Ходасевич Владислав Фелицианович
Глуповатость поэзии

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Владислав Ходасевич. Пушкин и поэты его времени
   Том второй. (Статьи, рецензии, заметки 1925--1934 гг.)
   Под редакцией Роберта Хьюза
   Berkeley Slavic Specialties
   

ГЛУПОВАТОСТЬ ПОЭЗИИ

   В защиту немудрых стихов любят говорить:
   -- Еще Пушкин сказал, что поэзия должна быть глуповата.
   Обычно на этом спор обрывается. И нападающий, и защитник не знают, что сказать дальше. Первый -- потому что не решается возражать Пушкину, второй -- потому что и сам в душе с Пушкиным не согласен. Оба чувствуют, что здесь что-то "так, да не так".
   Это странное слово Пушкина не выяснено, не вскрыто. Лет двадцать тому назад, в Весах, анонсировалась статья Брюсова: "Должна ли поэзия быть глуповатой?" -- да так и не появилась.
   В чем же дело, однако? Неужели поэзия -- "религии сестра земная" -- не только может, но и должна быть глуповата? Неужели сам Пушкин думал, что
   
   лишь божественный глагол
   До слуха чуткого коснется,
   Душа поэта встрепенется --
   
   и поэт станет говорить глуповатости? И как мог сам он отдать всю жизнь делу, для него заведомо глуповатому? Или он лгал, притворялся? И если лгал, то когда: тогда ли, когда писал о глуповатой поэзии, или когда писал "Пророка"? Как примирить все это? Или же попросту Пушкин в своем афоризме сболтнул, не подумав: сам, ради красного словца, сказал глуповатое, если не вовсе глупое,-- и притом как раз о предмете, в котором он почитается великим авторитетом?
   На самом деле было, конечно, иначе. Не в статье, предназначенной для читателей, а в письме к приятелю, Пушкин намекнул на сложную и глубокую мысль, но намекнул, минуя всякую мотивировку, слишком кратко, загадочно и в такой шутливо заостренной форме, что для потомства мысль его стала соблазном. Чтобы избавиться от соблазна, пушкинский афоризм надо либо вовсе забыть, либо попытаться вскрыть его истинный смысл. В сыром виде, как ясно выраженный и законченный "завет Пушкина", он неверен и вреден. Но в том-то и дело, что он не закончен. В нем высказана не вся мысль Пушкина, а лишь половина ее. Вторая половина, необходимое добавление к первой, находится тут же, рядом, но до нее не дочитывают.
   В середине мая 1826 г. Пушкин писал в письме к Вяземскому:
   "Твои стихи... слишком умны.-- А поэзия, прости Господи, должна быть глуповата".
   На этом и останавливаются. Меж тем двумя строчками ниже Пушкин роняет важное замечание, стоящее в прямой связи с предыдущим:
   "Я без твоих писем глупею: это нездорово, хоть я и поэт".
   И тотчас, по ассоциации, продолжает:
   "Правда ли, что Баратынский женится? боюсь за его ум".
   Это меняет все дело. Выходит, что поэзия должна быть глуповата (и то -- "прости Господи") -- но самому поэту глупеть "нездорово". Правда, Пушкин пока еще прибавляет: "хоть я и поэт", т. е. как будто хочет сказать, что глупость ему была бы вредна не как поэту. Но это -- явная шутка. В следующей строке, говоря о друге, он уже серьезен. В те времена Пушкин относился к браку вполне отрицательно и очень искренно выразил опасение, как бы Баратынский от брака не поглупел. Меж тем Баратынскому, именно как поэту, в известной статье своей Пушкин ставит в заслугу прежде всего -- "верность ума" и далее заявляет: "Баратынский принадлежит к числу отличных наших поэтов. Он у нас оригинален -- ибо мыслит. Он был бы оригинален и везде, ибо мыслит по-своему, правильно и независимо". Таким образом, в письме к Вяземскому мы имеем право отмести шутливость интонаций, и тогда получим, что, по Пушкину, поэзия должна быть глуповата, но поэту надлежит ум.
   Разумеется, мы еще и теперь далеко не имеем законченной и ясной формулы. Непосредственно дополнить и пояснить ее словами самого Пушкина нельзя, ибо к мысли о законной глуповатости поэзии он больше не возвращался. Но некоторый материал для суждения у нас уже есть. Мы можем говорить о поэзии, не приписывая наших мыслей Пушкину, но все же исходя из Пушкина -- и не думая, будто Пушкин безоговорочно завещал ей быть глуповатой.

*

   Зачем же, все-таки, поэту прикрывать ум глуповатостью? Почему не быть ему явно, неприкровенно умным? Ведь не ради того, чтобы умное приглупить для какого-то приниженного понимания? Очевидно -- нет, потому что поэзия не есть нечто, предназначенное для слабых умов или для ребят. Тот же Пушкин не раз повторяет в стихах и прозе: "Я пишу для себя, а печатаю для денег". Зачем ему глуповато высказывать свое умное знание -- перед самим собою? И однако он это делает и это считает должным.
   До тех пор, пока слово "глуповатая" мы будем понимать в обычном, прямом значении, т. е. в значении "умственно пониженная", мы не только верного, но и ни просто разумного, ни достойного ответа на эти недоумения не найдем. Нам волей-неволей придется либо допустить, что и в расширенном виде пушкинская формула остается ошибочной (если не вовсе нелепой),-- либо попытаться угадать, в каком ином, условном смысле можно принять в данном случае слово "глуповата". Первое отпадает само собой, явно опровергаемое всей поэзией Пушкина и всей его личностью,-- и следственно нам остается только второе.
   От простой передачи случайных впечатлений, чувств, мыслей, поэзия разнится тем, что она стремится нащупать и выявить то, что лежит за ними: их суть, смысл и связь. Не изложить чувства и мысли, но "шепнуть о том, пред чем язык немеет" -- это и есть вечная, идеальная, а потому в полноте и совершенстве недостижимая цель поэзии. Поэтому-то каждый поэт и ощущает роковое несовершенство своих творений, потому-то и воспринимает им самим изреченную мысль как относительную ложь, что и сама мысль его ("острый меч", по слову Баратынского) всегда не довольно проницающа, а слово не довольно послушно.
   Стремясь постигнуть и запечатлеть сокровенный образ мира, поэт становится тайновидцем и экспериментатором: чтобы увидеть и воспроизвести "более реальное, нежели простое реальное", он смотрит с условной, чаще всего неожиданной точки зрения и соответственно располагает явления в необычайном порядке. Все изменяется, предстает в новом облике. В поэтическом видении уже обнаруживается начало демиургическое; в воспроизведении оно закрепляется: пользуясь явлениями действительности как символами, как сырыми материалами для своих построений, поэт, не искажая, но преображая, создает новый, собственный мир, новую реальность, в которой незримое стало зримым, неслышное слышным. Есть каждый раз нечто чудесное в возникновении нового бытия и в том, как, возникнув, оно обретает самостоятельную цельность и закономерность. (Именно степенью законченности и гармоничности объективно определяется его подлинность.) Чтобы новое бытие не осталось мертво, поэт придает ему движение, т. е. предписывает его элементам законы, столь же непреложные, как законы обычной действительности.
   "Попадая в поэзию", вещи приобретают четвертое, символическое измерение, становятся не только тем, чем были в действительности. То же надо сказать о самом поэте. Преобразуется и он. В написанном от первого лица стихотворении, как бы даже ни было оно "автобиографично",-- субъект стихотворения не равняется автору, ибо события пьесы протекают не в том мире, где вращается автор {Отчасти в этом и заключаются "воспарения" поэта, отсюда же и то, что подлинный поэт не любит и не хочет являться "поэтическим лицом" в жизни. Внутренно он живет и видит поэтически всегда, но "поэтическая повадка" прельщает только посредственность. Потому и сам Пушкин был так "прозаичен" в обиходе и потому (главным образом) терпеть не мог, чтобы на него смотрели, как на поэта.}.
   В мире поэзии автор, а вслед за ним и читатель вынуждены отчасти отказаться от некоторых мыслительных навыков, отчасти изменить их: в условиях поэтического бытия они оказываются неприменимы. Так, критерий достоверности отпадает вовсе и заменяется критерием правдоподобности (и то с известными оговорками). Затем постепенно и в разной мере начинают терять цену многие житейские представления, в сумме известные под именем здравого смысла. Оказывается, что мудрость поэзии возникает из каких-то иных, часто противоречащих "здравому смыслу" понятий, суждений и допущений. Вот это-то лежащее в основе поэзии отвлечение от житейского здравого смысла, это расхождение со здравым смыслом (на языке обывателя входящее, как часть, в так называемое "воображение поэта") -- и есть та глуповатость, о которой говорит Пушкин. В действительности, это, конечно, не глуповатость, не понижение умственного уровня, но перенесение его в иную плоскость и соответственная перемена "точки зрения": ведь и обратно, при взгляде "из поэзии", со стороны более реального, чем реальное, и более здравого, нежели простое здравое,-- глуповатым, а то и совсем бессмысленным оказывается здравый смысл и на нем построенная действительность {В обнаженном виде эта тема и звучит особенно часто у символистов, поэтов наиболее последовательных (я не сказал -- великих).}. Необходимо отметить, что эти расхождения касаются только "здравого смысла", не распространяясь на формальную логику, которая остается между поэтическим и реальным миром как некое координирующее начало. Именно на том, что поэзия преображает, но не отменяет и не искажает действительности, а также на том, что можно назвать "законом сохранения логики", основана "поверка воображения рассудком", которой требует от поэта Пушкин.

*

   Мудрость поэта скрыта за тем, что "отсюда" кажется глуповатой маской. Бессознательно мы к этому давно привыкли, и от постоянного упражнения у нас выработался известный автоматизм в восприятии поэзии как маскированной мудрости. На этот автоматизм опирается пародия. Пародист искусно подделывает поэтическую маску, с ее условно-глуповатым выражением; мы по привычке принимаем ее за оболочку мудрости -- но тут-то и высовывается из-под нее вздор, глупость. На этом построены у нас лучшие вещи Козьмы Пруткова. Поэзия есть мудрость, которая "глуповата". Пародия есть глупость, которая "мудровата". По Пушкину, она основана именно на "сочетании смешного с важным".
   Случается и другое. В последние годы особенно участились печально-смешные казусы. Искусство имитации стало достоянием многих. Выяснилось, что, усвоив ряд приемов подлинной поэзии, маску можно подделывать отлично. Мы довольно легко вдаемся в обман и на слово верим, что за поэтической маской есть и умное лицо поэта. На поверку же выходит, что и лицо не умно. Пишущий эти строки должен признаться, что несколько раз дал себя обмануть. Некоторым оправданием может ему служить лишь то, что подделыцики не всегда злостны: часто и сами они принимают себя за поэтов, мудроватая маска прирастает к ним так прочно, что ее весьма трудно отделить. Тут мы имеем дело с невольными пародистами, принимающими свои пародии за настоящую поэзию. Здесь я, ради наглядности, ограничусь одним примером, в котором маска отделяется чрезвычайно легко, почти отпадает сама собой, потому что имеется к нашим услугам не только пародия, но и то, что нечаянно пародировано. Общеизвестно стихотворение Баратынского:
   
   Своенравное прозванье
   Дал я милой в ласку ей:
   Безотчетное созданье
   Детской нежности моей;
   Чуждо явного значенья,
   Для меня оно символ
   Чувств, которым выраженья
   В языках я не нашел.
   Вспыхнув полною любовью
   И любви посвящено,
   Не хочу, чтоб суесловью
   Было ведомо оно.
   Что в нем свету? Но сомненье
   Если дух ей возмутит,
   О, его в одно мгновенье
   Это имя победит;
   Но в том мире, за могилой,
   Где нет образов, где нет
   Для узнанья, друг мой милой,
   Здешних чувственных примет,--
   Им бессмертье я привечу,
   Им к тебе воскликну я,
   И душе моей навстречу
   Полетит душа твоя.
   
   Это "своенравное прозванье", данное милой, для Баратынского -- тайный знак последней, ненарушимой связи: стоит лишь произнести его за могилой -- и связь, порванная смертью, восстановится. Абсолютно важно и мудро, что знаком избрано условное имя, созданное для этого только случая, слово, залог связи в Духе и Разуме, взятое как залог вечной жизни и воскресения там, где нет "здешних чувственных примет". Но вот, идя не от Баратынского, а от Гейне, и, видимо, не подозревая о стихотворении Баратынского, один современный автор набрел на такое восьмистишие:
   
   Мы расстались... Но помни слово --
   Я разлуку с тобой не приемлю,
   Все равно мы встретимся снова,
   Когда покинем землю.
   
   Но там, на пороге чистом,
   Ты задрожишь от испуга.
   Я свистну условным свистом --
   И мы узнаем друг друга.
   
   В заключительных строках ситуация Баратынского повторена, но с той только разницей, что имя заменено свистом, каким подзывают собачек,-- и все стихотворение мгновенно стало нечаянной пародией на Баратынского {Еще раньше этот мотив заимствован у Баратынского Брюсовым. Но Брюсов понимал, что делает. У него:
   Я это имя кину к безднам,
   И мне на зов ответишь ты.}.

*

   Если "глуповатость" есть расхождение со "здравым смыслом", то, очевидно, не глуповата окажется та поэзия, в которой такое расхождение отсутствует. Но мы указывали, что само это расхождение есть не что иное, как результат перемещения поэта и читателя в иной, поэтом созидаемый мир. Ясно: если поэт отказывается от своих "миротворческих" прав, или не знает о них -- то он продолжает оставаться в пределах действительности, где здравый смысл остается его единственным и законным вожатым, а вещи и явления, названные в стихах, остаются равны самим себе. Это -- поэзия, прикрепленная к "только реальности", только с ней оперирующая и только ее задачи решающая. Можно назвать для примера несколько родов такой поэзии. Это, во-первых, поэзия дидактическая, от Лукреция до Ломоносовского рассуждения о пользе стекла; далее -- поэзия сатирическая, скажем -- от Горациевых сатир до Кантемировых; в-третьих, басня: в ней расхождение со здравым смыслом лишь поверхностно, она часто антропоморфизирует зверей и неодушевленные предметы, но по существу не выходит за пределы сатиры, оперируя аллегориями и не возвышаясь до символов; в-четвертых: так называемая "гражданская поэзия", и наконец, всякая вообще поэзия, чисто описательная или резонирующая в пределах реальности, морализирующая в узком смысле, поэзия психологизирующая, а не онтологизирующая. Примеров ее слишком много. Они найдутся едва ли не у всех поэтов. Из них назову ближайший: то самое стихотворение Вяземского "К мнимой счастливице", по поводу которого Пушкин и сказал автору:
   "Твои стихи слишком умны.-- А поэзия, прости Господи, должна быть глуповата".
   
   1927
   

ПРИМЕЧАНИЯ

   Впервые -- ж. Современные записки, XXX (1927), сс. 278-285. Ср. приложение в настоящем издании.
   "<...> в Весах анонсировалась статья Брюсова..." -- ошибка памяти Ходасевича; такого анонса в Весах не встречается.
   "<...> Пушкин относился к браку вполне отрицательно..." -- см., например, заметку 52 (ПхП, 1924) в настоящем издании.
   "<...> в известной статье своей <о Баратынском> Пушкин <...> заявляет... -- цитируется набросок статьи, дат. 1830 г., опубл. 1840 г.
   "<...> Пушкин не раз повторяет в стихах и прозе: "Я пишу для себя, а печатаю для денег" -- см., например, стих. "На это скажут мне с улыбкою неверной..." (1835).
   "Не изложить чувства и мысли, но "шепнуть о том, пред чем язык немеет"..." -- цитируется стих. А.А. Фета "Одним толчком согнать ладью живую..." (1887).
   "<...> "острый меч", по слову Баратынского..." -- неточно цитируется стих. "Все мысль да мысль! Художник бедный слова!" (1840): Но пред тобой, как пред нагим мечом, / Мысль, острый луч! бледнеет жизнь земная.
   "По Пушкину <пародия> основана именно на "сочетании смешного с важным"" -- см. у Пушкина ("О вы, которые любили", 1821): Картины, думы и рассказы / Для вас я вновь перемешал, / Смешное с важным сочетал / И бешеной любви проказы / В архивах ада отыскал... (Фрагмент наброска посвящения "Гавриилиады" или черновика послания, вероятно к Вяземскому, при предполагавшейся посылке поэмы.) См. далее у Ходасевича статьи "Нечаянная пародия" в Возрождении, 1928/1059 (26 апреля), и "Книги и люди" (1931) в настоящем издании. Ср. заметку 48 (ПхП, 1924) в настоящем издании.
   "<...> идя не от Баратынского, а от Гейне <...> один современный автор набрел на такое восьмистишие..." -- цитируется стих. "Подражание Гейне" в сб.: Георгий Евангулов, Золотой пепел. Стихи (Париж, <1926>), с. 31; с пропуском эпиграфа из Гейне: ...Наступило за гробом свиданье,/ Но в мире новом друг друга они не узнали. (См. стих. Лермонтова "Они любили друг друга так долго и нежно...", 1841.)
   "<...> этот мотив заимствован у Баратынского Брюсовым" -- неточно цитируется стих. "К близким" (1903; сб. Urbi et or bi).
   
   ПхП -- Владислав Ходасевич. Поэтическое хозяйство Пушкина (1924; см. в первом томе настоящего издания).
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru