Измайлов Владимир Константинович
Преступники

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Новогодний этюд.

   В. К. Измайлов

Преступники.

Новогодний этюд.

Посвящается дорогой матери

I.

   Ночью разыгралась метель.
   Занесенные снегом, черневшие на белесоватом фоне, маленькие избенки села Медведкина смотрели в мглистую улицу светящимися оконцами. Снежные вихри, точно сказочные великанши в белых платьях с длинными шлейфами, крутились всюду, исполняя бешеный шумный танец под дикую музыку вьюги, под редкий, разбрасывающийся в разные стороны клочьями, звон церковного колокола... Обрывки его разносились ветром далеко окрест и по широкому раздолью скованной морозами Волги, зовя заблудившихся в эту ужасную, бурную ночь.
   Сквозь щели ставней деревянного священнического дома пробиваются жёлтые полосы света. В чистенькой и простенькой, с изразцовой горячей печкой в углу, столовой о. Павла тепло и уютно. На крытом белой клеёнкой круглом столе кипит огромный самовар и матушка, старушка с добрым сморщенным лицом, разливает чай. Однако сам о. Павел хмур и молчалив. Он поглаживает своей большой рабочей рукой огромную белую бороду и смотрит почти сердито из под густых нависших бровей маленькими карими глазами.
   Матушка, видимо, что-то хочет сказать, но, посмотрев на о. Павла, всякий раз откладывает свое намерение.
   Вот ветер с шумом и воем порывисто налетел на дом; застучали ставни и заскрипели неплотно припертые ворота...
   - Погодка... - заметила старушка.
   - Да-а, - неопределенно протянул о. Павел.
   - А помнишь, Павлуша, вот эдак-же... нас в поле вьюга застала? Серёжа еще маленьким...
   - Ну-у? - вдруг грозно спросил о. Павел.
   Блюдечко задрожало в руках матушки, и она смолкла, учащенно замигав вдруг покрасневшими глазами.
   О. Павел искоса взглянул на нее и уже более мягко сказал.
   - Этого имени в доме моем более нет. Сергей для меня умер... слышишь?
   Он помолчал немного и, звучно втянув с блюдечка горячую влагу, прибавил:
   - И зачем, мать, ты всегда отвлечение мысли делаешь? Завтра для Нового года должен я проповедь произнести... Но она еще не написана.
   - Ты ведь писал?
   - Но не кончил. Позаботилась бы лучше о Белянке... отелится не сегодня - завтра. Не мешало бы Марее в хлев-то понаведываться. О, Господи, помилуй и спаси нас, грешных!
   Он встал, огромный, сутулый, и сразу как бы напомнил собою всю комнату, слегка содрогнувшуюся в своих воспоминаниях.
   - Пойду я... начатое писание ждет. Странники есмы и пришельцы на земле сей, и несть отдохновения нам... дондеже...
   - Павлуша, - робко начала матушка.
   О. Павел покосился на неё.
   - Доброе молвишь?
   - По моему, доброе. Завтра, после обедни уж обязательно надо молебен отслужить о здравии...
   - Кого? - быстро и сурово перебил ее о. Павел.
   - Ах ты, бесчувственный! - вспыхнула матушка. - Истукан ты, а не человек! Так поди и не знаешь, кого? Про Сережу говорю я! - И старушка высоко подняла слегка трясущуюся голову.
   О. Павел съежился точно от удара, втянув голову в плечи, и крякнул. Несколько мгновений длилось тяжелое молчание. Потом о. Павел глухо сказал:
   - Заруби себе на носу, мать: Царев и Господен враг - мой враг, хотя-бы он был... - густой голос его дрогнул, - сыном единоутробным...
   И нетвердой походкой он направился в свой кабинет, - маленькое помещение с простым столом, шкафом с книгами и некрашеными с полками, на которых теснились пустые кадушки и разные столярные инструменты.
   - О Белянке-то не забывай! - крикнул он, садясь в плетеное кресло. С минуту он прислушивался к завыванию метели, а потом углубился в свою работу.
   - ... сей день, братия, - читал он, слегка шевеля губами, - первая зарубежная черта, за коей - пустыня, имеющая наполниться - чем братия? - Вот сие-то и будет нашим вопросом. Прошлый год чреват был победами Врага рода человеческого, о нем же сказано: "иский, кого поглотите". Козням прельстителя предался народ! Татьбы, хищения и мерзостный мятеж!.. И аки-бы в ответ на сие: трус, огонь, глад и меч. Великий "отец лжи" , о коем в Писании сказано, что он "человекоубийца в искони ", избрал сосуды прельщения человеков...
   О. Павел взял перо, подумал и приписал:
   "Сии мерзостные сосуды дьявола сеют лживо-суетные словеса, в них же яд и смрад тления"...
   Он остановился и нервным жестом руки бросил перо, так как в его воображении неожиданно встал один из этих "сосудов" - его единственный сын Сергей...
   Полное, розовое, окаймленное светлой бородкой, лицо, живые голубые глаза и вся фигура чисто русского богатыря с широкой и высокой грудью, мускулистыми руками и плечами "в косую сажень".
   "Да, славного молодца вырастил, только не в радость, а в поношение себе и дому своему"...
   Он сделал усилие, взял перо, но мысли, туманные, разбросанные, как подгоняемые ветром снежинки, роились в его голове, и немало времени понадобилось, чтобы собрать их и направить по определенному руслу.
   "Учась в семинарии, приезжал он на Рождество домой... веселый, забавник... И с бабами шутки шутить мастер был! В Новый год, бывало, Апостол читал... как читал! Басок молодой, но преизрядный, святые слова вонзались в душу молящегося. Телом и видом хорош, сущий Алёша Попович, а вот помутил душу лукавый!"
   Он взял перо и твердым, размашистым почерком приписал:
   "... ибо злокозненный человекоубийца присно, аки дурной глаз, на страже стоит"...
   "Да... хорошим бы попом был. Любая невеста пошла бы... дочку протоиерея 7) о. Геннадия высватали бы... И не малого ума человек! Живой рукой благочинным бы стал! Нет! Захотелось вишь в университет... И пошло! И пропал человек! Слушает поди теперь песни таежной метели"...
   Глаза старика потемнели, и густые брови сошлись в глубокой складке.
   Чу! Что это? Послышалось?
   О. Павел вздрогнул и, подавшись насторожившимся корпусом вперёд, испуганно посмотрел на подмороженное снизу окно, прикрытое снаружи серой ставней. И словно электрический ток прошел по всем его членам...
   Ему показалось, будто кто-то провел рукой по ставне, а потом раздался лёгкий хруст снега.
   - Вор? - Прошептал он; Но в нашей округе не слышно такого баловства. Заблудшая скотинка? Она до окна недостанет.
   Неясное, но мучительно-тягостное предчувствие овладело существом о. Павла, и сердце сильно заколотилось в груди. Он долго сидел, не спуская пристальных глаз с окна, но, кроме шума вьюги и еле слышного шуршания по ставне снежной пыли, ничего не было более слышно.
   "Почудилось?" - И о. Павел, склоняясь над листом, снова принялся за сочинение новогоднего "слова". Казалось, старый священник совершенно ушел в витиеватые обороты византийского церковного красноречия, но странно, в душе его все еще продолжал жить, - и он это ясно чувствовал, - осадок какого-то нудного, томительно беспокойного чувства... Это чувство даже росло, - точно там, за бревенчатыми стенами занесенного снежными сугробами дома, окутанная вихрями и буйной музыкой метели, стояла какая-то непонятная сила, находившаяся в странной таинственной связи со встревоженной душою о. Павла...
   "Уж не сатанинское-ли искушение? Мелькнуло в голове священника. - Любит он отвлекать человека томлением духа его от доброго дела"...
   И он, как-бы боясь очутиться в полной власти "томления духа", невольно удлинял свою проповедь, не решаясь написать последнее: "аминь".
   "... пуще-же глада и мора страшитесь, православные, сих волков в овечьей шкуре, ибо внушают они маловерам нетерпение. Море зла - в мире сём. Страждет человек! Но "ничего-же приходит во единый миг". И все придёт своим чередом. Все минется, одна правда останется! Господь наш на Голгофе"...
   Павлуша! - раздался за его спиной испуганный голос матушки.
   - Ох, чтоб тебя... как напугала меня!
   - Да ты слушай...
   - Мать на тебе лица нет?
   - В хлевушке-то, где Белянка... человек...
   - Брешешь? - О. Павел встал и рука его невольно потянулась к меховому подряснику.
   - Мареа пошла... вьюжить... шагов её не слышно... Подошла, прислушалась, а там кто-то с коровой разговаривает: "Белянка... ох ты, Белянка"!
   О. Павел, уже надевший подрясник и шапку, рассмеялся.
   - Бабы вы, бабы! - воскликнул он. - Во истину сказано о вас: "тень, улыбка и мечтание пустое". Явное дело: попритчилось бабе. Но сходить, отчего-ж не сходить...
   Он взял у побледневшей Мареы зажженный фонарь и вышел во двор.
  

II.

   Визгливо и коварно завывающий ветер бросал колючей снежной пылью в лицо священнику и играл длинными прядями седых волос. Полуприкрывая фонарь рукой, склонив голову, о. Павел осторожно ступал, увязая в мягких свеженаметенных буграх снега.
   Странная и как будто знакомая тревога охватила его... На минуту он остановился, чтобы перевести дух.
   - "Живый в помощи вышняго"... прошептал он печальные слова известного псалма, спасающего по мнению многих, от всех неожиданных зол и напастей, сделал рукой крестообразное движение и решительно отворил скрипучую дверь хлевушка.
   Лежавшая Белянка шумно вздохнула и передвинула ногой. Рука старого священника дрожала, когда он поднял фонарь, чтобы осветить углы. И вдруг он вздрогнул и съежился, точно его ударили. Рука с фонарем бессильно опустилась, и слабый огонь изнизу 10) осветил его, ставшее мертвенно-бледным, морщинистое лицо...
   Пред ним стоял его сын.
   Но, Боже мой, - это была тень прежнего Сергея! Осунувшийся, бледный, с горящими и потемневшими глазами, ушедшими в орбиты, с преждевременными морщинами около углов рта, - он напоминал затравленного волка.
   С минуту длилось молчание.
   - Ты... ты?... - наконец прерывисто заговорил отец. - У... убе-жал?
   Еле слышно сын ответил:
   - Да, отец...
   - Себя погубил и опозорил, хочешь и нас...
   - Серёжа! - раздался пронзительный крик, и мать, оттолкнув мужа, бросилась к сыну.
   Она обняла его, рыдая, бормоча что-то бессвязное...
   И вдруг с решимостью почти обезумевшей женщины, она потянула сына за рукав полушубка.
   - Пойдём, Серёжа! Пойдём!!!
   - Мать... - глухо произнес о. Павел.
   Но она уже увлекала сына, ничего не слыша, охваченная вихрем нежданной радости...
   Священник остался один. Он постоял немного, как бы собираясь с мыслями, а потом, шатаясь, еле поднимая ноги, побрел в дом.
   - Враг... враг... - шептал он и точно иглы вонзились в сильно бьющееся сердце его.
   Слёзы катились по старческим щекам и падали на белую развевающуюся бороду. Какой либо определенной мысли, ясного желания не было в его душе. Была зияющая пустота... И это было мучительнее всего!
   В сенях он остановился.
   - Что делать? Как быть? Господи, научи мя!
   И не было в смятённой душе ответа...
   - Изгоню врага Твоего. Но ведь сын он мне! Сын - Богоборец и враг Царев... Просвети, Господи! Просвети!!!
   В ответ лишь завывала и шумела вьюга...
   - Блажен муж, иже... на пути грешников не ста... Не встану ли я на путь сем, приняв заблудшего... Научи! Просвети!!!
   Терзалась одинокая душа...
   И как бы в ответ на эти муки, в глубине её рождалось новое чувство досады, почти злобы... И оно все росло... Вот оно вспыхнуло ярким, жгучим пламенем...
   - Виноват ли я? Все силы я отдал... все, что было можно, дал ему... воспитал... поучал... остерегал, как слабого птенца... Но змею я выкормил на груди своей!
   О. Павел плотно сжал губы и вошел в кухню. Его суровое лицо дышало злобой.
   - Слышь ты, Мареа, - сказал он сердито, - бабьего языка не развязывай...чтобы и ветер не знал! Сболтнешь, - в Сибирь, или в острог нас всех... и тебя!
   Мареа всплеснула руками.
   - Да нешто я, батюшка дура?!
   Он, как был в теплом подряснике и в шапке, вошел в столовую. Сын сидел, а матушка, заливаясь слезами, доставала из шкафа всякую снедь.
   О. Павел почувствовал, что решимость готова оставить его. И собрав все свои силы, он тихо крикнул:
   - Вон из дому моего, блудный сын мой и... враг мой!
   - Павлуша!
   - Во-он!
   Руки его и голова тряслись, и вся огромная фигура была, как бы придавлена каменной глыбой! Слезы стояли во ввалившихся глазах.
   И жалок, и страшен в то же время был этот дрожавший великан - со своим мучительным внутренним разладом...
   Сын мягко отстранил мать и выпрямился. Краска покрыла его бледные щеки, и в эти мгновения, - высокий, плечистый, - он напоминал прежнего Сергея - "Алешу Поповича"...
   - Я не к тебе пришел, отец, - заговорил он, волнуясь, - и знаю я, что могу подвести вас, находясь здесь. Я в город шел... и вот крюк сделал, чтобы только... Но не к тебе я пришел! К дому родному пришел... не вытерпел... И думал... думал: вот хоть сквозь щели ставней увижу родные лица... Увижу... посмотрю... и уйду... Наши пути разные, отец. И всегда я знал, что в твоих глазах я - враг твой, Но для меня ты - отец... отец и больше никто! И я... даже уважаю тебя за нравственную твердыню твою... Зачем случилось так, что ты увидел меня! Я, как пришел, так и... ушел бы. Да, ушел бы! Ну, что ж делать... я уйду сейчас. Прости, не по моей вине все так вышло... Прости, мать!
   Он подошел к матери, обнял ее, поцеловал и стал одевать полушубок.
   О. Павел стоял точно в оцепенении.
   - Павлуша! Павлуша! - умоляюще шептала мать.
   Но он как-будто не замечал её. Лишь плечо его судорожно подергивалось, да трясущаяся рука беспокойно теребила и перевивала бороду.
   Сын ушел.
   Несколько мгновений стояла могильная тишина. Ветер порывисто налетел на дом. Дробно застучали ставни.
   - Павлуша... он ушел... ушел...
   О. Павел вздрогнул и стал точно меньше...
   - Мать... - неожиданно шепнул он, - беги, беги! Вороти!
   Накинув на себя шубенку и шаль, стрелой вылетела мать. А отец, выйдя в кабинет и сбросив шапку и подрясник, упал на колени пред образами и, рыдая, склонился головою ниц...
   Старый священник молил "справедливаго Карателя преступающих волю Его и воздающаго коемуждо по делом" милости за свое "малодушие". Он скорбел, что не может уподобиться библейскому Аврааму, положившему сына своего на алтарь жертвы.
   Долго молился он и плакал.
   И слезы не приносили успокоения душе его... Неразрешимою казалась задача, заданная ему жизнью, и тяжелым крестом - "испытание, возложенное на старческие рамена его Богом"!
  

III.

   По заметенной снежными кружевами, бунтующей темной улицы бежала мать. Сквозь кружащиеся и 6егущие снежные вихри ей смутно видна была черная быстро удалявшаяся фигура. Силы уже покидали ее. Они задыхались, и из её неровно поднимавшейся старческой груди вылетал один лишь слабый вопль-шепот:
   "Сережа! Сережа"! Но что значил он в диком шуме разбушевавшейся вьюги?
   Вот переулок... сейчас сын скроется из глаз...
   Скрылся!
   - Сережа! - в последний раз крикнула мать и остановилась, еле переводя дыхание.
   Ветер бросил в её лицо мириады колючих снежинок и пронизывал леденящим холодом все тело, но мать как бы не чувствовала ничего, и её наполненные слезами глаза, были устремлены вперед, точно глазами своими кричала она теперь она теперь, точно ими звала и умоляла... И все, все существо её было там, в переулке...
   Деревня спала, и огоньков уже не было видно. Все словно умерло. И темные, молчаливые избенки сиротливо прятались в белесоватых сугробах.
   Что это? Мать не верила глазам. Неужели он? Темная большая фигура сначала вышла из-за угла, а потом побежала прямо к ней... Да, это он... Мать узнает его... уже видит его лицо...
   - Я так и подумал, - быстро проговорил он, подбегая, - что это ты крикнула мне сейчас так пронзительно...
   Он заметил, что тень изумления скользнула по её лицу, но, не дав ей сказать что либо, поднял ее своими сильными руками и как ребенка понес к дому.
   - Отец? - отрывисто спросил он.
   - Простил...
   - Что ты говоришь, мать?! - Он остановился на минуту, так как вдруг почувствовал страшную слабость во всем теле.
   - Он послал меня за тобой...

* * *

   - Ты, Сергей, на моей кушетке в кабинете ложись... а уж я как-нибудь по стариковски. Да и спать-то не долго, - утреня. Постели-ка мать, войлок там на полу, в кабинете-же... Из самой, значит, Сибири? Да - а, путина не малая... и только наш брат, бурсак старорусский отхватить ее может! Эх, Сергей, Сергей! Вот ты на все корни плюешь, а и сам, видать, не знаешь, что эти-то корни и сделали кряжистым тебя. Ешь кашу-то, ешь! Своя гречиха-то, не жалко. Мать, а ты подливай водочки-то! С морозу полезен и сей напиток... ибо все давно устроено у Господа силе. Да-а... жалко мне старых корней! А все, видать, по-новому строится. Давно поди нынешнего-то семинариста не видел? Любопытно. Фертик... разумно так смотрит и как бы все на ус мотает... мундирчик на нем - форма... танцует... крахмальё разное! Баринок и больше ничего. "Я бывало, когда бурсаком-то был, так по летам отцу-дьячку помогал землю пахать и лес рубить на дрова, а когда уборка хлеба, так мужики на помощь звали и помогал и пиво с мужиками пил. Нет, Сергей, не нравятся мне новые времена и не сойтись мне с тобою в мыслях ни во веки веков. А ты выпей еще!
   Сергею сильно хотелось возразить, но "великая путина" брала свое. Им овладело полудремотное состояние, и как бы сквозь сон он слушал размеренную речь отца.
   - Мареа! - позвал о. Павел, - Завтра ставню в кабинет не открывай. Да помни, что я сказал... упекут и тебя, слышь!
   - Ах, батюшки, да нешто я дура!

* * *

   Сергей, раскинув руки, крепко спал на теплой постели. Мягкий свет лампадки слабо освещал комнату. О. Павел, сгорбившись, охватив колени руками, сидел на войлоке.
   "Павлуша?" - услыхал он тихий голос. Вошла матушка и молча села около своего старика.
   - А ведь мы - преступники, мать... - неожиданно произнес о. Павел, искоса посмотрев на жену.
   Матушка ничего не ответила. Больше они ничего не говорили.
   Сидели молчали...
  
  

Примечания:

   Источник текста: Журнал "Пробуждение", No 1 за 1909.
      Оригинал здесь: http://www.teatr.hit.lv/archives/zurnal_probuzdenie/1909_1/eta_nocj_ne_dlja_nas_otec_i_matj.html
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru