпы лукавой

   Скажи, что судит нас Иной...

  

   Так среди людей Лермонтов соглашался оставить после себя

  

   ...одни воспоминанья

   О заблуждениях страстей, --

  

   а примирится ли он с Богом, погибнет ли -- людям до этого не должно быть дела: здесь для них тайна. Ни их сожалений, ни оправданий, ни порицаний не хотел знать он, "превосходящий людей в добре и зле". Всю жизнь он судил себя сам судом совести.

   Таким образом, делая нас свидетелями своей трагедии и суда над самим собой, Лермонтов все же не позволяет нам досмотреть трагедию до конца: в должный миг завеса задергивается -- и мы уже не смеем присутствовать при последнем его разговоре с Богом. Здесь -- тайна, и поэт, скрываясь за занавес, движением руки удерживает нас от попытки последовать за ним: <...>. Приговора мы не узнаем. Узнал его только сам Лермонтов.

  

6

  

   Поэзия Лермонтова -- поэзия страдающей совести. Его спор с небом -- попытка переложить ответственность с себя, соблазненного миром, на Того, кто этот соблазнительный мир создал, кто "изобрел" его мучения.

   В послелермонтовской литературе вопросы совести сделались мотивом преобладающим, особенно в прозе: потому, может быть, что она дает больше простора для пристальных психологических изысканий. И в этом смысле можно сказать, что первая русская проза -- "Герой нашего времени", в то время как "Повести Белкина", при всей их гениальности, есть до известной степени еще только проза французская.

   Лермонтов первый открыто подошел к вопросу о добре и зле не только как художник, но и как человек, первый потребовал разрешения этого вопроса как неотложной для каждого и насущной необходимости жизненной -- сделал дело поэзии делом совести. Может быть, он предчувствовал, какой пламенный отклик найдет впоследствии его зов, когда говорил о себе, что он

  

             ...не Байрон, но другой,

   Еще неведомый избранник,

   Как он гонимый миром странник,

   Но только с русскою душой.

  

   Лермонтов дал первый толчок тому движению, которое впоследствии благодаря Гоголю, Достоевскому и Толстому сделало русскую литературу литературой исповеди, вознесло на высоту недосягаемую, сделало искусством подлинно религиозным.

   Но и еще в одном отношении литература русская глубоко перед ним обязана: он жизнью своей создал для нас великий образец художника. Уходя от суда людского и не допуская людей присутствовать при последнем суде, Божьем, -- как человек он, быть может, был прав, быть может, -- нет. Этот вопрос разрешен тем же приговором, которого мы не знаем. Но как художник он был несомненно прав. Неизбежная спутница художественного творчества -- тайна. Для каждого художника рано или поздно настает мгновение, когда он должен сделать рукою жест жреческий и произнести свою формулу: <...>. После этого завеса его скрывает, он останется один, лицом к лицу с Богом.

   И каждый художник, помня о Лермонтове, обязан спросить себя: имею ли я право произнести жреческую формулу, как имел это право он, превзошедший людей в добре и зле?