Яблоновский Сергей Викторович
А. И. Южин

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Набросок карандашом.

   Князь Александр Иванович Сумбатов-Южин. Воспоминания. Статьи. Исследования
   М., 2007. -- (Библиотека Малого театра)
   

Сергей Яблоновский

Набросок карандашом

   Нет многих песен, -- есть одна...
   Одна песня звучит в душе всякого человека, душа которого умеет петь. Одна -- своя собственная, такая, какой вы не встретите больше ни у кого, которая принадлежит только ему и отмечает его из всех остальных людей.
   Тот, кто одинаково поет несколько, много песен, может показаться толпе очень многострунным инструментом, но знатока он не обманет: знаток поймет, что у этого поющего много песен человека, нет ни одной песни. Ни одной своей собственной.
   Соловей поет только одну свою соловьиную песню. И зяблик поет только песню зяблика. И ничьей кроме песни жаворонка не поет жаворонок. А славка-пересмешница поет и иволгой, и зябликом, и Черноголовкой, только одного нет у нее -- нет своей собственной песни, нет и индивидуальности.
   Когда является крупный артист, -- толпе кажется, что он крупен тем, что превосходно умеет притвориться непохожим на себя, уйти от себя так, что никто его и не узнает. Ценитель понимает, что артист действительно крупен только тогда, когда он принес с собою свою единую песню, свой собственный тембр, свой аромат, свою напевность.
   В литературе это проще, понятнее. Все знают, что не недостаток, а великое достоинство Гоголя, Достоевского, Толстого, Щедрина... что всех их сразу узнаешь с двух трех слов.
   Об артистах сцены думают, что у них нет своей индивидуальности, что для них существуют только индивидуальности драматургов, только индивидуальности создаваемых образов.
   Было бы долго вдаваться сейчас в теоретическое обоснование индивидуализма на сцене, достаточно того, что самые крупные артисты были самыми крупными индивидуалистами.
   К нам едет Дузе. Пусть она очарует вас изумительным кокетством Мирандолины -- вы увидите, что не для этой грации вывел ее на сцену милосердный Бог, а для того, чтобы она пропела одну свою песню -- песню о страданиях, о таких совершенно особенных страданиях, которыми страдает Дузе и никто кроме нее.
   И возьмите Ермолову. И возьмите Комиссаржевскую. И возьмите гигантов-артистов, начиная с божественного Томмазо, -- у каждого из них свой собственный колорит, каждый показывает только самого себя.
   Только самого себя в Отелло, только самого себя в Гамлете, только самого себя в короле Лире.
   Художник только и может сделать одно: показать самого себя.
   Шопенгауэр хорошо это выразил. Он сказал: "Артист должен возможно полнее и ярче проявить свою личность, иметь такую личность, которую стоило бы проявить".
   Поэтому, оценивая артиста, как явление, я, прежде всего, ищу в нем того своего, чем отличается он от прочих, что объединяет все его роли, как бы разнообразны и многообразны они не были.
   Этот вопрос задавал я себе и в применении к сегодняшнему юбиляру, артисту Южину: что является типическим для его сценического характера?
   Заметьте: не для его характера, как человека, а для его сценического характера. Особенно на этом настаиваю, так как это не только не одно и то же, но часто до поразительности друг другу противоречит. Я, например, знаю одного артиста, типическими чертами которого в общежитии являются большая интеллигентность, мягкость и прогрессивность, а на сцене он великолепен именно там, где надо проявить кит-китычество, черносотенность, грубую животную силу, а одно время его даже прямо специализировали на "гнусных насилиях", благо драматург такой пошел, что в каждой пьесе гнусное насилие имеется.
   Так вот определял я и сценический характер А.И. Южина. И знаете, какое чрезвычайно редкое свойство присуще его художественным образам?
   Как раз то, которое особенно не задавалось русскому художнику, будь он писатель, актер, художник кисти: культурная, самоумеряющая сила.
   Казалось бы, просто, как палец, но всегда было так, что мы великолепно умели изображать всех нытиков, начиная великим Гамлетом, продолжая Гамлетом Щигровского уезда, кончая гамлетизированными поросятами.
   Боже, как великолепно мы умеем каяться, подползая, например, к любимой женщине побитой собакой и лижа ее руки.
   "Не бранить меня, Леля, а жалеть нужно", -- как чудесно выходило это у всех Холминых! Как хорошо умеем мы, а с нами и наши художники -- если не в жизни, то мелодекламируя в душе своей, -- пить "последний свой бокал" и произносить при мелодраматическом свете жженки свой последний монолог!
   Мы умеем ныть и страдать. Даже когда беззаботнейший из смертных, папаша-Дюма преподносит нам своего беспутнейшего Кина, мы считаем необходимым свести его от страданий с ума, отбрасывая как недостойное, последний акт.
   Есть у нас и сила. Ого-го! Сколько угодно! Выходи на левую руку! Но только той силы, которая бессознательно прет изо всех пор и для которой в высокой степени безразлично, -- выйдет ли в результате разряда величайшая добродетель или величайшая гнусность: лишь бы разряд силище получился.
   А чуть хотели мы изобразить силу культурную, так получался у нас либо немецкая мумия Штольц, либо геморрой в вицмундире Адуев, либо другая подобная прелесть.
   И на сцене то же: стреляться, сколько хотите, но показать настоящую, глубокую силу, силу, так сказать, потенциальную, которая не столько проявляет себя, сколько заставляет в себя верить, на этом скисают все русские артисты.
   И этой-то, с виду деликатной, по существу стальной силы -- в Южине, то есть в его сценических образах, -- quantum satis.
   Он импонирует зрителю не неврастенической слезой, не мгновенным подъемом души своего героя, а большой силой интеллекта, соединенного с крепкою, спокойною, уверенной в себе волей.
   Подобно тому, как все герои Достоевского -- под гнетом падучей и сладострастия, а все герои Тургенева обвеяны особой пленительной романтичностью, -- все образы Южина насколько это возможно, без прямой ссоры с авторами всех времен и народов, полны благородной силой воли.
   Благородная сила воли -- вот преобладающий колорит южинских образов.
   Шопенгауэр, на которого я уже сегодня ссылался, говорит, что в музыкальном произведении важнее содержание произведения, чем совершенство его воплощения, а в драматическом наоборот. Он хочет этим сказать, что драматический артист может дать великолепнейший chef d'oeuvre из среднего подчас произведения.
   Южину между прочим, пришлось проявить во всей необыкновенной полноте те свои самые характеристические особенности, о которых я говорю, на пьесе среднего литературного достоинства -- в "Сильных и слабых".
   То, что было разбросано, как части, во множестве образов, тут соединилось в одно пленительное целое.
   Мы, гоняясь в искусстве за положительным типом, за сильным и хорошим человеком, который в то же время был бы и живым, а не приготовленным по кондитерскому рецепту, мы увидели это редкое зрелище.
   Сила без криков. Сила, как результат огромной культуры. Сила, которая не только не прет, но уступает, именно потому, что она сила, ее и на уступку хватает. Сила, которая в конце концов найдет для себя выход их всех страданий в труде, не бессмысленном, как у дяди Вани, а в том, для которого человек пришел в мир.
   Тот, кто видел Южина в "Сильных и слабых", тот поймет, о чем я говорю, и почему из огромной толпы оживленных им героев, часто колоссального художественного достоинства, я выбрал именно этот.
   Этой песни, песни о культурной, творческой силе на русской сцене не приходилось петь как следует никому. А между тем, может быть, это самая великая песня, ибо будущее принадлежит не силе прущих бесшабашно Нилов, а силе высокой культуры, силе справедливой, совестливой, чрезвычайно строгой к самой себе.
   Южин является певцом этой лучшей силы, певцом благороднейшей песни, и этим объясняется тот излишек любви, который мы питаем к нему, излишек остающийся в остатке, когда вычесть ту любовь, которая ему следует за его огромные чисто художественные заслуги.
   
   1908
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru