Иванов-Разумник Р. В.
Годовые обзоры литературы

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

ИВАНОВЪ-РАЗУМНИКЪ.
СОЧИНЕНІЯ
ТОМЪ ПЯТЫЙ

КНВО-ПРОМЕТЕЙ.
Н. Н. МИХАЙЛОВА
1916

   

Годовые обзоры литературы.

І.

   Годовые обзоры русской литературы Бѣлинскій сталъ послѣдовательно писать лишь съ конца 1840 года -- и вплоть до 1847-го; но "обзоръ" этихъ "годовыхъ обзоровъ" нельзя не начать съ первой статьи Бѣлинскаго -- съ "Литературныхъ мечтаній", представляющихъ изъ себя тоже "обзоръ" русской литературы, но только не годовой, а вѣковой.
   "Литературныя Мечтанія" -- первое выступленіе Бѣлинскаго въ области критики, опредѣлившее собою всю дальнѣйшую дорогу "неистоваго Виссаріона". Восторженная любовь къ искусству,.жажда осмысленной и цѣльной жизни, тонкое пониманіе художественныхъ произведеній, борьба съ дутыми знаменитостями, вѣрная оцѣнка прошлаго и предвидѣніе будущаго, жгучая ненависть и любовь, стремленіе "къ правдѣ вѣчной" -- все отразилось въ этой статьѣ, являющейся великолѣпнымъ "предисловіемъ" ко всей критической дѣятельности Бѣлинскаго. Въ знаменитыхъ статьяхъ о Пушкинѣ, написанныхъ десятью годами позднѣе (1843 " 1846 гг.), въ наиболѣе зрѣлый періодъ дѣятельности, Бѣлинскій далъ намъ какъ бы "послѣсловіе" къ ней (подобно тому, какъ своимъ письмомъ къ Гоголю онъ какъ бы далъ намъ свое "завѣщаніе", по выраженію Герцена); но, несмотря на все различіе философскихъ воззрѣній и общественныхъ идеаловъ въ эти двѣ эпохи -- литературные приговоры Бѣлинскаго остались по существу прежними и стали съ тѣхъ поръ достояніемъ учебниковъ словесности. Это, кстати замѣтить, показываетъ, что къ началу своего выступленія на критическомъ поприщѣ Бѣлинскій уже вполнѣ закончилъ выработку своихъ литературныхъ взглядовъ,-- что является разительнымъ контрастомъ его дальнѣйшему колебанію въ области вопросовъ философскихъ и соціальныхъ. Хотя въ пылкой "элегіи" юнаго критика были и ошибки, и увлеченія, и невѣрныя сужденія, отъ которыхъ Бѣлинскій впослѣдствіи самъ отказался, но въ цѣломъ и основномъ взгляды "Литературныхъ Мечтаній" -- общіе наши взгляды; вотъ почему именно съ Бѣлинскаго и именно съ его "элегіи въ прозѣ" ведетъ свое начало русская критика.
   И до "Литературныхъ Мечтаній" было не мало разныхъ литературныхъ "обозрѣній" (какимъ съ внѣшней стороны является и статья Бѣлинскаго); въ этихъ обозрѣніяхъ и до Бѣлинскаго высказывалось не мало вполнѣ вѣрныхъ критическихъ взглядовъ. Бестужевъ-Марлинскій еще за десять лѣтъ до "Литературныхъ Мечтаній" высказывалъ нѣкоторые взгляды, повторенные Бѣлинскимъ; Полевой и еще болѣе Надеждинъ были замѣчательными предшественниками Бѣлинскаго въ области критики. Бѣлинскій не въ пустынѣ строился: онъ имѣлъ талантливыхъ предшественниковъ, имѣлъ и подготовленный матеріалъ для постройки; но почему же именно статьи Бѣлинскаго стали краеугольнымъ камнемъ зданія русской критики? Это зависитъ, конечно, и отъ степени таланта, и отъ упорной работы мысли, и отъ яркости проявленія чувства; но главное здѣсь -- та органическая цѣльность воззрѣній, которая такъ характерна для Бѣлинскаго. И у Надеждина тоже были "цѣльныя воззрѣнія" на искусство, на литературу, но они не были органически соединены со всѣмъ его существомъ. Для Бѣлинскаго же искусство, литература, наука, религія, общество, природа, вселенная -- все это было одно органическое цѣлое, съ которымъ онъ былъ неразрывно связанъ, и которое онъ такъ ярко проявлялъ. Начиная именно съ Бѣлинскаго, критика перестаетъ быть узко-литературной и становится выраженіемъ и проявленіемъ цѣльнаго міровоззрѣнія.
   "Литературныя Мечтанія" начинаютъ собою рядъ статей Бѣлинскаго 1834--1836 гг.-- эпохи конца русскаго шеллингіанства; мысли, высказанныя въ своей "элегіи въ прозѣ", Бѣлинскій развиваетъ и дополняетъ въ послѣдующихъ статьяхъ: "О русской повѣсти и повѣстяхъ Гоголя", "Ничто о ничемъ", "О критикѣ и литературныхъ мнѣніяхъ Московскаго Наблюдателя". Всѣ эти статьи построены на одномъ и томъ же фундаментѣ, на одномъ и томъ же цѣльномъ воззрѣніи, которое мы теперь намѣтимъ въ общихъ чертахъ, обращаясь для этого къ знаменитой "элегіи въ прозѣ".
   Собственно-литературныя положенія этой статьи Бѣлинскаго крайне несложны. "Литературныя Мечтанія" съ внѣшней стороны представляютъ изъ себя не что иное, какъ краткую исторію русской литературы, начиная съ петровской эпохи. Реформа Петра привела къ рѣзкому раздѣленію "общества" и "народа"; русская словесность стала съ этихъ поръ выраженіемъ и отраженіемъ исключительно этого "общества", въ то время какъ истинная литература должна быть типично "народною", должна быть проявленіемъ національнаго, народнаго духа. Слѣдовательно -- "у насъ нѣтъ литературы": это основная тема всей "элегіи въ прозѣ" Бѣлинскаго. Съ такой точки зрѣнія Бѣлинскій обозрѣваетъ всю русскую "изящную словесность" послѣ-петровскаго времени,-- "отъ Ломоносова, перваго ея генія, до г-на Кукольника, послѣдняго ея генія"... Шагъ за шагомъ разбирая и оцѣнивая литературу этого вѣкового періода, Бѣлинскій находитъ въ ней только немногихъ истинныхъ выразителей народнаго духа. Ихъ всего четверо: Державинъ -- "великій, геніальный Русскій поэтъ"; Крыловъ -- едва-ли не равный Державину, "геніальный поэтъ Русскій"; Грибоѣдовъ -- "едвали не равный Пушкину", и, наконецъ, самъ Пушкинъ -- о которомъ "грѣшно говорить смиренною прозою"... Вотъ и вся русская литература, "вотъ всѣ ея представители,-- говоритъ Бѣлинскій:-- другихъ покуда нѣтъ и не ищите ихъ. Но могутъ ли составить цѣлую литературу четыре человѣка, являвшіеся не въ одно время?" А потому -- "у насъ нѣтъ литературы: я повторяю это съ восторгомъ, съ наслажденіемъ, ибо въ сей истинѣ вижу залогъ нашихъ будущихъ успѣховъ"...
   Такова основная мысль "Литературныхъ Мечтаній", мысль, которую мы должны и въ настоящее время признать вѣрной по существу -- если только вѣрны исходные взгляды Бѣлинскаго. Дѣйствительно, вся русская литература была тогда еще въ будущемъ, ибо только съ Пушкина проявляется во всей своей силѣ та "народная" (въ смыслѣ Бѣлинскаго) литература, литература Пушкина, Гоголя, Лермонтова, Тургенева, Достоевскаго, Толстого, которая является "своимъ словомъ" русскаго народа въ міровой культурной жизни. Но этотъ выводъ вѣренъ лишь постольку, поскольку вѣрны исходные пункты Бѣлинскаго, его взгляды на "народность", его эстетическія теоріи. Въ этихъ положеніяхъ -- сущность "Литературныхъ Мечтаній", на которой надо особенно внимательно остановиться.
   Литературно-критическіе выводы Бѣлинскаго основываются на продуманной и глубокой эстетической системѣ, пользовавшейся въ то время большой народностью (такъ говорили тогда, вмѣсто "популярностью") -- системѣ русскаго шеллингіанства, проповѣдникомъ и апологетомъ которой былъ Бѣлинскій. Это было цѣльное міровоззрѣніе, духомъ котораго пропитана каждая мысль, каждое положеніе статьи великаго критика; горячее убѣжденіе и цѣльность воззрѣній сказываются на каждомъ. шагу -- даже въ области "полемическихъ сшибокъ" съ безпринципностью Сенковскаго, Булгарина, "Библіотеки для Чтенія" и "Инвалидныхъ Прибавленій къ Литературѣ" (такъ Бѣлинскій юмористически именовалъ журмальчикъ Воейкова -- "Литературныя Прибавленія къ Русскому Инвалиду"). Все у Бѣлинскаго проникнуто цѣльнымъ настроеніемъ и цѣльной мыслью; цѣльное философское воззрѣніе скрывается у него подъ формой литературной критики. Въ рецензіи (1835 г.) на романъ г-жи Монборнъ "жертва", Бѣлинскій ярко и опредѣленно высказалъ главную мысль своего міровоззрѣнія той эпохи: "Жизнь, человѣческая -- восклицаетъ Бѣлинскій -- есть не сонъ, не мечта, не греза; цѣль ея не наслажденіе, не счастіе, не блаженство: нѣтъ, она есть великій даръ Провидѣнія. Безумный хватается за этотъ даръ, какъ за игрушку, и легкомысленно, играетъ имъ, какъ игрушкою; мудрый принимаетъ его съ 'покорностію, но и съ трепетомъ, ибо знаетъ, что это есть драгоцѣнный залогъ, который онъ долженъ будетъ нѣкогда возвратить въ чистотѣ и цѣлости, что это есть тяжкій страдальческій крестъ, наградою котораго будетъ терновый вѣнецъ и чувство исполненнаго долга. Выразить достоинство человѣческое, проявить въ себѣ идею Божества -- вотъ назначеніе смертнаго; и вотъ почему, вслѣдствіе справедливаго закона вѣчной премудрости, сила заключается въ слабости, величіе въ ничтожествѣ, безконечность въ ограниченности; и вотъ почему скудельный, волнуемый своекорыстными страстями сосудъ человѣка можетъ быть жилищемъ Духа Святого. Безъ борьбы нѣтъ заслуги, безъ усилій нѣтъ побѣды. Два пути ведутъ человѣка къ его цѣли: путь разумѣнія и путь чувства, и благо ему, когда они оба сливаются въ пути дѣятельности!"
   Это исповѣданіе вѣры кружка Станкевича періода шеллингіанства читатели найдутъ и въ "Литературныхъ Мечтаніяхъ"; эти же мысли высказаны тамъ Бѣлинскимъ не только по отношенію къ человѣку, но и по отношенію къ человѣчеству; "выразить достоинство человѣческое, проявить въ себѣ идею Божества" -- въ этомъ назначеніе не только отдѣльнаго чел'овѣка, но и цѣлаго народа. А внутренняя жизнь народа отражается и закрѣпляется въ его литературѣ; такъ подходитъ Бѣлинскій отъ основаній русскаго шеллингіанства къ основной идеѣ своей статьи.
   Что такое литература? Литература -- отвѣчаетъ по-шеллингіански Бѣлинскій -- есть собраніе художественно-словесныхъ произведеній геніевъ искусства, которые выражаютъ въ свомъ творчествѣ всю внутреннюю жизнь своего народа до ея сокровеннѣйшихъ глубинъ и біеній. Это опредѣленіе и пониманіе литературы тѣсно связываетъ ее съ воззрѣніями, во-первыхъ, философско-эстетическими и, во-вторыхъ -- философско-соціологическими. Что такое искусство? что такое народъ? Бѣлинскій понимаетъ, что отвѣты на эти вопросы являются фундаментомъ всей его статьи; отвѣчая на нихъ, онъ набрасываетъ контуры цѣльнаго философскаго воззрѣнія, и только уже на этомъ прочномъ основаніи строитъ свои литературно-критическіе выводы. Намъ необходимо выяснить эти основныя воззрѣнія Бѣлинскаго, которыя онъ дополнялъ и развивалъ во всѣхъ послѣдующихъ статьяхъ 1835--1836 года.
   Вотъ эти воззрѣнія Бѣлинскаго. Искусство есть "выраженіе великой идеи Вселенной", подобно тому, какъ сама вселенная есть только выраженіе "единой вѣчной идеи, проявляющейся въ безчисленныхъ формахъ". Проявленіе этой идеи -- борьба между добромъ и зломъ, свѣтомъ и мракомъ, постепенное совершенствованіе человѣчества; отраженіе этой идеи -- цѣль искусства. "Изображать, воспроизводить въ словѣ, въ звукѣ, въ чертахъ я краскахъ идею всеобщей жизни природы -- вотъ единая и вѣчная тема искусства! Поэтическое одушевленіе есть отблескъ творящей силы природы". И подобно тому, какъ эта творящая сила обнимаетъ собою все -- и ужасное, и великое, и малое, и простое, такъ и поэзія, отблескъ этой силы, должна быть всеобъемлюща, "безпристрастна" (объективна -- скажетъ Бѣлинскій позднѣе). Поэзія не должна ограничивать себя рамками, заранѣе намѣченной цѣлью -- "ибо поэзія не имѣетъ цѣли внѣ себя"; но въ то же время свободный духомъ и "безпристрастный" поэтъ не долженъ быть "безстрастнымъ": поэзія, какъ отблескъ творящей силы въ человѣкѣ, должна быть пронизана горячимъ чувствомъ, пламеннымъ сочувствіемъ, должна быть. субъективна (по позднѣйшему же выраженію Бѣлинскаго). Поэтъ долженъ откликаться, подобно эхо. на все: въ этомъ объективизмъ поэзіи; но отклики эти должны пройти черезъ "пламенное сочувствіе", черезъ горнило души поэта: въ этомъ его субъективизмъ. Сочетаніе этихъ двухъ элементовъ -- вотъ идеалъ поэта; такова мысль, проходящая черезъ всю статью Бѣлинскаго.
   Это соединеніе "объективизма" съ "субъективизмомъ" тѣсно связано съ мыслью о безцѣльности искусства. Цѣль у искусства есть ("изображеніе идеи всеобщей жизни природы"), и въ то же время оно безцѣльно: не трудно узнать въ этихъ словахъ варіаціи на одно изъ положеній эстетики Канта (извѣстное Бѣлинскому хотя бы изъ критическихъ статей Надеждина). "Красота есть форма цѣлесообразности предмета, поскольку она воспринимается безъ представленія цѣли",-- говорилъ Кантъ; прекрасное цѣлесообразно, не будучи представляемо, какъ цѣлесообразное: представленіе цѣли унижаетъ прекрасное и уничтожаетъ эстетическое дѣйствіе. Эти же мысли проводилъ и Шеллингъ, находя святость и чистоту искусства въ его абсолютной автономности. Вотъ источникъ утвержденій Бѣлинскаго (мы съ ними встрѣтимся ниже), что "творчество безцѣльно съ цѣлію"; это значитъ, что поэзія не имѣетъ цѣли внѣ себя -- въ этомъ ея объективизмъ, и что въ то же время она должна быть "цѣлесоразмѣрна" (соразмѣрна съ цѣлью въ самой себѣ) -- и въ этомъ ея субъективизмъ.
   Отсюда борьба Бѣлинскаго со всякой "намѣренностью" въ искусствѣ. "Чувствуешь намѣреніе и теряешь настроеніе" -- сказалъ Гете, и слова эти одинаково относятся и къ процессу творчества и къ процессу эстетическаго восприниманія: цѣль уничтожаетъ эстетическое дѣйствіе. И хотя проявленіе единой вѣчной идеи въ нравственномъ мірѣ человѣка сказывается въ формахъ борьбы добра и зла, въ вѣчномъ совершенствованіи человѣчества, однако тотъ, кто вздумалъ бы сознательно проводить эти положенія въ творчествѣ -- тотъ не поэтъ. То, что прекрасно,-- eo ipso и нравственно и разумно; "эстетическое чувство есть основа добра, основа нравственности". "Доколѣ поэтъ слѣдуетъ безотчетно мгновенной вспышкѣ своего воображенія, дотолѣ онъ нравственъ, дотолѣ онъ и поэтъ; но какъ скоро онъ предположилъ себѣ цѣль, задалъ тему, онъ -- уже философъ, мыслитель, моралистъ, онъ теряетъ надо мной свою чародѣйскую власть, разрушаетъ очарованіе и заставляетъ меня сожалѣть о себѣ, если при истинномъ талантѣ имѣетъ похвальную цѣль, и презирать себя, если силится опутать мою душу тенетами вредныхъ мыслей". Если вспомнить при этомъ презрительное отношеніе русскихъ шеллингіанцевъ кружка Станкевича къ "нравственной точкѣ зрѣнія" или къ "морали" (противопоставляемой "нравственности" и "полнотѣ жизни"), то эстетическія воззрѣнія Бѣлинскаго обрисуются передъ нами во всей своей цѣльности и послѣдовательности.
   Таковы философско-эстетическія основанія, на которыхъ Бѣлинскій строитъ свое пониманіе и свое опредѣленіе литературы; но это только одна половина вопроса: мы видѣли, что второй половиной его являются положенія философско-соціологическія. Литература есть выраженіе въ художественномъ творчествѣ внутренней жизни народа: но что же такое "народъ", въ чемъ его внутренняя жизнь, что такое "народность"? На всѣ эти вопросы отвѣчало русское шеллингіанство тридцатыхъ годовъ, и отвѣты эти въ слѣдующее десятилѣтіе были развиты въ славянофильствѣ; идеи Бѣлинскаго, эпохи "Литературныхъ Мечтаній", очень близко подходятъ поэтому къ основнымъ положеніямъ позднѣйшаго славянофильства.
   Народности суть индивидуальности человѣчества -- подробное развитіе этого шеллингіанскаго положенія занимаетъ много мѣста въ статьѣ Бѣлинскаго. "Каждый народъ, сообразно съ своимъ характеромъ... играетъ въ великомъ семействѣ человѣческаго рода свою особенную, назначенную ему Провидѣніемъ роль, и вноситъ въ общую сокровищницу его успѣховъ на поприщѣ самосовершенствованія свою долю, свой вкладъ; другими словами: каждый народъ выражаетъ собою одну какую-нибудь сторону жизни человѣчества". "Каждый народъ, вслѣдствіе непреложнаго закона Провидѣнія, долженъ выражать своею жизнью одну какую-нибудь сторону жизни цѣлаго человѣчества; въ противномъ случаѣ этотъ народъ не живетъ, а только прозябаетъ, и его существованіе ни къ чему не служитъ". Все это -- основныя положенія шеллингіанской философіи исторіи; славянофильская окраска этихъ мыслей заключается въ подчеркиваніи не единства человѣчества, а различія путей составляющихъ его народностей. Чѣмъ болѣе народъ самобытенъ, тѣмъ цѣннѣе его вкладъ "въ общую сокровищницу успѣховъ человѣчества" (характеренъ съ этой точки зрѣнія эпиграфъ изъ "Горе отъ ума" къ четвертой главкѣ "Литературныхъ Мечтаній"); самобытность же эта заключается главнымъ образомъ въ народныхъ обычаяхъ. Исконный народный бытъ, соединенный съ "просвѣщеніемъ" -- вотъ идеалъ историческаго развитія народа. Реформа или, вѣрнѣе, революція Петра попыталась искоренить народные обычаи,-- но была въ состояніи только вогнать клинъ между "народомъ" и "обществомъ"; русская "изящная словесность" стала проявленіемъ и отраженіемъ именно этого "общества",-- а потому она и не литература. Только четыре геніальныхъ поэта сумѣли преодолѣть это раздѣленіе и отразить въ своихъ творческихъ произведеніяхъ внутреннюю жизнь народа до сокровеннѣйшихъ глубинъ и біеній.
   Мы вернулись къ началу статьи Бѣлинскаго -- и видимъ теперь, какая главная мысль проходитъ черезъ всѣ "Литературныя Мечтанія": это -- мысль о свободномъ творчествѣ поэта, безсознательно проявляющаго въ своемъ творчествѣ внутреннюю жизнь народа, къ которому онъ принадлежитъ. Мы видимъ теперь, что именно эта мысль позволяетъ критику закончить свою "элегію въ прозѣ" бодрымъ и восторженнымъ пророчествомъ, что у насъ еще наступитъ "истинная эпоха искусства", что у насъ еще будетъ литература, достойная великаго народа. Во взглядахъ Бѣлинскаго на народность и въ эстетическихъ теоріяхъ его заключена та основная мысль "Литературныхъ Мечтаній", на которой строятся Бѣлинскимъ его литературно-критическіе выводы.
   "Литературныя Мечтанія" начинающаго писателя произвели шумъ въ журнальномъ мірѣ Москвы и-Петербурга. Хотя статья и не была подписана полнымъ именемъ (подпись гласила: --онъ --инскій), но, конечно, въ литературныхъ кругахъ всѣ знали, кто скрывается за этой подписью, а также и за буквами В. Б. (какъ тоже нерѣдко подписывался Бѣлинскій). Изъ переписки Станкевича извѣстно, какъ "взбѣсился" Шевыревъ, слегка задѣтый въ "Литературныхъ Мечтаніяхъ"; еще болѣе озлобился Воейковъ, вскорѣ осыпавшій Бѣлинскаго цѣлымъ градомъ полемическихъ замѣтокъ. Булгаринъ въ "Сѣверной Пчелѣ"--уже черезъ годъ послѣ появленія статьи Бѣлинскаго -- напалъ на нее съ беззубымъ остроуміемъ въ анонимной полемической статьѣ (Бѣлинскій отвѣчалъ ему короткой, но ядовитой "Журнальной замѣткой" въ No 47 "Молвы" за 1835 г.). Наконецъ, появилась даже цѣлая повѣсть небезъизвѣстнаго тогда романиста Ушакова, являющаяся прямымъ пасквилемъ на Бѣлинскаго ("Піюша", въ "Библіотекѣ для Чтенія" 1835 г., No 7). Все это показываетъ, что значеніе и силу юнаго критика сразу оцѣнили -- и преждё всего, конечно, во вражескомъ станѣ. Но тутъ же надо упомянуть, что начинающій писатель снискалъ не только лестную ненависть враговъ, но и сочувственное вниманіе такого человѣка, какъ Пушкинъ.
   

II.

   "Литературныя Мечтанія" были для Бѣлинскаго первымъ опытомъ "обзора" литературы,-- не "годового", а "вѣкового" обзора. Первымъ, опять-таки не "годовымъ", а на этотъ разъ "полугодовымъ" обзоромъ была статья Бѣлинскаго "Ничто о ничемъ, или отчетъ г. издателю Телескопа за послѣднее полугодіе (1835) русской литературы"; эта статья является первымъ опытомъ Бѣлинскаго дать обзоръ литературныхъ явленій минувшаго года. но какъ и въ позднѣйшихъ обзорахъ, такъ и въ этомъ Бѣлинскій не ограничивается сухимъ перечнемъ произведеній минувшаго года, а даетъ цѣльное воззрѣніе на всю русскую литературу. Въ этой статьѣ "Ничто о ничемъ", появившейся въ началѣ 1836 года, Бѣлинскій повторяетъ и развиваетъ взгляды, высказанные имъ годомъ раньше въ "Литературныхъ Мечтаніяхъ".
   "Литература есть народное самосознаніе, и тамъ, гдѣ нѣтъ этого самосознанія, тамъ литература есть или скороспѣлый плодъ, или средство къ жизни, ремесло извѣстнаго класса людей. Если и въ такой литературѣ есть прекрасныя и изящныя созданія, то они суть исключительныя, а не положительныя явленія, а для исключеній нѣтъ правила"... Эти заключительныя строки статьи "Ничто о ничемъ" резюмируютъ собою содержаніе всей статьи и въ то же самое время являются главнымъ положеніемъ "Литературныхъ Мечтаній". Теоретическое обоснованіе этой мысли, -- заключающееся, какъ мы знаемъ, въ принципѣ свободнаго творчества, въ первенствѣ эстетическаго чувства и въ безсознательномъ проявленіи "народности",-- еще и еще разъ подтверждается въ статьѣ "Ничто о ничемъ". "Эстетическое чувство есть основа добра, основа нравственности,-- снова повторяетъ Бѣлинскій: --...гдѣ нѣтъ владычества искусства, тамъ люди не добродѣтельны, а только благоразумны, не нравственны, а только осторожны"... Истинно нравственнымъ можетъ быть только "безцѣльное" искусство, искусство, не ставящее себѣ никакой предвзятой моральной цѣли. И въ этомъ "безцѣльномъ" искусствѣ не можетъ не отразиться -- но совершенно "безсознательно" -- "народность" истиннаго художника. Ибо -- "что такое народность въ литературѣ? Отраженіе индивидуальности, характерности народа, выраженіе духа внутренней и внѣшней его жизни, со всѣми ея типическими оттѣнками, красками и родимыми пятнами -- не такъ ли?" -- спрашиваетъ Бѣлинскій, и продолжаетъ: -- "если такъ, то, мнѣ кажется, нѣтъ нужды поставлять такой народности въ обязанность истинному таланту, истинному поэту; она сама собой непремѣнно должна проявляться въ творческомъ созданіи... Если личность поэта должна отражаться въ его твореніяхъ, то можетъ ли не отражаться въ нихъ его народность?" Какъ видимъ, все это является настойчивымъ повтореніемъ главныхъ положеній эстетической теоріи Бѣлинскаго: "безцѣльное творчество" и "безсознательная народность" поэта.
   Что касается до собственно критическихъ сужденій Бѣлинскаго о текущей русской литературѣ, то въ этой статьѣ особеннаго вниманія заслуживаетъ великолѣпная характеристика "Библіотеки для Чтенія". Бѣлинскій справедливо призналъ громадное вліяніе этого журнала на широкую массу читающей публики, вліяніе, слѣды котораго сказываются еще и въ настоящее время: даже орѳографія "Библіотеки для Чтенія" очень скоро стала общепринятой во всей читающей Россіи, перешла во всѣ остальные журналы и примѣняется нами до сихъ поръ. Мало кто знаетъ, что даже обычное теперь въ научныхъ трудахъ отдѣленіе апострофомъ русскихъ надежныхъ окончаній отъ иностранныхъ именъ собственныхъ (напр.: "явленіе, открытое Wundt'омъ", "законъ Hertha" и т. п.) было нововведеніемъ "Библіотеки для Чтенія" и ея редактора Сенковскаго. Эти характерныя мелочи указываютъ на степень распространенности и влія307
   нія (конечно, вліянія чисто внѣшняго) "Библіотеки для Чтенія"; недаромъ самъ Бѣлинскій признавалъ, что журналъ этотъ проникъ даже въ такіе углы матушки-Россіи, гдѣ раньше можно было встрѣтить только буквари да сонники... Это тѣсно связано съ той провинціальностью, въ которой Бѣлинскій видитъ причину успѣховъ этого журнала. Вся эта характеристика "Библіотеки для Чтенія" донынѣ остается классической и блестящей.
   Бѣлинскій останавливается на одной изъ повѣстей, помѣщенной въ этомъ журналѣ въ серединѣ 1835 года; подробный пересказъ этой слабой повѣсти ("Піюша") былъ сдѣланъ Бѣлинскимъ по той причинѣ, что въ ней подъ именемъ "Висяши", Виссаріона Кривошеина, выведенъ самъ онъ, Бѣлинскій. Сочинитель этого пасквиля, довольно извѣстный тогда Ушаковъ, авторъ чрезмѣрно расхваленнаго критиками -- и Бѣлинскимъ въ томъ числѣ -- романа "Киргизъ-Кайсакъ", былъ жестоко оскорбленъ, во-первыхъ, отзывомъ о себѣ Бѣлинскаго въ "Литературныхъ Мечтаніяхъ", а вовторыхъ -- рецензіей Бѣлинскаго на новую книгу Ушакова "Досуги Инвалида". Уже въ предисловіи къ этой своей книгѣ Ушаковъ со скрытой злобою оповѣщалъ читателей, что-де онъ имѣетъ счастіе не нравиться нѣкоторымъ "ученымъ" журналамъ -- имѣя въ виду "Телескопъ" и "Молву". Бѣлинскій въ своей рецензіи иронически отнесся и къ этому заявленію Ушакова и къ самой его книгѣ. "Ни одной свѣтлой мысли,-- писалъ Бѣлинскій,-- ни одного занимательнаго положенія, ни одной хорошей картины нѣтъ въ его скучномъ и вяломъ разсказѣ; все такъ обще, истерто, старо, что никакъ не можешь примириться съ мыслью, что читаешь произведеніе автора Киргизъ-Кайсака". Эта рецензія Бѣлинскаго появилась въ началѣ апрѣля 1835 года ("Молва", No 13); а въ іюльскомъ томѣ "Библіотеки для Чтенія" уже была напечатана повѣсть Ушакова "Піюша", съ подзаголовкомъ: "Каррикатура". Въ карикатурномъ видѣ выводится здѣсь Виссаріонъ Кривошеинъ, нахальный юноша, исключенный изъ университета и занимающійся частными уроками, недоучившійся студентъ, плѣнившійся ученіемъ Шеллинга и дерзающій судить-рядить обо всемъ. "Когда вы читаете хорошую книгу и, наслаждаясь ею, въ душѣ говорите спасибо автору, и вдругъ вамъ приносятъ журналъ, въ которомъ та же книга оцѣнена ниже поношенныхъ лаптей -- повѣрьте, что эта оцѣнка сдѣлана Висяшею",-- говорилъ въ своей повѣсти Ушаковъ; очевидно, что эта "хорошая книга" -- "Досуги Инвалида" самого Ушакова, а оцѣнка этой книги "ниже поношенныхъ лаптей", это -- рецензія Виссаріона Бѣлинскаго, переименованнаго авторомъ въ Виссаріона Кривошеина (какъ извѣстно, Бѣлинскій былъ сутуловатъ). Этотъ недостойный пасквиль Ушакова былъ первымъ "не литературнымъ" выпадомъ противниковъ Бѣлинскаго; впослѣдствіи ему не одинъ разъ приходилось встрѣчаться съ аналогичными позднѣйшими не-литературными выходками его литературныхъ враговъ. Интересно привести для сравненія одинъ изъ такихъ позднѣйшихъ пасквилей, появившійся уже въ 1843 году. Въ романѣ "жизнь, какъ она есть" одного бездарнѣйшаго графомана той эпохи, нѣкоего Л. Бранта, выводится между прочимъ на сцену въ карикатурномъ видѣ рядъ литераторовъ -- Сенковскій, Гречъ, Краевскій, Панаевъ идр.; въ числѣ ихъ находится и Бѣлинскій, къ которому Л. Брантъ питалъ ненависть за безпощадные отзывы о своихъ произведеніяхъ. Вотъ портретъ Бѣлинскаго (разумѣется, не названнаго по имени): "... тотъ, что пониже ростомъ, немного косой, съ лицомъ, свороченнымъ въ одну сторону -- главный критикъ энциклопедіи, человѣкъ не совсѣмъ глупый и не безъ нѣкоторыхъ свѣдѣній, но съ такими превратными понятіями о вещахъ и съ такимъ страннымъ, ошибочнымъ направленіемъ ума, что лучше было бы для ближнихъ и для него самого, если-бъ онъ былъ совершеннымъ глупцомъ и невѣждой..." Далѣе этотъ критикъ именуется "молодчикомъ", съ которымъ "стыдятся говорить даже собратія по ремеслу", и т. п. Въ этомъ пасквилѣ заслуживаетъ вниманія только одна черта: "лицо, свороченное въ одну сторону": сопоставляя съ этимъ названіе "Кривошеина" изъ пасквиля Ушакова, написаннаго почти десятью годами ранѣе, мы получаемъ, повидимому, объективную черту наружности Бѣлинскаго -- ту, которую Кавелинъ смягчалъ словами: "онъ былъ сутуловатъ". Къ слову сказать, къ выпадамъ Л. Бранта Бѣлинскій отнесся съ такимъ же спокойнымъ презрѣніемъ, какъ и къ "каррикатурѣ" Ушакова: онъ подробно выписалъ изъ обоихъ "произведеній" всѣ задѣвающія его мѣста и предоставилъ ихъ судить читателямъ.
   Въ заключеніе необходимо остановиться на выясненіи одной обычной ошибки историковъ литературы, ошибки, связанной съ заглавіемъ этой статьи Бѣлинскаго, ея начальными фразами и отношеніемъ Бѣлинскаго этой эпохи къ Пушкину. Отношеніе это, какъ мы уже отмѣтили выше, было двойственнымъ во всѣхъ статьяхъ Бѣлинскаго "телескопскаго періода". Съ одной стороны Пушкинъ именуется великимъ поэтомъ, о которомъ "грѣшно говорить смиренною прозою", а съ другой стороны провозглашается, что "1830-мъ годомъ кончился Пушкинъ"; до 1830 года Пушкинъ -- великій художникъ, послѣ 1830 года онъ временно или навсегда замеръ. Еще въ 1829-мъ году Надеждинъ обрушился на Пушкина за его "Графа Нулина", заявивъ, что произведеніе это вполнѣ соотвѣтствуетъ носимому имъ имени, что изъ ничего ничего не бываетъ, что "Нулинъ" есть нуль, совершенное ничто... Обыкновенно предполагается, что начальныя строки статьи Бѣлинскаго "Ничто о ничемъ" (а также и самое заглавіе) отражаютъ собою вліяніе этихъ Надеждинскихъ нападеній на Пушкина. "Помните ли вы, -- спрашиваетъ Бѣлинскій, обращаясь къ Надеждину, -- какъ одинъ изъ знаменитѣйшихъ нашихъ писателей, изъ первостатейныхъ геніевъ, угомонилъ на смерть свою литературную славу тѣмъ, что вздумалъ писать о ничемъ и весь вылился въ ничто?.." И далѣе: "если я не пользуюсь ни тѣнію той лучезарной славы, которою сіялъ нѣкогда помянутый великій писатель, то вмѣстѣ не имѣю и искры его генія, который нашелся, хотя и къ конечной погибели своей репутаціи, высказаться въ ничемъ на нѣсколькихъ страницахъ". Въ этомъ обыкновенно видятъ рѣзкое нападеніе Бѣлинскаго на Пушкина и намеки на его "Графа Нулина".
   Все это сплошное недоразумѣніе. Бѣлинскій не могъ говорить, что Пушкинъ "угомонилъ на смерть свою литературную славу", не могъ говорить о "конечной погибели репутаціи" того самаго Пушкина, о которомъ "грѣшно говорить смиренною прозою". Бѣлинскій говоритъ здѣсь вовсе не о Пушкинѣ, а иронизируетъ надъ Булгаринымъ, который въ 1833 г. помѣстилъ въ смирдинскомъ альманахѣ "Новоселье" (часть первая, стр. 405--416) небольшую статейку подъ заглавіемъ "Ничто, или альманачная статейка о ничемъ". Въ этой статейкѣ -- какъ и въ самомъ заглавіи ея -- часто встрѣчается сочетаніе тѣхъ двухъ словъ, которыя Бѣлинскій взялъ для заглавія своей статьи. Наши модные авторы -- говоритъ, напримѣръ, Булгаринъ -- "не два и не три часа говорятъ ничто, но всю жизнь будутъ говорить и писать ничто и о ничемъ" (стр. 410): это буквально заглавіе статьи Бѣлинскаго. И далѣе Булгаринъ на протяженіи всей статейки склоняетъ "ничто" на всѣ лады, занимаясь по пути и самовосхваленіемъ, и самооправданіемъ, и разными обычными булгаринскими выходками. Бѣлинскій имѣлъ полное основаніе иронически замѣтить, что этой статейкой о "ничемъ" на нѣсколькихъ страницахъ Булгаринъ, -- этотъ "знаменитѣйшій писатель" и "первостатейный геній",-- "угомонилъ на смерть свою литературную славу", ибо журналы того времени (въ томъ числѣ и "Телескопъ" и "Молва") очень сурово отнеслись къ этой статейкѣ "знаменитаго" писателя; Полевой въ "Московскомъ Телеграфѣ" 1833 г. ядовито отбзвался, что "г. Булгаринъ весь вылился въ Ничто". Эти слова Полевого Бѣлинскій дословно повторяетъ въ приведенной выше фразѣ, саркастически именуя Булгарина "первостатейнымъ геніемъ", сіяющимъ "лучезарною славою" и т. п. Какъ могли до сихъ поръ относить эти слишкомъ явныя насмѣшки къ Пушкину -- совершенно непонятно, тѣмъ болѣе непонятно, что самъ Бѣлинскій впослѣдствіи не одинъ разъ вспоминалъ объ этой статейкѣ Булгарина и.ядовитыхъ словахъ Полевого ("Отеч. Записки", 1840 г., No 2; id., No 4 и друг.).
   Но зато -- и это тоже еще не было замѣчено -- въ другомъ мѣстѣ этой своей статьи "Ничто о ничемъ" Бѣлинскій, дѣйствительно, косвенно задѣлъ Пушкина, разсказывая о томъ, какъ русскіе поэты XVIII вѣка воспѣвали меценатовъ и вельможъ, какъ поэты эти "надѣли на себя ливреи людей богатыхъ и важныхъ, и, за ихъ столами, въ восторгѣ радости, запѣли пѣсни дивныя, живыя". Казалось бы, что это не имѣетъ отношенія къ Пушкину; но дѣло въ томъ, что когда Пушкинъ написалъ свое великолѣпное посланіе "Къ вельможѣ" (1830 г.), то Полевой обвинилъ Пушкина въ низкопоклонствѣ и, пародируя одно изъ пушкинскихъ стихотвореній, писалъ, что поэтъ "какъ орелъ" --
   
   Съ земли далеко улетѣлъ,
   Въ передней у вельможи сѣлъ,
   И пѣсни дивныя, живыя
   Въ восторгѣ радости запѣлъ.
   
   Эти недостойные стихи Бѣлинскій теперь повторяетъ -- правда, примѣняя ихъ не къ Пушкину; впослѣдствіи, въ своихъ пушкинскихъ статьяхъ, Бѣлинскій восхищался посланіемъ "Къ вельможѣ" и возмущался, что нѣкоторые "крикливые глупцы" осмѣлились оскорбить поэта нелѣпыми полемическими выходками.
   Несомнѣнно одно: хотя и въ заглавіи, и въ начальныхъ фразахъ статьи "Ничто о ничемъ" Бѣлинскій нападаетъ вовсе не на Пушкина, однако, онъ позволяетъ себѣ косвенные (быть можетъ, не намѣренные) намеки на мнимо-отрицательныя стороны Пушкина, признавая его въ то же время великимъ, геніальнымъ поэтомъ. Только два года спустя Бѣлинскій взглянулъ болѣе правильно на творчество великаго поэта.
   

III.

   Итакъ, еще въ 1836 году Бѣлинскій далъ "обозрѣніе" литературы предшествовавшаго года въ статьѣ "Ничто о ничемъ, или отчетъ г. издателю "Телескопа" за послѣднее полугодіе (1835) русской литературы". Начиная съ 1841 года, Бѣлинскій будетъ давать ежегодно такіе литературные обзоры минувшаго года, сперва въ "Отеч. Запискахъ" (обзоры за 1840--1845 гг.), а затѣмъ въ "Современникѣ" (обзоры за 1846 и 1847 гг.). Не ограничиваясь сухимъ перечнемъ и критической оцѣнкой литературныхъ явленій минувшаго года, Бѣлинскій всегда даетъ въ этихъ обзорахъ синтетическій взглядъ на всю русскую литературу въ ея цѣломъ, освѣщаетъ ея прошлую исторію, характеризуетъ ея настоящее, намѣчаетъ возможное будущее: поэтому эти ежегодные обзоры являются однѣми изъ наиболѣе интересныхъ и цѣнныхъ статей Бѣлинскаго.
   Обзоръ русской литературы 1840 года является особенно интереснымъ съ самыхъ различныхъ точекъ зрѣнія; въ немъ мы имѣемъ съ одной стороны какъ бы резюмированіе всей предыдущей полосы дѣятельности Бѣлинскаго, а съ другой -- намѣчающееся новое его направленіе. Заключая этой статьей свою критическую дѣятельность тридцатыхъ годовъ, Бѣлинскій на порогѣ новаго десятилѣтія вновь ставитъ старый вопросъ о существованіи русской литературы. Съ этимъ вопросомъ Бѣлинскій шестью годами ранѣе впервые выступилъ въ "Литературныхъ Мечтаніяхъ", о чемъ самъ онъ упоминаетъ въ настоящей статьѣ, въ которой обращается къ пересмотру этого вопроса. Вопросу этому Бѣлинскій придаетъ громадное значеніе; безъ ложной скромности онъ говоритъ, что съ этого вопроса "начинается новая эпоха нашей литературы и нашего общественнаго образованія, потому что онъ есть живое свидѣтельство потребности сознанія и мысли".
   Какъ же ставитъ теперь Бѣлинскій этотъ вопросъ и какъ рѣшаетъ его? Рѣшаетъ онъ его почти по-старому, но ставитъ по-новому. Рѣшеніе прежнее или почти прежнее: "у насъ нѣтъ литературы", ибо "литература есть сознаніе народа", а русская литература не является проявленіемъ этого сознанія; исключенія -- Крыловъ, Грибоѣдовъ, Гоголь, и колоссальнѣйшее исключеніе -- Пушкинъ, съ котораго собственно и начинается русская литература и котораго Бѣлинскій считаетъ теперь "великимъ міровымъ поэтомъ". "Повторяемъ: у насъ еще нѣтъ литературы какъ выраженія духа и жизни народной, но она уже начинается,-- а это въ такой короткій періодъ времени -- успѣхъ, и успѣхъ великій, который не долженъ обольщать насъ въ настоящемъ, но который долженъ казаться залогомъ великихъ надеждъ въ будущемъ",-- эти заключительныя строки настоящей статьи почти дословно взяты изъ заключительныхъ словъ "Литературныхъ Мечтаній", съ той только разницей, что въ настоящемъ уже признается начало русской литературы. И еще цѣлый рядъ отдѣльныхъ мѣстъ настоящей статьи, не говоря уже объ основной идеѣ, является буквальнымъ повтореніемъ или изложеніемъ соотвѣтственныхъ мѣстъ первой статьи Бѣлинскаго. Это возвращеніе ко взглядамъ "Литературныхъ Мечтаній" идетъ такъ далеко назадъ, что Бѣлинскій забываетъ даже, что отъ нѣкоторыхъ взглядовъ своей "элегіи въ прозѣ" онъ потомъ отказался; такъ, напримѣръ, онъ снова отказывается отъ исторической точки зрѣнія на русскую литературу: "гдѣ ея историческое развитіе?-- спрашиваетъ онъ: -- скажите, въ какомъ отношеніи между собою находятся эти поэты -- Ломоносовъ, Державинъ, Карамзинъ, Жуковскій, Батюшковъ? Докажите, что Жуковскій непремѣнно долженъ былъ явиться послѣ Карамзина, а не прежде!.." Эта совершенно невѣрная точка зрѣнія является утрированнымъ возвращеніемъ къ взглядамъ "Литературныхъ Мечтаній"; Бѣлинскій какъ будто забылъ, что еще въ своей статьѣ 1838 года о "критикѣ" онъ отказался отъ этого своего прежняго неисторическаго воззрѣнія на русскую литературу и выдвинулъ впередъ историческое ея пониманіе. Но, конечно, Бѣлинскій не забылъ этой своей поправки, а намѣренно отказался отъ нея въ настоящей статьѣ. Въ указанной выше статьѣ о критикѣ къ историческому взгляду его привело "примиреніе съ дѣйствительностью" -- и онъ "принялъ" даже Греча и Сенковскаго, даже Булгарина и Орлова; теперь же, въ эпоху своего духовнаго перелома (статья писана въ декабрѣ 1840 года), въ эпоху разрыва съ "разумной дѣйствительностію", непримиримое настроеніе Бѣлинскаго заставило его временно отринуть нѣкоторые даже и вѣрные свои взгляды эпохи "примиренія". Вскорѣ Бѣлинскій отказался отъ этой своей ошибочной точки зрѣнія и окончательно пришелъ къ историческому пониманію развитія русской литературы.
   Итакъ, въ рѣшеніи вопроса о существованіи русской литературы мы имѣемъ почти полное возвращеніе къ основнымъ положеніямъ "Литературныхъ Мечтаній"; но въ постановкѣ этого вопроса играютъ роль причины, совершенно не имѣвшія мѣста въ "элегіи въ прозѣ" и характерныя только для Бѣлинскаго 1840 года. Эти причины Бѣлинскій намѣчаетъ въ письмѣ къ К. Аксакову (отъ 23 августа 1840 г.). "Мы люди внѣ общества, -- писалъ тогда Бѣлинскій, -- потому что Россія не есть общество! У насъ нѣтъ ни политической, ни религіозной, ни ученой, ни литературной жизни"... Итакъ, причины отсутствія у насъ литературы -- соціальныя: у насъ нѣтъ общества, а потому нѣтъ и литературы. Въ этихъ мысляхъ сказывается новый Бѣлинскій -- періода разрыва съ "разумной дѣйствительностью", начинающагося періода соціальности; и еще долго, вплоть до 1843 года, будутъ звучать у Бѣлинскаго ноты отрицанія литературы за, отсутствіемъ ея питающей почвы -- общества. Ограничусь двумя примѣрами: "увы, другъ мой, -- пишетъ Бѣлинскій Боткину (27 іюня 1841 г.),-- безъ общества нѣтъ ни дружбы, ни любви, ни духовныхъ интересовъ, а есть только порыванія ко всему этому... О чемъ писать?.. О движеніи промышленности, администраціи, общественности, о литературѣ, наукѣ?-- но у насъ ихъ нѣтъ". Какъ видимъ, это все одно и то же прежнее положеніе -- у насъ нѣтъ литературы; но причины этого лежатъ теперь уже въ соціальной почвѣ. И два года спустя въ письмѣ къ тому же Боткину (отъ 31 марта 1843 г.) Бѣлинскій замѣчаетъ: "будь литература на Руси выраженіемъ общества, а слѣдовательно и потребностью его... ты написалъ бы горы"... Это является только повтореніемъ словъ настоящаго "обзора". Мы видимъ такимъ образомъ здѣсь тѣ мотивы "соціальности", которые станутъ главенствующими въ критическомъ творчествѣ Бѣлинскаго сороковыхъ годовъ.
   И въ другихъ отношеніяхъ статья "Русская литература въ 1840 году" является одной изъ характерныхъ "рубежныхъ" статей Бѣлинскаго, стоящихъ на рубежѣ между періодами его нѣмецкой "умозрительности" и французской "соціальности". Съ этой точки зрѣнія особенно характерно то мѣсто статьи, гдѣ Бѣлинскій даетъ сравнительную характеристику Германіи, Франціи и Англіи, особенно первыхъ двухъ. Въ указанной выше статьѣ 1838 года о критикѣ Бѣлинскій также сопоставлялъ "различіе духа" нѣмцевъ и французовъ: конечно, это сопоставленіе оказалось крайне невыгоднымъ для французовъ: мы знаемъ, что Бѣлинскій въ это время былъ ожесточеннымъ "французоѣдомъ" и продолжалъ имъ быть и въ 1839-мъ и въ 1840-мъ году. Но теперь, въ концѣ 1840 года, въ Бѣлинскомъ уже совершался поворотный кризисъ отъ "умозрительной" и "художественной" точки зрѣнія къ соціальной; и именно въ декабрѣ 1840 года, когда писался этотъ годовой обзоръ, Бѣлинскій восклицалъ въ письмѣ къ Боткину (отъ и дек. 1840 г.): "тяжело и больно вспомнить! А дичь, которую изрыгалъ я въ неистовствѣ, съ пѣною у рта, противъ французовъ -- этого энергическаго, благороднаго народа, льющаго кровь свою за священнѣйшія права человѣчества!.. Проснулся я -- и страшно вспомнить мнѣ о моемъ снѣ"... Пройдетъ еще нѣсколько лѣтъ -- и Бѣлинскій впадетъ въ противоположную крайность "нѣмцеѣдства" и будетъ восклицать: "Аллахъ, Аллахъ, зачѣмъ ты сотворилъ Нѣмцевъ?!..." (1847 г.); но даже и теперь, въ началѣ 1841 года, Бѣлинскій выражаетъ надежду, что "Нѣмцамъ предстоитъ возможность сдѣлаться людьми, человѣками и перестать быть Нѣмцами" (письмо къ Боткину отъ 1 марта 1841 г.). Въ настоящемъ обзорѣ Бѣлинскій стоитъ еще на рубежѣ совершающагося кризиса: онъ попрежнему отрицаетъ художественное значеніе "эфемерной" французской литературы, "восторженныя бредни Жоржа Занда" и т. п., но тутъ же подчеркиваетъ, какъ нѣчто положительное, "соціальный характеръ" французскаго искусства и признаетъ "огромное вліяніе" французской литературы. Такимъ образомъ мы имѣемъ здѣсь первое возстаніе Бѣлинскаго противъ своего былого "французоѣдства" и первое признаніе имъ "соціальности", какъ неизбѣжнаго и положительнаго фактора.
   Отрицая художественное значеніе французской литературы, и все же признавая за ней "огромное вліяніе", Бѣлинскій, очевидно, стоялъ все на той же проводимой имъ еще много разъ раньше точкѣ зрѣнія о разграниченіи "искусства" и "беллетристики". Это раздѣленіе настойчиво проводилось Бѣлинскимъ, начиная съ 1838 года; мы еще увидимъ, что оно не менѣе настойчиво продолжалось проводиться имъ до конца сороковыхъ годовъ; мы увидимъ также, какое большое значеніе имѣло это разграниченіе въ развитіи позднѣйшихъ воззрѣній Бѣлинскаго. Наконецъ, мы увидимъ болѣе правильное рѣшеніе Бѣлинскимъ вопроса о существованіи русской литературы. Но уже здѣсь можно указать, что, отрицая существованіе русской литературы, Бѣлинскій былъ и правъ, и неправъ. Онъ былъ неправъ, такъ какъ уклонился отъ исторической точки зрѣнія на русскую литературу; но онъ былъ правъ, отрицая міровое значеніе современной ему русской литературы. Только одного Пушкина призналъ онъ міровымъ поэтомъ, но и то вскорѣ взялъ это свое мнѣніе обратно.
   Настоящій обзоръ является заключеніемъ цѣлаго ряда предыдущихъ статей Бѣлинскаго и въ то же время введеніемъ къ новому ряду статей сороковыхъ годовъ; онъ стоитъ на рубежѣ разрыва съ невѣрно понятой гегеліанской теоріей "разумной дѣйствительности" и примиренія съ идеей "соціальности". Не надо однако думать, что Бѣлинскій отнынѣ вообще порвалъ съ гегеліанствомъ; наоборотъ, 1841--1843 гг. ознаменованы усиленнымъ вліяніемъ гегеліанства на Бѣлинскаго, но это вліяніе теперь ограничено главнымъ образомъ теоріей искусства, хотя и въ этой области Бѣлинскій скоро подвергнется инымъ вліяніямъ. Въ области же общественныхъ и политическихъ вопросовъ Бѣлинскій рѣзко перешелъ къ новой системѣ -- "соціальности" вообще и "соціализма" въ частности; вѣра въ соціализмъ скоро заступила у него мѣсто былой вѣры въ "разумную дѣйствительность".
   

IV.

   Слѣдующимъ годовымъ обзоромъ была большая статья "Русская литература въ 1841 году", въ которой Бѣлинскій еще разъ во многомъ повторилъ мысли изъ "Литературныхъ Мечтаній".
   "Литературныя Мечтанія" Бѣлинскаго были напечатаны въ мало извѣстной, а въ сороковыхъ годахъ и совершенно позабытой "Молвѣ"; Бѣлинскій же, очевидно, настолько дорожилъ мыслями этой своей первой критической статьи, что захотѣлъ повторить ихъ семь лѣтъ спустя для болѣе широкой аудиторіи -- читателей "Отечественныхъ Записокъ". Воспользовавшись формой воскрешеннаго имъ годового литературнаго обзора, Бѣлинскій въ этой своей статьѣ снова далъ обобщающее обозрѣніе всей русской литературы послѣпетровскаго времени. Дѣлая это, онъ несомнѣнно имѣлъ въ виду задуманную имъ "исторію русской литературы"; годовой обзоръ 1841 года можетъ считаться краткимъ конспективнымъ изложеніемъ одного изъ главныхъ отдѣловъ этой предполагавшейся книги: развернуть этотъ конспектъ въ обширную книгу было только дѣломъ времени. Нѣсколько страницъ о Державинѣ изъ настоящей статьи разрослись въ большую статью "Сочиненія Державина", 1843 года; точно такъ же рядъ страницъ о Пушкинѣ является какъ бы предисловіемъ къ уже задуманнымъ "пушкинскимъ статьямъ" 1843--1846 гг.
   Мнѣ уже приходилось подчеркивать постоянство литературно-критическихъ взглядовъ Бѣлинскаго, столь противоположное измѣнчивости его философскихъ воззрѣній; крайне интереснымъ является поэтому детальное сравненіе настоящаго обзора съ "Литературными Мечтаніями". Даже въ мелочахъ остался вѣренъ Бѣлинскій своимъ литературнымъ взглядамъ "телескопскаго" періода: стоитъ сравнить, напримѣръ, мимолетную характеристику Языкова и Хомякова въ статьѣ "О критикѣ и литературныхъ мнѣніяхъ Московскаго Наблюдателя" съ такой же характеристикой въ настоящей статьѣ. Я не имѣю возможности шагъ за шагомъ сравнить настоящую статью съ "Литературными Мечтаніями"; въ видѣ частнаго примѣра остановлюсь только на Карамзинѣ. "Карамзинъ предположилъ себѣ цѣлью -- пріучитъ, пріохотитъ русскую публику къ чтенію", говорилъ Бѣлинскій въ первой своей статьѣ; въ настоящей статьѣ подробно развивается та главная мысль, что "Карамзинъ первый родилъ въ обществѣ потребность чтенія, размножилъ читателей во всѣхъ классахъ общества, создалъ русскую публику"; и тогда и теперь Бѣлинскій справедливо видѣлъ въ этомъ главную литературную заслугу Карамзина, прямое слѣдствіе его стилистической реформы. Прослѣдите подробно за этими двумя характеристиками, отдѣленными одна отъ другой цѣлымъ семилѣтіемъ, и вы увидите, какъ твердо стоялъ Бѣлинскій на разъ выработанной точкѣ зрѣнія; но тутъ же вы увидите, насколько возмужали и развились воззрѣнія Бѣлинскаго: это возмужаніе характеризуется исторической точкой зрѣнія на литературу. Бѣлинскій теперь понимаетъ историческую необходимость и законность сентиментализма, въ то время какъ раньше онъ считалъ его только "смѣшнымъ и жалкимъ дѣтствомъ", "маніей странной и неизъяснимой". Мы уже знаемъ, что эта историческая точка зрѣнія была однимъ изъ наиболѣе плодотворныхъ слѣдствій русскаго гегеліанства. Правда, Бѣлинскій уже миновалъ тотъ періодъ принятія "разумной дѣйствительности", когда онъ готовъ былъ дойти до признанія даже романовъ А. А. Орлова; по крайней мѣрѣ тогда онъ признавалъ историческое значеніе Сумарокова и даже его заслуги въ дѣлѣ развитія русскаго театра, а теперь Бѣлинскій, измѣняя своей исторической точкѣ зрѣнія, снова съ презрѣніемъ относится къ этому якобы "бездарному писакѣ". Однако если мы вспомнимъ, что въ томъ же 1841 году издавались С. Глинкою сочиненія Сумарокова съ восторженными комментаріями издателя, то некритическое мнѣніе Бѣлинскаго окажется достаточно понятнымъ и оправданнымъ.
   Коснусь еще одной частности -- окончательно установившагося къ этому времени отношенія Бѣлинскаго къ такъ называемому "женскому вопросу", такъ какъ въ обзорѣ 1841 года Бѣлинскій впервые (если не считать мелкихъ рецензій 1841 года) высказалъ свой новый взглядъ на назначеніе женщины и рѣзко разорвалъ со своимъ былымъ отрицательнымъ взглядомъ на этотъ вопросъ. Этотъ былой взглядъ особенно выпукло былъ выраженъ въ рецензіи 1835 года на переводный романъ г-жи Монборнъ "жертва": въ этой рецензіи Бѣлинскій признаетъ только одно назначеніе женщины -- быть "ангеломъ-хранителемъ мужчины на всѣхъ ступеняхъ его жизни"; самостоятельная же дѣятельность женщины ему ненавистна. Женщина, стремящаяся къ самостоятельности, къ "эмансипаціи" -- нравственный уродъ, воплощеніе безнравственности; "une femme émancipée -- восклицаетъ Бѣлинскій -- это слово можно-бъ очень вѣрно перевести однимъ русскимъ словомъ, да жаль, что его употребленіе позволяется въ однихъ словаряхъ, да и то не во всѣхъ, а только въ самыхъ обширныхъ"... Это, кажется, предѣлъ; его же не прейдеши -- ненависти къ "женскому вопросу", къ "эмансипаціи"; естественно, что особенно ненавистна была Бѣлинскому "женщина-писательница", какъ представительница типа femme émancipée: отсылаю читателя къ саркастическому восхваленію "эмансипаціи" вообще и женщинъ-писательницъ въ особенности въ статьѣ "О критикѣ и литературныхъ мнѣніяхъ Московскаго Наблюдателя". Естественна также ненависть Бѣлинскаго къ Жоржъ Зандъ, которая не только была талантливой писательницей, но сверхъ того и проповѣдывала въ своихъ романахъ столь ненавистную Бѣлинскому "эмансипацію". Еще въ статьѣ о "Менцелѣ", т.-е. въ 1839--1840 г., Бѣлинскій съ негодованіемъ говоритъ о "г-жѣ Дюдеванъ, или извѣстномъ, но отнюдь не славномъ Жоржъ Зандъ", и о проповѣди ею "идей сенсимонизма" о равноправіи половъ. Но тутъ подошелъ гегеліанскій кризисъ Бѣлинскаго и рѣзкая перемѣна его взглядовъ на общественные вопросы; рѣзко измѣнились взгляды Бѣлинскаго и на женскій вопросъ. Онъ становится все болѣе и болѣе восторженнымъ поклонникомъ таланта Жоржъ Зандъ: если въ одной изъ рецензій начала 1841 года (на повѣсть Ж. Зандъ "Мозаисты") онъ еще дипломатично говоритъ, что "всѣмъ извѣстенъ талантъ знаменитой повѣствовательницы, равно какъ и ея недостатки", то уже мѣсяцъ спустя, въ рецензіи на романъ "Monpа" того же автора, Бѣлинскій провозглашаетъ Жоржъ Зандъ "геніальной женщиной" и "адвокатомъ женщины". А еще мѣсяцемъ позже Бѣлинскій пишетъ Боткину: "... надо мнѣ познакомиться съ сенсимонистами. Я на женщину смотрю ихъ глазами" (28 іюня 1841 г.; см. также письмо отъ 8 сент. того же года). Наконецъ въ обзорѣ 1841 года Бѣлинскій провозглашаетъ необходимость "эмансипаціи" женщины и съ негодованіемъ возстаетъ противъ обычнаго "истинно киргизъ-кайсацкаго мнѣнія" о женщинахъ, мнѣнія, которое онъ самъ такъ еще недавно высказывалъ.
   Быть можетъ, въ зависимости отъ этого новаго пониманія "женскаго вопроса" стоитъ и чрезмѣрно восторженное отношеніе Бѣлинскаго къ нѣкоторымъ русскимъ писательницамъ того времени, особенно къ Фадѣевой-Ганъ, писавшей подъ псевдонимомъ Зенеида Р--ва. Бѣлинскій называетъ ее "авторомъ многихъ превосходныхъ повѣстей", считаетъ ее "примѣчательнѣйшимъ талантомъ современной литературы" и т. п. Полтора года спустя, послѣ смерти г-жи Ганъ, Бѣлинскій написалъ даже большую статью "Сочиненія Зенеиды Р--вой" (1843 г.), въ которой снова повторилъ свой "сенсимонистскій" взглядъ на женщину и далъ краткій этюдъ о женщинахъ-писательницахъ въ Россіи; тутъ онъ болѣе сдержанно относится къ "Зенеидѣ Р--вой" и подчеркиваетъ многіе недостатки ея произведеній, хотя и признаетъ въ ней "талантъ замѣчательный, выходящій изъ ряда обыкновенныхъ дарованій". Современному читателю не трудно убѣдиться, что талантъ "Зенеиды Р--вой" былъ самый посредственный, обыденный, и что оцѣнка его Бѣлинскимъ крайне преувеличена; но это преувеличеніе было совершенно непроизвольнымъ, такъ какъ Бѣлинскій былъ подкупленъ "присутствіемъ живыхъ общественныхъ интересовъ и идеальнымъ взглядомъ на достоинство жизни, человѣка и женщины въ особенности" -- въ произведеніяхъ этой писательницы. О позднѣйшихъ взглядахъ Бѣлинскаго на назначеніе женщины я уже говорилъ, по поводу разбора имъ типа пушкинской Татьяны {См. выше статью "Поэзія душевнаго единства".}.
   Возвращаюсь къ настоящей статьѣ Бѣлинскаго, къ ея основному тезису: я уже указалъ на ея связь съ "Литературными Мечтаніями", теперь надо указать, что эта связь доходитъ почти до тождественности главнаго тезиса. "У насъ нѣтъ литературы!" -- восклицалъ Бѣлинскій въ своей "Элегіи въ прозѣ", а лейтмотивомъ настоящей статьи является знаменитый пушкинскій стихъ о книгахъ: "Да гдѣ-жъ онѣ? Давайте, ихъ!" Снова обозрѣвая, какъ и въ "Литературныхъ Мечтаніяхъ", всю русскую литературу отъ Ломоносова, Бѣлинскій снова находитъ только нѣсколькихъ писателей, которыхъ еще продолжаютъ читать. Интересно сравнить эти выводы двухъ статей: въ "Литературныхъ Мечтаніяхъ" Бѣлинскій называлъ въ концѣ концовъ четырехъ "безсмертныхъ" и "геніальныхъ" русскихъ писателей -- Державина, Крылова, Грибоѣдова и Пушкина; теперь онъ вычеркиваетъ изъ этого списка Державина, но зато прибавляетъ двухътрехъ новыхъ, называя Крылова, Жуковскаго, Батюшкова, Грибоѣдова, Пушкина, Гоголя и Лермонтова. Онъ признаетъ теперь, что "какова бы ни была наша литература, но она -- огромное явленіе для какихъ-нибудь ста лѣтъ"; и однако Бѣлинскій все-таки еще отказывается признать существованіе русской литературы. Онъ стоитъ еще на той точкѣ зрѣнія, которую высказалъ годомъ раньше въ своемъ обзорѣ литературы за 1840 годъ: "русская литература только-что начинается, но ея еще нѣтъ", писалъ онъ тамъ; и теперь онъ повторяеть, что "вся надежда на будущее". И это несмотря на то, что самъ Бѣлинскій указываетъ теперь на "историчность" своего взгляда на-литературу (подчеркивая "историческое достоинство оригинальныхъ стихотвореній Жуковскаго"); какимъ же образомъ онъ могъ настаивать на своемъ прежнемъ, отнюдь не историческомъ взглядѣ на русскую литературу? Это объясняется тѣмъ, что Бѣлинскій пожелалъ сохранить свое прежнее опредѣленіе литературы, какъ выраженія народнаго духа. "Литература есть народное самосознаніе",-- говорилъ тогда Бѣлинскій и находилъ, что, слѣдовательно, нѣсколько талантовъ не составляютъ еще литературы; теперь онъ неудачно пытается соединить этотъ взглядъ съ исторической точкой зрѣнія. "Вы говорите, что я нашелъ въ нашей литературѣ даже внутреннюю историческую послѣдовательность,-- пишетъ теперь Бѣлинскій:-- правда, но все это еще не составляетъ литературы въ полномъ смыслѣ слова. Литература есть народное сознаніе, выраженіе внутреннихъ, духовныхъ интересовъ общества, которыми мы пока еще очень небогаты. Нѣсколько человѣкъ еще не составляютъ общества"... Здѣсь новая "общественная" точка зрѣнія соединяется съ былымъ не-историческимъ пониманіемъ литературы; такое сочетаніе могло быть только переходнымъ. И дѣйствительно, въ 1843 году, въ статьѣ "Общее значеніе слова литература", Бѣлинскій опредѣляетъ литературу, какъ "сознаніе народа, исторически выразившееся", и находитъ въ русской литературѣ "живую, органическую связь". Въ томъ же году, въ первой изъ "пушкинскихъ статей" Бѣлинскій заявилъ, что "несмотря на бѣдность нашей литературы, въ ней есть жизненное движеніе и органическое развитіе, слѣдовательно, у нея есть исторія"... Мы увидимъ, что въ своихъ послѣднихъ статьяхъ 1847--1848 г. Бѣлинскій еще разъ вернулся къ этому вопросу начала своей литературной дѣятельности и далъ на него отвѣтъ единственно возможный при историческомъ пониманіи литературы.
   Заключаю двумя мелкими указаніями по поводу этого обзора 1841 года. Достоевскій передаетъ (въ "Дневникѣ писателя" 1873 г.) разговоръ между Бѣлинскимъ и Герценомъ по поводу этой статьи и по поводу ея діалогической формы. Другой фактъ характернѣе. Боткинъ въ началѣ 1842 года писалъ Краевскому, что эта "статья Бѣлинскаго привела Шевырева въ негодованіе до того, что онъ посвятилъ одну цѣлую лекцію на опроверженіе ея"... Это очень характерно: учёный и небездарный профессоръ русской литературы съ высоты науки опровергалъ статью "недоучившагося студента"; но не прошло и четверти вѣка, какъ почти всѣ положенія этой статьи стали основными для всякаго, изучающаго исторію русской литературы.
   

V.

   Два годовые обзора -- "Русская литература въ 1842 году" и "Русская литература въ 1843 году" -- представляютъ особенный интересъ, первый -- въ виду того, что въ немъ Бѣлинскій долженъ былъ отозваться на появленіе въ 1842 году "Мертвыхъ Душъ", а второй -- въ виду заключающагося въ немъ классическаго очерка исторіи русскаго романа.
   Небольшой обзоръ литературы за 1842 г. интересенъ, кромѣ того, своимъ историко-литературнымъ вступленіемъ: въ немъ Бѣлинскій даетъ краткій очеркъ исторіи "литературныхъ обозрѣній", начиная съ Марлинскаго, и характеристику той эпохи, когда у насъ впервые возникли эти обозрѣнія -- эпохи "романтизма" двадцатыхъ годовъ. Кое-что въ этой характеристикѣ является повтореніемъ аналогичныхъ мыслей изъ статьи Бѣлинскаго о "Горѣ отъ ума".
   Изъ литературныхъ событій 1842 года Бѣлинскій подробнѣе всего останавливается, разумѣется, на "Мертвыхъ Душахъ", изъ-за которыхъ ему уже столько пришлось ломать копій въ этомъ 1842 году {См. выше статью "Бѣлинскій и Гоголь".}. И въ настоящей статьѣ онъ не обинуясь называетъ поэму Гоголя "однимъ изъ тѣхъ капитальныхъ произведеній, которыя составляютъ эпохи въ литературахъ". Надо ознакомиться съ тономъ всѣхъ -- даже наиболѣе благожелательныхъ -- критикъ 1842 г., чтобы увидѣть и оцѣнить степень критической прозорливости Бѣлинскаго: за исключеніемъ К. Аксакова, брошюрка котораго была своего рода литературнымъ курьезомъ, всѣ остальные сочувствующіе критики -- Плетневъ, Шевыревъ -- находили произведеніе Гоголя талантливымъ, замѣчательнымъ, но далеко не понимали его истиннаго значенія, не понимали, что это произведеніе "составляетъ эпоху" въ русской литературѣ. Мало того: восторгавшійся поэмой Плетневъ -- статью котораго Бѣлинскій назвалъ "умной и дѣльной" -- находилъ все-таки "важный недостатокъ" въ поэмѣ Гоголя, а именно -- отсутствіе "серьезнаго общественнаго интереса", "мелочность и ограниченность"... Одинъ Бѣлинскій понялъ и оцѣнилъ все.громадное значеніе этого произведенія, которое дѣйствительно составило эпоху во многихъ и многихъ отношеніяхъ. Великій критикъ понялъ великаго художника.
   Глубоко-вѣрнымъ мнѣніемъ о Майковѣ, суровымъ сужденіемъ о Баратынскомъ, безпристрастнымъ отзывомъ о Кукольникѣ и общимъ взглядомъ на сборники и журналы заканчивается обзоръ 1842 года. Въ немъ Бѣлинскій является почти исключительно критикомъ и историкомъ литературы, хотя изъ-подъ критики чужихъ произведеній и здѣсь всюду проглядываетъ проповѣдникъ своихъ убѣжденій, своей новой вѣры. Въ Шиллерѣ Бѣлинскій видитъ теперь "провозвѣстника двухъ великихъ словъ великаго будущаго -- разума и человѣчества"; въ Байронѣ онъ видитъ могучаго генія, который "на свое горе заглянулъ впередъ; не разсмотрѣвъ за мерцающею далью обѣтованной земли будущаго, онъ проклялъ настоящее и объявилъ ему вражду непримиримую и вѣчную"... Бѣлинскій теперь уже вѣрилъ въ обѣтованную землю: "очи наши узрѣли спасеніе наше!" -- восклицалъ онъ "въ экстазѣ и сумасшествіи"... И чѣмъ дальше, тѣмъ больше проникался онъ этой вѣрой въ два великихъ слова великаго будущаго -- въ разумъ и человѣчество; вмѣстѣ съ этимъ онъ понемногу переходилъ отъ неопредѣленной "соціальности" къ начальнымъ формамъ "соціализма". Интересно слѣдить, какъ въ статьяхъ 1842--1843 годовъ все опредѣленнѣе и опредѣленнѣе звучатъ эти ноты свѣтлой вѣры въ соціальное устроеніе человѣчества на началахъ разума; этой вѣрой Бѣлинскій хотѣлъ замѣнить свою былую вѣру въ предвѣчное разумное устроеніе всего міра...
   Въ каждомъ годовомъ "литературномъ обозрѣніи" Бѣлинскаго мы находимъ рядъ интересныхъ историко-литературныхъ свѣдѣній съ ихъ критической оцѣнкой; обзоръ русской литературы за 1843 годъ особенно богатъ въ этомъ отношеніи. Начинается онъ съ характеристики вліянія "толстыхъ журналовъ" на русскую литературу и съ повторенія мыслей, высказанныхъ Бѣлинскимъ на эту тему въ предыдущемъ годовомъ обзорѣ. Разбирая причины "бѣдности" русской литературы, Бѣлинскій видитъ ихъ въ исчерпывающемъ развитіи всѣхъ родовъ и формъ литературы; доказывая это, онъ даетъ превосходные критическіе очерки развитія русской повѣсти и романа -- и возвращается этимъ къ темѣ одной изъ первыхъ своихъ статей "О русской повѣсти и повѣстяхъ г. Гоголя". Далѣе онъ даетъ мимоходомъ такой же очеркъ развитія поэзіи послѣ Пушкина; болѣе подробно эта тема была разработана Бѣлинскимъ въ слѣдующемъ годовомъ обозрѣніи литературы за 1844 годъ. Наконецъ, онъ набрасываетъ очеркъ исторіи русской драмы и комедіи -- и во всѣхъ этихъ областяхъ видитъ исчерпанныя темы, изжитыя формы; для новаго расцвѣта русской литературы нужны новые таланты,-- говоритъ Бѣлинскій,-- которые бы влили вѣчно-человѣческое содержаніе въ новыя формы. "Настаетъ время мысли", "настаетъ эпоха сознанія" -- повторяетъ Бѣлинскій свою постоянную мысль, провозглашенную имъ еще четырьмя годами ранѣе; публика перестала дѣтски восторгаться при мысли о томъ, что и у насъ есть литература: теперь только глубокое содержаніе, соединенное съ прекрасною формою могутъ обратить вниманіе публики на писателя. Единственнымъ такимъ великимъ писателемъ современности Бѣлинскій считаетъ Гоголя; онъ снова довольно много говоритъ о немъ по поводу выхода въ свѣтъ въ началѣ 1843 года четырехтомнаго собранія сочиненій этого писателя.
   Все это естественно снова приводитъ Бѣлинскаго къ вопросу о существованіи русской литературы. Мы уже знаемъ, какъ отвѣчалъ Бѣлинскій въ 1843--1844 гг. на этотъ вопросъ, поставленный имъ десятью годами ранѣе. Отрицая "міровое" значеніе современной русской литературы, Бѣлинскій въ то же время заявляетъ, что "никто не станетъ сомнѣваться въ существованіи русской литературы", ибо не подлежитъ сомнѣнію историческая преемственность въ развитіи этой литературы: "наша юная, возникающая литература имѣетъ уже свою исторію, ибо всѣ ея явленія тѣсно сопряжены съ развитіемъ общественнаго образованія на Руси, и всѣ находятся въ болѣе или менѣе живомъ, органически послѣдовательномъ соотношеніи между собою"... Такова единственно возможная историческая точка зрѣнія, къ какой пришелъ теперь Бѣлинскій. Лучшимъ доказательствомъ этого взгляда явились знаменитыя "пушкинскія статьи" Бѣлинскаго, четыре первыя изъ которыхъ появились уже въ "Отеч. Запискахъ" этого 1843 года. Въ нихъ былъ данъ критико-историческій обзоръ развитія русской поэзіи отъ Державина до Пушкина; непосредственнымъ дополненіемъ къ этому обзору являются критическіе очерки развитія русской повѣсти, романа, драмы, комедіи и послѣ-пушкинской поэзіи, которые мы находимъ въ этомъ годовомъ обзорѣ русской литературы за 1843 годъ.
   Обозрѣніе русской литературы за 1844 г. Бѣлинскій посвятилъ ѣдкому анализу литературнаго и художественнаго значенія произведеній трехъ авторовъ: Полевого, Языкова и Хомякова. Двое послѣднихъ выпустили какъ-разъ въ 1844 году по небольшой книжкѣ своихъ стихотвореній, которыя и подверглись теперь разбору Бѣлинскаго; что же касается до Полевого, то Бѣлинскій говоритъ о немъ на протяженіи десятка страницъ, не называя его ни разу по имени, а говоря вообще о "романтической критикѣ". Это были какъ бы послѣдніе счеты Бѣлинскаго съ Полевымъ, начавшіеся еще въ 1839 году; указывая, что Полевой, какъ критикъ, пережилъ самого себя, Бѣлинскій однако воздалъ должное Полевому двадцатыхъ-тридцатыхъ годовъ, подчеркнувъ громадное развивающее значеніе "романтической критики" той эпохи.
   Не буду останавливаться здѣсь на вопросѣ объ отношеніи Бѣлинскаго къ Полевому, такъ какъ въ своемъ обзорѣ Бѣлинскій говоритъ о "романтической критикѣ" только въ видѣ вступленія къ разбору поэзіи Языкова и Хомякова, въ которыхъ онъ видитъ характерныхъ эпигоновъ эпохи господства "романтической критики".
   Не случайно соединилъ Бѣлинскій эти два имени, воспользовавшись одновременнымъ выходомъ въ свѣтъ стихотворныхъ сборниковъ Языкова и Хомякова: уже неоднократно онъ говорилъ объ этихъ двухъ поэтахъ вмѣстѣ. Еще въ статьѣ 1836 года "О критикѣ и литературныхъ мнѣніяхъ Московскаго Наблюдателя" Бѣлинскій упомянулъ мимоходомъ о Языковѣ и Хомяковѣ, "изъ которыхъ первый есть неоспоримо поэтъ, поэтъ истинный, но поэтъ изящнаго матеріализма, второй же -- блистательный поэтъ выраженія и только выраженія, поддѣлывающійся подъ мысль, но сильный однимъ только выраженіемъ"... Эти немногія слова Бѣлинскій развилъ пять лѣтъ спустя въ своемъ обзорѣ литературы за 1841 годъ: онъ говоритъ тамъ о "внѣшней поэзіи" Языкова и объ отсутствіи въ его стихахъ внутренняго содержаніи, о духовномъ сродствѣ поэзіи Языкова и Хомякова. Наконецъ, теперь Бѣлинскій только еще подробнѣе развиваетъ и подтверждаетъ примѣрами этотъ свой взглядъ на характеръ поэзіи этихъ двухъ поэтовъ-славянофиловъ; но кое-что здѣсь есть и новое, и именно -- критика славянофильской тенденціи въ поэзіи Хомякова и Языкова.
   Начиная съ 1842 года, со статьи о "Педантѣ", борьба между "западниками" и "славянофилами" все болѣе и болѣе разгоралась; за проявленіями этой борьбы мы уже слѣдили по статьямъ Бѣлинскаго {См. выше статью "Война со славянофилами".}. Быть можетъ, въ пылу борьбы Бѣлинскій слишкомъ принижалъ личность своихъ противниковъ, особенно Хомякова; еще въ письмѣ отъ 6 февраля 1843 года къ Боткину Бѣлинскій крайне рѣзко отзывался о Хомяковѣ, называя его "образованнымъ, умнымъ И. А. Хлестаковымъ, человѣкомъ безъ убѣжденія, человѣкомъ безъ царя въ головѣ", и примѣняя къ нему слова Барбье:
   
   .... les charlatans qui donnent de la voix,
   Les marchands de pathos et les faiseurs d'emphase,
   Et tous les baladins qui dansent sur la phrase...
   
   Интересно отмѣтить, что въ обзорѣ 1844 года Бѣлинскій почти буквально повторяетъ эти фразы, косвенно, но вполнѣ прозрачно именуя Хомякова "шутомъ на ходуляхъ", "жонглеромъ діалектики" и т. п. Во всемъ этомъ много несправедливаго, высказаннаго въ пылу полемики: Хомякова невозможно назвать "человѣкомъ безъ убѣжденій", хотя онъ и былъ дѣйствительно "жонглеромъ діалектики"; напротивъ, діалектика только помогала ему сражаться съ идейными противниками и защищать свои убѣжденія. Несомнѣнно, такимъ образомъ, что въ разгарѣ борьбы Бѣлинскій не могъ отнестись вполнѣ безпристрастно къ личностямъ своихъ противниковъ; да впрочемъ, какъ "человѣкъ экстремы", онъ и не стремился къ такому безпристрастію, сознавая свою нетерпимость: "я жидъ по натурѣ,-- писалъ онъ Герцену въ началѣ мая 1844 года,-- и съ филистимлянами за однимъ столомъ ѣсть не могу".
   Но, быть можетъ, эта нетерпимость, это отсутствіе безпристрастной оцѣнки личности противниковъ привели Бѣлинскаго къ несправедливой оцѣнкѣ поэтовъ-славянофиловъ? На этотъ вопросъ мы должны отвѣтить категорическимъ отрицаніемъ. Очень возможно, что тонъ критики Бѣлинскимъ поэзіи Хомякова и Языкова былъ рѣзкимъ, но сущность этой критики была тѣмъ не менѣе вполнѣ справедливой. Одинъ примѣръ рѣзкости тона: читателей должно было сильно удивить внезапно мягкое отношеніе Бѣлинскаго къ поэзіи Бенедиктова, о которой онъ всегда былъ совершенно отрицательнаго мнѣнія; но это объясняется тѣмъ, что реторизмъ поэзіи Хомякова показался Бѣлинскому еще анти-поэтичнѣе такого же реторизма въ творчествѣ Бенедиктова. Не буду отстаивать справедливость этой сравнительной оцѣнки, но скажу, что по существу Бѣлинскій какъ нельзя болѣе правъ: поэзія Хомякова была типично головной поэзіей, сухой и реторичной; только изрѣдка пробивалось въ ней чувство, искры истиннаго поэтическаго одушевленія. Хомяковъ не былъ поэтомъ -- Бѣлинскій это показалъ съ исчерпывающей убѣдительностью; послѣ Бѣлинскаго появилось еще нѣсколько статей о поэзіи Хомякова, но всѣ онѣ не внесли ничего новаго въ рѣшеніе этого, вопроса. То же самое можно повторить объ отношеніи Бѣлинскаго къ Языкову. Языковъ былъ дѣйствительно поэтъ, а не только стихотворецъ, и Бѣлинскій не отрицалъ въ немъ ни поэтическаго таланта, ни, главное, большого историческаго значенія его поэзій, ея значенія для двадцатыхъ годовъ. Но тутъ же Бѣлинскій выяснилъ совершенную второстепенность этого таланта, являющуюся слѣдствіемъ такой же "надуманности" стихотвореній Языкова, какую Бѣлинскій показалъ и въ произведеніяхъ Хомякова. Языковъ -- истинный поэтъ въ очень немногихъ стихотвореніяхъ, и всѣ мы знаемъ ихъ наизусть еще со школьной скамьи: это именно тѣ самыя стихотворенія, которыя и Бѣлинскій считаетъ лучшими ("Поэту", "Землетрясеніе", "Подражаніе псалму 136" и неми. др.); почти все остальное у него -- та же самая надуманная, головная версификація, которую мы видимъ въ Хомяковѣ и которую еще за десять лѣтъ передъ этимъ Бѣлинскій вскрылъ въ произведеніяхъ Бенедиктова.
   И вотъ что интересно: методъ критическаго анализа стихотвореній Бенедиктова съ одной стороны и Хомякова съ Языковымъ съ другой у Бѣлинскаго одинъ и тотъ же; это методъ тонкаго стилистическаго анализа. Примѣненіе такого метода именно въ этихъ трехъ случаяхъ является лишнимъ доказательствомъ глубокаго критическаго чутья Бѣлинскаго: стилистическій анализъ -- вѣрнѣйшій путь для разграниченія поэзіи отъ стихотворчества, для опредѣленія истинной сущности надѣвающаго маску писателя; вотъ почему анализъ этотъ Бѣлинскій примѣнилъ не къ Майкову, не къ Баратынскому, не къ Полежаеву, не къ Козлову и инымъ крупнымъ и мелкимъ поэтамъ, а именно къ Бенедиктову, Языкову и Хомякову (а также и къ Марлинскому). Стиль -- это человѣкъ, гласитъ извѣстное изреченіе; анализъ стиля даетъ возможность критику снять маску съ поэта, который въ дѣйствительности, быть можетъ, совсѣмъ не то, чѣмъ онъ старается себя выставить; содержаніе можетъ обмануть, но стиль не обманываетъ. Бенедиктовъ, судя по содержанію стиховъ, былъ человѣкомъ необузданныхъ порывовъ, безмѣрной шири духа, ярко очерченной личностью; но пришелъ Бѣлинскій со стилистическимъ анализомъ его поэзіи -- и всѣ въ концѣ концовъ увидѣли въ необузданномъ романтикѣ смиреннаго чиновника, увидѣли позы и реторику его "гремучихъ" стихотвореній. Точно также этимъ же методомъ Бѣлинскій доказалъ, что Хомяковъ вовсе не поэтъ, а только версификаторъ, что Языковъ насильно заставляетъ себя воспѣвать вино и любовь, что въ поэзіи "пѣвца вина и страсти нѣжной" нѣтъ ни "опьяненія", ни "сладострастія", что они у него напускные. Все это настолько вѣрно, что съ тѣхъ поръ о Языковѣ никто не сказалъ чего бы то ни было измѣняющаго мнѣніе Бѣлинскаго; наоборотъ, мнѣніе Бѣлинскаго стало теперь общепринятымъ. Это является лучшимъ подтвержденіемъ правильности примѣненнаго Бѣлинскимъ критическаго пріема; и самъ Бѣлинскій подчеркнулъ законность такого стилистическаго анализа. "Можетъ быть намъ замѣтятъ,-- говоритъ онъ въ своей статьѣ,-- что способъ нашего анализа, состоящій въ разборѣ фразъ, мелоченъ. Дѣло не въ способѣ, а въ его результатахъ; да, кромѣ того, это единственный и превосходный способъ для сужденія даже и не о такихъ поэтахъ, каковы: Марлинскій, гг. Языковъ, Хомяковъ, Бенедиктовъ и другіе въ томъ же родѣ"...
   Характеристикой Полевого и критическимъ анализомъ стихотвореній Языкова и Хомякова заполнены три четверти этой статьи Бѣлинскаго; остальную четверть Бѣлинскій посвящаетъ быстрому обзору беллетристики и журналистики 1844 года. Попрежнему онъ подчеркиваетъ бѣдность и даже "совершенную нищету" современной литературы, но тутъ же указываетъ, что въ этой бѣдности есть своя "прекрасная сторона", а именно: "потерявъ въ числительномъ богатствѣ, наша литература много выиграла въ духѣ и направленіи", такъ что "богата нищета современной русской литературы въ сравненіи съ ея нищенскимъ богатствомъ прежняго времени". Это тотъ самый взглядъ, который Бѣлинскій проводилъ въ двухъ предыдущихъ годовыхъ обзорахъ и къ которому онъ уже окончательно пришелъ въ началѣ сороковыхъ годовъ, отказавшись отъ своего былого неисторическаго утвержденія: "у насъ нѣтъ литературы".
   Обзоръ русской литературы за 1845 годъ былъ всецѣло занятъ борьбой со славянофилами,-- и въ статьѣ, посвященной исторіи этой борьбы, мы достаточно подробно остановились выше на этомъ обзорѣ "Русская литература въ 1845 году". Въ немъ Бѣлинскій, какъ мы знаемъ, сосредоточилъ свое нападеніе на понятіи "романтизма", справедливо считая его свойствомъ подлиннаго славянофильства.
   "Романтизму" славянофиловъ и ихъ литературныхъ представителей Бѣлинскій противопоставилъ "новую школу", которая вскорѣ получила названіе "натуральной школы". И это противопоставленіе Бѣлинскій развилъ подробнѣе въ своихъ послѣдующихъ годовыхъ обзорахъ, къ которымъ мы сейчасъ обратимся; здѣсь замѣчу только, что реализмъ этой школы былъ тѣмъ главнымъ ея свойствомъ, которое Бѣлинскій противопоставлялъ и "романтизму" двадцатыхъ-тридцатыхъ годовъ, и романтизму славянофиловъ. "Романтизмъ" проявляетъ "внутренній міръ души человѣка", единичнаго я; новая школа обратилась къ изученію "толпы", къ реалистическому изображенію жизни -- и въ этомъ Бѣлинскій видитъ величайшую заслугу "новой школы" передъ русской литературой, русскимъ обществомъ: "это значило -- говоритъ Бѣлинскій -- сдѣлать ее (литературу) выраженіемъ и зеркаломъ русскаго общества, одушевить ее живымъ національнымъ интересомъ"... Критическій анализъ произведеній "натуральной школы", оцѣнка ихъ съ соціальной точки зрѣнія и объясненіе ихъ значенія -- все это стало главной задачей критической дѣятельности Бѣлинскаго въ послѣдніе два года его жизни, и главной темой двухъ его послѣднихъ годовыхъ обозрѣній.
   

VI.

   "Русская литература 1845 года" -- это былъ послѣдній годовой обзоръ, помѣщенный Бѣлинскимъ въ журналѣ Краевскаго; съ і-го апрѣля 1846 года Бѣлинскій пересталъ быть сотрудникомъ "Отечественныхъ Записокъ", хотя нѣкоторыя его статьи продолжали появляться въ этомъ журналѣ и послѣ его ухода. Самъ же онъ задумалъ цѣлый рядъ работъ, которыя должны были дать ему возможность существовать: въ началѣ мая онъ напечаталъ свою брошюру о Полевомъ; къ этому же времени собирался закончить І-ую часть своей "Исторіи русской литературы",-- проектъ, такъ и оставшійся невыполненнымъ (см. письмо къ Герцену отъ 2 янв. 1846 г.; наконецъ, къ этому же самому времени Бѣлинскій собирался выпустить колоссальный сборникъ "Левіаѳанъ",-- названіе, данное повидимому Герценомъ (см. письмо къ Герцену отъ 19 февр. 1846 г.). Для этого предполагавшагося сборника Бѣлинскій усиленно собиралъ матеріалы и получилъ такія вещи, какъ "Сороку-Воровку" Герцена, "Обыкновенную исторію" Гончарова, "Взглядъ на юридическій бытъ древней Россіи" Кавелина и т. п. Замѣтимъ кстати, что еще въ 1839 году Бѣлинскій собирался выпустить "Альманахъ" изъ произведеній своихъ, Кольцова, Панаева, К. Аксакова, Каткова, Струговщикова, Клюшникова, Красова и др. Однако и тогда и теперь планы эти такъ и остались неосуществленными. Весною 1846 г. Бѣлинскій не успѣлъ издать свой сборникъ, а осенью, вернувшись со своей поѣздки по Россіи, онъ узналъ о намѣреніи его друзей -- Некрасова, Панаева и др.-- издавать журналъ "Современникъ"; все это подробно разсказано въ "Воспоминаніяхъ" Головачевой-Панаевой. Однимъ изъ главныхъ руководителей этого журнала (хотя и очень ограниченнымъ въ правахъ) сталъ Бѣлинскій и передалъ въ этотъ журналъ все собранное имъ для "Левіаѳана"; говоря въ одномъ изъ примѣчаній къ статьѣ "Взглядъ на русскую литературу 1846 года" объ этомъ предполагавшемся сборникѣ, Бѣлинскій заявляетъ, что "по случаю Современника литераторъ, предпринимавшій изданіе этого сборника, счелъ за лучшее оставить свое предпріятіе и передать Современнику собранныя имъ статьи".
   Примѣчаніе это не появилось въ журналѣ, а вошло впервые въ собраніе сочиненій Бѣлинскаго 1859 года, редакціи Кетчера; очевидно, такимъ образомъ, что Кетчеръ имѣлъ въ своемъ распоряженіи подлинную рукопись статьи Бѣлинскаго "Взглядъ на русскую литературу 1846 года". Свѣряя журнальный текстъ этой статьи съ текстомъ редакціи Кетчера, можно установить въ послѣднемъ текстѣ цѣлый рядъ измѣненій и дополненій; причина такихъ журнальныхъ сокращеній и измѣненій -- двоякая: кое-что вычеркивала цензура, кое-что измѣнилъ самъ Бѣлинскій; очень поучительно слѣдить за всѣми этими разночтеніями. Цензура вычеркиваетъ фразы въ родѣ того, что въ XVIII-мъ вѣкѣ въ Россіи "не было общества, а былъ только дворъ", запрещаетъ говорить о "физическомъ процессѣ нравственнаго развитія", о "варварскихъ" обычаяхъ и нравахъ старины и т. п.; что же касается до измѣненій, сдѣланныхъ для печати самимъ Бѣлинскимъ, то они особенно интересны, такъ какъ большая часть ихъ относится къ Достоевскому и его произведеніямъ. Здѣсь необходимо сперва остановиться вообще на исторіи отношеній Бѣлинскаго къ Достоевскому и его первымъ произведеніямъ.
   Извѣстно, съ какимъ энтузіазмомъ встрѣтилъ Бѣлинскій первое произведеніе Достоевскаго "Бѣдные люди", познакомившись съ нимъ еще въ рукописи (въ маѣ 1845 года): онъ былъ "просто въ волненіи", не могъ оторваться отъ романа нѣсколько дней -- какъ разсказывали объ этомъ Некрасовъ, Анненковъ и др. Приведу здѣсь разсказъ Достоевскаго, такъ какъ въ немъ находятся отзывы и слова самого Бѣлинскаго: чего не могъ напечатать Бѣлинскій въ 1846 году, о томъ могъ разсказать Достоевскій черезъ тридцать лѣтъ. Достоевскій разсказываетъ, что Некрасовъ, пришедшій въ восторгъ отъ "Бѣдныхъ людей", снесъ рукопись Бѣлинскому и воскликнулъ, входя: "новый Гоголь явился!"-- "У васъ Гоголи-то какъ грибы растутъ",-- строго отвѣтилъ Бѣлинскій, но все-таки взялъ рукопись, прочелъ ее въ тотъ же день и сейчасъ же пожелалъ познакомиться съ авторомъ. Достоевскій явился. Бѣлинскій встрѣтилъ его важно и сдержанно, "но не прошло и минуты,-- разсказываетъ Достоевскій -- какъ все преобразилось: важность была не лица, не великаго критика, встрѣчающаго двадцатидвухлѣтняго начинающаго писателя, а, такъ сказать, важность изъ уваженія его къ тѣмъ чувствамъ, которыя онъ хотѣлъ мнѣ излить какъ можно скорѣе, къ тѣмъ важнымъ словамъ, которыя чрезвычайно торопился онъ мнѣ сказать. Онъ заговорилъ пламенно, съ горящими глазами: да вы понимаете-ль сами-то,-- повторялъ онъ мнѣ нѣсколько разъ и вскрикивая по своему обыкновенію,-- что это вы такое написали! (Онъ вскрикивалъ всегда, когда говорилъ въ сильномъ чувствѣ). Вы только непосредственнымъ чутьемъ, какъ художникъ, это могли написать, но осмыслили вы сами-то всю эту страшную правду, на которую вы намъ указали? Не можетъ быть, чтобы вы въ ваши двадцать лѣтъ это уже понимали. Да вѣдь этотъ вашъ несчастный чиновникъ -- вѣдь онъ до того заслужился и до того довелъ себя уже самъ, что даже и несчастнымъ себя не смѣетъ почесть отъ приниженности и почти за вольнодумство почитаетъ малѣйшую жалобу, даже права на несчастье за собой не смѣетъ признать и, когда добрый человѣкъ, его генералъ, даетъ ему эти сто рублей -- онъ раздробленъ, уничтоженъ отъ изумленія, что такого, какъ онъ, могъ пожалѣть "Ихъ Превосходительство", не "Его Превосходительство", а "Ихъ Превосходительство", какъ онъ у васъ выражается. А эта оторвавшаяся пуговица, эта минута цѣлованія генеральской ручки -- да вѣдь тутъ ужъ не сожалѣніе къ этому несчастному, а ужасъ, ужасъ! Въ этой благодарности-то его ужасъ! Это трагедія! Вы до самой сути дѣла дотронулись, самое главное разомъ указали. Мы, публицисты и критики, только разсуждаемъ, мы словами стараемся разъяснить это, а вы, художникъ, одною чертою, разомъ въ образѣ выставляете самую суть, чтобы ощупать можно было рукой, чтобъ самому неразсуждающему читателю стало вдругъ все понятно! Вотъ тайна художественности, вотъ правда въ искусствѣ! Вотъ служеніе художника истинѣ! Вамъ правда открыта и возвѣщена, какъ художнику,-- досталась, какъ даръ; цѣните же вашъ даръ и оставайтесь вѣрнымъ, и будете великимъ писателемъ!"
   Съ такимъ вполнѣ понятнымъ энтузіазмомъ встрѣтилъ Бѣлинскій "Бѣдныхъ людей"; но онъ не пожелалъ обнаружить этого своего энтузіазма и восторга въ своей статьѣ объ этомъ произведеніи: "литература наша -- замѣчаетъ по этому поводу Бѣлинскій -- пережила свою эпоху энтузіастическихъ увлеченій, восторженныхъ похвалъ и безотчетныхъ восклицаній. Теперь отъ критика требуютъ, чтобъ онъ спокойно и трезво сказалъ, какъ понимаетъ онъ поэтическое произведеніе, а до восторговъ, въ которые привело оно его, до счастья, какое доставило оно ему, никому нѣтъ нужды: это его домашнее дѣло..." Но несмотря на это, восхищеніе сквозитъ, помимо воли Бѣлинскаго, во всей его "спокойной и трезвой" оцѣнкѣ произведеній Достоевскаго -- "Бѣдныхъ людей" и "Двойника"; и если "Двойникомъ" Бѣлинскій восхищается съ оговорками, то къ "Бѣднымъ людямъ" его отношеніе не измѣнилось за тотъ годъ, который прошелъ отъ его первой встрѣчи съ Достоевскимъ до его первой статьи о немъ.
   Характеризуя сущность таланта этого писателя, Бѣлинскій ясно видѣлъ, что съ каждымъ новымъ произведеніемъ могутъ открываться новыя стороны этого таланта; такъ напримѣръ, прочтя "Бѣдныхъ людей", Бѣлинскій ошибочно заключилъ, что "преобладающій характеръ творчества" Достоевскаго -- юморъ; "но прочтя Двойника,-- прибавляетъ Бѣлинскій,-- мы увидѣли, что подобное заключеніе было бы слишкомъ поспѣшно... Вообще талантъ г. Достоевскаго, при всей его огромности, еще такъ молодъ, что не можетъ высказаться и высказаться опредѣленно..." Это почти пророчество: только двадцать лѣтъ послѣ этихъ словъ, послѣ цѣлаго ряда самыхъ разнообразныхъ произведеній, Достоевскій наконецъ "высказался опредѣленно" въ своихъ "Запискахъ изъ подполья", "Преступленіи и наказаніи" и послѣдующихъ романахъ; "Бѣдные люди" -- совсѣмъ не характерны для того великаго, "мірового" писателя Достоевскаго, котораго мы знаемъ теперь. Тѣмъ удивительнѣе, какъ могъ Бѣлинскій такъ проницательно замѣтить, что талантъ Достоевскаго "не описательный, но въ высокой степени творческій"; тѣмъ удивительнѣе, что Бѣлинскій такъ ясно указываетъ "на мѣсто, которое современемъ займетъ Достоевскій въ русской литературѣ".
   И вотъ -- вскорѣ Бѣлинскій совершенно отказался отъ подобной высокой оцѣнки Достоевскаго; не прошло и года, какъ онъ сталъ значительно суше отзываться объ этомъ писателѣ и находить недостатки не только въ его новыхъ, малоудачныхъ произведеніяхъ, но и въ "Бѣдныхъ людяхъ". Много было причинъ такого разочарованія, но главною изъ нихъ несомнѣнно была та, что Бѣлинскій ждалъ отъ Достоевскаго совсѣмъ не того, что хотѣлъ и долженъ былъ дать этотъ великій писатель. Въ "Бѣдныхъ людяхъ" Бѣлинскій, по словамъ Анненкова, видѣлъ "первую попытку у насъ соціальнаго романа", и несомнѣнно, что отъ Достоевскаго онъ ждалъ именно такихъ "филантропическихъ", "соціальныхъ" и "цивилизующихъ" произведеній; въ своихъ разговорахъ Бѣлинскій въ 1845--6 гг. усиленно "развивалъ" Достоевскаго именно въ этомъ направленіи, проповѣдывалъ ему соціалистическія теоріи -- мы это знаемъ теперь изъ воспоминаній самого Достоевскаго. И хотя Достоевскій одно время дѣйствительно сталъ приверженцемъ соціализма, былъ даже замѣшанъ вскорѣ въ дѣлѣ петрашевцевъ, но ко всему этому не лежала душа его: онъ былъ не соціальный, а религіозный мыслитель и художникъ. И вотъ послѣ "Бѣдныхъ людей" онъ вдругъ даетъ "Двойника" -- въ которомъ нѣтъ ни "соціальнаго", ни "цивилизующаго" элемента, а если и есть "филантропическій", то въ слишкомъ широкомъ смыслѣ, въ смыслѣ вопроса Богу за человѣка: за что страдаетъ человѣкъ? Въ чемъ вина сошедшаго съ ума чиновника Голядкина?
   Бѣлинскій въ 1845--1846 гг. не стоялъ на этой точкѣ зрѣнія и не желалъ на нее становиться: давно уже прошло то время, когда онъ мучительно бился въ сѣти "проклятыхъ вопросовъ", боролся съ Богомъ за человѣка, на всѣхъ вещахъ видѣлъ "хвостъ дьявола"; это было въ 1840--1841 году. Но уже давно эта борьба въ немъ закончилась: онъ пришелъ къ новой вѣрѣ, къ вѣрѣ въ Человѣчество, къ вѣрѣ въ соціализмъ; уже давно онъ началъ вести борьбу со всѣмъ "мистическимъ", "фантастичнымъ", "романтичнымъ", уже давно онъ старался убѣдить себя въ истинѣ раціонализма. Теперь, напримѣръ, онъ съ презрѣніемъ отзывается о знаменитой фразѣ Гамлета: "на землѣ есть много такого,о чемъ и не бредила ваша философія"; слова эти, которыя теперь для всякаго -- кромѣ нѣкоторыхъ могиканъ позитивизма -- кажутся простымъ труизмомъ, для Бѣлинскаго были только примѣромъ "невѣжества и варварства вѣка Шекспира"... И тутъ же онъ заявляетъ: "нашъ вѣкъ имѣетъ передъ XVI-мъ то важное преимущество, что онъ заранѣе знаетъ, въ чемъ послѣдующіе вѣка должны увидѣть его варварство..." Это -- выраженіе, въ рамкахъ николаевской цензуры, соціалистической вѣры Бѣлинскаго. Вѣра эта рушилась у Бѣлинскаго въ 1847 году, но теперь онъ былъ полонъ ею и жаждалъ ея проявленія и въ жизни и въ литературѣ; недаромъ на этихъ же строкахъ онъ предсказываетъ: "пройдутъ еще два вѣка, а можетъ быть и меньше, когда будутъ дивиться варварству ХІХ-го столѣтія, какъ мы дивимся варварству XVI-го; не найдутъ въ немъ Шекспира, но найдутъ Байрона и Жоржа Занда"...
   Шекспиръ и Жоржъ Зандъ: это сопоставленіе звучитъ теперь смѣшно, но оно очень характерно для Бѣлинскаго той эпохи. Соціальные романы Жоржъ Зандъ -- вотъ что нужно было Бѣлинскому для русскаго общества того времени, вотъ отчасти почему пришелъ онъ въ такой восторгъ отъ "Бѣдныхъ людей", вотъ чего ждалъ онъ отъ художественнаго таланта Достоевскаго; но вдругъ тотъ является съ "Двойникомъ", съ "Хозяйкой"!
   Извѣстенъ разсказъ, какъ Бѣлинскій устроилъ чтеніе только-что законченнаго "Двойника", и какъ онъ хвалилъ его, хотя, повидимому, совсѣмъ не того ждалъ отъ новаго произведенія Достоевскаго. Но если раньше онъ еще хвалилъ его, хотя и съ оговорками, то теперь, въ своемъ обзорѣ литературы за 1846 г., онъ уже безъ обиняковъ подчеркиваетъ "существенный недостатокъ" повѣсти: "это ея фантастическій колоритъ. Фантастическое въ наше время можетъ имѣть мѣсто только въ домахъ умалишенныхъ, а не въ литературѣ, и находиться въ завѣдываніи врачей, а не поэтовъ..." Мы уже знаемъ объ отрицательномъ отношеніи Бѣлинскаго ко всему "фантастическому" и "романтическому"; эти ненавистные ему элементы онъ усмотрѣлъ и въ новыхъ, дѣйствительно мало удачныхъ произведеніяхъ Достоевскаго, о которыхъ онъ далъ очень рѣзкіе отзывы въ своихъ обозрѣніяхъ литературы за 1846 и за 1847 года. Рѣшающую роль сыграло появленіе въ 1847 году "Хозяйки": Бѣлинскій назвалъ эту вещь "нервической чепухой" (письмо къ Боткину отъ 4 ноября 1846 года) и окончательно поставилъ крестъ на Достоевскомъ. Мѣсяца три спустя, въ письмѣ къ Анненкову (отъ 15 февр. 1848 г.) онъ высказалъ это вполнѣ опредѣленно: "не знаю, писалъ ли я вамъ,-- сообщаетъ Бѣлинскій,-- что Достоевскій написалъ повѣсть Хозяйка -- ерунда страшная! Въ ней онъ хотѣлъ помирить Марлинскаго съ Гофманомъ, подболтавши немного Гоголя. Онъ и еще кое-что написалъ послѣ того, но каждое его новое произведеніе -- новое паденіе. Въ провинціи его терпѣть не могутъ, въ столицѣ отзываются враждебно даже о Бѣдныхъ людяхъ. Я трепещу при мысли перечитать ихъ -- такъ легко читаются они! Надулись же мы, другъ мой, съ Достоевскимъ-геніемъ!... Обо мнѣ, старомъ чортѣ, безъ палки нечего и толковать. Я, первый критикъ, разыгралъ тутъ осла въ квадратѣ..."
   Бѣлинскій напрасно бранилъ себя; первое чувство его не обмануло -- Достоевскій дѣйствительно былъ "геніемъ", былъ тѣмъ геніальнымъ писателемъ, которому -- вмѣстѣ съ другимъ великимъ писателемъ земли русской -- суждено было дать русской литературѣ значеніе всемірно-историческое. "Бѣдные люди" были только "пробой пера" начинающаго автора, а послѣдующія его произведенія 1845--1849 гг.-- только поисками пути, и поисками въ большинствѣ случаевъ неудачными. Достоевскому надо было еще пройти чрезъ тяжелыя испытанія -- приговоръ къ смертной казни, каторгу,-- чтобы найти свой истинный путь -- путь величайшаго религіознаго и философскаго мыслителя подъ формой романиста. Но Бѣлинскому не было суждено дожить до "Преступленія и наказанія", до "Братьевъ Карамазовыхъ" -- онъ видѣлъ передъ собою только "Бѣдныхъ людей" и "Двойника", а затѣмъ неудачнаго "Господина Прохарчина", "Хозяйку" и другія мелочи. Поэтому отрицательное отношеніе Бѣлинскаго къ этимъ произведеніямъ Достоевскаго 1846--1847 гг. не уничтожаетъ собою первоначальнаго восторженнаго отзыва его о Достоевскомъ. Приходится только изумляться критическому проникновенію Бѣлинскаго, когда онъ (въ рецензіи 1848 года на отдѣльное изданіе" Бѣдныхъ людей", почти одновременной съ цитированнымъ выше письмомъ къ Анненкову) указываетъ на потрясающія картины въ произведеніяхъ Достоевскаго, замѣчая, что "авторъ подготовляетъ своего читателя къ этимъ картинамъ немножко тяжеловато. Вообще, легкость и текучесть изложенія не въ его талантѣ, что много вредитъ ему. Но зато самыя эти картины, когда дойдешь до нихъ -- мастерскія художественныя произведенія, запечатлѣнныя глубиною взгляда и силою выполненія. Ихъ впечатлѣніе рѣшительно и могущественно, ихъ никогда не забудешь..." Это можно повторить теперь не только о "Бѣдныхъ людяхъ", но и о всѣхъ даже самыхъ великихъ произведеніяхъ Достоевскаго; надо прибавить только, что въ этой "тяжеловатости" -- вопреки мнѣнію Бѣлинскаго -- вся сила Достоевскаго, необходимая форма его мыслей: невозможно представить себѣ "Братьевъ Карамазовыхъ", написанныхъ "легкимъ и текучимъ" стилемъ хотя бы Тургенева.
   Свое сужденіе о Достоевскомъ въ настоящей статьѣ Бѣлинскій заканчиваетъ знаменитымъ пророчествомъ, такъ буквально исполнившимся; заключимъ и мы этимъ пророчествомъ Бѣлинскаго. "Его талантъ -- говоритъ Бѣлинскій о Достоевскомъ -- принадлежитъ къ разряду тѣхъ, которые постигаются и признаются не вдругъ. Много въ продолженіе его поприща явится талантовъ, которыхъ будутъ противопоставлять ему, но кончится тѣмъ, что о нихъ забудутъ именно въ то время, когда онъ достигнетъ апогея своей славы..."
   Такъ и случилось.
   Но случилось это уже много десятилѣтій послѣ смерти Бѣлинскаго; теперь же, въ 1847 году, онъ -- мы видѣли -- охладѣлъ къ автору "Бѣдныхъ людей". И насколько быстро шло это охлажденіе -- можно судить по тѣмъ самымъ "разночтеніямъ" въ статьѣ "Взглядъ на русскую литературу 1846 года", о которыхъ я упомянулъ выше. Написавъ сперва о "силѣ, глубинѣ и оригинальности таланта г. Достоевскаго", Бѣлинскій вычеркиваетъ для печати "силу и глубину"; сказавъ сперва, что въ "Бѣдныхъ людяхъ" Достоевскій обнаружилъ "огромную" силу творчества и "художественнаго мастерства", Бѣлинскій затѣмъ совершенно зачеркиваетъ послѣднее выраженіе, а вмѣсто "огромный" ставитъ "замѣчательный"; говоря сначала о "безукоризненной художественности" романа Достоевскаго, Бѣлинскій замѣняетъ это выраженіе словами "болѣе художественный"; вмѣсто "богатый силами талантъ" Бѣлинскій просто ставитъ -- "авторъ", и такъ далѣе, и такъ далѣе. Всѣ эти измѣненія -- очень интересны, наглядно обрисовывая процессъ перемѣны мнѣнія Бѣлинскаго о Достоевскомъ, закрѣпленный въ первой же статьѣ великаго критика въ новомъ журналѣ, въ обзорѣ литературы за 1846 годъ.
   Съ этой именно статьи начинается послѣдній періодъ дѣятельности Бѣлинскаго -- его работа въ "Современникѣ" 1847--1848 гг. Конечно, Бѣлинскій не измѣнился, перейдя въ новый журналъ -- онъ остался все тѣмъ же Бѣлинскимъ, какимъ онъ былъ уже съ начала сороковыхъ годовъ; однако при болѣе внимательномъ изученіи статей и писемъ Бѣлинскаго 1846--1848 гг. не трудно замѣтить и нѣкоторыя новыя струи въ его взглядахъ и мнѣніяхъ, являющіяся или усиленіемъ, или ослабленіемъ старыхъ. Вѣра въ соціализмъ становится, напримѣръ, значительно менѣе сильной и почти рушится къ послѣднему году жизни Бѣлинскаго; и хотя Бѣлинскій попрежнему видитъ оправданіе жизни и цѣль бытія въ человѣчествѣ, однако онъ теперь, воскрешая свою вѣру 1840--1 г., не мало вниманія удѣляетъ и личности. Другая черта: въ этомъ періодѣ 1846--1848 г. Бѣлинскій, начиная со статьи о "Бѣдныхъ людяхъ", особенно усиливаетъ свою защиту такъ называемой "натуральной школы", реализма; особенно подробно говоритъ онъ объ этомъ въ своемъ громадномъ послѣднемъ годовомъ обозрѣніи. Наконецъ, нельзя не отмѣтить попытки объективной оцѣнки славянофильства, такъ непохожей на недавнюю ожесточенную войну Бѣлинскаго противъ славянофиловъ на страницахъ "Отеч. Записокъ"; Бѣлинскій въ рядѣ вопросовъ пожелалъ разорвать съ традиціей журнала Краевскаго и къ числу такихъ вопросовъ принадлежалъ вопросъ о славянофильствѣ. Въ первой статьѣ Бѣлинскаго въ "Современникѣ" затронуты всѣ эти проблемы, отмѣченныя выше; на вопросѣ о славянофильствѣ Бѣлинскій останавливается особенно тщательно и подробно.
   Бѣлинскій въ обзорѣ 1846 года попрежнему возстаетъ противъ славянофильскихъ принциповъ "любви" и "смиренія", какъ основныхъ свойствъ славянскихъ народовъ вообще и русскаго въ особенности; попрежнему Бѣлинскій ополчается противъ отрицательнаго отношенія славянофиловъ къ Петру и его реформѣ -- и вообще сохраняетъ въ существенномъ свою старую позицію; однако во многомъ есть и перемѣны, не говоря уже о томъ, что тонъ отношенія Бѣлинскаго теперь къ славянофильству уже совсѣмъ иной. Еще въ серединѣ 1846 года, въ письмѣ къ Герцену изъ Одессы (отъ 4 іюля), Бѣлинскій сообщалъ, что намѣренъ писать подъ формою своихъ путевыхъ впечатлѣній "Журнально-фельетонную болтовню о всякой всячинѣ, сдобренную полемическимъ задоромъ" и что часть статьи онъ уже пишетъ или будетъ писать: "въ Харьковѣ я прочелъ Московскій Сборникъ; луплю и наяриваю объ немъ". Далѣе Бѣлинскій восхищается статьей Ю. Самарина о "Тарантасѣ": "статья Самарина умна и зла, даже дѣльна, несмотря на то, что авторъ отправляется отъ неблагопристойнаго принципа кротости и смиренія, и, подлецъ, зацѣпляетъ меня въ лицѣ Отеч. Записокъ. Какъ умно и зло казнитъ онъ аристократическія замашки Соллогуба! Это убѣдило меня, что можно быть умнымъ, даровитымъ и дѣльнымъ человѣкомъ, будучи славянофиломъ {Въ этомъ же письмѣ дальше есть слѣдующая полу-шутливая фраза: "въ Калугѣ столкнулся я съ Иваномъ Аксаковымъ. Славный юноша! Славянофилъ, а такъ хорошъ, какъ будто никогда не былъ славянофиломъ. Вообще я впадаю въ страшную ересь и начинаю думать, что между славянофилами дѣйствительно могутъ быть порядочные люди. Грустно мнѣ думать такъ, но истина впереди всего!"}. Зато Хомяковъ -- я-жъ его, ракалію! Дамъ я ему зацѣплять меня, узнаетъ онъ мои крючки! Ну, ужъ статья! Вотъ безталанный ерникъ! Потѣшусь, чувствую, что потѣшусь"...-- Статьи этой ("путевыхъ впечатлѣній" вообще и о "Московскомъ Сборникѣ" въ частности) Бѣлинскій не написалъ; но несомнѣнно, что матеріалъ изъ этой предполагавшейся статьи вошелъ въ "Взглядъ на русскую литературу 1846 года": здѣсь мы находимъ и сочувственный отзывъ о статьѣ Ю. Самарина ("особенно замѣчательна умнымъ содержаніемъ и мастерскимъ изложеніемъ статья о Тарантасѣ, подписанная буквами М. 3. К.") и полемику со славянофилами о "неблагопристойномъ" принципѣ кротости и смиренія. Но форма статьи -- совершенно измѣнилась: вмѣсто предполагавшейся рѣзкой полемики съ Хомяковымъ ("узнаетъ онъ мои крючки!") мы находимъ въ настоящей статьѣ только спокойное оспариваніе "принципа кротости и смиренія", причемъ Хомяковъ даже и не названъ, а обозначенъ общей фразой -- "кто-то изъ"... и т. д. Бѣлинскій, повторяю это еще разъ, хотѣлъ порвать съ традиціями "Отечественныхъ Записокъ", въ которыхъ онъ же самъ такъ рѣзко полемизировалъ со славянофилами; въ своемъ новомъ журналѣ онъ хотѣлъ держаться спокойнаго тона, хотя бы это и не нравилось читающей публикѣ, любящей журнальныя сшибки и схватки. А потому, явно имѣя въ виду "Отеч. Записки", Бѣлинскій заявлялъ въ обзорѣ 1846 года, что "имѣя свое опредѣленное направленіе, свои горячія убѣжденія, которыя намъ дороже всего на свѣтѣ, мы готовы защищать ихъ всѣми силами нашими и вмѣстѣ съ тѣмъ противоборствовать всякому противоположному направленію и убѣжденію; но мы хотѣли бы защищать наши мнѣнія съ достоинствомъ, а противоположнымъ -- противоборствовать съ твердостію и спокойствіемъ, безъ всякой вражды. Къ чему вражда? Кто враждуетъ, тотъ сердится, а кто сердится, тотъ чувствуетъ, что онъ неправъ. Мы имѣемъ самолюбіе до того считать себя правыми въ главныхъ основаніяхъ нашихъ убѣжденій, что не имѣемъ никакой нужды враждовать и сердиться, смѣшивать идеи съ лицами, и вмѣсто благородной и позволенной борьбы мнѣній заводить безполезную и неприличную борьбу личностей и самолюбій"...
   Однако не въ одной разницѣ тона было тутъ дѣло; сущность вопроса лежитъ глубже. Попытавшись безпристрастно подойти къ славянофильству, Бѣлинскій не только проницательно опредѣлилъ его мистическую подпочву, которой самъ онъ былъ такъ чуждъ по своей натурѣ, но ясно увидѣлъ также и тѣ стороны славянофильства, которыя ему были очень близки. Бѣлинскій увидѣлъ, что, напримѣръ, въ вопросѣ о національности и ея значеніи онъ во многомъ сходится со славянофилами -- во всякомъ случаѣ сходится съ ними ближе, чѣмъ съ тѣми "гуманическими космополитами", о которыхъ Бѣлинскій съ явнымъ раздраженіемъ говоритъ и въ этой и въ слѣдующихъ своихъ статьяхъ. И прежде чѣмъ говорить о сущности взгляда Бѣлинскаго на національность, мы должны уяснить себѣ причины этого раздраженія. Кого имѣетъ въ виду Бѣлинскій, когда довольно сердито осуждаетъ тѣхъ, которые бросились "въ фантастическій космополитизмъ во имя человѣчества"? Кого упрекаетъ онъ за "абстрактный и книжный дуализмъ" въ построеніи понятія "народности"?
   Все это относится къ молодому критику Валеріану Майкову, замѣнившему собою съ 1846 года Бѣлинскаго въ "Отеч. Запискахъ". Критикъ этотъ затронулъ Бѣлинскаго въ своей статьѣ о Кольцовѣ {См. выше статью "Поэзія земледѣльческаго быта".}; и въ другихъ своихъ статьяхъ Вал. Майковъ не одинъ разъ задѣвалъ Бѣлинскаго, иронически замѣчая, что Бѣлинскій умѣетъ только восторгаться тѣми или иными произведеніями, а объяснить и доказать своего восторга не умѣетъ. Всѣ эти нападенія почему-то особенно раздражали Бѣлинскаго -- быть можетъ потому, что они исходили отъ симпатичнаго ему по направленію писателя; самъ онъ годомъ позднѣе и уже послѣ смерти даровитаго юноши (В. Майковъ утонулъ лѣтомъ 1847 года) писалъ 4 ноября 1847 года В. Боткину: "вспомни или, лучше сказать, пойми, что прошлою зимою я былъ на волосъ отъ смерти... Вотъ отчего на меня такъ болѣзненно подѣйствовала выходка покойнаго Майкова, а теперь я совершенно съ тобою согласенъ, что не на что было сердиться"... Такъ или иначе, но фактъ тотъ, что Бѣлинскій въ настоящей статьѣ довольно сердито полемизируетъ съ В. Майковымъ по поводу его взгляда на "народность". В. Майковъ раздѣлялъ народъ на большинство, зависящее отъ условій среды и мѣста, и на меньшинство, являющееся отрицаніемъ основныхъ свойствъ большинства; говоря современными терминами, онъ грубо подраздѣлялъ всю массу народонаселенія на "интеллигенцію" и "народъ",-- неизбѣжный дуализмъ, особенно имъ подчеркивавшійся. Бѣлинскій рѣшительно возсталъ противъ такого дуализма, противъ попытки расколоть нбдвое "недѣлимую личность народа"; этой попыткѣ онъ противопоставилъ утвержденіе, что "народность", "національность" есть первичный факторъ, что народности суть личности человѣчества.
   Теперь понятно, что приблизило Бѣлинскаго этой эпохи къ славянофильству: это была идея національности. Давно, еще въ самомъ началѣ своей критической дѣятельности, Бѣлинскій исповѣдывалъ и проповѣдывалъ основное положеніе русскаго шеллингіанства, что народности суть индивидуальности человѣчества -- мы слѣдили за развитіемъ этой идеи въ самыхъ первыхъ статьяхъ Бѣлинскаго. Мы видѣли, что Бѣлинскій въ то время былъ очень близокъ по духу славянофильству и можетъ даже считаться однимъ изъ родоначальниковъ его. Но въ то время Бѣлинскій стоялъ на точкѣ зрѣнія, за которую онъ теперь такъ напалъ на Вал. Майкова: вѣдь черезъ всѣ "Литературныя Мечтанія", черезъ всѣ "телескопскія" статьи Бѣлинскаго послѣдовательно проходитъ мысль, что реформа Петра вогнала клинъ между "обществомъ" и "народомъ", растепила ихъ на двѣ чуждыя другъ другу и взаимно противоположныя части -- а оттого "у насъ нѣтъ литературы!" Теперь, черезъ двѣнадцать лѣтъ, Бѣлинскій не повторяетъ болѣе этого парадокса -- и особенно подчеркиваетъ этотъ свой новый взглядъ въ обзорѣ 1846 года. Мы знаемъ, что уже не разъ Бѣлинскій снова поднималъ этотъ вопросъ, все болѣе и болѣе укрѣпляясь въ чисто-историческомъ рѣшеніи его; въ обзорѣ 1846 года онъ повторяетъ это рѣшеніе, придавая своимъ доказательствамъ нѣсколько "славянофильскую" окраску: у насъ есть своеобразная исторія литературы, потому что у насъ есть исторія русскаго общества, совершенно не похожая на исторію европейскихъ обществъ. Реформа Петра поставила наше "общество" выше "народа" въ культурномъ отношеніи, но это вовсе не значитъ, чтобы это "общество" можно было считать "космополитичнымъ,-- нѣтъ, общество не можетъ существовать безъ "внутренней, непосредственной, органической связи -- національности ".
   Вотъ къ чему пришелъ теперь Бѣлинскій въ своей полемикѣ съ "дуализмомъ" и "космополитизмомъ" Вал. Майкова. Онъ призналъ теперь "общество" выраженіемъ "народа": "меньшинство всегда выражаетъ собою большинство, въ хорошемъ или дурномъ смыслѣ" -- заявляетъ теперь Бѣлинскій и прибавляетъ, что если это меньшинство противополагаетъ себя большинству, то въ такомъ случаѣ оно, меньшинство, чаще всего выражаетъ собою дурныя стороны національности; примѣры, очень характерные для демократа Бѣлинскаго,-- "развратное дворянство" эпохи Людовика XV-го и французская буржуазія современной Бѣлинскому эпохи. Но несмотря на эти уродливыя явленія соціальной жизни, "личность народа" -- недѣлима, и личность эта носитъ названіе національности: вотъ пунктъ, въ которомъ Бѣлинскій теперь готовъ былъ согласиться со славянофильствомъ. "Что личность въ отношеніи къ идеѣ человѣка, то народность въ отношеніи къ идеѣ человѣчества,-- заявляетъ теперь Бѣлинскій;-- другими словами: народности суть личности человѣчества. Безъ національностей человѣчество было бы мертвымъ логическимъ абстрактомъ, словомъ безъ содержанія, звукомъ безъ значенія. Въ этомъ отношеніи къ этому вопросу я скорѣе готовъ перейти на сторону славянофиловъ, нежели оставаться на сторонѣ гуманическихъ космополитовъ... Но, къ счастію, я надѣюсь остаться на своемъ мѣстѣ, не переходя ни къ кому"...
   Итакъ, мы видимъ, что въ обзорѣ 1846 года Бѣлинскій измѣнилъ не только тонъ своего отношенія къ славянофильству; нѣтъ, онъ высказался по одному изъ существенныхъ пунктовъ разногласія крайняго западничества со славянофильствомъ -- и оказался во всякомъ случаѣ ближе къ славянофильству, чѣмъ къ "гуманическому космополитизму" {Замѣчу между прочимъ, что, говоря о "гуманическихъ космополитахъ", Бѣлинскій имѣетъ въ виду не одного В. Майкова, а намекаетъ также на эпиграфъ къ сборнику стихотвореній А. Плещеева (Homo sum et nihil humani a me alienum puto): В. Майковъ написалъ сочувственную рецензію на этотъ сборникъ, подчеркнувъ въ ней смыслъ выбраннаго Плещеевымъ эпиграфа.}. Отрицая такой "космополитизмъ" съ точки зрѣнія національной, Бѣлинскій тутъ же подчеркивалъ первенство "обще-человѣческаго" съ точки зрѣнія соціальной -- и въ этомъ не было никакого противорѣчія. Здѣсь мы переходимъ къ вопросу о соціализмѣ Бѣлинскаго, поскольку, конечно, этотъ "соціализмъ" могъ проявляться въ печати при николаевскомъ режимѣ. Въ этомъ вопросѣ Бѣлинскій въ 1846 -- 1848 годахъ кое на что сталъ смотрѣть иначе, чѣмъ въ предыдущее пятилѣтіе, въ эпоху своей пламенной "вѣры въ соціализмъ". И теперь Бѣлинскій жадно стремится къ осуществленію обще-человѣческихъ идеаловъ, стоящихъ гораздо выше формъ современной ему европейской жизни: въ европейскомъ -- замѣчаетъ Бѣлинскій -- мы должны любить только человѣческое, "и на этомъ основаніи все европейское, въ чемъ нѣтъ человѣческаго, отвергать съ такою же энергіею, какъ и все азіатское, въ чемъ нѣтъ человѣческаго". Если раскрыть скобки въ этихъ словахъ, то въ нихъ мы увидимъ не только осужденіе крайняго русскаго западничества (представителя котораго Бѣлинскій хотѣлъ видѣть въ В. Майковѣ), но и осужденіе тѣхъ буржуазныхъ формъ европейской жизни, о которыхъ Бѣлинскій говоритъ и въ другомъ мѣстѣ настоящей статьи. Однако тутъ же начинаютъ звучать первыя ноты разочарованія Бѣлинскаго въ его вѣрѣ въ соціализмъ, скептическаго отношенія къ практической осуществимости этого ученія. "Теперь Европу занимаютъ -- пишетъ онъ -- новые великіе вопросы. Интересоваться ими, слѣдить за ними намъ можно и должно, ибо ничто человѣческое не должно быть чуждо намъ, если мы хотимъ быть людьми. Но въ то же время для насъ было бы вовсе безплодно принимать эти вопросы какъ наши собственные. Въ нихъ нашего только то, что примѣнимо къ нашему положенію; все остальное чуждо намъ... У себя, въ себѣ, вокругъ себя, вотъ гдѣ должны мы искать и вопросовъ, и ихъ рѣшенія"... Въ этихъ словахъ уже сквозитъ то охлажденіе къ утопическому соціализму, которое годомъ позднѣе ясно выразилось въ предсмертномъ письмѣ Бѣлинскаго къ Анненкову.
   Здѣсь слѣдуетъ отмѣтить одно интересное обстоятельство, касающееся соціально-философскихъ взглядовъ Бѣлинскаго. Мы знаемъ, что, переживъ полосу увлеченія гегеліанскимъ "Общимъ", Бѣлинскій одно время (1840--1841 г.) сталъ вдохновеннымъ проповѣдникомъ правъ и значенія личности; прошелъ еще годъ-другой -- Бѣлинскій нашелъ опору этой проповѣди въ своей "вѣрѣ въ соціализмъ". Однако при этой вѣрѣ центръ вниманія Бѣлинскаго вскорѣ былъ перенесенъ съ личности на человѣчество, въ этой идеѣ видѣлъ Бѣлинскій опору всей своей вѣры, оправданіе и смыслъ всякой жизни. И хотя самый соціализмъ Бѣлинскаго былъ стремленіемъ къ благу "личности", однако и здѣсь идея "человѣчества" стояла на первомъ мѣстѣ; это наглядно выясняется между прочимъ и изъ того факта, что, постоянно говоря въ своихъ статьяхъ 1842--1845 гг. о "человѣчествѣ", Бѣлинскій очень рѣдко вспоминаетъ о "личности". Но вотъ что интересно: лишь только вѣра Бѣлинскаго въ соціализмъ ослабѣла, какъ мы это видимъ и изъ настоящей статьи, какъ немедленно онъ поднимаетъ вопросъ о личности и ея значеніи. Въ прежнее время онъ ставилъ вопросъ о личности на почву метафизическую; теперь онъ исходитъ изъ физіологическихъ аналогій, ибо по его мнѣнію "психологія, не опирающаяся на физіологію, такъ же несостоятельна, какъ и физіологія, не знающая о существованіи анатоміи". Эта фраза и цѣлый рядъ сосѣднихъ, которыя читатель найдетъ въ текстѣ, являются отголоскомъ ученія не Фейербаха, какъ это полагаютъ нѣкоторые, а Огюста Конта. Хотя къ этому философу Бѣлинскій и не благоволилъ, проницательно подчеркивая всѣ его недостатки (въ замѣчательномъ письмѣ къ Боткину отъ 17 февраля 1847 года), хотя онъ и считалъ его только предшественникомъ будущаго призваннаго генія, хотя и въ указанномъ письмѣ есть черты знакомства съ лѣвой гегеліанской школой, однако несомнѣнно, что въ цитированномъ мѣстѣ статьи Бѣлинскій только повторялъ мысли Конта или, вѣрнѣе, его ученика Литтре, статья котораго "Важность и успѣхи физіологіи" была напечатана въ томъ же томѣ "Современника" рядомъ съ настоящей статьей Бѣлинскаго. "Статья о физіологіи Литтре -- прелесть!-- писалъ Бѣлинскій б-го февраля 1847 г. Боткину: -- вотъ человѣкъ!.. Отъ него морщится Revue des Deux Mondes, хотя и печатаетъ его статьи; а соціальные и добродѣтельные ослы (-- такъ сталъ выражаться теперь Бѣлинскій о французскихъ утопическихъ соціалистахъ!) не въ состояніи и понять его. Я безъ ума отъ Литтре; именно потому, что онъ равно не принадлежитъ ни... ворамъ-умникамъ Journal des Débats и Revue des Deux Mondes, ни... соціалистамъ"... И тутъ же Бѣлинскій прибавляетъ, что соціалисты выродились изъ фантазій Руссо... Все это можетъ служить лучшимъ комментаріемъ къ разочарованію Бѣлинскаго въ соціализмѣ.
   Возвращаюсь однако къ вопросу о личности. Въ настоящей статьѣ Бѣлинскій во многомъ повторилъ тѣ мысли о личности и обществѣ, которыя были высказаны имъ еще въ статьѣ объ "Очеркахъ бородинскаго сраженія": и тамъ и здѣсь онъ выдвигаетъ основное положеніе, что общество есть не ограниченіе, а восполненіе и расширеніе человѣческой индивидуальности, Но разница въ томъ, что семью годами раньше "личность" была для Бѣлинскаго "сама по себѣ -- очень неважная вещь"; теперь же она для него есть великая "тайна", но въ то же время и великая цѣнность, какой она была для него уже съ 1840 года. Цѣнность эта становилась для него теперь тѣмъ большей, чѣмъ сильнѣе разочаровывался онъ въ своей вѣрѣ въ человѣчество, въ объективную цѣлесообразность жизни его. Въ статьяхъ и письмахъ 1846--1848 гг. Бѣлинскій неоднократно возвращается къ вопросу о личности, снова воскрешая этимъ свои былые запросы, сомнѣнія, убѣжденія и надежды начала сороковыхъ годовъ.
   Такъ началъ Бѣлинскій свою дѣятельность въ новомъ журналѣ, дѣятельность, которой суждено было такъ скоро прекратиться: только полтора года, даже менѣе того, работалъ Бѣлинскій въ новомъ "Современникѣ". Но уже по первой его статьѣ мы можемъ вывести заключеніе о тѣхъ новыхъ струяхъ міровоззрѣнія Бѣлинскаго, которыя не проявлялись имъ въ "Отеч. Запискахъ" и которыя образовались или проявились въ душѣ Бѣлинскаго только въ періодъ его полугодового журнальнаго молчанія въ 1846 году. Именно въ это время въ душѣ Бѣлинскаго происходилъ какой-то новый переломъ, новая перёоцѣнка цѣнностей; въ чемъ она заключалась -- мы старались выяснить выше. Перемѣна тона по отношенію къ славянофиламъ, даже идейное сближеніе съ ними -- все это сравнительно мелочи, явленія производныя; по крайней мѣрѣ даже за раздраженнымъ оспариваніемъ идей "гуманическихъ космополитовъ" мы видимъ не столько сближеніе со славянофильствомъ, не столько полемику съ В. Майковымъ, сколько выпадъ противъ "гуманическаго" и "космополитическаго" соціализма, противъ "соціальныхъ и добродѣтельныхъ ословъ" -- лакъ рѣзко обозвалъ Бѣлинскій утопическихъ соціалистовъ. Въ основѣ всего этого лежитъ потеря Бѣлинскимъ вѣры въ соціализмъ, а потому и переоцѣнка цѣлаго ряда старыхъ вѣрованій и мнѣній. Только этотъ фактъ позволяетъ намъ понять общія воззрѣнія Бѣлинскаго послѣднихъ двухъ лѣтъ его жизни, отразившіяся и въ его статьяхъ, а особенно въ двухъ послѣднихъ его годовыхъ обзорахъ русской литературы.
   

VII.

   Послѣдней большой статьей Бѣлинскаго былъ его "Взглядъ на русскую литературу 1847 года". Статья эта состоитъ изъ двухъ частей: первая была написана въ декабрѣ 1847 г. и появилась въ первой книгѣ "Современника" за 1848 годъ; вторая должна была появиться въ слѣдующей книжкѣ "Современника". Но Бѣлинскій уже не могъ работать,-- болѣзнь истощала его, смерть надвигалась. Въ своемъ предсмертномъ письмѣ къ Анненкову (отъ 15 февр. 1848 г.) Бѣлинскій между прочимъ писалъ: "истощеніе силъ страшное, еле двигаюсь по комнатѣ; второй нумеръ Современника вышелъ безъ моей статьи, теперь диктую ее черезъ силу для третьяго"... И вотъ въ этой послѣдней своей статьѣ, статьѣ "черезъ силу" диктованной, Бѣлинскій проявилъ такую зоркость, такую тонкость анализа, такую упорную работу мысли, "вѣчную движимость", что вся статья эта является одной изъ замѣчательнѣйшихъ его статей послѣднихъ годовъ дѣятельности. Въ ней какъ бы подведенъ итогъ всему, о чемъ Бѣлинскій говорилъ и на страницахъ "Современника" и въ статьяхъ "Отеч. Записокъ": тутъ и послѣднее рѣшеніе вопроса объ искусствѣ; тутъ и разборъ значенія Гоголя; оцѣнка "натуральной школы" и ея представителей; общій взглядъ на русскую литературу -- и такъ далѣе, и такъ далѣе. На всѣхъ этихъ вопросахъ мы подробно остановимся и закончимъ этимъ наше слѣдованіе за Бѣлинскимъ, который самъ настоящей своей статьей закончилъ свое и литературное и земное странствіе...
   Мы знаемъ уже, что въ "Современникѣ" Бѣлинскій въ цѣломъ рядѣ частныхъ и общихъ вопросовъ занялъ иную позицію, чѣмъ въ былое время въ "Отеч. Запискахъ"; къ числу такихъ вопросовъ мы можемъ прибавить теперь и вопросъ объ искусствѣ, рѣшенію котораго Бѣлинскій посвящаетъ не мало страницъ въ настоящей статьѣ. Рѣшеніе это является по существу синтезомъ двухъ былыхъ противоположныхъ взглядовъ Бѣлинскаго, синтезомъ былого "объективизма" и "субъективизма" въ пониманіи искусства. Намъ не для чего останавливаться подробно на этихъ прежнихъ взглядахъ Бѣлинскаго о самодовлѣющемъ искусствѣ, а также на противоположныхъ взглядахъ его на служебную роль искусства въ обществѣ. Послѣдніе взгляды стали высказываться Бѣлинскимъ все рѣзче и рѣзче къ концу его сотрудничества въ "Отеч. Запискахъ"; и если въ статьяхъ 1842--3 года Бѣлинскій теоретически еще признавалъ большое значеніе чисто "художественной" стороны искусства, то практически онъ уже далеко отошелъ отъ такого воззрѣнія. А въ статьѣ 1845 года .о "Тарантасѣ" Бѣлинскій дошелъ уже до крайнихъ предѣловъ отрицанія самодовлѣющаго значенія искусства и признанія его служебной, подчиненной роли: "нашъ вѣкъ враждебенъ чистому искусству, -- говорилъ тогда Бѣлинскій,-- и чистое искусство невозможно въ немъ... Теперь искусство -- не господинъ, а рабъ: оно служитъ постороннимъ для него цѣлямъ". Это было крайнимъ проявленіемъ "соціальнаго" отношенія и соціальныхъ требованій Бѣлинскаго къ искусству; перейдя въ "Современникъ", Бѣлинскій отказался отъ этой своей лапидарной формулы ("искусство -- не господинъ, а рабъ") и попытался еще разъ синтезировать два эти противоположныя сужденія. Сдѣлалъ онъ это мимоходомъ -- въ своемъ "Отвѣтѣ Москвитянину", и болѣе подробно -- въ первой части обзора 1847 года.
   Цѣлый рядъ страницъ посвящаетъ Бѣлинскій въ этой статьѣ вопросу объ искусствѣ и значеніи его. Указывая на мысль о самодовлѣющемъ значеніи искусства, "которое само себѣ цѣль и внѣ себя не признаетъ никакихъ цѣлей", Бѣлинскій соглашается, что "въ этой мысли есть основаніе". "Безъ всякаго сомнѣнія, -- говоритъ Бѣлинскій, -- искусство прежде всего должно быть искусствомъ, а потомъ уже оно можетъ быть выраженіемъ духа и направленія общества въ извѣстную эпоху..." И далѣе: "какими бы прекрасными мыслями ни было наполнено стихотвореніе (нѣсколькими строками ниже Бѣлинскій повторяетъ то же самое и о повѣсти, и о романѣ), какъ бы ни сильно отзывалось оно современными вопросами, но если въ немъ нѣтъ поэзіи -- въ немъ не можетъ быть ни прекрасныхъ мыслей и никакихъ вопросовъ, и все, что можно замѣтить въ немъ, это -- развѣ прекрасное намѣреніе, дурно выполненное..." Обращаю вниманіе на это теоретическое положеніе; мы скоро увидимъ, какъ далеко расходился съ нимъ Бѣлинскій на дѣлѣ. Во всякомъ случаѣ онъ готовъ былъ "вполнѣ признать", что "искусство прежде всего должно быть искусствомъ"; но отсюда далеко до признанія самодовлѣющаго значенія искусства, до признанія "абсолютнаго искусства": такого искусства,-- замѣчаетъ Бѣлинскій, -- "никогда и нигдѣ не бывало"... Такое искусство, намѣренно отрѣзанное отъ всечеловѣческой жизни, отъ всечеловѣческой мысли, было бы только "предметомъ какого-то сибаритскаго наслажденія, игрушкою праздныхъ лѣнивцевъ" (обращаю вниманіе читателей и на эти слова, съ видоизмѣненіемъ которыхъ мы тоже скоро встрѣтимся). Въ дѣйствительности же, продолжаетъ Бѣлинскій, искусство и литература неизбѣжно являются выраженіемъ общественныхъ вопросовъ и философской мысли своей эпохи, ибо поэтъ -- "прежде всего человѣкъ, потомъ гражданинъ своей земли, сынъ своего времени"; и именно потому "поэтъ долженъ выражать не частное и случайное, но общее и необходимое, которое даетъ колоритъ и смыслъ всей его эпохѣ"...
   Таковъ былъ теперь синтезъ Бѣлинскаго, такова его новая попытка примирить объективное значеніе творчества съ субъективной свободой художника. Если мы вспомнимъ статью Бѣлинскаго о "Менцелѣ", то увидимъ, что и тогда Бѣлинскій предъявлялъ къ поэту то же самое требованіе -- быть выраженіемъ не частнаго и случайнаго, но общаго и необходимаго. Но какая громадная разница въ томъ смыслѣ, который вкладывался въ это требованіе Бѣлинскимъ 1839--1840-го и Бѣлинскимъ 1847--1848-го года! Тогда "частнымъ и случайнымъ" были для Бѣлинскаго общественныя воззрѣнія и настроенія, а "общимъ и необходимымъ" -- законы творческаго духа художника; теперь же для Бѣлинскаго художественное творчество само по себѣ есть нѣчто "частное и случайное", пріобрѣтающее значеніе "общаго и необходимаго" только отъ соприкосновенія общественнаго элемента. Какъ видимъ -- это два діаметрально-противоположныхъ воззрѣнія; общимъ является только стремленіе Бѣлинскаго синтезировать эстетическую и соціологическую точку зрѣнія на искусство. Отказавшись отъ своего былого порабощенія искусства обществу, Бѣлинскій настаиваетъ однако на неизбѣжной тѣсной связи искусства съ общественной жизнью: "цѣль искусства -- въ искусствѣ, но цѣль художника -- въ самой жизни" -- вотъ та формула, которой мы уже выражали синтетическую точку зрѣнія Бѣлинскаго. Таково было послѣднее слово Бѣлинскаго въ этомъ вопросѣ, которому, конечно, никогда не придется имѣть общеобязательнаго рѣшенія. Рѣшеніе Бѣлинскаго было широкимъ и синте352
   тическимъ, примиряющимъ соціальныя и эстетическія воззрѣнія на искусство; остается только посмотрѣть, насколько самъ Бѣлинскій слѣдовалъ на дѣлѣ этимъ своимъ теоретическимъ построеніямъ и разсужденіямъ.
   Отвѣтъ на этотъ вопросъ можно получить изъ слѣдующаго интереснаго сопоставленія. Въ концѣ октября 1847 года Бѣлинскій написалъ извѣстную уже намъ статью "Отвѣтъ Москвитянину"; въ статьѣ этой онъ категорически заявляетъ: "если произведеніе, претендующее принадлежать къ области искусства, не заслуживаетъ никакого вниманія по выполненію, то оно не стоитъ никакого вниманія и по намѣренію, какъ бы ни было оно похвально, потому что такое произведеніе уже нисколько не будетъ принадлежать къ области искусства". Это, какъ видимъ, достаточно опредѣленно сказано. Мы слышали также аналогичныя мнѣнія, твердо высказанныя Бѣлинскимъ въ первой части обзора 1847 года, написаннаго въ декабрѣ того же 1847 года; мы знаемъ, какъ категорически заявляетъ въ этой статьѣ Бѣлинскій, что "прекрасное намѣреніе, дурно выполненное", не придаетъ цѣны произведенію искусства, и что какими бы прекрасными мыслями и современными вопросами не было оно наполнено, но "если въ немъ нѣтъ поэзіи -- въ немъ не можетъ быть ни прекрасныхъ мыслей и никакихъ вопросовъ"; такое произведеніе, чуждое художественности, можетъ удовлетворить только лишенныхъ художественнаго чутья людей, точно такъ же, какъ произведеніе "чистаго искусства", чуждое жизни, можетъ служить только "предметомъ какого-то сибаритскаго наслажденія, игрушкою праздныхъ лѣнивцевъ". Все это, повторяю, достаточно опредѣленно сказано. А теперь прочтемъ слѣдующій отрывокъ изъ письма Бѣлинскаго къ Боткину, написаннаго въ томъ же декабрѣ того же 1847 года: "будь повѣсть русская хоть сколько-нибудь хороша, главное, хоть сколько-нибудь дѣльна -- я не читаю, а пожираю съ жадностью собаки, истомленной голодомъ... Ты, Васинька, сибаритъ, сластёна -- тебѣ, вишь, давай поэзіи да художества -- тогда ты будешь смаковать и чмокать губами. А мнѣ поэзіи и художественности нужно не больше, какъ настолько, чтобы повѣсть была истинна, т.-е. не впадала въ аллегорію, или не отзывалась диссертаціею. Для меня -- дѣло въ дѣлѣ. Главное, чтобы она вызывала вопросы, производила на общество нравственное впечатлѣніе. Если она достигаетъ этой цѣли и вовсе безъ поэзіи и творчества -- она для меня тѣмъ не менѣе интересна... Я съ удовольствіемъ прочелъ, напримѣръ, повѣсть не повѣсть, даже разсказъ не разсказъ и разсужденіе не разсужденіе -- Записки человѣка Галахова (въ 12 No "Отеч. Записокъ"), да еще съ какимъ удовольствіемъ! Разумѣется, если повѣсть возбуждаетъ вопросы и производитъ нравственное впечатлѣніе на общество, при высокой художественности -- тѣмъ она для меня лучше; но главное у меня все-таки въ дѣлѣ, а не въ щегольствѣ. Будь повѣсть хоть расхудожественна, да если въ ней нѣтъ дѣла-то, братецъ, дѣла-то: je m'en fous". "Я знаю, -- заканчиваетъ свое признаніе Бѣлинскій, -- что сижу въ односторонности, но не хочу выходить изъ нея, и жалѣю, и болѣю о тѣхъ, кто не сидитъ въ ней"...
   Это поразительное на первый взглядъ противорѣчіе между тѣмъ, что Бѣлинскій писалъ въ своей статьѣ, и тѣмъ, что онъ писалъ въ своемъ письмѣ того же мѣсяца того же года -- нельзя обойти молчаніемъ. Передъ нами два положенія, два утвержденія, высказанныхъ въ одно и то же время Бѣлинскимъ. Первое: "если произведеніе, претендующее принадлежать къ области искусства, не заслуживаетъ никакого вниманія по выполненію, то оно не стоитъ никакого вниманія и по намѣренію, какъ бы ни было оно похвально, потому что такое произведеніе уже нисколько не будетъ принадлежать къ области искусства". Второе: если произведеніе "дѣльно" и заслуживаетъ вниманія по намѣренію, то не стоитъ и говорить про выполненіе, про художественную сторону произведенія; есть въ немъ художественность -- тѣмъ лучше, нѣтъ -- и безъ нея сойдетъ, ибо "главное въ дѣлѣ, а не въ щегольствѣ"... Казалось бы, трудно найти большее противорѣчіе; и однако я надѣюсь, что внимательному читателю вполнѣ ясно, что по существу здѣсь ни малѣйшаго противорѣчія нѣтъ.
   Дѣйствительно, это становится совершенно яснымъ, если въ приведенномъ выше первомъ положеніи Бѣлинскаго обратить вниманіе не на подчеркнутыя фразы, а на стоящія рядомъ и обыкновенно малозамѣчаемыя. О какихъ произведеніяхъ говоритъ въ этомъ положеніи Бѣлинскій? О произведеніяхъ "претендующихъ принадлежатъ къ области искусства" и въ то же время не художественныхъ, слабыхъ по выполненію; такія произведенія, говоритъ Бѣлинскій, "уже нисколько не будутъ принадлежать къ области искусства". Во второмъ же своемъ положеніи Бѣлинскій говоритъ о другихъ произведеніяхъ, которыя именно и не претендуютъ принадлежатъ къ области искусства, а которыя просто "дѣльны", стремятся "вызвать вопросы", "произвести на общество нравственное впечатлѣніе". Въ этомъ подраздѣленіи мы безъ труда узнаемъ постоянное и излюбленное противопоставленіе искусства и беллетристики, за которымъ можно слѣдить почти съ самаго начала критической дѣятельности Бѣлинскаго.
   Итакъ, вотъ въ чемъ здѣсь дѣло, вотъ въ чемъ разрѣшеніе своего рода "эстетической антиноміи", высказанной Бѣлинскимъ. Вполнѣ признавая теоретически великое значеніе "искусства", практически Бѣлинскій все болѣе и болѣе тяготѣлъ къ "беллетристикѣ". Стоя на почвѣ "соціальности", Бѣлинскій не могъ, конечно, не цѣнить несомнѣннаго общественнаго, развивающаго, такъ сказать "педагогическаго" значенія того, что онъ называлъ беллетристикой; но онъ прекрасно видѣлъ всю громадную разницу между этой прикладной беллетристикой и произведеніями подлиннаго искусства. И все же, сознавая это, Бѣлинскій не колеблясь отдавалъ предпочтеніе произведеніямъ перваго рода -- по причинамъ, указаннымъ выше; онъ самъ признавалъ, какъ мы видѣли, "односторонность" такого взгляда, и въ то же время "жалѣлъ и болѣлъ о тѣхъ", кто не сидитъ въ этой односторонности... Разумѣется, весь "синтезъ", о которомъ мы говорили выше, оказывался при этомъ чисто теоретическимъ; признавая въ теоріи великое значеніе художественнаго творчества, на дѣлѣ Бѣлинскій -- мы это видѣли -- считалъ такое художественное творчество только "щегольствомъ", безъ котораго можно прекрасно обойтись... Взгляды эти теперь не нуждаются въ опроверженіи; но это не мѣшаетъ признавать въ общемъ правильнымъ основное теоретическое рѣшеніе Бѣлинскимъ проблемы объ искусствѣ. Этого мало; не меньшаго вниманія заслуживаетъ и практическое рѣшеніе Бѣлинскимъ этого вопроса: Бѣлинскій вполнѣ сознательно ("я знаю, что сижу въ односторонности") отдалъ свои симпатіи произведеніямъ, "не претендующимъ принадлежать къ области искусства", если эти произведенія "дѣльны". Этимъ самымъ дано оправданіе и открыта широкая дорога произведеніямъ такъ называемой "тенденціозной беллетристики": ихъ соціальная роль иногда бываетъ очень велика, но тѣмъ не менѣе они не имѣютъ никакого отношенія къ художественному творчеству, эстетическій критерій къ нимъ непримѣнимъ; это -- произведенія полезныя, ремесленныя, почтенныя, приносящія иной разъ большую общественную пользу...
   И вотъ на сторонѣ такихъ-то произведеній всѣ симпатіи Бѣлинскаго; и хотя мы еще увидимъ ниже, что въ этомъ случаѣ у Бѣлинскаго былъ умъ съ сердцемъ не въ ладу, однако, нельзя не видѣть въ этой симпатіи предвѣстія грядущаго утилитаризма шестидесятыхъ годовъ. Но и разница между эстетическимъ утилитаризмомъ шестидесятыхъ годовъ и воззрѣніями Бѣлинскаго -- очень велика, и всецѣло въ пользу Бѣлинскаго, который, отстаивая соціальное значеніе "беллетристики", ясно понималъ, что "искусство" -- нѣчто совсѣмъ другое, эстетически неизмѣримо высшее; характерно, что въ настоящей статьѣ онъ вскрываетъ только свое пониманіе искусства, а свою "апологію беллетристики" запрятываетъ въ частное письмо къ Боткину... Но такъ или иначе, въ этомъ послѣднемъ воззрѣніи Бѣлинскаго мы имѣемъ окончательное рѣшеніе имъ вопроса о "беллетристикѣ" и "искусствѣ".
   Но, разумѣется, ошибочно было бы понимать это рѣшеніе въ томъ смыслѣ, будто Бѣлинскій теперь окончательно отрекся отъ искусства, чтобы предаться тенденціозной беллетристикѣ -- и доказательство этого мы еще найдемъ ниже... Достаточно вспомнить пока восторженное отношеніе Бѣлинскаго къ Гоголю, особенно ярко проявляющееся въ послѣднемъ годовомъ обзорѣ, чтобы увидѣть, какъ дорого было Бѣлинскому подлинное искусство. Но и въ этомъ подлинномъ искусствѣ особенно дорого было Бѣлинскому реальное воспроизведеніе окружающей жизни со всѣми ея сторонами; само искусство Бѣлинскій дважды опредѣляетъ въ своей послѣдей статьѣ, какъ "воспроизведеніе дѣйствительности во всей ея истинѣ"... Цѣлый рядъ страницъ въ этой статьѣ посвященъ обоснованію этого художественнаго реализма или, какъ тогда говорили, натурализма. Терминъ "натуральная школа" былъ пущенъ въ оборотъ Булгаринымъ {Этотъ терминъ въ двадцатыхъ-тридцатыхъ годахъ примѣняли во Франціи къ молодой романтической школѣ;-- ср. "Гюго съ товарищи, друзья натуры" (Пушкинъ).}, какъ на это указываетъ самъ Бѣлинскій; литературные враги Гоголя и молодого русскаго реализма поспѣшили ухватиться за это якобы порочащее названіе... Но Бѣлинскій поднялъ перчатку, поблагодаривъ Булгарина за удачно найденный эпитетъ; въ своей статьѣ онъ подробнѣе, чѣмъ когда-либо, говоритъ о натуральной школѣ и ея значеніи. Истоки реализма Бѣлинскій находитъ въ самомъ началѣ русской литературы: "она началась натурализмомъ,-- заявляетъ онъ:-- первый свѣтскій писатель былъ сатирикъ Кантемиръ"... И начиная съ этого времени въ русской литературѣ, говоритъ Бѣлинскій, постоянно шли двумя параллельными руслами "реализмъ" и "идеализмъ"; съ этой точки зрѣнія Бѣлинскій смотритъ теперь на всю русскую литературу: "стремленіе къ идеалу" онъ видитъ въ Ломоносовѣ, Озеровѣ, Жуковскомъ, Батюшковѣ (крайне пестрое сочетаніе именъ!), а стремленіе къ "реализму" -- въ Хемницерѣ, Фонвизинѣ, Крыловѣ. Оба эти направленія иногда сливались въ одномъ поэтѣ -- напримѣръ, въ Державинѣ; а въ поэзіи Пушкина "слились въ одинъ широкій потокъ оба, до того текшіе раздѣльно, ручья русской поэзіи"... Наконецъ явился Гоголь и окончательно опредѣлилъ своимъ вліяніемъ направленіе русской литературы: стремленіе къ "идеалу", выраженное въ формахъ яркаго "реализма". Въ этомъ, по мнѣнію Бѣлинскаго, вся сущность "натуральной школы"; стремленіе къ натурализму, говоритъ Бѣлинскій, "составляетъ смыслъ и душу исторіи нашей литературы"... (Послѣдняя фраза была почему-то пропущена въ журналѣ). Все это мысли, съ которыми мы уже не разъ встрѣчались у Бѣлинскаго, хотя и въ нѣсколько иной формѣ; достаточно вспомнить, что въ одной изъ самыхъ первыхъ своихъ статей, и именно въ статьѣ о томъ же Гоголѣ, Бѣлинскій съ совершенно иной точки зрѣнія высказывалъ по существу тѣ же мысли. Въ настоящей статьѣ Бѣлинскій говоритъ о Гоголѣ только какъ о признанномъ родоначальникѣ натуральной школы; главное вниманіе онъ обращаетъ на различныхъ представителей этой послѣдней.
   Герценъ, Гончаровъ, Тургеневъ, Даль, Григоровичъ, Достоевскій -- все это для Бѣлинскаго писатели школы Гоголя, представители "натуральной школы". Уже одно это сопоставленіе именъ показываетъ, какимъ неопредѣленнымъ, расплывчатымъ понятіемъ являлся "натурализмъ", какъ былъ смутенъ критерій принадлежности къ "натуральной школѣ". Поэтому-то и терминъ этотъ впослѣдствіи не удержался, не говоря уже о томъ, что изъ перечисленныхъ выше писателей далеко не всѣхъ можно причислить къ писателямъ "школы Гоголя". Мы остановимся послѣдовательно на каждомъ изъ нихъ, чтобы выяснить отношеніе къ каждому изъ нихъ Бѣлинскаго.
   Отношеніе Бѣлинскаго къ Герцену -- автору знаменитаго романа "Кто виноватъ?" и другихъ болѣе мелкихъ повѣстей и разсказовъ -- какъ нельзя болѣе характерно; оно можетъ служить лучшей иллюстраціей къ прослѣженному нами выше разграниченію Бѣлинскимъ "искусства" и "беллетристики". Еще въ статьѣ "Русская литература въ 1845 году" Бѣлинскій съ большой похвалой отозвался о первой части романа "Кто виноватъ?", указывая, что эта вещь "не принадлежитъ къ числу произведеній, запечатлѣнныхъ высокою художественностію", но что въ ней умъ доведенъ до поэзіи, мысль обращена въ живыя лица. "Если это не случайный опытъ,-- заканчиваетъ Бѣлинскій -- не неожиданная удача въ чуждомъ автору родѣ литературы, а залогъ цѣлаго ряда такихъ произведеній въ будущемъ, то мы смѣло можемъ поздравить публику съ пріобрѣтеніемъ необыкновеннаго таланта въ совершенно новомъ родѣ"... Мѣсяца четыре спустя, получивъ отъ Герцена продолженіе романа, Бѣлинскій писалъ ему: "ну, братецъ ты мой, спасибо тебѣ за интермессо къ "Кто виноватъ?" Я изъ него окончательно убѣдился, что ты -- большой человѣкъ въ нашей литературѣ, а не дилетантъ, не партизанъ, не наѣздникъ отъ нечего дѣлать. Ты не поэтъ: объ этомъ смѣшно и толковать; но вѣдь и Вольтеръ не былъ поэтъ не только въ Генріадѣ, но и въ Кандидѣ, однако его Кандидъ потягается въ долговѣчности со многими великими художественными созданіями, а многія невеликія уже пережилъ и еще больше переживетъ ихъ. И такіе таланты необходимы и полезны не менѣе художественныхъ"... Именно эту знакомую намъ мысль Бѣлинскій развиваетъ подробно въ обзорѣ 1847 года, говоря о Герценѣ и разбирая его романъ. "Видѣть въ авторѣ "Кто виноватъ?" необыкновеннаго художника,-- говоритъ Бѣлинскій,-- значитъ вовсе не понимать его таланта... Главная сила его не въ творчествѣ, не въ художественности, а въ мысли, глубоко прочувствованной, вполнѣ сознанной и развитой"... "Какая же это мысль? Это -- страданіе, болѣзнь при видѣ непризнаннаго человѣческаго достоинства, оскорбляемаго съ умысломъ и еще больше безъ умысла; это -- то, что нѣмцы называютъ гуманностью, Humanitдt"... но какъ ни дорога, какъ ни близка сердцу Бѣлинскаго эта мысль, она все же не можетъ закрыть ему глаза на отсутствіе художественности въ романѣ Герцена -- и это опять-таки очень характерно. "Мысль была прекрасная, исполненная глубокаго трагическаго значенія,-- говоритъ Бѣлинскій:-- она-то и увлекла большинство читателей и помѣшала имъ замѣтить, что вся исторія... разсказана умно, очень умно, даже ловко, но зато ужъ нисколько не художественно. Тутъ мастерскій разсказъ, но нѣтъ и слѣда живой поэтической картины...-- и зритель не вдругъ догадывается, что онъ былъ только увлеченъ, а совсѣмъ не удовлетворенъ"... Это мѣсто крайне цѣнно для пониманія взглядовъ и настроеній Бѣлинскаго. Только-что мы видѣли, какъ въ письмѣ къ Боткину онъ изрекъ хулу на художественное творчество ("щегольство"!), какъ онъ принялъ подъ свою защиту "дѣльныя" беллетристическія произведенія; и тутъ же, въ критической статьѣ, съ похвалою разбирая умное и дѣльное беллетристическое произведеніе, Бѣлинскій заявляетъ, что онъ имъ "только увлеченъ, а совсѣмъ не удовлетворенъ" -- именно въ виду отсутствія въ немъ художественности! И въ этомъ случаѣ, какъ видимъ, теорія расходилась у Бѣлинскаго съ практикой, умъ съ сердцемъ былъ не въ ладу: признавая умомъ всю пользу дѣльной беллетристики, Бѣлинскій не могъ удовлетвориться ею -- для этого онъ былъ и оставался слишкомъ тонкою художественно-воспріимчивою натурою. Онъ былъ въ восторгѣ отъ романа Герцена, какъ отъ прекраснаго беллетристическаго произведенія, онъ понималъ, что публика нашла въ этомъ романѣ много "ближайшихъ къ ней и потому нужнѣйшихъ и полезнѣйшихъ ей истинъ" -- и въ то же время онъ чувствовалъ всю художественную слабость этого произведенія. Теорія говорила, что это -- пустякъ, "щегольство"; а на дѣлѣ Бѣлинскій не могъ закрыть на это глаза {Напомню кстати про отношеніе Бѣлинскаго (въ 1846 году) къ "Каменному Гостю": въ своемъ мѣстѣ я отмѣтилъ, что для Бѣлинскаго всегда существовало, говоря его словами,-- "искусство въ его идеалѣ, въ его отвлеченной сущности" (см. выше статью "Поэзія душевнаго единства").}. Такъ боролась въ немъ теорія соціальной пользы съ теоріей эстетической значимости, сознаніе общественнаго блага съ чувствомъ художественнаго воспріятія; въ декабрьскомъ письмѣ 1847 года къ Боткину побѣдили первыя, въ одновременномъ письму обзорѣ 1847 года -- вторыя. И именно потому Бѣлинскій сумѣлъ дать вѣрную оцѣнку беллетристическому таланту Герцена. Оказался онъ правъ и въ своемъ знаменитомъ пророчествѣ, которое мы находимъ въ цитированномъ выше письмѣ его (отъ 6 апр. 1846 г.) къ Герцену: "если ты лѣтъ въ десять напишешь три-четыре томика поплотнѣе и порядочнаго размѣра, ты -- большое имя въ нашей литературѣ, и попадешь не только въ исторію русской литературы, но и въ исторію Карамзина"... И Герценъ дѣйствительно попалъ въ "исторію Карамзина",-- но только благодаря своей политической дѣятельности, благодаря своимъ публицистическимъ и философскимъ произведеніямъ, а не своей "беллетристикѣ", о которой такъ вѣрно и съ такимъ тонкимъ пониманіемъ отозвался Бѣлинскій въ настоящей статьѣ.
   Другое дѣло Гончаровъ. Въ его "Обыкновенной исторіи" Бѣлинскій увидѣлъ соединеніе яркой художественности съ животрепещущей, современной темой -- и восторгъ Бѣлинскаго не имѣетъ границъ. "Читаешь -- словно ѣшь холодный, полу-пудовый, сахаристый арбузъ въ знойный день",-- такъ опредѣлялъ Бѣлинскій свое художественное удовлетвореніе отъ этой повѣсти; и въ то же время онъ восклицалъ: "а какую пользу принесетъ она обществу! Какой она страшный ударъ романтизму, мечтательности, сентиментальности, провинціализму"... Совершенно справедливо указывая, что талантъ Гончарова -- "не первостепенный, но сильный, замѣчательный", Бѣлинскій тутъ же подчеркиваетъ характерную сторону творчества Гончарова -- "объективизмъ" его художественнаго творчества. "Онъ поэтъ, художникъ, и больше ничего. У него нѣтъ ни любви, ни вражды къ создаваемымъ имъ лицамъ, они его не веселятъ, не сердятъ, онъ не даетъ никакихъ нравственныхъ уроковъ ни имъ, ни читателю; онъ какъ будто думаетъ: кто въ бѣдѣ, тотъ и въ отвѣтѣ, а мое дѣло сторона"... И снова проводя параллель между Герценомъ и Гончаровымъ, Бѣлинскій заключаетъ: "въ талантѣ Искандера (Герцена) поэзія -- агентъ второстепенный, а главный -- мысль; въ талантѣ г. Гончарова поэзія -- агентъ первый, главный и единственный"... И, быть можетъ, именно потому, вопреки всѣмъ доводамъ разсудка, Бѣлинскій отдалъ явное предпочтеніе роману Гончарова. Интересно привести нѣсколько строкъ изъ воспоминаній самого Гончарова о* Бѣлинскомъ: "на меня онъ иногда какъ будто накидывался за то, что у меня не было злости, раздраженія, субъективности. "Вамъ все равно, попадается мерзавецъ, дуракъ, уродъ или порядочная, добрая натура -- всѣхъ одинаково рисуете: ни любви, ни ненависти ни къ кому!" И это скажетъ (ине разъ говорилъ) съ какою-то доброю злостью, а однажды положилъ ласково послѣ этого мнѣ руки на плечи и прибавилъ почти шопотомъ: "а это хорошо, это и нужно, это -- признакъ художника!" -- какъ будто боялся, что его услышатъ и обвинятъ за сочувствіе къ безтенденціозному писателю"... (Гончаровъ, "Замѣтки о личности Бѣлинскаго"), Къ этому надо только прибавить, что если Бѣлинскій и боялся "обвиненій за сочувствіе къ безтенденціозному писателю", то "обвинителемъ" могъ быть только самъ же онъ, Бѣлинскій, колебавшійся между двумя истинами, двумя критеріями, двумя мѣрилами. Къ "Обыкновенной исторіи" можно было приложить оба эти критерія -- и общественной пользы, и художественной цѣнности,-- и этимъ объясняется тотъ восторгъ, съ какимъ Бѣлинскій отнесся къ роману Гончарова.
   Но если Гончарова Бѣлинскій "обвинялъ" за отсутствіе "злости, раздраженія" и вообще оцѣнки дѣйствующихъ лицъ романа, то въ своемъ послѣднемъ обзорѣ самъ онъ далъ примѣръ какъ-разъ обратнаго отношенія: онъ напалъ на молодого Адуева, какъ на своего личнаго врага, въ немъ онъ видѣлъ "страшный ударъ романтизму, мечтательности, сентиментальности, провинціализму"... Мы говорили выше о реализмѣ Бѣлинскаго, какъ о психологическомъ типѣ его міроощущенія; мы знаемъ, какъ сурово относился теперь Бѣлинскій ко всякому "романтизму", въ чемъ бы онъ ни выражался -- и особенно къ тому поверхностному, напускному романтизму, который былъ своего рода модой молодыхъ поколѣній русскаго общества двадцатыхъ-сороковыхъ годовъ. Самъ Бѣлинскій въ свое время заплатилъ дань этому увлеченію, въ которомъ видѣлъ теперь только первую ступень къ "славянофильству"; онъ уже давно раздѣлался со всяческой кружковщиной, и въ послѣдней своей статьѣ свелъ только послѣдніе счеты съ самимъ собой давно минувшихъ лѣтъ. Нѣтъ сомнѣнія, что при этомъ онъ цѣлилъ и во многихъ изъ славянофиловъ -- въ К. Аксакова, въ И. Кирѣевскаго,-- видя въ молодомъ мечтателѣ и "романтикѣ" Адуевѣ какъ бы типичное предисловіе къ славянофильству; но главное -- это была расплата со своимъ собственнымъ "романтизмомъ" эпохи кружковщины. Этого мало: можно предполагать, что Бѣлинскій сводилъ здѣсь послѣдніе счеты и со своей недавней вѣрой въ соціализмъ, въ которой были налицо всѣ элементы "романтизма", "кружковщины", мечтательности, фантазіи. Такъ или иначе, но Бѣлинскій, уже давно начавшій борьбу съ "романтизмомъ", заканчиваетъ ее теперь, рѣзко обрушиваясь на молодого Адуева, точно на своего личнаго врага. И одна эта рѣзкость явно показываетъ намъ, что Бѣлинскій въ этомъ случаѣ многое говорилъ pro domo sua: Бѣлинскій пожелалъ окончательно разорвать со всякими своими былыми "фантазіями", будь то философскія или соціальныя "романтическія" теоріи. И этимъ самымъ онъ наносилъ косвенный ударъ славянофиламъ, въ которыхъ онъ видѣлъ дальнѣйшее развитіе типа молодого Адуева. Правильно указывая, что Гончаровъ въ концѣ романа испортилъ цѣльность этого типа, Бѣлинскій ядовито прибавляетъ, что всего лучше и естественнѣе было бы автору сдѣлать въ концѣ концовъ молодого Адуева славянофиломъ: "тогда бы герой былъ вполнѣ современнымъ романтикомъ, и никому бы не вошло въ голову, что люди такого закала теперь уже не существуютъ"...
   Ненависть къ такому "современному романтику" заставила Бѣлинскаго отнестись сочувственно къ противоположному типу, къ дѣловому, положительному и размѣренной)' дядѣ-Адуеву: "это -- въ полномъ смыслѣ порядочный человѣкъ, какихъ дай Богъ, чтобъ было больше"... Правда, сочувствіе это далеко не безусловное, но все же въ немъ ясно видно стремленіе противопоставить нѣчто положительное, "индюстріальное", всѣмъ мечтаніямъ славянофильства, а быть можетъ, и утопическаго соціализма. Объ этомъ мы еще скажемъ нѣсколько словъ ниже; но и здѣсь не можемъ не замѣтить, что сочувствіе Бѣлинскаго къ Адуеву-старшему могло быть только условнымъ и относительнымъ: слишкомъ далекъ былъ отъ этого типа неистовый Виссаріонъ, вѣчно кипящій и волнующійся, вѣчно "человѣкъ экстремы". И неужели же только адуевщину могъ противопоставить Бѣлинскій своему былому "романтизму", своей изжитой "вѣрѣ въ соціализмъ"? Насколько далекъ онъ былъ отъ Адуевастаршаго, можно судить хотя бы по слѣдующимъ его словамъ изъ письма къ Боткину отъ 8 марта 1847 года: "уважаю практическія натуры въ hommes d'action, но если вкушеніе сладости ихъ роли непремѣнно должно быть основано на условіи безвыходной ограниченности, душной узкости -- слуга покорный, я лучше хочу быть созерцающею натурою, человѣкомъ просто, но лишь бы все чувствовать и понимать широко, привольно и глубоко"... Развитіе личности Бѣлинскій противопоставилъ своей былой "вѣрѣ въ соціализмъ", на что мы уже имѣли случай указывать выше.
   Возвращаюсь однако къ статьѣ Бѣлинскаго, который отъ Гончарова переходитъ къ Тургеневу. Было время, когда Бѣлинскій былъ въ восторгѣ отъ Тургенева и даже отъ слабыхъ сторонъ его таланта; познакомившись въ 1843 году съ Тургеневымъ, Бѣлинскій цѣнилъ въ немъ именно вражду къ "романтизму". "Во всѣхъ его сужденіяхъ -- писалъ Бѣлинскій Боткину 31-го марта 1843 года -- виденъ характеръ и дѣйствительность. Онъ врагъ всего неопредѣленнаго, къ чему я, по слабости характера, неопредѣленности натуры и дурного развитія, довольно падокъ"... Вскорѣ Бѣлинскій разочаровался въ стихотворномъ дарованіи Тургенева, да и самъ Тургеневъ призналъ справедливость такого о себѣ мнѣнія и перешелъ къ "смиренной прозѣ". Послѣ ряда разсказовъ, мало замѣченныхъ читающей публикой, хотя и дружелюбно привѣтствованныхъ Бѣлинскимъ, Тургеневъ задумалъ рядъ "разсказовъ охотника". Первый изъ этихъ разсказовъ, "Хорь и Калинычъ", былъ признанъ Бѣлинскимъ "рѣзко замѣчательнымъ" (письмо къ Боткину отъ 22 апр. 1847 г.); даже славянофилы, недолюбливавшіе Тургенева, назвали этотъ разсказъ "превосходнымъ". Поощренный успѣхомъ Тургеневъ сталъ писать цѣлый рядъ такихъ "разсказовъ охотника" -- за одинъ 1847 годъ онъ напечаталъ въ "Современникѣ" семь такихъ разсказовъ; Бѣлинскому показалось, что Тургеневъ нашелъ, наконецъ, свою настоящую дорогу, что сфера его таланта -- мелкіе физіологическіе очерки. Вотъ почему Бѣлинскій въ обзорѣ 1847 года приравниваетъ Тургенева къ Далю ("Казаку Луганскому"); это несправедливое сопоставленіе нельзя обойти молчаніемъ. Одно время Бѣлинскій преувеличенно высоко цѣнилъ Даля, совершенно третьестененнаго беллетриста, считая его "послѣ Гоголя первымъ талантомъ въ русской литературѣ". Правда, годомъ позднѣе, въ рецензіи на четыре тома "Повѣстей, сказокъ и разсказовъ" Даля ("Современникъ" 1847 г., т. I), Бѣлинскій уже не повторяетъ этого курьезнаго мнѣнія {Однако еще и въ обзорѣ 1847 года Бѣлинскій говоритъ о нѣкоторыхъ лицахъ изъ повѣсти Даля, какъ о "созданіяхъ геніальныхъ"!..}, признавая все же за Далемъ "богатый и сильный талантъ", но въ то же время совѣтуетъ ему обратиться преимущественно къ мелкимъ физіологическимъ очеркамъ, "не теряя болѣе времени на сказки, повѣсти и разсказы"... Еще болѣе правъ былъ Бѣлинскій въ своей первой рецензіи (въ "Молвѣ" 1835 года) о произведеніяхъ Даля: "это -- просто балагуръ, иногда довольно забавный, иногда слишкомъ скучный, нерѣдко уморительно веселый и часто приторно натянутый"... И вотъ рядомъ съ такимъ-то писателемъ Бѣлинскій захотѣлъ поставить Тургенева; неудивительно поэтому, что его отзывъ о Тургеневѣ является совершенно несправедливымъ. Вообще надо замѣтить, что въ 1847--1848 г. Бѣлинскій сильно охладѣлъ къ Тургеневу -- не какъ къ человѣку, а какъ къ писателю; въ письмѣ къ Анненкову (отъ 15 февр. 1848 г.) Бѣлинскій, сурово отзываясь о рядѣ новыхъ разсказовъ Тургенева (."Лебедянь", "Малиновая вода", "Уѣздный лекарь"), тутъ же рядомъ восторгается новой повѣстью Дружинина; о Тургеневѣ онъ добродушно отзывается, какъ о "миломъ младенцѣ", и замѣчаетъ, что его разсказы могутъ нравиться дамамъ, ибо "вѣдь и Иванъ-то Сергѣевичъ -- бабье порядочное!" Все это освѣщаетъ ту ошибку, въ которую впалъ Бѣлинскій, категорически заявляя, "что у Тургенева нѣтъ таланта чистаго творчества, что онъ не можетъ создавать характеровъ, ставить ихъ въ такія отношенія между собою, изъ какихъ образуются сами собою романы или повѣсти"... Мы слишкомъ часто отмѣчали выше почти геніальныя критическія прозрѣнія Бѣлинскаго, чтобы замалчивать на этотъ разъ очевидную его ошибку; остается только указать, что въ своей первой статьѣ 1843-го года о Тургеневѣ Бѣлинскій гораздо вѣрнѣе и проницательнѣе охарактеризовалъ сущность таланта этого писателя.
   То, что Бѣлинскій говоритъ о Тургеневѣ, съ гораздо большимъ основаніемъ можно было бы примѣнить къ Григоровичу, о которомъ тутъ же идетъ рѣчь. Еще въ своей статьѣ "Взглядъ на русскую литературу 1846 года" Бѣлинскій говорилъ о Григоровичѣ, прошумѣвшемъ тогда повѣстью "Деревня", какъ о писателѣ, у котораго "нѣтъ ни малѣйшаго таланта къ повѣсти, но есть замѣчательный талантъ для тѣхъ очерковъ общественнаго быта, которые теперь получили въ литературѣ названіе физіологическихъ"... И этотъ отзывъ какъ нельзя болѣе справедливъ. Въ 1847 году Григоровичъ еще болѣе надѣлалъ шума своей повѣстью "Антонъ Горемыка"; въ ней онъ какъ нельзя болѣе удачно попалъ въ тонъ смутно бродившихъ въ обществѣ и уже назрѣвшихъ соціальныхъ и этическихъ вопросовъ о крѣпостномъ правѣ. "Вѣроятно, ты уже получилъ одиннадцатый нумеръ Современника,-- писалъ Бѣлинскій Боткину 5 ноября 1847 г.:-- тамъ повѣсть Григоровича, которая измучила меня; читая ее, я все думалъ, что присутствую на экзекуціяхъ... страшно! Вотъ поди ты: дуракъ пошлый {Бѣлинскій былъ невысокаго мнѣнія о глубинѣ ума и натуры Григоровича; въ письмѣ къ Кавелину отъ 7 декабря 1847 г. Бѣлинскій пишетъ: "примѣръ поразительный замѣчательнаго таланта, какъ таланта -- Григоровичъ; если бы вы увидѣли этого добраго, но пустѣйшаго малаго вашему удивленію не было бы конца"...}, а талантъ! Цензура чуть ее не прихлопнула"... И мѣсяцемъ позднѣе Бѣлинскій писалъ тому же Боткину: "ни одна русская повѣсть не производила на меня такого страшнаго, гнетущаго, мучительнаго, удушающаго впечатлѣнія: читая ее, мнѣ казалось, что я въ конюшнѣ, гдѣ благонамѣренный помѣщикъ поретъ и истязуетъ цѣлую вотчину -- законное наслѣдіе его благородныхъ предковъ"... Высказаться подробно объ этой повѣсти -- нечего было и думать: цензура не пропустила бы ни слова по существу; Бѣлинскій принужденъ былъ ограничиться намекающей фразой, что по прочтеніи этой повѣсти "въ голову невольно тѣснятся мысли грустныя и важныя"... Интересно при этомъ то обстоятельство, что Бѣлинскій ясно видѣлъ отсутствіе художественности въ этой повѣсти и справедливо причислялъ ее къ произведеніямъ "беллетристики". Когда Кавелинъ въ полномъ восторгѣ, назвалъ эту повѣсть "божественной", Бѣлинскій отвѣтилъ ему: "повѣсть прекрасна, хотя и не божественна, какъ вы говорите; читать ее -- пытка: точно присутствуешь при экзекуціи" (письмо отъ 22 ноября 1847 года). Въ извѣстномъ уже намъ письмѣ къ Боткину отъ начала декабря 1847 года Бѣлинскій, заступаясь за "беллетристику", приводитъ въ примѣръ не-художественной, но "дѣльной" повѣсти именно "Антона-Горемыку": "вотъ почему -- говоритъ Бѣлинскій -- въ Антонѣ я не замѣтилъ длиннотъ или, лучше сказать, упивался длиннотами"... Бѣлинскій былъ правъ: повѣсть Григоровича -- произведеніе типично "беллетристическое" въ смыслѣ Бѣлинскаго; Григоровичъ вообще былъ типичнымъ "беллетристомъ", очень похожимъ на Даля и по размѣру и по направленію таланта. Только однажды удалось Григоровичу попасть въ струю напряженной общественной мысли эпохи своимъ "Антономъ-Горемыкой"; эта повѣсть доставила ему мѣсто въ первыхъ рядахъ русской литературы -- мѣсто, на которомъ онъ былъ не въ силахъ удержаться. Вотъ почему Григоровичъ является въ исторіи русской литературы совершенно второстепеннымъ "беллетристомъ", одно изъ произведеній котораго имѣетъ, однако, первостепенное историко-литературное значеніе.
   Не будемъ болѣе останавливаться на писателяхъ "натуральной школы", о которыхъ еще говоритъ Бѣлинскій въ своемъ обзорѣ: сѣромъ и скучномъ Дружининѣ, съ его повѣстью "Полинька Саксъ"; Достоевскомъ, объ отношеніи къ которому Бѣлинскаго мы уже говорили; Далѣ, о которомъ уже сказано выше. Вернемся теперь къ началу -- къ общему сужденію Бѣлинскаго о Гоголѣ и всей"натуральной школѣ", которая понимаетъ искусство, какъ "воспроизведеніе дѣйствительности во всей ея истинѣ"... Бѣлинскій слишкомъ настойчиво подчеркивалъ тождество Гоголя и "натуральной школы" по существу и направленію; необходимо указать, что такое утвержденіе далеко отъ истины, и что гораздо ближе къ послѣдней стоялъ Ю. Самаринъ, отмѣчавшій не сходство, а различіе между Гоголемъ и "натуральной школой". Въ одной изъ статей Бѣлинскій издѣвался надъ мыслью Самарина, будто Гоголь спустился въ міръ пошлости не только благодаря счастливому внушенію художественнаго инстинкта, но и вслѣдствіе "личной потребности внутренняго очищенія"; между тѣмъ несомнѣнно истина была въ этомъ случаѣ на сторонѣ Самарина. Несомнѣнно, съ другой стороны, что "натуральная школа" вся вышла изъ Гоголя -- объ этомъ еще Достоевскій заявилъ во всеуслышаніе; и Бѣлинскому необходимо было особенно подчеркнуть эту истину, тѣмъ болѣе, что славянофилы, принимая Гоголя, желали совершенно отвергнуть "натуральную школу". Въ своемъ "Отвѣтѣ Москвитянину" Бѣлинскій вполнѣ сознательно и намѣренно перегнулъ палку въ другую сторону: онъ заявилъ, что между "натуральной школой" и Гоголемъ нѣтъ разницы, что ихъ можно объединить формулой -- "Гоголь и его литературная школа"; эти же мысли Бѣлинскій высказываетъ и въ обзорѣ 1847 года. Но все это со стороны Бѣлинскаго было только, повторяю еще разъ, вполнѣ намѣреннымъ перегибаніемъ палки въ другую сторону; о причинахъ этого мы узнаемъ изъ письма Бѣлинскаго отъ 22 ноября 1847 года къ Кавелину, который не былъ согласенъ съ указанной мыслью Бѣлинскаго. "Насчетъ вашего несогласія со мною касательно Гоголя и натуральной школы,-- пишетъ Бѣлинскій,-- я вполнѣ съ вами согласенъ, да и прежде думалъ такимъ же образомъ. Вы, юный другъ мой, не поняли моей статьи, потому что не сообразили, для кого и для чего она писана. Дѣло въ томъ, что писана она не для насъ, а для враговъ Гоголя и натуральной школы, въ защиту отъ фискальскихъ обвиненій. Поэтому я счелъ за нужное сдѣлать уступки, на которыя внутренно и не думалъ соглашаться, и кое-что изложилъ въ такомъ видѣ, какой мало имѣетъ общаго съ моими убѣжденіями касательно этого предмета. Напримѣръ, все, что вы говорите о различіи натуральной школы отъ Гоголя, по-моему, совершенно справедливо; но сказать это печатно я не рѣшусь: это значило бы наводить волковъ на овчарню, вмѣсто того, чтобы отводить ихъ отъ нея. А они и такъ напали на слѣдъ и только ждутъ, чтобы мы проговорились. Вы, юный другъ мой -- хорошій ученый, но плохой политикъ, какъ слѣдуетъ быть истому москвичу. Повѣрьте, что въ моихъ глазахъ г. Самаринъ не лучше г. Булгарина по его отношенію къ натуральной школѣ, а съ этими господами надобно быть осторожному"... Можно быть разнаго мнѣнія объ этой "политикѣ" Бѣлинскаго, но во всякомъ случаѣ ясно, что самъ Бѣлинскій хорошо видѣлъ разницу между Гоголемъ и "натуральной школой". Вопросъ этотъ имѣетъ теперь цѣлую литературу и въ общемъ рѣшается согласно со словами Самарина и съ мыслью Бѣлинскаго.
   Но Бѣлинскому важнѣе было подчеркнуть не разницу, а преемственную связь въ русской литературѣ; съ этого онъ и начинаетъ свою статью. Подробно останавливаясь на опредѣленіи понятія "прогрессъ", подъ которымъ Бѣлинскій въ сущности понимаетъ "эволюцію" (о разницѣ между этими двумя понятіями впослѣдствіи много писалъ Михайловскій), Бѣлинскій всѣ эти теоретическія разсужденія строитъ только для того, чтобы приложить ихъ къ исторіи русской литературы. "Всякое органическое развитіе -- говоритъ онъ -- совершается черезъ прогрессъ, развивается же органически только то, что имѣетъ свою исторію, а имѣетъ свою исторію только то, въ чемъ каждое явленіе есть необходимый результатъ предыдущаго и имъ объясняется"... А что натуральная школа была "необходимымъ результатомъ" творчества Гоголя -- въ этомъ, разумѣется, не могло быть сомнѣнія. Но тутъ дѣло было не въ одной натуральной школѣ, не въ одномъ Гоголѣ, а во всей русской литературѣ: связано ли въ ней послѣдующее съ предыдущимъ, подвержена ли она закону "прогресса", органическаго развитія? "Если можно представить себѣ литературу, въ которой являются отъ времени до времени сочиненія замѣчательныя, но чуждыя всякой внутренней связи и зависимости...-- у такой литературы не можетъ быть исторіи. Ея исторія -- каталогъ книгъ"... Но вѣдь это какъ-разъ то, что говорилъ Бѣлинскій въ "Литературныхъ Мечтаніяхъ"! "У насъ нѣтъ литературы" -- съ доказательства этого положенія началъ Бѣлинскій свою критическую дѣятельность, доказывая, что у насъ есть нѣсколько геніальныхъ писателей, но нѣтъ внутренней литературной преемственности -- а значитъ нѣтъ и литературы. Мы внимательно слѣдили за развитіемъ и измѣненіемъ этой мысли въ статьяхъ Бѣлинскаго; мы видѣли, что въ концѣ концовъ Бѣлинскій призналъ свою ошибку, сталъ на историческую точку зрѣнія и увидѣлъ въ русской литературѣ преемственность органическаго развитія. И теперь, въ послѣдней своей статьѣ, Бѣлинскій возвращается все къ тому же вопросу первой своей статьи, только рѣшая его въ противоположномъ смыслѣ указаніемъ на постоянный "прогрессъ" въ русской литературѣ, на ея историческое развитіе. Такъ самъ Бѣлинскій связалъ начало своей дѣятельности съ ея концомъ.
   Но вѣдь литература является только проявленіемъ жизни народа, и "органическое развитіе" литературы можетъ имѣть мѣсто только на почвѣ соціальнаго прогресса народа,-- таково было убѣжденіе Бѣлинскаго. Говоря о литературномъ прогрессѣ, онъ не могъ не имѣть въ виду прогресса соціальнаго, но гдѣ и въ чемъ видѣлъ онъ этотъ "прогрессъ" теперь, послѣ потери былой вѣры въ соціализмъ? чѣмъ теперь замѣняетъ свою былую "вѣру въ соціализмъ" Бѣлинскій? У Бѣлинскаго теперь снова появилась вѣра въ личность, а былой утопическій соціализмъ его замѣнился къ 1848-му году неопредѣленнымъ либерализмомъ и радикализмомъ. Прежде Бѣлинскій ненавидѣлъ "буржуазію" -- и высказывалъ это еще въ 1846--7 г.; теперь же онъ отрицательно относится къ нападкамъ на "буржуазію" Герцена въ его "Письмахъ изъ Avenue Marigny". А въ письмѣ къ Анненкову отъ 15 февр. 1848 г. Бѣлинскій писалъ: "Когда я, въ спорахъ съ вами о буржуазіи, называлъ васъ консерваторомъ -- я былъ оселъ въ квадратѣ, а вы были умный человѣкъ. Вся будущность Франціи въ рукахъ буржуазіи, всякій прогрессъ зависитъ отъ нея одной": Все это какъ нельзя лучше объясняетъ то сочувственное отношеніе Бѣлинскаго къ Адуевустаршему, которое мы находимъ въ обзорѣ 1847 года: въ этомъ героѣ Гончарова Бѣлинскій справедливо увидѣлъ представителя нарождающейся русской буржуазіи. "Внутренній процессъ гражданскаго развитія въ Россіи -- читаемъ мы въ томъ же письмѣ Бѣлинскаго -- начнется не прежде, какъ съ той минуты, когда русское дворянство обратится въ буржуазію"... Но если Бѣлинскій и жаждалъ теперь развитія русской буржуазіи, то только какъ средства для гражданскаго развитія Россіи -- т.-е. раскрѣпощенія "мужика", о которомъ Бѣлинскій горячо говоритъ въ рядѣ страницъ своего послѣдняго годового обзора. Бѣлинскій самъ сознавалъ, что развитіе русской буржуазіи -- дѣло далекое, а потому надежды свои онъ возлагаетъ пока на "реформы свыше"; съ симпатіей также относится Бѣлинскій и къ общественной благотворительности, вопросъ о которой дебатировался въ журналахъ 1847 года, и противъ которой возставали славянофилы. Вообще надо сказать, что отъ былого воинствующаго соціализма Бѣлинскій несомнѣнно перешелъ въ 1847-- 1848 гг. къ нѣкоторому оппортунизму, что можно замѣтить и въ настоящей статьѣ. Разочарованіе въ соціализмѣ, какъ мы это уже замѣчали, окрасило собою послѣдніе два года жизни и дѣятельности Бѣлинскаго. Въ книгѣ "Великія исканія" объ этомъ я говорю подробнѣе.
   Въ статьѣ "Взглядъ на русскую литературу 1847 года" мы имѣемъ какъ бы итогъ всей дѣятельности Бѣлинскаго эпохи "Современника"; мало того, въ ней мы находимъ итогъ и многимъ изъ вопросовъ, разрабатывавшихся Бѣлинскимъ съ самаго начала его литературной дѣятельности. Вопросъ объ искусствѣ и вопросъ о народѣ -- съ этого началъ Бѣлинскій въ "Литературныхъ Мечтаніяхъ", и этимъ онъ кончилъ во "Взглядѣ на русскую литературу 1847 года". Когда оглядываешься на этотъ тринадцатилѣтній путь, то невольно преклоняешься передъ величіемъ этихъ страстныхъ, мучительныхъ поисковъ истины; пройдя шагъ за шагомъ вслѣдъ за Бѣлинскимъ этотъ путь, отдаешь себѣ отчетъ во всемъ значеніи Бѣлинскаго для русской мысли, для русской жизни. "Великій критикъ земли русской"; первый и геніальный историкъ русской литературы; борецъ за великіе общественные идеалы; "геніальная философская организація"; непримиримый искатель Бога, искатель правды жизни и правды міра,-- все это совмѣщалось въ личности Бѣлинскаго, все это является вѣчной цѣнностью въ исторіи русской жизни и литературы. Пусть многое изъ этого является теперь только исторической цѣнностью, пусть отвергнуты нѣкоторыя критическія и историко-литературныя сужденія Бѣлинскаго, пусть превзойдены его соціальныя и философскія воззрѣнія; но духовныя исканія Бѣлинскаго, его душевныя муки, его нравственныя, философскія и религіозныя скитанія въ поискахъ смысла бытія -- все это не только цѣнно до настоящаго времени, но и останется такимъ навсегда. "Бѣлинскій умеръ -- живъ Бѣлинскій!" -- со злобою восклицалъ когда-то кн. П. Вяземскій, воюя съ движеніемъ шестидесятыхъ годовъ; онъ и не подозрѣвалъ, какая истина имъ сказана! И мы, кончая свое слѣдованіе за Бѣлинскимъ, можемъ только заключить нашъ путь этими же словами: Бѣлинскій умеръ -- живъ Бѣлинскій -- и будетъ жить вѣчно!
   
   1909-1910 г.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru