Ивер Колет
Девицы Фиорд

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Колетта Иверъ.

Дѣвицы Фіордъ.

Переводъ съ французскаго З. Н. Журавской.

   Въ палатѣ тифозныхъ, одной изъ самыхъ большихъ въ этомъ провинціальномъ госпиталѣ, начиналась больничная ночь. Электрическія лампочки подъ огромными рефлекторами-зонтиками, казавшіяся каплями свѣта, подвѣшенными на ниточкахъ къ далекому потолку, заливали бѣлизной холодныя сѣро-голубоватыя стѣны, выкрашенныя эмалевой краской. Ничѣмъ неприкрытый паркетъ, натиравшійся каждое утро, отражалъ ихъ отчетливо, какъ водная гладь. Рядами тянулись койки, на которыхъ порой медленно шевелились одѣяла, приподнимаемыя усталыми членами, ищущими покоя. Полная тишина -- слышно было только дыханіе спящихъ больныхъ и едва уловимый мягкій шелестъ одѣялъ. На подушкахъ покоились недвижимыя женскія лица.
   Сквозь стеклянную дверь въ анфиладѣ корридоровъ виднѣлся вздрагивавшій на ходу бѣлый чепчикъ дежурной сестры. На койкѣ No 9 сидѣла больная старуха, поглядывая на своихъ спящихъ товарокъ.
   Вокругъ печки, въ ближней кухнѣ, отдѣленной отъ залы лишь стеклянной перегородкой, столпились сидѣлки въ голубыхъ балахонахъ и вполголоса разговаривали между собой.
   Неожиданно на другомъ концѣ палаты, отворилась дверь, и появился дежурный врачъ интернъ. Это была женщина, совсѣмъ молоденькая, вся бѣлая въ своемъ докторскомъ передникѣ, покрывавшемъ ея черную юбку. Красный шелковый галстучекъ, завязанный пышнымъ бантомъ на высокомъ крахмальномъ воротничкѣ, казался яркой бабочкой на фонѣ этой бѣлизны. Это была красивая блондинка, съ свѣтло-сѣрыми глазами. Звали ее Іоганной Свордсенъ, но въ госпиталѣ, гдѣ она и сестра ея Фрида служили интернами, студенты прозвали ихъ обѣихъ "дѣвицами Фіордъ", такъ какъ обѣ онѣ казались холодными и непроницаемыми, какъ таинственные ледяные фіорды ихъ родины.
   Іоганна -- завѣдывавшая этой палатой -- была умная, внимательная и всей душою предана своимъ больнымъ. Но больныя не любили ее, за ея иностранный акцентъ и ея холодность, отодвигавшую ихъ на почтительное разстояніе. Это не мѣшало Іоганнѣ ухаживать за ними съ кротостью и терпѣніемъ человѣка науки, котораго ничто не можетъ оттолкнуть отъ его любимаго дѣла.
   Она подошла къ койкѣ No 13, на которой лежала тифозная, молоденькая шестнадцатилѣтняя дѣвушка. Больная лежала что-то ужъ слишкомъ спокойно: выраженіе испуга мелькнуло въ глазахъ Іоганны. Она именно для этой больной и пришла сюда. Тифозная горячка, свалившая ее, оказалась страшно упорной, долго не поддавалась леченію, и юная докторша упорно боролась съ ней. Сегодня днемъ, во время обхода, она распорядилась, чтобы больной сдѣлали холодную ванну, и теперь ей казалось, что дѣвочка лежитъ мертвая. Но, подойдя ближе, она увидала, что больная спитъ спокойнымъ, цѣлительнымъ сномъ выздоровленія. И, заглянувъ въ повѣшенный надъ изголовьемъ, листокъ температуры, на которомъ карандашемъ нарисованы были крутые зигзаги кривой, обозначавшіе сильные приступы жара, докторша пошла дальше по среднему проходу между койками, своей спокойной, мѣрной и скользящей походкой.
   Когда она вошла въ кухню, сидѣлки у печки и двое больничныхъ служителей, присоединившихся къ нимъ, сразу смолкли и смѣрили ее взглядами. Она шла, высоко неся голову, слегка откинутую назадъ, съ греческимъ узломъ пышныхъ пепельно-бѣлокурыхъ чисто норвежскихъ волосъ, ниспадавшимъ на затылокъ. Ея манера держаться казалась надменной. Одна изъ женщинъ, упершись руками въ бока, спросила:
   -- Это которая же будетъ?
   Сидѣлка изъ тифозной палаты отвѣтила:
   -- Это наша, мадамъ Амели: Іоганна, она сегодня дежурная.
   -- Этихъ проклятыхъ русскихъ и не разберешь,-- замѣтилъ одинъ изъ больничныхъ служителей.-- Онѣ до того похожи другъ на друга эти двѣ, что я ихъ совсѣмъ не различаю.
   -- Ну, сегодня-то нельзя ошибиться,-- возразила третья сидѣлка, которую звали мадамъ Ортансъ. Это -- младшая, Іоганна; старшая, Фрида, вы же знаете, заразилась дифтеритомъ отъ одной изъ больныхъ и теперь сама въ постели. И даже, говорятъ, съ минуты на минуту можетъ кракнуть. Это д-ръ Вержа сказалъ, нашъ старшій врачъ -- сегодня вечеромъ на обходѣ. Я ничего не выдумываю -- мнѣ сестра Евсевія говорила.
   -- Бѣдняжка!-- сказалъ одинъ изъ мужчинъ.
   -- Чудныя онѣ!-- продолжала Ортансъ. Какія то особенныя -- не знаешь, что о нихъ и подумать. Смотрятъ такими Богородицами, а поглядишь...
   Она хихикнула.
   -- Ужъ очень у насъ носятся съ ними,-- вмѣшалась Амели, отъ которой разило водкой;-- только и слышишь: дѣвицы Фіордъ, да дѣвицы Фіордъ. А я бы, признаться, дорого дала за то, чтобъ узнать, у которой это изъ нихъ была интрижка съ нашимъ Бенуа,-- помните, студентъ тутъ у насъ былъ -- славный такой, премилый мальчикъ!.. А потомъ онъ вдругъ исчезъ,-- совершенно неожиданно бомбой вылетѣлъ изъ госпиталя.
   Тогда мадамъ Ортансъ, первая сообщившая о болѣзни Фриды Свордсенъ, смуглая южанка, пышная и величавая, почти красивая, несмотря на свои шестьдесятъ лѣтъ и маленькій полотняный чепчикъ, спускавшійся ей почти на глаза, черные, какъ угольки, конфиденціально пояснила:
   -- Слушайте, я знаю, что вы, Амели, да и другія тоже, думаете на эту вотъ -- Іоганну, ту, что сейчасъ прошла здѣсь, изъ палаты тифозныхъ. Чортъ возьми! Онѣ и вправду точно близнецы, со своими огромными воротничками, вѣчными красными галстучками и этими выцвѣтшими шиньонами. Но я такъ думаю, что грѣшокъ приключился съ другою, съ Фридой. Я сама видѣла, какъ она вечеръ за вечеромъ, цѣлую недѣлю подрядъ, ходила гулять съ мосье Бенуа. Я изъ окна прачешной видѣла, какъ они шли подъ ручку, чуть не обнявшись. Этотъ кудряшъ таки и вправду былъ прелесть мальчишка, и, по моему, вкусъ у барышни недуренъ. Но только, я думаю, это была Фрида. Въ лицо то я ея ни разу не видала, потому шли они быстро, крадучись, словно сѣрыя мышки вдоль стѣны. Но у этой маленькой жеманницы таки всегда было что то развязное и плутовское подъ ея ледяною неприступностью, а ваша, мадамъ Луиза, совсѣмъ другая. Ваша барышня Фіордъ -- настоящая докторша, по призванію; ужъ вы повѣрьте мнѣ -- и знаю молодежь -- эта дѣвушка думаетъ больше о своей профессіи, чѣмъ о мужчинахъ.
   Мадамъ Луиза, сидѣлка изъ тифозной палаты, возразила:
   -- А я руку дамъ на отсѣченіе, что и Іоганна такая же; обѣ онѣ стоятъ другъ друга. Если у васъ было много работы въ прачешной, вы могли и ошибиться.
   Она расхохоталась.
   Одинъ изъ больничныхъ служителей наставительно замѣтилъ:
   -- Дѣвченки, вѣдь. Пусть позабавятся. Должно быть, и у нихъ на родинѣ то же, что у насъ. На то и молодость.
   Іоганна медленно и грустно продолжала свой ночной обходъ безмолвнаго и мрачнаго госпиталя. Ей было двадцать лѣтъ. Она родилась въ Бергенѣ, рано осталась сиротой и рѣшила ѣхать въ Парижъ, не столько руководимая, сколько увлекаемая своимъ страстнымъ желаніемъ изучать медицину. И потащила за собой свою сестру, Фриду, которая была старше ея на два года. Фрида была кроткая и легкомысленная, ребенокъ, птичка, которую она берегла, лелѣяла и командовала ею. Іоганна засадила ее за книги, все время подбадривала ее, заставляя выдерживать одинъ экзаменъ за другимъ, и, наконецъ, добилась того, что ихъ обѣихъ приняли интернами въ этотъ большой провинціальный госпиталь, послѣ того, какъ имъ это не удалось въ Парижѣ. Фрида была слабая, лѣнивая, мечтательница. Іоганна съ ея чисто мужскою твердостью и настойчивостью совершенно поработила ее. Она была пылкая, увлекающаяся, романтическая,-- Іоганна старалась уберечь ее, какъ мужчина старается уберечь свою дочь, старательно, но неумѣло, и Фрида влюбилась въ молодого интерна, въ этого самаго Бенуа, о которомъ сплетничали сидѣлки.
   Іоганна осталась чистой и сильной, какъ ея прекрасное лицо, но послѣ исторіи съ Фридой ее стала одолѣвать тоска. Она воспользовалась своимъ безграничнымъ вліяніемъ на сестру, чтобъ разорвать непрочную связь, соединявшую влюбленныхъ, чтобы заставить Бенуа перевестись въ другой госпиталь, и теперь ея навязчивой идеей, главной ея заботой было -- скрыть отъ всѣхъ проступокъ сестры, изгладить всякое воспоминаніе о немъ. Въ своей заботѣ объ охранѣ чести семьи она сознательно закрывала глаза и себя силилась убѣдить, что исторія съ Бенуа не получила огласки.-- "Кто могъ объ этомъ знать?" -- "Кто могъ объ этомъ знать?" -- повторяла и безпечная Фрида, воображая, будто этимъ напускнымъ равнодушіемъ она заставитъ сестру окончательно забыть о прошломъ, которое она и сейчасъ еще оплакивала.
   Но сегодня вечеромъ иная мука терзала сердце Іоганны. Фрида заболѣла дифтеритомъ, и Іоганна чувствовала, что ея сестренка съ каждой минутою уходитъ отъ нея. Она только и успокаивалась, что у постели больной. Она хотѣла бы не отходить отъ нея. Только что она была у доктора Вержа, завѣдующаго дѣтскимъ отдѣленіемъ, единственнаго человѣка въ мірѣ, къ которому она питала особую симпатію, и, цѣпляясь за него, сжимая его руки, обезумѣвъ отъ сознанія нависшей надъ нею опасности, молила его: "Не покидайте ея! или, по крайней мѣрѣ, заходите къ ней каждый часъ. Вы мнѣ спасете ее?" И Вержѣ съ минуту не отпускалъ ея, глядя въ эти глаза безъ слезъ, расширенные страхомъ.
   Когда она отворила дверь маленькой палаты въ самомъ концѣ госпиталя, куда положили Фриду, ей прежде всего бросились въ глаза разметавшіеся по подушкѣ серебристо-бѣлокурые волосы, обрамлявшіе личико, раскраснѣвшееся отъ жара, полураскрытый ротъ и большіе сѣрые глаза больной, съ тоской глядѣвшіе въ пространство. Въ углу Вержа съ золотистой бородой, въ бѣломъ передникѣ стоялъ, недвижный, и пенсне его отливало на свѣту всѣми цвѣтами радуги, а рядомъ съ нимъ монахиня наблюдала за тѣмъ, какъ кипитъ вода въ бѣлоснѣжныхъ фаянсовыхъ чайникахъ.
   При видѣ доктора Іоганнѣ стало легче на душѣ и не такъ страшно. Его репутація, какъ врача, стояла очень высоко, и ей казалось, что все ея особое отношеніе къ нему зиждется на этой репутаціи. Едва взглянувъ на сестру, лежавшую, казалось, безъ сознанія, она подошла прямо къ доктору.
   -- Ну что? Какъ вы ее находите?
   Вержа медлилъ отвѣтомъ. Въ его долгомъ взглядѣ было и волненіе, и скорбь.
   -- Вы знаете, сегодня ночью будетъ операція. Надо приготовиться.
   Іоганна круто повернулась, отошла къ кровати, къ бѣдной маленькой Фридѣ, своей любимицѣ, своей единственной подругѣ, доброму, кроткому и легкомысленному созданію, которое она любила еще больше за то, что столько выстрадала изъ-за него, и которое теперь умирало, въ двадцать два года, жертвой крупа, въ добычу которому она сама, Іоганна, бросила его. Она умретъ, румяная, хорошенькая Фрида, и въ больничныхъ палатахъ ужъ не увидятъ ея стройной фигурки въ блузкѣ, стянутой кушакомъ на тонкой таліи, и вишневаго бантика, алѣющаго, словно бабочка, на ея высокомъ крахмальномъ воротничкѣ студентки. Она, влюбленная въ Любовь, умирала, не насладившись ею; угасала, полная жизни, во цвѣтѣ лѣтъ, въ ореолѣ скорбнаго и безграничнаго счастья смерти за малыхъ сихъ, которыхъ она спасла отъ смерти. И, широко раскрывая свои неплачущіе глаза, Іоганна смотрѣла безъ конца на это пылавшее на фонѣ бѣлой подушки исхудалое личико, на которомъ отъ худобы уже проступали тонкія скулы. И, молча, въ тоскѣ ломала руки. Монахиня взглянула на нее и приласкала ее глазами, словно подтверждая, что для нея близится часъ тяжкаго испытанія.
   Вержа подошелъ къ Іоганнѣ, нагнулся къ ея уху и сказалъ:
   -- Операція будетъ удачна.
   Но она уже не могла надѣяться: она слишкомъ хорошо знала, что означаетъ эта прострація больной. Операція! Для операціи уже слишкомъ поздно. Но впервые, возлѣ этого человѣка, сочувствовавшаго ея горю, въ ней проснулась слабость женщины. И у нея явилась какъ бы потребность, чтобъ эти сильныя руки поддержали ее, чтобъ она могла броситься въ раскрытыя объятія, прильнуть къ этой груди, припасть измученною головой къ его плечу и спрятать на немъ свои слезы. Вѣки ея невольно сомкнулись.
   Но она совладала съ собой и посмотрѣла доктору прямо въ лицо.
   -- Вы обманываете меня. Не обманывайте. Она очень плоха, да?
   -- Да,-- говорилъ побѣжденный Вержа, -- она плоха.
   И, инстинктивно, чтобы смягчить горе, причиняемое имъ, онъ, потихоньку отъ монахини, переливавшей кипятокъ изъ одного чайника въ другой, торопливо взялъ ея руку и пожалъ.
   Когда Bepжà вышелъ изъ комнаты, больная съ трудомъ сдѣлала знакъ Іоганнѣ, чтобъ ей дали все нужное для письма, указывая на свое горло и невозможность говорить. И, когда сестра подала ей бумагу и карандашъ, она, съ трудомъ выводя буквы, большія и неровныя, написала по норвежски:
   
   "Надо предупредить моего друга, что я умираю".
   
   -- Ты не умрешь, мой птенчикъ милый!-- воскликнула Іоганна.
   Фрида взяла снова карандашъ и написала:
   
   "Умоляю тебя дать знать моему другу".
   
   Іоганна едва разобрала, что она написала.
   -- Но гдѣ же я найду его, моя бѣдняжка?
   "Въ Парижѣ, госпиталь Лаэннекъ, пиши, телеграфируй. Не все ли тебѣ равно, теперь, когда я умираю"?
   -- Обѣщаю тебѣ, Фрида. Я сдѣлаю все, что ты захочешь.
   И она вышла, чтобы отправить въ госпиталь Лаэннекъ телеграмму, которая на другое утро вернулась къ ней, съ надписью: "Адресатъ не розысканъ".
   
   "Фрида умираетъ. Пріѣзжайте".
   
   Вскорѣ комната больной наполнилась врачами и студентами-интернами, которые въ своихъ бѣлыхъ передникахъ двигались безшумно и говорили, не нарушая тишины, кружились около кровати, привычные къ смерти, левиты, искусившіеся въ этихъ безмолвныхъ обрядахъ; и слышно было только тихое бульканье воды въ бѣлой лохани, гдѣ кипятились инструменты для операціи, въ то время, какъ сестра милосердія разрывала на части листы ваты тонкими пальцами изжелта-бѣлыми, какъ слоновая кость. Оперировалъ Вержа; онъ же и руководилъ всѣмъ, на ходу, тихонько поскрипывая ботинками. Іоганна стояла у кровати, блѣдная, какъ мертвецъ, и что-то трагическое было въ ея веселомъ красномъ бантикѣ надъ бѣлымъ крахмальнымъ воротничкомъ. Комната наполнилась сильнымъ запахомъ іодоформа.
   Вержа взялъ ее за руку:
   -- Теперь уходите, мадемуазель Свордсенъ. Вамъ нельзя здѣсь оставаться.
   Онъ ждалъ, что она запротестуетъ, но она покорно дала увести себя, повинуясь властной рукѣ, подталкивавшей ее къ двери. И всѣ ея товарищи: врачъ помощникъ, интерны, всѣ эти молодые люди, которыхъ интриговала ея загадочность ученой женщины, повернулись, чтобы посмотрѣть ей вслѣдъ.
   Словно въ кошмарѣ, она бродила по корридорамъ стариннаго госпиталя, вымощеннымъ красными плитами, задѣвая за стѣны, за двери, но не заходя ни въ одну палату. Потомъ машинально, какъ раненое животное возвращается въ свою берлогу, руководясь огоньками лампъ, подвѣшенныхъ къ потолку, она дошла до своей палаты, которая была настоящимъ ея домомъ, и прошла всю ее скользящей поступью лунатика, съ единственной мыслью въ головѣ -- о своей птичкѣ, которую мучаютъ тамъ, безъ нея... Больныя спали. Одна изъ нихъ бредила, громко, на всю палату выкрикивая невнятныя слова. Сѣдая растрепанная старуха, страдавшая безсонницей, сидѣла все на той же койкѣ; при видѣ Іоганны, она скорчила гримасу и пробормотала ей вслѣдъ грубое ругательство. Маленькая тифозная мирно спала...
   Когда Іоганна вернулась къ сестрѣ, блѣдная Фрида улыбалась, инстинктивно, жестомъ нѣмой, поднося руку къ бѣленькой шейкѣ, обвязанной густымъ слоемъ ваты. Несмотря на слабость, въ глазахъ ея свѣтилась надежда выздоровѣть. Bepжа все еще былъ возлѣ нея. Онъ сказалъ Іоганнѣ:
   -- Довольны вы?
   Она поблагодарила его, и оба сѣли у изголовья дифтеритной, и сидѣли такъ, не разговаривая между собой, до конца ночи, пока больная не уснула.
   Послѣдующіе дни были тревожные. Весь госпиталь былъ занятъ Фридой. На кухнѣ, въ прачешныхъ, среди больничныхъ служащихъ и самихъ больныхъ, во всей медицинской школѣ, при которой числился госпиталь, только и было разговору, что о мадемуазель Свордсенъ. Вѣсть объ ея болѣзни распространилась и по городу, и газеты отмѣтили этотъ новый примѣръ героизма врачей. Молодость умирающей, ея красота, ея скандинавское происхожденіе, окружавшее ее какимъ-то туманомъ и поэтическимъ ореоломъ -- все содѣйствовало тому, чтобы вызвать къ ней интересъ, мало того -- энтузіазмъ, безмолвную, но трогательную симпатію, окружавшую одръ ея болѣзни какой-то особенной атмосферой славы. Іоганна чувствовала это и наслаждалась этимъ. Это была реабилитація Фриды, возстановленіе чести семьи. Она, вырвавшая столько дѣтскихъ жизней у страшной болѣзни, теперь сама умирала отъ нея, словно давая выкупъ за спасенныхъ. Мать одного изъ выздоровѣвшихъ дѣтей явилась въ госпиталь, прося разрѣшенія, навѣстить больную. Ее допустили, и она расплакалась при видѣ блѣдной красавицы-дѣвушки, которой она была обязана спасеніемъ своего ребенка. Слезы матери были въ глазахъ Іоганны какъ бы купелью, смывающей всѣ грѣхи, омывшей и очистившей бѣдное слабое сердечко ея птички Фриды. И она покрывала сестру поцѣлуями, позабывъ все прошлое, и ей казалось, что она снова цѣлуетъ маленькую дѣвочку.
   Фрида уже совершенно не въ состояніи была говорить, но и на ея безпечную жизнь легла теперь печать серьезности, торжественности. Ей дали тетрадь, которой она все время не выпускала изъ рукъ, и при помощи карандаша она вела бесѣды съ Іоганной. Въ эту тетрадь она записывала свои мысли, витавшія между надеждой выздоровѣть и страхомъ смерти. И прежняя любовь передъ концомъ какъ будто овладѣла ею съ новой силой, и она безпрестанно требовала къ себѣ Бенуа, юнаго интерна, отъ котораго ее оторвали насильно. И упавшая духомъ Іоганна теперь готова была стать ея сообщницей.
   Она телеграфировала въ разныя мѣста, пытаясь поймать молодого человѣка, но нигдѣ не могла узнать, что съ нимъ сталось.
   Вскорѣ послѣ операціи обнаружились симптомы бронхопневмоніи. На третій день температура спала. Вержа принялъ это за выздоровленіе и сказалъ Іоганнѣ. Въ первый разъ молодая дѣвушка заплакала при немъ и, долго плакала молча, давъ волю слезамъ. Она сама дивилась своей слабости и тому, что ей не столько стыдно, сколько легко отъ этихъ слезъ. Потомъ сказала себѣ, что это оттого она такъ взволновалась, что нежданно нашла на своемъ одинокомъ пути благороднаго и надежнаго друга. Какимъ безконечно добрымъ казался ей этотъ человѣкъ, спасшій Фриду при помощи своей науки, не щадя заботъ и трудовъ! Съ нея какъ-то слетѣла ея прежняя серьезность и торжественность. Она работала теперь съ увлеченіемъ, и только одно мѣшало ей: всюду ей чудилось, будто она слышитъ раздирающій кашель Фриды, заглушенный подушками отдѣльной палаты, тамъ, на другомъ концѣ госпиталя.
   Но на другой день утромъ, на разсвѣтѣ маленькая ребячья душа Фриды отлетѣла, въ послѣднемъ легкомъ вздохѣ... Она умерла, не зная, что умираетъ, послѣ того, какъ сказала, что готова умереть, чтобы своею смертью искупить горе, причиненное ею Іоганнѣ.
   Іоганна была при ней одна. Когда она увидала свою любимицу, свою дѣвочку, свое дитя -- недвижной, мертвой, она упала на полъ, крича отъ горя, прижимаясь ртомъ къ матрацу, чтобы заглушить свои вопли... Передъ глазами ея прошла вся эта юная, безвременно подкошенная жизнь, отъ тѣхъ дней, когда онѣ, дѣтьми, играли въ куклы въ сосновомъ паркѣ Бергена, до того вечера, когда Фриды впервые не оказалось въ обычный часъ въ ихъ общей комнатѣ. Фрида пала! Ея сестра, Свордсенъ, обезчещена!.. Какую муку пережила Іоганна! Она то обрушивалась на виновную съ приступами страшнаго гнѣва, вытекавшаго изъ любви, то молила ее на колѣняхъ, ломая ей руки, чтобъ она отказалась отъ этой любви, не имѣвшей будущаго. Двѣ недѣли, цѣлыхъ двѣ недѣли она боролась и, наконецъ, побѣдила. Но Фрида осталась возлѣ нея какъ бы живымъ позоромъ, который она и презирала, и нѣжно любила. И какъ она терзалась потомъ, опасаясь, какъ бы эта исторія съ Бенуа не получила огласки; какъ иногда вдругъ вспыхивала отъ стыда, взглянувъ на безпечную дѣвушку при постороннихъ! Въ каждомъ словѣ она искала осужденія, намека на проступокъ сестры, ей казалось, что всѣ уже знаютъ о немъ...
   Теперь, наоборотъ, она гордилась покойницей. Маленькая Фрида была мужественна; она не боялась заразы, беря на себя самыхъ тяжелыхъ больныхъ. Когда д-ръ Вержа, вызванный Іоганной, вошелъ въ палату, она, уже снова сильная и владѣющая собой, выпрямилась и съ гордостью сказала ему:
   -- Какая прекрасная смерть, не правда ли?
   Но тотъ, видя, какъ она страдаетъ, ласково посмотрѣлъ на нее и просто сказалъ:
   -- Моя бѣдная, бѣдная Іоганна!
   Похороны были торжественныя. На нихъ собрался цѣлый городъ. Со всѣхъ сторонъ, отъ всѣхъ сословій къ бѣлой погребальной колесницѣ неслась дань восторга и сочувствія. Пасторъ реформатской церкви, напутствовавшій умирающую, директоръ школы, ректоръ университета, членъ попечительства о бѣдныхъ,-- всѣ говорили на могилѣ такія умиленныя, такія поэтическія рѣчи, восхваляя юную мученицу науки и добра. Маленькія дѣти, которыхъ она выходила и спасла, принесли цѣлыя охапки бѣлыхъ цвѣтовъ, и самый маленькій изъ нихъ, совсѣмъ крошка, разбросалъ ихъ по свѣже засыпанной могилѣ. Въ толпѣ, наводнившей кладбище, раздались женскія рыданія. Небо было лазурное, безоблачное. Все кладбище залито солнцемъ. На сосѣднемъ деревѣ пѣлъ -- заливался зябликъ.
   Вся темная масса провожатыхъ была взволнована, потрясена. И это чествованіе дорогой усопшей впивалось въ сердце Іоганны словно кинжаломъ великаго и мучительнаго счастья.
   Всѣ смотрѣли на нее, такую тоненькую, хрупкую подъ чернымъ крепомъ, блестѣвшимъ на солнцѣ. Золото ея волосъ, пробивавшееся сзади между двумя складками траурнаго вуаля, казалось еще болѣе шелковистымъ и роскошнымъ. Глаза ея искали Вержа. Онъ былъ тутъ возлѣ -- онъ и не отходилъ отъ нея.

-----

   Вечеромъ, оставшись одна въ своей комнатѣ, гдѣ двѣ кровати, стоявшія рядомъ у стѣны, говорили о прежней жизни, она сильнѣе прежняго почувствовала свое одиночество. Все дышало такимъ холодомъ, такимъ уныніемъ въ этой суровой комнаткѣ студентокъ. На колышкахъ уныло висѣли рядышкомъ двѣ бѣлыхъ блузки съ крахмальными воротничками, на которыхъ еще виднѣлись два одинаковыхъ, вишнево-красныхъ галстуха -- одинъ, снятый Фридою съ ея больного горла въ тотъ день, когда она слегла; другой, снятый, недѣлей позже, Іоганной, когда она надѣла трауръ.
   Отъ этой трогательной парочки, которую госпиталь объединилъ въ одномъ словѣ: "дѣвицы Фіордъ", осталась теперь одна Іоганна, чувствовавшая себя обломкомъ кораблекрушенія. Теперь только ей стало понятно, что она жила для сестры, и горько, что она такъ одинока. Здѣсь она будетъ плакать, одна, и никого у нея нѣтъ -- ни у одного, ни друга, кто далъ бы ей то, что такъ нужно женщинѣ, когда она страдаетъ:-- ласку.
   Ласка! Въ первый разъ въ жизни ей захотѣлось ласки, и она представляла себѣ ласки, чистыя и нѣжныя, какія только могла вообразить себѣ гордая и чистая душа. Ей хотѣлось, чтобы чьи-то губы цѣловали ея руки, чьи-то руки осушали ея слезы, нѣжно, ласково, и она даже и? знала бы, чьи это руки и губы. И, одинокая, въ своей полутемной комнаткѣ, опечаленная, она въ то же время была полна несознанной надежды, почти увѣренности, что вскорѣ эта дверь отворится, кто-то войдетъ, и этотъ кто-то будетъ Вержа.
   Вержа! Она ждала его, сама не зная, почему, съ волненьемъ и въ то же время спокойно. Сумерки медленно окутывали комнату; бѣлизна окна, задрапированнаго бѣлымъ коленкоромъ, поддерживала въ ней остатокъ свѣта. Іоганна не спѣшила зажечь электричество. Сидя за своимъ рабочимъ столомъ, она не отрывала глазъ отъ двери, которая, казалось ей, вотъ-вотъ отворится. И горе ея какъ-то притупилось въ усталомъ, почти сладкомъ забытьѣ... Тянулись долгія минуты. Февральскія сумерки длительны...
   Внезапно, словно чей-то чужой голосъ внутри ея крикнулъ, громко и грубо: "Фрида умерла. Ты никогда больше не увидишь ея!"
   И она упала головою на столъ, съ плачемъ:
   -- О, Вержа! придите! придите же! Я такъ одинока, и я люблю васъ.
   Она думала прожить безъ любви, но любовь прошла мимо нея и завладѣла ею такъ незамѣтно и такъ властно, что она неудержимо тянулась ей навстрѣчу, безъ сожалѣній, еще больше гордясь тѣмъ, что она любитъ, чѣмъ ранѣе гордилась тѣмъ, что умѣла обуздывать свое сердце. Она любила смиренно и набожно, какъ женщина, почти безсознательно, какъ любятъ дѣти, и всѣмъ существомъ, какъ молодое существо, впервые пробудившееся къ жизни чувства. Это былъ экстазъ, нежданное, негаданное опьяненіе. Она не знала, не подозрѣвала, въ какія надземныя сферы можетъ вознести любовь. Она словно застыла у стола въ своей мечтѣ, не смѣя шевельнуться, чтобы не спугнуть божественной птички, запѣвшей въ ея сердцѣ. Съ устъ ея срывался только шепотъ, легкій, какъ дыханіе: "Вержа... другъ мой!.."
   Стукъ въ дверь, котораго она ждала, раздался, наконецъ, негромкій и скромный. Она вскочила, нажала электрическую кнопку, отчего комната наполнилась свѣтомъ, и пошла отворять.
   Это былъ не Вержа, а пожилая дама въ черномъ шелковомъ шелестящемъ платьѣ, съ увядшимъ аристократическимъ лицомъ, обрамленнымъ бѣлымъ тюлемъ, на которомъ сидѣла сверху маленькая шляпка. Дама была высокая, съ надменною осанкой, но темные глаза ея, живые, хоть и обведенные темными кругами, дышали правдивостью и добротой. Войдя, она представилась довольно сухо:
   -- Мадемуазель, я -- мать доктора Вержа.
   Іоганна испугалась.
   Иностранка, невѣдомо кто, невѣдомо откуда, безъ семьи, никѣмъ не знаемая -- могла ли она разсчитывать на доброе къ себѣ отношеніе? Что думаетъ о ней эта старая француженка, сына которой она такъ нѣжно любитъ? Вѣдь она вправѣ не довѣрять ей. Молодая норвежка знала суровость французскихъ семейныхъ традицій, знала антипатію французовъ ко всему не французскому, характерную черту этой замкнутой расы, и эта строгая старуха, глаза которой какъ будто шарили въ ея душѣ, казалась ей воплощеніемъ души этой страны, подобной эссенціи, которую хранятъ въ завѣтномъ запечатанномъ флаконѣ, чтобы оберечь ее отъ постороннихъ примѣсей.
   Дрожа отъ робости, она придвинула гостьѣ свое единственное кресло.
   -- Мадемуазель,-- начала г-жа Вержа съ искренней привѣтливостью,-- я знаю, какое тяжелое испытаніе вы теперь переживаете. Вы потеряли прелестную сестру. Всѣ здѣсь сочувствуютъ вашему горю, и я первая, тѣмъ болѣе, что, черезъ сына, мнѣ были извѣстны всѣ перипетіи ея болѣзни. Ей было всего двадцать два года, говорите вы? Это ужасно! Позвольте мнѣ, мадемуазель, выразить вамъ свое глубокое и искреннее сожалѣніе. Но смерть вашей сестры -- святая смерть. Она вступила въ ряды тѣхъ, кто жертвовалъ собой за человѣчество. Я уже старуха, мадемуазель, но всю эту недѣлю я съ живѣйшимъ сочувствіемъ и интересомъ слѣдила за драмой, разыгрывавшейся здѣсь -- борьбою между жизнью и смертью молодой дѣвушки, жертвы своихъ заботъ о бѣдныхъ больныхъ дѣтяхъ.
   -- Благодарю васъ, сударыня,-- сказала Іоганна.
   -- На кладбищѣ, сегодня утромъ, я склонилась передъ ея могилой, какъ склонилась бы передъ святой,-- и не я одна. Сотни людей шли за ея гробомъ, за вами, какъ я: женщины изъ общества, женщины изъ народа, даже мужчины, всѣхъ сословій... Рѣчи были превосходны, но благоговѣйное безмолвіе толпы, по моему, было еще краснорѣчивѣе; словно какой-то вихрь энтузіазма захватилъ всѣхъ, сливъ души ихъ воедино съ душою этой юной мученицы. Это было прекрасно.
   Іоганна наслаждалась этими словами, гордясь своей любимицей.
   --... А затѣмъ, мадемуазель, надо сознаться, что человѣческая натура, по существу, эгоистична; въ особенности эгоистичны матери. Сынъ мой -- врачъ. Я знаю, что въ рядахъ этой мирной арміи героевъ и тружениковъ, которые борются съ болѣзнями, смерть беретъ свой реваншъ, выхватываетъ свои жертвы наудачу, то здѣсь, то тамъ. Смерть избрала вашу сестру; она могла бы взять мое дитя. И... вы понимаете, какое странное чувство заставляло меня такъ живо интересоваться этой незнакомой мнѣ молодой дѣвушкой -- и вами, мадемуазель.
   -- Благодарю васъ, сударыня,-- повторила Іоганна, вся дрожа отъ волненія.
   -- Но это еще не все. Я давно ужъ слышу о васъ, давно ужъ знаю васъ и, если я пришла къ вамъ въ такой тяжелый для васъ день, мадемуазель -- то не только лишь подъ предлогомъ выразить вамъ свое участіе. Есть другое.
   Она запнулась. Сердце Іоганны колотилось въ груди. Взоръ ея блуждалъ по комнатѣ, залитой яркимъ бѣлымъ свѣтомъ электричества; крохотный фокусъ котораго. былъ ясно виденъ на стѣнѣ.
   -- Я имѣю сказать вамъ еще нѣчто, мадемуазель -- нѣчто очень важное. Вы, несомнѣнно, не заурядная женщина, и съ вами я могу поступать такъ, какъ я поступаю, хотя это и противъ всякихъ обычаевъ. Вы сильны, какъ мужчина, и вы работаете головой, все можете обсудить холодно и спокойно, не то, что наша французскія дѣвчонки.
   -- Развѣ знаешь себя?-- вздохнула Іоганна.
   -- Мой сынъ, мадемуазель,-- д-ръ Вержа, который уже въ теченіе многихъ мѣсяцевъ ежедневно сталкивается съ вами въ госпиталѣ... Страстно влюбился въ васъ. Онъ уважаетъ васъ. Онъ уважаетъ васъ не менѣе, чѣмъ любитъ, и я сама, невольно, не зная, почему, прониклась уваженіемъ къ женщинѣ, которую онъ ставитъ такъ высоко.
   Іоганна въ свою очередь холодно смотрѣла на нее, какъ будто рѣчь шла о другой. Она не вполнѣ улавливала смыслѣ того; что говорила ея гостья.
   -- Не знаю, какъ въ подобныхъ случаяхъ поступаютъ у васъ въ Норвегіи. У насъ во Франціи, мать принимаетъ всѣ мѣры, чтобъ обезпечить счастье сына: она требуетъ всѣхъ возможныхъ гарантій, становится подозрительной, можетъ быть, слишкомъ щепетильной... но это для нея такой серьезный вопросъ... словомъ, мадемуазель... но мнѣ такъ трудно, даже больно говорить объ этомъ. А между тѣмъ, сказать необходимо, и я надѣюсь, что вы оцѣните мою прямоту.
   -- Говорите все, сударыня,-- сказала молодая дѣвушка, чувствуя, что умираетъ.
   -- Я уже приходила въ госпиталь, украдкой -- мнѣ хотѣлось увидѣть ту, кого полюбилъ мой сынъ, оцѣнить ее по заслугамъ -- и разсѣять тревогу, которую всегда испытываетъ мать француженка при мысли о невѣсткѣ иностранкѣ. Я разспрашивала, выпытывала. Вы человѣкъ -- искренній и прямой, мадемуазель -- вы видите, я тоже съ вами искренна. Вы осуждаете меня?
   -- Нѣтъ, сударыня,-- выговорила блѣдная Іоганна.
   -- Въ такомъ случаѣ... но говорить-ли?.. До меня дошли слухи, такіе настойчивые, такіе опредѣленные, что я, къ сожалѣнію, не могла отбросить ихъ, какъ простую сплетню, Вы, или ваша сестра, мадемуазель -- это не выяснено -- вы, или ваша сестра въ прошломъ году вели себя... какъ бы это выразиться... очень легкомысленно съ однимъ молодымъ интерномъ. Одна изъ васъ... которая?.. крадучись, уходила изъ госпиталя въ сопровожденіи этого молодого человѣка... Ахъ, мадемуазель, мнѣ самой мучительно говорить объ этомъ. Но это такой серьезный вопросъ. Вы знаете, въ старинныхъ французскихъ семьяхъ честь ставятъ выше всего. Вы видите какъ я съ вами говорю? Я пришла къ вамъ; я вамъ ввѣряюсь съ закрытыми глазами. Я разсудила такъ: если эта дѣвушка виновна, пусть не третьи лица, не шпіоны -- пусть сама судитъ: вправѣ ли она называться г-жей Вержа, или же, чтобъ не измучить въ конецъ человѣка, который такъ влюбленъ въ нее, ей лучше уйти потихоньку, избѣгать того, съ кѣмъ она все равно не можетъ связать своей жизни... сдѣлать такъ, чтобъ онъ забылъ ее... Вы не протестуете, мадемуазель?.. Значитъ, это -- правда... Но которая же изъ васъ? Я гляжу на васъ... въ васъ столько благородства...
   Въ теченіе нѣсколькихъ минутъ Іоганна оставалась безмолвной. Ей представлялась ея дорогая птичка, такая бѣленькая на ея смертномъ одрѣ -- погребальная колесница, задрапированная бѣлымъ, подъ безоблачно яснымъ небомъ, среди благоговѣйнаго безмолвія толпы, воздающей ей высшую почесть, какую только можетъ воздать человѣкъ человѣку. Ея дорогая усопшая, оставшаяся въ памяти всѣхъ непорочнымъ видѣніемъ, покоящаяся на кладбищѣ подъ снѣгомъ бѣлыхъ цвѣтовъ -- цвѣтовъ невинности -- достаточно одного слова, чтобъ запятнать ея.
   -- Я переведусь въ другой госпиталь,-- выговорила она, наконецъ, краснѣя.

"Русское Богатство", No 6, 1912

   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru