Ярош Киприан Николаевич
Психологическая параллель

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

ПАРАЛЛЕЛИ.

Собраніе статей: Русскіе и иностранные критики Россіи.-- Психологическая параллель.-- Забота о ближнемъ.-- Сила власти и должностная отвѣтственность.-- Дорожное дѣло въ Россіи

Проф. К. Ярошъ.

ХАРЬКОВЪ.
Типографія Адольфа Дарре, Рыбная улица, д. No 28.
1892.

   

ПСИХОЛОГИЧЕСКАЯ ПАРАЛЛЕЛЬ.

I

   Всѣмъ извѣстно, насколько бываютъ разнообразны и даже противорѣчивы сужденія людей объ одномъ и томъ же лицѣ или событіи. Весьма нерѣдко къ одному и тому же человѣку адресуются съ различныхъ сторонъ похвалы и порицанія, благословенія и проклятія, лавровые вѣнки и злобные, угрожающіе жесты. Точно также и извѣстное событіе въ описаніи одного наблюдателя является въ чертахъ веселаго комизма, въ изображеніи же другаго свидѣтеля оно окрашено колоритомъ суровой трагедіи. Причиной этому служитъ многосторонность природы какъ судящихъ, такъ и судимыхъ, и великая сложность фактовъ человѣческаго общежитія. Наша оцѣнка каждаго предмета находится въ зависимости отъ производимаго имъ на насъ впечатлѣнія. Дѣйствіе же свойствъ предмета проходитъ черезъ призму нашихъ взглядовъ, симпатій и антипатій, и эта призма распредѣляетъ такъ или иначе свѣтъ и тѣни. Сверхъ того, большое значеніе имѣетъ пунктъ, съ котораго производится наблюденіе, потому что картина группы фактовъ измѣняется сообразно тому, смотримъ ли мы на нее сверху или снизу, справа или слѣва. Зритель созерцающій только показную, праздничную сторону жизни поражается красотой внѣшняго покрова, лежащаго на фактахъ; съ искреннимъ восторгомъ любуется онъ золотымъ, шитьемъ этого покрова и неустанно описываетъ блескъ сіяющихъ предъ нимъ драгоцѣнныхъ камней. А въ это же самое время другой наблюдатель, помѣстившійся на противоположной точкѣ зрѣнія, съ ужасомъ видитъ изнанку явленій, безобразныя лохмотья съ слѣдами крови и грязи; обобщая видимое, онъ разражается воплемъ отчаянія и осужденія. Такимъ образомъ, оптимистическіе и пессимистическіе доводы сталкиваются, печальная элегія парализуетъ торжественность оды, и въ восторженнымъ словамъ панегирика примѣшивается свистъ сатиры. Въ результатѣ получается своеобразный концертъ, въ разноголосомъ шумѣ котораго часто теряется голосъ прямой, безпристрастной истины.
   Не трудно понять, какую роль должна играть упомянутая причина -- сложность человѣческой природы и общежитія -- въ области историческихъ изысканій. Добросовѣстный историкъ стремится всѣми силами достигнуть такъ называемой объективности, но ему не легко отрѣшиться отъ самого себя, опустошить свою душу, отодвинуть въ сторону дорогіе его уму и сердцу кумиры. И вотъ мы замѣчаемъ часто, что историкъ, отыскивая крупныхъ историческихъ дѣятелей, находитъ лишь любимцевъ и сторонниковъ; стараясь объяснить былое, онъ проводитъ лишь свои завѣтныя идеи: историческія данныя подъ его перомъ, какъ клавиши подъ руками артиста, играютъ и поютъ мелодію композитора. Истина прошедшаго здѣсь приносится въ жертву "злобѣ дня" и гадательнымъ запросамъ будущаго. Разносторонность историческихъ фактовъ открываетъ широкій просторъ для всякихъ "примѣнительныхъ" толкованій,-- и сонъ вѣковъ, отошедшихъ въ вѣчность, нарушается гомономъ борьбы живыхъ страстей. Но этого мало. Къ субъективности личностей присоединяется еще субъективность эпохъ. Человѣчество движется отнюдь не прямолинейнымъ путемъ. Его дорога идетъ зигзагами, "направленіями", "вѣяніями", періодами измѣняющейся умственно-нравственной моды. Эти періоды или эпохи имѣютъ свои главнѣйшія, сражающіяся и побѣждающія идеи, задачи, вѣрованія, вкусы и девизы. Все это не можетъ не отражаться на историческихъ, ретроспективныхъ взглядахъ даннаго времени. Фигуры исторической панорамы, попадающія въ поле зрѣнія руководящихъ тенденцій эпохи, озаряются яркимъ свѣтомъ, тогда какъ представители не модныхъ идей и принциповъ остаются въ тѣни, отбрасываются съ презрѣніемъ и ожидаютъ своего дня, чтобы выступить впередъ. Здѣсь происходитъ слѣдовательно то же, что и въ періодъ господства той или иной дамской моды, когда нѣкоторые цвѣта становятся общеобязательными, тогда какъ другіе выбрасываются изъ употребленія и какъ бы перестаютъ существовать.
   Указанныя и имъ подобныя причины обусловливаютъ собою нерѣдкіе случаи историческихъ- разногласій и противорѣчій. Ими же объясняется и рознь взглядовъ нашихъ ученыхъ на два крупнѣйшіе факта отечественной исторіи, на личность перваго Русскаго царя и перваго Русскаго императора. И въ самомъ дѣлѣ, напрасно искали бы мы въ отечественной исторической литературѣ точнаго, рѣшающаго отвѣта на вопросъ о политическомъ значеніи и нравственной сущности царя Іоанна Васильевича. Прочитывая длинный рядъ относящихся къ вопросу сочиненій, монографій и статей, мы имѣемъ предъ собою лишь соотвѣтственно длинный рядъ отдѣльныхъ, другъ друга подрывающихъ мнѣній. Кисть одного историка выводитъ предъ нами въ рѣзкихъ контурахъ образъ тирана вообще, въ обще-тиранскихъ чертахъ котораго сливаются лица Нерона, Калигулы, Людовика XI и иныхъ подобныхъ, о которыхъ только сохранилась память (Карамзинъ, Устряловъ); при этомъ усердіе историка въ наложеніи черной краски иногда переходитъ границу, и "страшный" образъ перестаетъ ужасать вслѣдствіе очевидной пристрастности рисунка (Костомаровъ). Въ изображеніи другихъ описателей оживаетъ фонъ картины, и образъ главнаго лица, Іоанна, теряетъ поэтому рѣзкость своихъ очертаній; фигура главнаго дѣятеля эпохи перестаетъ быть отвлеченною аллегоріей, она вводится въ среду окружающихъ лицъ и обстоятельствъ, которыми однако же и нѣсколько заслоняется (С. Соловьевъ). Подъ тонкими штрихами третьихъ писателей личность Іоанна IV пріобрѣтаетъ таинственный, половинчатый, загадочно-скорбный обликъ, способный будить въ душѣ зрителя участіе и приковывать къ себѣ его пытливый взоръ (Ю. Самаринъ, г. Бестужевъ-Рюминъ). Въ изображеніи четвертыхъ, Іоаннъ является натурой художественною, но лишенною нравственнаго чувства (К. Аксаковъ), человѣкомъ, который понималъ эстетически красоту добра, но и любовался страшною картинностію ужасовъ; наконецъ, актеромъ долго игравшимъ роль благодѣтельнаго монарха, чтобы затѣмъ десятки лѣтъ играть съ такимъ же увлеченіемъ роль кровожаднаго деспота (Хомяковъ). По описанію пятыхъ, Грозный былъ великимъ русскимъ реформаторомъ (Горскій), глубокимъ политикомъ, изнемогшимъ подъ бременемъ своей тупой, патріархальной современности (Кавелинъ). Есть попытки изобразить царя въ лучезарномъ ореолѣ Побѣдоносца, поражающаго гидру русской олигархіи (г. Бѣловъ), но есть и мнѣнія, по которымъ царствованіе Іоанна Васильевича служило лишь однимъ изъ бѣдствій, ниспосланныхъ свыше Русскому народу для его испытанія, для его закала въ терпѣніи и благочестивой преданности Промыслу (г. Иловайскій).
   Таково взаимное несогласіе перечисленныхъ ученыхъ, большинство изъ которыхъ составляетъ славу и гордость русской исторической науки. Крупныя разногласія группируются и вокругъ имени перваго императора. Эта нерѣшенность важнѣйшихъ вопросовъ нашего прошлаго весьма естественно не можетъ не тревожить любознательность каждаго, кому дорого отчетливое пониманіе того, что было и что есть. Здѣсь, въ этой законной тревогѣ, коренится и исходная точка нашей статьи, представляющей собою впрочемъ болѣе психологическую параллель, чѣмъ историческій очеркъ.
   

II.

   Лучшій, совершеннѣйшій духовный складъ человѣка состоитъ, безъ сомнѣнія, въ гармоническомъ развитіи и сочетаніи различныхъ частей души. Если основные элементы души у человѣка функціонируютъ мощно и сливаются въ одинъ звучный, стройный аккордъ, если живая впечатлительность чувства соединяется съ проницательнымъ, глубокимъ умомъ и твердою закаленною волей, то мы называемъ такого человѣка совершеннымъ и въ безусловномъ почтеніи склоняемся предъ нимъ. Но, къ сожалѣнію, такіе люди, какъ и все совершенное, въ дѣйствительности рѣдки. Большинство людей не чуждо недостатковъ, и размѣщается но ступенямъ лѣстницъ, спускающихся съ указаннаго высшаго пункта на двѣ стороны. Тутъ человѣчество распадается на двѣ группы, выдвигая изъ себя два основные типа: типъ человѣка, отличающагося болѣе или менѣе сильною впечатлительностью и чуткимъ разумомъ, при большей или меньшей слабости воли, и типъ человѣка, обладающаго противоположными свойствами. Въ обыденной рѣчи это раздѣленіе людей обозначается весьма неточными словами: "теоретикъ" и "практикъ".
   Человѣкъ перваго рода можетъ обладать великою емкостью и гибкостью ума. Онъ бываетъ одаренъ иногда способностью обозрѣвать, съ высоты орлинаго полета, широкіе горизонты, и, въ тоже время, проникать въ глубины, въ цѣломъ мірѣ наиболѣе глухія, скрытыя и потайныя,-- въ глубины человѣческихъ сердецъ. Его тонкая духовная организація отражаетъ въ себѣ не только грубые и рѣзкіе контуры окружающаго, но и самые мелкіе штрихи, самыя легкія, летучія тѣни. Онъ какъ бы связанъ чувствительными нервами со всѣми, самыми отдаленными предметами, фактами и явленіями, вслѣдствіе чего жизнь этихъ явленій становится какъ бы его собственною жизнью, и онъ чувствуетъ біеніе пульса этой жизни, онъ понимаетъ смыслъ фактовъ, даже безъ усиленнаго ихъ изученія, онъ отгадываетъ тайны, которыя, на посторонній взглядъ, непроницаемо закрыты. Завѣты прошедшаго, задачи настоящаго и перспектива будущаго не стоятъ предъ нимъ загадочными сфинксами. Онъ не чувствуетъ себя въ досадномъ и горькомъ положеніи лица, предъ которымъ высятся глухія стѣны и плотно спущенныя завѣсы. Своего рода ясновидѣніе даетъ ему возможность смотрѣть на хитрости окружающихъ людей съ улыбкой, какъ на дѣтское лукавство, и съ состраданіемъ -- на окружающую тупость... Можно думать, что трудно найти лучшаго вожака и руководителя для общества, чѣмъ человѣкъ, одаренный перечисленными качествами. Но на дѣлѣ оказывается иное, ибо съ этими качествами въ описываемомъ человѣкѣ соединяется одинъ крупнѣйшій недостатокъ,-- слабость воли. Глубокій и ясный разумъ здѣсь лишенъ орудія, посредствомъ котораго мысли обращаются въ дѣйствія. Съ умственною дальнозоркостью тутъ идетъ рука-объ-руку странная слѣпота относительно ближайшаго мѣста, куда нужно поставить ногу, дѣлая каждый слѣдующій шагъ. Самая тонкость пониманія какъ бы становится во вредъ своему обладателю, такъ какъ она быстро открываетъ предъ нимъ перспективу разнообразныхъ послѣдствій совершенія поступка и тѣмъ отнимаетъ у дѣятеля необходимую рѣшимость. Человѣкъ описываемаго типа напоминаетъ великаго живописца, у котораго парализованы руки. Геніальные замыслы роится въ его мозгу, образы чудной красоты проносятся блестящею вереницей предъ его творческимъ взоромъ, но художникъ лишенъ возможности закрѣпить ихъ на полотнѣ и обратить мечту въ реальную дѣйствительность. Онъ ищетъ кого-нибудь, кто бы замѣнилъ ему недостающее орудіе, онъ старается передать этому лицу всю полноту и величіе своей идеи, но тотчасъ же убѣждается въ тщетѣ своей надежды: онъ видитъ подъ грубыми мазками чужой кисти искаженіе, каррикатуру и поруганіе взлелѣянной въ его сердцѣ дорогой ему мечты. Послѣ ряда такихъ неудачныхъ попытокъ вызвать свои мысли въ дѣйствительной жизни чужими руками, онъ впадаетъ въ состояніе, въ которомъ свирѣпое озлобленіе бьетъ ключемъ, пополамъ съ неутѣшнымъ отчаяніемъ.
   Видя колебанія и нерѣшительность человѣка разсматриваемаго типа, окружающіе зрители готовы уличать его въ трусости. Но этотъ человѣкъ не трусъ, онъ только чутко впечатлителенъ. Онъ не боится, въ прямомъ смыслѣ этого слова, ни людей, ни событій, ни враговъ, ни препятствій,-- онъ боится лишь боли, которую причиняетъ его тонкой и сложной организаціи многое, что не оказываетъ ни малѣйшаго дѣйствія на людей другаго склада. Предвкушеніе этой боли, это знаніе себя, заставляетъ его уклоняться отъ острыхъ угловъ на жизненномъ пути и иногда уступать дорогу ломящейся на встрѣчу силѣ. Временами, указанная причина обусловливаетъ собою неудержимо-страстное желаніе исторгнуться изъ окружающихъ обстоятельствъ, уйти куда-нибудь подальше и спрятаться отъ условій жизни, которыя нестерпимо рѣжутъ, жмутъ и тиранятъ впечатлительную душу. Видя самыя яркія проявленія такого дезертирства, мы не должны, однако же, если хотимъ держаться справедливости, объяснять ихъ предположеніемъ презрѣннаго малодушія или подлости въ сердцѣ бѣглеца. Даже съ полной мѣрой моральной чистоты, возвышенности стремленій и теоретической твердости убѣжденій можетъ соединяться несчастное свойство какой-то нравственной мимозы, которая свертывается отъ всякаго неосторожнаго прикосновенія.
   Человѣка, принадлежащаго къ описываемому разряду, часто считаютъ склоннымъ подчиняться чужому вліянію и быть безличнымъ орудіемъ чужой иниціативы. Но это не вѣрно. Кто способенъ видѣть далеко и понимать ясно, тотъ не созданъ быть рабомъ; у него не бываетъ недостатка въ собственныхъ отчетливыхъ взглядахъ на вещи. Его слабость начинается лишь тамъ, гдѣ дѣло доходитъ до практическаго осуществленія тщательно продуманныхъ стремленій. Здѣсь, правда, дѣйствія часто замѣняются у него словомъ,-- этимъ чуднымъ и великимъ посредникомъ между міромъ мысли и міромъ конкретной реальности. Такую словоохотливость многіе называютъ болтливостью, хотя она есть только естественное и наиболѣе удобное для слабоволье ныхъ людей средство объективированія внутренней работы ихъ ума и чувства. Назовемъ-ли мы болтовней геніальные монологи Гамлета, который медлитъ проявить себя въ исполненіи своего дѣла и обнаруживаетъ свое духовное богатство въ глубокихъ сужденіяхъ о цѣнности жизни, о вѣсѣ обязанностей и о святости долга?.. Но жизнь весьма часто не довольствуется словами, непремѣнно требуя поступковъ. Во всѣхъ этихъ случаяхъ, человѣкъ описываемаго типа нуждается въ осуществителяхъ своихъ стремленій и плановъ. Такимъ образомъ, въ области практической дѣятельности за него постоянно кто-нибудь дѣйствуетъ. Въ сущности, этотъ кто-нибудь всегда есть только слуга его замысловъ; но, на посторонній взглядъ, орудіе обыкновенно виднѣе, чѣмъ руководящая имъ мысль, а потому, въ глазахъ небрежнаго наблюдателя, слуга является господиномъ, господинъ же кажется безличностью, которая живетъ и движется чужими внушеніями и посторонними толчками.
   Когда человѣкъ, сильный умомъ, но слабый характеромъ, находитъ себѣ энергическаго, практически-даровитаго помощника, тогда они взаимно дополняютъ другъ друга и достигаютъ совокупнымъ трудомъ великихъ результатовъ. Но, къ сожалѣнію, хорошіе исполнители рѣдки, слуги часто бываютъ лѣнивы, алчны, лукавы и негодны. Это обстоятельство усѣиваетъ бѣдствіями жизненный путь безвольнаго человѣка. Видя неспособность, коварство и злонамѣренность осуществителей своихъ плановъ, видя во что обращается въ ихъ рукахъ дорогое ему дѣло, онъ смѣняетъ старыхъ слугъ новыми,-- и снова замѣчаетъ ту же неумѣлость, то же коварство и тѣ же попытки пошлаго обмана. Долгій рядъ такихъ неудачъ накопляетъ ощущеніе горечи въ сердцѣ нашего героя. Въ отчаяніи и озлобленіи, онъ рѣшается вмѣшаться въ дѣло лично, но тутъ его всегдашняя непрактичность еще усложняется ослѣпленіемъ раздраженія. Вмѣсто цѣлесообразныхъ дѣйствій, предъ нами происходятъ судорожныя вспышки. Все кругомъ измѣняетъ видъ, повсюду ложатся темныя угрожающія тѣни и атмосфера начинаетъ вѣять ожиданіемъ трагической бури. Зрители, еще недавно потѣшавшіеся сценами эксплоатированія господина слугами, теперь начинаютъ разбѣгаться въ страхѣ. Дѣлецъ-поневолѣ самъ устремляется на чуждую ему арену дѣятельности. Воспаленная мысль подсказываетъ ему необыкновенно сложные, трудные и круговые пути для осуществленія самыхъ простыхъ и близкихъ цѣлей; расточая безо всякой экономіи свои силы, взбудораживая все вокругъ себя психопатическими порывами своей нервности, онъ покупаетъ всякій шагъ несоразмѣрно дорогою цѣной. Наконецъ, свои неудачи онъ начинаетъ ставить всецѣло на счетъ коварства и козней окружающихъ людей, его сердце исполняется жаждой мести, и если онъ имѣетъ возможность утолять эту жажду, то мы становимся зрителями расправы, рафинированной жестокости и орошающей сцену человѣческой крови.
   Всматриваясь съ отвращеніемъ и болѣзненною гадливостію въ эту картину, мы видимъ, однако же, что ужасъ ея до нѣкоторой степени умѣряется двумя обстоятельствами. Мы видимъ, во-первыхъ, что самъ палачъ здѣсь является какъ бы участникомъ въ страданіяхъ своихъ жертвъ. Въ его впечатлительной душѣ отражаются муки, которыя онъ причиняетъ другимъ. Изобрѣтая пытки для своего врага, онъ какъ бы самъ переживаетъ ихъ, чужая боль у него сливается съ собственною, и въ припадкѣ мучительнаго сладострастія, онъ учащаетъ свои обоюдоострые удары. Вслѣдствіе этого, среди воплей истязуемыхъ слышится стонъ самого тирана и къ потокамъ крови первыхъ примѣшиваются горькія слезы послѣдняго. Затѣмъ, во-вторыхъ, такъ какъ описываемые ужасы являются результатомъ безсилія слабохарактернаго дѣятеля справиться съ ближайшими обстоятельствами, трудностями и запросами практической жизни, то эти ужасы и ограничиваются, главнымъ образомъ, этою ближайшею областію, не пуская корней въ глубину окружающей среды. А потому, какъ только дѣятель впадаетъ въ апатію или умираетъ, то съ нимъ вмѣстѣ умираютъ и его злодѣянія, оставляя по себѣ впечатлѣніе болѣзненной операціи или удара пронесшейся грозы.
   Перейдемъ въ разсмотрѣнію втораго изъ указанныхъ выше типовъ.
   Человѣкъ этого разряда не поражаетъ глубиной философской спекуляціи и впечатлительности чувствъ. Онъ герой практической жизни. Его силу и славу составляетъ могучая воля, твердый характеръ и здравый смыслъ. Онъ одаренъ великимъ умѣніемъ оріентироваться среди всевозможнаго комбинированія обстоятельствъ, затрудненій и случайностей текущей дѣйствительности. Быстро сообразивъ ближайшія нужды минуты, дня или эпохи, онъ тотчасъ же уходитъ цѣликомъ въ отыскиваніе всего, что полезно въ виду этихъ нуждъ. Онъ крайній, неуклонно послѣдовательный утилитаристъ. Онъ не склоненъ входить въ какіе бы то ни было компромиссы съ тѣмъ, что не полезно для данной цѣли, а еще болѣе съ тѣмъ, что кажется ему вреднымъ. Съ безтрепетнымъ спокойствіемъ привычнаго хирурга, онъ отсѣкаетъ все ненужное ему. Онъ не склоненъ по природѣ къ сомнѣнію, нерѣшительности и колебаніямъ. Его не манятъ къ себѣ горнія выси, съ которыхъ небесная лазурь виднѣе, чѣмъ детали низменныхъ, земныхъ ландшафтовъ. Онъ рожденъ имѣть дѣло именно съ деталями, а потому его любознательность не знаетъ утомленія въ ихъ изученіи. Съ неустанною энергіей онъ подвергаетъ допросу все окружающее, все, что можетъ пригодиться, что можетъ быть утилизировано. Его взоръ никогда не устремляется задумчиво въ пространство, его глаза всегда отыскиваютъ пищу для ненасытной практической пытливости. Любопытныя естественныя явленія, замѣчательные факты игры природы, изобрѣтенія прикладныхъ наукъ, разсказы свѣдущихъ людей, образцы чужаго творчества въ области человѣческой борьбы съ природой или общественнаго уклада,-- вотъ обширная нива, на которой нашъ герой собираетъ свою жатву. Онъ пріобрѣтаетъ здѣсь вооруженіе для успѣшнаго осуществленія своего назначенія -- быть великимъ техникомъ жизни.
   Само собою разумѣется, что человѣкъ разсматриваемаго типа не принадлежитъ къ числу тѣхъ, которые останавливаются въ недоумѣніи на перекресткахъ, приходятъ въ смущеніе предъ препятствіями и зовутъ на помощь окружающихъ. Онъ самъ твердою рукой управляетъ рулемъ своей ладьи. Употребляя въ дѣло помощниковъ, онъ не отходитъ въ сторону, чтобъ издали терзаться ихъ неловкостью или проклинать ихъ нечестность. Онъ всегда и всюду дѣйствуетъ лично; онъ гонитъ предъ собой сотрудниковъ какъ послушное стадо. И горе тому изъ нихъ, который бы попытался свернуть съ дороги, остановиться или оказать ему сопротивленіе. Въ своемъ неудержимо быстромъ, энергическомъ движеніи онъ увлекаетъ всѣхъ за собою. Волей или неволей за нимъ приходится слѣдовать, и слѣдовать не медля, ибо участь отсталыхъ не завидна. Описываемый человѣкъ не склоненъ тратить время на изслѣдованіе причинъ неповиновенія; его трудно заинтересовать тонкостью психологическаго анализа чужой души, или очаровать таинственною прелестью далекихъ перспективъ, или увлечь красотою зрѣлищъ съ высоты птичьяго полета. Онъ твердо исповѣдуетъ принципъ: "кто не со мной, тотъ противъ меня", и поступаетъ круто, сообразно съ этимъ девизомъ.
   Отдавая дань уваженія очерченному духовному складу, который дѣлаетъ человѣка нерѣдко мощнымъ героемъ практическаго дѣла, мы, тѣмъ не менѣе, не можемъ не замѣтить его односторонности. И эта односторонность, эта душевная узкость дѣятеля даетъ себя знать весьма ощутительно. Описываемому человѣку кажется, что все окружающее ему извѣстно вполнѣ, а между тѣмъ онъ знаетъ только наружную, прикладную сторону людей и предметовъ. Онъ видитъ прекрасно деревья, но часто изъ-за нихъ не замѣчаетъ лѣса. Вотъ почему его блестящая на видъ практическая талантливость иногда оказывается близорукою, а его повидимому трезвый утилитаризмъ ведетъ, на самомъ дѣлѣ, къ дефициту. Давая излишнее преимущество ближайшему и настоящему надъ дальнѣйшимъ и будущимъ, онъ обнаруживаетъ склонность быстро и энергично рубить деревья, чтобы достать ихъ плоды. Весьма часто его дѣйствія, разсматриваемыя среди ближайшей ихъ обстановки, кажутся разумными и справедливыми, но стоитъ взглянуть на нихъ съ болѣе отдаленнаго и возвышеннаго пункта, и они являютъ совсѣмъ другія свойства. Они производятъ иногда, въ длинной цѣпи своихъ послѣдствій, такіе результаты, которыхъ не желалъ и не предвидѣлъ дѣятель. Эта близорукость, способная неумышленно жертвовать будущимъ настоящему, часто приводитъ также къ своеобразной, весьма лютой жестокости. Человѣкъ описываемаго тина не склоненъ, правда, сѣять вокругъ себя безцѣльныя, ненужныя страданія. Его спокойная, крѣпкая природа не знаетъ сладострастія мучительства, но отсюда еще вовсе не слѣдуетъ, чтобы всѣ окружающіе чувствовали себя легко, свободно и радостно. Совсѣмъ напротивъ. Разсматриваемый дѣятель видитъ въ людяхъ только служебный матеріалъ для осуществленія своихъ цѣлей. Какъ архитекторъ поступаетъ съ камнями, укладывая, пригоняя и отсѣкая ихъ сообразно составленному плану, такъ и изображаемый нами дѣятель обращается съ людьми. Онъ игнорируетъ со спокойнымъ сердцемъ то обстоятельство, что каждое человѣческое существо заключаетъ въ себѣ цѣлый міръ самостоятельныхъ мыслей, чувствъ, стремленій и чаяній. Это-то игнорированіе обусловливаетъ собою жестокость, самую ужасную въ мірѣ, жестокость безсознательную и какъ бы механическую, которая опускается на жертву, точно крышка свинцоваго гроба на живаго человѣка. Есть муки, испытывая которыя мы чувствуемъ, что нашъ мучитель понимаетъ нашу духовную субъективность, что онъ состоитъ въ общеніи съ нашимъ внутреннимъ міромъ и что его тиранство есть результатъ какъ будто временнаго разгара его страстей, временнаго недоразумѣнія или устранимаго разлада между нимъ и нами. Здѣсь сохраняется, такимъ образомъ, возможность спора, борьбы, надежды и ожиданія. Самая безчеловѣчная тираннія этого рода все же сохраняетъ въ себѣ до извѣстной мѣры человѣчность. Но отношеніе къ намъ человѣка разсматриваемаго втораго типа можетъ быть ужасно именно тѣмъ, что оно бываетъ безсознательно жестоко. Этотъ человѣкъ совершенно искренно не видитъ и не слышитъ того, что живетъ и трепещетъ въ глубинѣ нашей психической личности. Хлопоча о нашемъ же благополучіи, громоздя и передвигая жизненныя обстоятельства для нашего же удобства, онъ тяжело наступаетъ, въ наивномъ невѣдѣніи, на самыя чувствительныя струны и на самые больные нервы нашего духовнаго организма. И наше сердце отзывается въ отвѣтъ неутѣшно горькимъ чувствомъ, въ нашу душу закрадывается смертельная, глухая тоска, безъ просвѣта и безъ надежды. Таково дѣйствіе односторонности склада людей описываемаго типа.
   Не проводя дальше нашу параллель, мы смѣемъ думать, что и въ сдѣланномъ контурѣ она можетъ способствовать, до нѣкоторой степени, освѣщенію двухъ крупныхъ дѣятелей отечественной исторіи, освѣщенію личностей Іоанна Грознаго и Петра Великаго.
   

III.

   Умственная даровитость Іоанна Васильевича едва ли можетъ быть оспариваема. О ней говорятъ единогласно свидѣтельства современниковъ, которые съ именемъ царя соединяли эпитетъ: "смышленіемъ быстроуменъ", и повторяли съ полною вѣрой сказаніе о томъ, будто уже до рожденія Грознаго его матери было предсказано нѣкимъ мужемъ-провидцемъ: "родится Титъ, широкій умъ". Такое же впечатлѣніе производилъ царь и на иностранцевъ; англичанинъ Горсей аттестуетъ его какъ человѣка "быстраго умомъ". Въ потомствѣ ближайшихъ временъ сохранилось столь же категорическое мнѣніе; такъ хронографъ XVII вѣка называетъ Іоанна "мужемъ чуднаго разсужденія, въ наукѣ книжнаго наученія довольнымъ". Но еще рельефнѣе и доказательнѣе свидѣтельствуютъ объ умственныхъ дарованіяхъ перваго царя политическія намѣренія его царствованія. Стоитъ лишь припомнить мудрыя усилія Іоанна вывести неправду изъ обихода внутренней политики Россіи и оживить ея общественный организмъ притокомъ самодѣятельности. Стоитъ вспомнить, затѣмъ, изданіе Судебника, Стоглавъ и т. д. Нельзя обойти молчаніемъ и завоеваніе Казани, этотъ великій подвигъ, раздавившій вражеское бусурманское гнѣздо и обезопасившій предѣлы православной Руси. Правда, Іоаннъ не уничтожилъ Татаръ до конца, устремивъ свое вниманіе на Западъ, но и въ этомъ должно видѣть только образчикъ его дальновидности. Орда разлагалась внутренно, ея дни были сочтены. Однако же покровительствуемая Турціей она была еще страшна для всякаго, кто позволилъ бы себѣ приблизиться къ ней неосторожно. И Іоаннъ не подходилъ къ ней какъ къ издыхающему опасному звѣрю, котораго предоставляютъ его собственной неизбѣжной участи. Крымъ знаменовалъ для Россіи оканчивавшееся прошедшее, Ливонія -- начинавшееся будущее... Не входя въ подробное перечисленіе общеизвѣстныхъ событій исторіи Грознаго, мы остановимся на фактѣ, въ которомъ съ особенною яркостью проявился высокій уровень его дарованій. Мы подразумѣваемъ формулированную Іоанномъ теорію русской царской власти.
   Проникая мыслью въ прошедшее своей страны, обобщая народные политическіе взгляды, симпатіи, усилія и труды, которые сосредоточивались и росли изъ вѣка въ вѣкъ вокругъ Русскаго престола, Іоаннъ Васильевичъ пришелъ къ твердому и вѣрному убѣжденію, что власть его облекающая не добыта узурпаціей, договоромъ или мѣной, а непосредственно унаслѣдована имъ отъ предковъ. И онъ утверждалъ съ полною вѣрой въ свои слова: "Божіимъ велѣніемъ и родителей своихъ благословеніемъ свое взяхомъ, а не чюжее восхитихомъ". Ореолъ божественнаго изволенія не былъ для него лишь удобнымъ аттрибутомъ власти; вѣру въ этотъ ореолъ онъ вдохнулъ въ атмосферѣ религіозно-политическихъ убѣжденій своего народа. Къ тому же его собственный разумъ, созерцая многовѣковое возведеніе сложнаго государственнаго зданія, отказывался видѣть строителей этого зданія въ отдѣльныхъ людяхъ, съ ихъ измѣнчивыми стремленіями и слабыми силами. Онъ вѣрилъ въ инаго высшаго Зодчаго, подобно тому какъ и древній философъ (Цицеронъ), вглядываясь въ многосложность механизма политическаго общежитія, пришелъ къ заключенію, что нельзя понимать это общежитіе какъ случайный продуктъ разнообразныхъ, противорѣчивыхъ человѣческихъ воль, а необходимо признать здѣсь единую, высшую творческую силу, волю божественную.
   Ясность мысли Іоанна въ пониманіи существа русской государственной власти особенно проявилась въ томъ, что онъ не внесъ въ свою теорію элементовъ цезаризма и тиранніи. Смыслъ цезаризма заключается въ отождествленіи власти съ личностію властителя, но Іоаннъ Васильевичъ не дѣлалъ такого отождествленія. Онъ не ставилъ свою власть въ зависимость отъ своихъ личныхъ свойствъ или достоинствъ, онъ всегда выдвигалъ впередъ лицо государственное, царскую личность, которая остается одинаково великою, каковы бы ни были качества лица, облеченнаго ею. Іоаннъ самъ преклонялся предъ собою какъ предъ Русскимъ царемъ, весьма часто осуждая себя строго какъ человѣка. Онъ требовалъ себѣ повиновенія какъ временному представителю политическаго единства страны и справедливо полагалъ, что долгъ каждаго гражданина заключается въ терпѣливомъ перенесеніи царской немилости, ошибки, даже обиды. Это не "крѣпостническая" точка зрѣнія, какъ думалъ Костомаровъ, а элементарное положеніе здраваго политическаго смысла. Испытывая обиду отъ частнаго лица, мы можемъ защищаться, мстить или спасаться бѣгствомъ, но поступать также въ качествѣ гражданина значитъ ставить свой личный интересъ выше интересовъ отечества и обнаруживать свойства холопа, недовольнаго господиномъ. Іоаннъ укорялъ бояръ за ихъ отъѣзды изъ Россіи именно потому, что видѣлъ въ себѣ не властвующую личность цезаря, а лишь средоточіе политическаго единства страны. Сознаніе этого различія въ немъ сохранялось даже тогда, когда онъ, казалось, кичился и похвалялся размѣромъ силы своей власти. Извѣстно его презрительное отношеніе къ нѣкоторымъ изъ европейскихъ государей. Польскимъ посламъ онъ говорилъ, напримѣръ, объ избраніи въ короли Баторія: "мятежомъ человѣческимъ хотя кого бы и хуже выбрали, то вамъ государь". Въ томъ же духѣ онъ высказался въ письмѣ къ англійской королевѣ Елизаветѣ: "мы чаяли, что ты въ своемъ государствѣ государыня и сама владѣешь, ажно у тебя мимо тебя люди владѣютъ, а ты пребываешь въ своемъ дѣвическомъ чину, какъ есть пошлая дѣвица". Однако же все это презрѣніе не было у Іоанна презрѣніе богача къ бѣдняку, или человѣка хорошо устроившагося лично по отношенію къ людямъ менѣе выгоднаго положенія. Осужденіе избирательной и ограниченной формы государственной власти обусловливалось у Грознаго искреннимъ его убѣжденіемъ, что "горе граду, имъ же мнози обладаютъ". Онъ цѣнилъ высоту трона, какъ гарантію должнаго отдаленія политики отъ сутолоки личныхъ интересовъ, страстей и притязаній частныхъ эгоизмовъ. Малѣйшую же шаткость верховной власти онъ считалъ причиной бѣдственнаго положенія, при которомъ законодательныя скрижали, вѣсы правосудія и мечъ военной силы падаютъ въ водоворотъ общежитія, причемъ всѣ сословія, партіи, фракціи и личности простираютъ къ нимъ руки и стремятся обратить ихъ на служеніе своекорыстнымъ разсчетамъ. "Аще убо царю не повинуются,-- говорилъ онъ,-- никогда же отъ междуусобныхъ браней престанутъ; се убо злоба обычна: сами себѣ хапати"!
   Не пятная принципъ монархизма примѣсью цезаристическаго элемента, Іоаннъ былъ далекъ отъ того, чтобъ отождествлять въ теоріи царскую власть съ тираническою. Но опредѣленію всѣхъ политическихъ мыслителей, начиная съ Аристотеля, Монтескье и т. д., тираннія есть государство, въ которомъ всѣ интересы страны и народа принесены въ жертву выгодамъ одного лица, стоящаго во главѣ. Обращаясь къ теоріи Іоанна, мы не находимъ въ ней такого жертвоприношенія, мы не видимъ, чтобы здѣсь государство низводилось до значенія пьедестала для личнаго величія и благополучія государя. Царская власть понималась Грознымъ не какъ орудіе удовлетворенія его вожделѣній, похотей и произвола, а какъ совокупность твердыхъ, непреложныхъ обязанностей. "Ко благимъ милость,-- говорилъ онъ,-- ко злымъ ярость, аще ли же сего не имѣя, нѣсть царя: царь бо нѣсть боязнь дѣломъ благимъ, но злымъ; хощещи ли бо не боятися власти? твори благо; аще ли зло твориши, бойся: не бо туне мечъ носить -- въ месть злодѣямъ, въ похвалу же добродѣемъ". Чувствованіе этихъ обязанностей, вѣроятно, воодушевляло его въ тотъ моментъ, когда онъ, будучи еще двадцатилѣтнимъ юношей, стоялъ на Лобномъ Мѣстѣ и, кланяясь народу на четыре стороны, обѣщалъ ему быть, насколько хватитъ силы, судьей и обороной, разорять неправды и возвращать похищенное. Только при сознаніи обязанностей, совершенно неумѣстномъ въ тиранѣ, возможно пониманіе отвѣтственности за ненадлежащее исполненіе долга,-- отвѣтственности, которую Грозный выразилъ въ слѣдующихъ сильныхъ словахъ: "Сице азъ вѣрую неумытному судищу Спасову! И отъ Божія всемогущія десницы живымъ и мертвымъ кому возможно гдѣ скрытися! Вся нага и отверста"!
   Къ сожалѣнію, богатству умственныхъ дарованій Іоанна Васильевича не соотвѣтствовала надлежащая степень твердости характера и практическаго умѣнія проводить идеи въ жизнь. Личность царя,-разсматриваемая съ этой стороны, представляетъ собою печальное зрѣлище слабой воли и болѣзненной, чуткой впечатлительности. Стоя во главѣ обширнаго государства, Іоаннъ нерѣдко обнаруживалъ чисто женскую слабонервность. Жизненныя невзгоды пригнетали его духъ; онъ истерически плакалъ, напримѣръ, при неудачѣ своего перваго похода къ Казани. Трудныя обстоятельства и случайныя бѣдствія не поднимали его энергіи и не возбуждали его мужества на защиту ввѣренной ему Богомъ страны; напротивъ, они наводили на него паническій ужасъ, какъ самъ онъ свидѣтельствовалъ, говоря: "вошелъ страхъ въ душу мою и трепетъ въ кости мои". Это паническое смятеніе духа, какъ результатъ болѣзненной впечатлительности, иногда внушало ему непреодолимое желаніе скрыться отъ суеты мірской подъ монашескою мантіей или бѣжать куда глаза глядятъ изъ-подъ гнета житейскихъ затрудненій; извѣстно, что онъ выпрашивалъ себѣ гостепріимства въ Англіи на случай такого бѣгства. Имѣя твердыя убѣжденія, онъ не находилъ въ себѣ рѣшимости для твердаго ихъ осуществленія. Онъ охотно обнаруживалъ свои мысли въ словѣ, устно и письменно, на народной площади, на церковномъ соборѣ или въ бесѣдѣ съ боярами и послами. Но тамъ, гдѣ нужны были поступки, самое твердое его намѣреніе и убѣжденіе останавливались нерѣдко на полпути. Будучи, напримѣръ, вполнѣ увѣренъ въ своемъ правѣ на царскій титулъ, онъ проявлялъ томительную нерѣшительность при отстаиваніи этого титула въ спорахъ съ иностранными державами. Далѣе, прекрасно понимая свойства и политическое значеніе своихъ сосѣдей, Крымскаго хана, Стефана Баторія, Шведскаго короля и др., Іоаннъ однако же не умѣлъ установить съ ними опредѣленный modus vivendi и постоянно переходилъ отъ гордой заносчивости къ излишнему самоуниженію. Благодаря такому духовному складу, личность Грознаго расплывается, двоится и колеблется въ глазахъ наблюдателя; въ этой личности черты героя переплетаются съ чертами труса, и образъ мудреца сливается съ образомъ мечтателя. Но эта именно смутность личности царя и характеризуетъ наилучше его настоящую сущность, ибо составляетъ вѣрнѣйшій признакъ безвольнаго человѣка. Нѣкоторые историки, видя легкость переходовъ Іоанна отъ добра ко злу, считаютъ его легкомысленнымъ существомъ, лишеннымъ твердыхъ убѣжденій, склоннымъ къ подчиненію чужимъ вліяніямъ и способнымъ жить однѣми минутными вспышками. Но это мнѣніе невѣрно. Колебанія, непостоянство и смута замѣчаются лишь на поверхности внѣшней, практической дѣятельности Грознаго, тогда какъ, вглядываясь въ глубину этого хаоса поступковъ, мы часто можемъ различать таящуюся въ ней опредѣленность мыслей и чувствъ. Много разъ лица, окружавшія Іоанна и наблюдавшія его вспышки, которыя казались имъ случайными и безпричинными, замѣчали, что царь не забывалъ опальнаго человѣка и неустанно слѣдилъ за нимъ враждебнымъ взоромъ десятки лѣтъ. Такіе факты поражали близорукихъ наблюдателей своею странностью, тогда какъ они, на самомъ дѣлѣ, являлись прямыми и естественными результатами моральной сущности Іоанна, которую можно формулировать словами: могучій интеллектъ въ сѣтяхъ безволія.
   Вполнѣ понятно, что человѣкъ очерченнаго духовнаго склада, будучи поставленъ судьбой въ самый центръ обширной практической дѣятельности, долженъ былъ постоянно искать людей, которые бы могли послужить орудіями для его плановъ, осуществителями его идей и восполнителями недостававшей въ немъ дѣловой энергіи. Іоаннъ Васильевичъ, дѣйствительно, искалъ себѣ такихъ орудій для проведенія въ жизнь намѣреній и теорій, которыя такъ ярко очерчивались въ его мысли, такъ горячо отзывались въ его сердцѣ и, по временамъ, такъ рельефно выражались въ его словѣ. Въ этихъ поискахъ за людьми дѣла Грозный руководствовался интересами государства, такъ какъ онъ выбиралъ не тѣхъ, кто былъ пріятенъ ему лично, а останавливался на лицахъ, репутація которыхъ позволяла возлагать на нихъ большія надежды. Достаточно вспомнить приближеніе Сильвестра, Адашева, Филиппа, Бориса Годунова и др. Но, къ сожалѣнію, царю приходилось часто разочаровываться въ призванныхъ слугахъ и убѣждаться въ негодности выбранныхъ орудій.
   И въ самомъ дѣлѣ, припомнимъ въ сжатыхъ чертахъ факты. Отъ матери Іоаннъ унаслѣдовалъ Россію подъ управленіемъ нѣсколькихъ бояръ, которые осраривали другъ у друга возможность обратить страну на служеніе своей личной и семейной корысти. Говоря объ этихъ людяхъ, Іоаннъ замѣчалъ впослѣдствіи, что они "правити мнящесь и строити, а вмѣсто сего неправды и нестроенія многая устроиша, мзду безмѣрную отъ всякихъ избирающе и вся по мздѣ творяще и глаголюще"; эти политики, вмѣсто заботъ о государствѣ, только "премѣеишася богатству и славѣ и скачаше другъ на друга". Такое свидѣтельство царя вполнѣ подтверждается описаніемъ лѣтописца, который говоритъ, что эти правители Россіи "свирѣпствовали аки львове", и что даже "людіе ихъ были аки звѣріе дивіи до крестьянъ". Монархическій принципъ, этотъ плодъ многовѣковыхъ усилій Русскаго народа и девизъ единенія Россіи, былъ въ полномъ пренебреженіи. Бояре-правителе игнорировали его, они растаскивали собранную власть на части, они толпились въ царскихъ хоромахъ какъ на площади, они раскладывали ноги на постели покойнаго родителя царственнаго отрока и, въ пылу взаимныхъ корыстныхъ споровъ, врывались ночью въ опочивальню послѣдняго, на его глазахъ расправлялись со своими недругами, били по щекамъ и убивали людей, которыхъ подозрѣвали въ опасной для себя близости къ юному царю.
   Первымъ дѣйствіемъ пробудившейся самостоятельности Іоанна было устраненіе Андрея Шуйскаго. Царь велѣлъ псарямъ убить этого представителя тогдашней анархіи и вольницы, этого героя корысти и произвола. Молодой правитель Россіи рѣшилъ опереться на Воронцова и на своихъ родственниковъ Глинскихъ, но опора весьма скоро оказалась ненадежною. Царскимъ слугамъ хотѣлось быть господами. Память о своеволіи Шуйскихъ распаляла вожделѣнія Ѳедора Воронцова, и онъ не могъ оторвать свой взоръ отъ соблазнительной перспективы стать повелителемъ страны и самовластнымъ раздавателемъ милостей. Малѣйшія ограниченія его произвола причиняли ему горькое ощущеніе обиды: "если кого,-- говоритъ лѣтописецъ,-- государь пожалуетъ безъ Ѳедорова вѣдома, то Ѳедору досадно". Притязанія этого приближеннаго встрѣчались съ такими же притязаніями Глинскихъ. А въ это же самое время вокругъ кипѣли и вздувались другія жадныя страсти, искавшія случая захлестнуть мутною волной личной и родовой алчности ступени царскаго трона. Хватаясь за всякій предлогъ, пользуясь всякимъ случайнымъ бѣдствіемъ, претенденты на власть надъ государствомъ и государемъ волновали народъ и сѣяли смуту. Они надѣялись, что катастрофа очиститъ имъ удобное и выгодное мѣсто. Ужасаясь видомъ этого хаоса, Іоаннъ Васильевичъ утверждался въ своихъ политическихъ взглядахъ, которые онъ унаслѣдовалъ отъ предковъ и почерпнулъ въ сокровищницѣ накопленныхъ вѣками религіозно-политическихъ понятій своего народа. Онъ убѣждался въ истинности своей теоріи, а именно что благополучіе Россіи можетъ быть обезпечено лишь высотой престола, предъ которымъ нѣтъ любимцевъ и нелюбимцевъ, а всѣ въ одинаковой мѣрѣ подданные, слуги царя и государства, съ единственнымъ различіемъ по степени личныхъ заслугъ предъ отечествомъ. Съ этою мыслью "привести всѣхъ въ любовь", Іоаннъ началъ искать себѣ помощниковъ въ средѣ непривиллегированныхъ лицъ, началъ употреблять въ видѣ орудія осуществленія своихъ идей скромныхъ слугъ закона и царскаго указа, дьяковъ и "писарей безродныхъ", подобно тому какъ и французскіе собиратели власти опирались въ своихъ стремленіяхъ на помощь легнетовъ. Въ это время призваны были царемъ Сильвестръ и Адашевъ. О первомъ Іоаннъ говорилъ: "совѣта ради духовна и спасенія ради души своей пріяхъ попа Сильвестра". О второмъ же онъ писалъ: "взяхъ его отъ гноища и учинихъ съ вельможами, чающе отъ него прямыя службы". На Адашева привлекла царское вниманіе его репутація какъ человѣка благочестиваго и честнаго, безъ притязаній и безъ партій, то-есть именно такого, какіе нужны были Іоанну. "Слышалъ я,-- говорилъ ему Грозный,-- о твоихъ добрыхъ дѣлахъ и я тебя пожелалъ, и не одного тебя, но и другихъ такихъ же, кто-бъ печаль мою утолилъ и на людей, врученныхъ мнѣ Богомъ, призрѣлъ".
   Какъ бы горячо ни прославляли нѣкоторые историки личность Сильвестра, въ этой личности незамѣтно ничего, что вызывало бы у насъ восторгъ и преклоненіе. Обладая многими скромными добродѣтелями, каковы: аккуратность, уравновѣшенность, домовитость, Сильвестръ былъ лишенъ дальнозоркости ума и чувства. Онъ былъ но природѣ уставщикомъ жизни, знатокомъ и исполнителемъ сложившагося кодекса текущаго житейскаго обихода. Ему совершенно чужда была способность Ришелье понимать задачи эпохи и запросы будущаго страны. Онъ принадлежалъ въ числу педантовъ, которымъ всякая чужая возносящаяся мысль кажется фантазіей и баловствомъ. Сильвестръ не понималъ свойствъ даря, на служеніе которому былъ призванъ. Видя непрактичность и слабоволіе Іоанна, онъ наивно счелъ его безличностью и, далекій отъ мысли войти въ духъ царскихъ намѣреній, постараться о проведеніи въ жизнь царскихъ теорій, онъ отнесся ко всѣмъ этимъ намѣреніямъ и теоріямъ какъ къ продуктамъ пустаго воображенія. Въ силу этого онъ не понялъ своего назначенія и вмѣсто того, чтобы стать вѣрнымъ слугой Іоанна, онъ счелъ умѣстнымъ сдѣлаться его опекуномъ и замѣстителемъ. Отмахиваясь отъ царскихъ "фантазій", близоруко эксплоатируя царскую религіозность, наивно стараясь запугать Іоанна "дѣтскими страшилами" наказанія Божія, Сильвестръ ограждалъ покой своей мелкой дѣловитости и любезной его сердцу рутины. Но рутина не даетъ человѣку прочнаго оплота, она какъ болото втягиваетъ и засасываетъ всякаго, кто имѣлъ неосторожность ввѣриться ей. Іоаннъ прекрасно видѣлъ, куда клонилось дѣло. Онъ видѣлъ, что Сильвестръ "восхитился властью", что онъ "нача совокуплятися въ дружбу подобно мірскимъ" и "ни единыя власти не оставиша, гдѣ же своя угодники не поставиша". Такимъ образомъ, царь понималъ, что его новое орудіе уподобляется брошеиному за негодностію старому и что его новые дѣятели "худородные" выступаютъ на прежній путь, ведущій къ потускнѣнію царской власти и къ загрязненію политики интересами лицъ, ихъ родственниковъ, сторонъ и партій. Но, сознавая безпомощность своего безволія и по инертности свойственной слабохарактерному человѣку, Іоаннъ терпѣлъ столь противный его завѣтнымъ убѣжденіямъ ходъ дѣлъ, пока не произошло событіе, насильно принудившее царя оставить долголѣтнюю, поразительно выносливую пассивность.
   Мы подразумѣваемъ болѣзнь Іоанна Васильевича, во время которой бояре съ отцомъ Адашева во главѣ "восшаташася яко пьяніи" и съ крикомъ и гамомъ вокругъ одра больнаго царя отказывались присягать его сыну, между тѣмъ какъ Владиміръ Старицкій заявлялъ притязанія на престолъ, а Сильвестръ сочувственно относился къ этой преждевременной кандидатурѣ. Что думалъ и чувствовалъ Іоаннъ среди этого всколыхавшагося своеволія и предательства, можно понять изъ словъ сказанныхъ имъ Захарьинымъ и другимъ вѣрнымъ людямъ: "Если я умру, не дайте боярамъ сына моего извести, но бѣгите съ нимъ въ чужую землю, куда Богъ вамъ укажетъ. А вы, Захарьины, отъ бояръ будете первые мертвецы, такъ вы бы за сына моего и за мать его умерли и жены моей на поруганіе боярамъ не дали". Такимъ образомъ, карты дѣйствующихъ лицъ въ данный моментъ были открыты и Іоанну было ясно съ кѣмъ онъ имѣетъ дѣло. Онъ понималъ, что ему предстоитъ снова раскопать образовавшуюся вокругъ Сильвестра крѣпко сплоченную партію и разорвать новую сѣть, наброшенную новымъ комплотомъ на тронъ и государство. Семь лѣтъ колебался Іоаннъ предъ этою задачей, семь лѣтъ видѣлъ онъ отъѣзды недовольныхъ, пассивное недоброжелательство приближенныхъ, свое возраставшее одиночество и брюжжаніе скрытной непріязни Сильвестра. Наконецъ, слабовольный человѣкъ не выдержалъ и разразился взрывомъ жестокости, вспышки которой, впрочемъ, бывали не разъ и прежде.
   Историки справедливо замѣчаютъ, что Іоаннъ не имѣлъ враговъ настолько солидныхъ и опасныхъ, чтобы противъ нихъ умѣстно было употреблять серіозныя, "героическія" средства. И въ самомъ дѣлѣ, предъ Іоанномъ не поднимались твердыни феодальныхъ замковъ, къ нему не предъявлялись политическія программы прочныхъ, исторически сложившихся сословій. Боярство не представляло собою опредѣленнаго государственнаго класса, съ какимъ-либо опредѣленнымъ политическимъ смысломъ и своеобразною, сословною честью. Боярская среда была лишь конгломератомъ личныхъ притязаній, гдѣ никогда не зарождалось дружныхъ, солидарныхъ стремленій, а всегда бывало лишь соперничество вожделѣній отдѣльныхъ лицъ или родовъ и сторонъ. Бояре не предъявляли какихъ-либо хотя бы мнимыхъ политическихъ правъ; они пытались только эксплоатировать на пользу своихъ аппетитовъ фактъ своего происхожденія отъ князя Владиміра Святаго или историческій фактъ своей старинной дружинной близости къ средоточію правительственной власти. Въ пониманіи Курбскаго монархическіе планы Іоанна слагались въ слѣдующую наивную формулу: "Царь хочетъ одинъ веселитися на земли". И вотъ бояре, ревнуя къ этому "веселію", ломились въ "совѣтники" къ царю, вмѣстѣ съ которымъ имъ хотѣлось "держать" Русскую землю. Россіи никогда не угрожалъ аристократическій режимъ, но ей грозило расхищеніе власти, разнесеніе ея на части, по партіямъ, даже но семействамъ. Іоаннъ не имѣлъ предъ собой, въ лицѣ своихъ противниковъ, сколько-нибудь солидныхъ государственныхъ людей, въ истинномъ смыслѣ этого слова. Предъ нимъ были лишь любители "веселитися на земли", сторонники произвола. Стоитъ вспомнить для примѣра знаменитаго князя Курбскаго, съ его неуживчивостію, строптивостію и властолюбіемъ. По отъѣздѣ въ Литву, онъ достаточно показалъ свою политическую сущность, возбудивъ ненависть своихъ сосѣдей, обнаруживъ хроническое неповиновеніе королевскимъ указамъ и самое дикое своеволіе. Этотъ строгій судья.чужой жестокости продержалъ полтора мѣсяца двухъ человѣкъ въ ямѣ наполненной піявками...
   Іоаннъ отлично понималъ своихъ враговъ, онъ видѣлъ, что они "всяческомъ образомъ дивьяго звѣря распаляются", въ жаждѣ простора произволу, и что имъ нуженъ государь, который "ни чимъ же собою владѣюще понеже отъ всѣхъ повелѣваемъ есть". Іоанпъ понималъ смыслъ ихъ притязаній быть "царскими совѣтниками". Онъ зналъ, что народъ ненавидитъ этихъ совѣтниковъ, которые толпятся у трона, заслоняютъ землю отъ государя, компрометируютъ его власть своими беззаконіями и укрываются царскою порфирой отъ суда и отвѣта. Іоаннъ зналъ народный взглядъ, нашедшій себѣ выраженіе въ афоризмахъ книжниковъ-публицистовъ съ древнѣйшихъ временъ: "князь не самъ впадаетъ во многія вещи злыя, но думцы вводятъ", или "всякъ милостникъ подобенъ есть змѣи запазушнѣй". Зная все это, понимая, что единственную опасность для сердечныхъ отношеній между Русскимъ народомъ и престоломъ составляютъ эти навязчивые, патентованные "совѣтники", Іоаннъ хотѣлъ отстранить ихъ въ разрядъ вообще гражданъ Россіи и слугъ отечества.
   Такимъ образомъ, Іоанну Васильевичу не приходилось давать сраженія феодаламъ и осаждать ихъ замки. Его враги ютились въ его собственномъ домѣ. За каждою дверью, на каждомъ порогѣ онъ встрѣчалъ ихъ упорно жадные взоры и исполненныя тайныхъ вожделѣній фигуры. Но эта-то именно близость врага угнетала и раздражала впечатлительную душу царя. Лишенный практичности, онъ терялся въ безконечныхъ мелочахъ борьбы; его слабая воля изнемогала въ тенетахъ этой вѣчной домашней дрязги. Вмѣсто того чтобы поправить дѣло рядомъ постепенныхъ, систематическихъ мѣропріятій, Іоаннъ приходилъ въ нервное изступленіе. Послѣ многихъ разочарованій въ выборѣ орудій дѣятельности, онъ почувствовалъ паническій ужасъ. А между тѣмъ, какъ разъ въ это время Курбскій изложилъ свои взгляды, снялъ маску со своей партіи и бросилъ царю угрозу: "не мни насъ, яко уже погибшихъ"! Іоанну показалось, что у ногъ его разверзлась бездна. Въ крайнемъ смущеніи, онъ заметался изъ стороны въ сторону, безпокойно переѣзжалъ съ мѣста на мѣсто, помышлялъ о бѣгствѣ въ Англію и, наконецъ, уединился въ опричину.
   Съ истерзанною душой, съ изнуреннымъ муками тѣломъ, онъ заперся въ Александровской слободѣ, отдѣливъ ее крѣпкими стѣнами отъ остальной Россіи, съ ея старымъ нестроеніемъ, побѣдить которое у царя не хватало силъ и умѣнія. Іоаннъ сформировалъ вокругъ себя отрядъ людей, знавшихъ только царя и разорвавшихъ всякія узы родства и дружбы со всѣмъ постороннимъ міромъ. Среди этого отряда опричниковъ, которыхъ бояре называли "сатанинскимъ полкомъ", Іоаннъ облекъ свое существованіе въ монашескія формы, посѣщалъ заутрени, обѣдни, и на лбу его оставались знаки отъ усердныхъ и крѣпкихъ земныхъ поклоновъ. Здѣсь человѣкъ, потерявшій духовное равновѣсіе, тянулся, казалось, трепетными руками укрыться покровомъ религіи. Но въ уединеніи Александровской слободы Іоаннъ спасалъ не одну лишь собственную личность,-- вмѣстѣ съ нимъ здѣсь замкнулся и его идеалъ монарха, его формула царской власти. Какъ въ безпорядочномъ бредѣ больнаго человѣка можно подслушать его основныя грезы и стремленія, такъ и въ судорожныхъ движеніяхъ Іоанна за 1564 годъ можно уловить господствовавшія идеи и мечты царя. Съ полною ясностію мы видимъ, что Грозный хотѣлъ очистить государственную жизнь страны отъ сора всякихъ жадныхъ притязаній, онъ стремился обратить клокотавшія вокругъ него политическія похоти въ доступную для всѣхъ талантовъ гражданскую службу и должность, онъ надѣялся видѣть Россію осѣняемою во всѣхъ частяхъ равномѣрно правдой и защитой съ высоты престола. Эти мечты царя перешли въ наслѣдство будущимъ вѣкамъ нашей исторіи, но самъ Іоаннъ придумалъ для осуществленія ихъ совершенно негодное средство. Опричина есть непрактичнѣйшее изобрѣтеніе непрактическаго человѣка и въ этомъ смыслѣ она является типичнѣйшимъ созданіемъ Іоанна, разсматриваемаго съ точки зрѣнія печальной односторонности его существа. Опричина, какъ бездушная сила, какъ мертвая сѣкира, не могла служить разумнымъ проводникомъ какихъ-либо созидательныхъ политическихъ плановъ; она не способна была помочь технической неумѣлости Іоанна, она не могла поддержать и цѣлесообразно направить колеблющуюся и слабую волю царя. Какой пользы можно было ожидать отъ Малюты Скуратова и ему подобныхъ, отъ этихъ "царскихъ собакъ", умѣвшихъ только бросаться, сломя голову, по мановенію царской руки? Сама по себѣ хаотичная и тягостная странѣ, опричина была лишь расширеніемъ недостатковъ и слабостей Іоанна; благодаря ей, каждое судорожное движеніе царя сообщалось на далекія пространства изъ края въ край государства. Разочаровавшись въ поискахъ за удобнымъ орудіемъ управленія, изболѣвшись своею не въ мѣру впечатлительною душой, преисполнясь гнетущаго ощущенія сиротства, Іоаннъ схватился за опричину и ринулся впередъ, размахивая направо и налѣво этимъ страшнымъ оружіемъ. Кровь брызнула повсюду фонтанами и русскіе города и вѣси огласились стономъ. Іоаннъ не могъ не видѣть печальнаго оборота дѣлъ: никто изъ современниковъ не замѣчалъ въ его лицѣ улыбки довольства. Но нерѣшительная, слабая воля раскалилась и Грозный не могъ остановиться. Самое сознаніе дурныхъ поступковъ раздражало его и побуждало дѣлать другіе, еще худшіе. Разгоравшееся пламя его душевнаго ада извергало все большую и большую лютость. И вотъ, предъ нами казни, пытки, истребленіе Новгородцевъ, сыноубійство, угаръ крови и психопатическое бѣшенство. Со стѣсненнымъ сердцемъ взираемъ мы на эти сцены ужаса; трепетною рукой перелистываемъ страницы знаменитаго Синодика, останавливаясь съ особенно тяжелымъ чувствомъ на краткихъ, но многорѣчивыхъ отмѣткахъ: помяни Господи душу раба Твоего такого-то -- "сматерью, изженою, іссыномъ, издочерью"...
   Но, бросая еще разъ взоръ на печальное зрѣлище разсматриваемаго момента отечественной исторіи, оглядывая нагроможденныя предъ нами тѣла людей, истекающихъ кровью и бьющихся въ конвульсіяхъ агоніи, мы различаемъ среди нихъ человѣка, бывшаго причиной ихъ мученія. И что же мы видимъ? Мы видимъ, что этотъ человѣкъ отнюдь не наслаждался зломъ, которое сѣялъ. Среди страдальцевъ онъ мучился самъ. Мы видимъ его согбенную фигуру, обливающуюся холоднымъ потомъ страха предъ загробнымъ судомъ и осужденіемъ; мы различаемъ смуту его безпорядочныхъ движеній, его молитвенные земные поклоны, смѣняющіеся смертными приговорами, и его дрожащія руки, размахивающія мечомъ мести, затѣмъ простирающіяся въ кресту, чтобы въ слѣдующую минуту снова схватиться за орудіе казни. Мы слышимъ его потрясающій душу вопль: "Тѣло мое изнемогло, болѣзнуетъ духъ мой, струны душевные и тѣлесные умножились, и нѣтъ врача, который бы меня исцѣлилъ! Ждалъ я кто бы со мною поскорбѣлъ -- и нѣтъ никого, утѣшающихъ я не сыскалъ!... Молитесь о моемъ окаянствѣ, чтобы Господь даровалъ отпущеніе моихъ грѣховъ"! Не удивительно, что столь многія лица, изучая разсматриваемую эпоху, останавливались въ нерѣшимости, отвѣтить-ли на этотъ вопль страдальца жалостью и участіемъ, или отвернуться отъ палача съ суровымъ осужденіемъ.
   Въ силу приведенныхъ соображеній, а также памятуя твердо, что Іоаннъ не вторгался въ святилище народной души, не разбивалъ хранившихся тамъ кумировъ, но напротивъ мудро прозрѣвалъ условія будущаго роста своей страны,-- мы получаемъ возможность понять, почему народная память ограничилась присоединеніемъ къ его личности наименованія "Грозный" и почему она не проводила его въ могилу своимъ проклятіемъ.
   

IV.

   Переступивъ столѣтіе, мы снова встрѣчаемся въ Москвѣ съ кровавыми сценами пытки и казна. Молодой царь Петръ Первый, возвратившись изъ заграничнаго путешествія, производилъ расправу надъ мятежными стрѣльцами и ихъ единомышленниками. По описанію очевидцевъ, жертвы этой расправы были жестоко избиваемы кнутами, затѣмъ ихъ жарили на огнѣ, потомъ снова начинали сѣчь, послѣ чего опять тащили къ огню. Царь самъ составлялъ вопросы, самъ допрашивалъ, вымогая сознаніе. Для этой цѣли въ Преображенскомъ ежедневно пылало болѣе 30 костровъ. Здѣсь колесованные смотрѣли съ завистью на сворую смерть обезглавленныхъ. Энергичность расправы можно видѣть наглядно на судьбѣ подполковника Колпакова: послѣ долгаго ряда истязаній, онъ лишился языка и не въ состояніи былъ пошевелиться, почему его поручили попеченію царскаго врача. Негодуя на то, что лекарство возвращало ему, почти бездыханному, силы и жизнь только для новыхъ мученій, Колпаковъ схватилъ забытый врачомъ ножъ и поднесъ его къ горлу, въ намѣреніи пресѣчь свою жизнь и тѣмъ освободиться отъ мученій; но у него недостало силъ на исполненіе замысла, онъ выздоровѣлъ отъ нанесенной себѣ раны и снова былъ отправленъ на пытку... Иностранецъ Корбъ, въ своемъ дневникѣ, подъ 27 октября 1698 года, разсказываетъ объ истребленіи многихъ десятковъ стрѣльцовъ, причемъ придворные, принуждаемые царемъ, участвовали въ рѣзнѣ собственноручно. Князь Ромодановскій отсѣкъ четыре головы, Голицынъ былъ настолько несчастливъ, что неловкими ударами очень увеличилъ страданія жертвы, доставшейся на его долю. Меншиковъ хвалился тѣмъ, что отрубилъ 20 головъ. Рѣзня шла по всей обширной площади. Самъ царь, сидя верхомъ на лошади, "сухимъ глазомъ" глядѣлъ на всю эту трагедію; одно только сердило его, что у большинства бояръ, не привыкшихъ къ должности, которую онъ возложилъ на нихъ, тряслись руки, когда они принимались за дѣло.
   Мы не будемъ ни усиливать своими восклицаніями рельефность картины, ни набрасывать покрывало на ея ужасъ. Съ этой стороны дѣло говоритъ само за себя. Но если мы вглядимся пристально въ эти проявленія жестокости, то замѣтимъ глубокую разницу, лежащую между ними и аналогичными фактами исторіи Іоанна Грознаго. Здѣсь нѣтъ клокотанія нервной злобы, здѣсь нѣтъ психопатическихъ пароксизмовъ раскаленнаго и растравленнаго сердца; здѣсь не было и неуловимой, но мучительной связи между жертвами и палачомъ. Тутъ передъ нами не болѣе, какъ простая работа, или аккуратно исполняемое практическое дѣло. Когда патріархъ явился со своимъ заступничествомъ, Петръ сказалъ ему: "Зачѣмъ ты пришелъ сюда съ иконой? Убирайся и знай, что я чту Бога, быть-можетъ, болѣе, чѣмъ ты, но мой верховный санъ и долгъ повелѣваютъ мнѣ охранять народъ и карать въ глазахъ всѣхъ злодѣянія, клонящіяся къ его гибели". Другими словами, царь просилъ владыку отойти съ дороги и не мѣшать ему дѣлать нужное дѣло. Петръ хлопотливо уничтожалъ препятствія, нисколько не думая о томъ, что онъ рубитъ людей, съ плотью и кровью, съ тѣломъ и душой. Онъ заставлялъ придворныхъ участвовать въ дѣлѣ вовсе не по какимъ-нибудь побужденіямъ утонченной лютости или сладострастія мучительства, а просто въ качествѣ своихъ сотрудниковъ въ общей работѣ.
   Съ такою же прямолинейною и непреклонною рѣшительностью шелъ онъ къ осуществленію всѣхъ своихъ цѣлей; съ такимъ же дѣловитымъ хладнокровіемъ устранялъ онъ препятствія даже въ лонѣ собственной семьи. Свойства начатыхъ дѣлъ не могли не поселить въ царѣ неудовольствія по отношенію къ его супругѣ, Евдокіи Ѳедоровнѣ. Это была женщина стараго типа, рожденная для скромной жизни замкнутаго, семейнаго уклада и способная только чтить обязанности жены и матери, читать церковныя книги, да сокрушаться сердцемъ о вѣтренности мужа (cp. М. И. Семевскаго "Царица Екатерина Алексѣевна"). Но планы царя предъявляли иныя требованія. Петру нужна была женщина, цивилизованная до степени свободнаго разговора съ иностранцами, бойкая до степени смѣлыхъ танцевъ среди клубовъ табачнаго дыма ассамблеи, до умѣнія храбро осушать кубки,-- все равно, будь эта женщина изъ лавки Нѣмецкой слободы и будь общеніе съ нею не чуждо элементовъ совмѣстничества. Побуждаемый такими причинами, Петръ заключилъ Евдокію Ѳедоровну въ монастырь, причемъ онъ видѣлъ въ этомъ заключеніи лишь практически-нужную мѣру, а не драму изгнанія жены и разлученія матери съ сыномъ. Въ отношеніяхъ Петра къ этому сыну мы наблюдаемъ снова тѣ же черты. Усматривая въ характерѣ царевича наклонности, не гармонировавшія съ новымъ ходомъ дѣлъ, Петръ неоднократно выражалъ ему свои порицанія и угрозы. Не замѣчая въ сынѣ исправленія, онъ усиливалъ голосъ и становился все суровѣе и грознѣе. "Сколь много тебя бранивалъ",-- писалъ онъ въ полуоффиціальныхъ "объявленіяхъ" Алексѣю Петровичу.-- "и не точію бранилъ ной бивалъ, къ тому же сколько лѣтъ почитай не говорю съ тобой, но ничто сіе не успѣло". Надъ головой царевича все болѣе и болѣе сгущались опасныя тучи. "Если не обратишься,-- говорилъ ему твердый голосъ царя,-- то я весьма тебя наслѣдства лишу". Немного позже угроза повысила тонъ: "или отмѣни свой нравъ, или будь монахъ"; наконецъ, рѣчь отца въ сыну получила крайне рѣшительный характеръ: "я поступлю съ тобою какъ съ злодѣемъ". Чувствуя на себѣ эту неуклонно и неумолимо стягивавшуюся петлю, Алексѣй Петровичъ бѣжалъ въ Австрію. Онъ надѣялся укрыться тамъ и перевести свободно духъ, не постигая всей силы воли и непреклонности характера своего отца. Петромъ тотчасъ же пущены были въ дѣло дипломатическія уловки, хитрость, обманныя обѣщанія,-- и царевича вернули въ отечество. Начался сильный розыскъ, съ его обыкновенными аттрибутами, застѣнкомъ, дыбой, ссылками и кровью. Рѣшеніе судьбы бѣглеца поручено было судилищу изъ высшихъ духовныхъ и свѣтскихъ сановниковъ. Царь требовалъ, правда, чтобы судили "не елатируя ему" (то есть не обнаруживая излишней жестокости къ сыну въ угоду отцу), но нужное направленіе процесса понятно было всѣмъ заранѣе. Царевича пытали и присудили къ смерти, въ сущности, за одни намѣренія и предположенія, по справедливому замѣчанію Погодина. День спустя Алексѣй Петровичъ умеръ... Во всѣхъ трагическихъ перипетіяхъ этой исторіи мы напрасно ожидали бы встрѣтить какія-либо рѣзкія проявленія страданій родительскаго чувства. Здѣсь ничто не напоминаетъ намъ ни Брута, разбившаго собственными руками свое сердце во исполненіе велѣнія долга, ни сыноубійцу -- Іоанна IV, въ которомъ взрывъ необузданнаго гнѣва смѣнился долгою мукой неутѣшнаго раскаянія. Тутъ предъ нами лишь успѣшно исполненное мѣропріятіе: Петръ устранилъ человѣка, котораго,-- по наивному, но вѣрному выраженію князя М. М. Щербатова,-- "усмотрѣлъ быть неудобна къ принятію престола и въ содержанію начатыхъ дѣлъ".
   Съ великою силою характера и неуклонностью воли, въ личности перваго императора соединялась ненасытная практическая любознательность и неустанная практическая дѣятельность. Всѣмъ извѣстно, съ какою жадностью вглядывался онъ, во время заграничныхъ путешествій, во всѣ детали окружающаго, съ какимъ неусыпнымъ вниманіемъ обозрѣвалъ онъ музеи и анатомическіе театры въ Голландіи, съ какою страстью къ знанію онъ посѣщалъ въ Парижѣ типографію, академію, и присутствовалъ при разныхъ химическихъ опытахъ, при глазныхъ операціяхъ и пр. На чужбинѣ и дома, онъ всю жизнь проявлялъ неутомимый интересъ къ завоеваніямъ человѣческаго ума и въ области опытныхъ наукъ, и въ сферѣ общественно-политическаго устройства жизни. Онъ не могъ равнодушно слышать объ астрономическихъ открытіяхъ. Когда ему подарили въ Голштиніи глобусъ, онъ писалъ въ восторгѣ: "Признаюсь, все герцогство не могло бы выдумать пріятнѣйшаго мнѣ дара". Нѣкто Орфиреусъ распустилъ (въ 1705 году) слухъ, будто ему удалось открыть perpetuum mobile, и Петръ интересовался этимъ мнимымъ изобрѣтеніемъ до самой своей кончины. Вопросы и детали морскаго, военнаго, горнаго, промышленнаго дѣла ни на минуту не переставали волновать его душу. И вся эта любознательность не приводила лишь къ накопленію теоретическихъ свѣдѣній: неудержимая энергія дѣловитости побуждала императора тотчасъ же осуществлять и утилизировать эта свѣдѣнія. Изумленные подданные видѣли своего государя съ топоромъ въ рукахъ на верфи, они видѣли, какъ онъ собственноручно устраивалъ фейерверки, какъ онъ спѣшилъ въ числѣ первыхъ на пожары, какъ онъ дѣлалъ хирургическія операціи больнымъ, дергалъ зубы, разставлялъ пары для маскарадныхъ процессій. И все это -- въ перемѣшку съ непосредственнымъ участіемъ въ дѣлахъ управленія, съ постоянными- разъѣздами по Россіи и за границу, съ морскими и сухопутными походами и баталіями. Непостижимая сила вниманія Петра не пропускала самыхъ ничтожныхъ мелочей, не забывала, наирннѣръ, о починкѣ какой-нибудь лодки или покупкѣ нужнаго для чего-либо количества веревокъ. Практичность и детализмъ, свойственные духу императора, отражались рельефно въ его указахъ и законодательныхъ актахъ. Такъ, въ положеніи о пыткѣ, встрѣчаемъ замѣчанія о томъ, чтобъ особъ, "которыя къ пыткѣ приводятся, разсмотрѣть и, усмотря твердыхъ, безстыдныхъ и худыхъ людей пытать жесточее, тѣхъ же, кои деликатнаго тѣла и честные суть люди, легчее". Или, въ духовномъ регламентѣ, въ описаніи обязанностей епископовъ, читаемъ указанія, чтобъ осмотры епархій производились лѣтомъ, потому что тогда "не надобѣ сѣна, а дровъ мало треба, хлѣбъ, рыба, кормъ конской дешевляе; и можетъ епископъ не далеча отъ города на полѣ въ палаткѣ время перестоять, чтобы не трудить священства или гражданъ квартерою". Тутъ же замѣчанія о томъ, чтобы епископы смотрѣли во время объѣздовъ за своими слугами, ибо они "обычнѣ бываютъ лакомые скотины и гдѣ видятъ власть своего владыки, тамъ съ великою гордостію и безстудіемъ, какъ Татаре, на похищеніе устремляются".
   Таковъ былъ Петръ,-- человѣкъ замѣчательной, практической зоркости и великій мастеръ житейской техники. Ознакомившись съ образцами высокаго развитія этой техники за границей и желая сообщить ее своей странѣ, онъ принялся за дѣло съ невиданною энергіей и стремительностью. Зычнымъ окрикомъ онъ гналъ своихъ подданныхъ бѣгомъ по пути въ воспріятію европейски-разработанныхъ формъ жизни. Всѣхъ взрослыхъ дворянъ онъ скликалъ на вѣчную службу, отъ которой могли избавить только увѣчье, тяжкая болѣзнь или дряхлая старость. Молодежь онъ сгонялъ въ ученье, въ школу иностранцевъ, гдѣ учениковъ за провинности ожидали плети, батоги и кошки. Щедрою рукой разсыпалъ онъ русскихъ юношей по всему пространству Европы, въ Англіи, Голландіи, Франціи, Италіи и Испаніи, "учить кумпозъ, дѣлать мачты, строить лодки, учиться навигацкой наукѣ, артикулу солдатскому, биться на шпагахъ, на лошадяхъ ѣздить и танцовать, а также ремесламъ -- мѣдному, столярному" и пр. Петръ настойчиво зазывалъ иностранцевъ для заведенія въ Россіи фабрикъ и заводовъ: приглашалъ даже знаменитаго Дяуса (Ди. По) для рудокопныхъ дѣлъ и персидской торговой компаніи. Онъ бесѣдовалъ со свѣдущими европейцами, совѣщался съ знаменитыми философами и хлопоталъ объ учрежденіи въ Россіи академіи и музеевъ. Въ основанную имъ Кунштъкамеру привозили изъ-за границы разныя диковинки, въ родѣ "церебрума въ кранѣ" (восковой препаратъ черепнаго мозга), а со всѣхъ концовъ Россіи присылались сюда, "для куріозите", всякіе живые о мертвые, человѣческіе и животные "монструмы", причемъ изъ Ахтырки, отъ князя Голицына, доставлены были даже "двѣ собачки, которыя родились отъ дѣвки 66 лѣтъ (ср. Пекарскаго, I)". Здѣсь же хранилась "выдѣланная кожа" умершаго француза, великана Буржуа, котораго царь вывезъ за громадный ростъ изъ Кале... Реорганизуя армію и внутреннее государственное управленіе, Петръ реформировалъ самую внѣшность подданныхъ и мелочи ихъ житейскаго обихода. Онъ запрещалъ продажу русскаго платья и сапоговъ подъ страхомъ каторги и конфискацій. Онъ грозилъ за построеніе домовъ "не линейно" штрафами и галерами, и казнилъ кошками и каторгой тѣхъ, кто ѣздилъ "на невзнузданныхъ лошадяхъ". Его мысль была повсюду и онъ несся стремительнымъ ураганомъ, вовсе не нуждаясь въ понуканіяхъ Лейбница, который писалъ ему: "une ville est toujours plus belle, quand elle est bâtie tout d'un coup, que lorsqu' elle s'est formée peu-à-peu à diverses reprises".
   Этотъ громкій набатъ, будившій въ русскомъ обществѣ активность, самодѣятельность и предпріимчивость, эти могучія усилія царя сообщить всѣмъ отраслямъ русскаго общежитія усовершенствованную организацію и развитую технику,-- этотъ подвигъ Петра составляетъ истинную сущность его исторической роли и окружаетъ его образъ неотъемлемымъ ореоломъ величія. По нѣкоторымъ даннымъ можно думать, что самъ реформаторъ понималъ свое жизненное назначеніе именно въ этомъ смыслѣ; такъ, не задолго до смерти, онъ велѣлъ "вписать въ гисторію" свои мѣропріятія "о войнѣ, строеніи фортецъ, гавановъ, флотовъ, мануфактуръ всякихъ" и пр. Не говоритъ ли этотъ перечень о томъ, что Петръ считалъ своимъ главнымъ дѣломъ устроеніе названной выше стороны народной жизни? Чтобъ оцѣнить всю важность и крайнюю необхо* дикость этого дѣла, а вмѣстѣ и величіе намѣреній Петра, нѣтъ нужды зарываться мыслью въ глубь старины, вполнѣ достаточно оглянуться вдумчивымъ взоромъ на наше ближайшее прошедшее и даже на настоящее. Не будетъ излишнимъ пессимизмомъ, если мы скажемъ, что окружающее насъ ежеминутно и повсюду вопіетъ объ отсутствіи должнаго подъема практическаго духа, объ отсутствіи отчетливой организаціи и тщательной отчеканки житейскаго уклада. Это даетъ себя чувствовать каждому русскому человѣку, ведетъ ли онъ деревенскую жизнь или городскую, покупаетъ ли онъ или продаетъ, нанимаетъ или нанимается, судится ли, лѣчится, путешествуетъ, или даже просто пытается развлечься. Всюду и всегда онъ стоитъ лицомъ къ лицу съ механизмомъ жизни, который поражаетъ апатичностью своего движенія и отсутствіемъ отдѣлки и чистоты въ связи составныхъ частей. Конечно, этому механизму не угрожаетъ опасность полной остановки, но тягучій скрипъ его колесъ поистинѣ ужасенъ. Такая слабость организаціи и техники составляетъ, безспорно, темное пятно на русской жизни, и стремленіе Петра придти на помощь Россіи въ указанномъ отношеніи было его великимъ служеніемъ пользѣ и чести государства.
   Однако же, не должно терять изъ виду, что личность императора была не чужда односторонности, которая отразилась на характерѣ его дѣяній. Будучи чрезвычайно зоркимъ въ выборѣ ближайшихъ средствъ для достиженія ближайшихъ цѣлей, будучи талантливымъ практикомъ, Петръ не обладалъ охотой уноситься мыслью въ высь и даль. Основной, присущій ему грѣхъ заключается въ томъ, что онъ смотрѣлъ излишне просто на жизнь и на людей. Такая утрированная "трезвость" взгляда, не затемненная сложностью зрѣлища историческихъ, психическихъ и соціальныхъ перспективъ, придавала, конечно, рѣшимость и смѣлость Петру, но упомянутая сложность мстила за презрѣніе къ себѣ, сообщая дѣйствіямъ реформатора характеръ односторонности. Припомнимъ нѣсколько примѣровъ.
   Общеизвѣстны высокое уваженіе Петра къ наукѣ и его поистинѣ отеческія заботы о насажденіи образованія въ Россіи. Нельзя не преклоняться предъ просвѣтительными трудами императора, однако же, прислушиваясь ко всему, что говорено было имъ объ этомъ дѣлѣ, должно заключить, что образованію и знанію онъ придавалъ излишне тѣсный, утилитарный смыслъ. Обращаясь, напр., въ духовному регламенту, мы, правда, находимъ въ немъ справедливыя осужденія людей мнимо ученыхъ ("ибо отъ таковыхъ нѣсть горшихъ бездѣльниковъ") и возраженія на мнѣніе, будто наука есть источникъ ересей ("дурно многіе говорятъ что ученіе виновное есть ересей", которыя, на самомъ дѣлѣ, "бѣснуются отъ гордаго глупства, а не отъ ученія"). Но общій смыслъ прославленія науки и образованія здѣсь проникнуть принципомъ практической пользы: "Извѣстно есть всему міру, каковая скудость и немощь была воинства россійскаго, когда оное не имѣло правильнаго себѣ ученія и какъ несравненно умножилась сила его, когда державнѣйшій нашъ монархъ обучилъ оное изрядными регулами... Когда солдатъ ("ученый") хитро и сильно разбиваетъ, того виновно есть ученіе воинское... То жь разумѣй и объ архитектурѣ и о врачевствѣ и о всѣхъ прочихъ дѣлахъ". Эта же тенденція выступаетъ и въ другихъ разсужденіяхъ того времени о назначеніи ученыхъ и учебныхъ учрежденій. Такъ, въ уставѣ академіи, утвержденномъ въ 1724 г., читаемъ: "Прибыль сей академіи: I) что его императорское величество изъ своихъ подданныхъ ученые люди получитъ, 2) посему иноземцы будутъ пріѣзжать въ академію для обученія и деньги свои здѣ въ землѣ тратить, 3) которые поѣдутъ наши въ иностранныя земли, меньше денегъ будутъ тратить, понеже они больше въ одинъ годъ научатся, нежели въ десять лѣтъ".
   Смѣшивая, такимъ образомъ, Аполлона съ Гефестомъ, Петръ заботился о распространеніи въ Россіи практически полезнаго знанія. Но культивированіе образованія посредствомъ прикладныхъ наукъ есть то же, что насажденіе растеній вѣтвями въ землю. Само собою разумѣется, что неудобства этого метода должны были сказаться на судьбахъ будущаго. Затѣмъ, считая знаніе лишь слугой общественно-государственныхъ нуждъ, реформаторъ сгонялъ людей въ науку силой и учреждалъ суровые учебно-рекрутскіе наборы. Духовный регламентъ внушалъ просвѣтителямъ народа держать учениковъ насильно, не поддаваясь обманамъ, ибо "нѣкоторые притворяютъ себѣ глупость, желая отпуску въ домъ, какъ то другіе притворяютъ тѣлесную немощь для солдатства". Къ мѣрамъ насилія присоединялись мѣры искусственной приманки: "человѣка отъ академіи свидѣтельствованнаго на степень духовныя и гражданскія чести не можетъ упредить неученый".
   Оглядывая эти различныя (столь знакомыя намъ понынѣ) петли уловленія людей въ науку, можно подумать, что Петръ Великій былъ весьма нелестнаго мнѣнія о русскомъ человѣкѣ. Берхгольцъ дѣйствительно передаетъ слова, будто бы сказанныя Петромъ о своихъ подданныхъ: они прежде весьма мало были знакомы съ наукой, съ храбростью, вѣрностью и честью, но царь приказалъ однажды при штурмѣ Петебурга повѣсить нѣсколько человѣкъ, хотѣвшихъ бѣжать, и съ тѣхъ поръ русскіе люди стали мужественны и вѣрны. Мы отказываемся признать достовѣрнымъ это свидѣтельство простоватаго иностранца, но вотъ изреченіе принадлежащее Петру несомнѣнно: "Нашъ народъ -- яко дѣти, которыя никогда за азбуку не примутся, когда отъ мастера не приневолены бываютъ". Эта несчастная идея придала дѣятельности преобразователя тенденцію, о которой такъ искренно печалился Карамзинъ, говоря: "Презрѣніе къ самому себѣ располагаетъ ли человѣка и гражданина къ великимъ дѣламъ?.. Честью и достоинствомъ Россіянъ сдѣлалось подражаніе". Карамзинъ чувствовалъ, что приведенная фраза Петра грозитъ русскому духу опасностью обратиться въ эолову арфу, открытую всѣмъ четыремъ вѣтрамъ. Карамзинъ боялся засореніи русской жизни такимъ же соромъ чуждыхъ примѣсей, какимъ испорчена была съ первыхъ временъ реформы русская рѣчь {Всѣмъ извѣстенъ чудовищный притокъ варваризмовъ въ русскомъ языкѣ эпохи преобразованія. Приведемъ для примѣра первую попавшуюся фразу изъ дипломатическаго донесенія Куракина; "Желюзія не убавляется отъ многихъ потенцій, но что могутъ дѣлать? токмо паціенцію имѣть".}. Приниженіе народа, пережившаго рядъ вѣковъ почтенной исторіи, до степени малосмысленнаго ребенка, развязало руки всякимъ непризваннымъ "мастерамъ", которые съ высоты своего вершковаго знакомства съ западнымъ просвѣщеніемъ, стали считать себя авторитетными наставниками и полными хозяевами въ области духовной жизни народа. Понынѣ эти "мастера" совершаютъ свои подвиги, то возбуждая въ безпристрастномъ наблюдателѣ смѣхъ, то причиняя ему скорбь и отвращеніе. Одни изъ нихъ, усвоивъ кое-какъ а, Ѣ, е науки, съ забавною и поразительною самонадѣянностью оповѣщаютъ во всеобщее свѣдѣніе свои категорическія указанія о томъ, что слѣдуетъ читать народу, что долженъ народъ любить и уважать,-- тотъ народъ, который создалъ Слово о полку Игоревѣ и грандіозные образы богатырскаго и историческаго эпоса, сумѣлъ сохранить, среди многихъ кризисовъ, чистоту источника религіознаго чувства и выработалъ великое политическое зданіе, гораздо раньше, чѣмъ явилось вліяніе Запада "позолотить его верхушки"! Другіе "мастера", присоединяя къ комизму грустный драматизмъ, позволяютъ себѣ безсмысленный лепетъ о мнимой необходимости для Россіи отречься отъ собственной духовной физіономіи и лишиться своей національно-политической личности... Оставимъ эти печальные факты и возвратимся къ дальнѣйшимъ примѣрамъ.
   Петръ положилъ себѣ цѣлью поднять нравственный уровень народа, освѣжить душную атмосферу моральной жизни русскаго общества. Для осуществленія этой задачи, онъ смѣлою рукой распахивалъ всѣ двери, прорубалъ окна и устраивалъ вихрь вентиляціи; онъ изгонялъ старые обычаи угрозой своего гнѣва и осрамительныхъ казней; онъ приказывалъ составлять нравоучительныя книжки ("сочинить три книжицы небольшія"). Отдавая дань уваженія намѣреніямъ реформатора, мы не можемъ однако же не видѣть, что насажденіе морали "краткими книжками" напоминаетъ дѣтскій садъ изъ воткнутыхъ вѣтокъ, а вентиляція и гоненіе обычаевъ относится къ числу средствъ чисто внѣшняго характера. Въ глубинѣ дѣла, въ первой основѣ моральнаго человѣческаго благоустройства лежатъ два условія: умѣніе уважать человѣческое достоинство въ каждомъ своемъ ближнемъ, и умѣніе владѣть своими страстями, чтобы не быть рабомъ своей плоти. Только эти два великія умѣнія сообщаютъ людямъ и общежитію свойства нравственнаго благообразія. Но Петръ, герой внѣшней техники жизни, пренебрегъ этою внутреннею областью. По крайней мѣрѣ, изъ фактовъ не видно, чтобъ онъ придавалъ, во-первыхъ, надлежащее значеніе уваженію человѣка въ человѣкѣ. Обращаясь въ біографическимъ даннымъ, мы находимъ скорѣе нѣчто обратное. Такъ, въ одномъ заграничномъ письмѣ императора къ архангельскому вице-губернатору мы читаемъ: "Сыскать двухъ молодыхъ ребятъ самоѣдовъ но дурнѣе и по смѣшнѣе рожей, ихъ надо послать въ презентъ грандюку Флоренскому". Описывая возвращеніе царя изъ перваго путешествія, Корбъ говоритъ, что на празднествахъ въ Москвѣ шло стриженіе бородъ; царскіе шуты ходили съ ножницами, и къ кому они приближались, тому не позволялось спасать свою бороду, "подъ страхомъ получить нѣсколько пощечинъ". У того же Корба читаемъ, что царь, однажды, на ассамблеѣ, бывъ милостивъ со всѣми, "увидѣлъ что Алексашва (Меншиковъ) пляшетъ при саблѣ и напомнилъ ему пощечиной, что съ саблями не пляшутъ, отъ чего у того сильно брызнула кровь изъ носа". Въ томъ же дневникѣ записано объ одномъ пирѣ: "Не знаю, какой вихрь разстроилъ веселость до того, что его царское величество, схвативъ генерала Лефорта, бросилъ его на землю и попралъ ногами". А о другомъ праздникѣ: "Шамберсъ, по царскому повелѣнію, схватилъ Головина и крѣпко держалъ, а царь въ это время наполнялъ ноздри и ротъ послѣдняго салатомъ и уксусомъ (къ которымъ тотъ чувствовалъ природное отвращеніе); наконецъ, Головинъ закашлялся такъ, что у него бросилась изъ носа кровь". Такихъ мелкихъ, но выразительныхъ фактовъ разсказано множество въ свидѣтельствахъ современниковъ, въ автобіографіи Куракина, въ дневникѣ Берхгольца и т. д. Въ послѣднемъ разсказывается, между прочимъ, о томъ, что царь велѣлъ прибить оленьи рога къ дому одного придворнаго, вѣрность жены котораго была сомнительна. Знаменитые петровскіе маскарады также не стѣснялись личнымъ достоинствомъ участниковъ, иногда весьма заслуженныхъ сановниковъ. Одинъ изъ таковыхъ заупрямился однажды рядиться чертомъ и мазаться сажей; за это онъ былъ раздѣтъ до-нога и преображенъ въ демона на льду Невы; послѣдствіемъ явилась простуда и смерть. Невольно вспоминается давнее событіе съ Репнинымъ, который сбросилъ съ себя маску, надѣтую на него въ шутку Іоанномъ Грознымъ, и крикнулъ внѣ себя отъ гнѣва: "Чтобъ я, бояринъ, сталъ такъ безчинствовать"!... Правда, черезъ два дня его убили, но все же общій колоритъ картины здѣсь вполнѣ иной.
   На ряду съ отсутствіемъ уваженія къ человѣческой личности, мы видимъ отсутствіе въ петровское время стремленій ввести дисциплину въ нравственный строй человѣческаго сердца. Напротивъ, устраненіе старыхъ обычаевъ, сдержекъ и барьеровъ какъ бы расчищали просторъ для своеволія плоти. Нѣмецкая слобода и иные очаги иноземной вольницы и авантюры явились разсадниками вкусовъ къ свободѣ общенія половъ и къ легкому порханію среди цвѣтовъ удовольствія. Старорусская порочность также пріободрилась, почувствовавъ надъ собою облегченіе гнета постовъ, поклоновъ, бдѣній и прочихъ орудій старомодной, аскетическо-монашеской педагогіи. Въ обществѣ пробѣжалъ пріятный электрическій токъ инаго жизневоззрѣнія, слагавшагося въ формулу "удовлетворенія естественныхъ человѣческихъ потребностей". Въ воздухѣ разлился ароматъ карнавала и широкая попойка, пьянство до полусмерти и даже до смерти, водворились въ нашемъ обиходѣ. Чтобы видѣть гомерическіе размѣры питья того времени, достаточно прочитать записки Берхгольца, книга котораго вся насквозь сочится виномъ, какъ хорошо напитанная губка.
   Продолжая нашъ быстрый перечень неизбѣжныхъ послѣдствій ультра практичности духовнаго склада Петра Великаго, мы остановимся на общемъ духѣ его политическихъ стремленій. Внѣ всякаго сомнѣнія, преобразователь хотѣлъ реорганизовать русскіе государственные порядки, внести сюда отчетливость функціонированія властей, оживить народный политическій смыслъ и создать въ Россіи бодрый духъ гражданственности. Но, какъ энергическій техникъ, Петръ полагалъ возможнымъ достигнуть всего этого перестройкой учрежденій, строгостью законовъ и обильнымъ дождемъ регламентовъ, указовъ и распоряженій. Игнорируя медленный путь взрощенія политическихъ добродѣтелей изъ лона устойчиво развивающихся историческихъ традицій, Петръ не всегда держался должной мѣры осторожности, чтобы не вносить въ среду народнаго сознанія нежелательнаго недоумѣнія. Въ быстротѣ своего движенія онъ иногда внушалъ народу, съ законодательныхъ скрижалей, идеи западныхъ "пуффендорфіевъ" и иностранныя теоріи, ничего не имѣющія общаго съ русскою политическою сущностью. Съ другой стороны, въ горячкѣ строительства онъ часто заслонялъ государство своею собственною архитекторскою личностью, своею собственною личною волей, мыслью, мечтой, даже прихотью, что также не гармонировало съ духомъ русскихъ государственныхъ понятій. Если на Западѣ считалось возможнымъ полагать въ основу государства принципъ "sic volo, sic jubeo", если тамъ находили возможнымъ отдѣлять совершенно право отъ морали, смотрѣть на государство какъ на средство "сдѣлать ненужною совѣсть" и строить политическое зданіе на одномъ чувствѣ страха предъ наказаніемъ,-- то русскіе взгляды были значительно иные. Согласно этимъ взглядамъ, законъ и правосудіе никогда не сводились до значенія орудій политическихъ цѣлей, а понятіе о преступленіи не отождествлялось съ понятіемъ о запрещенномъ дѣйствіи. У насъ (какъ справедливо замѣчаетъ г. Филипповъ, Юрид. Вѣстн., 1890, V) преступникомъ считался только тотъ, кто совершалъ "дурное дѣло, забывъ страхъ Божій и христіанскій законъ и презрѣвъ царское велѣніе".
   Петру желалось, чтобъ его подданные прониклись уваженіемъ въ закону и его исполнителямъ, но подданные видѣли, что многіе изъ этихъ исполнителей, замѣняя добросовѣстное служеніе дѣлу рвеніемъ угодить волѣ царя, позволяли себѣ вопіющій произволъ, совершали многія неправды и ненасытно расхватывали деревни съ "православными душами". Съ тѣмъ вмѣстѣ народъ часто созерцалъ государственныхъ людей, всѣхъ этихъ сенаторовъ и членовъ коллегій, одѣтыми въ угоду царской потѣхѣ въ шутовскіе костюмы, въ которыхъ они являлись даже на службу, судили тяжбы и вершили дѣла управленія... Петру хотѣлось воспитать въ Россіи смѣлое, благородное гражданское чувство, которое побуждало бы подданныхъ трудиться вѣрой и правдой на пользу отечества, но онъ не остерегся развить въ странѣ небывалое шпіонство. Изъ конца въ конецъ государства зазмѣилось предательство и закипѣла злоба извѣта, ибо шпіонство, излюбленное оружіе мести и человѣконенавистничества, поощрялось и за доносы "всякаго чина людямъ давано было награжденіе не малое, со всякимъ удовольствіемъ, съ повышеніемъ въ чинахъ". Самыя отдаленныя окраины Россіи огласились кривомъ "слово и дѣло"; въ отвѣтъ на этотъ крикъ послышались болѣзненные стоны, которые проносились по.всей территоріи страны и концентрировались въ застѣнкахъ Тайной Канцеляріи, обращаясь тутъ въ вопли нестерпимаго страданія. Конечно, эта музыка была весьма плохою колыбельною пѣснью для воспитанія гражданскихъ доблестей. Преобразователь надѣялся ускорить дѣло обновленія страны безпощаднымъ подавленіемъ неразумнаго недовольства, но излишняя простота его взгляда на жизнь и на людей помѣшала ему замѣтить, что среди многосложности исихическаго и соціальнаго міра отнюдь не всегда кратчайшія дороги суть лучшіе пути.
   Въ заключеніе обратимся къ группѣ фактовъ, которые мало останавливали на себѣ вниманіе историковъ, но тѣмъ не менѣе представляютъ собою чрезвычайно яркое выраженіе разсматриваемой односторонности духовнаго склада реформатора. Мы говоримъ о продуктахъ "юмора" Петра и, главнымъ образомъ, объ учрежденіи, носившемъ названіе "всепьянѣйшаго собора".
   

V.

   Старорусская жизнь, какъ извѣстно, была проникнута стойкою, живою и дѣятельною религіозностью. Но по слабости человѣческой эта религіозность не была чужда кое-гдѣ недостатковъ. Мы подразумѣваемъ проявленія ханжества, которому принадлежитъ одно изъ первыхъ мѣстъ въ средѣ человѣческихъ пороковъ. Ханжество или пустосвятство грязнитъ и опустошаетъ святую святыхъ нашей души. Оно истребляетъ великое внутреннее содержаніе благочестія, оставляя одну лишь внѣшнюю его оболочку. Подъ эту опустошенную оболочку немедленно заползаютъ низменныя побужденія, позорныя страсти и начинаютъ здѣсь на просторѣ клубиться, множиться и развиваться. Самую закоренѣлую злобу можно заставать оглянуться съ грустью, хотя на минуту, на свѣтлыя выси забытаго добра и вздохнуть объ утраченномъ богоподобіи. Но пустосвятъ остается глухъ ко всѣмъ словамъ и вразумленіямъ. Утопая въ моральной грязи, онъ сохраняетъ самодовольство спокойной совѣсти. Онъ сдѣлалъ все что требуется, онъ молился, постился и подавалъ милостыню; онъ заранѣе расплатился за свои грѣхи и внесъ солидный задатокъ за приличное мѣсто въ царствѣ небесномъ. Далекій отъ всякаго критическаго къ себѣ отношенія, онъ самъ охотно и смѣло выступаетъ въ роли обличителя чужаго невѣрія, въ роли карателя чужаго нечестія. Душа ханжи -- безнадежно мертвый нравственный трупъ, способный только заражать среду, которая его окружаетъ. Зоркій взглядъ Петра уловилъ эти печальныя свойства ханжества. Онъ справедливо говорилъ и повторялъ, что въ этомъ порокѣ гнѣздятся всѣ грѣхи, что въ ханжествѣ скопляются всѣ преступленія, "прикрытыя кожей агнца". Петра возмущали проявленія въ народѣ внѣшней религіозности, которую онъ изображалъ въ такихъ чертахъ: "О вѣрѣ и любви мало знаютъ и не прямо что знаютъ, а о надеждѣ и не слыхали, понеже всю ее кладутъ на пѣніе церковное, постъ и поклоны и прочее тому подобное, какъ-то: строеніе церквей, свѣчи и ладонъ". Ссылаясь на велѣніе Спасителя: "блюдитеся отъ кваса фарисейскаго, еже есть лицемѣріе", преобразователь воздвигъ гоненіе на пустосвятство съ тою же энергіей, съ какою онъ постоянно преслѣдовалъ излишнія и неправильныя притязанія лицъ духовнаго чина.
   Конечно, говоря вообще, пастыри Русской церкви, въ противоположность западному духовенству, не были обуреваемы властолюбивыми вожделѣніями. Содѣйствуя росту русскаго самодержавія, они не старались обратить его въ пьедесталъ своего личнаго возвышенія. "У насъ не было", цитируемъ слова архіепископа Амвросія (Церковн. Вѣд. 91 г., 6),-- "папы въ смыслѣ намѣстника Христова на землѣ, непогрѣшимаго главы церкви, однимъ своимъ словомъ отверзающаго двери рая, верховнаго законодателя и властителя надъ душами человѣческими и надъ царствами земными; у насъ не было ""директоровъ совѣсти"", какъ въ римскомъ духовенствѣ, порабощавшихъ себѣ умы и воли вѣрующихъ въ своихъ личныхъ видахъ, нравственныхъ и политическихъ". Пастыри нашей церкви совершали въ общественно-государственной жизни страны то же дѣло, какое дѣлаютъ религія и совѣсть въ жизни благочестиваго человѣка. Этотъ человѣкъ занимается своими разнообразными житейскими дѣлами совершенно свободно; онъ воздѣлываетъ землю или торгуетъ, онъ учится или служить, онъ разсчитываетъ, соображаетъ и подыскиваетъ средства для тѣхъ или иныхъ своихъ цѣлей. Но все это онъ дѣлаетъ при свѣтѣ своей религіозности, при постоянномъ ея контролѣ, который въ случаяхъ уклоненія человѣка отъ праваго пути возстаетъ неподкупнымъ укоромъ совѣсти. Русское духовенство полагало своимъ назначеніемъ олицетворять собою совѣсть государства. Оно понимало, что непосредственное погрязаніе въ сутолоку жизни потемняетъ чистоту его великаго служенія. Духовное лицо, держась благоговѣйно креста, сохраняетъ высокое значеніе учителя добродѣтели и стража благочестія, тогда какъ, оставляя крестъ, оно становится обыкновеннымъ человѣкомъ, простымъ обывателемъ, лишь эксплоатирующимъ рясу. Пастыри русской церкви стояли на высотѣ своего долга; они не пытались захватывать оружіе изъ чужаго арсенала, не спускались до того, чтобы вбивать свои поученія молотомъ грубаго насилія. Они не втунѣ носили наименованіе святителей? отъ нихъ дѣйствительно струился свѣтъ благочестія и святости, благороднаго тождества слова и дѣла. И эта-то именно неразрывность въ нихъ святаго слова и святаго примѣра побѣждала имъ сердца и дѣлала ихъ истинными просвѣтителями народа.
   Но если таковъ былъ характеръ дѣятельности русскаго духовенства вообще, то нельзя однако же отрицать, что бывали въ этой дѣятельности и отступленія въ другую сторону. Исторія занесла на свои страницы прорывавшіеся въ жизни взгляды, которые формулировались въ такіе тезисы; "Патріархъ есть второй царь, перваго царя большій", или "Богъ, когда сотворилъ небо и землю, тогда повелѣлъ свѣтить двумъ свѣтиламъ -- солнцу и лунѣ, и черезъ нихъ показалъ намъ власть архіерейскую и царскую". Бывали и указанія относительно оправданія цѣлью средствъ и дозволительности въ политическомъ обиходѣ "богопремудростнаго коварства". (Ср. проф. Иконникова: Опытъ изслѣдованія о культурномъ значеніи Византіи въ русской, г. Дьяконова: Власть Московскихъ государей). Но всѣ такія идеи, бывшія -- повторяемъ -- лишь случайною примѣсью въ нашей жизни, совершенно не ладили съ утвердившимся народнымъ сознаніемъ. Выражая это сознаніе, Іоаннъ Грозный категорически говорилъ: "Нѣтъ царства, которое не разорилось бы, будучи въ обладаніи клириковъ". Въ томъ же смыслѣ высказывалась и вся наиболѣе популярная литература тѣхъ временъ. Напримѣръ, въ апокрифическомъ памятникѣ XVI вѣка (Бесѣда преподобныхъ Сергія и Германа Валаамскихъ чудотворцевъ, изд. 1890 г.) мы читаемъ: "Не иноческимъ воеводствомъ, ниже ихъ храбростью грады крѣпятся и міръ строится, но ихъ постомъ и молитвою и непрестанными слезами. Не съ иноки Господь повелѣлъ царямъ царства и грады и волости держати и власть имѣти: инокамъ повелѣ Господь за царя и великихъ князей, въ смиренномъ образѣ, Бога молити". Въ такомъ же духѣ предприняты были мѣры Петра Великаго, чтобы предупреждать проявленія притязаній, по существу чуждыхъ исторической роли русскаго духовенства. Раздраженный близостью нѣкоторыхъ лицъ духовнаго званія къ Алексѣю Петровичу, Петръ восклицалъ во время процесса цесаревича: "Ой, бородачи! Многому злу корень старцы и попы! Отецъ мой имѣлъ дѣло съ однимъ бородачемъ, а я съ тысячами. Не будутъ они летать, скоро, скоро"! Въ Духовномъ регламентѣ, дѣйствительно, выступило энергическое стремленіе поставить барьеръ "папистическимъ" проявленіямъ. Разсказывая о папскихъ притязаніяхъ, регламентъ прибавляетъ: "Да не вспомянутся подобные и у насъ бывшіе замахи". И вотъ, въ отвращеніе такихъ "замаховъ", регламентъ выдвигаетъ радикальныя мѣры и длинный рядъ установленій, иногда даже излишне мелочныхъ и ревнивыхъ: "Чтобъ епископовъ подъ руки не вожено и въ землю бы онымъ нодручная братія не кланялась", "чтобъ епископамъ воздавалась умѣренная честь, а лишняя и почитай равно царская да не будетъ" и т. д. Если вѣрить иностранцамъ, Петръ придавалъ особенное значеніе своимъ мѣропріятіямъ по этому вопросу. Такъ, однажды, въ отвѣтъ на сравненіе его съ Людовикомъ XIV, онъ сказалъ (см. Mémoires sieur de Villebous): "Се parallèle n'est pas juste. Louis XIV a été plus grand que moy en bien des occasions, mais ce que j'ay fait le plus que luy, et ce en qoiy je luy ay été fort supérieur, c'est que j'ay réduit mon clergé à la paix et à l'obéissance, tandis qu'il s'est laissé dominer par le sien".
   Борясь съ наблюдаемыми въ народной жизни проявленіями суевѣрія и ханжества, излѣчивая притворныхъ кликушъ нещадными плетьми, вырѣзывая "гангрену" мнимаго, тунеядствующаго монашества и отвращая "папистическіе замахи" обращеніемъ духовной власти въ духовное вѣдомство (мы не останавливаемся на разсмотрѣніи всѣхъ этихъ мѣръ), Петръ Великій воспользовался для истребленія ненавистныхъ ему золъ еще однимъ средствомъ: онъ направилъ противъ нихъ оружіе ироніи, насмѣшки. Съ практической точки зрѣнія нельзя не признать, что преобразователь употребилъ весьма дѣйствительное и сильное средство. Тонкое жало ироніи, на самомъ дѣлѣ, можетъ производить огромное дѣйствіе; это поистинѣ тотъ ничтожный комаръ, который способенъ оставаться побѣдителемъ въ борьбѣ съ могучимъ львомъ. Именно насмѣшка явилась, напримѣръ, всесокрушающимъ авангардомъ западно-европейской эпохи Возрожденія. Исторія шла тогда еще долго старымъ путемъ; важные и серіозные факты торжественно слѣдовали другъ за другомъ въ прежнихъ формахъ, но въ это же время снизу, изъ лова обыденнаго общежитія, поднималась новая оцѣнка этихъ фактовъ: здѣсь сатира открывала на всеобщую потѣху мелкое въ важномъ и забавное въ серіозномъ. Дѣло, начатое громкимъ смѣхомъ трубадуровъ и аллегорическими каррикатурами басенъ о Лисѣ, завершилось академически-тонкою сатирой Похвалы глупости Эразма и грубымъ солдатскимъ сарказмомъ Писемъ темныхъ людей.
   Къ сожалѣнію, иронія Петра простиралась слишкомъ далеко. Предавая посмѣянію старинные предразсудки, онъ заставлялъ шутовъ продѣлывать внѣшніе пріемы этихъ предразсудковъ. Но, къ сожалѣнію, смѣхъ не удержался въ должныхъ границахъ. Безчисленныя свидѣтельства описываютъ намъ шутовскія свадьбы, съ исполненіемъ всѣхъ обрядовъ, причемъ въ церкви слышались шутки и раздавался общій хохотъ. На похоронахъ карликовъ устраивали комедіи: маленькіе люди окружали гробъ, маленькія лошади везли колесницу и процессію сопровождалъ "маленькій попикъ"... Еще рельефнѣе выступало то, о чемъ мы говоримъ, въ учрежденіи, извѣстномъ подъ названіемъ "всепьянѣйшій соборъ". Петръ всю жизнь интересовался этимъ учрежденіемъ, постоянно работалъ надъ его уставомъ, самъ сочинялъ его обряды и собственноручно писалъ инструкціи. Еще въ началѣ своего царствованія, до Азовскихъ походовъ, онъ возвелъ своего бывшаго воспитателя, салоннаго къ спиртнымъ напиткамъ, старика Зотова, въ санъ князя-папы. Этого сановника окружали кардиналы, въ которые Петръ опредѣлялъ людей по разнымъ соображеніямъ: то по извѣстной невоздержанности ихъ жизни, то по ихъ приверженности къ старинѣ и проч. Въ числѣ кардиналовъ перебывали представители самыхъ древнихъ и знаменитыхъ русскихъ фамилій. Всѣ эти лица были облечены въ соотвѣтственные костюмы и обязаны непросыпною попойкой поддерживать свое достоинство. Они были непремѣнными участниками всѣхъ празднествъ, публичныхъ шутовскихъ процессій и пировъ, откуда ихъ развозили замертво по домамъ, причемъ, какъ говоритъ Вилльбоа, "l'on se servit d'yswotchiques sur les quels on les jeta comme l'on auroit chargé des bêtes mortes". Шельмованію этой компаніи не было границъ. Берхгольцъ подробно описываетъ, напримѣръ, какъ переправлялись однажды кардиналы черезъ Неву на бочкахъ, "одинъ за другимъ какъ гуси", а впереди нихъ плылъ князь-папа въ котлѣ съ пивомъ. Мало по малу, выработался полный "чинъ избранія" папы. Акту избранія предшествовала процессія по главнымъ улицамъ города; здѣсь шли пѣвчіе, нищая братія, шутовскіе діаконы, попы, архимандриты и, наконецъ, Бахусъ, "несомый монахами великой обители".
   Эта выходящая изъ береговъ насмѣшка не ограничивалась къ тому же чуждымъ для насъ папствомъ и далекимъ отъ насъ Римомъ. Она принимала очень часто мѣстный колоритъ. Князь-папа отождествлялся съ патріархомъ, въ окружавшей его шутовской іерархіи главныя лица назывались "владыками" различныхъ городовъ, а самъ Петръ занималъ здѣсь мѣсто "протодіакона". Никита Зотовъ въ письмахъ называлъ себя "всесвятѣйшимъ" и подписывался: "благословеніе вамъ преподаю Smirenii Anikit". Другой князь-папа, Петръ Бутурлинъ, оканчивалъ свои посланіи подписью: "Митрополитъ Петро благословеніе посылаю". Въ его перепискѣ попадаются шутки, въ родѣ слѣдующей: "Преосвященный Петро Карчага провинился... ежели поки также провинится, то отдастъ онъ къ послуженіе, на нѣсколько времени, во всякую волю жену свою Аксинью Михайловну"... Такимъ образомъ, священныя званія, пользовавшіяся на Руси благоговѣйнымъ уваженіемъ въ теченіе вѣковъ, профанировались безо всякой сдержки, вмѣстѣ съ религіозными обычаями и церковными обрядами. Умышленно распространяемыя повсюду картины съ изображеніями неопрятной компаніи "всепьянѣйшаго собора", въ церковныхъ одѣяніяхъ, разносили въ народѣ душевную отраву. Наивный панегиристъ Петра, курскій купецъ Голиковъ, описывая свадьбу "патріарха" Зотова, съ сопровождавшимъ ее шутовствомъ и съ совершеніемъ обряда вѣнчанія жалкаго старика "соотвѣтственнымъ случаю", девяностолѣтнимъ священникомъ, замѣчаетъ съ особеннымъ удареніемъ, что присутствовавшій народъ, "толь-1 ко уважавшій достоинство патріарха, въ сіи дни съ великимъ смѣхомъ забавлялся на счетъ онаго". И дѣйствительно, едва ли можно представить себѣ картину болѣе поучительную, чѣмъ это зрѣлище густыхъ толпъ черни, разражавшейся криками: "Патріархъ женился! Да здравствуетъ патріархъ съ патріаршей"!... Такъ далеко шла иронія Петра.
   Историкъ Соловьевъ пытался отрицать какую-либо заднюю мысль въ учрежденіи "всепьянѣйшаго собора". Это была, говоритъ онъ, простая игра; если же считать "соборъ" орудіемъ насмѣшки, направленной противъ сана патріарха и т. д., то нужно было бы придти къ заключенію, что Петръ хотѣлъ посмѣяться и надъ царскою властью, ибо въ параллель съ княземъ-папой существовалъ и князь-кесарь. Съ этимъ доводомъ нельзя согласиться. Вспоминая каррикатурные аттрибуты сана князя-кесаря, вспоминая о томъ, какъ жена килзя-кесаря постоянно играла на пирахъ роль древне-русской царицы, въ старинномъ костюмѣ, и принимала съ важностью всѣ почести, къ великой потѣхѣ надъ стариной, вспоминая, наконецъ, какъ въ маскарадахъ возили на ручныхъ медвѣдяхъ людей, одѣтыхъ въ платья прежнихъ бояръ, и т. д.,-- мы видимъ во всѣхъ этихъ фактахъ рѣшительность человѣка, предъ всеупрощающимъ взоромъ котораго рисовалось государство, очищенное отъ всякихъ "ненужныхъ" историческихъ традицій и обращенное въ корабль, гдѣ энергическій шкиперъ, съ голландскою трубкой въ зубахъ, направляетъ курсъ прямолинейно къ намѣченной цѣли, среди "пустоты" безбрежнаго моря. Мы не будемъ комментировать историческое значеніе "всепьянѣйшаго собора". Здѣсь ударъ, занесенный надъ болѣзненными явленіями общежитія, пришелся по самому источнику духовной жизни. Вдумчивая мысль каждаго зрителя можетъ возсоздать передъ собою перспективу послѣдствій такой неосторожности; чуткое ухо каждаго наблюдателя можетъ уловить эхо этого удара, перекатившееся изъ десятилѣтія въ десятилѣтіе, изъ вѣка въ вѣкъ.
   Странно было бы сравнивать учрежденія опричины и "всепьянѣйшаго собора" съ политической точки зрѣнія. Но эти политически несоизмѣримые факты имѣютъ другъ съ другомъ общее въ томъ, что опричина явилась типичнѣйшимъ сознаніемъ непрактическаго царя, а "всепьянѣйшій соборъ" -- типичнѣйшимъ дѣломъ ультра-практическаго императора. Углубляясь мыслью въ существо "собора", мы получаемъ возможность наилучшимъ образомъ постигнуть то гнетущее, жуткое ощущеніе душевной тоски, которою отозвался въ народѣ благонамѣренный трудъ преобразователя и которая характерно выразилась въ отвѣтѣ Кикина Петру. "Почему ты, спрсьилъ Петръ у осужденнаго на смерть Кикина,-- бывъ человѣкомъ умнымъ, шелъ противъ меня"? Кикивъ отвѣчалъ: "Умъ любитъ просторъ, а отъ тебя ему тѣсно". Излишне широкія и смѣлыя тенденціи "собора" лучше всего объясняютъ намъ также поразительный фактъ, что колоссальныя усилія великаго "работника на тронѣ" сопровождались циркулированіемъ въ обществѣ и въ толпѣ каррикатуръ, подобныхъ картинѣ: "Мыши кота погребаютъ", гдѣ пародія на былыя торжества и шутовскія процессіи изображаетъ мышей, которыя везутъ "рогожи коту на саванъ" и хлопочутъ, "какъ бы поглубже велѣть про кота яму обрыть и поглубже его зарыть". Та же склонность преобразователя срубать деревья, чтобы достать съ нихъ плоды, склонность, ярко выраженная во "всепьянѣйшемъ соборѣ", даетъ намъ ключъ къ пониманію послышавшихся, послѣ смерти Петра, глухихъ рыданій и ретроспективныхъ сѣтованій: "Учали быть вездѣ противу благочестія бесѣды, и кто каковое хотѣлъ на церковь поношеніе говорилъ, и всякое развратное и слабое житіе имѣти учили смѣло, всякое благочестивое христіанское дѣло единымъ словомъ -- суевѣріемъ называемо было. Кто хотя мало постникъ или воздержникъ, то у нихъ званъ былъ раскольщикомъ, лицемѣромъ и ханжей. И весь россійскій благочестивый народъ плачущими очима съ болѣзнею сердца сіе видѣлъ". Такимъ образомъ, народный смыслъ чувствовалъ смѣну стараго нравственнаго, аскетически-монашескаго идеала новымъ европейскимъ принципомъ "удовлетворенія естественныхъ человѣческихъ потребностей", и онъ скорбѣлъ по прежнему идеалу, инстинктивно трепеща въ опасеніи, чтобы не водворилась въ жизни эманципированная плоть.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru