Иванов Иван Иванович
Иван Сергеевич Тургенев

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Часть третья.

   

ИВАНЪ СЕРГѢЕВИЧЪ ТУРГЕНЕВЪ.

(Продолженіе) *).

*) См. "Міръ Божій", No 2, февраль 1895 г.

IV.

   Мы видѣли, Тургеневъ покинулъ родной домъ противъ воли матери. Она, конечно, не сочла нужнымъ помочь ему,-- онъ уѣхалъ, по словамъ вполнѣ достовѣрнаго свидѣтеля, "получивъ отъ матери весьма скромную сумму денегъ". Дальше тотъ же свидѣтель разсказываетъ, какъ Варвара Петровна почти каждый день говорила: "надо Ваничкѣ денегъ послать", и откладывала посылку день за день; случалось, и совсѣмъ забывала о ней {Житова, Ib., 580, 603.}.
   Для Тургенева начались годы въ полномъ смыслѣ бѣдственнаго существованія въ чужомъ краю. Одну зиму онъ живетъ на дачѣ Віардо въ полномъ одиночествѣ, питается супомъ изъ полукурицы и яичницей, вся прислуга его состоитъ изъ старухи-ключницы. Въ эти трудные дни возникаютъ Записки охотника: нужда вызываетъ дѣятельное творчество {Фетъ, I, 158.}.
   Это собственный разсказъ Тургенева Фету. Другой очевидецъ передаетъ, что Тургеневъ въ теченіи цѣлыхъ лѣтъ жилъ "займами въ счетъ будущихъ благъ, забираніемъ денегъ у редакторовъ подъ ненаписанныя еще произведенія -- словомъ, велъ жизнь богемы знатнаго происхожденія, аристократическаго нищенства" {Анненковъ, Молодость. Ib., 466.}.
   Всѣ эти свѣдѣнія подтверждаются письмами Тургенева. "Я прожилъ три года заграницей, не получая отъ нея ни копѣйки", пишетъ Тургеневъ о своей матери {Письма, 233.}. Недавно напечатанныя письма Тургенева къ Краевскому, издателю Отечественныхъ Записокъ, даютъ подробныя свѣдѣнія по затронутому вопросу. Письма чаще всего заключаются въ просьбахъ о присылкѣ авансовъ или простой ссудѣ денегъ. Осенью 1849 года Тургеневъ сидитъ безъ копѣйки и не можетъ разсчитывать вообще "на подмогу изъ родительскаго дома". Въ концѣ года читаемъ: "Я нахожусь въ совершенной крайности". Триста рублей ему необходимы, чтобы спастись "отъ голодной смерти". Въ слѣдующемъ году та же исторія: "голодъ не тетка, и я имѣю свирѣпыя намѣренія на вашъ карманъ", пишетъ Тургеневъ въ одномъ письмѣ; изъ другого узнаемъ о желаніи автора возвратиться въ Россію, но нѣтъ денегъ. Незадолго до этого извѣстія Тургеневъ сообщаетъ объ окончательномъ разрывѣ съ матерью и прибавляетъ: "мнѣ приходится зарабатывать свой насущный хлѣбъ". Слова эти подчеркиваются, очевидно, въ разсчетѣ сильнѣе подѣйствовать на тугого издателя.

0x01 graphic

   Изъ этихъ же писемъ мы узнаемъ размѣръ гонорара, получаемаго Тургеневымъ въ началѣ литературной дѣятельности. "Современникъ" платитъ ему 50 р. за листъ, съ Краевскаго Тургеневъ требуетъ сначала 200 р. ассигнаціями, потомъ 75 р. сер., такъ какъ листъ Отечественныхъ Записокъ больше листа Современника {Отчетъ Императорской публичной библіотеки за 1890 годъ. Спб. 1893. 7, 8, 10, 11, 12, 15, 30.}. И это -- единственный источникъ: весной -- 1850 года узнаемъ, что мать уже полтора года не высылаетъ сыну "ни гроша"...
   У Тургенева нѣтъ средствъ жить въ Парижѣ. Одну зиму онъ проводить въ деревнѣ Віардо, потомъ поселяется въ замкѣ Жоржъ Зандъ, на югѣ, почти на самой границѣ Испаніи, и здѣсь живетъ въ полномъ одиночествѣ, изрѣдка наѣзжаетъ въ Парижъ, старается не встрѣчаться съ своими знакомыми и снова исчезаетъ {Анненковъ, Молодость. Ib., 468. Ср. Иcm. В. XIV, 370.}. Это была жизнь, исполненная мелкихъ заботъ, жестокихъ страданій самолюбія по самымъ ничтожнымъ причинамъ, жизнь бѣдности, едва прикрытой и тѣмъ болѣе тяжелой и мучительной. Тургеневъ, не смотря ни на какія огорченія, дѣятельно продолжаетъ Записки охотника: Ермолай и мельничиха, Мой сосѣдъ, Радиловъ, Однодворецъ Овсянниковъ, Льговъ, Бурмистръ, Контора -- всѣ быстро слѣдуютъ одинъ за другимъ, всѣ они появляются въ теченіи одного 1847 года въ Современникѣ. Легко представить, какой богатый запасъ наблюденій, какое жгучее стремленіе поразить своего исконнаго врага -- крѣпостное право -- привезъ Тургеневъ заграницу! И мы не должны забывать, что эти удары во имя свободы наносятся въ то время, когда самъ авторъ томится подъ гнетомъ жесточайшаго рабства -- бѣдности. Естественно, въ личной жизни Тургенева подчасъ невольно являются необъяснимые лихорадочные порывы. Никто не могъ догадаться, чѣмъ они вызывались, самъ Тургеневъ отказывался объяснить тотъ или другой свой поступокъ: жизнь его бѣжала слишкомъ нервно, безпокойно, лишенная твердой внѣшней опоры и спасительной увѣренности въ завтрашнемъ днѣ...
   Въ маѣ 1847 года заграницу отправился Бѣлинскій, страдавшій уже смертельнымъ недугомъ. Геніальный критикъ чувствовалъ себя совершенно безпомощнымъ на чужой сторонѣ, съ нимъ на каждомъ шагу, по его словамъ, совершались "комическія несчастія". Но въ Берлинѣ ему удалось отыскать Тургенева и -- пишетъ Бѣлинскій -- "я почувствовалъ себя у пристани; со мною была моя нянька".
   Тургеневъ повезъ своего друга сначала въ Дрезденъ, потомъ въ Зальцбруннъ. Отсюда Бѣлинскій Написалъ знаменитое письмо Гоголю по поводу его Переписки, Тургеневъ писалъ Бурмистра, почти не покидая Бѣлинскаго. Былые жаркіе споры возобновились. Критикъ часто обращался къ молодому писателю: "Мальчикъ -- берегитесь -- я васъ въ уголъ поставлю". Это была добродушная, отеческая шутка. Бѣлинскій по прежнему глубоко уважалъ Тургенева и возлагалъ на него большія надежды. Онъ одобрилъ Бурмистра, не могъ не воскликнуть съ обычнымъ страстнымъ негодованіемъ по поводу Пѣночкина: "что за мерзавецъ -- съ тонкими вкусами!.." Въ общемъ, жизнь въ Зальцбруннѣ была все-таки слишкомъ однообразна. Тургеневъ не выдержалъ и покинулъ друзей, обѣщая скоро вернуться.
   Этого возвращенія не послѣдовало, и самъ Тургеневъ не могъ понять, какъ это произошло. Хитрость, конечно, была безцѣльна, и для всѣхъ ея мотивы остались тайной. Тургеневъ, повидимому, успѣваетъ въ короткое время побывать въ Берлинѣ, въ Лондонѣ, въ Парижѣ. Онъ будто гоняется за жизнью: съ такимъ лихорадочнымъ нетерпѣніемъ онъ переживаетъ каждый день и впослѣдствіи все еще жалѣетъ о дурно растраченной молодости.
   Событія 1848 года застаютъ Тургенева въ Парижѣ. Онъ наблюдаетъ великій переворотъ, пишетъ потомъ рядъ воспоминаній изъ эпохи февральскихъ и іюньскихъ дней: Человѣкъ въ сѣрыхъ очкахъ, Наши послали, съ изумительной проницательностью угадывая смыслъ событій и характеры дѣйствующихъ лицъ. Въ томъ же году и, по всей вѣроятности, въ Парижѣ, возникаетъ рядъ новыхъ разсказовъ изъ Записокъ охотника; они продолжаются и въ слѣдующіе три года: послѣдніе -- Бѣжинъ лугъ и Касьянъ съ Красивой Мечи; всѣ они печатаются въ Современникѣ. Двадцать лѣтъ спустя, Тургеневъ возобновляетъ свои записки -- пишетъ Конецъ Чертопханова. Разсказъ не нравится его друзьямъ, и одинъ изъ нихъ беретъ съ автора слово -- "никогда впредь никакихъ прибавленій и продолженій къ Запискамъ охотника не дѣлать {Письма, 209.}.
   Эти разсказы были, въ сущности, личными воспоминаніями автора, большинство героевъ -- все знакомые, охотничьи происшествія, описанныя въ Запискахъ, были извѣстны не одному Тургеневу, знали о нихъ и его друзья, принимавшіе участіе въ его охотахъ. Исторіи излагались съ необыкновенной простотой, оказывались доступными пониманію всякаго грамотнаго человѣка. Это -- великое достоинство художественнаго произведенія.
   Есть извѣстіе, что императоръ Александръ II выразилъ свое сочувствіе "Запискамъ охотника", даже лично заявилъ автору, что "съ тѣхъ поръ, какъ онъ, государь, прочелъ Записки охотника, его ни на минуту не оставляла мысль о необходимости освобожденія крестьянъ отъ крѣпостной зависимости" {Ист. В. XIV, 457.}.
   Это извѣстіе приписывается самому Тургеневу. Оно проникло и въ западную печать: Додэ даже сообщаетъ, будто Александръ II о произведеніяхъ Тургенева выражался: это мои настольныя книги {Иностр. крит., 197.}.
   Въ такого рода сообщеніяхъ могутъ быть неточности: но для насъ важно вліяніе Записокъ охотника въ эпоху, когда поднимался вопросъ о великой реформѣ. Вліяніе это внѣ всякаго сомнѣнія. Со временемъ оно было признано благодѣтельнымъ, но на первыхъ порахъ книга подверглась гоненію.
   Тургеневъ пріѣхалъ въ Россію весной 1850 года, вызванный вѣстями о болѣзни матери. Варвара Петровна съ нетерпѣніемъ ждала сына, радостно его встрѣтила, но, въ сущности, отношенія ея къ нему и къ старшему сыну не измѣнились. Они по прежнему должны были жить въ крайней нуждѣ, Иванъ Сергѣевичъ сталъ извѣстностью, приглашенія въ Петербургѣ и въ Москвѣ сыпались на него со всѣхъ сторонъ, а у него часто не бывало нѣсколькихъ копеекъ -- заплатить извозчику. Еще тяжелѣе было положеніе Николая Сергѣевича, обремененнаго семьей. Братья рѣшились, наконецъ, заговорить, "въ самыхъ нѣжныхъ и почтительныхъ выраженіяхъ просили они мать опредѣлить имъ хотя небольшой доходъ, чтобы знать, сколько они могутъ тратить, а не безпокоить ее изъ-за каждой необходимой бездѣлицы" {Житова, Ib., 611.}.
   Варвара Петровна въ отвѣтъ жестоко посмѣялась надъ сыновьями, обѣщала все сдѣлать и ничего не сдѣлала: это былъ какой-то злорадный опытъ надъ покорностью сыновей. Иванъ Сергѣевичъ не вытерпѣлъ,-- не за себя, а за брата. Онъ искренно заявилъ ей, какъ жестоко играть комедію съ человѣкомъ, обреченнымъ на всевозможныя лишенія вмѣстѣ со своей семьей. Разговоръ скоро перешелъ на болѣе широкую почву, сынъ сталъ укорять мать вообще за ея отношеніе къ людямъ. Варвара Петровна прогнала его съ глазъ долой. Это было страшнымъ горемъ для сына, неизмѣнно-любящаго и преданнаго. Онъ не могъ удержаться отъ слезъ. Братья уѣхали въ отцовскую деревню, Тургенево.
   Разрывъ подѣйствовалъ и на Варвару Петровну. Ея здоровье давно надломилось, теперь оно быстро разрушалось. Сыновья писали ей письма, но отвѣта не получали. Иванъ Сергѣевичъ тайно пріѣзжалъ освѣдомляться о здоровьѣ матери и глубоко раскаивался въ своемъ разговорѣ съ ней. Въ ноябрѣ Варвара Петровна скончалась. Ивану Сергѣевичу почему-то не успѣли сообщить о наступающемъ концѣ, онъ не засталъ мать въ живыхъ, о чемъ не переставалъ сѣтовать до конца своей жизни.
   Послѣдовалъ раздѣлъ наслѣдства между братьями. Иванъ Сергѣевичъ выказалъ необыкновенную уступчивость, пожелалъ удержать за собой Спасское, а большую часть лучшихъ имѣній уступилъ брату, не протестовалъ, когда жена брата забрала все движимое имущество Варвары Петровны, серебро, драгоцѣнности, не оставила въ Спасскомъ ни одной ложки. Иванъ Сергѣевичъ долженъ былъ всѣмъ снова обзаводиться {Полонскій, 499. Григоровичъ, Воспоминанія, гл. XIII, Русск. М. Ib.}.
   Относительно крестьянъ и дворовыхъ онъ поспѣшилъ загладить вины матери: дворовыхъ немедленно отпустилъ на волю, многихъ крестьянъ, изъявившихъ желаніе, перевелъ на оброкъ, ближайшихъ слугъ матери осыпалъ наградами. Дворовымъ были розданы десятки десятинъ земли и лѣсу. Раздача производилась крайне неосторожно. Иванъ Сергѣевичъ дарилъ бывшимъ дворовымъ землю у самой усадьбы, и съ теченіемъ времени новые владѣльцы стали тѣснить своего барина. Въ Спасскомъ былъ колодецъ съ превосходной ключевой водой. Иванъ Сергѣевичъ былъ убѣжденъ, что такой воды нѣтъ во всемъ мірѣ, но облагодѣтельствованные имъ новые владѣльцы загородили всѣ пути къ колодцу, -- Ивану Сергѣевичу стоило не малаго труда пробираться къ нему {Полонскій, 500. Письма, 234.}.
   Этотъ мелкій фактъ краснорѣчиво свидѣтельствуетъ о терпимости и благодушіи Тургенева. Взаимныя отношенія барина и его крѣпостныхъ характеризуются однимъ изъ бывшихъ тургеневскихъ крестьянъ въ такихъ словахъ:
   "Иванъ Сергѣевичъ былъ человѣкъ мягкій, добрый, въ высшей степени благородный. Крестьяне называли его "хорошимъ бариномъ", "добрымъ бояриномъ", "батюшкой", выражали иногда: "гуторятъ люди, что нашъ-то слѣпой ("слѣпымъ" называли Ивана Сергѣевича потому, что онъ никогда не разставался съ pince-nez), пріѣхалъ и ужъ ушелъ съ Дьянкою на позаранкѣ... "Что вы довольны моимъ управляющимъ?" обыкновенно спрашивалъ Иван Сергѣевичъ своихъ крестьянъ, когда пріѣзжалъ въ Спасское и созывалъ "сходку", "міръ" крестьянъ.-- "Очень довольны, батюшка ты нашъ, Иванъ Сергѣевичъ", отвѣчали каждый разъ мужики" {Русск. Вѣстн., 361--2. Воспомин. о селѣ Спасскомъ-Лутовиновѣ.}.
   Эти отношенія, какъ увидимъ, не измѣнились и послѣ великой реформы. Иванъ Сергѣевичъ неизмѣнно -- до послѣднихъ дней своей жизни -- оставался благодѣтелемъ своихъ крестьянъ, и, что особенно рѣдко и удивительно, близкимъ для нихъ человѣкомъ.
   Тургеневъ не покидалъ Россіи до, 1856 года, проживая въ Петербургѣ или въ Спасскомъ. Въ Петербургѣ онъ "быстро занялъ въ обществѣ то самое положеніе, какимъ пользовался въ кругу берлинскихъ писателей. Съ перваго же года его пребыванія на родинѣ его гостиная сдѣлалась сборнымъ мѣстомъ для людей изъ всѣхъ классовъ общества.
   Тургеневъ сталъ любимымъ писателемъ. Его знакомствомъ одинаково дорожили и герои свѣтскихъ салоновъ, и представители литературы и искусства, и ученые. Иванъ Сергѣевичъ, обладая блестящимъ образованіемъ, громадной начитанностью и рѣдкимъ знаніемъ заграничной жизни, могъ удовлетворить запросамъ всѣхъ своихъ гостей. Красавецъ, всегда изящный, остроумный, исполненный чисто-русскаго благодушія и по русски гостепріимный, онъ возбуждалъ всеобщій интересъ какъ писатель и какъ личность. Тургеневъ съ одинаковымъ радушіемъ принималъ и знаменитостей, и людей неизвѣстныхъ, безъ имени.
   Личное благородство Ивана Сергѣевича не отрицалось даже его врагами. Современникъ, превосходно его знавшій, пишетъ объ этомъ періодѣ его жизни; "Онъ обладалъ однимъ замѣчательнымъ качествомъ: за нимъ ничего не пропадало. Онъ никогда не оставался въ долгу ни за какое дѣло, ни за оказанное расположеніе, ни за наслажденіе, доставленное ему произведеніемъ, ни за простую потѣху, почерпнутую въ той или другой формѣ. Все это онъ помнилъ хорошо, и такъ или иначе, рано или поздно находилъ случай отыскать и отблагодарить по-своему человѣка за интеллектуальную услугу, полученную отъ него когда-то".
   Тургеневъ отличался одной страстью, не особенно распространенной среди литераторовъ,-- страстью открывать новые таланты и создавать имъ успѣхъ и славу. Нерѣдко ему приходилось раскаиваться въ своихъ слишкомъ благосклонныхъ и нерѣдко поспѣшныхъ приговорахъ. Тургеневъ попадалъ въ комическія положенія съ своими "геніями". Друзьямъ часто не представляло большого труда развѣнчать того или другого изъ нихъ. Тургеневъ негодовалъ на придирчивыхъ критиковъ и иногда наказывалъ ихъ самихъ старымъ своимъ оружіемъ -- эпиграммой.
   Но ничто не могло помѣшать Тургеневу осыпать нуждающихся денежными подарками. Одинъ очевидецъ считаетъ невозможнымъ пересчитать всѣхъ, обязанныхъ Тургеневу матеріально, другой приводить цифру пенсій, которыя ежегодно раздавалъ Тургеневъ, до 8.000 рублей {Анненковъ, Молодость, Ib., 464. Полонскій, 500.}.
   Естественно, при такихъ условіяхъ, домъ Тургенева былъ всегда переполненъ гостями и просителями. Гостей, даже если бы они и не чувствовали особеннаго интереса къ литературѣ, должна была привлекать бесѣда Тургенева. По словамъ очевидца, невозможно было найти болѣе веселаго, остроумнаго собесѣдника {Григоровичъ, Ib., 39.}.
   Это въ полномъ смыслѣ исключительное соединеніе качествъ -- писателя, человѣка, товарища, представителя салоннаго общества.
   Мы неоднократно будемъ имѣть случай убѣдиться, какою скромностью отличался Тургеневъ въ оцѣнкѣ своего таланта и своихъ заслугъ. Онъ поощрялъ таланты другихъ писателей, искренно убѣжденный, что онъ такимъ путемъ приноситъ пользу обществу. Извѣстенъ характерный фактъ. Тургеневъ умолялъ извѣстнаго историка Забѣлина -- дать согласіе на напечатаніе какого-либо изъ его трудовъ. "Нельзя же мнѣ", говорилъ геніальный художникъ, уже авторъ Записокъ охотника, "тяготить весь вѣкъ мой землю безъ пользы для другихъ: дайте мнѣ возможность сдѣлать что-либо для общества".
   Въ этомъ же 1852 г. написанъ былъ разсказъ Муму. Эту исторію Карлейль считалъ самой трогательной, какую только ему случалось читать...
   Исторія была личнымъ воспоминаніемъ Тургенева. Герой разсказа -- нѣмой Герасимъ -- типичная жертва крѣпостнической прихоти.
   Нѣмого на самомъ дѣлѣ звали Андреемъ, драма его разсказана почти съ исторической точностью,-- только на самомъ дѣлѣ драма едва ли не трогательнѣе, и нѣмой едва ли не симпатичнѣе, чѣмъ въ разсказѣ. Онъ и послѣ того, какъ, по волѣ помѣщицы, лишился своей Муму, сохранилъ къ госпожѣ прежнюю преданность, до самой ея смерти служилъ ей. Мы знаемъ всю эту исторію со словъ вполнѣ достовѣрнаго свидѣтеля, и этотъ свидѣтель впослѣдствіи изумлялся, какъ Иванъ Сергѣевичъ -- одинъ изъ всѣхъ -- съумѣлъ такъ глубоко проникнуть въ душу нѣмого крестьянина, такъ пристально заинтересовался его тоской и страданіями. Никому ничего подобнаго и въ голову не приходило {В. И. Житова. В. Е. 1884, ноябрь, 120.}. Свидѣтель правъ: нужно было питать исключительную любовь къ крѣпостному, чтобы такъ изучить и такъ воспроизвести его душевную жизнь...
   Въ томъ же году Тургеневъ долженъ былъ отправиться въ Спасское. Это было страшнымъ лишеніемъ для него. Онъ не могъ похоронить себя въ деревенскомъ уединеніи,-- онъ, всю жизнь стремившійся къ культурнымъ живымъ центрамъ, считавшій уединеніе даже вреднымъ для художественнаго творчества. Однажды онъ привелъ въ ужасъ своихъ московскихъ друзей, явившись неожиданно въ Москву. Его навѣщали знакомые, но замѣнить ему столицы не могли. Онъ старался наполнить время усиленной работой и даже писалъ, что не чувствуетъ скуки, и будто его пребываніе въ деревнѣ зимой полезно для приведенія въ порядокъ разстроенныхъ дѣлъ {Отчетъ Императ. публ. библ., стр. 20.}.
   Письмо это относится къ половинѣ ноября 1852 года. Черезъ годъ, 23 ноября 1853 года онъ получилъ, возможность вернуться въ столицы.
   Записки охотника и Шуму увеличили популярность Тургенева. Кругъ его знакомствъ еще болѣе расширился, на него невольно стали смотрѣть, какъ на первенствующаго выразителя лучшихъ стремленій современнаго общества. Общественное мнѣніе возлагало на писателя новую отвѣтственность, и Тургеневъ скоро вступаетъ въ новый періодъ художественнаго развитія.
   Лѣто 1855 года Тургеневъ, по обыкновенію, провелъ въ Спасскомъ. Весной у него гостили г. Григоровичъ, Дружининъ и Боткинъ. Въ Воспоминаніяхъ г. Григоровича подробно описано времяпрепровожденіе друзей. Имъ пришла мысль сочинить общими силами пьесу и разыграть ее. Главнымъ героемъ пьесы выбрали самого хозяина, воспользовались его свойствомъ -- приходить въ восторгъ отъ предметовъ, не заслуживающихъ такого отношенія. Произведеніе носило названіе Школа гостепріимства и было разыграно 26 мая въ Спасскомъ домѣ. Сюжетъ фарса весьма простой: добрякъ-помѣщикъ, не бывавшій съ дѣтства въ деревнѣ и получившій ее въ наслѣдство, на радостяхъ зоветъ къ себѣ всякаго встрѣчнаго, въ яркихъ краскахъ описываетъ невиданную прелесть сельской жизни, обстановку своего дома. На сакомъ дѣлѣ ничего подобнаго не оказывается: все запущено, въ крайнемъ безпорядкѣ, всюду почти однѣ развалины. Помѣщикъ въ ужасѣ, гости должны пріѣхать съ часу на часъ. Начинается мучительная пытка: гости являются, возникаетъ брань, ссоры, жена помѣщика съ дѣтьми уѣзжаетъ, но гости все прибываютъ, тогда герой бросается, наконецъ, къ кухаркѣ и говорить ей изнемогающимъ голосомъ: "Аксинья, поди, скажи имъ, что мы всѣ умерли!.."
   Тургеневъ игралъ роль помѣщика, согласился даже внести въ роль фразу, будто бы произнесенную имъ на пароходѣ во время пожара: "Спасите, спасите меня, я единственный сынъ у матери!"
   Тургеневъ совершенно увлекся и сочинилъ еще пародію на сцену Эдипа и Антигоны въ трагедіи Озерова: Эдипа изображалъ самъ авторъ, Антигону -- г. Григоровичъ.
   Слухъ о спектаклѣ быстро распространился среди окрестныхъ помѣщиковъ. Оказалось множество желающихъ присутствовать на спектаклѣ. Тургеневъ, несмотря на протесты друзей, удовлетворилъ эти желанія,-- и публика едва нашла мѣсто. Фарсъ былъ разыгранъ съ успѣхомъ, роль Тургенева, и особенно знаменитая фраза произвела фуроръ. Тургеневъ, уже послѣ отъѣзда друзей, писалъ, что ихъ артистическіе подвиги вызвали въ уѣздѣ цѣлыя легенды {Письмо 13, Полонскій 522; Григоровичъ, Р. М., l. cit. 61.}.
   Въ половинѣ іюня мы узнаемъ изъ писемъ Тургенева, что онъ остался одинъ и принялся за работу. Работа началась въ началѣ мѣсяца, это былъ первый романъ Тургенева -- Рудинъ.
   Въ черновой тетради стоитъ другое заглавіе Геніальная натура и такое примѣчаніе: "начатъ 5 іюня 1855 г. въ воскресенье, въ Спасскомъ; конченъ 24 іюля 1855 въ воскресенье тамъ же, въ 7 недѣль. Напечатанъ съ большими прибавленіями въ январ. и февр. книжкахъ Современника 1856 г."
   Тургеневъ приступилъ къ этому труду съ большой осмотрительностью, не хотѣлъ, "чтобы первый блинъ вышелъ комомъ", придавалъ, очевидно, исключительное значеніе этому произведенію. И это было совершенно естественно. Во-первыхъ, "блинъ" на самомъ дѣлѣ уже не былъ первымъ, а потомъ осмотрительность, помимо обычной авторской добросовѣстности Тургенева, вызывалась недавнимъ печальнымъ опытомъ, именно тѣмъ, что дѣйствительно первый блинъ вышелъ комомъ. Рудину предшествовалъ другой романъ, настоящій первенецъ писателя въ этомъ жанрѣ. Романъ остался неоконченнымъ и исчезъ безслѣдно, на исключеніемъ одного, отрывка, напечатаннаго въ Московскомъ Вѣстникѣ за 1869 годъ подъ заглавіемъ -- Собственная господская контора. Несомнѣнно существовала вся первая часть романа. По обыкновенію, Иванъ Сергѣевичъ послалъ ее для прочтенія и критики друзьямъ и ближайшимъ знакомымъ -- Анненкову, Боткину и Аксаковымъ -- Сергѣю Тимофеевичу и Константину Сергѣевичу. Романъ висалея въ теченіи зимы 1852 -- 1858 годовъ, въ апрѣлѣ первая часть была готова и къ 29 іюня Тургеневъ уже звалъ впечатлѣнія Анненкова и ждалъ "приговора" Сергѣя Аксакова. Письмо Анненкова съ отзывомъ о романѣ помѣчено 1-мъ іюня и даетъ намъ нѣкоторыя указанія на сущность романа и характеры его героевъ {Письма С. T., K. С. и И. С. Аксаковыхъ къ И. С. Тургеневу, изд. акад. Л. Н. Майкова. Русское Обозр. 1894, окт. стр. 487 etc. О колебаніяхъ Тургенева во время писанія Рудина сообщаетъ письмо къ Краевскому, напечатанное въ Отчетѣ публ. библ., стр. 32. Письмо отнесено въ 1856 году: это очевидная ошибка. Рудинъ уже былъ напечатанъ въ началѣ этого года.}.
   Существенный недостатокъ романа, по мнѣнію Анненкова, заключался: въ обиліи біографическихъ повѣствованій, и именно относительно главной героини. Другія погрѣшности автора казались критику мелочами и должны были исчезнуть при дальнѣйшей обработкѣ.
   Но прочіе судьи далеко не были такъ снисходительны, какъ, Анненковъ. Прежде всего Кетчеръ подвергъ романъ жестокому порицанію, а Боткинъ въ этомъ направленіи даже превзошелъ горячаго и откровеннаго доктора-литератора. На Тургенева и тотъ и другой отзывы подѣйствовали удручающе. Анненкову стоило немалаго труда утѣшить мнительнаго романиста.
   Боткинъ видѣлъ "блѣдность и неопредѣленность" личности героя -- Дмитрія Петровича и героини -- Елизаветы Михайловны, отсутствіе интереса въ самомъ разсказѣ и указывалъ на недостатокъ, уже извѣстный Тургеневу изъ письма Анненкова,-- "монотонность" непрерывнаго біографическаго повѣствованія. Анненковъ попытался опровергнуть рѣзкій приговоръ Боткина и совѣтовалъ автору не обращать вниманія на судъ пріятелей. "Публичный оборотъ", писалъ онъ, "важнѣе ареопага изъ пятнадцати Гёте, изъ дюжины критиковъ. Для кого вы пишете? Для меня, для A, для B? Да вы знаете хорошо, что вы хоть лопните отъ усердія, а Я и А и B всегда найдемъ, чѣмъ васъ отравить на пріятельскомъ ужинѣ. Вы сами точно также устроены и знаете, какъ только въ рукахъ книга, и пошли вставать образы, лица, вопросы, допросы и проч. Ни себя, ни насъ вы никогда не удовлетворите. Зачѣмъ же добиваться этого съ такою горячностью? Это ли послѣднее слово созданія? Эта ли цѣль его? Цѣль есть публичный оборотъ мысли, которая и растетъ, и крѣпнетъ вмѣстѣ съ расширеніемъ оборота {Ib. 497.}.
   Изъ этого письма мы можемъ заключить, какія мучительныя сомнѣнія переживалъ Тургеневъ по поводу своего перваго романа. Доводы Анненкова были горячи и казались Ивану Сергѣевичу, несомнѣнно, убѣдительными. Онъ и самъ позже ставилъ сочувствіе публики выше похвалъ или порицаній профессіональныхъ литературныхъ судей. Но такое представленіе могло укрѣпиться только послѣ многочисленныхъ горькихъ испытаній, въ результатѣ долголѣтней и безплодной борьбы съ недоразумѣніями, а часто и совершенно сознательными навѣтами критиковъ... Теперь романистъ еще переживалъ первый періодъ своей боевой дѣятельности,-- и пріятельская отрава дѣйствовала губительно.
   Сначала Тургеневъ будто поддался убѣжденіямъ Анненкова, но въ его письмахъ звучитъ уже ясная нота разочарованія въ синемъ дѣтищѣ и какое-то запуганное чувство надежды. Въ октябрѣ онъ писалъ Аксакову: "Стану передѣлывать, а потомъ, если Богъ дастъ, и продолжать свой романъ... Въ моемъ послѣднемъ письмѣ было сказано нѣсколько словъ на счетъ вашихъ замѣчаній,-- теперь же не хочется больше говорить, а дѣлать; письма ваши прочтены мною не разъ,-- и многое принято къ свѣдѣнію" {Ib. 498.}.
   Но едва прошла недѣля -- отъ 6-го до 14-го октября, Тургеневъ уже сознается, что онъ "немного охладѣлъ" къ роману. Правда, здѣсь же слѣдуетъ оговорка, что онъ намѣренъ все-таки "его кончить" -- но замыселъ былъ, очевидно, парализованъ въ самомъ корнѣ. Возникли новые планы и успѣли созрѣть въ болѣе совершенныя созданія. Еще 2-го іюня 1855 года Тургеневъ продолжаетъ увѣрять Аксакова, что онъ думаетъ передѣлать романъ. Ровно годъ спустя Аксакову пришлось высказываться уже о новомъ произведеніи Ивана Сергѣевича, -- и этимъ произведеніемъ былъ Рудинъ. Мы точно знаемъ, когда оно начато: оказывается -- три дня спустя послѣ того, какъ Тургеневъ все еще писалъ Аксакову о старомъ романѣ. Очевидно, множество художественныхъ плановъ роилось въ головѣ писателя одновременно, и этотъ фактъ долженъ былъ отразиться на романѣ, который, наконецъ, авторъ, рѣшился выпустить въ свѣтъ. Тургеневъ нетерпѣливо ждалъ впечатлѣній публики и отзывовъ критикѣ. И ожиданія были ненапрасны. По поводу Рудина опредѣлилось на цѣлые годы отношеніе читателей и журналистовъ къ художнику. Публика привѣтствовала романъ, критика причинила Тургеневу не мало огорченій.
   Прежде всего любопытны впечатлѣнія тѣхъ же друзей Тургенева, тѣмъ болѣе, что здѣсь мы находимъ цѣнныя историческія указанія относительно происхожденія романа. Письмо Сергѣя Аксакова слѣдуетъ поставить на первомъ мѣстѣ. Немедленно по прочтеніи романа онъ писалъ автору:
   "Рудинъ похожъ очень на общаго нашего знакомаго, хотя, какъ сходство, онъ не очень удовлетворителенъ. Кой-гдѣ встрѣчаются неуясненности, характеръ Рудина не широко развитъ; но, тѣмъ не менѣе, повѣсть имѣетъ большое достоинсгво, и такое лицо, какъ Рудинъ, замѣчательно и глубоко. Лѣтъ десять тому назадъ, вы бы изобразили Рудина совершеннымъ героемъ. Нужна была зрѣлость созерцанія для того, чтобы видѣть пошлость рядомъ съ необыкновенностью, дрянность рядомъ съ достоинствомъ, какъ въ Рудинѣ. Вывести Рудина было очень трудно, и вы эту трудность побѣдили, хотя и можно кой-чего еще бы прибавить. Теперь вы Печорина, конечно, выставили бы не героемъ. А замѣчательное лицо -- нашъ знакомый" {Русск. Обозр. 1894. дек. 587. Объ оригиналѣ для Рудина говоритъ также Шмидтъ. Иностр. критика, стр. 24.}.
   Дѣло идетъ объ извѣстномъ діалектикѣ-гегельянцѣ, блиставшемъ въ московскомъ университетскомъ кружкѣ. Но рядомъ съ портретомъ опредѣленной личности Аксаковъ видѣлъ въ Рудинѣ нѣчто типичное. Рудинъ напомнилъ Аксакову университетъ, "кругъ нашъ студентскій и Станкевича", и въ этомъ воспоминаніи ему почуялось родственное чувство, связывавшее его съ авторомъ романа.
   Впечатлѣнія съ этой стороны были, слѣдовательно, благопріятны. Пріятели пока не угощали романиста "отравой", но въ журналахъ онъ могъ прочесть мало для себя утѣшительнаго.
   Прежде всего, Рудинъ засталъ критиковъ будто врасплохъ. Естественнѣе всего приходила на умъ догадка, что предъ читателями представитель юношества сороковыхъ годовъ, россійскаго гегельянства, блестящаго на словахъ и жалкаго въ житейской практикѣ. Писаревъ именно въ такомъ смыслѣ и разбиралъ тургеневскій романъ. "Поколѣніе Рудиныхъ -- гегельянцы, заботившіеся только о томъ, чтобы въ ихъ идеяхъ господствовала систематичность, а въ ихъ фразахъ замысловатая таинственность, мирили васъ съ нелѣпостями жизни, оправдывая ихъ разными высшими взглядами и всю жизнь свою толкуя о стремленіяхъ, не трогались съ мѣста и не умѣли измѣнить къ лучшему даже особенности своего домашняго быта" {Русское Слово, 1861, XI.}.
   Дальше критикъ видитъ заслугу со стороны Тургенева въ томъ, что онъ "совершенно" развѣнчалъ Рудиныхъ, поступилъ съ ними такъ же, какъ Сервантесъ съ героями рыцарскихъ романовъ. Представленіе критика о тургеневскомъ героѣ необыкновенно просто: красивый фразеръ и въ то же время безполезный прозябатель. "Рудинъ", по мнѣнію Писарева, "умираетъ великолѣпно, но вся жизнь его ничто иное, какъ длинный рядъ самообольщеній, разочарованій, мыльныхъ пузырей и миражей". Наконецъ, оказывается -- у Тургенева была уже совершенно опредѣленная тенденція, направленная противъ Рудиныхъ. "Чтобы оттѣнить своихъ героевъ, принадлежащихъ къ рудинскому типу, чтобы рельефнѣе выставить безпощадность своихъ отношеній къ ихъ чахлымъ личностямъ и смѣшнымъ претензіямъ, Тургеневъ ставитъ ихъ рядомъ съ простыми, очень неразвитыми смертными; и эти простые смертные оказываются выше, крѣпче и честнѣе полированныхъ и фразерствующихъ умниковъ".
   Ясно, Рудинъ полное ничтожество, разъ навсегда заклейменное авторомъ. Рудинъ для Писарева только отрицательная личность, и самъ авторъ преднамѣренно хотѣлъ его изобразить въ крайне пелестномъ свѣтѣ.
   Другой критикъ -- Шелгуновъ -- посмотрѣлъ на вопросъ совершенно иначе. Рудинъ и для него несомнѣнно уродство и жалкій продуктъ барской теплицы, хотя Рудинъ отнюдь не аристократъ и искренне пришелъ бы въ изумленіе отъ всякаго намека на его барственность и обезпеченное тунеядство. Но если у Шелгунова виноватъ герой, не менѣе виноватъ и авторъ, именно за свое сочувствіе Рудину. Тургеневъ, по воззрѣніямъ критика, лично "остался всю свою жизнь вѣренъ сферѣ, воспитавшей его, и не былъ въ состояніи понять новой жизни и новыхъ людей, созданныхъ поворотомъ прогрессивнаго общественнаго мнѣнія. Вина его въ сочувствіи только къ Рудинымъ и въ неумѣніи понять новыхъ людей, смѣнившихъ ихъ" {Русскіе идеалы, герои и типы. Дѣло, 1868, VII.}.
   Въ глазахъ Шелгунова, слѣдовательно, совершенно исчезла замѣченная Писаревымъ тенденція -- развѣнчать Рудиныхъ. Напротивъ, Тургеневъ только и былъ способенъ увѣнчивать подобныхъ господъ, спеціально "тургеневскихъ героевъ", какъ выражается критикъ.
   Наконецъ, третій судья, имѣвшій право разсчитывать на вниманіе читателей, Аполлонъ Григорьевъ, попытался, повидимому, слить и то и другое настроеніе своихъ соратниковъ. "Въ этой повѣсти,-- писалъ онъ,-- совершается передъ глазами читателей явленіе совершенно особенное. Художникъ, начавши критическимъ отношеніемъ къ создаваемому имъ лицу, видимо путается въ этомъ критическомъ отношеніи, самъ не знаетъ, что ежу дѣлать съ своимъ анатомическимъ ножомъ, и, наконецъ, увлеченный порывомъ искренняго стараго сочувствія, снова возводитъ въ апоѳеозу въ эпилогѣ то, къ чему онъ пытался отнестись критически въ разсказѣ" {Сочиненія, I.}.
   Но и критическое отношеніе Тургенева къ своему герою, по мнѣнію Григорьева, отнюдь не развѣнчиваетъ Рудина. Это не фразеръ, еще менѣе человѣкъ слабый и безхарактерный, "куцый", по выраженію Пигасова. При подобныхъ недостаткахъ онъ не производилъ бы такого дѣйствія на "чистую, юношеско благородную натуру Басистова", и Пигаеовъ не приходилъ бы въ такой восторгъ, подмѣтивъ его куцымъ, и Лежневъ не боялся, бы его вліянія на другихъ. Очевидно, и до эпилога у Рудина много весьма существенныхъ положительныхъ сторонъ, и именно эти стороны объясняютъ перемѣну въ тонѣ автора.
   Отзывы Писарева, Шелгунова и Григорьева сравнительно терпимы, и въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ даже благосклонны къ Тургеневу. Критики обнаружили несомнѣнную односторонность взглядовъ, пристрастное чувство, заставившее отождествить личность автора съ его отнюдь не возвышеннымъ героемъ, закрывшее у цѣнителей глаза на разнородный составъ рудинскаго характера. Но критики, по крайней мѣрѣ, не выходили за предѣлы литературнаго суда. Нашлись читатели, несравненно болѣе усердные, и, вмѣсто разбора произведенія, увлеклись слѣдствіемъ надъ совѣстью автора.
   Нѣкоторые находили, что Рудинъ униженъ въ романѣ; этимъ униженіемъ авторъ, будто бы, излилъ свое негодованіе на одно дѣйствительное лицо, занимавшее деньги и не платившее долговъ {Молодость И. С. Тургенева, Анненкова. В. Е. 1884, февр. 472.}. Другіе были увѣрены, что Тургеневъ преднамѣренно сдѣлалъ изъ своего героя каррикатуру, чтобы угодить богатымъ литературнымъ друзьямъ, считающимъ всякаго бѣдняка за мерзавца {Шесть лѣтъ переписки съ И. С. Тургеневымъ. В. Е. 1885, мартъ, 36.}. Въ результатѣ оказывалось,-- Тургеневу слѣдовало вовсе перестать заниматься литературой. На это онъ отвѣчалъ: "при всемъ моемъ невысокомъ мнѣніи о моемъ талантѣ, мнѣ все-таки не хочется согласиться, что лучше было бы мнѣ вовсе не писать" {Письма, 46.}.
   Такіе отзывы не мѣшали Тургеневу интересоваться русской критикой. Онъ "очень" просятъ своихъ друзей прислать ему въ вырѣзкахъ или въ спискахъ всѣ критики, которыя появятся на его произведенія, самъ тщательно перечитываетъ журналы и пристально слѣдитъ за развитіемъ новыхъ талантовъ {Письма, 36--7.}.
   Рядомъ съ совершенно неосновательными обвиненіями были, конечно, и восторженные отзывы. Одинъ изъ нихъ принадлежалъ извѣстному журналисту Сенковскому.
   Мы не станемъ изслѣдовать мутныхъ источниковъ личныхъ нападокъ. Публикѣ достаточно было совершенно серьезныхъ и литературныхъ сужденій о Рудинѣ, чтобы попасть въ безысходное положеніе, придти къ неразрѣшимому вопросу: кто же въ самомъ дѣлѣ Рудинъ и какъ самъ авторъ смотритъ на него?
   А между тѣмъ -- та же публика не допускаетъ неясностей и тонкихъ оттѣнковъ въ литературно-общественныхъ сужденіяхъ. Ей требуется опредѣленный отвѣтъ, яркая характеристика, -- пусть даже она будетъ односторонней. Въ результатѣ -- популярнѣйшее представленіе о Рудинѣ, какъ о самомъ подлинномъ продуктѣ сороковыхъ годовъ, русскомъ гегельянцѣ -- геніальномъ мечтателѣ и безнадежно-неудачливомъ дѣятелѣ. Все отрицательное съ годами улетучилось изъ этого представленія. Рудинъ стоитъ въ ряду симпатичнѣйшихъ фигуръ русскаго романа. Можно сказать, читатели на него смотрятъ глазами Наташи, еще не испытавшей жестокаго разочарованія.
   Но вглядимся внимательнѣе въ эту безусловно интересную личность, попытаемся отрѣшиться отъ какихъ бы то ни было предвзятыхъ осужденій и увлеченій: въ настоящее время это нетрудно. Три поколѣнія отдѣляютъ насъ отъ рудинской полосы. Будемъ считать единственно достовѣрными руководствами -- романъ и біографію автора.
   Рудинъ -- воспитанникъ германскихъ университетовъ. Онъ "весь погруженъ въ германскую поэзію, въ германскій романтическій и философскій міръ". Такъ сообщаетъ намъ авторъ,-- и Рудинъ при первомъ же случаѣ готовъ предаться студенческимъ воспоминаніямъ, принять на себя защиту великаго пророка и учителя -- Гегеля. Все это несомнѣнные отголоски сороковыхъ годовъ.
   Тѣ же отголоски слышатся и въ идеяхъ Рудина, въ его блестящихъ проповѣдяхъ. Припомните основныя положенія героя, какими онъ увлекаетъ Наташу и Басистова. Вы всѣ ихъ цѣликомъ отыщете въ литературныхъ произведеніяхъ и личныхъ признаніяхъ молодежи гегельянской эпохи.
   "Людямъ нужна вѣра: имъ нельзя жить одними впечатлѣніями, имъ грѣшно бояться мысли и не довѣрять ей. Скептицизмъ всегда отличался безплодностью и безсиліемъ".
   Такъ говоритъ Рудинъ. То же самое Бѣлинскій писалъ матери, когда будущій геніальный критикъ былъ исключенъ изъ московскаго университета "по неспособности" и влачилъ самое жалкое голодное и холодное существованіе.
   Дальше Рудинъ доказываетъ:
   "Если у человѣка нѣтъ крѣпкаго начала, въ которое онъ вѣритъ, нѣтъ почвы, на которой онъ стоитъ твердо, какъ можетъ онъ дать себѣ отчетъ въ потребностяхъ, въ значеніи, въ будущности своего народа? Какъ можетъ онъ знать, что онъ долженъ самъ дѣлать..."
   Насмѣшникъ Пигасовъ окончательно раздраженъ, не даетъ даже кончить рѣчи,-- но это опять идеи и даже форма рѣчи сороковыхъ годовъ. Неуклонное, хотя и мечтательное стремленіе къ народному благу было общей страстью молодежи. Врядъ ли какой русскій гегельянецъ не страдалъ страданіями народа. Бѣлинскій -- студентъ сочиняетъ пламенную драму, клеймящую крѣпостное право монологами въ духѣ шиллеровскаго Карла Мора. Въ заграничномъ кружкѣ Станкевича, мы видѣли, главнѣйшимъ вопросомъ считалось просвѣщеніе народа. И эти мечты были, очевидно, атмосферой времени. Лермфговъ не дружилъ съ Бѣлинскимъ, не бывалъ у Станкевича, но и онъ не преминулъ первые шаги своей поэтической дѣятельности отмѣтить драмой, направленной на то же зло родного народа... Не даромъ, слѣдовательно у Рудина представленіе о народѣ является въ неразрывной связи съ самыми выспренними идеями иноземной философіи.
   Да, Рудинъ -- гегельянецъ, студентъ, выросшій среди молодыхъ идеалистовъ тридцатыхъ и сороковыхъ годовъ. И къ числу ихъ принадлежалъ самъ авторъ. Вѣдь это онъ оплакалъ такими горькими слезами благороднѣйшаго питомца германской мысли и поэзіи. Все его сочувствіе было на сторонѣ безвременно погибшаго учителя, друга, вождя. И если Рудинъ изъ той же среды, у Тургенева не только въ эпоху возникновенія романа, а до конца дней, не должно развиваться иного настроенія, кромѣ восторга и благодарной любви.
   А между тѣмъ, въ романѣ этого нѣтъ. Развѣ вамъ не бросилось въ глаза, при первомъ же знакомствѣ съ Рудинымъ, странное отношеніе автора къ своему герою? Рудинъ, появляясь на сцену, покоряетъ всѣ сердца, озлобляетъ завистниковъ, пугаетъ людей добродѣтельныхъ, но ограниченныхъ. Онъ настоящій герой, и притомъ стяжавшій власть неотразимой силой слова и мысли. Остается одинъ только человѣкъ, не поддавшійся очарованію,-- и этотъ человѣкъ -- самъ авторъ.
   На его взглядъ, герои комиченъ съ самаго начала. "Я вижу фортепіано", началъ Рудинъ мягко и ласково, какъ путешествующій принцъ..." и вы чувствуете,-- такое заключеніе можно сдѣлать объ артистѣ, только что вызвавшемъ эффектъ, для него вполнѣ привычный и интересный лишь по чужимъ впечатлѣніямъ. Онъ блистательно исполнилъ свою роль и хочетъ отдохнуть на игрѣ другихъ. Подобное настроеніе врядъ ли доступно человѣку, минутой раньше съ такой горячностью разрѣшавшему міровые вопросы,-- врядъ ли доступно при одномъ условіи, если самые вопросы хватаютъ его за сердце, тѣсно срослись съ его нравственной природой. И какъ естественнымъ является замѣчаніе -- также авторское -- о впечатлѣніи m-lle Boncourt: Рудинъ "въ ея глазахъ былъ чѣмъ-то въ родѣ виртуоза или артиста..." Невольно спрашиваешь: зачѣмъ авторъ счелъ необходимымъ сообщить намъ, что думаетъ объ его героѣ существо совершенно безличное и не играющее въ романѣ никакой роли?
   Дальше еще болѣе краснорѣчивый моментъ. Рудинъ произвелъ потрясающее впечатлѣніе на Басистова. Юный слушатель сталъ его боготворить. Но Рудинъ остался совершенно равнодушенъ къ благородному чувству юноши, какъ-то поговорилъ съ нимъ разъ "о самыхъ важныхъ міровыхъ вопросахъ и задачахъ", "возбудилъ въ немъ живѣйшій восторгъ, но потомъ онъ его бросилъ". Авторъ не оставляетъ безъ своей оцѣнки такого поведенія Рудина: "видно", -- читаемъ дальше, "онъ только на словахъ искалъ чистыхъ и преданныхъ душъ"...
   То же самое и относительно Наташи. Она, конечно, гораздо интереснѣе для Рудина, чѣмъ Басистовъ, онъ безпрестанно бесѣдуетъ съ ней, но именно какъ виртуозъ: ему важенъ эффектъ, а не идейный результатъ рѣчей. "Рудинъ, казалось", снова замѣчаетъ авторъ, "не очень заботился о томъ, чтобы она его понимала -- лишь бы слушала его"...
   Это въ высшей степени любопытное явленіе. Авторъ будто не можетъ сдержать своего отрицательнаго или ироническаго настроенія относительно своего побѣдоноснаго героя и заранѣе спѣшитъ уронить его въ нашихъ глазахъ, раньше, чѣмъ самые факты сорвутъ съ него пышное убранство. Въ чемъ таится мотивъ подобнаго чувства, столь субъективнаго, даже слишкомъ горячаго? Отнюдь, конечно, не въ рудинскихъ идеяхъ, насколько онѣ связаны съ преданіями "германскаго романтическаго и философскаго міра". Рудинъ, очевидно, не изъ вѣрныхъ и безукоризненныхъ друзей Станкевича. Въ этой натурѣ есть нѣчто, отдѣляющее ее глубокой пропастью отъ истинныхъ представителей русскаго гегельянства, отъ подлинныхъ русскихъ мечтателей философской эпохи.
   Это нѣчто ясно указано и многократно подчеркнуто авторомъ. Это -- не фразерство въ томъ смыслѣ, какъ его поняли критики романа, т. е. увлеченіе словеснымъ блескомъ при полной практической бездарности. Подобная черта еще не является настолько порочной, чтобы вызвать у автора такое энергическое негодованіе и даже презрѣніе. Вѣдь и Гамлетъ -- философъ того же типа, и никому никогда и на умъ не приходило бросать камнемъ въ датскаго принца. Герои чистой отвлеченной мысли заслуживаютъ скорѣе состраданія и благосклоннаго внимательнаго изученія, чѣмъ "страсти и гнѣва". Это печальное явленіе, но непроизвольное; оно всегда источникъ страданій для человѣка, часто основа удручающей душевной драмы. Недостатокъ воли при разностороннемъ развитіи мысли -- страшное бремя, принижающее личность въ ея собственныхъ глазахъ, исключающее всякую возможность героическаго эффекта.
   Не то съ Рудинымъ.
   Его роль вполнѣ сознательная. Онъ можетъ оставаться такимъ, какимъ мы видимъ его въ гостяхъ у Дарьи Михайловны, но можетъ говорить и поступать иначе. Онъ выбираетъ образъ дѣйствій, наиболѣе для него выгодный въ данную минуту, не въ прямомъ матеріальномъ смыслѣ слова, а въ цѣляхъ артистическаго, художественнаго успѣха. Рудинъ, дѣйствительно, виртуозъ, артистъ, совершенно разсчетливо ведущій опредѣленную политику,-- безкорыстную относительно житейскихъ благъ, но весьма цѣлесообразную для роли "путешествующаго принца", пророка, прорицателя, гипнотизирующаго юныя сердца.
   И предъ нами всѣ признаки лицедѣя волшебника. Артисту нужна самая впечатлительная и благодарная публика. А таковой публикой искови являются женщины, -- и Рудинъ ораторствуетъ, "вдохновленный близостью молодыхъ женщинъ", "увлеченный потокомъ собственныхъ ощущеній". Дальнѣйшіе его подвиги въ томъ же направленіи. Онъ безпрестанно бесѣдуетъ съ Натальей и едва удѣляетъ одно утро Басистову. Публика подсказываетъ и извѣстную манеру игры. Для русскаго героя манера давно испытанная, хотя и много разъ осмѣянная. Опустошенія, произведенныя въ женскихъ сердцахъ Онѣгиными, Печориными и ихъ маленькими двойниками и подражателями -- Тамаринами и Агарянами -- будутъ вѣчно удручать сердца романическихъ героевъ -- чувствами зависти и соревнованія. Рудинъ одинъ изъ нихъ. Аксаковъ бросилъ будто случайно намекъ на Печорина по поводу тургеневскаго героя; на самомъ дѣлѣ -- воспоминаніе о печоринскомъ типѣ преслѣдуетъ насъ на каждой страницѣ рудинской исторіи.
   Припомните, напримѣръ, одинъ изъ многочисленныхъ разговоровъ Рудина съ Натальей -- на тему о любви. Рудинъ говоритъ особенно часто объ этомъ предметѣ, онъ намѣренъ даже писать трактатъ о трагическомъ значеніи любви. Почему именно о трагическомъ? Отнюдь не потому, что самъ авторъ испыталъ, или вообще способенъ испытать любовную трагедію, а потому, что трагедія несравненно эффектнѣе, романтичнѣе, чѣмъ обыкновенная, общечеловѣческая психологія даннаго чувства" Рудинъ немедленно представляетъ и картинную иллюстрацію своихъ идей.
   -- Замѣтили ли вы -- заговорилъ онъ, круто повернувшись на каблукахъ:-- что на дубѣ -- а дубъ крѣпкое дерево -- старые листья только тогда отпадаютъ, когда молодые начнутъ пробиваться?
   -- Да,-- медленно возразила Наталья,-- замѣтила.
   -- Такъ тоже случается и съ старой любовью въ сильномъ сердцѣ: оно уже вымерло, но все еще держится; только другая, новая любовь можетъ ее выжить.
   Что значитъ эта аллегорія -- Наталья не понимаетъ. Но этого и не требуется Рудину. Ему необходимо произвести эффектъ, подавить воображеніе, заинтриговать чувство. А этого можно достигнуть, напуская по возможности больше театральнаго тумана.
   Конецъ сцены превосходенъ.
   "Рудипъ постоялъ, встряхнулъ волосами и удалился".
   Картина -- прямо изъ опернаго либретто. И картина весьма старая, но неотразимо захватывающая сердца Татьянъ, Марій, Наталій. Нужна тайна -- и сердце дѣвушки неизбѣжно запутается въ сѣтяхъ. Такъ ведетъ себя Онѣгинъ среди деревенскихъ мечтательницъ, Печоринъ съ княжной Мери, "принявъ глубоко тронутый видъ", разсказываетъ аллегорическую темную исторію о томъ, какъ онъ отрѣзалъ одну мертвую половину своей души и бросилъ, "тогда какъ другая шевелилась"... Результаты всюду тождественные. Татьяна не спитъ ночей въ смутной мучительной тоскѣ, княжна Мери окончательно подавлена сладкимъ ужасомъ загорающейся страсти, Наталья "долго размышляла о послѣднихъ словахъ Рудина и вдругъ сжала руки и горько заплакала"...
   Въ основѣ столь могущественной таинственности лежитъ капля все того же яду -- разочарованіе. Рудинъ щеголяетъ въ старомъ плащѣ россійскихъ чайльдъ-гарольдовъ. Костюмъ въ сильной степени потертъ, утратилъ много мишурныхъ, блестящихъ украшеній,-- но Рудинъ успѣшно обновляетъ маскарадъ пріемами, неизвѣстными его предшественникамъ. Тѣ черпали репертуаръ загубленныхъ чувствъ и жестокихъ рѣчей въ поэзіи англійскаго поэта и разныхъ dii minores того же направленія. Рудинъ пользуется германской философіей и поэзіей -- совершенно противоположнаго духа, чѣмъ байронизмъ. Чайльдъ-гарольды усиливались все отрицать и надъ всѣмъ смѣяться: Рудинъ, напротивъ, зоветъ свою публику въ царство восторженной вѣры, вдохновенной мысли" всеобъемлющихъ идей. Но вѣдь нашъ бѣдный міръ такъ мало отвѣчаетъ поэтическимъ призывамъ и идеальнымъ стремленіямъ. Краснорѣчивымъ гегельянцамъ далеко не всегда приходится встрѣчать радостно-трепетную публику, вродѣ Натальи и Басистова, рѣдко рѣчи ихъ льются среди молчанія роскошной ночи, подъ акомпаниментъ шубертовской музыки,-- и гегельянство, слѣдовательно, прямымъ путемъ можетъ привести къ тоскѣ и "холоду сердечному".
   Правда,-- настоящіе подвижники идеи минуютъ этотъ путь. У нихъ могутъ быть минуты тяжелаго раздумья, томительныхъ сомнѣній, но вѣра въ человѣческое призваніе восторжествуетъ. Самая мысль о разочарованіи, какъ бы красиво оно ни было, покажется имъ позорнымъ малодушіемъ, а игра въ разбитыя мечты и безнадежное будущее напомнитъ имъ жалкихъ, нравственно-немощныхъ комедіантовъ печальнаго прошлаго...
   Послушайте, какъ истинный русскій гегельянецъ ободряетъ себя и друзей на неустанный общественный подвигъ.
   "Иногда ночью, когда потушена свѣча, когда воетъ вѣтеръ чортъ знаетъ, чего не лѣзетъ въ голову: міръ кажется скучною церемоніею, будущность безотрадна; вспоминаешь ничтожныя слова, сны; начинаешь хоронить друзей, чувствуешь тяжесть въ груди и засыпаешь безпокойно... Разсвѣтаетъ, и вся тоска прошла, и первое движеніе -- молитва"...
   О чемъ же молитва? Можетъ быть, это жалоба безпомощнаго, мятущагося страдальца, заблудившагося путника, ищущаго тихаго пристанища? Нѣтъ, -- это молитва воина, идущаго въ бой Съ какими угодно препятствіями, стоящими на пути къ дорогимъ идеямъ.
   "Я не молюсь о своемъ счастіи; съ меня довольно быть человѣкомъ. Я говорю: Господи! буди въ сердцѣ моемъ и дай мнѣ совершить подвигъ на землѣ".
   Такъ разсказываетъ Станкевичъ о своихъ думахъ. То же самое онъ пишетъ Грановскому, когда тотъ, было, согнулся подъ тяжестью научной работы, не всегда живой и увлекательной.
   "Мужество, твердость, Грановскій! Не бойся этихъ формулъ" этихъ костей, которыя облекутся плотью и возродятся духомъ по глаголу Божію, по глаголу души твоей. Твой предметъ -- жизнь человѣчества: ищи же въ этомъ человѣчествѣ образа Божія; но прежде приготовься трудными испытаніями,-- займись философіею! Занимайся тѣмъ и другимъ: эти переходы изъ отвлеченной къ конкретной жизни и снова углубленіе въ себя -- наслажденіе! Тысячу разъ бросишь ты книги, тысячу разъ отчаешься и снова исполнишься надежды; но вѣрь, вѣрь -- и или путемъ своимъ".
   Въ этихъ словахъ весь юноша идеалистической эпохи,-- мужественный, неустанно мыслящій, убѣжденный, что человѣческая мысль -- сильнѣйшее орудіе человѣческой природы, и вѣра въ призваніе -- непреодолимая защита противъ всѣхъ искушеній, противъ малодушія и отчаянія.
   Могло ли этому человѣку придти на умъ -- устраивать театральное зрѣлище изъ своихъ идей и настроеній, драпироваться въ плащъ непонятаго и неоцѣненнаго героя великихъ таинственныхъ замысловъ? Тотъ же Станкевичъ признается: "Моя голова подучила такое несчастное устройство, что ее опасно оставлять безъ занятія... Одна мысль объ односторонности, связанная съ мыслью о нравственномъ усыпленіи, въ состояніи все отравить для меня".
   Очевидно, здѣсь немыслима игра въ эффекты, невозможно спокойное самоуслажденіе при видѣ чудныхъ, безмолвныхъ восторговъ. При такой напряженной умственной работѣ человѣкъ неизбѣжно отъ начала до конца остается строжайшимъ судьей самого себя. До болѣзненности чуткое и придирчивое сознаніе неотступно слѣдитъ за всякимъ впечатлѣніемъ и поступкомъ. Русскіе гегельянцы особенно любили исповѣдоваться въ своихъ вольныхъ и невольныхъ прегрѣшеніяхъ,-- и нерѣдко подвергали себя столь немилосердному суду, что біографамъ приходилось впослѣдствіи защищать мнимыхъ преступниковъ отъ ихъ же самихъ. Таковы самообличенія Бѣлинскаго въ такого рода "паденіяхъ", какія могли бы смущать развѣ душу идеально-чистой дѣвушки...
   Рудинъ также склоненъ жестоко нападать на собственную личность, но и эти нападки носятъ характеръ такого же ораторскаго турнира, какъ и всѣ другія разсужденія краснорѣчиваго виртуоза. Для Рудина развѣнчивать себя -- не глубокая нравствеиная мука, какъ это было для Бѣлинскаго, а тоже самое наслажденіе, какое испытываетъ Печоринъ, разсказывая княжнѣ Мери всевозможные ужасы про свою жизнь и личность. Это обычная уловка байронствующихъ комедіантовъ,-- окружить себя мрачнымъ, даже безнадежнымъ ореоломъ самоотрицанія, чтобы вызвать сочувствіе въ отзывчивомъ отуманенномъ сердцѣ женщины. Эта психологія до тонкости была извѣстна Печорину.
   Лермонтовскій герой, прочитавши предъ княжной Мери "эпитафію" самому себѣ, замѣчаетъ: "Въ эту минуту я встрѣтилъ ея глаза: въ нихъ бѣгали слезы; рука ея, опираясь на мою, дрожала; щеки пылали; ей было жаль меня! Состраданіе -- чувство, которому покоряются такъ легко всѣ женщины, впустило свои когти въ ея неопытное сердце"...
   Буквально, на этотъ результатъ разсчитываетъ Рудинъ и -- не ошибается.
   Вы съ перваго же появленія героя на сцену увѣрены, что Наталья полюбитъ Рудина,-- а онъ? Обратимся опять къ исторіи.
   Для юныхъ русскихъ гегельянцевъ завѣтнымъ стремленіемъ было -- всѣ чувства, всѣ настроенія подчинить идеѣ, "утвердить на мысли и разумѣ" всѣ движенія сердца и души, всю нравственную и практическую жизнь. Весь міръ представляетъ гармоническое развитіе одной идеи,-- человѣческое существованіе должно быть также воплощеніемъ этой идеи, осуществленіемъ благороднѣйшаго призванія, какое только доступно совершеннѣйшему созданію вселенной. Чувство любви прежде всего должно подчиниться этому закону, потому что оно представляетъ болѣе всего опасностей для увлеченнаго страстью -- нарушить гармонію личныхъ нравственныхъ силъ, принести ихъ въ жертву эгоистическому стремленію къ счастью.
   Такъ, можетъ быть, на иной взглядъ наивно, но глубоко убѣжденно и честно разсуждали подлинные люди тридцатыхъ и сороковыхъ годовъ. Станкевичъ, переживая искреннее увлеченіе, писалъ: "Потребность любви должна быть вызвана не бѣдностью души, которая, чувствуя свою нищету и будучи недовольна собой, ищетъ кругомъ себя помощи; нѣтъ,-- любовь должна выходить изъ богатства нашего духа, исполненнаго силы и дѣятельности и отыскивающаго въ самой любви только новую, высшую, полнѣйшую жизнь"
   Это, пожалуй, можетъ показаться праздной метафизикой и резонерствомъ. Но здѣсь слово не расходится съ дѣломъ. Мы должны ожидать, что влюбленный останется вѣренъ идейному представленію о любви и въ своей жизни. И Станкевичъ именно такъ и поступилъ. Самоотверженная мысль, непреклонная совѣсть всегда готовы стать на пути къ личному счастью, а молодость отличается еще своимъ особеннымъ фанатизмомъ, и въ результатѣ предъ нами своего рода аскетъ на почвѣ высокоразвитаго гуманнаго чувства и безграничныхъ общественныхъ стремленій.
   У Рудина и на этотъ разъ мы встрѣчаемъ яркіе отголоски только-что описаннаго явленія. Лежневъ разсказываетъ, какъ онъ влюбился въ "предобренькую" дѣвушку, открылъ свое чувство Рудину,-- и тотъ отнесся къ факту на первый взглядъ въ духѣ своихъ современниковъ-философовъ: "поздравилъ, обнявъ меня", говоритъ Лежневъ, "и тотчасъ же пустился вразумлять меня, толковать мнѣ всю важность моего новаго положенія".
   Рудинъ, слѣдовательно, взглянулъ на чувство Лежнева съ точки зрѣнія извѣстныхъ идей и, вѣроятно, въ его рѣчахъ было не мало мотивовъ, знакомыхъ намъ по признаніямъ Станкевича, Бѣлинскаго и ихъ товарища, писавшаго къ невѣстѣ письма изъ далекой провинціи. Но сущность не въ словахъ, даже не въ идеяхъ, а въ нравственномъ результатѣ, вытекающемъ изъ словъ и идей. У Рудина онъ совершенно другой -- чѣмъ у его историческихъ сверстниковъ. У тѣхъ анализъ чувства любви усиливалъ сознаніе нравственной отвѣтственности, заставляя ихъ переживать настоящую гамлетовскую драму и, наконецъ, приводилъ къ самопожертвованію во имя человѣческаго достоинства. Совершенно иначе отзываются рѣчи Рудина на Лежневѣ.
   "Я уши развѣсилъ", повѣствуетъ бывшій влюбленный... "Слова его подѣйствовали на меня необыкновенно. Уваженіе я къ себѣ вдругъ возымѣлъ удивительное, видъ принялъ серьезный и смѣяться пересталъ. Помнится, я даже ходить началъ тогда осторожнѣе, точно у меня въ груди находился сосудъ, полный драгоцѣнной влаги, которую я боялся расплескать... Я былъ очень счастливъ, тѣмъ болѣе, что ко мнѣ благоволили явно"...
   Таковы послѣдствія рудинскаго краснорѣчія, и намъ невольно припоминается фигура также изъ породы байронствующихъ, но уже вовсе каррикатурная и мелодраматическая -- Грушницкій. Несомнѣнно, у Лежнева также "какой-то смѣшной восторгъ блисталъ въ глазахъ", онъ также говорилъ "очень важно", полунамеками, съ сожалѣніемъ ко всѣмъ, неосчастливленнымъ и непосвященнымъ въ великія таинства его любви... Если Рудинъ могъ внушить такія настроенія своему другу, что же могъ испытывать онъ самъ? Отнюдь не болѣе возвышенныя чувства, чѣмъ Печоринъ рядомъ съ княжной Мери.
   Послушайте, какъ Рудинъ объясняетъ Натальѣ свое будущее.
   "Любовь (при этомъ словѣ онъ пожалъ плечомъ)... Любовь -- не для меня, я... ея не стою; женщина, которая любитъ, въ правѣ требовать всего человѣка, а я ужъ весь отдаться не могу. Притомъ, нравиться -- это дѣло юношей: я слишкомъ старъ. Куда мнѣ кружить чужія головы? Дай Богъ свою сносить на плечахъ!"
   Иллюзія полная: стоитъ фамилію Рудинъ подмѣнить какой-нибудь демонической кличкой, и предъ нами самый настоящій "герой нашего времени" или просто "современный герой". Разница только въ исходной точкѣ: тамъ -- "наука любви", здѣсь нѣмецкая философія, безпрестанно переходящая къ той-же наукѣ. На байроническомъ плащѣ прибавилось нѣсколько новыхъ галуновъ и лентъ: это ходячія идеи тридцатыхъ и сороковыхъ годовъ. Но плащъ остался тотъ же, и въ лицѣ Рудина мы видимъ только новую варіацію на старую тему, новое изданіе, дополненное и исправленное, уже давно всѣми прочитанной книги.
   Рудинъ -- московскій чайлѣдъ-гарольдъ сороковыхъ годовъ, другими словами: такое же каррикатурное отраженіе гегельянства, какимъ наши демоны были для байронизма. И тогда, и теперь рядомъ шли два теченія. Одно преисполнено великаго историческаго и общественнаго значенія, другое -- подражательное, модное, разсчитанное на внѣшній эффектъ и эгоистическое самоуслажденіе. Байронизмъ въ его истинно-культурномъ значеніи -- благородный протестъ личности противъ обветшалыхъ основъ общества, протестъ свободной личной совѣсти противъ стадныхъ инстинктовъ толпы, борьба за человѣческое достоинство и права разума. И эти силы байронизма сыграли великую роль на Западѣ и у насъ,-- въ лицѣ нашихъ геніальныхъ поэтовъ. Пушкинъ, среди повальнаго аристократическаго и чиновнаго презрѣнія къ литературѣ, нашелъ въ себѣ мужество -- открыто заявить о значеніи поэта, какъ серьезнаго дѣятеля,-- поэзіи, какъ общественнаго служенія. Лермонтовъ, проникнутый тѣмъ же сознаніемъ личной мощи, сумѣлъ спасти яркій огонь вдохновенія отъ свѣтской пошлости и леденящаго равнодушія и неразумія ближайшихъ друзей и родственниковъ. Но Пушкинъ въ то же время облекался въ мантію человѣконенавистничества, Лермонтовъ хотѣлъ казаться Мефистофелемъ и смертоноснымъ демономъ. И оба поэта воплотили въ своихъ произведенныхъ этотъ низменный сортъ байронизма, сами наказали себя -- одинъ въ лицѣ Онѣгина, другой -- Печорина и отчасти Грушницаго. Пушкинъ успѣть окончательно сбросить съ себя театральные уборы и произнесъ достойный приговоръ даже надъ своимъ учителемъ. Лермонтовъ несомнѣнно шелъ къ тому же результату,-- смерть захватила его на пути, и онъ унесъ въ могилу еще нѣкоторые отзвуки юношескаго демонизма.
   Гегельянство вызвало аналогичныя явленія. Рядомъ съ людьми глубокой вѣры и восторженнаго идеализма шумѣли мелкіе эксплуататоры великихъ идей и благороднѣйшихъ стремленій. Бѣлинскій могъ все забыть, разрѣшая вопросъ о существованіи Бога, Станкевичъ могъ негодовать на свои физическія немощи изъ страха не выполнить начертанной программы. Но здѣсь же выростали живыя каррикатуры на увлеченіе Бѣлинскаго и гнѣвъ Станкевича, и въ то время, когда для однихъ въ неустанной мысли заключались и мука, и счастье, для другихъ -- и философія, и поэзія служили только бутафорскими средствами для новаго спектакля на тему демонизма.
   Рудинъ идетъ по этому пути до конца своего романа съ Натальей. Любитъ онъ ее или нѣтъ? Отъ рѣшенія этого вопроса зависитъ нравственная оцѣнка его поведенія въ послѣднемъ свиданіи. Если любитъ, тогда его колебанія -- трусость, боязнь нравственной и практической отвѣтственности. Если нѣтъ -- его резонерство въ критическій моментъ, ни болѣе, ни менѣе, какъ желаніе обычнымъ словоизверженіемъ прикрыть отсутствіе настоящаго чувства. Критики обыкновенно рѣшали вопросъ въ первомъ смыслѣ: діалектикъ и мыслитель оказывался несостоятельнымъ въ практическомъ отношеніи. Объясненіе весьма простое, давно уже установившееся для всѣхъ гамлетовъ, но только къ Рудину оно непримѣнимо. Онъ не любитъ Натальи на столько, чтобы связать съ ней свою жизнь. И это общее свойство демоновъ мелкаго разбора. Они pousseuses de grands sentiments, какъ выражались въ XVII вѣкѣ, и на самомъ дѣлѣ такъ же мало способны къ сильнымъ органическимъ увлеченіямъ, какъ и ихъ первообразы. Грушницкій безъ всякихъ стѣсненій изображаетъ "большія чувства",-- Рудинъ несравненно умнѣе, и поэтому его заявленія скромнѣе, но смыслъ тотъ же.
   Наталья только-что призналась ему въ любви. Рудинъ остается одинъ при лунномъ свѣтѣ, произноситъ всего нѣсколько словъ, но какъ краснорѣчивы эти слова!
   -- Я счастливъ, -- произнесъ онъ вполголоса.-- Да, я счастливъ, повторилъ онъ, какъ бы желая убѣдить самого себя.
   "Онъ выпрямилъ свой станъ, встряхнулъ кудрями и пошелъ проворно въ садъ, весело размахивая руками".
   Дальше мы узнаемъ о свиданіи Рудина съ Волынцевымъ: осчастливленный герой вздумалъ подѣлиться своимъ счастіемъ съ завѣдомымъ соперникомъ... Точь-въ-точь, какъ Грушницкій приходитъ къ Печорину изливать свои восторги... Поступаютъ ли такъ влюбленные, умѣющіе беречь свое чувство и цѣнить любимую дѣвушку? Очевидно, и здѣсь для Рудина весь вопросъ въ интересномъ зрѣлищѣ, въ настроеніи, интересующемъ его самого съ художественной, артистической точки зрѣнія? Пятый актъ всей этой трагикомедіи вполнѣ достоинъ начала. Мы говоримъ о письмѣ Рудина Натальѣ.
   Онъ въ послѣдній разъ обращается къ ней, послѣ разлуки, повергшей ее въ отчаяніе... И неужели у него не нашлось бы простыхъ сердечныхъ словъ даже въ эту минуту, если бы для него разлука являлась дѣйствительно лишеніемъ, разрывомъ съ единственно-дорогимъ человѣкомъ? У Рудина совершенно не оказывается такихъ словъ, онъ письмо сочиняетъ, какъ нѣкую адвокатскую рѣчь, по всѣмъ правиламъ реторики, съ умными разсужденіями, съ чувствительными изліяніями, съ лирическимъ безпорядкомъ и безчисленными многоточіями. Вотъ разсказъ объ этихъ странныхъ минутахъ "несчастнаго любовника".
   "Онъ очень долго сидѣлъ надъ этимъ письмомъ, многое въ немъ перемарывалъ и передѣлывала и, тщательно списавъ его на тонкомъ листѣ почтовой бумаги, сложилъ его какъ можно мельче и положилъ въ карманъ. Съ грустью на лицѣ прошелся онъ нѣсколько разъ взадъ и впередъ по комнатѣ, сѣлъ на кресло передъ окномъ, подперся рукою; слеза тихо выступила на его рѣсницы... Онъ всталъ, застегнулся на всѣ пуговицы, позвалъ человѣка и велѣлъ спросить у Дарьи Михайловны, можетъ ли онъ ее видѣть".
   Вы чувствуете ироническій тонъ разсказчика, и это вполнѣ естественно. Вся сцена искусственна, театральна, Рудинъ не забываетъ играть роль во всякомъ положеніи, "льются ли рѣкой" его слова, или тихая слеза выступаетъ на его рѣсницы... Самое письмо лишено цѣльнаго чувства, лишено даже открытой объединяющей идеи. Сначала Рудинъ воображаетъ себя осужденнымъ на вѣчное одиночество: это величественная причина, намекъ на демоническую карьеру. Въ концѣ письма другой мотивъ нераздѣленныхъ страданій: самобичеваніе. Онъ "неоконченное существо", онъ "весь разсыпался при первомъ препятствіи", "испугался отвѣтственности", и поэтому "недостоинъ" Натальи.
   Очевидно, одно представленіе уничтожаетъ другое. То герой вообще врядъ ли способенъ "любить любовью сердца", то, полюбивъ, онъ бѣжитъ отъ отвѣтственности... Письмо, такимъ образомъ, въ послѣднихъ аккордахъ воспроизводитъ излюбленныя темы байроническихъ рѣчей Рудина: геніальничанье рядомъ съ самоуниженіемъ, разсчитаннымъ на созвучныя волненія женскаго сердца.
   И Рудинъ пока сходитъ со сцены, не сказавъ намъ о себѣ ни одного яснаго, прочнаго, правдиваго слова, устроивъ рядъ "интересныхъ спектаклей" для героини, а въ сущности повторивъ старый репертуаръ при новомъ освѣщеніи, репертуаръ байронизма съ гегельянскими декораціями.
   Но пусть Рудинъ, сколько угодно, притворяется таинственнымъ незнакомцемъ, авторъ все время на сторожѣ, не пропускаетъ ни одного его фальшиваго слова, ни одного поддѣльнаго настроенія. Часто получается впечатлѣніе, будто авторъ преднамѣренно выводитъ своего героя на всеобщее посмѣшище. Таково столкновеніе Рудина съ Волынцевымъ за обѣдомъ, таково свиданіе его съ тѣмъ же Волынцевымъ -- факты едва вѣроятной трусости и наивности, такова сцена, сопровождающая письмо къ Натальѣ. Наконецъ, въ романѣ существуетъ особое лицо, неистощимое на критику и жестокія насмѣшки надъ Рудинымъ -- его старый товарищъ Лежневъ. Мы знаемъ, что Лежневъ ревнуетъ Александру Павловну къ Рудину, но авторъ стремится изобразить его безукоризненнымъ джентльменомъ, умнымъ, положительнымъ человѣкомъ, неизмѣнно держитъ его на приличной высотѣ сравнительно съ байронствующимъ и въ то же время трусливымъ Рудинымъ: въ результатѣ чувство ревности затушевывается, и предъ нами строгій, но справедливый судья.
   Положеніе автора, слѣдовательно, вполнѣ очевидно. Онъ необыкновенно сурово относится къ своему герою и даже не хочетъ скрывать этого чувства. Смыслъ такого отношенія, послѣ извѣстнаго намъ личнаго нравственнаго развитія автора, вполнѣ понятенъ. Тургеневъ въ лицѣ Рудина совершаетъ надъ собой тотъ самый судъ художника, какой искони совершали великіе писатели: Гёте въ Вертерѣ и отчасти въ Фаустѣ, Шекспиръ въ трагедіяхъ Ромео и Джульетта и въ Гамлетѣ, Пушкинъ въ Евгеніи Онѣгинѣ. Это -- вдохновенныя автобіографіи, это, по выраженію Лермонтова, муки, оторванныя отъ сердца и воплощенныя въ образы. Гёте на самомъ себѣ объяснялъ психологію этого явленія. Поэта, постигнутаго невзгодой, страстью или тоской, неотступно преслѣдовало стремленіе -- возсоздать въ художественномъ произведеніи лично пережитое. И разъ произведеніе возникало,-- исчезала и сердечная боль, и душевная истома. Такимъ путемъ созданъ Вертеръ въ молодые годы и Маріенбадская элегія въ преклонной старости. И писатель долженъ испытывать истинное нравственное удовлетвореніе, развѣнчивая въ своемъ созданіи собственныя ошибки и неразумныя увлеченія.
   У Тургенева, мы знаемъ, лежали на совѣсти подобныя увлеченія. Онъ не хуже Рудина устраивалъ словесные турниры ради эффекта, поражалъ слушателей ослѣпительной вереницей идей, Образовъ, и вдохновенный "общимъ сочувствіемъ и вниманіемъ", "увлеченный потокомъ собственныхъ ощущеній";-- еще легче, чѣмъ Рудинъ, "возвышался до краснорѣчія, до поэзіи". У Ивана Сергѣевича, несомнѣнно, была также своя восторженная публика, но были и Лежневы. Именно они видѣли въ немъ легкомысленнаго краснобая, артиста и виртуоза, не имѣющаго за душой никакихъ прочныхъ, продуманныхъ убѣжденій. "Фраза и поза" характеризовали цѣлый періодъ въ личной жизни геніальнаго художника, и ему ли было не "оторвать", наконецъ, отъ своей личности эти крикливые уборы? И онъ оторвалъ и заклеймилъ ихъ безпощаднымъ смѣхомъ и даже гнѣвомъ въ лицѣ Рудина.
   Таковъ, по нашему мнѣнію, смыслъ перваго тургеневскаго романа,-- несравненно болѣе автобіографическій, чѣмъ историко-общественный. И именно этотъ смыслъ возвышаетъ значеніе романа и бросаетъ вѣрный свѣтъ на нравственную природу художника и его дальнѣйшій путь развитія. Рудинъ послужилъ духовнымъ самоочищеніемъ для автора. Тургеневу необходимо было освободиться отъ юношескихъ ослѣпленій, отъ праздной игры тщеславнаго воображенія, чтобы вполнѣ сознательно отнестись къ окружающей дѣйствительности и сказать "прочное слово", столь для него желанное и жадно искомое.
   Но молодой авторъ не могъ остановиться на одномъ отрицаніи, не могъ оставить себя и читателей среди поля, покрытаго осмѣянными "фразами и позами", оборванной, потускнѣвшей мишурой. Воспоминанія молодости вообще дороги и близки сердцу, но они еще дороже, когда съ ними соединяется представленіе о былыхъ успѣхахъ, о быломъ блескѣ, безотчетномъ героизмѣ -- все равно -- дѣйствительномъ или театральномъ. Всѣ поэты, развѣнчивая молодыя заблужденія, хранятъ въ сердцѣ какое-то нѣжное чувство къ своимъ героямъ, похожее на чувство отца къ легкомысленному сыну. Гете сознавался, что даже въ старости не могъ безъ глубокаго волненія читать исторію страданій Вертера, Тургеневъ и Лермонтовъ будто невольно отождествляютъ себя со своими героями: такимъ лиризмомъ звучитъ подчасъ ихъ рѣчь непосредственно послѣ уничтожающей ироніи. Молодость незабвенна потому, что невозвратна, и нѣтъ такихъ радостей въ зрѣломъ возрастѣ, чтобы заставить замолчать гдѣ-то далеко едва слышное эхо...
   Тургеневъ написалъ въ высшей степени суровую исторію рудинскаго романа, кончилъ ее полнымъ разгромомъ героя, но "минуло около двухъ лѣтъ",-- и начинается эпилогъ. Аполлонъ Григорьевъ, единственный изъ видныхъ критиковъ, подмѣтилъ разноголосицу въ романѣ и эпилогѣ, но объяснилъ ее просто непослѣдовательностью автора, въ высшей степени странной и совершенно неожиданной. На самомъ дѣлѣ, авторъ какъ нельзя болѣе послѣдователенъ -- съ психологической точки зрѣнія -- такъ же послѣдователенъ, какъ и Пушкинъ, заявляющій одновременно о своихъ добрыхъ чувствахъ къ Онѣгину и выставляющій его въ комическомъ свѣтѣ. Тургеневъ идетъ тѣмъ же путемъ, только болѣе откровеннымъ и рѣзкимъ. Его романъ прямо дѣлится на двѣ части: въ одной байронствующій гегельянецъ, боящійся даже "касаться нѣкоторыхъ струнъ" въ своемъ сердцѣ, въ другой -- честный, мужественный мечтатель и даже дѣятель сороковыхъ годовъ. Какъ это могло произойти въ теченіи двухъ лѣтъ?
   Отвѣта логическаго, убѣдительнаго объективно, нѣтъ и не можетъ быть. Надо стать на мѣсто автора, пишущаго свою исповѣдь, чтобы понять переворотъ, полную реабилитацію Рудина.
   Сначала его "возстанавливаютъ" на словахъ: Лежневъ теперь его искренній другъ и даже поклонникъ наравнѣ съ Басистовымъ. Теперь онъ все оправдываетъ и все объясняетъ. Но какъ же, спросите вы, можно оправдать факты, разсказанные раньше тѣмъ-же Лежневымъ и ясно доказывавшіе, что Рудинъ, тридцатипятилѣтній Рудинъ -- почти невѣжда, недобросовѣстный фразеръ, сомнительный въ своихъ поступкахъ съ друзьями и женщинами? Ни одинъ изъ этихъ фактовъ теперь не опровергается, а другихъ Лежневъ не знаетъ: онъ не видѣлъ Рудина послѣ романа съ Натальей. Неужели только чувство ревности, притомъ далеко неясное и въ глазахъ самого Лежнева врядъ ли основательное, монетъ до такой степени сбить съ толку необыкновенно уравновѣшеннаго и разсудительнаго человѣка? Кромѣ того, надо помнить,-- Лежневъ порвалъ съ Рудинымъ задолго до романа, и встрѣчается съ нимъ крайне непривѣтливо: очевидно, мотивы разрыва были весьма внушительные и вполнѣ соотвѣтствовали разсказамъ Лежнева о Рудинѣ у Волынцевыхъ. Куда же все это исчезло безъ всякаго участія со стороны Рудина, напротивъ, послѣ его далеко нелестныхъ приключеній у Ласунской? Только-что мы слышали смертный приговоръ гербю и видѣли на дѣлѣ, насколько этотъ приговоръ справедливъ,-- и вдругъ оправданіе по всѣмъ статьямъ и даже признаніе великой пользы отъ его краснорѣчія, хотя именно оно и заставило Лежнева презирать Рудина задолго до побѣдъ оратора надъ Натальей и Басистовымъ!..
   Очевидно, логическое объясненіе здѣсь непримѣнимо. Автору нужно во что бы то ни стало создать у читателей новое впечатлѣніе относительно своего героя, и сначала тостъ Лежнева, его жесточайшаго критика, а потомъ -- въ видѣ иллюстраціи -- появленіе самого Рудина. Въ первой части Рудинъ дѣйствовалъ въ полномъ согласіи съ отзывами Лежнева,-- являлся комедіантомъ, горе-богатыремъ, безъ любящаго, отзывчиваго сердца, даже трусомъ. Во второй части его дѣйствія другія, потому что и рѣчи Лежнева не тѣ.
   "Прошло еще нѣсколько лѣтъ", такъ начинается эпилогъ, и Рудинъ выступаетъ на сцену, чтобы окончательно закрѣпить въ нашемъ представленіи новый образъ. Средство очень Простое. Рудинъ разсказываетъ Лежневу о томъ, что произошло Съ нимъ за эти "два года" и "еще нѣсколько лѣтъ". И намъ нечего объяснять смыслъ этого разсказа. Гегельянецъ дѣйствовалъ, какъ истинный достойный представитель идеалистической эпохи.
   Всѣ его предпріятія и стремленія озарены безсмертнымъ пламенемъ вѣры въ человѣческія силы и человѣческій прогрессъ. Рудину ничто не удается, онъ всюду терпитъ неудачи и пораженія, но Лежневъ и всякій другой слушатель безусловно на сторонѣ побѣжденнаго. И иначе не можетъ быть. Рудина угнетаетъ чужой эгоизмъ, чужая алчность, недобросовѣстность,-- онъ настоящій мученикъ идеи, жертва своего внутренняго прометеева огня,-- жертва все болѣе прекрасная, чѣмъ больше терновыхъ вѣнковъ на ея челѣ... Послѣдній "нумеръ" рудинскихъ "похожденій" -- священнѣйшая мечта юношества тридцатыхъ и сороковыхъ годовъ. Рудинъ сталъ учителемъ, преподавателемъ русской словесности, и онъ описываетъ свои надежды и первыя впечатлѣнія совершенно въ томъ же духѣ, какъ говорили объ этомъ предметѣ Станкевичъ и его друзья. И на этомъ поприщѣ Рудинъ терпитъ пораженіе, но такого сорта, что имъ -- пораженіемъ -- покрываются всѣ опрометчивыя увлеченія, всѣ слишкомъ громкія рѣчи благороднаго неудачника. И Лежневъ спѣшитъ подтвердить именно этотъ результатъ.
   "Ты уваженіе внушаешь мнѣ,-- говоритъ онъ,-- вотъ что". И у Лежнева есть совершенно убѣдительныя основанія питать такое чувство къ Рудину.-- "Отчего ты, странный человѣкъ, съ какими бы помыслами ни начиналъ дѣло, всякій разъ непремѣнно кончалъ его тѣмъ, что жертвовалъ своими личными выгодами, не пускалъ корней въ недобрую почву, какъ она жирна ни была?"...
   И Лежневъ необыкновенно лестно для Рудина объясняетъ его вѣчныя неудачи, не признаетъ, чтобы это метанье было плодомъ празднаго безпокойства. "Огонь къ истинѣ въ тебѣ горитъ и, видно, не смотря на всѣ твои дрязги, онъ горитъ въ тебѣ сильнѣе, чѣмъ во многихъ, которые даже не считаютъ себя эгоистами, а тебя, пожалуй, называютъ интриганомъ. Да я первый на твоемъ мѣстѣ давно бы заставилъ замолчать въ себѣ этого червя и примирился бы со всѣмъ; а въ тебѣ даже желчи не прибавилось".
   Естественно, такіе люди возбуждаютъ энтузіазмъ молодежи и Басистовъ уже давно подготовилъ насъ къ разсужденіямъ Лежнева, восторженно провозгласивъ Рудина "геніальной натурой". Онъ по личному опыту знаетъ великое нравственное вліяніе неудачника: "клянусь вамъ, этотъ человѣкъ не только умѣлъ потрясти тебя, онъ съ мѣста тебя двигалъ, онъ не давалъ тебѣ останавливаться, онъ до основанія переворачивалъ, зажигалъ тебя".
   И такимъ былъ Рудинъ съ самаго начала... Теперь этотъ талантъ выступаетъ на первый планъ, а раньше онъ пропадалъ въ безднѣ праздныхъ искусственныхъ рѣчей, эффектныхъ жестовъ, размалеванныхъ демоническихъ страданій... И соображенія о возрастѣ, болѣе зрѣломъ, здѣсь безусловно неумѣстны. Рудинъ не былъ юношей въ минуту перваго появленія на сцену: Лежневъ совершенно справедливо находилъ, что въ "года Рудина стыдно тѣшиться шумомъ собственныхъ рѣчей, стыдно рисоваться"... И вдругъ, уѣхавъ отъ Ласунской, Рудинъ вступилъ на совершенно другую дорогу, прощеголявъ въ пестромъ плащѣ новаго чайльдъ-гарольда почти до сорока лѣтъ... Нѣтъ, фактическая исторія и общая психологія приведутъ насъ къ неразрѣшимой загадкѣ. Объясненія слѣдуетъ искать въ нравственномъ и творческомъ мірѣ самого автора. Второй Рудинъ -- дѣйствительно типъ идеалиста, стоящаго слишкомъ высоко надъ современной дѣйствительностью, предъявляющаго людямъ и жизни непосильныя и мало доступныя для нихъ требованія. Онъ -- жертва великихъ задачъ, проникающихъ все его существо и не приспособленныхъ къ общественнымъ и историческимъ условіямъ извѣстной среды.
   Гдѣ-нибудь, среди другихъ людей, Рудинъ, можетъ быть, и нашелъ бы исходъ своей жаждѣ -- героическаго поприща. Авторъ заставляетъ своего героя умереть на парижскихъ баррикадахъ въ 1848 г., въ іюньскіе дни, умереть, слѣдовательно,-- за рабочихъ. Смерть сѣдовласаго русскаго гегельянца въ междоусобицахъ чужого народа производитъ на насъ сложное впечатлѣніе, не комическое, не театральное, а какое-то гнетущее, болѣзненное. Французъ, умирающій на тѣхъ же баррикадахъ -- герой, но участь Рудина, не смотря на весь драматизмъ, вызываетъ еще другое чувство,-- то самое, какимъ авторъ кончаетъ разсказъ о встрѣчѣ Рудина съ Лежневымъ.
   "Лежневъ долго ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ, остановился передъ окномъ, подумалъ, промолвилъ вполглоса: "бѣднякъ!" и сѣвъ за столъ, началъ писать письмо къ своей женѣ.
   "А на дворѣ поднялся вѣтеръ и завылъ зловѣщимъ завываньемъ, тяжело и злобно ударяясь въ звенящія стекла. Наступила долгая, осенняя ночь. Хорошо тому, кто въ такія ночи сидитъ подъ кровомъ дома, у кого есть теперь уголокъ... И да поможетъ Господь всѣмъ безпріютнымъ скитальцамъ!"
   И мы знаемъ, у кого этотъ уголокъ и кто безпріютный скиталецъ, и не можетъ быть ни малѣйшаго сомнѣнія на счетъ нашего равнодушія и сочувствія.
   Еще раньше послѣдняго появленія Рудина у автора будто невольно сорвалось замѣчаніе о бывшемъ товарищѣ и грозномъ судьѣ нашего героя. Собственно рѣчь идетъ о сынѣ Лежнева; но ея смыслъ необыкновенно краснорѣчивъ и для отца.
   "Ребенокъ не пищалъ, съ важностью сосалъ свой палецъ и спокойно посматривалъ кругомъ. Достойный сынъ Михайла Михайлыча уже сказывался въ немъ".
   Объясненія излишни. Рудинъ -- "безпріютный скиталецъ", вызы, вающій молитву, Лежневъ -- достойный отецъ сына, сосущаго свой палецъ и спокойно посматривающаго на весь міръ... Такъ перемѣнились роли героевъ! И -- что еще важнѣе -- до неузнаваемости преобразовалось настроеніе автора.
   Его чувства и мысли до такой степени различны, что въ сущности предъ нами два героя и два романа: одинъ герой -- незаконное дѣтище философской эпохи, другой -- ея истинный сынъ. Въ лицѣ одного писатель подвергъ безпощадному униженію все фальшивое, все актерское и виртуозное въ русскихъ гегельянцахъ, въ лицѣ другого -- вспомнилъ завѣты и жизнь благороднѣйшихъ учениковъ германской мысли. Такое совмѣщеніе въ одномъ лицѣ двухъ разнородныхъ общественныхъ теченій наноситъ жестокій ударъ психологической правдѣ и художественной гармоніи романа. Но это совмѣщеніе личный опытъ самого автора и, вѣроятно, не одного его въ ту же эпоху.
   Ошибка заключается не въ самомъ типѣ, а въ произведеніи Вмѣсто того, чтобы постепенно вводить читателя въ развивающійся духовный міръ героя, авторъ предпочитаетъ отрывочныя сообщенія о результатахъ. Мы читаемъ: "минуло около двухъ лѣтъ", "прошло еще нѣсколько лѣтъ",-- и занавѣсъ поднимается, а именно въ антрактахъ произошло все самое существенное, что намъ надо было видѣть. Цѣльность дѣйствующаго лица исчезаетъ и ее можно возстановить только путемъ разсужденій -- біографическаго и психологическаго характера.
   Въ моментъ возникновенія романа его герой можетъ быть, ему самому являлся чѣмъ-то смутнымъ и двусмысленнымъ. И это вполнѣ естественно. Понять Рудина для Тургенева въ сильной степени значило понять самого себя. А такая "зрѣлость созерцанія" дается лишь годами вдумчивости, безпристрастнаго и спокойнаго самонаблюденія. Врядъ ли все его было доступно писателю, едва покончившему съ "бурнымъ періодомъ" своей жизни и, вѣроятно, носившему въ себѣ еще не мало рудинскихъ элементовъ.
   Одинъ изъ этихъ элементовъ, только уже послѣдующаго развитія, элементъ эпилога, принадлежалъ самой натурѣ писателя. Это -- мужество и послѣдовательность на почвѣ общихъ вопросовъ, безсиліе и колебанія въ будничныхъ положеніяхъ жизни. Тургеневъ не скрывалъ своего слабоволія и обнаруживалъ этотъ недостатокъ на каждомъ шагу въ практическихъ вопросахъ, отступалъ при первомъ натискѣ энергичнаго или просто ловкаго человѣка. Особенно сказывалось это свойство, когда дѣло шло о деньгахъ. Здѣсь достаточно было нахальной выходки, чтобы Тургеневъ прекратилъ всякій протестъ.
   Такихъ случаевъ безчисленное множество: Мы знаемъ, какъ велъ себя Тургеневъ при раздѣлѣ наслѣдства, по смерти брата онъ уступилъ мужу его дочери, когда тотъ отказался выдать завѣщанные Николаемъ Сергѣевичемъ 100.000 р. и даже заявилъ Тургеневу, что, по его мнѣнію, для Ивана Сергѣевича и 20.000 слишкомъ достаточно. Тургеневъ ограничился замѣчаніемъ: "Ну, на этотъ счетъ позвольте мнѣ думать иначе" {Григоровичъ. Русск. l. cit. 72.}.
   Такіе факты повторялись безпрестанно. Характерна исторія съ книгопродавцемъ Основскимъ. Книгопродавецъ взялся издать сочиненія Тургенева: происходило это въ 1861 году. Банкротство застигло Основскаго въ самый разгаръ предпріятія. Тургеневъ жестоко сердился на значительныя потери, причиненныя ему банкротомъ; но отъ какого-либо иска отказался. На этотъ отказъ негодовали даже остальные кредиторы Основскаго. Тургеневъ оправдывалъ себя такимъ соображеніемъ: "Я не могъ не усумниться въ немъ, вслѣдствіе писемъ отъ его же пріятелей, но я не позволилъ бы себѣ осудить окончательно человѣка бездоказательно" {Анненковъ. Шестъ лѣтъ переписки. В. Е. 1885, апр. 486.}.
   Мы дальше познакомимся съ отношеніями Тургенева къ литераторамъ и журналистамъ и увидимъ то же нежеланіе вступать въ препирательство и въ борьбу, хотя бы право находилось безусловно на сторонѣ Ипава Сергѣевича. Мы, кромѣ то!"о, убѣдимся въ необыкновенной терпимости Тургенева къ чужимъ мнѣніямъ и взглядамъ, въ его уваженіи въ чужимъ идеямъ, какъ бы сильно онѣ ни противорѣчьи его собственному міросозерцанію. Все это -- качества, безусловно культурныя, благородныя, но На практикѣ вызываютъ нерѣдко тяжелыя огорченія. Для житейской борьбы требуется извѣстная односторонность, рѣшительность, независимая отъ логическихъ процессовъ и даже общихъ нравственныхъ соображеній. Въ иныхъ положеніяхъ отъ дѣятеля, во что бы то ни стаю преслѣдующаго личный успѣхъ, требуется извѣстный компромиссъ съ совѣстью и убѣжденіями. Такого рода побѣды предосудительны съ нравственной и идейной точекъ зрѣнія, но часто только онѣ и возможны на аренѣ будничныхъ столкновеній. Тургеневъ не былъ способенъ идти такимъ путемъ, даже больше -- отступалъ отъ личной борьбы, если вопросъ шелъ объ удовлетвореніи его личныхъ интересовъ. Это -- несомнѣнно одна изъ чертъ, входящихъ въ сложный характеръ Рудина. Не даромъ герой умираетъ за идею, за вопросъ, для него практически безразличный, но въ своей личной жизни, въ практическихъ интересахъ онъ терпитъ одну неудачу за другой.
   Самъ авторъ въ этомъ смыслѣ напоминаетъ своего героя. Въ общихъ вопросахъ, въ идеяхъ Тургеневъ не дѣлалъ ни одного шага въ сторону въ теченіи всей жизни, здѣсь онъ, какъ увидимъ, боролся мужественно, энергично, не покидая оружія. Во всѣхъ другихъ случаяхъ онъ способенъ былъ замолчать и отступить.
   Въ этомъ смыслѣ слѣдуетъ понимать его отзывъ о самомъ себѣ, высказанный именно вскорѣ послѣ созданія Рудина.
   Здѣсь вопросъ идетъ о спорахъ, какіе Тургеневъ велъ съ Аксаковыми въ пятидесятыхъ годахъ -- и въ устной бесѣдѣ, и въ письмахъ. Споры касались основныхъ явленій русской исторіи и русскаго быта. Предметъ разногласій и положеніе Тургенева ясны изъ слѣдующаго письма къ С. Аксакову, отъ 25 мая 1856 года.
   "Съ Константиномъ Сергѣевичемъ, я боюсь, мы никогда не сойдемся. Онъ въ "мірѣ" видитъ какое-то всеобщее лекарство, панацею, альфу и омегу русской жизни; а я, признавая его особенность и собственность -- если такъ можно выразиться -- Россіи, все-таки вижу въ немъ одну лишь первоначальную основную почву, но не болѣе, какъ почву,-- форму, на которой строится, а не въ которую выливается государство. Дерево безъ корней быть не можетъ; но Константинъ Сергѣевичъ, мнѣ кажется, желалъ бы видѣть корни на вѣтвяхъ. Право личности имъ, что ни говори, уничтожается, а я за это право сражаюсь до сихъ поръ и буду сражаться до конца. Обо всемъ этомъ мы еще поговоримъ въ дѣлѣ; но пословица гласитъ: "горбатаго исправить могила",-- а мы съ нимъ чуть ли не оба горбаты, только въ разныя стороны. Хотя я принадлежу болѣе къ "тряпкамъ", но вѣдь и у тряпки есть свое упорство: разорвать ее легко, а молотомъ сколько угодно бей но ней,-- ничего не сдѣлаешь"... {Р. Обозр. 1894, дек. 585.}.
   Въ такихъ же словахъ можно бы изобразить смыслъ "похожденій" Рудина -- вплоть до трагедіи на баррикадахъ...
   Письмо къ Аксакову было написано изъ Спасскаго, куда Иванъ Сергѣевичъ уѣхалъ пожить на покоѣ послѣ шумнаго появленія въ свѣтъ Рудина.
   Лѣто 1856 года Тургеневъ, по обыкновенію, прожилъ въ своихъ имѣніяхъ и велъ, по его словамъ, "жизнь самую праздную": ѣлъ "все, даже салатъ", спалъ "какъ Моська", читалъ, впрочемъ, "съ большимъ удовольствіемъ" Исторію Греціи Грота, восхищался, "милыми и счастливыми аѳинянами", и ходилъ на охоту {Письма, 24.}. Въ письмѣ отъ 20 іюля онъ пишетъ о предстоящей поѣздкѣ заграницу, и въ августѣ уѣзжаетъ. Съ конца октября Тургеневъ живетъ въ Парижѣ, собирается приняться за работу "довольно серьезно". Въ эти періоды заграничной жизни Тургеневъ не питаетъ добрыхъ чувствъ ни къ французамъ, ни къ Парижу. Аксакову онъ пишетъ: "пребываніе во Франціи произвело на меня обычное свое дѣйствіе: все, что я вижу и слышу, какъ то тѣснѣе и ближе прижимаетъ меня къ Россіи; все родное становится мнѣ вдвойнѣ дорого" {Р. Обозр. Ib., 589.}. "Французская фраза" ему противна, довольство, какое онъ замѣчаетъ въ Парижѣ, дѣлаетъ этотъ городъ "прозаически плоскимъ". Здѣсь его удерживаетъ "старинная неразрывная связь съ однимъ семействомъ" и его дочь.
   Все это читаемъ въ письмѣ къ гр. Толстому отъ 16 ноября 1856 года. Письмо въ высшей степени интересно, какъ самый ранній подлинный отзывъ Тургенева о личности, талантѣ и литературной дѣятельности гр. Толстого.
   Тургеневъ познакомился съгр. Толстымъ по собственному почину. Графъ былъ его сосѣдомъ по имѣнію. Вѣчно всѣмъ заинтересованный, ко всѣмъ участливый, Тургеневъ пригласилъ сосѣда къ себѣ. Знакомство состоялось, но, по словамъ Тургенева, "въ неладную минуту". Писатели, которымъ было суждено первенствующее значеніе въ новой русской литературѣ, рѣзко отличались другъ отъ друга характерами и взглядами. Это различіе еще не могло превратиться въ неисчерпаемый источникъ ссоръ и крайне враждебныхъ столкновеній. Требовался воинствующій элементъ, требовалась нетерпимость къ чужимъ мнѣніямъ, къ чужой личности. Все это обнаружилось съ самого начала знакомства на сторонѣ гр. Толстого. Мы видѣли, у Тургенева въ молодости были извѣстныя странности, наклонность къ геніальничанью, къ эффекту, можетъ быть, нѣкоторое пристрастіе къ фразѣ. Все это съ теченіемъ времени исчезло и авторъ геніальныхъ романовъ уже не могъ страдать этими недостатками. Знакомство съ гр. Толстымъ произошло раньше, и у графа оказалось множество мотивовъ громить своего друга проповѣдями на темы о простотѣ, здравомъ смыслѣ и прочихъ добродѣтеляхъ. Эти проповѣди были часто безпощадны: гр. Толстой, подвергая жестокой критикѣ даже внѣшность Тургенева, будто бы обличающую его нравственныя несовершенства, находилъ его ляшки "фразистыми", "демократическими". Очевидцы свидѣтельствуютъ о "вызывающемъ тонѣ и злобномъ презрѣніи", которые выказывалъ гр. Толстой къ Тургеневу, когда Тургеневъ успѣлъ уже отдѣлаться отъ многихъ увлеченій молодости. Это извѣстіе идетъ отъ друга Тургенева {Анненковъ. Молодость И. С. Т--ва. В. Е., 1884, февр. 471.}.
   Другой современникъ, безусловный сторонникъ гр. Толстого, передаетъ, съ какимъ упорствомъ гр. Толстой длилъ распри: на него нисколько не дѣйствовали убѣжденія другихъ, ставившихъ на видъ любовь и уваженіе къ нему Тургенева {Фетъ. Мои воспоминанія. I, 107.}.
   Мы передаемъ только свидѣтельства очевидцевъ и не признаемъ за собой права высказывать окончательные приговоры въ чью бы то ни было пользу. Одно несомнѣнно: любовь и уваженіе Тургенева къ гр. Толстому,-- чувства, граничившія съ сердечной нѣжностью и пылкимъ восторгомъ.
   Письма Тургенева переполнены доказательствами. На этотъ разъ мы приведемъ только ранніе отзывы Тургенева, высказанные до разрыва съ гр. Толстымъ.
   Осенью 1854 года онъ пишетъ: "Очень радъ я успѣху Отрочества. Дай только Богъ Толстому пожить, а онъ, я твердо надѣюсь, еще удивить насъ всѣхъ -- это талантъ первостепенный".
   Слѣдуетъ помнить, что этотъ взглядъ высказанъ при самомъ началѣ литературной дѣятельности гр. Толстого, когда еще его талантомъ не интересовались даже литераторы, нѣкоторые не знали его произведеній, а издатели журналовъ смѣшивали его съ другими современными писателями {Отчетъ, 20--1.}. Тургеневъ еще въ 1852 году, не зная лично Толстого; умѣлъ оцѣнить его талантъ и собрать свѣдѣнія объ его личности.
   Онъ не пропускаетъ ни одного произведенія графа безъ горячихъ похвалъ. Самъ Тургеневъ въ это время уже пользовался обширной популярностью и для начинающаго писателя, какимъ являлся гр. Толстой, отзывы Тургенева были драгоцѣнны. Наконецъ, письмо отъ 16 ноября -- настоящая исповѣдь.
   Тургеневъ пишетъ:
   "Я чувствую, что люблю васъ, какъ человѣка (объ авторѣ и говорить нечего); но многое меня въ васъ коробитъ; и я нашелъ подъ конецъ удобнѣе держаться отъ васъ подальше. При свиданіи, попытаемся опять пойти рука объ руку -- авось удастся лучше, а въ отдаленіи, (хотя это звучитъ довольно странно) -- сердце мое къ вамъ лежатъ, какъ къ брату -- и я даже чувствую нѣжность къ вамъ. Однимъ словомъ, я васъ люблю -- это несомнѣнно; авось изъ этого современемъ выйдетъ все хорошее".
   Тургеневъ переходитъ къ литературнымъ вопросамъ и здѣсь та же искренность, та же задушевность,-- на этотъ разъ вмѣстѣ съ безкорыстнѣйшимъ уваженіемъ къ таланту своего соперника.
   "Если вы не свихнетесь съ дороги (и кажется, нѣтъ причинъ предполагать это) вы очень далеко уйдете. Желаю вамъ здоровья, дѣятельности -- и свободы, свободы духовной".
   Тургеневъ оканчиваетъ письмо сравненіемъ своей литературной дѣятельности съ дѣятельностью гр. Толстого и высказываетъ взглядъ, свидѣтельствующій объ исключительномъ самоотверженіи уже прославленнаго писателя: этотъ взглядъ останется неизмѣннымъ до послѣднихъ дней Тургенева и будетъ высказавъ въ предсмертномъ письмѣ къ автору Войны и мира.
   "Мои вещи могли вамъ нравиться -- и, можетъ быть, имѣли нѣкоторое вліяніе на васъ -- только до тѣхъ поръ, пока вы сами сдѣлались самостоятельны. Теперь вамъ меня изучать нечего, вы видите только разность манеры, видите промахи и недомолвки; вамъ остается изучать человѣка, свое сердце -- и дѣйствительно великихъ писателей. А я писатель переходнаго времени и гожусь только для людей, находящихся въ переходномъ состояніи".
   Иванъ Сергѣевичъ пристально слѣдить за нравственнымъ и художественнымъ развитіемъ гр. Толстого и привѣтствуетъ "какъ нянька старая" каждый поворотъ къ лучшему -- на его взглядъ. Рядомъ съ этими привѣтствіями Тургеневу приходится выносить не мало испытаній. Онъ въ восторгѣ отъ разсказа гр. Толстого: "Утро помѣщика". "Нравственное впечатлѣніе" разсказа состоитъ въ томъ, "что пока будетъ существовать крѣпостное право, нѣтъ возможности сближенія и пониманія обѣихъ сторонъ, не смотря на самую безкорыстную, честную готовность сближенія". Обѣ стороны -- это помѣщики и ихъ крѣпостные. Выводъ кажется Тургеневу хорошимъ и вѣрнымъ. Но у гр. Толстого есть еще и другой: "просвѣщать мужика, улучшать его бытъ -- ни къ чему не ведетъ". Съ этимъ Тургеневъ не можетъ согласиться. Естественно, спустя нѣсколько времени онъ принужденъ сознаться: "съ Толстымъ я все-таки не могу сблизиться окончательно: слишкомъ мы врозь глядимъ" {Письма, 44, 51.}.
   Таковы были отношенія и нѣкоторые разные взгляды двухъ писателей во второй половинѣ пятидесятыхъ годовъ. Разногласія и глубокая противоположность натуръ скоро должны были разрѣшиться разрывомъ...
   Въ то самое время, когда Тургеневъ съ такой искренностью заботился о сближеніи съ своимъ собратомъ, ему пришлось перенести первое оскорбленіе отъ журнальнаго издателя. Въ началѣ 1857 года Тургеневъ заключилъ съ редакціей "Современника" условіе -- помѣщать свои произведенія исключительно въ этомъ журналѣ. Но еще до условія Тургеневъ обѣщалъ редакціи "Русскаго Вѣстника" повѣсть, и, давая обязательство "Современнику", выговорилъ право -- исполнить свое обѣщаніе другому журналу. Въ девятой книгѣ "Современника" появилась повѣсть "Фаустъ". Катковъ печатно заявилъ, что это та самая повѣсть, которую Тургеневъ обѣщалъ доставить въ "Русскій Вѣстникъ", хотя обѣщанное произведеніе авторъ называлъ "Призраками". Тургеневъ счелъ нужнымъ, въ письмѣ къ редактору "Московскихъ Вѣдомостей", разъяснить вопросъ, такъ какъ онъ могъ принять въ глазахъ публики форму, весьма неблагопріятную для его имени, какъ писателя {Письма, 40--1, 31.}.
   Въ теченіи этихъ лѣтъ Тургеневу жилось заграницей далеко не весело. Его письма переполнены тоской о родинѣ, о друзьяхъ, оставшихся въ далекомъ Петербургѣ. Особенно зима 1856 года оказалась для Тургенева "ужасной". Къ этому времени относятся его жалобы на "цыганскую жизнь"; "не свить мнѣ, видно, гнѣзда нигдѣ и никогда!" -- восклицаетъ онъ въ одномъ письмѣ. Въ другомъ настроеніе еще мрачнѣе: "что ни говори, на чужбинѣ точно вывихнутый. Никому не нуженъ -- и тебѣ никто не нуженъ. Надо пріѣзжать сюда молодымъ, когда еще собираешься только жить -- или же старымъ, когда покончилъ жизнь". Дальше читаемъ: "я въ этомъ чужомъ воздухѣ разлагаюсь, какъ мерзлая рыба при оттепели". Парижъ ему "салонъ пришелся" и онъ во что бы то ни стало хочетъ разстаться съ нимъ. Онъ даже клянется, что съ будущей зимы "всѣ зимы своей жизни" будетъ проводить въ Петербургѣ. Пока онъ разъѣзжаетъ изъ Парижа по Франціи "для перемѣны воздуха", но пользы отъ этого никакой не видитъ {Письма, 32, 34, 47, 44, 48. Анненковъ. Шесть лѣтъ переписки: В. Е. 1885, март. 9.}. Работа идетъ крайне медленно и, по мнѣнію Тургенева, неудачно. Онъ посылаетъ въ "Библіотеку для чтенія" разсказъ "Поѣздка въ Полѣсье" и пишетъ редакторамъ журнала: "Мнѣ онъ показался такъ слабъ, что я рѣшился прибѣгнуть къ третейскому суду. Если вы сообща найдете, что это печатать не стоить, то бросьте его и извините меня" {Письма, 48.}. Онъ даже намѣренъ совершенно отказаться отъ писательства. Въ одинъ изъ приступовъ мрачнаго настроенія онъ изорвалъ всѣ свои "начинанія и планы". Извѣщая объ этомъ Боткина онъ писалъ: "Скажу тебѣ на ухо съ просьбой не пробалтываться. Ни одной моей строчки никогда напечатано (да и писано) не будетъ до окончанія вѣка... Таланта съ особенной физіономіею и цѣлостью нѣтъ; были поэтическія струнки, да онѣ прозвучали и отзвучали -- повторяться не хочется. Въ отставку! Это не вспышки досады, повѣрь мнѣ; это выраженіе или плодъ медленно созрѣвшаго убѣжденія. Неуспѣхъ моихъ повѣстей ничего мнѣ не сказалъ новаго... Ты, вѣроятно, подумаешь, что все это преувеличеніе, и ты мнѣ не повѣришь. Ты увидишь, я надѣюсь, что я никогда не говорилъ серьезнѣе и искреннѣе. Ты знаешь, что я хотѣлъ бросить стихи писать, какъ только убѣдился, что я не поэтъ, а по теперешнему моему убѣжденію, я такой же повѣствователь, какой былъ поэтъ" {XXV лѣтъ. 1859-1884, стр. 500-501.}. Мы не разъ и впослѣдствіи встрѣтимся съ подобнымъ отчаяніемъ и такими же завѣреніями. Къ великому счастью русскаго общества отчаяніе оказывалось мимолетнымъ и завѣренія не выполнялись. Но все это далеко не свидѣтельствовало о счастьѣ самаго писателя, -- и кто знаетъ, сколько стоило ему мужества и энергіи -- среди полнаго нравственнаго одиночества -- личныя неудовлетворенныя стремленія забывать ради творческаго подвига!..
   Осенью 1857 года Тургеневъ уѣзжаетъ въ Римъ, разсчитывая спокойно работать.
   Надежды сбылись не вполнѣ. Тяжелое настроеніе не покидаетъ Тургенева. Въ концѣ октября онъ пишетъ: "какъ мнѣ тяжело и горько бываетъ, этого я вамъ передать не могу. Работа можетъ одна спасти меня, но если она не дастся, худо будетъ. Прошутилъ я жизнь -- а теперь локтя не укусишь" {Шесть лѣтъ переписки. В. Е. 1885, мрт. 10.}.
   Никто не посмѣлъ бы высказать такой упрекъ геніальному художнику. Но ему самому казалось, что къ сорокамъ годамъ мало создать "Записки Охотника", "Рудина" и множество другихъ произведеній, мало возбудить энергическую работу общественной мысли, сосредоточить на себѣ взоры всей просвѣщенной Россіи, исполненные трепетныхъ ожиданій... Когда мы читаемъ эти упреки писателя самому себѣ, свидѣтельствующіе о неудержимомъ стремленіи наполнить дѣломъ каждый часъ жизни, намъ припоминается юношеская рѣчь другого поэта, горящая тѣмъ же благороднымъ нетерпѣніемъ.
   Лермонтовъ на порогѣ своей поэтической дѣятельности писалъ:
   
   Много нужно дѣйствовать; я каждый день
   Безсмертнымъ сдѣлать бы желалъ, какъ тѣнь
   Великаго героя, и понять
   Я не могу, что значитъ отдыхать.
   Всегда кипитъ и зрѣетъ что-нибудь
   Въ моемъ умѣ. Желанье и тоска
   Тревожатъ безпрестанно эту грудь.
   Но что жъ? Мнѣ жизнь все какъ-то коротка,
   И все боюсь, что не успѣю я
   Свершить чего-то...
   
   Несомнѣнно, такое же безпокойство, такая же боязнь -- прожить безплодно драгоцѣнные годы -- омрачали мысль Тургенева, и вмѣстѣ съ тоской одиночества не переставали терзать его сердце, исполненное любви и необъятныхъ порывовъ. Онъ ведетъ мужественную борьбу съ своимъ настроеніемъ, старается устранить его изъ своихъ произведеній: "Темный покровъ упалъ на меня и обвилъ меня", пишетъ онъ, "не стряхнуть мнѣ его съ плечъ долой. Стараюсь, однако, не пускать эту копоть въ то, что я дѣлаю; а то кому оно будетъ нужно? Да и самому мнѣ оно будетъ противно" {Ib., 11.}.
   Тургеневъ часто жалуется на болѣзни, называетъ себя "развалиной", постоянно вспоминаетъ о смерти... Это была истинная Мука, но духовная жизнь шла своимъ путемъ. Тургеневъ не перестаетъ горячо интересоваться русской литературой, восхищается римской природой, "упивается" римской исторіей Моммзена, заводитъ знакомство съ художникомъ Ивановымъ, подробно разбираетъ его знаменитую картину, ведетъ жестокую войну съ другими русскими художниками, проживающими въ Римѣ и предающими поношенію Рафаэля и все, кромѣ своего Невѣжества, наконецъ, пишетъ одно изъ прелестнѣйшихъ своихъ произведеній, -- повѣсть "Ася".
   Но это не все. Тургенева задерживаетъ въ Римѣ еще одна работа. Ее онъ считаетъ "довольно серьезной" и не совсѣмъ для себя привычной {Ib., 18.}. Работа была вызвана освободительными планами правительства. Въ ней принимали участіе еще нѣсколько русскихъ -- кн. Черкасскій, В. П. Боткинъ, гр.Ростовцевъ. Тургеневъ много лѣтъ спустя писалъ: "Первыя вѣсти о намѣренія правительства освободить крестьянъ застали насъ въ Римѣ -- и мы подъ вліяніемъ этихъ вѣстей устроили сходки, на которыхъ обсуждались всѣ стороны этого жизненнаго вопроса, произносились рѣчи -- (особеннымъ краснорѣчіемъ отличался кн. Черкасскій)". Въ результатѣ явилась мысль основать журналъ -- "Хозяйственный указатель" {Письмо къ А. В. Г. 31 (19) янв. 1881. Русск. Ст. т. XL: И. С. Т--въ въ эпоху трудовъ по крестьянскому вопросу.}. Въ программѣ говорилось: "Хозяйственный указатель" посвящается спеціальной и подробной разработкѣ всѣхъ вопросовъ, касающихся до устройства, крестьянскаго быта въ Россіи, и до опредѣленія правильныхъ и постоянныхъ отношеній между землевладѣльцами". Объяснялось, что онъ вызванъ появленіемъ Высочайшихъ рескриптовъ, и "будетъ дѣйствовать въ ихъ духѣ".
   Тургеневъ составилъ записку. Она была представлена на разсмотрѣніе властей; проектъ былъ найденъ "рановременнымъ", изданіе не осуществилось {Записка напечатана въ Р. Ст. XL, въ приложеніи къ октябр. книгѣ. Анненковъ ошибочно полагаетъ, что Тургеневъ съ друзьями занимался въ Римѣ проектомъ народнаго образованія. (Шесть лѣтъ переписки, В. Е. 1885, март. 18, прим. 1). Этотъ проектъ, какъ увидимъ, возникъ позже я при другихъ обстоятельствахъ.}.
   Записка подробно объясняетъ цѣль будущаго журнала. Авторъ начинаетъ заявленіемъ, что дворянское сословіе сопротивляется благимъ намѣреніямъ, правительства. Это сопротивленіе вызвано страхомъ и невѣжествомъ. По мнѣнію Тургенева, изъ двадцати помѣщиковъ едва ли пять знакомы -- не говоря уже о теоріи -- просто "съ насколько разумной практикой земледѣлія, которое ихъ питаетъ". Свѣдѣнія дворянства по части финансовой или административной,-- совершенно ничтожны. При такихъ условіяхъ комитеты, учреждаемые правительствомъ, не могутъ помочь дѣлу освобожденія. "Дворянство понесетъ свои предубѣжденія, свой страхъ въ самые комитеты; оно воспользуется всѣми средствами, которыя найдетъ подъ рукою для того, чтобы затруднить или замедлить дѣло".
   Необходимо, слѣдовательно, разсѣять, недоразумѣнія. Къ этой цѣли ведетъ единственный путь -- гласность., "Необходимо нужно придти на помощь общественному мнѣнію, дать возможность наукѣ, опытности, знанію возвысить свой независимый и добросовѣстный голосъ, собрать воедино ихъ разрозненныя силы, создать арену, на которой они могли бы сходиться -- словомъ, основать журналъ(или газету), исключительно и спеціально посвященный разработкѣ всѣхъ вопросовъ, касающихся собственно до устройства крестьянскаго быта, и вытекающихъ изъ того послѣдствій".
   Журналъ долженъ былъ носить оффиціальный характеръ, являться "какъ бы адвокатомъ распоряженій правительства", "пояснять его намѣренія". Авторъ записки такъ и называетъ его "правительственнымъ журналомъ", разсчитывая при этомъ на свободу и независимость его сужденій.
   Авторъ часто впадаетъ въ восторженный тонъ: очевидно, слухи о реформѣ, взлелѣянной имъ съ первой молодости, произвели на него сильное впечатлѣніе. Вѣрный своему исконному представленію о высокой общественной роли литературы, Тургеневъ обращается къ власти съ такою смѣлою, искреннею рѣчью: "Одинокій мой голосъ былъ бы ничтоженъ, но я увѣренъ, что выражаю единодушное мнѣніе моихъ собратій, когда утверждаю, что всѣ мы готовы идти на встрѣчу правительству, которому покорялись всегда, но которое полюбили только недавно. Мы не желаемъ преувеличивать наше значеніе; но мы чувствуемъ, что мы можемъ быть полезны власти -- и мы всѣ проникнуты готовностью быть ей полезными, сослужить ей въ настоящемъ случаѣ полезную службу".
   Намъ не трудно оцѣнить эту записку во всѣхъ отношеніяхъ: въ ней ярко выразились общественные идеалы Тургенева, его личное настроеніе въ концѣ пятидесятыхъ годовъ -- въ эпоху его первыхъ романовъ, его характеръ, открытый, мужественный, когда вопросъ шелъ объ убѣжденіяхъ, объ общемъ благѣ. Любопытна одна черта. Тургеневъ, предлагая свои литературныя силы на службу правительству, дѣлалъ то же самое, что было сдѣлано его любимѣйшимъ поэтомъ и наставникомъ двадцать шесть лѣтъ тому назадъ. Не только сходились стремленія обоихъ писателей, даже подробности ихъ проектовъ можно принять за части одного и того же плана. Въ просьбѣ Пушкина, поданной графу Бенкендорфу въ іюнѣ 1881 года, встрѣчаемъ поразительное сходство въ идеяхъ и выраженіяхъ съ запиской Тургенева.
   Пушкинъ также говорилъ не только о самомъ себѣ. Онъ хотѣлъ, чтобы русскимъ писателямъ было позволено руководить общественнымъ мнѣніемъ въ интересахъ просвѣщенной дѣятельности правительства. Онъ надѣялся соединить въ своемъ политическомъ и литературномъ журналѣ -- людей полезныхъ и талантливыхъ, "приблизить ихъ къ правительству", управлять взглядами русской публики въ запутанныхъ вопросахъ внѣшней и внутренней политики.
   Такую дѣятельность поэтъ считалъ истинно-общественной и государственной службой. Проектъ Пушкина потерпѣлъ ту же участь, какъ и записка Тургенева.
   Говоря объ этомъ фактѣ, не можемъ не обратить вниманія на широкіе общественные политическіе замыслы предшественника Тургенева. Этими замыслами жилъ и вдохновлялся поэтъ въ теченіи зрѣлаго періода своей дѣятельности. Сколько же послѣ этого правды въ ходячихъ обвиненіяхъ, направленныхъ противъ Пушкина, какъ противъ жреца чистаго искусства, пѣвца сладкихъ звуковъ и молитвъ! Пусть обвинители и жрецы помнятъ, что достойный учитель Тургенева еще въ ранней молодости выражалъ сожалѣніе о трудѣ цензора, обязаннаго
   
             посвятятъ безплодное вниманье
   На бредни новыя какого-то враля,
   Которому досугъ нѣтъ рощи да поля...
   
   Тургеневъ въ вопросахъ искусства считалъ себя "недостойнымъ" ученикомъ Пушкина, въ вопросахъ общественной мысли могъ смѣло идти по слѣдамъ своего учителя,-- конечно,-- не въ отдѣльныхъ взглядахъ: многія идеи должны были измѣниться собразцо съ самимъ строемъ жизни: дороги Пушкина и Тургенева сходились на глубокомъ интересѣ къ общественному благу и просвѣщенію своей родины.
   Изъ Италіи весной Тургеневъ проѣхалъ въ Вѣну, посовѣтоваться съ знаменитымъ врачемъ на счетъ своихъ недуговъ, побывалъ въ Парижѣ, въ Лондонѣ, а въ августѣ пріѣхалъ въ Петербургъ. Онъ привезъ съ собой новый романъ Дворянское гнѣздо. Романъ былъ начатъ заграницей и оконченъ весною въ Россіи.
   Новый романъ написанъ былъ подъ вліяніемъ настроеній, съ полной ясностью отразившихся въ письмахъ Тургенева. Въ воздухѣ носились вѣянія новаго грядущаго общественнаго строя. Старому крѣпостническому порядку грозила смерть. На арену должны были выступить новые дѣятели, новые интересы, новыя условія личнаго развитія русскаго человѣка. Преемственная связь преданій и основъ жизни порывалась. Новая эпоха открыто несла войну своей предшественницѣ. Только-что процвѣтавшія поколѣнія должны были или войти въ новое теченіе, или посторониться, уступить мѣсто другимъ.
   Тургеневъ понималъ этотъ переломъ, видѣлъ тѣни, исчезавшія предъ лучами вновь возстающаго свѣта, захотѣлъ воплотить эти тѣни въ художественныхъ образахъ и. создалъ глубоко-трогательную поэму о томъ, чему суждено было навсегда потонуть въ дали минувшаго. Предъ нами люди отживающаго помѣщичьяго строя. Въ нихъ много душевныхъ свойствъ, достойныхъ гуманной кисти художника: патріархальная любовь къ тихой семейной жизни, рыцарское благородство, наивная мечтательность, простодушная лѣнь, весьма поверхностное знаніе дѣйствительной прозы, извѣстная рѣзкость характера, не мѣшающая сердечному отношенію къ людямъ и ихъ горю.... Это все воплощается въ симпатичныхъ, часто поэтическихъ образахъ. Лаврецкій -- истинный герой русскаго захолустнаго идиллическаго романа, выросшій на старой почвѣ, еще не знакомой съ другими трудно разрѣшимыми вопросами, не видавшей жестокихъ столкновеній безчисленныхъ личныхъ и общественныхъ стремленій и интересовъ, не знавшей всего, что должна была ввести великая реформа въ вѣковую жизнь дворянства...
   Идилліи теперь перейдутъ въ область воспоминаній. Лаврецкаго смѣнять другіе герои и другіе мечтатели. Объ этихъ новыхъ людяхъ разскажетъ тотъ же художникъ, а пока онъ проводить въ вѣчность доброе старое сердечно прочувствованной элегіей.
   Естественно, не мало личныхъ чувствъ автора будетъ мелькать на страницахъ романа. Онъ самъ признаётся, что образъ Лаврецкаго жилъ въ его душѣ одновременно съ личной тоской одиночества, съ мечтами о семьѣ...
   Въ романѣ описано свиданіе Лаврецкаго съ старымъ товарищемъ. Товарищъ укоряетъ Лаврецкаго въ лѣни, въ томъ, что онъ байбакъ, проводитъ жизнь въ какомъ-то млѣніи скуки, не умѣетъ найти плодотворной дѣятельности. Лаврецкій защищается слабо, отдѣлывается острословіемъ отъ самыхъ рѣзкихъ упрековъ Михалевича. Одинъ изъ этихъ упрековъ особенно любопытенъ. Онъ живо напоминаетъ основной мотивъ Записки.
   "И когда же, гдѣ же вздумали люди обайбачиться?-- кричалъ "полтавскій Демосѳенъ":-- у насъ! теперь", въ Россіи! когда на каждой отдѣльной личности лежитъ долгъ, отвѣтственность великая передъ Богомъ, передъ народомъ, передъ самимъ собою! Мы спимъ, а время уходитъ; мы спимъ..."
   Не слышится ли въ этой страстной рѣчи мучительное сознаніе автора, что первое сословіе государства вяло или прямо враждебно отзывается на благородныя намѣренія власти? Можетъ быть, здѣсь звучитъ также отголосокъ жалобъ автора на то, что онъ самъ не умѣетъ наполнить свою жизнь значительной дѣятельностью. Жалобы -- мы видѣли -- несправедливыя, но естественныя въ устахъ Тургенева. Можетъ быть, все это объясняетъ намъ изумительную энергію творческой работы въ эту эпоху. Едва вышло Дворянское гнѣздо, въ умѣ автора былъ готовъ уже слѣдующій романъ и ровно черезъ годъ было окончено Наканунѣ.
   Дворянское гнѣздо появилось въ первой книгѣ Современника за 1859 годъ. Впечатлѣнія публики на этотъ разъ превзошли всѣ ожиданія автора и его друзей, хотя они единодушно одобряли романъ.
   Анненковъ, ближайшій свидѣтель событій и признанный самимъ Тургеневымъ цѣнитель его произведеній, сообщаетъ объ единогласномъ сочувствіи, восторгѣ и увлеченіи, которые вызваны были появленіемъ Дворянскаго гнѣзда. "На новомъ романѣ автора,-- продолжаетъ критикъ,-- сошлись люди противоположныхъ партій въ одномъ общемъ приговорѣ; представители разнородныхъ системъ и воззрѣній подали другъ другу руку и выразили одно и то же мнѣніе. Романъ былъ сигналомъ повсемѣстнаго примиренія и образовалъ родъ какого-то литературнаго trêve de Dieu, гдѣ каждый позабылъ на время свои любимыя мнѣнія, чтобы вмѣстѣ съ другими насладиться произведеніемъ и присоединить голосъ свой къ общей и единодушной похвалѣ" {Наше общество въ "Дворянскомъ гнѣздѣ" Тургенева. Воспоминанія у критическіе очерки. С.-Петербургъ. 1879. II, 194. Ср. Шестъ лѣтъ переписки.. В. Е., 1885, мрт. 24--5.}.
   Съ этого времени за Тургеневымъ окончательно установилась слава первенствующаго и любимаго писателя. Такъ думала публика. Тургеневъ сдѣлался популярнѣйшей личностью въ петербургскихъ салонахъ. Молодые писатели признавали его своимъ руководителемъ и наставникомъ. Женщины не щадили словъ чтобы выразить свой восторгъ предъ новымъ романомъ.
   И читательницы дѣйствительно имѣли свой весьма убѣдительный поводъ -- привѣтствовать романъ. Мы убѣдимся въ этомъ, когда подробно разберемъ нравственную личность Лизы, оцѣнимъ общественный смыслъ новой героини и опредѣлимъ ея мѣсто среди тургеневскихъ типовъ. Мы увидимъ, что именно Лизой авторъ ознаменовалъ новую полосу въ своемъ творчествѣ, открылъ фалангу людей, долженствовавшихъ смѣнить отжившія поколѣнія.
   Героиню, стоявшую на первомъ планѣ въ этомъ ряду, органически отрицавшую старый порядокъ жизни,-- авторъ озарилъ всѣмъ блескомъ своего проникновеннаго таланта,-- и Лизу привѣтствовали одинаково и Отцы и дѣти. Восторги охватили даже среду, въ то время чаще всего равнодушную къ явленіямъ литературы. Высокопоставленныя лица считали счастьемъ попасть въ знакомство съ Тургеневымъ. Это -- была слава несомнѣнная и прочная, потому что она простиралась на всѣ слои общества.
   Иной результатъ вызвалъ романъ въ средѣ литераторовъ съ именемъ, имѣвшихъ основаніе считать себя соперниками Тургенева или разсчитывать на такое же общественное вліяніе. Критикъ Аполлонъ Григорьевъ обратился къ Тургеневу съ энергическимъ заявленіемъ: "Вы не нужный болѣе продолжатель традицій Пушкина въ нашемъ обществѣ" {Молодость И. С. Т--ва. В. Е., 1884, февр. 464.}. Жесточайшее огорченіе ждало Тургенева съ другой стороны, отъ автора-романиста.
   Гончаровъ до появленія въ свѣтъ романа Тургенева прочелъ въ обществѣ, въ присутствіи Тургенева, часть своего романа Обрывъ и разсказалъ его содержаніе. Когда было написано Дворянское гнѣздо, авторъ Обрыва нашелъ поразительное сходство сюжетовъ въ томъ и другомъ романѣ. Тургеневъ крайне удивился этому открытію, но, согласно указанію Гончарова, выключилъ изъ своего романа одно мѣсто, напоминавшее какую-то подробность въ Обрывѣ. Гончаровъ успокоился, но ненадолго. Наканунѣ снова возбудило его авторское самолюбіе и на этотъ разъ вызвало разрывъ съ Тургеневымъ.
   О происхожденіи новаго романа одинъ изъ друзей Тургенева разсказываетъ слѣдующее:
   Зимой въ 1858--1859 году Тургеневъ въ кругу близкихъ людей не разъ читалъ отрывки изъ плохой рукописной повѣсти никому неизвѣстнаго автора. Повѣсть не возбуждала у слушателей никакого интереса, но Тургеневъ ею увлекался и, наконецъ, воспользовался ея сюжетомъ для романа. Повѣсть носила названіе Московское семейство, изображала событія, дѣйствительно, происшедшія въ Москвѣ. Героиня -- красивая барышня, Катерина, незаконная дочь старика-нѣмца -- встрѣтилась случайно въ окрестностяхъ Москвы съ молодымъ болгариномъ, студентомъ университета. Болгаринъ оказался -- юношей честнымъ, серьезнымъ, энергическимъ. Катерина его полюбила, но онъ сторонился ея по врожденной дикости. Героиня, прекрасная музыкантша и пѣвица.-- Съ помощью своихъ талантовъ постепенно приручила болгарина. Но любовь не привела къ счастью. Болгаринъ заболѣлъ чахоткой, принужденъ былъ уѣхать въ Италію и здѣсь умеръ. Предъ смертью онъ написалъ Катеринѣ письмо. Катерина въ это время находилась уже въ Парижѣ, куда выпросилась у отца для окончанія своего музыкальнаго образованія, намѣрена была отправиться въ Италію къ болгарину. Но всѣ планы ея разрушились извѣстіями о смерти матери и любимаго человѣка {Шесть лѣтъ переписки. Ib., 23--4.}.
   Никакого художественнаго таланта въ этой "правдивой исторіи" не было и слѣда. Московское семейство нельзя и сравнивать съ романомъ Тургенева; изъ повѣсти въ романъ перенесено нѣсколько общихъ чертъ плана"
   Весной 1859 года Тургеневъ былъ уже заграницей и на черновой рукописи Наканунѣ стоитъ слѣдующая надпись: "Начата въ Виши, во вторникъ 28 (16-го іюня) 1859 г.; кончена въ Спасскомъ въ воскресенье, 25-го октября (6-го ноября) 1859 г.; напечатана во 2-й книжкѣ Русскаго Вѣстника за 1860 г.".
   Работа заграницей происходила при довольно неблагопріятныхъ условіяхъ. Сначала Тургеневъ проѣхалъ въ Парижъ и засталъ здѣсь празднества по случаю окончанія итальянской войны. Наполеонъ III готовилъ колоссальный смотръ -- une revue monstre. Всюду гремѣло оружіе и раздавались побѣдные клики. Тургеневъ не могъ переносить патріотическаго шума французовъ. Все его сочувствіе на сторонѣ итальянцевъ, французы -- своимъ національнымъ самообожаніемъ -- вызываютъ у него жестокія насмѣшки и негодованіе. Наконецъ, онъ рѣшилъ бѣжать изъ французской столицы, поѣхалъ сначала въ Виши, потомъ въ Куршавнель -- дачу Віардо, прожилъ здѣсь лѣто и осенью отправился въ Россію.
   Любопытны письма Тургенева изъ Парижа и Куршавнеля. Они переполнены насмѣшками надъ французами и ихъ цезаремъ, русскій текстъ чередуется съ латинскими фразами, болѣе умѣстными въ разсказѣ о "преторіанско-цезарскомъ празднествѣ". Одна изъ нихъ гласитъ: "maxima similitude invenire debet между Galliam hujusce tempons et Romam Trajani neanon Garacallae et aliorum Heliogabalorum (разительное сходство должно возникнуть между Франціей нынѣшняго времени и Римомъ Траяна, а также Каракаллы и разныхъ другихъ геліогабаловъ).
   Наканунѣ принесло Тургеневу въ отечествѣ не мало непріятностей. Романъ, какъ мы уже знаемъ, былъ напечатанъ въ Русскомъ Вѣстникѣ, Это не могло понравиться Некрасову, редактору Современника, тѣмъ болѣе, что онъ употреблялъ всѣ усилія, романъ пріобрѣсти въ свой журналъ. Тургеневъ остался твердъ, даже рѣшилъ -- ничего больше не печатать въ Современникѣ и потребовалъ отъ редакціи окончательнаго разсчета. Послѣднимъ его вкладомъ въ Современникъ была рѣчь Гамлетъ и Донъ-Кихотъ, напечатанная въ первой книгѣ за 1860 г. Разрывъ былъ неизбѣженъ. Со стороны журнала началось систематическое преслѣдованіе произведеній Тургенева. Цѣль была -- убѣдить публику въ томъ, что разрывъ послѣдовалъ изъ-за убѣжденій, совершился на идейной почвѣ.
   Первую вылазку сдѣлали противъ романа Рудинъ: авторъ обвинялся въ угодливости литературнымъ друзьямъ {Письма, 84. Шесть лѣтъ переписки. В. Е. 1885, мрт. 36.}. Тургеневъ немедленно написалъ письмо съ просьбой не помѣщать его имени въ числѣ сотрудниковъ Современника. Письмо пересылалось черезъ руки одного изъ друзей и не попало въ редакцію: другъ Тургенева боялся "раздувать пламя". Но редакція рѣшила дѣйствовать. Она сообщила читателямъ, что принуждена была отказаться отъ сотрудничества Тургенева "по разности взглядовъ и убѣжденій" и "уволила его".
   Это было вопіющее извращеніе фактовъ. У Тургенева было письмо отъ Некрасова съ самыми блестящими предложеніями; "Я ему отвѣчалъ,-- пишетъ Тургеневъ Достоевскому,-- что сотрудникомъ Современника болѣе не буду, ну и выходитъ, что надо сказать публикѣ, что меня прогнали" {Письма, 96.}. Свистокъ, издававшійся при Современникѣ, въ свою очередь, громилъ Тургенева въ куплетахъ: изображался модный писатель, слѣдующій въ хвостѣ странствующей пѣвицы и устраивающій ей оваціи на подмосткахъ провинціальныхъ театровъ заграницей. Тургеневъ не стерпѣлъ, вздумалъ публично отвѣчать Современнику. Но борьба на этотъ разъ оказалась неравной: журналъ пользовался слишкомъ внушительной популярностью среди молодежи.
   Впослѣдствіи Тургеневъ вспомнилъ объ этой борьбѣ въ статьѣ По поводу "Отцовъ и дѣтей". Заканчивая статью, онъ пишетъ: "Еще одинъ послѣдній совѣтъ молодымъ литераторамъ и одна послѣдняя просьба. Друзья мои, не оправдывайтесь никогда, какую бы ни взводили на васъ клевету: не старайтесь разъяснить недоразумѣнія, не желайте -- ни сами сказать, ни услышать "послѣднее слово". Дѣлайте свое дѣло, а то все перемелется. Во всякомъ случаѣ пропустите сперва порядочный срокъ времени -- и взгляните тогда на всѣ прошедшія дрязги съ исторической точки зрѣнія, какъ я попытался сдѣлать теперь. Пусть слѣдующій примѣръ послужитъ вамъ въ назиданіе: въ теченіе моей литературной карьеры я только однажды попробовалъ "возстановить факты". А именно: когда редакція Современника стала въ объявленіяхъ своихъ увѣрять подписчиковъ, что она отказала мнѣ по негодности моихъ убѣжденій (между тѣмъ какъ отказалъ ей я, несмотря на ея просьбы, на что у меня существуютъ письменныя доказательства), я не выдержалъ характера, я заявилъ публично въ чемъ было дѣло -- и, конечно, потерпѣлъ полное фіаско. Молодежь еще болѣе вознегодовала на меня... "Какъ смѣлъ я поднимать руку на ея идола! Что за нужда, что я былъ правъ! Я долженъ былъ молчать! Этотъ урокъ пошелъ мнѣ въ прокъ; желаю, чтобы и вы воспользовались имъ".
   Одновременно съ этой исторіей произошло крайне мучительное для Тургенева недоразумѣніе съ Гончаровымъ.
   Прочитавъ нѣсколько страницъ новаго романа, Гончаровъ снова вообразилъ, что Тургеневъ воспользовался его матеріаломъ и написалъ ему слѣдующее письмо: "Мнѣ очень весело признать въ васъ смѣлаго и колоссальнаго артиста". Эта похвала сопровождалась ядовитымъ, тоже хвалебнымъ замѣчаніемъ: "Какъ въ человѣкѣ цѣню въ васъ одну благородную черту -- это радушіе и снисходительность, пристальное вниманіе, съ которымъ вы выслушиваете сочиненія другихъ, и, между прочимъ, недавно выслушали и расхвалили мой ничтожный отрывокъ все изъ того же романа, который былъ вамъ разсказанъ уже давно въ программѣ".
   Одновременно съ письмомъ распространились слухи, что Наканунѣ заимствовано изъ неизданнаго романа Гончарова Обривъ. Тургеневъ потребовалъ третейскаго суда. Въ судьи были выбраны Дудышкинъ, Дружининъ и Анненковъ. Всѣ они единогласно рѣшили: "произведенія Тургенева и Гончарова, какъ возникшія на одной и. той же русской почвѣ -- должны были тѣмъ самымъ имѣть нѣсколько схожихъ положеній, случайно совпадать въ нѣкоторыхъ мысляхъ и выраженіяхъ, что оправдываетъ и извиняетъ обѣ стороны".
   Гончаровъ, по словамъ одного изъ судей, остался доволенъ этимъ рѣшеніемъ. Но на Тургенева весь этотъ процессъ произвелъ потрясающее впечатлѣніе. Очевидецъ описываетъ такую сцену:
   "Лицо его покрылось болѣзненной блѣдностью; онъ пересѣлъ на кресло и дрожащимъ отъ волненія голосомъ произнесъ слѣдующее. Я помню каждое его слово, какъ и выраженіе его физіономіи, ибо никогда не видѣлъ его въ такомъ возбужденномъ состояніи. "Дѣло наше съ вами, Иванъ Александровичъ, теперь кончено: но я позволю себѣ прибавить къ нему одно послѣднее слово. Дружескія наши отношенія съ, этой минуты прекращаются. То, что произошло между нами, показало мнѣ ясно, какія опасныя послѣдствія могутъ являться отъ пріятельскаго обмѣна мыслей, простыхъ довѣрчивыхъ связей. Я остаюсь поклонникомъ вашего таланта и, вѣроятно, еще не разъ мнѣ придется восхищаться имъ, вмѣстѣ съ другими, но сердечнаго благорасположенія, какъ прежде, и задушевной откровенности между нами существовать уже не можетъ съ этого дня" {Шестъ лѣтъ переписки. Ib. 39.-- Письмо Гончарова о Наканунѣ написано 3 марта 1860 г., а 13 марта Тургеневъ сообщилъ Фету, что онъ читалъ свою повѣсть Первая любовь -- "ареопагу, состоявшему изъ Островскаго, Писемскаго, Анненкова, Дружинина и Майкова", и что "приглашенный Гончаровъ пришелъ пять минутъ по окончаніи чтенія". Повѣсть была окончена въ теченіи недѣли, предшествовавшей 13-му марта, т.-е. приблизительно считая съ 6-го марта. Слѣдовательно, Тургеневъ даже послѣ письма Гончарова не думалъ вступать съ нимъ въ пререканія и только слухи, въ которыхъ несомнѣнно долженъ былъ принимать участіе авторъ Обрыва, вызвали въ немъ рѣшимость покончить вопросъ третейскимъ судомъ. Письмо къ Фету. Мои воспоминанія. I, 321.}.
   Примиреніе состоялось въ 1864 году на похоронахъ Дружинина, но прежнія добрыя отношенія возстановиться не могли. Это не мѣшало Тургеневу приходить въ восторгъ отъ произведеній Гончарова,-- даже вскорѣ послѣ ссоры онъ "умилился" отрывкомъ, напечатаннымъ въ Отечественныхъ Запискахъ {Шесть лѣтъ переписки. В. Е. 1885, апр., 479.}. Обрывъ не произвелъ на Тургенева такого впечатлѣнія: Тургеневъ не могъ помириться съ длиннотами, съ малосодержательными разговорами и разсужденіями. Но въ то же время Тургеневъ не могъ подвергать порицанію личныя странности Гончарова, объяснялъ ихъ "нездоровьемъ и слишкомъ исключительно-литературной жизнью". Когда вопросъ зашелъ о сборникѣ, Тургеневъ съ обычной своей скромностью писалъ: "Прекрасно дѣлаютъ издатели Складчины, что начинаютъ съ Гончарова, если это ему можетъ доставить удовольствіе. Меня могутъ помѣстить гдѣ угодно" {Письма, 151, 145, 227. Русск. Ст. XL, 212.}
   Публика встрѣтила Наканунѣ съ живѣйшимъ интересомъ, но этотъ интересъ далеко не всегда оказывался въ пользу автора. Тургеневъ вывелъ на сцену новыхъ людей, прежде всего новую женщину, исполненную смѣлыхъ общественныхъ стремленій, горящую энтузіазмомъ предъ идеями свободы и борьбы за угнетенныхъ, умѣющую слить самоотверженное чувство любви съ жаждой обширной дѣятельности. Елена совершенно другого нравственнаго склада, чѣмъ обычныя героини русскихъ романовъ того времени. Естественно, она должна была вызвать недоумѣніе у неподготовленныхъ читателей. Не могла всѣмъ нравиться также героическая роль болгарина, исключительное вниманіе, какое авторъ удѣляетъ далекой чужой націи. Особенно много укоровъ Тургеневъ слышалъ отъ лицъ высшаго общества, менѣе всего способныхъ примириться съ основными мотивами романа.
   Одна изъ читательницъ повергла Тургенева въ безъисходное недоумѣніе. Она, по его словамъ, "неопровержимо доказала", что романъ "никуда не годится, фальшивъ и ложенъ отъ А до Z". Тургеневъ серьезно сталъ думать -- не бросить-ли его въ огонь. Онъ призываетъ къ себѣ друга, чьимъ мнѣніемъ привыкъ дорожить, и предлагаетъ вмѣстѣ съ нимъ разобрать замѣчанія читательницы. "Она,-- пишетъ Тургеневъ,-- безъ всякаго преувеличенія поселила во мнѣ отвращеніе къ моему продукту -- и я, безъ всякихъ шутокъ, только изъ уваженія къ вамъ и вѣря въ вашъ вкусъ, не тотъ же часъ уничтожилъ мою работу. Приходите-ка, мы потолкуемъ -- и, можетъ быть, и вы убѣдитесь въ справедливости ея словъ. Лучше теперь уничтожить, чѣмъ впослѣдствіи бранить себя. Я все это кончу не безъ досады, но безъ всякой желчи, ей-Богу. Жду васъ и буду держать огонь въ каминѣ" {Шесть лѣтъ переписки. Ib. мрт., 31.}.
   Романъ все-таки былъ спасенъ. Автору не трудно было убѣдиться, что отрицательные приговоры были вызваны необычной темой романа, его общественнымъ и политическимъ содержаніемъ. Для читателей и особенно читательницъ сліяніе поэзіи съ такими задачами казалось еще слишкомъ страннымъ, неестественнымъ. Тургеневъ переживалъ настроеніе публики, напоминавшее зрѣлый періодъ литературной дѣятельности его учителя.
   Пушкину стоило великихъ усилій -- пріучить читателей къ реализму и простотѣ въ искусствѣ. Читатели встрѣчали съ восторгомъ романтическія поэмы въ родѣ Бахчисарайскаго фонтана, Кавказскаго плѣнника.. все здѣсь было такъ живописно и эффектно. Но Евгеній Онѣгинъ вызвалъ разочарованіе: образованнѣйшіе представители современной публики заговорили объ упадкѣ таланта Пушкина, и онъ долженъ былъ доказывать, что въ будничной жизни есть своя поэзія, долженъ былъ не только творить, но поднимать читателей до уровня своего творчества. Съ такимъ трудомъ достается-борцамъ идеи каждый новый шагъ!..
   Но у Тургенева нашлись также и горячіе защитники. Однимъ изъ первыхъ высказался едва ли не самый суровый судья автора, его пріятель Боткинъ. На этотъ разъ онъ былъ совершенно удовлетворенъ. Преимущественно его восхищали поэтическія достоинства романа. "Какіе озаряющіе предметы эпитеты!" -- восклицалъ Боткинъ,-- "да, солнечные эпитеты, неожиданные, вдругъ раскрывающіе внутреннія перспективы предметовъ". Въ заключеніе критикъ находитъ, что повѣсть на читателей "повѣетъ ароматомъ лучшихъ цвѣтовъ жизни" {Фетъ. Мои воспом. I, 323.}. Добролюбовъ, написалъ также восторженную статью: самъ авторъ признавалъ похвалы критика "самыми горячими", но и "самыми "незаслуженными". Этотъ фактъ имѣлъ особенное значеніе: критикъ Современника оказывался на сторонѣ поклонниковъ романа. На этого же самого критика Тургеневъ жаловался по поводу отзыва о Рудинѣ. И здѣсь, какъ и всегда, самый неблагопріятный приговоръ не могъ вызвать у Тургенева злобы и ненависти. Тургеневъ продолжалъ "высоко цѣнить Добролюбова, какъ человѣка и какъ талантливаго писателя". Онъ горько сѣтуетъ на болѣзнь критика и по смерти его пишетъ: "огорчила меня смерть Добролюбова, хотя онъ собирался меня съѣсть живьемъ" {Шестъ лѣтъ переписки. Ib. апр., 502.}. Эта способность личныя отношенія отдѣлять отъ вопроса о талантѣ и значеніи писателя -- неотъемлемая заслуга Тургенева,-- заслуга, столь рѣдкая у людей на какомъ бы то ни было поприщѣ дѣятельности.
   Большинство публики, несомнѣнно, понимало намѣренія Тургенева и оцѣнило его дѣятельность. Имя Ивана Сергѣевича съумѣло возбудить сильнѣйшій интересъ русскихъ читателей къ дѣлу, совершенно новому и неожиданному. Этотъ интересъ -- превосходный показатель популярности Тургенева въ эпоху его двухъ первыхъ Романовъ.
   Въ 1859 году, по мысли Дружинина, былъ основанъ литературный фондъ. "Тургеневъ,-- говоритъ ближайшій свидѣтель,-- вложилъ всю свою душу для доставленія ему успѣха; онъ устраивать блестящіе литературные вечера, ѣздилъ съ тою же цѣлью въ Москву, и всякій разъ появленіе его на эстрадѣ сопровождалось громаднымъ стеченіемъ публики и энтузіастическимъ пріемомъ чтеца".
   Матеріальная помощь, доставленная фонду Тургеневымъ, была "чрезвычайно значительна". Ему молодое учрежденіе въ высшей степени обязано своимъ развитіемъ. Для доказательства достаточно одного факта.
   Въ январѣ 1860 года, на вечерѣ литературнаго фонда, Тургеневъ произнесъ свою знаменитую рѣчь Гамлетъ и Донъ-Кихотъ. Немного спустя Иванъ Сергѣевичъ поѣхалъ въ Москву, устроилъ здѣсь литературный вечеръ, выхлопоталъ позволеніе для Островскаго -- прочесть отрывки изъ комедіи Свои люди -- сочтемся, и повторилъ свою рѣчь. Очевидецъ пишетъ: "надобно было присутствовать, Чтобы понять впечатлѣніе, произведенное его выходомъ. Онъ долго не могъ начать чтеніе, встрѣченный шумными, громкими рукоплесканіями и даже нѣсколько смутился отъ такого пріема, доказавшаго, что онъ былъ въ-то время нашъ излюбенный беллетристъ. Особенное чувство высказывали тѣ посѣтители, которые, будучи очень хорошо знакомы съ его сочиненіями, впервые лицомъ къ лицу увидали сочинителя. Короче, львиная часть овацій досталась на долю Тургенева и вполнѣ заслуженно". Въ результатѣ въ комитетъ литературнаго фонда было выслано 1.220 р, 50 к. и Тургеневъ писалъ: "Комитетъ долженъ быть доволенъ мною" {О московскомъ вечерѣ сообщаетъ Галаховъ (Сороковые годы, Ист. 23. XLVII, 140--141) и Анненковъ (Шесть лѣтъ переписки, ib., мрт., 34--5). Галаховъ вечеръ относитъ къ 10-му января 1861 г., Анненковъ -- говоритъ о январѣ 1860. Сообщеніе Анненкова слѣдуетъ считать болѣе достовѣрнымъ, потому что рѣчь появилась въ январьской книгѣ Современника на 1860 годъ.}.
   Тургеневъ не ограничился денежной поддержкой фонду. Ему пришлось вести продолжительную полемику съ писателемъ, нападавшимъ на литераторовъ вообще и питавшимъ "презрѣніе" къ литературному фонду. Такимъ писателемъ оказался Фетъ. На его выходки противъ литераторовъ Тургеневъ отвѣчалъ: "Что вамъ не нравится званіе "литераторъ",-- это вашъ конекъ, а жизнь научила меня обходиться съ чужими коньками почтительно: по моему, "литераторъ" такое же званіе или опредѣленіе рода занятій, какъ "сапожникъ" или "пирожникъ". Но есть пирожники хорошіе и дурные, и литераторы тоже".
   Въ другой разъ Тургеневъ, невольно теряя терпѣніе, выражается гораздо энергичнѣе: нападки Фета на литераторовъ и фондъ онъ называетъ прямо "возмутительными". Фетъ, дѣйствительно, писалъ странныя вещи. Объ его практическихъ свѣдѣніяхъ на счетъ литераторовъ можно судить по слѣдующему письму Ивана Сергѣевича:
   "Вы пишете, что "не шутя не знаете ни одного бѣднаго литератора"! Это происходить оттого, что вы ихъ вообще мало знаете. Укажу вамъ на одинъ примѣръ. Недавно А. Н. Аѳанасьевъ умеръ буквально отъ голода, а его литературныя заслуги будутъ помниться тогда, когда наши съ вашими, любезный другъ, давно уже пожрутся мракомъ забвенія. Вотъ на такіе-то случаи и полезенъ намъ бѣдный, вами столь презираемый фондъ". Естественно со стороны Тургенева обратиться къ своему противнику съ такимъ пожеланіемъ: "Было бы великимъ счастьемъ, если бы дѣйствительно вы были самымъ бѣднымъ русскимъ литераторомъ"! {Фетъ. Мои восп. II, 212, 246, 255.}.
   У Тургенева въ это время было не мало заботъ, несравненно болѣе серьезныхъ, чѣмъ споръ съ Фетомъ. Время крестьянской реформы приближалось. Настроеніе русскаго общества становилось съ каждымъ днемъ безпокойнѣе, ожиданія мучительнѣе. Всевозможныя догадки на счетъ будущаго, проекты важныхъ новыхъ мѣръ и преобразованій возникали безпрестанно. Просвѣщенными классами овладѣла жажда общественной и политической дѣятельности. Еще въ концѣ сороковыхъ годовъ Бѣлинскій писалъ объ оживленіи, проникшемъ въ литературу, о статьяхъ и статейкахъ на Новыя темы, о терпимости администраціи къ этимъ темамъ. "Видно по всему", прибавилъ Бѣлинскій, "что патріархально сонный бытъ визжитъ и надо взять иную дорогу" {Анненковъ и его друзья, 603.}.
   За послѣдніе годы это движеніе успѣло разростись и окрѣпнуть. Цензура оказывалась безсильной сдерживать его и у нея не было опредѣленнаго пути -- воздѣйствовать на литературу и общественное мнѣніе. Кромѣ того, возникали опасенія -- крутыми мѣрами повредить дѣлу освобожденія крестьянъ. При такихъ условіяхъ неминуемо должно было явиться множество частныхъ добровольныхъ проектовъ, свидѣтельствовавшихъ о крайнемъ возбужденіи общественной мысли.
   Тургеневъ не могъ не идти во главѣ этого движенія. Мы знакомы съ его проектомъ -- создать журналъ или газету для выясненія вопросовъ, вызванныхъ предстоящей реформой. Этотъ органъ предназначался для просвѣщенія дворянства, вообще дѣйствующихъ классовъ общества. Теперь вниманіе Тургенева обращено въ другую сторону, на крестьянъ.
   Лѣто наканунѣ реформы Тургеневъ жилъ заграницей, сначала въ Парижѣ, потомъ въ Соденѣ, въ августѣ переѣхалъ въ Англію и поселился на островѣ Уайтѣ на весь сезонъ морскихъ купаній. Въ его умѣ зрѣли планы новаго романа, но пока онъ ничего не предпринималъ. Въ Германіи онъ встрѣтился съ малорусской писательницей -- Марко Вовчокъ. Ея разсказы изъ крѣпостнаго быта пользовались большимъ сочувствіемъ публики, Тургеневъ перевелъ ихъ на русскій языкъ и былъ въ восторгѣ отъ самого автора: "это-прекрасное, умное, честное и поэтическое существо", писалъ онъ подъ первымъ впечатлѣніемъ. Интересъ Тургенева распространялся на весь кружокъ малорусскихъ писателей, на ихъ органъ Основу, на ихъ стремленія -- поднять языкъ родины, развить ея культуру и поставить ее въ дружескія, а не подчиненныя только отношенія къ Великоруссіи. Тургеневъ искалъ знакомства съ поэтомъ Шевченко, высказывалъ искреннее сочувствіе къ его прошлымъ страданіямъ и его таланту,-- хотя увлеченія малорусскаго поэта Запорожьемъ, гайдамачиной, казацкимъ удальствомъ были совершенно чужды Тургеневу, возбуждали у него добродушныя насмѣшки.
   Тургеневъ, принявъ горячее участіе въ семьѣ г-жи Марковичъ (настоящая фамилія Марко-Вовчокъ), едва-ли несъ первой встрѣчи открылъ, что "ей не совсѣмъ легко жить на свѣтѣ". Почти въ каждомъ письмѣ онъ говоритъ объ ея дѣлахъ, заботится о службѣ ея мужа, помѣщаетъ ея сына въ одинъ изъ парижскихъ пансіоновъ. Но г-жа Марковичъ всѣ услуги Тургенева принимала какъ нѣчто должное и отличалась изумительной способностью -- сорить деньгами. Тургеневъ сначала только удивлялся, но потомъ его готовность оказывать совершенно безполезныя благодѣянія -- охладѣла.
   На Уайтѣ собралось довольно многочисленное общество русскихъ. Тургеневъ за романъ не принимался, время проходило въ бесѣдахъ,-- и здѣсь возникла мысль основать "Общество для распространенія грамотности и первоначальнаго обученія". Тургеневъ составилъ программу просвѣщенія народа съ помощью имущихъ и развитыхъ классовъ всего государства. Программа обсуждалась по вечерамъ выборными лицами отъ русской колоніи, передѣлывалась, исправлялась и послѣ многихъ преній была принята. Потомъ былъ составленъ циркуляръ, при немъ "проектъ" предполагалось разослать всѣмъ выдающимся лицамъ обѣихъ столицъ -- художникамъ, литераторамъ, ревнителямъ просвѣщенія и вліятельнымъ особамъ.
   Проектъ не касался подробностей, не разбиралъ, какими путями можно было создать множество учебныхъ заведеній, учителей, не указывалъ, откуда должны были исходить распоряженія, кому предстояло покрыть Россію народными училищами. Вообще, практическіе вопросы оставались въ сторонѣ. Это было одной изъ основныхъ чертъ всевозможныхъ преобразовательныхъ плановъ, возникавшихъ въ русскомъ обществѣ наканунѣ крестьянской реформы. Проекты неизмѣнно свидѣтельствовали о добрыхъ, патріотическихъ стремленіяхъ авторовъ, о великихъ ожиданіяхъ въ виду новаго грядущаго строя, о восторженной вѣрѣ въ могущество идей, но опредѣлить подробности практическаго примѣненія этихъ идей предоставлялось всякому желающему, или случайному стеченію обстоятельствъ.
   Тургеневъ дѣятельно принялся за распространеніе своего проекта. Циркуляры разсылались, въ нихъ выражалась надежда, что всѣ образованные русскіе сочтутъ долгомъ вступить въ общество, или, по крайней мѣрѣ, сообщатъ свои соображенія на счетъ проекта -- и не откажутся придать ему возможно широкую гласность. Авторъ проекта настоятельно желалъ знать "мнѣніе всей Россіи" о столь важномъ предпріятіи.
   Большинство получившихъ циркуляръ изъявило желаніе вступить въ члены Общества, но нѣкоторые требовали большей ясности въ подробностяхъ, большаго вниманія къ особымъ условіямъ русской жизни.
   Проекту не суждено было дожить до практическаго осуществленія. Вскорѣ наступившія событія устранили со сцены всякія частныя предпріятія. Идея тургеневскаго общества перешла въ область воспоминаній, осталась одной изъ историческихъ чертъ, характеризующихъ великаго писатели и все русское общество наканунѣ шестидесятыхъ годовъ {Шестъ лѣтъ переписки. Ib. апр. 473. Фетъ. Мои восп. I, 348.}.
   Эти годы до самыхъ основъ всколыхнули русскую дѣйствительность и въ жизни нашего писателя отразились событіями первостепенной важности.

Ив. Ивановъ.

(Продолженіе слѣдуетъ).

"Міръ Божій", No 3, 1895

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru