Иванов Иван Иванович
История русской критики

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Часть третья.
    (Продолженіе).

   

ИСТОРІЯ РУССКОЙ КРИТИКИ.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

(Продолженіе *).

*) См. "Міръ Божій", No 4. Апрѣль.

XXVII.

   "Каковъ бы я ни былъ, но я борюсь съ дѣйствительностью, вношу въ нее мой идеалъ жизни... Борьба съ дѣйствительностью снова охватываетъ меня и поглощаетъ все существо мое" {Письмо къ Боткину отъ 10 дек. 1840 года.}.
   Такъ писалъ Бѣлинскій послѣ первыхъ опытовъ петербургской жизни. То же впечатлѣніе производили и его статьи.
   "Бѣлинскій воюетъ теперь въ Питерѣ, -- писалъ Грановскій Станкевичу.-- Достается всѣмъ!" {T. В. Грановскій и его переписка. М. 1897. Томъ II, 378. Письмо отъ 12 февр. 1840 г.}. И война оказывалась настолько яростной, что гуманный, идеально-культурный профессоръ впадалъ въ дурное настроеніе и находилъ, что Бѣлинскаго читать "иногда забавно, иногда досадно".
   Подобное чувство останется навсегда у ближайшихъ друзей и единомышленниковъ критика. Даже Герценъ до самой смерти Бѣлинскаго не постигнетъ его излишествъ, хотя и заявитъ псиное сочувствіе его гнѣву и восторгамъ. Грановскій будетъ защищать Бѣлинскаго отъ университетскихъ зоиловъ еще въ гегельянскій періодъ, но признаетъ заслугой Бакунина возмущеніе противъ бородинскихъ статей по соображеніямъ, не безусловно лестнымъ для артиста діалектики. Бакунинъ внушилъ Бѣлинскому бородинскія статьи: это извѣстно Грановскому, но Бакунинъ "умнѣе и ловче Бѣлинскаго", поэтому онъ и не попалъ въ просакъ {Ib. 341. 403.}.
   Эта ловкость, повидимому, совершенно затмила основныя нравственныя черты характера Бѣлинскаго, такъ блистательно обнаружившіяся въ его "телескопскомъ ратованіи" и въ позднѣйшей петербургской войнѣ. Грановскій, спокойно вдумчивый и снисходительный, не усвоилъ себѣ проникновеннаго, полнаго ожиданій взгляда на дѣятельность своего пріятеля. Его сочувствіе цѣликомъ на сторонѣ "лысаго счастливца", "блаженствующаго", "свѣтлаго душою и головою", т. о. Боткина, конечно, ни на одну минуту въ жизни не испытывавшаго потребности неистовствовать и воевать {Ib. 378, 363.}. Грановскій, конечно, не можетъ не любить Бѣлинскаго, но это любовь Гораціо къ Гамлету: датскій принцъ, твердо увѣренный въ честной дружбѣ ученаго товарища, все-таки одинокъ и лично разсчитывается съ своими "снами" и съ своею дѣйствительностью.
   Фактъ отнюдь не унижаетъ ума Грановскаго и не налагаетъ ни малѣйшаго пятна на его личность. Онъ только свидѣтельствуетъ о давно извѣстной намъ истинѣ: одиночество Бѣлинскаго какъ идейнаго дѣятеля, не въ смыслѣ общихъ положительныхъ стремленій, а въ смыслѣ путей и средствъ борьбы. Грановскому "не по душѣ героизмъ" Бѣлинскаго: это собственныя его слова и они показываютъ, какъ мало критикъ могъ разсчитывать на горячія привѣтствія своего "кружка" и своей "партіи" и на новомъ пути -- новаго "остервенѣнія". Впечатлѣніе "забавности" въ состояніи допустить только уравновѣшенную благосклонность и нѣжное сожалѣніе. И то, и другое никогда не могло подняться до жгучей температуры любви и ненависти Бѣлинскаго.
   Бѣлинскому, конечно, чувствовалась вся тягота его положенія и онъ не могъ скрыть своего чувства въ письмахъ. Онъ откровенно разсказывалъ о броженіи, захватывавшемъ всю его природу, пытался ввести своихъ друзей въ смыслъ своего новаго міросозерцанія и психологически объяснить новизну. Для него это вопросъ личнаго достоинства и вѣры въ свои силы и цѣли. И онъ неоднократно будетъ обращаться къ только-что пройденнымъ зигзагамъ, признаетъ ихъ многочисленность и опрометчивость, но придетъ къ рѣшительному выводу, менѣе всего малодушному и уклончивому.
   Не только въ письмахъ, но и въ статьяхъ Бѣлинскій свидѣтельствовалъ о постепенномъ развитіи своихъ взглядовъ. По поводу Пушкина онъ заявлялъ, что у него долго оставалось неяснымъ и неопредѣленнымъ понятіе о значеніи поэта!
   Не всякій писатель способенъ на подобную исповѣдь, и Бѣлинскій предвидитъ остроты "доброжелателей". Но онъ не смущается.
   "Мы не завидуемъ готовымъ натурамъ, которыя все узнаютъ за одинъ присѣстъ и, узнавши разъ, одинаково думаютъ о предметѣ всю жизнь свою, хвалясь неизмѣнчивостью своихъ мнѣній и неспособностью ошибаться. Да, не завидуемъ: ибо глубоко убѣждены, что только тотъ не ошибался въ истинѣ, кто не искалъ истины, и только тотъ не измѣнялъ своихъ убѣжденій, въ комъ нѣтъ потребности и жажды убѣжденія; исторія, философія и искусство не то, что математика съ ея вѣчными, неподвижными истинами" {Статьи о Пушкинѣ. VIII, 99, 100.}.
   То же самое Бѣлинскій писалъ и своей невѣстѣ, усиливаясь поднять ее на высшую ступень нравственнаго и общественнаго міросозерцанія.
   "Дѣло не въ томъ, чтобы никогда не дѣлать ошибокъ, а въ томъ, чтобы умѣть сознавать ихъ и великодушно, смѣло слѣдовать своему сознанію. Я больше всего цѣню въ людяхъ пластичность души, способность ея движенія впередъ. Вотъ бѣда, когда эта божественная способность утрачена!" {Починъ, 1896 г., стр. 199.}.
   Но чтобы помириться съ такимъ "движеніемъ впередъ", какое безпрестанно уклоняется отъ прямаго нацравленія, сопровождается страстными порывами увлеченія и не менѣе пылкими приступами раскаянія, надо лично обладать этой способностью. Отвлеченныя соображенія не объяснятъ и не оправдаютъ перехода отъ "бѣшенаго уваженія дѣйствительности", къ ожесточенной злобѣ на нее. Грановскій особенно наглядно обнаружилъ этотъ недостатокъ органическаго проникновенія въ сущность духовнаго міра Бѣлинскаго.
   Самъ историкъ имѣлъ счастье обладать завидной гармоніей крови и разсудка и могъ совершать свой высоко-почтенный просвѣтительный путь безъ всякихъ головокружительныхъ встрясокък Естественно ему становилось "жаль бѣднаго Виссаріона".
   "При чтеніи его письма, -- пишетъ Грановскій, -- мнѣ стало больно за него... Пріятели наши, сдѣлавъ пакость, извиняютъ ее потомъ моментомъ развитія, въ которомъ находились. Но вѣдь такимъ образомъ всю жизнь можно разбить на моменты абстрактные, безъ связи между собою и отвѣтственности одинъ за другой" Надобно же, чтобы была одна основная, неизмѣнная идея въ дѣятельности. Всѣ эти вещи я говорю имъ ежедневно. Правъ ли я?" {О. с. 183.}.
   Несомнѣнно, правъ, скажемъ мы, но только абстрактно. У Бѣлинскаго была болѣе глубокая "основная и неизмѣнная идея" дѣятельности, чѣмъ у самыхъ послѣдовательныхъ и до окаменѣнія неподвижныхъ мыслителей. И именно потому, что эта идея представляла жизненный интересъ и направлялась къ практическимъ цѣлямъ, къ ней могли вести разнообразныя дороги. Все зависитъ отъ указаній опыта, борьбы, а не отъ кабинетныхъ стратегическихъ соображеній.
   Грановскій, очевидно, готовъ отрицать у Бѣлинскаго твердое сознаніе нравственныхъ задачъ. Тогда слѣдовало бы доказать, что "моменты" у критика -- дѣйствительно результаты произвола, что они чисто-"абстрактные", не выношенные упорной думой и не вскормленные кровью искренней страсти. Тогда не стоить Бѣлинскій ни сожалѣнія, ни любви.
   Если такъ судили о немъ доброжелательнѣйшіе и просвѣщеннѣйшіе свидѣтели его дѣятельности, чего же можно было ожидать отъ явныхъ враговъ и тупыхъ носителей слѣпой личной идеи?
   Бѣлинскому, несомнѣнно, не одинъ разъ приходила на умъ грустная мысль о своемъ ложномъ положеніи въ глазахъ даже друзей и о благодарнѣйшихъ темахъ, какія представилъ онъ своимъ врагамъ для обвиненій въ легкомысліи, въ отсутствіи убѣжденій, въ ненадежности критическихъ приговоровъ" Подобно Гоголю, онъ часто раздумывалъ о тяжеломъ бремени писателя, искренне и мужественно говорящаго свою правду обществу. Бѣлинскій не питалъ наклонности публично исповѣдывать свои огорченія, во случалось, горькая рѣчь будто невольно врывалась въ теченіе мысли,-- публика тогда читала трогательныя признанія одного изъ безкорыстнѣйшихъ рыцарей современной мысли.
   "Какъ тяжка у насъ,-- восклицалъ Бѣлинскій,-- роль критика, проникнутаго убѣжденіемъ и не отдѣляющаго вопросовъ объ искусствѣ и литературѣ отъ вопросовъ о своей собственной жизни, обо всемъ,-что составляетъ сущность и цѣль его нравственнаго существованія!.. И тѣмъ хуже ему, если онъ столько уважаетъ истину и столько смиряется передъ нею, что всегда готовъ отказаться отъ мнѣнія, которое защищалъ съ жаромъ и съ энергіею, но которое, въ процессѣ своего безпрерывно движущагося сознанія, онъ уже не можетъ болѣе признавать за справедливое!.. Не смотрятъ на то, что перемѣна мнѣнія не только не доставила и не могла доставить ему никакой пользы, но еще и поставила его, или могла поставить въ непріятное положеніе къ людямъ, которые довѣряли его авторитету, не говоря уже о томъ, что отречься отъ своего мнѣнія, значитъ признаться въ ошибкѣ, а это не совсѣмъ лестно для человѣческаго самолюбія, которое. всегда наклонно поддерживать, что дважды два -- пять, а не четыре, лишь бы только казаться непогрѣшительнымъ. А имѣть свой взглядъ, свое убѣжденіе, судить на какихъ-нибудь основаніяхъ, а не по голосу толпы, да это значитъ ни больше, ни меньше, какъ прослыть человѣкомъ безпокойнымъ и безнравственнымъ" {Статьи о Пушкинѣ. VIII, 61.}.
   И Бѣлинскій, можно сказать, всенародно прослылъ имъ, въ кружкѣ друзей и на страницахъ всей современной печати. Слава безусловно утвердилась за нимъ именно въ Петербургѣ. Въ письмахъ онъ не переставалъ заявлять, что дѣйствительность приводитъ его въ отчаяніе. Это настроеніе, какъ всегда у Бѣлинскаго, непосредственно переходитъ въ статьи. Онъ жадно хватается за всякій литературный мотивъ, свидѣтельствующій о страшной драмѣ между отдѣльной личностью и общимъ строемъ жизни. Онъ съ невыразимой нѣжностью говоритъ о жертвахъ дѣйствительности, готовъ сказать слово сочувствія не только идеальному гоголевскому художнику, но и пушкинскому Чайльдъ-Гарольду. Оба они сломились подъ бременемъ тяжелой силы, именуемой обществомъ" дѣйствительностью, толпой {Русская литература въ 1840 году. IV, 221.}.
   Въ самомъ звукѣ толпа для Бѣлинскаго заключается нѣчто нестерпимо мучительное. Она -- его личный врагъ, потому что въ жизни стремится низвести къ общему уровню все яркое и оригинмльное, въ литературѣ живетъ стадными увлеченіями, преданіями, пошлымъ преклоненіемъ предъ громкимъ именемъ, предъ традиціонной славой.
   Въ исторіи литературы этотъ натискъ безсмысленной стихія на свѣтъ и разумъ является въ особенно рѣзкихъ формахъ.
   Вся жизнь писателя, въ сущности, сплошной искусъ, непрерывная расплата за свое превосходство надъ большинствомъ.
   У поэта непреодолимое желаніе рисовать жизнь въ творческихъ образахъ, но предъ нимъ нѣтъ вдохновляющихъ предметовъ. Дѣйствительность не даетъ живыхъ красокъ и общество не представляетъ оригинальныхъ лицъ, и мы, часто нападая на тщедушіе литературы, должны помнить первоисточникъ ея недуга.
   "Посмотрите,-- восклицаетъ Бѣлинскій,-- какъ иногда крѣпко впивается она въ общество, словно дитя всасывается въ грудь своей матери, и ея ли вина, если съ перваго слабаго усилія она всасываетъ все молоко изъ этой безплодной груди... Недостатокъ внутренней жизни, недостатокъ жизненнаго содержанія, отсутствіе міросодержанія,-- вотъ причина"...
   И критикъ готовъ оправдать ненавистнѣйшія для него литературныя явленія ради жалкой общественной почвы, только и способной производить плевелы. Напримѣръ, Ломоносовъ, Петровъ" Херасковъ и Державинъ сочиняли громкія оды; позже ихъ въ русской литературѣ водворились жалобные вопли разочарованія... Ни то, ни другое не свидѣтельствовало о полноправной жизненности и силѣ художественнаго творчества.
   И вполнѣ естественно, "гдѣ нѣтъ внутреннихъ духовныхъ интересовъ, внутренней сокровенной игры и переливовъ жизни, гдѣ все поглощено внѣшней, матеріальной жизнью, тамъ нѣтъ почвы для литературы, нѣтъ соковъ для питанія".
   Писатель можетъ отдаться изображенію этой матеріальной жизни,-- во онъ лично жестоко искупитъ несоотвѣтствіе возвышеннаго строя своей природы съ окружающимъ міромъ. Поэтому авторство въ Россіи "тяжелая, медленная и напряженная работа". Это доказывается немногочисленностью произведеній даровитѣйшихъ русскихъ талантовъ. На западѣ совершенно другое. Тамъ Шекспиръ, Байронъ, Шиллеръ, Гёте завѣщали намъ одинаково громадное наслѣдство и по качеству, и по количеству.
   И не только художники терпятъ отъ ледяного дыханія дѣйствительности,-- той же участи подвержены и критики. Положимъ, въ журналѣ появляется статья -- плодъ глубокаго убѣжденія и горячаго чувства. Она внушена великими духовными стремленіями, поглощающими писателя. Она дышитъ новизной и силой идей, посмотрите, какъ ей встрѣчаетъ русскій читатель?
   Или холодно, или съ негодованіемъ, не имѣющимъ ничего общаго ни съ идеями статьи, ни съ намѣреніями и талантомъ автора.
   Говорятъ,-- статья длинна, досадна по своему содержанію, мѣшаетъ правильному пищеваренію обывателя, смутно безпокоитъ его неповоротливую мысль. Какое читателю дѣло до чувства и вѣры писателя? Интересенъ тотъ, кто громче кричитъ, и силенъ журнальный воинъ, послѣдній оставшійся на аренѣ.
   Но горше горе тому, кто отважился затронуть старыхъ боговъ! Для толпы не существуетъ убѣжденій, сознательно и вдумчиво усвоенныхъ. Ей нуженъ авторитетъ и необходима привычка. Осужденіе общепризнанной истины всегда кажется ей бунтомъ и безразсудствомъ, и несбыточное желаніе писателя -- весь свѣтъ одновременно увѣрить въ своей истинѣ!
   Нѣтъ. Чѣмъ смѣлѣе его мысль, чѣмъ жизненнѣе міросозерцаніе, тѣмъ безповоротнѣе онъ осужденъ на упорную и мучительную борьбу. Сочувственники и единомышленники будутъ завоевываться медленно шагъ за шагомъ. Сначала единицы, съ годами онѣ разростутся въ десятки и сотни. Но уже большое счастье, если имѣются на лицо и единицы!
   Бѣлинскій вѣритъ въ ихъ существованіе и опять, наравнѣ съ Гоголемъ, тѣшитъ себя мыслью о невѣдомомъ, Богъ вѣсть гдѣ заброшенномъ, но горячо сочувствующемъ читателѣ.
   Съ этой вѣрой критикъ вступаетъ на новую дорогу войны съ дѣйствительностью и съ своими прежними врагами и читателями.
   И послѣдняя война едва ли не самая отвѣтственная.
   Бѣлинскій, уѣзжая въ Петербургъ, оставилъ за собой цѣлый лагерь ожесточенныхъ хулителей. Грановскій жалуется, что ему вездѣ приходится защищать Бѣлинскаго отъ упрековъ въ подлости. И во главѣ упрекавшихъ стояла молодежь, лучшіе студенты, по словамъ Грановскаго, считали Бѣлинскаго "подлецомъ въ родѣ Булгарина" {О. с. 363-4.}.
   И единственное оружіе представлялось въ сомнительной перемѣнѣ мнѣній! Выйти изъ такого положенія съ честью и именемъ побѣдителя было задачей, достойной великаго таланта и еще болѣе высшаго мужества.
   

XXVIII.

   Трезвое представленіе о дѣйствительности логически подсказало Бѣлинскому цѣли и пути его критики. Въ Петербургѣ онъ воочію убѣдился, какъ тѣсны предѣлы свободной умственной дѣятельности, какъ ограниченъ кругъ доступныхъ обществу идей и какіе многочисленные запреты лежатъ на самихъ проявленіяхъ идейной, хотя бы даже и очень скудной жизни.
   Литература и только она отвѣчаетъ за все, что причастно общимъ интересамъ. Въ Западной Европѣ искусство давно слилось съ запросами общественной жизни, литература превратилась въ анализъ настоящаго и въ программу будущаго. Въ Россіи тоже направленіе пріобрѣло еще болѣе широкій смыслъ.
   Здѣсь одна лишь литература и художественная критика отражаютъ жизнь и подвергаютъ ее суду. Вообще "интеллектуальное сознаніе русскаго общества" выражается только въ литературныхъ произведеніяхъ. Слѣдовательно, искусство и критика, помимо своей общеевропейской роли въ XIX вѣкѣ, въ Россіи заполняютъ еще множество пробѣловъ въ культурномъ прогрессѣ поэзіи.
   Отсюда совершенно послѣдовательно вытекаютъ свойства к основы новой критики, ея приложеніе къ искусству. Разъ художественное творчества -- анализъ, онъ по содержанію и смыслу ничѣмъ не отличается отъ науки и философіи. Вся разница въ формѣ, въ пути, въ способѣ, какими выражаетъ истину творчество и мысль. "Наука, разлагающею дѣятельностью разсудка, отвлекаетъ общія идеи отъ живыхъ явленій. Искусство, творящею дѣятельностью фантазіи, общія идеи являетъ живыми образами". Цѣли въ обоихъ случаяхъ тождественны -- просвѣщеніе общества и разумное направленіе его жизненныхъ силъ.
   Примѣните это понятіе къ литературѣ, и предъ вами сами собой распредѣлятся писатели и произведенія по различнымъ степенямъ ихъ значительности и талантливости.
   Бѣлинскій, установивъ общее понятіе искусства, сдѣлалъ одновременно два практическихъ вывода и на нихъ построилъ всю свою обильную критическую мысль. Выводы касаются построеній художника и предметовъ его творчества.
   Мы знаемъ, что стала обозначать на языкѣ Бѣлинскаго объективность. Мѣрой воспріимчивости и отзывчивости писателя должно съ этихъ поръ опредѣляться его мѣсто въ£исторіи человѣческаго развитія. И, несомнѣнно, достойнѣшихъ писателей новому міру даетъ литература, искони жившая одной жизнью съ дѣйствительностью, горѣвшая соціальными страстями и намѣчавшая общественные идеалы.
   "Это, литература французская, и талантливѣйшая ея представительница въ эпоху сороковыхъ годовъ.-- Жоржъ Зандъ -- будетъ теперь окружена неизмѣнно блестящимъ ореоломъ.
   Бѣлинскій пишетъ:
   Это безспорно, первая поэтическая сила современнаго міра. Каковы бы ни были ея начала, съ ними можно не соглашаться, ихъ можно не раздѣлять, ихъ можно находить ложными; но ея самой нельзя не уважать, какъ человѣка, для котораго убѣжденіе есть вѣрованіе души и сердца. Оттого многія изъ ея произведеній глубоко западаютъ въ душу и никогда не изглаживаются изъ ума и памяти. Оттого талантъ ея не слабѣетъ ни въ силѣ, ни въ дѣятельности, но крѣпнетъ и растетъ".
   Критикъ готовъ еще повысить тонъ и довести изображаемый талантъ до полнаго идеала. Онъ увѣренъ, подобный писатель всегда представляетъ сильный нравственно-безукоризненный характеръ. Иначе не могло бы заключаться столько глубины и живого чувства въ его созданіяхъ.
   Бѣлинскому "горько думать", что находятся люди съ талантомъ, способные пѣть, подобно птицамъ, безотчетно и беззаботно, безучастно къ судьбѣ "своихъ страждущихъ братій" {Рѣчь о критикѣ, А. Никитенко. VI, 211.}.
   Жоржъ-Зандъ до конца останется на знамени критика. Для представленія о творческой силѣ XIX вѣка Бѣлинскій назоветъ два имени -- Байрона и Жоржъ-Занда, первое, очевидно, но имя принципа борьбы личности съ обществомъ, второе -- ради соціальныхъ вѣрованій {Петербургскій сборникъ. X, 368. 1846 г.}.
   Но вѣдь такъ много толковали во всѣ времена и продолжаютъ толковать до сихъ поръ о "чистомъ искусствѣ". Существуетъ ли оно и какіе его признаки?
   Отвѣтъ Бѣлинскаго рѣшителенъ: чистаго, абстрактнаго искусства, "никогда и нигдѣ не бывало". На первый взглядъ греческое искусство подходитъ подъ понятіе чистаго; оно, повидимому, особенно далеко стоитъ отъ будничной дѣйствительности. Но это обманъ зрѣнія.
   На самомъ дѣлѣ ни одно искусство съ такой полнотой не отражало религіозной, политической, общественной и частной жизни гражданъ, какъ эллинское.
   Среди новыхъ поэтовъ Гёте является чаще всего образцомъ безукоризненнаго жреца искусства. Но и здѣсь кроется недоразумѣніе. Само (искусство не при чемъ въ равнодушіи Гёте къ вопросамъ времени. Все дѣло въ характерѣ автора Фауста.
   Какъ поэтъ -- онъ великъ, какъ человѣкъ -- самое обыкновенное явленіе, можетъ быть, даже ниже обыкновеннаго, если принять во вниманіе умъ и талантъ Гёте.
   "Не искусство,-- говорить Бѣлинскій,-- а его личный характеръ заставляли его вѣчно тереться между сильными земли, жить дышать милостынею ихъ улыбокъ, равно какъ и оказывать самое холодное невниманіе ко всему, что не касалось до него лично, что могло возмутить его юпитеровское, говоря поэтически, и эгоистическое, говоря прозаически, спокойствіе. И потому равнодушіе Гёте къ живымъ вопросамъ современной ему исторіи не имѣетъ ничего общаго съ искусствомъ: искусство и не думало обязывать его, въ свою пользу, безнравственнымъ равнодушіемъ такого рода".
   Но даже и при такихъ отнюдь не возвышенныхъ свойствахъ личнаго характера, Гёте все-таки оказался выразителемъ многихъ сторонъ современной ему дѣйствительности. Достаточно вспомнить объ его стремленіи къ простотѣ, ясности, положительности, объ его сочувствіи природѣ и усердныхъ занятіяхъ естественными науками {Современныя замѣтки. XI. 298--9. 1847 г.}.
   Не надо, конечно, забывать и о большой долѣ мистицизма въ созерцаніяхъ Гёте: второй части Фауста не могъ создать умъ. совершенно положительный, но не въ этомъ вымученномъ и преднамѣренно затемненномъ произведеніи сказался дѣйствительный талантъ Гёте, и характеристика его у Бѣлинскаго по существу справедлива.
   Та же мысль о невозможности безусловно чистаго творчества доказывается и другимъ примѣромъ, краснорѣчивымъ не менѣе гётевскаго безстрастія.
   На Шекспира обыкновенно ссылаются не рѣже, чѣмъ на Гёте" защитники священной неприкосновенности искусства. Но это значитъ обнаруживать близорукость умственнаго зрѣнія.
   Шекспиръ, несомнѣнно, величайшій творческій геній, но не видѣть изъ-за его поэзіи безсчисленныхъ уроковъ -- для психолога, историка, философа, политика значитъ не понимать его произведеній. Шекспиръ никогда не перестаетъ быть поэтомъ, но поэзія для него только форма разнообразнѣйшаго, отнюдь не чисто поэтическаго содержанія. Въ этомъ смыслѣ онъ истинный поэтъ новаго времени: оно отдало перевѣсъ важности содержанія надъ важностью формы {Взглядъ на русскую литературу въ 1847 году. XI, 361.}.
   Въ единственномъ случаѣ можно усмотрѣть торжество чистаго искусства, когда оно удовлетворяетъ интересамъ одною образованнѣйшаго класса общества. Такъ было, напримѣръ, въ эпоху итальянскаго возрожденія. Но нашему времени никогда не вернуться къ этому золотому вѣку аристократическаго творчества. Теперь всепоглощающіе интересы дня -- реальная жизнь народа, отношенія классовъ, взаимодѣйствіе личности и общества, идеаловъ и жизни, и искусство, если только оно желаетъ имѣть у себя, публику, должно неминуемо связать путь своего развитія съ этими фактами
   Но, разъ искусство неразрывно съ дѣйствительностью и творчество должно выражать вѣрованія автора и даже въ опредѣленномъ направленіи, т.-е. его сочувствіе страждущимъ братьямъ, то вѣдь оно можетъ превратиться въ чистую проповѣдь гуманныхъ идей и совпасть съ обыкновенной журнальной публицистикой?
   Именно этого совпаденія и потребуютъ впослѣдствіи крайніе "реалисты" шестидесятыхъ годовъ. Писаревъ откажется дѣлать различія между художественными произведеніями и хрониками и. обозрѣніями и пожелаетъ, чтобы беллетристика существовала и читалась исключительно ради положительныхъ сообщеній и фактическихъ данныхъ.
   Бѣлинскій не могъ совершить подобнаго акта надъ неотразимымъ естественнымъ явленіемъ, и здѣсь одна изъ существенныхъ заслугъ его критики.
   Никакое горячее сочувствіе идейно-общественнымъ задачамъ литературы, никакое глубокое презрѣніе къ птичьему лепету разумныхъ существъ не могло поднять его руки на понятіе красоты и творческой свободы.
   "Искусство прежде всего должно быть искусствомъ" {Ib., стр. 351.} -- это незыблемая истина, несомнѣнная для Бѣлинскаго даже въ минуты его пламеннаго негодованія на Гоголя-публициста. Устремляя противъ Переписки съ друзьями всю силу логики и страсти, Бѣлинскій въ то же время "отчитывался" Мертвыми душами. Художникъ не утрачивалъ своего обаянія надъ критикомъ, какъ бы низко не опускалось его мышленіе. Образы продолжали горѣть безсмертной красотой рядомъ съ недостойный^ идеями.
   И врядъ-ли какой критикъ, равнаго политическаго темперамента, посвятилъ столько восторженныхъ рѣчей художественной красотѣ, какъ Бѣлинскій! Онъ превращался въ поэта, заговаривая о существеннѣйшемъ источникѣ эстетическаго наслажденія. Онъ, достигши вершинъ положительной мысли, вновь становился романтикомъ, лишь только ему предстояло показать неотразимо-манящую перспективу таинственнаго процесса, именуемаго творческимъ вдохновеніемъ.
   Въ первое время петербургской дѣятельности художественные восторги Бѣлинскаго часто превращаютъ его статьи въ стихотворенія въ прозѣ. Онъ и теперь отнюдь не поклонникъ умилительныхъ эстетическихъ созерцаній. Напротивъ. Онъ переживаетъ первый неудержимый задоръ въ борьбѣ съ дѣйствительностью и стремительно ищетъ всюду личностей, воплощающихъ переживаемое имъ настроеніе. Онъ произнесетъ восторженную хвалу Лермонтову и его герою, онъ даже увѣнчаетъ Ивана Грознаго. Московскій царь, воскресившій въ памяти исторіи тацитовскія страницы о римскихъ цезаряхъ, оказывался жертвой современныхъ условій полуазіатскаго быта. Они лишили царя возможности пересоздать дѣйствительность, не дали ему никакого развитія, онъ остался при своей естественной силѣ и грубой мощи.
   И посмотрите, съ какимъ напряженіемъ мысли и героическими усиліями чувства защищаетъ нашъ борецъ личность только во имя ея личныхъ независимыхъ и сильныхъ проявленій! Мы при каждомъ словѣ должны помнить истинный источникъ мыслей автора и не упускать изъ виду, что оправданія Грозному скрываютъ въ глубинѣ трепетное негодованіе на такъ-называемую силу вещей и заѣдающую среду.
   "Тираннія Іоанна Грознаго,-- пишетъ Бѣлинскій,-- имѣетъ глубокое значеніе, и потому она возбуждаетъ къ нему скорѣе сожалѣніе, какъ къ падшему духу неба, чѣмъ ненависть и отвращеніе, какъ къ мучителю... Можетъ быть, это былъ своего рода великій человѣкъ, во только не во время, слишкомъ рано явившійся Россіи, пришедшій въ міръ съ призваніемъ на великое дѣло и увидѣвшій, что ему нѣтъ дѣла въ мірѣ. Можетъ быть, въ немъ безсознательно кипѣли всѣ силы для измѣненія ужасной дѣйствительности, среди которой онъ такъ безвременно явился, которая не побѣдила, но разбила его и которой онъ такъ страстно мстилъ всю жизнь свою, разрушая и ее, и себя самого въ болѣзненной и безсознательной ярости".
   И дальше возстаетъ предъ нами совершенно романтическая фигура: она должна бы вполнѣ удовлетворить автора философическаго письма, тосковавшаго но таинственнымъ, захватывающимъ образамъ западныхъ среднихъ вѣковъ.
   Здѣсь все, и блѣдное лицо, и впалыя сверкающія очи, и страшное величіе, и нестерпимый блескъ ужасающей поэзіи...
   До такой живописи могла поднять воображеніе "гнусная рассейская дѣйствительность", вызывавшая на вражду всю природу Бѣлинскаго! Шиллеризмъ воскресъ, только уже не въ формѣ абстрактнаго героизма, а съ самыми положительными задачами и средствами.
   И вотъ въ это самое время Бѣлинскій является пѣвцомъ поэтической красоты, не менѣе стремительнымъ, чѣмъ -- грозной личности. Онъ, какъ и требуетъ самый предметъ, картиной поясняетъ силу прекраснаго надъ человѣческой душой. Онъ представляетъ читателямъ появленіе красавицы въ ярко освѣщенной залѣ и подробно рисуетъ Эффектъ, мгновенное чудодѣйственное впечатлѣніе на пылкую юность, на суровую старость, на героевъ, на поэтовъ. Критикъ, въ порывѣ восторга, готовъ даже нанести жестокій ударъ своей религіи личнаго протеста и осмысленнаго стремленія пересоздавать дѣйствительность. Красавица можетъ не выражать опредѣленной идеи и даже опредѣленнаго чувства, и все-таки безгранично (чаровать осчастливленнаго зрителя. Красота сама себѣ цѣль, подобно истинѣ и благу, и критикъ даетъ ей право царствовать надъ вселенной "только властію своего имени" {Стихотворенія М. Лермонтова. IV, 278. 1841 г.}.
   Отсюда естественный выводъ: да здравствуетъ искусство, осуществляющее красоту во имя ея самой!
   Но такого вывода не будетъ сдѣлано, потому что критикъ лично не способенъ замереть въ безотчетномъ созерцаніи предъ какой угодно красавицей. И самое понятіе красоты незамѣтно сольется у него съ понятіемъ поэзіи. Тогда другое дѣло. Поэзія отнюдь не безстрастное шествіе нѣкоего величественнаго и ослѣпительнаго солнца. Она по самому существу жизнь и движеніе, слѣдовательно, источникъ весьма опредѣленныхъ чувствъ и, слѣдовательно, идей.
   Критикъ будто не замѣчаетъ соревнованія двухъ весьма различныхъ понятій и въ одной и той же статьѣ воспѣваетъ самодовлѣющую невозмутимую красоту и даетъ цѣлый рядъ опредѣленій поэзіи.
   Здѣсь также много романтическаго паѳоса, образы совершенно подавляютъ отвлеченія, но каждая картина дышитъ и горитъ вполнѣ реальными намѣреніями автора. "Поэзія -- это огненный взоръ юноши, кипящаго избыткомъ силъ; это -- его отвага и дерзость, его жажда желаній, неудержимые порывы его стремленія сжать въ пламенныхъ объятіяхъ и небо, и землю, разомъ осушить до дна неистощимую чашу жизни... Поэзія -- это сосредоточенная, овладѣвшая собою сила мужа, вполнѣ созрѣвшаго для жизни, искушеннаго ея опытами, съ уравновѣшенными силами духа, съ просвѣтленнымъ взоромъ готоваго на битву и на подвигъ"...
   Очевидно, царство поэзіи неограниченно, и основная сила его -- способность вызывать сильныя движенія души. Критикъ и позже съ большимъ удовольствіемъ будетъ живописать "прекрасную молодую женщину" безъ опредѣленнаго выраженія въ чертахъ ея лица. Эта преданность чистымъ эстетическимъ впечатлѣніямъ краснорѣчива для нравственнаго міра Бѣлинскаго: критикъ всю жизнь оставался художникомъ и жизнью одною жилъ съ художниками, когда вопросъ заходилъ даже о прекрасныхъ формахъ. Красота такая же потребность нашего духа. Какъ истина и добродѣтель {Статьи о Пушкинѣ. VIII, 368.}.
   Но всѣ эти изліянія не исчерпываютъ міровоззрѣнія критика, а только выясняютъ одинъ изъ мотивовъ его духовной жизни. Въ области критики оно займетъ свое мѣсто, но въ понятіи поэтическою. А оно отнюдь не тождественно съ идеей чистой, отрѣшенной красоты, все равно, какъ не совпадаетъ и съ представленіемъ о нравственной проповѣди, о преднамѣренномъ направленіи, о разсудочно усвоенномъ идеалѣ. Въ поэзію красота входитъ лишь какъ одинъ изъ частныхъ признаковъ и можетъ даже совершенно преобразоваться сравнительно съ своимъ первичнымъ опредѣленіемъ, именно совпасть съ истиной.
   Это совпаденіе и является идеаломъ новой поэзіи. Оно даетъ въ результатѣ натуральную школу.
   

XXIX.

   Борьба за гоголевское направленіе -- главнѣйшая задача цѣлаго періода дѣятельности Бѣлинскаго. Онъ самъ неоднократно признаетъ основнымъ вопросомъ русской литературы натуральную школу и ставитъ его наравнѣ съ живѣйшимъ интересомъ современной общественной мысли, съ славянофильствомъ. Вокругъ этихъ темъ группируются важнѣйшія статьи Бѣлинскаго и его слово замираетъ на рѣшеніи задачъ, въ чемъ сила и смыслъ натуральнаго направленія искусства, и что положительнаго внесено славянофильскимъ толкомъ въ сознаніе русскаго общества?
   Мы видѣли, какъ высоко поставлена критикомъ идейность творчества, опредѣленность направленія. Жоржъ-Зандъ ясно и непосредственно удовлетворяла потребности Бѣлинскаго въ личной борьбѣ съ предразсудочнымъ обществомъ и косной толпой. Но онъ не могъ помириться съ преднамѣренностью борьбы ради какихъ бы то ни было возвышенныхъ цѣлей. Творчество не должно терять своихъ правъ предъ какими бы то ни было идеалами. Художникъ долженъ всегда и вездѣ оставаться художникомъ, идейность не должна быть тенденціей, а естественнымъ проявленіемъ таланта и натуры писателя. Въ этомъ весь смыслъ такъ-называемыхъ великихъ поэтическихъ дарованій: они безсознательно вдохновенны и непосредственно идейны.
   У Бѣлинскаго нѣтъ выраженій идейный, идейность, онъ выражается энергичнѣе, говоритъ о направленіи, и неуклонно доказываетъ, что у художника оно также должно быть талантомъ, т. е. даромъ природы, а не извнѣ навязаннымъ символомъ вѣры. Партійные поэты смѣшны, по мнѣнію Бѣлинскаго, и отказаться художнику отъ творческой свободы значить обречь на гибель самый свой талантъ.
   Но нѣкоторые поэты явно работаютъ въ пользу опредѣленныхъ политическихъ и общественныхъ идей, какъ же судить объ этой работѣ?
   Отвѣтъ простой. Она сама себя судитъ. Она плодотворна, долговѣчна и стоить на высотѣ достоинства поэта, если подсказывается личными впечатлѣніями и чувствами художника. Именно самыя впечатлѣнія должны быть идейны, тогда только художественный талантъ съ одинаковымъ значеніемъ служитъ искусству и обществу.
   "Творчество,-- пишетъ Бѣлинскій, -- по своей сущности требуетъ безусловной свободы въ выборѣ предметовъ не только отъ критиковъ, но и отъ самого художника. Ни ему никто не въ правѣ задавать сюжетовъ, ни онъ самъ не въ правѣ направлять себя въ этомъ отношеніи. Онъ можетъ имѣть опредѣленное направленіе, но оно у него только тогда можетъ быть истинно, когда безъ усилія, свободно сходится съ его талантомъ, его натурою и инстинктами и стремленіемъ" {Отвѣтъ Москвитянину. XI, 234. 1847 г.}.
   Одного только критикъ можетъ требовать отъ художника, чтобы онъ оставался вѣренъ изображенной имъ дѣйствительности "не извращалъ выбраннаго предмета личными вымыслами.
   Очевидно, свойства предмета и искреннее отношеніе къ нему сами по себѣ опредѣляютъ и значительность, и направленіе произведеній искусства. А выборъ этой или иной дѣйствительности для творческой работы зависитъ отъ глубины и богатства природы художника.
   Впечатлѣнія одного поэта внушать ему только трели солбвья, впечатлѣнія другого уподобятся "тенденціямъ". Такая именно судьба постигла Тургенева, и онъ въ свое оправданіе разсказалъ процессъ своего творчества совершенно по программѣ Бѣлинскаго. Это совпаденіе -- краснорѣчивѣйшее свидѣтельство въ пользу эстетики нашего критика.
   Бѣлинскій и здѣсь предупредилъ заблужденія нѣкоторыхъ публицистовъ шестидесятыхъ годовъ, во что бы то ни стало гнувшихъ творческія способности поэтовъ подъ извѣстное общественное знамя. Бѣлинскій, не меньше какихъ угодно публицистовъ почитавшій направленіе и идеи, не забылъ простѣйшаго факта: психологическаго смысла творчества и запутаннѣйшій вопросъ критики рѣшилъ въ полномъ согласіи и съ фактами, и съ самими художниками.
   Огкуда получается направленіе у художника и вообще у всякаго человѣка? Отъ очень нагляднаго обстоятельства: отъ живой и кровной симпатіи писателя съ духомъ, надеждами, радостями и болѣзнями своего времени. Безъ этой симпатіи немыслимъ просто болѣе или менѣе интеллигентный человѣкъ, какъ нравственная единица, еще менѣе возможенъ писатель.
   Но вопросъ не кончается.
   "Главное и трудное состоитъ не въ томъ, чтобъ имѣть направленіе и идеи, а въ томъ, чтобъ не выборъ, не усиліе, не стремленіе, а прежде всего сама натура поэта была непосредственнымъ источникомъ его направленія и идей".
   Художникъ даже можетъ не отдавать полнаго и яснаго отчета въ идейномъ смыслѣ своихъ произведеній, все равно, какъ и въ возникновеніи и развитіи художественныхъ образовъ. Бѣлянскій встрѣтился съ самымъ рѣзкимъ фактомъ подобнаго недоразумѣнія,-- въ лицѣ Гоголя. Но критикъ предусматривалъ раньше возможное самонепониманіе художника, и этотъ фактъ новое доказательство психологической глубины критики Бѣлинскаго.
   Для примѣра Бѣлинскій беретъ не Гоголя, а другого своего любимаго поэта и предполагаетъ слѣдующее:
   "Еслибъ сказали Лермонтову о значеніи его направленія и идей, онъ, вѣроятно, многому удивился бы и даже не всему повѣрилъ. И не мудрено:, его направленіе, его идеи были онъ самъ, его собственная личность, и потому онъ часто выказывалъ великое чувство, высокую мысль въ полной увѣренности, что онъ не сказалъ ничего особеннаго. Такъ силачъ безъ вниманія, мимоходомъ, откидываетъ ногою съ дороги такой камень, который человѣкъ съ обыкновенною силою не сдвинулъ бы съ мѣста и руками" {Стихотворенія Аполлона Григорьева. X, 404. 1846 г. Русская литература въ 1844 году. IX, 293. 1845 г.}.
   Если направленіе такъ неразрывно связано съ творчествомъ, то первоисточника его, очевидно, слѣдуетъ искать въ тѣхъ предметахъ, какіе выбираетъ художникъ для своей творческой работы. А предметъ можетъ быть идейнымъ только въ томъ случаѣ, когда онъ значителенъ по своему жизненному и общественному смыслу, когда въ немъ самомъ, независимо отъ преднамѣренныхъ толкованій и освѣщеній, заключается богатое поучительное содержаніе.
   А такимъ предметомъ является только дѣйствительность, переживаемая даннымъ временемъ и обществомъ. Литература, избирающая ее своимъ предметомъ, и будетъ идейная въ силу естественнаго порядка вещей. Это и есть натуральная школа.
   Намъ ясно теперь, почему Бѣлинскій съ такой неустанной энергіей защищалъ гоголевское творчество и почему въ торжествѣ новаго направленія видѣлъ ясное свидѣтельство развивающагося самосознанія русскаго общества. Натуральная школа обіадаевъ направленіемъ и идеями сама по себѣ, по своей сущности, независимо отъ книгъ, аудиторій и критики. Пусть представители этой школы не сознаютъ всего общественнаго значенія своего творчества, только пусть не измѣняютъ своему художественному знамени, и плоды созрѣютъ безъ ихъ ухода.
   Бѣлинскій судьбу натуральнаго направленія старался выяснить не только путемъ публицистики и эстетики, онъ связалъ ее вообще съ исторіей русской литературы. Онъ въ прошломъ русской словесности собралъ задатки новѣйшей школы, чтобы доказать ея глубоко-національный характеръ, онъ всѣ періоды русскаго литературнаго слова оцѣнилъ съ точки натуральныхъ принциповъ творчества. Гоголь сталъ на мѣсто Гегеля и Мертвыя души явились такимъ же неистощимымъ законодательствомъ для общественной мысли, какимъ раньше была гегельянская діалектика для философскихъ построеній.
   Основное положеніе натуральной критики, высказанное въ 1842 году по поводу гоголевской поэмы, крайне рѣшительно:
   "Въ томъ, что художническая дѣятельность Гоголя вѣрна дѣйствительности, мы видимъ черту геніальности" {Статья по поводу критическихъ статей К. Аксакова о Мертвыхъ душахъ. VI, 546.}.
   Приложите этотъ принципъ къ историческимъ фактамъ и вы получите точную философію исторіи русской литературы: это -- постепенный переходъ отъ искусственности и подражательности къ естественности и самобытности. Изъ книжной русская литература становилась живой и общественной.
   Слѣдовательно, всѣ явленія прогрессивны, гдѣ правда и общественность, наоборотъ, всѣ ретроградны, гдѣ искусственность реторичность и художественная отрѣшенность. И Бѣлинскій знаетъ въ сущности только двѣ литературныя школы: реторическую и натуральную. Одна стремится къ выспреннимъ мотивамъ, громкимъ рѣчамъ, небывалымъ подвигамъ и героямъ, другая пребываетъ на землѣ и въ средѣ обыкновенныхъ смертныхъ. И это направленіе существовало гораздо раньше Гоголя: въ сущности русская литература началась натурализмомъ, именно общественными сатирами Кантемира. Гоголь только окончательно утвердилъ власть исконнаго русскаго и сдѣлалъ невозможными новые набѣги лжи и подражательности на сцену національнаго творчества.
   "Если бы насъ спросили,-- пишетъ Гоголь,-- въ чемъ состоитъ существенная заслуга новой литературной школы, мы отвѣчали бы: въ томъ именно, за что нападаетъ на нее близорукая посредственность или низкая зависть, въ томъ, что отъ высшихъ идеаловъ человѣческой природы и жизни она обратилась къ такъ-называемой "толпѣ", исключительно избрала ее своимъ героемъ, изучаетъ ее съ глубокимъ вниманіемъ и знакомитъ ее съ нею же самою. Это значило совершить окончательно стремленіе нашей литературы, желавшей сдѣлаться вполнѣ національною, русскою, оригинальною и самобытною; это значило сдѣлать ее выраженіемъ и зеркаломъ русскаго общества, одушевить ее живымъ національнымъ интересомъ" {Русская литература въ 1845 году. X, 283; XI, 328.}.
   Мы видимъ, натуральная школа только предметомъ своего изученія достигла двухъ великихъ результатовъ, отвѣчающихъ духу новаго времени -- общественной идейности и народности. Во имя этихъ завоеваній Бѣлинскій стоялъ на стражѣ гоголевскихъ произведеній и не пропускалъ случая выступить на защиту Мертвыхъ душъ противъ Сенковскаго, Полевого, даже друзей автора -- проф. Шевырева и Константина Аксакова, наконецъ, противъ самого автора.
   Библіотека для Чтенія уничтожала произведеніе Гоголя за наименованіе его поэмой, за несоблюденіе правилъ русской грамматики, за "нечистыхъ героевъ", за сходство съ романами Поль де-Кока {Библ. для Чтенія. 1842, т. 53.}. Одновременно Полевой въ Русскомъ Вѣстникѣ убѣждалъ Гоголя лучше перестать писать, чѣмъ "постепенно болѣе и болѣе падать", сочинять языкомъ харчевенъ и томить читателей въ смрадномъ воздухѣ "неопрятныхъ гостинницъ". Шевыревъ готовъ былъ требовать отъ Гоголя "добродѣтельнаго человѣка", патріотическаго оправданія отрицательныхъ героевъ и совѣтовалъ автору обратиться къ изученію высшаго общества, какъ неисчерпаемаго кладезя русскихъ положительныхъ свойствъ. Сѣверная Пчела клеймила Гоголя за то же пристрастіе къ негодяямъ, за безвкусіе, дурной тонъ, за варварскій языкъ, и назначала ему мѣсто даже ниже Поль-де-Кока {Сѣв. Пч. 1842 г., No 137.}. Константинъ Аксаковъ -- полная противоположность петербургскимъ насмѣшникамъ и пасквилянтамъ, впалъ въ другую крайность, сопоставилъ Гоголя съ Гомеромъ. Смѣшное этого паѳоса почувствовали даже принципіальные враги Бѣлинскаго, въ родѣ Погодина и Шевырева, недоволенъ остался и Гоголь {Брошюра Нѣсколько словъ о поемѣ Гоголя: Похожденія Чичикова или Мертвыя Души. 1842 г. Отзывы Погодина, Шевырева и Гоголя. Барсуковъ VI, 298-9.}.
   Бѣлинскому предстояло единолично защищать Гоголя и отъ ярости враговъ, и отъ наивности друзей. Во защита не означала безусловнаго восторга. Правда, Гоголь -- родоначальникъ новой національной школы. Онъ, какъ художникъ, стоить на высотѣ современности, но онъ не послѣднее слово творческаго таланта. Есть нѣчто, не входящее въ дарованіе Гоголя, и между тѣмъ весьма существенное для художника новаго времени. Это именно нѣчто и вызоветъ у Гоголя злополучную переписку. Бѣлинскій могъ предчувствовать ее задолго до ея появленія. Его остановили "мистико-лирическія выходки" въ поэмѣ, и онъ могъ отмѣтить измѣну художника своему истинному призванію, желаніе стать прорицателемъ, глашатаемъ великихъ истинъ, теорій и системъ. А теоріи и системы, по мнѣнію Бѣлинскаго, "всегда гибельны для искусства и таланта" {Похожденія Чичикова. XI, 69, 70. 1847 г.}.
   Но вѣдь возможенъ же случай, когда истины и теоріи одновременно и непосредственныя внушенія вдохновеннаго генія, и выводы сознательной мысли? Бѣлинскій сравнивалъ Гоголя съ животнымъ, рѣзко характеризируя безотчетность его творчества. Это не общее правило: о Жоржъ-Зандѣ Бѣлинскій такъ не могъ бы выразиться. Въ чемъ же разница?
   

XXX.

   Аксаковъ, вознося Гоголя до Гомера, не призналъ Жоржъ-Зандъ великой писательницей. Бѣлинскій возмутился и воспользовался случаемъ еще разъ заявить свое преклоненіе предъ геніальностью "первой поэтической славы современнаго міра". Жоржъ-Зандъ -- выше Гоголя, потому что имѣетъ значеніе не въ одной французской литературѣ, но и во всемірно-исторической {VI, 541.}.
   Критикъ не могъ объяснить подробно своего приговора, но могъ въ то время, когда, по словамъ Бѣлинскаго, цензура безпрестанно исключала изъ его статей по двѣ трети и. въ томъ, числѣ самый "смыслъ". Но намъ извѣстно изъ отрывочныхъ и общихъ намековъ, чѣмъ Жоржъ-Зандъ заслужила, отъ русскаго критика такой роскошный вѣнокъ?
   У Городя нѣтъ двухъ достоинствъ писателя -- знаній и субъективнаго начала. Первое понятно само собой, второе объяснена критикомъ еще независимо отъ Гоголя, въ своеобразномъ толкованіи объективности. Гоголь только внушилъ болѣе яркое и подробное выясненіе старой мысли.
   Бѣлинскій привѣтствовалъ въ Мертвыхъ душахъ, какъ "величайшій успѣхъ и шагъ впередъ", субъективность -- болѣе ощутительную, чѣмъ въ прежнихъ произведеніяхъ. И дальше слѣдовало объясненіе.
   "Мы разумѣемъ не ту субъективность, которая, по своей огра" виновности или односторонности, искажаетъ объективную дѣйствительность изображаемыхъ поэтомъ предметовъ; но ту глубокую, всеобъемлющую и гуманную субъективность, которая въ художникѣ обнаруживаетъ человѣка съ горячимъ сердцемъ, симпатическою душою и духовно-личною самостью,-- ту субъективность" которая не допускаетъ его съ апатическимъ равнодушіемъ быть чуждымъ міру, имъ рисуемому, но заставляетъ его проводить черезъ свою душу живу явленія внѣшняго міра, а чрезъ и въ нихъ вдыхать душу живу" {Журнальныя и литературныя замѣтки. VI, 577. 1842 г.}.
   Именно такой субъективностью въ высшей степени обладаетъ Жоржъ-Зандъ, и въ направленіи, рѣзко подчеркнутомъ у Бѣлинскаго.
   Критикъ не могъ въ цѣльной статьѣ дать характеристику этого направленія, не могъ даже и случайно употреблять терминовъ, соотвѣтствующихъ его идеѣ, пришлось ограничиваться общими выраженіями -- сочувствіе къ страждущимъ друзьямъ, "симпатія къ падшимъ и слабымъ", "гуманность и человѣколюбіе", "вѣчно-тревожное стремленіе къ идеалу и уравненію съ нимъ дѣйствительности". Во всѣхъ этихъ нравственныхъ качествахъ заключается "жизненная идея и паѳосъ французской націи", "рѣзкая черта ея національнаго характера" {Парижские тайны. IX, 32. 1844 г. Сочиненія Державина. VII, 99, 1843 г.}.
   Въ письмахъ Бѣлинскій выражался гораздо откровеннѣе. Еще въ концѣ 1841 года онъ сообщалъ Боткину о своей новой крайности и объяснялъ, что "это идея соціализма", и она стала для него "идеею идей... альфою и омегою вѣры и знанія", "поглотила исторію, и религію, и философію". "Ею,-- прибавляетъ Бѣлинскій,-- я объясняю теперь жизнь мою, твою и всѣхъ, съ кѣмъ встрѣчался я на пути жизни" {Пыпинъ. II, 122.}.
   У насъ есть другія свѣдѣнія о настроеніяхъ Бѣлинскаго въ началѣ сороковыхъ годовъ. Отъ Грановскаго мы знаемъ объ увлеченіи критика Робеспьеромъ, потому чти Робеспьеръ "удовлетворялъ дѣлами своими ненависти Бѣлинскаго къ аристократамъ" {II, 439.}. Тотъ же Грановскій рекомендуетъ Бѣлинскому читать французскихъ историковъ и Encyclopédie Nouvelle, гдѣ можно познакомиться съ Пьеромъ Леру. Грановскій его называетъ "однимъ изъ самыхъ умныхъ и благородныхъ людей въ Европѣ".
   Бѣлинскій послѣдовалъ совѣту, и, вѣроятно, безъ всякаго совѣта обратился бы именно къ французской исторіи. Она вполнѣ совпадала съ его новыми восторгами предъ соціальными задачами французской литературы. И Бѣлинскій не былъ въ одиночествѣ. Кругомъ него молодое поколѣніе жадно напитывалось политическою мыслью Франціи, перечитывало Прудона, Кабе, Леру и особенно Фурье и позже Луи Блана. Уже къ 1848 году, по словамъ современника, "книги названныхъ авторовъ были во всѣхъ рукахъ, подвергались всестороннему изученію и обсужденію, породили, какъ прежде Шеллингъ и Гегель, своихъ ораторовъ, комментаторовъ, толковниковъ". Но результаты новыхъ увлеченій не могли ограничиться чистой теоріей: французскія идеи вскорѣ должны были создать и своихъ мучениковъ {Анненковъ. Воспомин. и критич. очерки. III, Спб. 1881, стр. 70--1.}.
   Вопросъ о крѣпостномъ правѣ, не перестававшій тлѣть въ русскихъ умахъ со временъ декабристовъ, долженъ былъ сообщить особенно жгучій интересъ демократическимъ и соціальнымъ ученіямъ Запада. Бывшій авторъ Дмитрія Калинина, вернувшійся къ рыцарственной войнѣ съ дѣйствительностью, вполнѣ послѣдовательно и, по обыкновенію, страстно углубился въ исторію и идеалы европейскаго соціализма.
   Онъ началъ издалека. Ему хотѣлось прослѣдить источники современнаго движенія, уяснить сѣмена соціальныхъ задачъ въ революціи восемьдесятъ девятаго года, изучить законодательскую дѣятельность революціонныхъ собраній и особенно внимательно вдуматься въ факты открытаго соціальнаго характера, именно въ исторію бабувизма и французскихъ карбонаріевъ.
   Бѣлинскій принялся читать Исторію революціи Тьера и, конечно, не могъ найти искомыхъ указаній. Стремительный бонапартистъ и представитель воинствующаго оппортюнизма менѣе сего могъ ввести русскаго читателя въ область демократическихъ стремленій ХІХ-го вѣка. Бѣлинскій нашелъ желаннаго историка въ лицѣ Луи Клана, поставившаго во главѣ угла своей исторіи прогрессъ демократіи. Исторія десяти лѣтъ очаровала Бѣлинскаго.
   Анненковъ разсказываетъ:
   "По возвращеніи моемъ въ 1843 году въ Петербургъ, почти первымъ cловомъ, услышаннымъ мною отъ Бѣлинскаго, было восторженное восклицаніе о книгѣ Луи Блана: "Что за книга Луи Блана!-- говорилъ онъ.-- Вѣдь этотъ человѣкъ намъ ровесникъ, а между тѣмъ, что такое я передъ нимъ, напримѣръ? Просто стыдно подумать о всѣхъ своихъ кропаніяхъ передъ такимъ произведеніемъ. Гдѣ они берутъ силы, эти люди? Откуда у нихъ является такая образность, такая проницательность и твердость сужденія, а потомъ такое мѣткое слово! Видно, жизнь государственная и общественная даютъ содержаніе мысли и таланту наиболѣе, чѣмъ литература и философія" {Ib., стр. 72.}.
   Въ этихъ словахъ звучало явно тяжелое чувство. Мысль Бѣлянскаго начинала задыхаться въ тѣсныхъ предѣлахъ искусства и литературной критики. Этому чувству не суждено было ни замереть, ни потускнѣть. Начиналась новая драма для вѣчно-жаждущаго духа, драма мысли и воли, мучительнѣйшая изъ драмъ, доступныхъ человѣческой природѣ. Бѣлинскій чувствуетъ себя будто приговореннымъ къ пожизненному заключенію и насильственному молчаничеству. Ему невыносимо больно, и онъ не смѣетъ издать крика, произнести даже слово, вѣрно опредѣляющее его боль и ея источникъ.
   "Если бы знали вы,-- говорилъ онъ Панаеву,-- какое вообще мученіе повторять зады, твердить одно и то же все о Лермонтовѣ, Гоголѣ, Пушкинѣ, не смѣть выходить изъ опредѣленныхъ рамокъ,-- все искусство да искусство! Ну, какой я литературный критикъ! Я рожденъ памфлетистомъ, и не смѣть пикнуть о томъ, что накипѣло на душѣ, отчего сердце болитъ".
   А между тѣмъ враги Бѣлинскаго послѣ его смерти будутъ укорять его съ особеннымъ усердіемъ въ "докучной сказкѣ", въ "двѣнадцати статьяхъ о Пушкинѣ и "чуть ли" не въ "ста эпизодахъ о Лермонтовѣ и Гоголѣ", въ "безконечныхъ и утомительныхъ варьяціяхъ!" {Погодинъ. Москвитянинъ, 1848 г., ч. IV.}
   Бѣлинскій, какъ всегда, пытался и въ статьяхъ выразить свою душевную тоску. Онъ съ горечью выражалъ подозрѣніе, что читателямъ литература давно уже кажется предметомъ "истощеннымъ и слишкомъ часто истощаемымъ". Критикъ увѣрялъ, что и онъ "не чуждъ этого прогресса", и что было бы несправедливо упрекать его "въ отсталости отъ духа времени". Но... "будемъ разсуждать о русской литературѣ!" заключалъ Бѣлинскій, и вновь начиналъ свою сказку, напрягая всѣ силы одушевить ее интересами времени {Русская литература въ 1844 году. IX, 232.}.
   Удавалось это съ величайшимъ трудомъ и только по счастливымъ случайностямъ. Бѣлинскій переживалъ лихорадочныя минуты при выходѣ каждой новой книги Отечественныхъ Записокъ. "Онъ съ какою-то жадностью бросался" на нее, "и дрожащей рукой разрѣзывалъ свои статьи, чтобы пробѣжать ихъ и посмотрѣть, до какой степени сохранился смыслъ ихъ въ печати. Въ эти минуты лицо его то вспыхивало, то блѣднѣло. Онъ отбрасывалъ отъ себя книжку въ отчаяніи, или успокоивался и приходилъ въ хорошее расположеніе духа, если не встрѣчалъ значительныхъ перемѣнъ и искаженій" {Панаевъ, стр. 405--6.}.
   Но рѣдко дѣло кончалось такъ благополучно. Мы безпрестанно встрѣчаемъ въ письмахъ Бѣлинскаго такія, напримѣръ, восклицанія: "Святители! Изъ моей несчастной статьи вырѣзанъ весь смыслъ, ибо выкинута ровно половина", "статья не подгуляла бы, если бы цензура не вырѣзала изъ нея смысла и не оставила одной галиматьи", "статья страшно искажена... Чортъ возьми всѣ наши статьи да и всѣхъ насъ съ ними!"
   Отчаяніе переходило въ самыя настоящія страданія, Бѣлинскій переживалъ "тяжелые дни". Оказывалось невозможнымъ, хвалить императора Петра, говорить о Державинѣ, о Мицкевичѣ о шапкѣ-мурмолкѣ, и именно самыя горячія статьи выходили "ошельмованными".
   Какія опустошенія производились цензорскимъ карандашомъ можно приблизительно судить по напечатанной статьѣ о Перепискѣ Гоголя и ненапечатанному пмсалу Бѣлинскаго къ Гоголю.
   Противники критика и поклонники Гоголя-проповѣдника торжествовали: статья вышла "самая пустая", и они понимали почему: цензура не допустила Бѣлинскаго говорить о направленіи {Отзывъ А. О. Смирновой. Борсуковъ. VIII, 593.}. А между тѣмъ письмо о томъ же предметѣ до такой степени содержательно и внушительно, что впослѣдствіи нѣкоторые "петрашевцы", въ числѣ ихъ Достоевскій, были приговорены къ смертной казни только за распространеніе этого письма.
   Здѣсь Бѣлинскій рѣзко и кратко перечислялъ "самые живые современные національные вопросы въ Россіи": "уничтоженіе крѣпостного права, ослабленіе тѣлеснаго наказанія, введеніе, по возможности, строгаго исполненія хотя тѣхъ законовъ, которые уже есть".
   Это -- правительственная программа освободительныхъ реформъ, ясно сознанная властью еще раньше письма, и задушевнѣйшимъ желаніемъ Бѣлинскаго было обсуждать именно эти вопросы. Но на пути стояла непреодолимая стѣна и, благодаря ей, предъ нами въ сочиненіяхъ критика только блѣдное и куцое отраженіе его дѣйствительной мысли.
   Оставалось обходными путями идти къ страстно-желанной пѣли, и Бѣлинскій неуклонно хвалилъ и порицалъ писателей-художниковъ, не имѣя возможности подробно объяснить основанія своихъ похвалъ и порицаній и ограничиваясь только общими соображеніями. Отъ читателей требовалась недюжинная проницательность, чтобы оцѣнить по достоинству часто едва намѣченную мысль критика.
   

XXXI.

   Петербургская молодежь стойла на уровнѣ современныхъ соціальныхъ идей Франціи. Въ Словарѣ иностранныхъ словъ, изданномъ Петрашевскимъ и представлявшимъ философскую и политическую систему русскихъ соціальныхъ идеалистовъ сороковыхъ годовъ, конституціонный образъ правленія признавался "аристократіей богатства", т. е. буржуазнымъ строемъ.
   Эта мысль -- точное воспроизведеніе основного соціалистскаго воззрѣнія, выясненнаго у сенъ-симонистовъ. Несомнѣнно, имѣлась въ виду французская конституція, сначала хартія, октроированная Людовикомъ XVIII, потомъ основной законъ іюльской монархіи. По существу обѣ конституціи не противорѣчили другъ другу, одинаково утвержденные на высокомъ матеріальномъ цензѣ правящаго класса.
   Въ результатѣ, французскій парламентъ превратился въ капиталистическую олигархію и политика его, при всей азартной оппозиціи партій разнымъ министерствамъ, но имѣла ничего общаго съ дѣйствительными интересами страны и народа.
   Фактъ превосходно понимали въ Россіи и здѣсь вражда къ капиталу и его политическимъ привилегіямъ укоренялась не менѣе глубоко и искренне, чѣмъ на Западѣ. Бѣлинскій питалъ эту вражду, по обыкновенію, въ самой напряженной формѣ. Она не могла не отразиться въ его статьяхъ, какъ бы ихъ ни шельмовала цензура.
   Критикъ не могъ открыто заявить своего сочувствія соціальному движенію, вызвавшему февральскую революцію, но неумолимо преслѣдовалъ будущихъ жертвъ этого движенія.
   Разбирая "соціальный" романъ Эжена Сю, Бѣлинскій обрушивается на автора:
   "Онъ желалъ бы, чтобъ народъ не бѣдствовалъ, и, переставъ быть голодною, оборванною и частью поневолѣ преступною чернью, сдѣлался сытою, опрятною и прилично ведущею себя чернью, а мѣщане, теперешніе фабриканты законовъ во Франціи, остались бы по прежнему господами Франціи, образованнѣйшимъ сословіемъ спекулянтовъ. Эженъ Сю показываетъ въ своемъ романѣ, какъ иногда сами законы французскіе безсознательно покровительствуютъ разврату и преступленію. И, надо сказать, онъ показываетъ это очень ловко и убѣдительно; но онъ не подозрѣваетъ того, что зло скрывается не въ какихъ-нибудь отдѣльныхъ законахъ, а въ цѣлой системѣ французскаго законодательства, во всемъ устройствѣ общества!" {IX, 18.}.
   Подчеркнутыя нами слова, очевидно, пропущены цензурой по недостаточному вниманію или непониманію. Они, при всей краткости, выражали основной принципъ соціальной политики, равно" душный къ политическимъ формамъ и всецѣло направленный на общественные устои, т. е. на буржуазный капиталистическій феодализмъ новаго времени.
   Бѣлинскому не всегда удавалось такъ опредѣленно выразить свою идею, тогда онъ разилъ врага въ лицѣ какого-нибудь другого писателя-буржуа, напримѣръ, Бальзака. Этотъ авторъ "вѣренъ моральному принципу выскочившаго въ люди богатаго мѣщанства", полная противоположность ему Жоржъ-Зандъ, "обвинитель, изобличитель и нравственная кара" современнаго французскаго общества. А "представители этого общества -- набитые золотомъ мѣшки, пріобрѣтатели, люди, поклоняющіеся золотому тельцу"... {Сочиненія Зенеиды Р--вой. VII, 152. 1843 г.}.
   Читателямъ оставалось познакомиться съ романами Жоржъ-Зандъ и сдѣлать общій выводъ. Онъ былъ бы ничѣмъ инымъ, какъ философіей Пьера Леру, вообще, демократическимъ соціализмомъ.
   Бѣлинскій понималъ политическое значеніе буржуазіи именно такъ, какъ его представляли соціальные политики на Западѣ. Онъ ставитъ ее рядомъ съ дворянствомъ Людовика XV: и это сословіе и современная bourgeoisie, господствующая во Франціи, по мнѣнію критика, доказываютъ, что "меньшинство скорѣе можетъ выражать болѣе дурныя, нежели хорошія стороны національности народа" {Взглядъ на русскую литературу въ 1846 году. XI, 41.}.
   Наконецъ, Бѣлинскому иногда удавалось провести задушевную идею съ нѣкоторой страстью, перенести ее на почву искусства, нравственности и даже религіи. При защитѣ натуральной школы, такъ кстати сказать доброе слово о "малыхъ сихъ", и критикъ говоритъ, ставя цѣль гораздо дальше вопросовъ литературы.
   Прочтите, напримѣръ, его сравненіе образованнаго человѣка съ необразованнымъ, вы непремѣнно почувствуете "памфлетиста, больше, чѣмъ "литературнаго критика".
   "Вы говорите,-- обращается Бѣлинскій къ своимъ противникамъ,-- что образованный человѣкъ выше необразованнаго. Съ этимъ нельзя не согласиться съ вами, но не безусловно. Конечно, самый пустой свѣтскій человѣкъ несравненно выше мужика, но въ какомъ отношеніи? Только въ свѣтскомъ образованіи, а это нисколько не помѣшаетъ иному мужику быть выше его, напримѣръ, со стороны ума, чувства, характера. Образованіе только развиваетъ нравственныя силы человѣка, но не даетъ ихъ: даетъ ихъ человѣку природа. И въ этой раздачѣ драгоцѣннѣйшихъ даровъ своихъ она дѣйствуетъ слѣпо, не разбирая сословій... Если изъ образованныхъ классовъ общества выходитъ больше замѣчательныхъ людей, это потому, что тутъ больше средствъ къ развитію, а совсѣмъ не потому, чтобы природа была для людей низшихъ классовъ скупѣе въ раздачѣ даровъ своихъ".
   И дальше слѣдуетъ краснорѣчивое изображеніе человѣколюбія Искупителя, не различавшаго мудрыхъ и образованныхъ отъ простыхъ умомъ и сердцемъ, призвавшаго рыбаковъ быть "ловцами человѣковъ" {Взглядъ на русскую литературу въ 1847 году. XI, 348--9.}.
   Къ тому же порядку идей принадлежитъ горячая проповѣдь Бѣлинскаго противъ холоднаго скептицизма, отсутствія какой бы то ни было дѣятельной нравственной вѣры. "Спокойные скептики", "абстрактные человѣки" -- это "безпаспортные бродяги въ человѣчествѣ".
   Согласно съ сенъ-симонистами Бѣлинскій скептицизмъ считаетъ признакомъ переходныхъ эпохъ, разложенія старыхъ основъ общества. Скептицизмъ въ такихъ случаяхъ -- болѣзнь времени..
   Критикъ не отрицаетъ скептицизма, очищающаго истину отъ лжи и заблужденій. Но такой скептицизмъ -- свойство всѣхъ глубокихъ людей, онъ -- жажда знанія, а не холодное отрицаніе.
   Совершенно другое скептицизмъ, какъ щегольство, какъ модное платье. Оно по плечу только мелкимъ умамъ и ничтожнымъ душамъ. "Только маленькіе великіе люди, фокусники и потѣшники праздной толпы, только они сомнѣваются во всемъ легко и весело, забавляясь, а не страдая". Скептицизмъ сильныхъ умовъ, напротивъ" неудовлетворенное стремленіе къ истинѣ.
   Бѣлинскій идетъ дальше тѣмъ же сенъ-симонистскимъ путемъ. Онъ требуетъ сильнаго чувства къ знаніи и разумнаго убѣжденія въ вѣрѣ. "Сознательная вѣра и религіозное знаніе" -- единственные источники живой дѣятельности. Безъ нихъ воцаряется эгоизмъ и шутовство надъ священнѣйшими преданіями и стремленіями человѣчества {Рѣчь о критикѣ А. Никитенко.-- Сочиненья Платона. VI, 279, 460. Письмо у Пыпина. II, 307.}.
   Намъ понятны всѣ конечные выводы этихъ положеній. Бѣлинскій одинаково не способенъ допустить самодовлѣющей чистой учености и безотчетнаго, хотя бы самаго идеальнаго увлеченія. Всякое знаніе должно, непосредственно отражаться на поведеніи человѣка и его отношеніяхъ къ внѣшнему міру, всякая идея должна возвышаться до уровня религіознаго вѣрованія, т. е. убѣжденіе должно быть догматомъ практической жизни личности, истиной неподкупной и неустрашимой. "Теоретическая нравственность" -- явленіе фарисейское, она совершенно ничтожна для оцѣнки человѣка. "Въ сферѣ теорій и созерцаній быть героемъ добродѣтели тысячу разъ легче, нежели въ дѣйствительности выслужить чинъ коллежскаго регистратора или, пообѣдавъ, почувствовать себя сытымъ" {Статьи о Пушкинѣ. VIII, 461.}.
   Легко представить, чего стоило Бѣлинскому оставаться при "теоретической нравственности". И самая истина теряла для него смыслъ и значеніе. Что въ ней толку, "если ея нельзя популяризировать и обнародовать?-- Мертвый капиталъ!.."
   И Бѣлинскій безнадежно зачахъ въ жестокомъ противорѣчіи своей натуры съ поприщемъ своей дѣятельности. Герценъ еще за четыре года до смерти Бѣлинскаго мѣтко опредѣлилъ крестъ, лежавшій на его плечахъ.
   "Энергія и невозможность дѣла,-- писалъ Герценъ,-- сломили его. Возможность внутренняя и невозможность внѣшняя превращаютъ силы въ ядъ, отравляющій жизнь; они загниваютъ въ организмѣ, бродятъ и разлагаютъ, отсюда взглядъ гнѣва и желчи, односторонность въ самомъ мышленіи. Бѣлинскій пишетъ: я жидъ по натурѣ и съ филистимлянами за однимъ столомъ ѣсть не могу"... {Былое и думы. I, 307.}.
   Герценъ, подобно всѣмъ друзьямъ Бѣлянскаго, понималъ развѣ только половину правды о немъ. Всѣ могли понять, когда и отчего Бѣлинскому становилось тяжело, во проникнуть въ нравственный и психологическій смыслъ тяготы оказывалось задачей неразрѣшимой. Не требовалось особенной проницательности усмотрѣть жестокую драму въ невозможности для писателя высказаться, но совсѣмъ другое дѣло -- правильно оцѣнить манеру человѣка смотрѣть на практическое значеніе своей истины.
   Бѣлинскій могъ сравнивать себя съ жидомъ, а своихъ противниковъ съ филистимлянами, но это не значило для него сознаваться въ слѣпой фанатической нетерпимости, а только характеризовало его рѣшительность въ борьбѣ за свою правду, его отвращеніе къ уступкамъ и сдѣлкамъ, его неспособность закрыть, глаза на заблужденія хорошаго человѣка потому только, что онъ хорошій человѣкъ.
   Герцену и Грановскому все это казалось нестерпимо-дикимъ и у нихъ даже существовала общая система для оправданія личныхъ благодушныхъ отношеній съ филистимлянами.
   Пусть Аксаковъ доводитъ москвобѣсіе до высшей нелѣпости, но "нельзя же порвать такъ холодно связи многихъ лѣтъ. Дружба долика быть снисходительна и пристрастна, она должна любить лицо, а не идею".
   Такъ разсуждалъ Герценъ, и Бѣлинскому при желаніи ничего не стоило изобличить друга въ софизмахъ и спросить у него, какими ухищреніями ему удавалось лицо отдѣлить отъ идеи, въ особенности когда этимъ лицомъ былъ самый цѣльный и послѣдовательный представитель москвобѣсія?
   Грановскій поступалъ проще, не прибѣгалъ къ нравственнымъ соображеніямъ, а прямо ставилъ рядомъ "невообразимую" философію славянофиловъ и личную симпатичность нѣкоторыхъ изъ нихъ, напримѣръ, Ивана Кирѣевскаго: "Я уважаю въ немъ благородство и независимость характера, соединенныя съ теплотою души", оправдывался Грановскій. Недуренъ и Петръ Кирѣевскій: "въ нихъ такъ много святости, прямоты вѣры, какъ я еще не видалъ ни въ комъ",-- восторгается обыкновенно очень сдержанный и остроумный профессоръ. И Грановскій готовъ съ радостью участвовать въ Москвитянинѣ, славянофильскомъ органѣ, если только редакторомъ будетъ Иванъ Кирѣевскій {О. с. II, 369, 381, 402, 259.}.
   Бѣлинскій рѣшительно не йогъ понять ни этихъ чувствительностей, ни еще менѣе журнальнаго сотрудничества въ завѣдомо враждебномъ лагерѣ. Самъ Грановскій изложилъ воззрѣнія Кирѣевскихъ въ самомъ отчаянномъ тонѣ: Западъ сгнилъ, русская исторія испорчена Петромъ; вся мудрость человѣческая истощена въ твореніи св. отцовъ греческой церкви...
   Это дѣйствительно филистимлянскій символъ вѣры сравнительно съ міросозерцаніемъ Грановскаго, и все-таки глубокое уваженіе Кирѣевскимъ и статьи ихъ журналу!
   Какое впечатлѣніе такая "гуманность" могла производить на Бѣлинскаго? Герценъ разсказываетъ:
   "Съ нашей стороны было невозможно заарканить Бѣлинскаго. Онъ слалъ намъ грозныя грамоты изъ Петербурга, отвергалъ насъ, предавалъ анаѳемѣ и писалъ еще злѣе въ Отечественныхъ Запискахъ".
   Грановскій интересовался, читалъ-ли Бѣлинскій его статью въ Москвитянинѣ. Бѣлинскій отвѣчалъ Герцену: "Нѣтъ, и не буду читать; скажи ему, что я не люблю ни видѣться съ друзьями въ неприличныхъ мѣстахъ, ни назначать имъ тамъ свиданія" {Былое и думы. I, 311, 307.}.
   Самого Герцена Бѣлинскій предупреждалъ, что отъ него попахиваетъ умѣренностью и благоразуміемъ житейскимъ, т. е. началомъ паденія и гніенія. И дальше слѣдовало жестокое издѣвательство надъ двоемысліемъ и недомысліемъ пріятеля касательно дикихъ, но удивительныхъ людей.
   Игра не могла продолжаться безъ конца, Герцену и Грановскому пришлось склонить свои головы предъ "нетерпимостью" Орланда. "Бѣлинскій былъ правъ,-- восклицаетъ Герценъ.-- Грановскому приходится еще тѣснѣе. Ему приходится написать именно объ Иванѣ Кирѣевскомъ рѣчи, вполнѣ достойныя "неистоваго Виссаріона".
   "Здѣшніе п... нарекли его русскимъ Златоустомъ. А этотъ Златоустъ смѣло говоритъ о необходимости изгнать изъ государства всѣхъ иновѣрцевъ, или, по крайней мѣрѣ, подчинить ихъ строгому надзору православной церкви. Изъ всей этой безобразной партіи только у Петра Кирѣевскаго и у Ивана Аксакова есть живая душа и безкорыстное желаніе добра". Всѣ остальные "Аксаковы, Самарины и братія противны" Грановскому, "какъ гробы. Отъ нихъ пахнетъ мертвечиною. Ни одной свѣтлой мысли, ни одного благороднаго взгляда. Оппозиція ихъ безплодна, потому что основана на одномъ отрицаніи всего, что сдѣлано у насъ въ полтора столѣтія новѣйшей исторіи" {Письмо изъ Москвы къ Кавелину отъ 2 окт. 1855 г. О. с. II, 456--7.}.
   Да, Бѣлинскій былъ правъ! Только нѣсколько поздно это признаніе посѣтило умы его друзей.
   И все-таки онъ -- не ослѣпленный фанатикъ и не самообольщенный "учитель жизни". Онъ только не отдѣляетъ лица отъ идеи и всегда готовъ ради идеи пощадить лицо, а не наоборотъ, какъ это было у его пріятелей. И мы встрѣтимъ Бѣлинскаго въ станѣ славянофиловъ съ рѣчами мира: въ эту минуту мы можемъ твердо быть увѣрены, что во враждебномъ станѣ оказалось нѣчто истинное и благородное, независимо отъ привлекательности самихъ воиновъ.
   Предъ нами теперь окончательно выяснились идеальные запросы Бѣлинскаго къ художественному таланту. Великъ этотъ талантъ, если изображаетъ дѣйствительность во всей ея правдѣ, но существуетъ еще высшая степень величія, когда талантъ сознательно живетъ интересами этой дѣйствительности, когда его вдохновеніе совпадаетъ съ его разумомъ, художникъ сливается съ гражданиномъ, поэтъ съ мыслителемъ и столь же непосредственно создаетъ образы, какъ и исповѣдуетъ идеалы.
   Только при такихъ условіяхъ невозможны, трагическія недоразумѣнія писателя съ самимъ собой, борьба его разсудка съ его геніемъ и достижима общественно-просвѣтительная не умирающая цѣль творчества.
   Бѣлинскій убѣдился въ этихъ истинахъ на судьбѣ двухъ даровитѣйшихъ художниковъ русской литературы.
   Критикъ съ величайшей любовью раскрылъ всѣ художественныя достоинства поэзіи Пушкина, но долженъ былъ признать: "Пушкинъ поэтъ гораздо выше Пушкина мыслителя". Это доказывается отношеніемъ Пушкина къ внѣшнему міру: оно -- чисто созерцательное, а не рефлектирующее. Поэту чуются диссонансы и противорѣчія жизни, производятъ даже на него впечатлѣніе страданія, во поэтъ смотритъ на нихъ "съ какимъ-то самоотрицаніемъ, какъ бы признавая ихъ роковую неизбѣжность, и не нося въ душѣ своей идеала лучшей дѣйствительности и вѣры въ возможность ея осуществленія". Въ пушкинской поэзіи нѣтъ духа анализа, нѣтъ страстнаго, полнаго вражды и любви мышленія,-- всего, что вдохновляетъ поэзію новаго времени. И съ теченіемъ времени отъ пушкинскаго таланта выигрывало искусство и мало пріобрѣтало общество. Можно объяснять эти результаты, но нельзя не признать, что Пушкинъ для нашего времени -- слава историческая, и творчество его не стоитъ на уровнѣ съ нашимъ идеальнымъ представленіемъ о художникѣ. Школа Пушкина не можетъ уже произвести великаго поэта. Нельзя также ставить Пушкина рядомъ съ величайшими поэтами Запада.
   Такая честь была бы законна, если бы въ нашемъ поэтѣ съ одинаковой глубиной и силой развились творчество и мысль, и если бы его поэзія выросла на почвѣ многовѣковой цивилизаціи.
   Именно отсутствіе такой почвы и оправдываетъ во многомъ созерцательныя и примирительныя наклонности пушкинскаго вдохновенія. Бѣлинскій ни на минуту не забываетъ, чего стоитъ русское общество, хотя бы просвѣщенное и на видъ европейски развитое. Въ немъ неизмѣнно существуетъ непроходимая пропасть между жизнью и поэзіей. Личность, одаренная исключительными духовными силами и особенно художественнымъ талантомъ, осуждена на одиночество. Предъ ней одна часть общества спокойно тянетъ день за днемъ въ грязи и пошлости будней, другая -- меньшинство -- увлекается поэзіей, усиленно старается сблизить ее съ жизнью. Но въ самой дѣйствительности и среди общества нѣтъ никакого сродства съ поэзіей, остается брать ее исключительно изъ книгъ и удовлетворять запросы ума и сердца книжной пищей.
   Это -- благопріятнѣйшія условія для возникновенія всевозможныхъ Донъ-Кихотовъ мужского и женскаго пола. Идеальныя дѣвы кишатъ въ русской захолустной жизни, идеальные юноши, можно сказать -- неотъемлемое богатство русскаго быта, и на каждомъ шагу геройствуютъ и страдаютъ Донъ-Кихоты любви, науки, литературы, убѣжденій...
   Бѣлинскому, очевидно, и здѣсь удается высказать не все, что накипѣло у него на сердцѣ. Насчетъ Донъ-Кихотовъ убѣжденій онъ, несомнѣнно,.распространился бы не меньше, чѣмъ о воспитаніи русскихъ барышень, и по поводу Евгенія Онѣгина набросалъ бы рядъ такихъ же жизненныхъ картинъ, какъ и по поводу Татьяны. Онъ показалъ бы, по личному опыту, что значитъ проводить въ русскую среду не идеальное чувство любви, а горячую вѣру ума, что значитъ писать статью, не зная участи каждой строчки еще до появленія въ свѣтъ и разсчитывая только на немногихъ избранныхъ даже послѣ всяческихъ мытарствъ. Но критикъ все это сохранилъ въ сердцѣ своемъ, зато рѣшился превратить Онѣгина въ одну изъ трагическихъ жертвъ русской дѣйствительности.
   Эту идею слѣдуетъ признать однимъ изъ внушеній чисто личныхъ впечатлѣній критика, все равно, какъ раньше романтическую реабилитацію Ивана Грознаго. Малѣйшій проблескъ личности, едва уловимый намекъ на страданія ея по винѣ внѣшняго міра, и Бѣлинскій немедленно является во всеоружіи своего краснорѣчія на защиту человѣка противъ стада.
   Онѣгинъ менѣе всего достоинъ благороднаго ратоборства критика, и сама же логика мститъ Бѣливскоту за донъ-кихотство. Онѣгинъ оказывается "эгоистомъ поневолѣ"; "въ его эгоизмѣ должно видѣть то, что древніе называли fatum". Но почему же тогда подвергается порицанію Пушкинъ, объясняющій эгоизмъ другой жертвы разочарованія -- Алеко -- "судьбами", т. е. тѣмъ же fatum'омъ?
   Этого мало. Онѣгинъ ничего не дѣлаетъ и, очевидно, не способенъ ни къ какому дѣлу. Бѣлинскій не винитъ его, виновато общество. Оно лишено дѣйствительныхъ потребностей, вызывающихъ сильную личность на дѣло. И посмотрите, до чего договаривается донъ-кихотствующій адвокатъ въ своемъ стремительномъ гнѣвѣ на пошлость массы, адвокатъ одного изъ родныхъ дѣтищъ именно этой массы:
   "Что бы сталъ дѣлать Онѣгинъ въ сообществѣ съ такими прекрасными сосѣдями, въ кругу такихъ милыхъ ближнихъ? Облегчить участь мужика, конечно, много значило для мужика, но со стороны Онѣгина тутъ еще немного было сдѣлано. Есть люди" которымъ если удаетсц что-нибудь сдѣлать порядочное, они съ самодовольствіемъ разсказываютъ объ этомъ всему міру, я такимъ образомъ бываютъ пріятно заняты на цѣлую жизнь. Онѣгинъ же не изъ такихъ людей: важное и великое для многихъ" для него было не Богъ знаетъ чѣмъ".
   И безъ поясненій ясно, сколько страннаго и неожиданнаго заключается въ этихъ соображеніяхъ! Облегченіе участи мужика выходило дѣломъ значительнымъ только для мужика! Конечно, не для Онѣгина; онъ, вѣдь, по словамъ поэта:
   
   Чтобъ только время проводятъ,
   
   задумалъ "порядокъ новый учредить". Благотворительность отъ скуки -- одно изъ пошлѣйшихъ проявленій пошлыхъ существованій, и критикъ беретъ ее подъ свое покровительство. А между тѣмъ, онъ такъ энергически умѣлъ уничтожить "теоретическую нравственность" и героевъ грандіозныхъ плановъ и системъ! Чѣмъ же инымъ могли быть Онѣгины въ наилучшемъ случаѣ?
   Въ той же самой статьѣ объ Онѣгинѣ Бѣлинскій заявляетъ: "благодатная натура не гибнетъ отъ свѣта вопреки мнѣнію мѣщанскихъ философовъ". Какъ же могъ погибнуть Онѣгинъ?
   Критикъ имѣлъ законнѣйшее право клеймить пошлость общества, рѣзкими чертами рисовать ея разлагающее вліяніе на отдѣльныхъ личностей, даже утверждать, что "у насъ только геніальность спасаетъ человѣка отъ пошлости", но критику необходимо было осторожнѣе раздавать терновые вѣнки и не увѣнчивать одного изъ расовыхъ выразителей засасывающей стадности и нравственной дряблости. Пушкинъ въ этомъ случаѣ оказывался болѣе мыслителемъ: онъ не скрылъ ни одной изъ мелкихъ чертъ "московскаго Чайльдъ-Гарольда" и заключилъ романъ меньше всего патетическимъ аккордомъ, достойнымъ страдающей одинокой личности...
   Увлеченіе Бѣлинскаго Онѣгинымъ естественно затуманило его взглядъ на Татьяну, и здѣсь онъ забылъ про сосѣдей и близкихъ, т.-е. забылъ вывести смягчающія обстоятельства изъ всей этой пошлости для характера и міросозерцанія Татьяны. Эстетическое тунеядство Онѣгина можно было оправдать, а великую правду Татьяны о психологіи онѣгинскаго чувства къ ней пришлось принести въ жертву ея обществомъ воспитанной идеѣ о супружескомъ долгѣ!..
   Мы знаемъ разгадку этихъ противорѣчій. Когда человѣкъ задыхается, всякая струя болѣе свѣжаго воздуха вызываетъ у него радостный и благодарный откликъ. И мы раньше видѣли, какое чарующее и благотворное дѣйствіе производили на нашего критика встрѣчи съ рѣзко-очерченными личностями въ жизни или въ литературѣ. Этотъ инстинктъ остался до конца, и даже Онѣгинъ могъ послужить благодарнымъ поводомъ для лишней вылазки противъ "гнусной дѣйствительности".
   Этотъ порывъ не помѣшалъ Бѣлинскому дать безсмертную оцѣнку таланта Пушкина и въ исторію русской литературы вписать классическія страницы о классическомъ поэтѣ.
   Гоголь вызвалъ у критика, несравненно болѣе сильныя чувства. Онъ по природѣ и таланту былъ гораздо доступнѣе Пушкина "субъективности". Онъ это доказалъ многими лирическими "волнами" въ Мертвыхъ душахъ, напримѣръ, въ изображеніи судьбы двухъ писателей разнаго направленія.
   И что же?
   Именно этотъ человѣкъ, на комъ покоились высшія надежды критика, чье творчество было его настоящимъ и будущимъ, кто для его завѣтнѣйшихъ идей создалъ незабвенные образы, этотъ человѣкъ вздумалъ отречься отъ своего дѣла, не понять внушеній своего генія и призваніе общественнаго просвѣтителя смѣшать на роль усыпителя...
   

XXXII.

   Исторія съ Перепиской Гоголя, безспорно, любопытнѣйшій эпизодъ во всей исторіи вашей общественной мысли. Нечего и говорить, до какой степени глубокая психологическая задача -- уясненіе его, какъ одного изъ фактовъ чрезвычайно сложнаго нравственнаго міра писателя. Но не менѣе великъ интересъ и внѣшней судьбы Переписки. Здѣсь первостепенную роль играетъ нашъ критикъ {Эпизодъ съ "Перепиской" подробно изложенъ въ статьѣ "Осужденная книга", см. "М. Б." 1897 г., май. Тамъ же и письмо Бѣлинскаго изъ Зальцбрунна. Прим. редакціи.}.
   Гоголь поразилъ прежде всего своихъ личныхъ друзей и восторженнѣйшихъ поклонниковъ своего таланта. Въ семьѣ Аксаковыхъ, гдѣ царствовалъ своего рода гоголевскій культъ, переписка вызвала междоусобицу. Отецъ, С. Т. Аксаковъ, не обинуясь объявилъ Гоголя сумасшедшимъ, призналъ его смерть, какъ художника, видѣлъ въ немъ "добычу сатанинской гордости". Аксаковъ шелъ дальше и открывалъ въ умѣпомѣшательствѣ Гоголя "много плутовства", въ общемъ сумашествіе выходило "и жалко, и гадко".
   Эти мнѣнія почти тождественны впечатлѣніямъ Бѣлинскаго, вплоть до уликъ Гоголя въ плутовствѣ. Съ отцомъ соглашался Константинъ Аксаковъ и онъ самому Гоголю заявлялъ, что "важныя и еще болѣе важничающія письма" "далеко оттолкнули" его, Аксакова, отъ Гоголя, что ученіе его "ложное, лживое". И Аксаковъ не скрывалъ отъ другихъ своего негодованія, всюду разносилъ его по Москвѣ и тоже сообщалъ объ этомъ Гоголю.
   За Переписку возсталъ Иванъ Аксаковъ и въ теченіе нѣкотораго времени велъ полемику съ отцомъ. Онъ въ письмахъ Гоголя находилъ "идеалъ художника-христіанина", упивался языкомъ, "торжественною важною тишиною" проповѣдей. Отецъ рѣзко останавливалъ восторги сына. Языкъ писемъ называлъ пошлымъ, сухимъ, вялымъ и безжизненнымъ, не могъ "безъ горькаго смѣха" слушать наставленіе Гоголя помѣщикамъ, "безъ отвращенія" его завѣщаніе...
   Побѣда осталась на сторонѣ отца, и сынъ вскорѣ усмотрѣлъ въ книгѣ "много лжи и нелѣпицы, много скрытой гордости и самолюбія".
   Погодинъ также убѣдился въ "помѣшательствѣ" и "гордости" Гоголя, тѣмъ болѣе, что Гоголь въ той же книгѣ нанесъ Погодину жестокое оскорбленіе, громогласно изобличивъ его въ писательскомъ неряшествѣ, въ легкомысленной торопливости сообщить читателямъ свои незрѣлыя мысли, въ безплодности его тридцатилѣтней муравьиной работы.
   Погодинъ, но его словамъ и по свидѣтельству Шевырева, жестоко "огорчился до глубины сердца" и "горько плакалъ" и затѣмъ написалъ Гоголю:
   "Другъ мой, Іисусъ Христосъ учитъ насъ подставлять правую ланиту, получивъ пощечину въ лѣвую, но гдѣ же учитъ онъ давать публично оплеухи?"
   С. Т. Аксаковъ написалъ Гоголю: "я не вѣрилъ глазамъ своимъ, что вы, разставаясь съ міромъ и со всѣми его презрѣнными страстями, позорите, безчестите человѣка, котораго называли другомъ и который точно былъ вамъ другъ, но по своему" {О перепискѣ Гоголя разсказано въ Исторіи моею знакомства съ Гоголемъ, С. Т. Аксакова. Москва. 1890, стр. 155 etc.}.
   Гоголь одумался и сообщилъ Погодину, что онъ напишетъ другую статью о достоинствѣ сочиненій и литературныхъ трудовъ Погодина. Но обѣщаніе осталось невыполненнымъ и странный способъ практиковать христіанское смиреніе сохранился въ Перепискѣ во всемъ неподражаемомъ блескѣ.
   Душевный недугъ, несомнѣнно, дѣйствовалъ здѣсь на первомъ планѣ, но идея о лжи, ненатуральности, не истинности Гоголя не ограничилась впечатлѣніями Сергѣя и Константина Аксаковыхъ {Напримѣръ, не лишенъ интереса отзывъ кн. П. Вяземскаго: "Въ Гоголѣ много истиннаго, но онъ самъ не истиненъ; много натуры, но онъ самъ не натураленъ; много здраваго, добраго, но онъ самъ болѣзненъ: былъ таковымъ прежде, таковъ и нынѣ". Барсуковъ. VIII, 558-- 9.}. Грановскій задолго до появленія Переписки отмѣтилъ въ Гоголѣ именно тѣ черты, какія возмутили Аксаковыхъ: "много претензій, манерности, что-то неестественное во всѣхъ пріемахъ" {Письмо къ Станкевичу отъ 12 февр. 1840 г. О. с. II, 384.}. Только А. Смирнова осталась непреклонной и своими восторгами продолжала растлѣвать недугъ писателя, фактъ, не имѣвшій никакого положительнаго значенія для современнаго общественнаго значенія, но весьма существенный въ судьбѣ Гоголя.
   Бѣлинскій могъ быть довольнымъ и вмѣстѣ съ Боткинымъ привѣтствовать существованіе твердаго направленія въ русской литературѣ: Переписка встрѣчала единогласное осужденіе {Письмо Боткина къ Анненкову отъ 28 февр. 1848 г. Анненковъ и его друзья. Спб. 1892, стр. 529.}. Но критикъ не могъ удовлетвориться столь скромнымъ торжествомъ. "Гнусная книга" взволновала все его существо. Еще никогда такъ мучительно не поднималось противорѣчіе личнаго стремленія и внѣшней возможности выполнить его. И Бѣлинскій именно по этому случаю далъ особенно рѣзкое опредѣленіе своей душевной драмѣ: "природа осудила меня лаять собакою и выть шакаломъ, а обстоятельства велятъ мурлыкать кошкою, вертѣть хвостомъ по лисьи". Статья, мы знаемъ, во позволила, "зажмуривъ глаза, отдаться негодованію и бѣшенству". Гоголь дорожилъ мнѣніемъ Бѣлинскаго, но, подобно Пушкину, не рѣшался вступить съ нимъ въ открытыя дружескія отношенія. Личныя связи автора Мертвыхъ душъ были на сторонѣ барей-славянофиловъ и просто барей: здѣсь не находилось мѣста неистовому плебею.
   Но это непреодолимое обстоятельство не мѣшало Гоголю пользоваться услугами Бѣлинскаго по изданію Мертвыхъ душъ и пересылать ему "письмецо" по поводу его статьи о Перепискѣ.
   Со многими мыслями этого "письмеца" согласились бы, навѣрное, даже и тѣ, кого возмущала Переписка: Бѣлинскій выходилъ просто "раздраженнымъ" человѣкомъ, по существу неспособнымъ хладнокровно вдуматься въ предметъ своего суда.
   Въ отвѣтъ послѣдовало знаменитое письмо Бѣлинскаго.
   Онъ жилъ въ это время въ Зальцбруннѣ, безплодно стараясь возстановить свое въ конецъ разбитое здоровье, и письмо Гоголя упало на нервно-раскаленную почву, и Бѣлинскій далъ волю своему перу, не боясь цензуры и не щадя противника.
   Письмо не только одинъ изъ самыхъ яркихъ эпизодовъ въ жизни критика,-- оно историческій фактъ для всего русскаго общества. Первый критикъ своего времени возставалъ противъ своего любимѣйшаго писателя, любимѣйшаго какъ "надежды, чести славы своей страны", какъ "одного изъ великихъ вождей ея на пути сознанія, развитія и прогресса", и теперь ненавистнаго, личное ненавистнаго, какъ безумнаго проповѣдника тьмы, неподвижности и рабства. До сихъ поръ ни въ одной литературѣ нѣтъ примѣра, гдѣ бы человѣкъ и гражданинъ слились въ такомъ подавляющемъ паѳосѣ идеи и страсти, гдѣ бы отдѣльная личность съ такой глубиной и мукой пережила общую утрату какъ свое кровное лишеніе.
   Бѣлинскій и теперь продолжаетъ именовать Гоголя "великимъ писателемъ", "геніальнымъ человѣкомъ", и тѣмъ воинственнѣе его гнѣвъ на "позорныя строки". Онъ становится безпредѣльнымъ, когда вопросъ касается крѣпостного народа, его свободы и благоденствія. Очевидно, это старая наболѣвшая рана этого рыцарскаго сердца, и малѣйшее прикосновеніе къ ней заставляетъ Бѣлинскаго горѣть молніями гнѣва и презрѣнія.
   И въ то же время какая чисто-религіозная вѣра въ свою родину, въ ея будущее, даже въ русскую публику въ "инстинктъ истины" у русскаго человѣка! Книга Гоголя "позорно провалилась сквозь землю",-- развѣ это не фактъ общественнаго самосознанія? Развѣ это не свидѣтельство "свѣжаго здороваго чутья" у русской публики. Пусть все это будетъ въ зародышѣ, но, несомнѣнно, у такого общества есть будущность.
   Бѣлинскій на нѣсколькихъ страницахъ умѣлъ захватить всѣ общественныя отношенія дореформенной Россіи, бросить огненное слово обо всѣхъ назрѣвшихъ вопросахъ современности, и въ общемъ представить, за всѣми этими идеями и страстными рѣчами, свой поразительно-яркій и могучій образъ. Письмо останется незабвеннымъ въ національныхъ преданіяхъ русскаго народа, какъ правдивая страница прошлой дѣйствительности, какъ искренняя исповѣдь жизнедѣятельнаго идеализма, какъ нерукотворный памятникъ одного изъ вѣрнѣйшихъ сыновъ Россіи {Письмо въ наиболѣе полномъ видѣ напечатано у Барсукова, VIII, глава LXIX.}.
   Гоголь отвѣчалъ Бѣлинскому кратко и смиренно: "Что мнѣ отвѣчать!-- писалъ онъ,-- Богъ вѣсть, можетъ быть, въ словахъ вашихъ есть часть правды". Здѣсь стояло и превосходное опредѣленіе врага, брошенное съ укоризной, но на самомъ дѣлѣ -- почетное и правдиво: "рыцарь прошедшихъ временъ"... Такъ именовалъ Гоголь Бѣлинскаго, оставляя, къ сожалѣнію, неопредѣлимой противоположность этому образу.
   Въ бумагахъ Гоголя сохранялись клочки другого письма -- не сосланнаго и разорваннаго. Его позаботились возстановить и оно дѣйствительно гораздо вразумительнѣе перваго посланія. Здѣсь весьма основательно выражался взглядъ на совершеннаго русскаго критика и русскаго обывателя: одинъ долженъ показывать читателямъ красоты въ твореніяхъ писателей, другой -- примиряться съ жизнью и благословлять все въ природѣ. Но поучительными тихими рѣчами Гоголь не желалъ ограничиться, ни въ Перепискѣ, ни во второмъ томѣ Мертвыхъ душъ, ни въ отвѣтѣ Бѣлинскому. Смиренный, всепрощающій христіанинъ вдругъ сталкивался съ покаяннаго пути чрезвычайно надменнымъ и злобнымъ полемистомъ "тогда рядомъ съ вылазками на критиковъ и друзей въ "Пере пискѣ", съ памфлетомъ на "рѣзкаго направленія недоучившагося студента", писались такія увѣщанія:
   "Нельзя судить о русскомъ народѣ тому, кто прожилъ вѣкъ въ Петербургѣ, безпрестанно занятый легкими журнальными статейками французскихъ романистовъ".
   Или:
   "Вспомните, что вы учились кое-какъ, не кончили даже университетскаго курса. Вознаградите это чтеніемъ большихъ сочиненій, а не современныхъ брошюръ, писанныхъ разгоряченнымъ умомъ, совращающимъ съ прямаго взгляда" {Перепечатано тамъ же, стр. 614 etc.}.
   Раздраженіе Гоголя вполнѣ естественно. Ему пришлось защищаться одновременно и отъ "словенистовъ и европеистовъ", какъ на его языкѣ назывались "славянофилы и западники". Всѣ вдругъ впали въ "излишества". Онъ въ началѣ попытался было стать выше партій, объявилъ спорящія стороны одинаково "каррикатурами на то, чѣмъ хотятъ быть" и уличилъ всѣхъ въ незрѣлости и слѣпотѣ.
   Такой критическій полетъ не могъ имѣть успѣха: самому Гоголю нечего было сказать зрѣлаго и опредѣленнаго для приведенія партій къ согласію и взаимному пониманію. Онъ достигъ только одного: обидѣлъ "словенистовъ" и не завоевалъ "евронеистовъ".
   Всѣмъ было ясно, что Переписка тяготѣетъ къ Востоку, я Боткинъ и Бѣлинскій, не сговариваясь другъ съ другомъ, выразили тождественныя впечатлѣнія. Боткинъ удивлялся, почему славянская партія отказывается отъ Гоголя изъ-за Переписки, "сама натолкнувъ его на эту дорогу?" Бѣлинскій писалъ еще энергичнѣе;
   "Славянофилы... напрасно на него сердятся. Имъ бы вспомнить пословицу: неча на зеркало пенять, коли рожа крива. Они... трусы, люди не консеквентные, боящіеся крайнихъ выводовъ собственнаго ученія, а онъ человѣкъ храбрый, которому нечего терять" {Анненковъ и его друзья, стр. 529. Панаевъ. II, 271.}.
   Бѣлинскому не въ первый разъ приходилось сталкиваться съ непримиримыми противорѣчіями славянофильскаго толка, и все изъ-за того же Гоголя. Авторъ Мертвыхъ душъ не напечаталъ ни строки въ Отечественныхъ Запискахъ, водилъ хлѣбъ-соль только съ славянофилами, Москвитянинъ быль его литературнымъ органомъ въ такой же мѣрѣ, какъ и всей славянофильской партіи. И онъ именно среди этой партіи встрѣтилъ необузданные восторги, далеко оставлявшіе за собой критику Бѣлинскаго.
   Чаадаевъ даже всѣ изъяны Переписки относилъ не лично къ Гоголю, а къ его московскимъ друзьямъ.
   "Тамъ въ Москвѣ,-- писалъ Чаадаевъ,-- сталъ нуженъ человѣкъ, котораго бы могли поставить на-ряду съ великанами духа человѣческаго, съ Гомеромъ, Дантонъ, Шекспиромъ и выше всѣхъ прочихъ писателей настоящаго и прошлаго времени. Этихъ поклонниковъ я знаю коротко; я ихъ люблю и уважаю; они люди умные, люди хорошіе; но имъ надобно во что бы то ни стало возвысить нашу скромную, богомольную Русь надъ всѣми странами въ мірѣ, имъ непремѣнно надобно себя и другихъ въ томъ увѣрить, что мы призваны быть какими-то наставниками народовъ. Вотъ и нашелся на первый случай такой маленькій наставникъ; вотъ они и стали ему про это твердить на разные голоса, а онъ имъ повѣрялъ" {У Барсукова. VIII, 578.}.
   Положимъ, Гоголю и отъ природы было дано не мало страсти попасть въ положеніе учителя, проповѣдника, вообще руководителя неразумными смертными и онъ еще въ ранней молодости снабжалъ свою семью поученіями и выспренними изрѣченіями. Но Чаадаевъ правъ въ изображеніи славянофильскихъ ухаживаній за Гоголемъ.
   Но вѣдь Гоголь, какъ художникъ, представитель натуральной школы. А школа эта -- бѣльмо на аристократическихъ глазахъ воспитанныхъ "словенистовъ" и ученыхъ профессоровъ, въ родѣ Юрія Самарина и Шевырева. О Самаринѣ Бѣлинскій выражался, что онъ "не лучше Булгарина по его отношенію къ натуральной школѣ" {Письмо Бѣлинскаго къ Кавелину, Русская Мысль, 1892, январь.}, а Шевыревъ во снѣ и на яву видѣлъ свѣтское изящество и эстетику итальянскаго возрожденія, писалъ нарочитыя статьи противъ "западной" школы и находилъ полное сочувствіе у Погодина {Напримѣръ, въ No 1 1848 года. О Погодинѣ -- Барсуковъ. IX, 391.}. Москвитянинъ вообще служилъ пріютомъ для всѣхъ враговъ натуральнаго направленія...
   И послѣ всего этого -- культъ Гоголя!
   Бѣлинскій неоднократно указывалъ на это вопіющее недоразумѣніе. Славянофильская критика пыталась выйти изъ затрудненія, приписывая русской натуральной школѣ родство съ французской словесностью и усиливаясь открыть разницу между Гоголемъ и натурализмомъ. Всѣ старанія оставались безплодными и славянофилы бились въ собственныхъ тенётахъ {Отвѣтъ Москвитянину.-- Взглядъ на русскую литературу въ 1847 году. XI, 227, 246, 328.}.
   Очевидно, что-то неладное происходило одновременно и въ эстетикѣ, и въ политикѣ славянофильскаго лагеря. Обѣ области тѣсно примыкали другъ къ другу въ одномъ вопросѣ, великомъ одинаково и въ искусствѣ, и въ общественной жизни -- въ вопросѣ о народности.
   Отношенія Бѣлинскаго къ славянофильскимъ ученіямъ -- послѣдняя глава въ исторіи его духовнаго развитія. Борьба съ принципіальными старыми противниками захватила всѣ многообразные умственные и художественные интересы, какими жилъ Бѣлинскій. Именно здѣсь его мысль и слово вступили въ вожделѣнную область живой общественной политики, и, слѣдовательно, скорѣе чѣмъ въ другихъ случаяхъ наталкивались на "внѣшнюю невозможность" И все-таки Бѣлинскій съумѣлъ написать вполнѣ точное и вразумительное завѣщаніе по важнѣйшимъ вопросамъ современнаго идейнаго движенія и по существу разрѣшить одну изъ сложнѣйшихъ задачъ позднѣйшей русской публицистики.
   Эта борьба броситъ заключительный свѣтъ на незабвенное дѣло Бѣлинскаго и дорисуетъ намъ окончательно избранный образъ борца за разумъ и правду.

(Продолженіе слѣдуетъ).

Ив. Ивановъ.

"Міръ Божій", No 5, 1897

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru