Ярош Киприан Николаевич
Русские и иностранные критики России

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

ПАРАЛЛЕЛИ.

Собраніе статей: Русскіе и иностранные критики Россіи.-- Психологическая параллель.-- Забота о ближнемъ.-- Сила власти и должностная отвѣтственность.-- Дорожное дѣло въ Россіи

Проф. К. Ярошъ.

ХАРЬКОВЪ.
Типографія Адольфа Дарре, Рыбная улица, д. No 28.
1892.

   

ИНОСТРАННЫЕ И РУССКІЕ КРИТИКИ РОССІИ.

1.

   Посѣтивъ проѣздомъ, во время своего южнаго путешествія, Кіевъ, Екатерина II спросила у сопровождавшихъ ее пословъ, англійскаго, французскаго и австрійскаго, какъ имъ нравится городъ? Выслушавъ отвѣты дипломатовъ, Императрица замѣтила съ улыбкой, что въ ихъ мнѣніяхъ ясно выразились отличительныя свойства ихъ національностей.
   Изъ этого тонкаго замѣчанія можно съ полной справедливостью сдѣлать широкое и разностороннее обобщеніе. И въ самомъ дѣлѣ, всѣ, такъ называемые "отзывы иностранцевъ" неизбѣжно, по свойствамъ человѣческой природы, должны быть запечатлѣны характеромъ національной субъективности. Попадая въ среду незнакомыхъ явленій чужой жизни, иностранецъ оглядывается съ любопытствомъ, присматривается и высказываетъ сужденія объ окружающихъ фактахъ. Такія сужденія неминуемо входятъ важною составною частью въ его мысли и слова, вслѣдствіе чего его "описанія" являются не какимъ-либо фотографическимъ, или, вообще, объективнымъ изображеніемъ видѣннаго и наблюденнаго, а приговоромъ, результатомъ суда надъ этими описанными явленіями.
   Но тутъ возникаетъ важный вопросъ: на основаніи чего производитъ иностранецъ свой судъ? Откуда беретъ онъ тѣ аршины, масштабы, мѣрила и критеріи, которые онъ прикладываетъ къ оцѣниваемымъ фактамъ? На этотъ вопросъ возможенъ одинъ отвѣтъ: иностранецъ привозитъ свои мѣрила съ собою. Онъ является въ предѣлы чужой жизни съ багажемъ привычекъ и вкусовъ, усвоенныхъ у себя дома; онъ дѣлаетъ разсортировку наблюдаемаго, на основаніи своихъ взглядовъ и идеаловъ, на основаніи того, что онъ привыкъ любить и ненавидѣть. Такимъ образомъ, передъ нами выясняется, что означаютъ и чего стоятъ его сужденія. Оцѣнка описываемаго есть ничто иное, какъ констатированіе согласія или несогласія свойствъ разсматриваемой жизни съ свойствами жизни того мѣста, откуда пришелъ описатель. Можетъ ли насъ радовать похвала иностранца? Говоря по справедливости,-- нѣтъ, потому что эта похвала свидѣтельствуетъ только о сходствѣ данной стороны нашей жизни съ соотвѣтственною стороною чужой жизни. Можетъ ли насъ огорчать порицаніе иностранца? Также нѣтъ, потому что оно есть лишь констатированіе несходству и чѣмъ энергичнѣе иностранецъ бранитъ и негодуетъ, тѣмъ онъ сильнѣе подчеркиваетъ это несходство, и ничего больше.
   Конечно, когда чужеземный докторъ "бранитъ" наше здоровье, "порицаетъ" ритмъ нашего сердца или звукъ нашего дыханія, тогда мы имѣемъ основаніе тревожиться и огорчаться. Существенное различіе между врачами заключается въ томъ, что одни изъ нихъ могутъ быть хорошими, другіе плохими, а не въ томъ, что одни изъ нихъ нѣмцы, а другіе французы или русскіе. Врачъ, къ какой бы онъ странѣ или народности ни принадлежалъ, имѣетъ общее и твердое мѣрило для своихъ сужденій, а именно: представленіе о "нормальномъ человѣкѣ", представленіе, добытое точнымъ изученіемъ человѣческаго организма во все теченіе его существованія, отъ зачаточнаго фазиса до момента смерти, и всѣхъ анатомическихъ, физіологическихъ и патологическихъ сторонъ его природы. Совсѣмъ не то представляетъ собою этическая сфера нашей жизни. Здѣсь нельзя установить неизмѣнный и объективный образъ "нормальнаго человѣка"; наука безсильна въ данномъ случаѣ, потому что передъ нею нѣтъ опредѣленнаго, законченнаго объекта, къ которому бы она могла приступить съ своими операціями констатированія. Этическое добро и совершенство составляетъ цѣль человѣчества, но люди еще не достигли и не осуществили эту цѣль. Человѣчество еще въ походѣ, оно любитъ добро и желаетъ его, но еще не знаетъ его, потому что знать, въ строго-научномъ смыслѣ этого слова, можно только то, что было и что есть. За отсутствіемъ объективнаго и научно-утвержденнаго образа должнаго или идеальнаго, людямъ остается самимъ формулировать или создавать его. И различныя части человѣчества, на которыя оно распалось подъ вліяніемъ естественныхъ причинъ, создаютъ, какъ могутъ, свои путеводные идеалы; они стремятся къ нимъ, не потому, что будто бы знаютъ ихъ объективную истинность, а потому, что любятъ ихъ всѣмъ существомъ. Въ разнообразіи идеаловъ выступаетъ разнообразіе дорогъ, по которымъ народности движутся на встрѣчу будущему, дорогому, предполагаемому "лучшему". Идущій въ этомъ направленіи складъ чувствъ, стремленій и взглядовъ народа составляетъ "душу" народа, его нравственную физіономію, его моральную личность {Подробнѣе объ этомъ ср. нашу кн. "Іеремія Бентамъ и его отношеніе къ ученію о естественномъ правѣ".}.
   Изъ сказаннаго ясно, что въ случаяхъ, когда иностранецъ порицаетъ что-либо въ нашей духовной жизни, этимъ онъ лишь заявляетъ: "мой идеалъ не таковъ, я люблю другое". Вытекаетъ ли отсюда для насъ необходимость тотчасъ же приходить въ смущеніе, разбивать въ куски дорогіе нашему сердцу кумиры и оставлять съ виноватымъ видомъ издавна избранный путь? Нисколько. Напротивъ, цѣня въ себѣ національную личность, справедливо боясь оказаться нравственной безличностью, мы имѣемъ право противупоставить чужимъ жизненнымъ принципамъ -- свѣтъ и ясность нашихъ духовныхъ маяковъ.
   Переходя отъ общихъ соображеній къ частностямъ, возьмемъ для промѣра статью Леруа-Болье: "La réligion en Russie" (Revue des deux Mondes, 1887). Прославленный "знатокъ Россіи" нашелъ возможнымъ сдѣлать намъ, по разсматриваемому вопросу, не мало болѣе или менѣе строгихъ замѣчаній. Однако же, въ силу того, что эта критика исходитъ изъ началъ, для насъ совершенно чуждыхъ, она не можетъ насъ ничему научить, не можетъ даже задѣть насъ за живое. Леруа-Болье разсказываетъ, что иностранецъ, присутствуя при русскомъ богослуженіи, ощущаетъ головокруженіе отъ непрерывнаго колебанія окружающей толпы, вслѣдствіе обыкновенія молящихся постоянно креститься и класть поклоны. Эти поклоны кажутся ему чѣмъ-то рабскимъ и утомительнымъ (quelque chose de servile et de fatigant). Далѣе, онъ не одобряетъ того, что русскій человѣкъ (moujik) обнаруживаетъ менѣе наклонности "бесѣдовать съ образомъ", чѣмъ исполнять передъ нимъ все, что считаетъ должнымъ: онъ зажигаетъ свѣчи, прикладывается къ иконамъ -- "sans regarder le visage du saint ni s'inquiéter de son nom", и T. д.
   Эта оцѣнка фактовъ,-- быть можетъ понятная съ западно-европейской точки зрѣнія,-- въ нашихъ глазахъ вполнѣ несостоятельна. Частыя крестныя знаменія кажутся намъ вполнѣ естественнымъ внѣшнимъ выраженіемъ внутренняго настроенія: рука привычнымъ движеніемъ выражаетъ каждый приливъ къ сердцу религіознаго чувства. О чемъ-либо рабскомъ и унизительномъ здѣсь не можетъ быть и рѣчи. Русскій человѣкъ твердо помнитъ, что гордость есть мать пороковъ, что смиреніе есть первая, необходимѣйшая душевная почва для воспріятія сѣмянъ религіознаго и моральнаго добра. И гдѣ же найти, для сообщенія душѣ этого важнаго свойства, лучшее мѣсто, чѣмъ храмъ Творца? Что касается соображеній объ "утомительности" поклоновъ, "объ экономіи труда" въ дѣлѣ служенія Богу, то эти соображенія глубоко противны свойству русскаго благочестія. Далѣе, справедливо, что русскій человѣкъ не обнаруживаетъ наклонности "бесѣдовать съ иконами": онъ поклоняется и прикладывается къ нимъ безъ разговоровъ, зная, что ему сказано уже достаточно, что испрашивать новыхъ заповѣдей излишне, что путь добра ему намѣченъ ярко,-- остается только идти и не сбиваться. Онъ инстинктивно чувствуетъ, что "бесѣдованія" могутъ приводить къ лукавой казуистикѣ Тартюфа, или обращаться въ "споры"... Русскій человѣкъ отдаетъ свое поклоненіе святымъ, "sans regarder le visage du saint ni s'inquiéter de son nom", потому что его духовный взоръ устремляется въ высь, идущую дальше лицъ и именъ, въ высь, гдѣ все святое сливается въ одно "святое мѣсто". Если Леруа-Болье затрудняется уяснить себѣ это, то главною причиною затрудненія служитъ, смѣемъ думать, его склонность видѣть въ святыхъ лишь "придворный штатъ небеснаго трона (les officiers de la cour céleste)".
   Параллельно "впечатлѣніямъ" иностранца въ русскомъ храмѣ, можно поставить "впечатлѣнія" русскаго человѣка въ западно-европейскомъ храмѣ. Если иностранецъ, находясь среди насъ, вспоминаетъ о поклонникахъ Аллаха и приходитъ къ заключенію, что "Іа prière russe est une espèce de gymnastique sacrée", то и мы подъ сводами готическими, романскими и иными, получаемъ возможность кое-что сообразить и разгадать. Когда мы видимъ вокругъ себя "гордыя" европейскія головы, покойно склоненныя въ "бесѣдѣ" съ Богомъ, когда мы слышимъ торжественныя или нѣжныя мелодіи музыки, напоминающей "Вильгельма Теля" и "Роберта Дьявола", когда мы наблюдаемъ театрально-ораторскую жестикуляцію на церковной каѳедрѣ, когда мы внимаемъ проповѣди, исполненной нервной страстности, или запечатлѣнной логическимъ, "трезвымъ" характеромъ публичной лекціи,-- тогда многое становится для насъ понятнымъ. Мы чувствуемъ себя въ атмосферѣ своеобразной религіозности, которая должна идти и развиваться по двумъ главнѣйшимъ направленіямъ: во-первыхъ, по пути пріобрѣтенія свойствъ фамиліарнаго сантиментализма (какъ, напр., въ произведеніяхъ Ренана), или, во-вторыхъ, по пути создаванія "естественныхъ религій", при посредствѣ разсудочныхъ упрощеній и исправленій въ вопросахъ вѣры (ср. напр. "позитивную религію" О. Конта). Оба эти направленія приводятъ одинаково къ искаженію истинной сущности благочестія.
   Идя но первому пути, человѣкъ полагаетъ, что онъ преисполненъ возвышенныхъ порывовъ къ источнику добра, тогда какъ, на самомъ дѣлѣ, онъ лишь профанируетъ святая святыхъ своей души. Ему нажегся, что онъ любитъ святое, а между тѣмъ онъ оскверняетъ его, внося въ представленія о немъ элементы земной грѣховности и человѣческой пошлости. Въ видахъ большей интимности своихъ "бесѣдъ" съ предметомъ поклоненія, онъ въ мысляхъ своихъ приближаетъ его къ себѣ. Глубокія и торжественныя сказанія Писанія становятся для него "une idylle sans pareille" (выраженіе Ренана). Онъ видитъ повсюду лишь біографіи и легенды,-- правда, трогательныя, чувствительныя или поучительныя. Мѣстами онъ усматриваетъ ошибки и спѣшитъ затушевать ихъ ("nous jetons un voile prudent", выраж. Ренана); мѣстами онъ извиняетъ: "открылъ же,-- говоритъ онъ,-- Колумбъ Америку, исходя изъ ложныхъ идей" (выраж. Ренана). Описываемый ложно-религіозный человѣкъ не останавливается на этомъ. Съ доброй, снисходительной улыбкой, онъ разрываетъ завѣсы тайнъ, чтобы придать всему уютный видъ домашняго угла. Въ лоно святаго, какъ мы видѣли, онъ дерзновенно вводитъ человѣческія свойства, даже слабости, даже пороки. Все это ставитъ его, въ собственныхъ глазахъ, на нѣкій сравнительно высшій пунктъ, съ котораго, его религіозность спускается до предмета своего поклоненія. Онъ любитъ святое, но эта любовь какая-то чувственная, нечистая, къ ней чудовищнымъ образомъ присоединяется нѣчто въ родѣ жалости.
   Сродняясь съ атмосферой такой святотатственной религіозности, человѣкъ не замѣчаетъ, что храмъ для него обращается въ обыкновенное человѣческое жилище, а небо -- въ базаръ житейской суеты. Онъ не замѣчаетъ, что его мнимо-возвышенныя восхищенія и любовь имѣютъ предметомъ, въ сущности, его собственныя свойства, достоинства и слабости, и что, такимъ образомъ, вся его религія обращается въ любовь къ самому себѣ, въ обожествленіе человѣка. Спрашивается, что можетъ дать намъ это убогое и тощее "credo"? Въ силахъ ли оно снабдить нашу жизнь могучими стимулами возвышенныхъ поступковъ и благородныхъ душевныхъ движеній? Могутъ ли фальшивые идолы, созданные описанною сантиментальностью, утѣшить человѣка въ горѣ и подкрѣпить его въ несчастьи? Не будутъ ли они служить скорѣе освященіемъ нашей нравственной дряблости и поблажкой нашимъ сдѣлкамъ съ совѣстью? Глубокимъ трагизмомъ проникнуты слова, описаннаго въ одномъ изъ произведеній Э. Зола, служителя этихъ кумировъ, слѣпленныхъ руками человѣческими. Въ минуту пробужденія совѣсти, онъ съ ужасомъ воскликнулъ: "Неужели и дальше покрывать покровомъ религіи зіяющія язвы испорченнаго общества? Неужели можно продолжать покровительство лицемѣрію паствы и всюду присутствовать, въ качествѣ церемоніймейстера, для приданія внѣшняго приличія порокамъ и низостямъ?.. Et les mains ardemment tendues, il demandait pardon, pardon de ses mensonges, pardon des complaisances lâches et des promiscuités infâmes".
   Не менѣе печальны результаты и другаго изъ указанныхъ направленій,-- направленія, которое состоитъ въ стремленіи перешагнуть всякія "супранатуралистическія концепціи" и основаться исключительно на началахъ разумности и естественности (ср. Caro, "Etudes morales sur le temps présent"). Самозванные пророки хлопотливо "очищаютъ" западное міросозерцаніе. Злоупотребляя именемъ науки, они увѣряютъ, что старыя вѣрованія представляютъ собою ошибки, порожденныя людьми, что предметы прежняго почитанія суть лишь тѣни самого человѣка, отраженныя въ увеличенномъ видѣ въ облавахъ невѣжества. Но что же ставятъ эти новые учители на "очищенномъ" мѣстѣ? Въ отвѣтномъ лепетѣ ихъ на этотъ вопросъ мы постоянно слышимъ слово: "человѣчество". Такимъ образомъ человѣчество есть то, чему должно поклоняться. Человѣчество и его прогрессъ -- вотъ единственный возвышенный пунктъ, на который мы можемъ и должны устремлять свой взоръ. Тутъ мѣрило нашего поведенія, тутъ начало и конецъ нашего нравственнаго существованія. Все хорошо, что содѣйствуетъ прогрессу, все дурно, что вредитъ ему. Но что такое прогрессъ? Высокій комнэмъ "позитивныхъ" ученій заключается въ томъ, что въ этомъ основномъ ихъ пунктѣ не находится ничего "позитивнаго", ничего твердаго, точнаго, доказаннаго, измѣреннаго и взвѣшеннаго. Прогрессъ -- это оптимистическая вѣра въ неизвѣстное будущее; это поэма о будто бы растущемъ человѣческомъ счастьи; это земная надежда, изукрашенная съ цѣлью утѣшить людей въ потерѣ иныхъ, высшихъ надеждъ; это позолоченный истуканъ, поставленный на мѣстѣ упраздненныхъ святынь. И передъ этимъ кумиромъ намъ велятъ исполнять наши обязанности, приносить наши жертвы, лить наши слезы!
   Человѣчество, какъ говорилъ О. Контъ, есть единственная Grande-Déesse. Но какъ понимать это новое божество? Если разумѣть подъ этимъ словомъ совокупность дѣйствительныхъ людей, то необходимо придти къ обожествленію поколѣнія, живущаго въ настоящее время. Потому что, какой же предметъ поклоненія -- могильный прахъ людей прошедшаго, и какъ поклоняться людямъ будущаго, которыхъ нѣтъ? Но и съ наличнымъ человѣчествомъ также много затрудненій. Можно ли ввести въ пантеонъ нецивилизованныхъ варваровъ, погрязшихъ въ дикости и забрызганныхъ кровью ближнихъ? Не ловко привлекать насильно въ пантеонъ и тѣхъ цивилизованныхъ людей, которые не признаютъ новаго ученія и сами горячо утверждаютъ, что они не боги. Но, въ такомъ случаѣ, въ святилищѣ окажутся только одни пророки и ихъ друзья... Быть можетъ, правильнѣе понимать человѣчество не въ смыслѣ конкретной совокупности людей, а въ смыслѣ отвлеченной совокупности человѣческихъ свойствъ, въ смыслѣ "человѣчности"? Это пониманіе, дѣйствительно, удобнѣе и къ нему логически ведетъ разсматриваемое направленіе; но тогда получится ничто иное, какъ обожествленіе человѣка. Человѣческая личность, возведенная въ апоѳозъ и осиротѣло затерянная въ безбрежной пустынѣ небытія,-- таково заключеніе, достойное основныхъ посылокъ западно-европейскихъ "естественныхъ религій"; таковъ конецъ того начала, которое лежитъ въ смѣшеніи молитвы съ "бесѣдой" и церковнаго поученія съ лекціей.
   Всѣ эти "впечатлѣнія" и соображенія, которыя русскій человѣкъ можетъ выставить противъ впечатлѣній и сужденій Леруа-Болье, находятъ себѣ подтвержденіе въ признаніяхъ самихъ иностранцевъ:
   "Nous ne savons pas penetrer,--говоритъ Fontanés ("Le christianisme moderne"),-- dans les régions obscures et idéales de la foi, nous nous attardons sur le seuil du sanctuaire, à aiguiser une épigramme, ou à fourbir un raisonnement, et nous restons étrangers à ce monde intérieur ou s'accomplit la mystérieuse union de l'homme avec Dieu". Въ недавно напечатанномъ письмѣ одного французскаго избирателя къ своему депутату изображены и естественныя моральныя послѣдствія такой религіозности. "На трибунѣ законодательнаго корпуса она разражается діатрибой противъ церквей, подъ перомъ литератора она производитъ натуралистическій романъ, въ журналѣ она покровительствуетъ порнографіи, въ клубѣ она проклинаетъ собственниковъ, по стѣнамъ она расклеиваетъ безстыдныя афиши, внутри домовъ она сѣетъ рознь между супругами, вызываетъ непочтительность дѣтей, эгонзмъ хозяевъ и невѣрность слугъ. Ея практическій выводъ есть девизъ: "après moi le déluge"! (См. "La critique philosophique", октябрь 1889 г.).
   

II.

   Леруа-Болье не одобряетъ русскую религіозность за то, что она не даетъ гостепріимства и покровительства искусству, отгоняетъ отъ. себя всякую "чувственную прелесть и тѣлесную привлекательность". Совершенно ошибочно полагать, будто духъ нашихъ вѣрованій ложится гнетомъ на наше искусство и деспотически пресѣкаетъ возможность художественной производительности. Наше религіозное чувство не терпитъ только, чтобы изображенія святаго искажались внесеніемъ всякаго рода "attrait charnel" и "charme sensible", но въ этомъ мы невидимъ ничего дурнаго. Мы знаемъ, что существовали и существуютъ другіе взгляды и другія понятія по данному вопросу. Такъ, напр., классическая древность, прародительница и воспитательница современнаго европейскаго запада, представляла въ своей духовной жизни почти тождество религіи и поэзіи. Стоитъ лишь вспомнить семью олимпійцевъ, съ безконечными романами, художественными драмами, веселыми комедіями и водевилями ихъ домашняго быта! Кому не извѣстны эти дышащія страстью богини, эти величавые или хитроумные боги, эти шаловливыя нимфы и лукавые амуры? Передъ поэтически настроеннымъ религіознымъ взоромъ грека оживала и трепетала жизнерадостнымъ восторгомъ вся природа. Со всѣхъ сторонъ передъ нимъ рисовалось и носились чудеса красоты. Въ зигзагахъ молніи онъ видѣлъ трезубецъ Зевеса, изъ каменныхъ нѣдръ горъ ему слышались глухіе удары молота Гефеста, между деревьями рощъ мелькали граціозныя фигуры дріадъ, среди гроздьевъ виноградника ему мерещились вакханки, въ сладостной истомѣ, въ объятіяхъ сатировъ, а изъ пѣны бушующаго морскаго прибоя на его глазахъ создавался лучезарный образъ Венеры.
   Само собою разумѣется, что такая религія, составлявшая лишь воплощеніе и идеализированіе человѣческихъ свойствъ, не только не чуждалась тѣлесныхъ и чувственныхъ прелестей, но искала ихъ и была безъ нихъ немыслима. Проповѣдь христіанства разсѣяла призраки эллинской фантазіи, но эпоха возрожденія вдохнула новую жизнь въ помертвѣлыя формы греко-римской культуры. Западъ Европы, утомленный тысячелѣтней средневѣковой школой, устремился съ восторгомъ на встрѣчу ожившей языческой древности, веселой, шедшей къ нему съ вѣнкомъ на головѣ и съ чашей искристаго вина въ рукахъ. И надо думать, что глотокъ изъ той чаши, сдѣланный западомъ тогда, не остался безъ послѣдствій. Быть можетъ, этимъ глоткомъ объясняется интимная связь религіи съ искусствомъ, благодаря которой храмъ Петра обратился въ музей великолѣпныхъ мраморовъ, церковь св. Магдалины оглашается оперными мотивами, а Мадонны привѣтливо улыбаются изъ своихъ изящныхъ рамъ.
   Русскому человѣку противна эта фамиліарная интимность между религіей и прихотливымъ человѣческимъ творчествомъ. Мы знаемъ судьбу поэтическаго Олимпа. Проникнутые человѣческими свойствами, подъ бременемъ навязанныхъ имъ тѣлесныхъ красотъ и прелестей, "небожители" потеряли, наконецъ, способность уноситься въ высь надъ землею. Поэтическія украшенія и художественныя одѣянія совершенно закрыли въ нихъ то существенное, чѣмъ однимъ отличались они отъ обыкновенныхъ смертныхъ. И вотъ, очеловѣченные и опошленные, оторванные отъ истиннаго своего отечества, олимпійцы были осуждены блуждать въ людской толпѣ, пока скептическая мудрость и насмѣшливая сплетня не подорвали въ конецъ ихъ репутацію. Долгое время ихъ призывали еще на пиры и празднества, для приданія торжественности или поэтичности человѣческимъ сборищамъ. Но въ трудныхъ случаяхъ жизни, когда предстояло не забавляться, а взглянуть въ глаза опасности, горю или смерти,-- отъ нихъ отворачивались, ихъ изгоняли прочь. Такова исторія запустѣнія неба Эллады, такова исторія духовнаго осиротѣнія классическаго язычника.
   Намъ не по душѣ и современный западно-европейскій союзъ религіи и искусства. Намъ думается, что, стоя передъ фигурами, украшающими католическіе храмы, передъ художественными произведеніями, запечатлѣнными яркимъ характеромъ субъективности ихъ творцовъ, человѣкъ приводите" къ любознательному уясненію вопросовъ: что хотѣлъ художникъ выразить въ своемъ трудѣ? Насколько удачно проведена имъ мысль? Каково достоинство работы, сравнительно съ подоб* ными же работами другихъ художниковъ? Стоя предъ изображеніемъ, напр., св. Цециліи, человѣкъ невольно спрашиваетъ себя, о чемъ думаетъ эта красивая, перебирающая клавиши, женщина? Какую пьесу она играетъ? и т. д.
   Все это разсѣеваетъ и парализуетъ молитвенное настроеніе или вноситъ въ молитву такіе элементы, которымъ вовсе не мѣсто въ обращеніяхъ слабаго, грѣховнаго существа въ Творцу неба и земли, въ источнику свѣта и добра, безмѣрно превосходящаго силу нашего разумѣнія и творчества. Вотъ почему, радуясь всякому усовершенствованію въ области отечественнаго искусства, русскій человѣкъ былъ бы недоволенъ вторженіемъ въ церковную живопись "чувственныхъ и тѣлесныхъ красотъ". Намъ не нужны образы, волнующіе нервы, намъ нравится устойчивость нашей иконописи, потому что мы сознаемъ необходимость для человѣка имѣть хотя одинъ твердый пунктъ, въ мірѣ измѣнчивости, превратности и индивидуальной субъективности. Мы любимъ строгіе лики византійскаго письма, какъ символы отрѣшенныхъ отъ всего плотскаго религіозныхъ движеній души. Эти строгіе образы говорятъ намъ о высотѣ небесныхъ сферъ, подобно тому, какъ сухая вѣтвь палестинской пальмы будитъ въ сердцѣ паломника благочестивую память о святыхъ мѣстахъ.
   Мы не будемъ продолжать разсмотрѣніе отзывовъ и замѣчаній Леруа-Болье. Мы сослались на него лишь съ цѣлью уяснить, на конкретномъ примѣрѣ, значеніе иностранныхъ критиковъ вообще. Эти критики представляютъ большой интересъ. Изучая ихъ, мы какъ бы читаемъ между строками откровенную исповѣдь иностранца. За его похвалами и порицаніями, передъ нами встаетъ и раскрывается духъ страны или націи, къ которой онъ принадлежитъ. Не подозрѣвая того, что за нимъ слѣдятъ, авторъ обнаруживаетъ тайники своего сердца, свои завѣтныя думы и свои излюбленные идеалы. Кромѣ такого интереса, иностранные критики могутъ быть еще и поучительны во всемъ, что касается технической стороны жизни. Эта техника жизни въ значительной мѣрѣ космополитична. Здѣсь весь вопросъ въ благоразуміи выбора средствъ для достиженія той или другой цѣли; здѣсь опытъ одного народа можетъ служить на пользу и другимъ. Но совсѣмъ иное, повторяемъ, когда рѣчь идетъ о самыхъ жизненныхъ принципахъ и цѣляхъ. Тутъ подражательность есть духовное рабство; тутъ каждый народъ призванъ дѣйствовать на собственный рискъ и страхъ, предоставляя послѣднюю оцѣнку, конечное сужденіе Тому, Кому исключительно вѣдомы абсолютная истина и конечное благо.
   Мы замѣтили въ началѣ статьи, что порицанія иностранной критики не въ силахъ задѣть насъ за живое и огорчить. Нельзя сказать того же о порицаніяхъ критики, исходящей изъ нашей собственной, отечественной среды. Несогласія между совершенно чужими людьми никого не удивляютъ, но рознь, возникающая въ ловѣ родной семьи, производитъ тяжелое и болѣзненное чувство. Когда мы видимъ попытки человѣка, роднаго намъ по общей нашей принадлежности къ одной странѣ, дышащаго однимъ съ нами воздухомъ, имѣющаго общее съ нами прошедшее и настоящее, связаннаго съ нами общими политическими и общественными узами; когда мы видимъ попытки такого человѣка очернить злобной клеветой дорогія намъ задачи, сорвать знамена, которыми мы привыкли гордиться, затоптать девизы, которые мы привыкли любить,-- тогда въ нашу душу проникаетъ гнетущее ощущеніе какъ бы измѣны и предательства.
   Примѣромъ такого рода "критики" могутъ служить произведенія г. Вл. Соловьева.
   

III.

   Г. Вл. Соловьевъ презираетъ все специфически русское, онъ не находитъ рѣшительно ничего похвальнаго въ своихъ соотечественникахъ. Въ этомъ отношеніи онъ идетъ дальше тургеневскаго Базарова. Знаменитый "отрицатель", какъ извѣстно, былъ достаточно, свободенъ отъ всякихъ "предразсудковъ"; "любовь къ отечеству и народная гордость" казались ему весьма забавными вещами. Но и его отрицаніе находило себѣ предѣлъ: "русскій человѣкъ,-- говорилъ онъ,-- тѣмъ только хорошъ, что самъ о себѣ пресквернаго мнѣнія". Отрицаніе г. Соловьева идетъ дальше. Ему кажется, что русскій человѣкъ еще не достаточно дурнаго мнѣнія о себѣ, что, напротивъ, онъ слишкомъ много о себѣ мечтаетъ, что онъ что-то чувствуетъ въ себѣ, на что-то надѣется. Это выше силъ г. Соловьева. Онъ не можетъ этого вынести и бросается съ яростью на истребленіе будто-бы присущихъ намъ "любованія собою, самоугожденія и самопоклоненія".
   Но, спрашивается, какія именно заботы волнуютъ нашего "критика"? Съ высоты какихъ идеаловъ бросаетъ онъ свои осужденія? Обращаясь къ его произведеніямъ (напр. къ одному изъ главныхъ между ними: "Національный вопросъ въ Россіи"), мы встрѣчаемся съ смутными разсужденіями о различіи между національностью и націонализмомъ, причемъ здѣсь къ первой относится все хорошее, ко второму все дурное. Затѣмъ мы читаемъ, что національность и націонализмъ различаются "по плодамъ ихъ". Далѣе, г. Соловьевъ выражаетъ желаніе, чтобы русская національность развивалась "путемъ усвоенія сверхнаціональной идеи", и т. д.
   Гдѣ здѣсь объективныя мѣрила для различенія хорошаго и дурнаго? Что это за національная идея, витающая въ наднаціональномъ пространствѣ? Эти вопросы смущаютъ читателя, пока онъ не постигнетъ, что приведенная, маловразумительная схоластика составляетъ лишь жесткую шелуху весьма горькаго зерна. Всѣ эти разсужденія г. Соловьева составляютъ лишь оболочку его "новаго слова", которое формулируется такъ: "Россія всегда оказывалась безсильной произвести что-нибудь великое или хотя бы просто значительное,-- безъ заимствованія изъ Европы (ст. "Россія и Европа", "Вѣстн. Евр." 1888)".
   Исходя изъ такого убѣжденія, "критикъ" требуетъ отъ всѣхъ насъ постояннаго "національнаго самоотверженія". Въ доказательство спасительности этого пути онъ приводитъ историческіе, притянутые къ дѣлу насильно, примѣры. Благодѣтельное самоотреченіе, говоритъ онъ, проявилось въ призваніи варяговъ. Но позволительно усумниться, было ли въ этомъ призваніи отреченіе, со стороны русскихъ, отъ ихъ національнаго духа? Призваніемъ варяжскихъ князей русскіе взяли только внѣшнія политическія скрѣпы, но не ими одними жила и сохранилась Россія. Гдѣ та страна, которая бы существовала одними внѣшними учрежденіями? Окидывая взоромъ нашу современность, можемъ ли мы сказать, напр., что наша провинція удерживаетъ извѣстный modus vivendi, лишь благодаря бодрствованію паралитикоподобнаго мироваго судьи, или рѣдко кѣмъ зримаго, полумифическаго непремѣннаго члена? Народная жизнь питается и сохраняется прежде всего своими религіозными и этическими чувствами и началами; отъ этихъ же чувствъ и началъ Россія, благодаря Бога, еще не отрекалась.
   Второй примѣръ "благотворнаго" русскаго самоотреченія г. Соловьевъ указываетъ въ реформѣ Петра Великаго: "безъ этой реформы у насъ бы не было ни Пушкина, ни Глинки, ни Гоголя". Но, само собою разумѣется, что это утвержденіе о томъ, "что бы было", или "чего бы не было", является вполнѣ произвольнымъ мнѣніемъ, которое, именно въ силу его произвольности, не можетъ быть предметомъ обсужденія. Впрочемъ, названное утвержденіе г. Соловьева не есть, собственно, его мнѣніе, а просто фраза, потому что, признавая всю нашу образованность благимъ результатомъ реформы Петра, г. Соловьевъ отрицаетъ потомъ въ этой образованности всякое значеніе и всякую цѣну. Такимъ образомъ, этимъ самымъ отрицаніемъ г. Соловьева можно было бы доказать положеніе, обратное поставленному тезису, а именно: вредъ національнаго самоотреченія. И этотъ вредъ, дѣйствительно, можно усмотрѣть, даже не принимая во всемъ объемѣ черезчуръ крайнее и несправедливое отрицаніе нашего "критика".
   Г. Соловьевъ, въ статьѣ "Россія и Европа", обвиняетъ въ безсиліи и ничтожествѣ весь русскій умственный міръ, во всѣхъ формахъ и видахъ его проявленія. Это обвиненіе, конечно, есть не болѣе, какъ плодъ какой-то дѣтской раздражительности. Духовныя силы Россіи дали себя знать во всѣхъ направленіяхъ, въ которыхъ только нашлась имъ возможность проявить самостоятельность и сбросить иго западнаго вліянія. Нужно ли приводить рядъ именъ русскихъ представителей естествознанія, математики или правовѣдѣнія, которые занимаютъ мѣсто не въ хвостѣ, а среди славныхъ дѣятелей общеевропейской науки? Нужно ли называть выразителей русскаго генія на поприщѣ художественнаго творчества? Есть, правда, сфера, въ которой проявляется наша отсталость; эта сфера -- область философіи. Но наша слабость въ этой области объясняется именно господствующимъ здѣсь "національнымъ самоотреченіемъ". Съ давнихъ поръ у насъ установилась привычка отправляться заграницу "за отвлеченными общими взглядами". Философія привозилась къ намъ, то въ видѣ "articles de Paris" мишурной Энциклопедіи, то въ видѣ тяжелаго груза нѣмецкой спекуляціи, то, наконецъ, въ видѣ фальсифицированнаго англійскаго товара "научныхъ данныхъ". Эта привычка сковала общественное мнѣніе нашей интеллигенціи и вдохнула духъ рабства въ наши высшія учебныя заведенія. Въ то время какъ усилія русскихъ ученыхъ самостоятельно дѣйствовать на поприщѣ математики или медицины считались уже вполнѣ законными и похвальными, попытки самостоятельнаго философствованія продолжали встрѣчать скептическую недоброжелательность. Русскій химикъ или физикъ такъ и назывались: русскій химикъ или физикъ; тотъ же изъ русскихъ, кто предполагалъ бы выступить въ область отвлеченнаго умозрѣнія, безъ указки западнаго патрона, долженъ уже впередъ ожидать ироническаго наименованія: "доморощенный философъ". Нужно было видѣть, съ какой веселостью встрѣтило наше общество то мѣсто новой университетской программы, въ которомъ сказано, что "профессоръ философіи можетъ излагать и свою систему, буде таковую имѣетъ". "Буде таковую имѣетъ"!-- съ улыбкой восклицали всѣ,-- "развѣ можетъ русскій профессоръ имѣть свою систему"!
   Таково грустное русское рабство въ этой области. И побѣдить это предубѣжденіе трудно. Когда математикъ находитъ новый способъ рѣшенія уравненій, то онъ можетъ насильно, съ мѣломъ въ рукѣ, заставить признать свое открытіе. Сфера же философіи состоитъ изъ возвышенныхъ, но тонкихъ и нѣжныхъ элементовъ; она требуетъ,-- какъ это объяснялъ уже Шатонъ,-- многихъ благопріятныхъ условій и воспріимчивой почвы, она требуетъ отъ окружающаго внутренней склонности для своего воспріятія. Въ силу этого, надо думать, что развитіе русской философіи начнется лишь тогда, когда окончится время "самоотреченія", т. е., когда русская интеллигенція лучше познакомится съ оборотной стороной европейской спекуляціи и когда западные кумиры потускнѣютъ въ туманѣ все болѣе и болѣе сгущающагося въ Европѣ скептицизма. Сказанное о философіи примѣнимо въ значительной мѣрѣ и къ нашему отношенію къ общимъ вопросамъ политики. Имѣя собственное грандіозное государственное зданіе, мы протягиваемъ руки, съ просьбой о милостынѣ, въ "прорубленное окно". Таково унизительное "самоотреченіе", таково наше утрированное и вредное смиреніе, о которомъ одинъ знаменитый иностранецъ замѣтилъ: "странный народъ русскіе! будучи потомками великаго историческаго рода, они добровольно играютъ роль подкидышей"!
   Г. Соловьевъ, подавленный своею мыслью о спасительности (спеціально, впрочемъ, для Россіи) національнаго самоотверженія, требуетъ отъ насъ новаго акта самопожертвованія ради возстановленія внутренняго единства христіанской церкви: "необходимо -- говоритъ онъ -- отреченіе отъ церковной исключительности и замкнутости, необходимо свободное и открытое общеніе съ духовными силами церковнаго запада". Что означаетъ этотъ призывъ? Должны ли мы видѣть въ немъ приглашеніе преклониться передъ Римомъ? Увы,-- дѣйствительно такъ. Безъ запада, вѣщаетъ нашъ "критикъ", мы осуждены на "религіозную безплодность"; собственными силами мы не могли произвести ничего, кромѣ "развѣ раскола съ русскимъ Ісусомъ и осьмиконечнымъ крестомъ". "Призваніе варяговъ, говоритъ г. Соловьевъ, дало намъ государственную дружину, реформа Петра дала намъ культурную дружину учителей, теперь намъ остается призвать съ запада церковную дружину". "Бояться католической пропаганды -- значитъ не вѣрить во внутреннюю силу нашей церкви".
   По истинѣ, сколько словъ, столько и ошибокъ. Во-первыхъ, ссылка на мнимую безплодность нашей религіозности лишена новизны. Лѣтъ 25 тому назадъ пробовалъ заговорить на эту тему іезуитъ изъ русскихъ, отецъ Мартыновъ (въ знаменитомъ письмѣ, адресованномъ въ газету "День"), но встрѣтилъ достойный отпоръ въ лицѣ И. С. Аксакова и Ю. Ѳ. Самарина. Послѣдній тогда же увѣщевалъ іезуита: "Отложите попеченіе о Россіи и не ищите въ ней почвы для вашего сѣва: повѣрьте, здѣсь нѣтъ ея". Доводы г. Соловьева, уступая увѣреніямъ отца Мартынова въ краснорѣчіи, не берутъ надъ ними верхъ въ убѣдительности. Какимъ образомъ говорить серьезно о безсиліи русской религіозности, когда она составляла и составляетъ главную духовную амальгаму нашего общежитія, когда на ней, какъ на основной оси, поворачивается весь механизмъ нашего соціальнаго и политическаго существованія? Если говорить объ "Ісусѣ" и "осмиконечномъ крестѣ", то нужно же быть справедливымъ въ обѣимъ сторонамъ и обратить хотя малую дозу критики на западъ. Не хорошо видѣть соринку въ чужомъ глазу и не видѣть бревна въ своемъ, но и обратное отношеніе не лучше. Отчего бы не извлечь на свѣтъ Божій, въ параллель къ обличенію собственныхъ прегрѣшеній, профанирующіе религію факты католическихъ измышленій? Отчего не вспомнить хотя бы, напр., индульгенцій, въ которыхъ всѣмъ грѣхамъ была положена такса, въ которыхъ многоженство было оцѣнено въ шесть червонцевъ, убійство въ девять и т. д.? Монтескье, во время своего путешествія по Италіи, передъ отъѣздомъ изъ Рима, отправился съ прощальнымъ визитомъ къ папѣ Бенедикту XIII. "Любезный президентъ, сказалъ ему папа, я хочу, чтобы вы вывезли какое-нибудь воспоминаніе о нашей дружбѣ, поэтому я дарую вамъ и вашему семейству право ѣсть скоромное въ постные дни". На слѣдующій день принесена была папская диспенсація, за которую потребовали положенную плату. "Папа настолько честный человѣкъ,-- возразилъ Монтескье,-- что одного слова его, безъ всякой диспенсанціи, будетъ достаточно; надѣюсь, что и Богъ удовольствуется имъ". Это ли истинная религіозность?
   Католическая пропаганда, дѣйствительно, проявляла нерѣдко много внѣшне-блестящаго успѣха. Но, прежде чѣмъ противуставить этотъ успѣхъ мнимой нашей безплодности, нужно было бы уяснить себѣ тѣ средства, цѣною которыхъ онъ достигался. Какъ извѣстно, западные дѣятели, будучи слишкомъ "мудрыми политиками", всегда готовы были на компромиссы и сдѣлки. "Не нужно разрушать языческіе храмы,-- писалъ папа Григорій Великій миссіонерамъ:-- слѣдуетъ только стараться очищать ихъ, не изгоняя языческихъ обычаевъ и взглядовъ". Такая "политичность" вела къ уступкамъ, къ приниженію величія принциповъ проповѣдуемаго ученія до уровня среды, въ которой это ученіе распространялось. Наша церковь всегда была далека отъ такой искательности "во что бы то ни стало". Она не спускалась въ низменныя сферы, непросвѣщенныя ея ученіемъ, для совершенія побѣдъ и завоеваній, но крѣпко держалась присущей ей высоты, призывая и всѣхъ на эту высоту. Поэтому въ ея дѣятельности менѣе внѣшняго блеска, но за то и менѣе слѣдовъ соглашенія и торга.
   Г. Соловьевъ уподобляетъ желательную ему западную "церковную дружину" -- "дружинѣ варяжской", но это уподобленіе невѣрно. Можно ли сравнивать внѣшніе устои политическаго порядка съ внутреннимъ міромъ завѣтныхъ вѣрованій и убѣжденій народа? Съ призваніемъ варяговъ Россія не сдѣлалась какимъ-нибудь норвежскимъ государствомъ; призванные князья прониклись духомъ призвавшаго народа и стали выразителями его политической сущности, стали русскими князьями. Совсѣмъ иное дѣло "церковная дружина", которая была бы призвана хозяйничать среди нашихъ религіозныхъ воззрѣній и тѣсно связанныхъ съ ними нравственныхъ и политическихъ идеаловъ. Внѣ всякаго сомнѣнія, что въ результатѣ успѣшности такого хозяйничанія получалось бы искаженіе чертъ самостоятельной русской духовной личности. Точно также невѣрно замѣчаніе г. Соловьева, будто противодѣйствіе "католической пропагандѣ" знаменуетъ отсутствіе увѣренности "во внутренней силѣ нашей церкви". Наша осторожность обусловливается не сомнѣніями относительно этой "внутренней силы", а заботами объ огражденіи человѣческой слабости отъ лукавыхъ ухищреній. Великій Учитель зналъ цѣну истины, и однако же внушалъ о необходимости бодрствованія на стражѣ "стада" отъ "волковъ".
   Впрочемъ, что тревожитъ и заботитъ г. Соловьева? Въ Россіи уже были западныя "церковныя дружины", и мы имѣемъ достаточно фактовъ для опредѣленія стоимости ихъ пріемовъ и результатовъ дѣятельности {Ср. соч. гр. Д. А. Толстаго "Римскій католицизмъ въ Россіи".}. Съ давнихъ поръ блуждали эти "дружинники" у границъ Россіи, бросая на нее жадные взоры; они не упускали случая проникнуть въ наши предѣлы, то подъ знаменами польскихъ вторженій, то въ свитѣ самозванцевъ. И эти первые моменты знакомства съ ними не произвели на русскихъ пріятнаго впечатлѣнія. По свидѣтельству Олеарія, современные ему русскіе охотно дозволяли жить у себя людямъ всѣхъ націй и вѣръ: лютеранамъ, армянамъ, татарамъ, туркамъ, но не могли терпѣть только евреевъ и католиковъ, одно названіе которыхъ было для нихъ противно". Впослѣдствіи, когда часть Польши вошла въ территорію Россіи, "дружинники" пользовались у насъ значительнымъ покровительствомъ. Іезуитскій орденъ, изгнанный отовсюду, нѣкоторое время существовалъ въ одной Россіи; генералъ этого ордена самъ выражалъ прочувствованную благодарность Императору Александру I: "Le souvenir des grâces et des bienfaits, accordées à mon ordre par Sa Majesté imperiale restra à jamais gravé dans mon coeur". И что же? Въ царствованіе того же Императора Шишковъ поставленъ былъ въ необходимость констатировать слѣдующіе факты: "Домогаться сдѣлать человѣка отпавшимъ отъ вѣры его предковъ, погасить въ немъ любовь къ единовѣрцамъ, къ своимъ согражданамъ, отдѣлить духъ его отъ духа отечества, посѣять раздоръ и вражду между семействами, отторгнуть брата отъ брата, сына отъ отца и дочь отъ матери,-- сей ли есть гласъ и воля Бога?"
   "Дружины" не могли пожаловаться на слабость своей численности.
   У насъ были доминиканцы, піары, августинцы, бернардины, францисканцы, кармелиты, тринитаты, капуцины, бенедиктинцы, цистеры, рахиты, бригиды, бонифратры и много другихъ; сверхъ того, рядъ женскихъ "отрядовъ". Все это шло на завоеваніе Россіи всякими мѣрами. Пускалось въ ходъ своеобразное воспитаніе, т. е., въ сущности,-- узкое фанатизированіе учащихся; употреблялось въ дѣло обманное воздѣйствіе на суевѣрія и невѣжество, ложныя чудеса; устраивались смѣшанные браки, съ "дружинникомъ", какъ зміемъ-посредникомъ, въ центрѣ семьи; индульгенціями давалось человѣческой слабости орудіе для преодолѣнія возмущеній совѣсти; въ видѣ процессій и пр. закидывались психо-физіологическія петли уловленія. И достигаемой такими путями "блестящей продуктивности" дружинникамъ постоянно было мало; они стремились къ "увѣнчанію зданія", къ полному владычеству въ странѣ, къ обращенію Россіи въ папскую область. Но что же дали оно этой странѣ? Внесли ли они въ нее свѣтъ просвѣщенія?-- Нѣтъ, потому что дѣло воспитанія было у нихъ лишь орудіемъ пропаганды. Внесли ли они цивилизацію, миръ, благоденствіе и порядокъ?-- Нѣтъ, они сѣяли раздоръ и интриги, наносили экономическій уронъ, угнетали крестьянъ. Подняли ли они уровень нравственности?-- Нѣтъ, они являли въ своей средѣ возмутительные, гнусные пороки. Содѣйствовали ли они очищенію и подъему политическаго смысла страны? Нѣтъ, при нашествіи Наполеона они переходили на сторону французовъ, подговаривали русскихъ подданныхъ поступать въ непріятельскую армію, въ видахъ этой цѣли дѣйствовали подкупомъ и церковными проклятіями; осыпанные милостями Александра I, они отказались участвовать въ панихидахъ по немъ, какъ схизматикѣ.
   Фактовъ вполнѣ достаточно, чтобы сказать съ увѣренностью: нѣтъ, съ насъ довольно западныхъ "дружинъ"!
   

IV.

   Вмѣсто того, чтобы отыскивать историческіе примѣры мнимой благодѣтельности "національнаго самоотреченія", гораздо полезнѣе, назидательнѣе и утѣшительнѣе было бы напоминать себѣ о фактахъ, въ которыхъ проявлялась дѣйствительная благотворность отечественной стойкости. Мы воспроизведемъ, въ краткихъ чертахъ, два момента нашей исторіи, изъ которыхъ въ первомъ выступаетъ русская устойчивость въ области религіи, въ другомъ -- въ области политики.
   Одно время дѣла царя Іоанна Грознаго пришли въ большое замѣшательство. Съ запада ему угрожали побѣдоносныя войска Стефана Баторія, съ сѣвера надвигалась Швеція, а съ юга насѣдали турки и татары. Желая выйти изъ трудныхъ обстоятельствъ, царь снарядилъ посла въ средоточіе тогдашней Европы, къ папѣ, съ цѣлью завязать сношенія. Римъ возликовалъ: наконецъ-то страна, въ плотно притворенныя двери которой онъ издавна, со временъ Владиміра, безплодно стучался, сама отворяетъ свои запоры и проситъ о помощи! Тотчасъ же составленъ былъ детальный планъ уловленія дорогой жемчужины для украшенія папской тіары. Предусмотрѣно было все, чѣмъ только, предполагалось, можно убѣдить, провести и соблазнить московскаго царя. Исполнителемъ этихъ плановъ поѣхалъ испытанный "дружинникъ", іезуитъ Поссевинъ.
   Въ послѣдовавшихъ отношеніяхъ между паискимъ посломъ и Іоанномъ мы имѣемъ ранній примѣръ встрѣчи лицомъ къ лицу Европы и Россіи. Эта встрѣча заключаетъ въ себѣ много поучительнаго и знаменательнаго. Вмѣсто рыхлаго, инертнаго матеріала, удобнаго для лѣпки по всякой модели, Европа увидѣла передъ собою національную личность, съ опредѣленно сложившимися чертами духовнаго облика. Фигура Грознаго, въ этотъ моментъ его сношеній съ Поссевинымъ, навсегда останется въ памяти нашей исторіи: Іоаннъ явился здѣсь рельефнымъ выразителемъ свойствъ, во-первыхъ, русскаго человѣка, во-это-рыхъ, православнаго, и, въ-третьихъ, русскаго царя.
   Съ истинно русской смышленностью Іоаннъ, не разрушая сразу надеждъ Носсевина, оставляя ему иллюзіи, заставилъ его устроить примиреніе съ Стефаномъ Баторіемъ: руками одного врага Россіи, такимъ образомъ, было вынуто оружіе изъ рукъ другаго. Далѣе, нельзя не видѣть въ царѣ чисто національной черты и въ томъ, что онъ настойчиво уклонялся отъ разговоровъ съ іезуитомъ о догматахъ вѣры; русскій человѣкъ вообще несклоненъ обращать дѣла религіи въ предметы "трезвыхъ разсужденій" или "критическихъ диспутовъ". Въ данномъ случаѣ Грозный, имѣвшій, какъ извѣстно, пристрастіе къ богословскимъ разговорамъ, далъ перевѣсъ общерусской чертѣ надъ своими личными вкусами. Затѣмъ, въ своихъ отношеніяхъ къ папскому послу, Іоаннъ явился какъ бы символомъ своеобразнаго союза между властями свѣтской и духовной; этотъ союзъ составляетъ достояніе только Россіи, онъ произведенъ и поддержанъ самою средою русской жизни и, въ свою очередь, сохранилъ и упрочилъ цѣлость и могущество нашей страны {Ср. назв. соч. "Римскій католицизмъ въ Россіи".}. "Я не могу отвѣчать тебѣ (по вопросамъ религіи),-- сказалъ Іоаннъ Поссевину, не получивъ на то рукоположенія митрополита и всего собора". Говорятъ ли эти слова о существованіи у насъ "раздѣленія властей", подѣлившихъ между собою небо и землю, и замкнувшихся каждая въ своей компетенціи? Нисколько. Наша политика, не дѣлаетъ шагу, игнорируя голосъ религіи, наша церковь никогда не обнаруживаетъ индифферентизма ію отношенію къ политическимъ судьбамъ государства. Но у насъ нѣтъ и сліянія двухъ властей, нѣтъ тождества религіи и политики. Существо русской жизни представляетъ гармоническое сосуществованіе обоихъ началъ, какъ это сосуществованіе можетъ имѣть мѣсто въ человѣкѣ, у котораго практическая воля живетъ въ добромъ согласіи съ совѣстью, просвѣщенной божественнымъ свѣтомъ. Іоаннъ явился, въ разсматриваемый моментъ, выразителемъ этого національнаго свойства. Наконецъ, не характерная ли русская черта обнаружилась въ Грозномъ, когда онъ, задумавъ обратить въ православіе самого Поссевина, пригласилъ его въ Успенскій соборъ на богослуженіе, устроенное со всѣмъ возможнымъ великолѣпіемъ и торжествомъ? Не видимъ ли мы здѣсь того благочестиваго, внутренно-радостнаго любованія церковной красотой, которое, въ тысячѣ оттѣнковъ, иногда глубоко трогательныхъ, проявляется въ русскомъ, даже самомъ простомъ человѣкѣ, обывателѣ самой глухой деревни?
   Духъ истиннаго православія выразился въ Іоаннѣ тѣмъ, что сдѣланныя царемъ замѣчанія о католицизмѣ всѣ почти направлены противъ внесенія въ религію различныхъ человѣческихъ, унижающихъ и профанирующихъ элементовъ. "Сказывали мнѣ,-- говорилъ онъ,-- что папу носятъ на престолѣ и цѣлуютъ его. въ сапогъ, на которомъ вышитъ крестъ съ изображеніемъ распятаго Христа". На объясненіе Поссевина, что такія почести воздаются папѣ, какъ сопрестольнику апостола Петра и самого Христа,-- Іоаннъ отвѣтилъ: "Все это гордыня человѣческая, неприличная святителямъ. Русскіе почитаютъ митрополита, но за Бога его не признаютъ. Папа не Христосъ; престолъ, на которомъ его носятъ, не облако, да и тѣ, которые его носятъ, не ангелы... Папа, идущій на перекоръ ученію Христову, не пастырь, а волкъ".
   Въ-третьихъ, какъ мы сказали, въ столкновеніи Грознаго съ Поссевонымъ выступила сущность русскаго государственнаго режима. Единоличные повелители другихъ странъ, обыкновенно, вершили дѣла по своимъ произвольно-личнымъ усмотрѣніямъ. Такъ Наполеонъ I заключалъ съ папою договоры, ссорился съ Римомъ и мирился съ нимъ, называлъ папу то "святѣйшимъ отцемъ", то "старой лисицей",-- и все это по указанію собственныхъ видовъ, соображеній, даже настроеній. Совсѣмъ иное въ разсматриваемомъ фактѣ русской исторіи. Тутъ папскій носолъ имѣлъ передъ собою не произвольнаго господина русской вѣры, а выразителя, покровителя и защитника общенародныхъ убѣжденій: "мы (т. е. всѣ русскіе, а не "я"),-- говорилъ между прочимъ Іоаннъ,-- получили христіанство и сохранили его въ чистотѣ и цѣлости". Вовсе время спора его съ Поссевиномъ, намъ чувствуется какъ-бы присутствіе, позади царя, толпы его подданныхъ, которые не сводятъ съ него глазъ, вторятъ его доводамъ біеніемъ своихъ сердецъ и ликуютъ восторгомъ, когда іезуитъ поставляется царемъ въ затрудненіе или въ смущеніе. Одинъ изъ нашихъ историковъ, вообще не симпатизирующій личности Грознаго, замѣтилъ, что доводы царя напоминаютъ упорство простолюдина, и что царь явился здѣсь сыномъ своей страны и своего народа. Думаемъ, что такое "обвиненіе" стоитъ большой похвалы. Въ собесѣдникѣ Поссевина мы видимъ, дѣйствительно, не ученика западной цивилизаціи, относящагося съ снисходительной брезгливостью къ окружающей темнотѣ, а выразителя тѣхъ народныхъ силъ, которыя отстояли Россію, когда передъ нею оказался не одинокій посланецъ папы, а римскій католицизмъ, съ огнемъ и мечомъ непріятельскаго вторженія.
   Такимъ образомъ, замыслы "уловленія" разстроились. Встрѣтивъ въ московскомъ царѣ ясное пониманіе существа розни между католическимъ западомъ и православной Россіей, столкнувшись съ энергической стойкостью русскихъ на своемъ,-- Поссевинъ принужденъ былъ вернуться домой и привезти въ Римъ еще разъ (не послѣдній, впрочемъ) разбитую мечту.
   Обратимся къ другому историческому примѣру.
   Извѣстный "иностранецъ" Манштейнъ говоритъ въ своихъ знаменитыхъ "Запискахъ": "Нѣкоторые писатели утверждали, что до Петра I русскіе были глупы и тупы, но это въ полной мѣрѣ нелѣпо, и противное тому легко доказать. Стоитъ только прочесть русскую исторію семнадцатаго столѣтія (эпохи "смутнаго времени")". Эпоха эта, дѣйствительно, заслуживаетъ частаго обновленія въ памяти. Мы окинемъ взоромъ часть ея, время отъ низложенія Василія Шуйскаго до избранія Михаила Ѳедоровича.
   , Если мы представимъ себѣ больнаго человѣка, который, вмѣсто того, чтобы въ покоѣ собираться съ силами, принужденъ отражать занесенные надъ нимъ ножи убійцъ,-- то будемъ имѣть приблизительное понятіе о тяжкомъ положеніи тогдашней Россіи. Не имѣя царя, слабо управляемое временнымъ правительствомъ въ центрѣ, и отданное въ провинціяхъ на жертву всѣмъ четыремъ вѣтрамъ, наше отечество выносило безчинства тушинскаго самозванца. Сверхъ того, оно болѣзненно волновалось слухами о поспѣшномъ приближеніи польскаго полководца Жолкѣвскаго, который стремился "защищать Москву", вопреки просьбамъ русскихъ оставить ее въ покоѣ. Среди такихъ обстоятельствъ, Москва остановилась на мысли призвать на царство сына Сигизмунда польскаго, юношу Владислава. Было бы большимъ заблужденіемъ видѣть въ этомъ призваніи актъ излюбленнаго г. Вл. Соловьевымъ самоотреченія; это былъ актъ горькой необходимости, сопровождавшійся недовольствомъ многихъ городовъ, которые предпочли изъ двухъ золъ -- власть иноземца и власть самозванца -- выбрать послѣднее. Рѣшившись на избраніе Владислава, русскіе были однако же далеки отъ готовности пожертвовать своею національною и религіозною сущностью. Напротивъ, переговоры нашихъ пословъ съ Жолкѣвскимъ подъ Москвою и съ Сигизмундомъ подъ Смоленскомъ поражаютъ трогательностью и героизмомъ стойкости: притиснутые къ стѣнѣ, они отважно защищаютъ свое, они неотступно требуютъ, чтобы Владиславъ принялъ православіе, чтобы онъ не сносился съ папою о вѣрѣ, чтобы при будущемъ царѣ было самое ограниченное число поляковъ. Такое мужество, бывшее въ большомъ несоотвѣтствіи со складомъ обстоятельствъ, возмущало Сигизмунда: "этотъ народъ, говоритъ онъ, ведетъ себя не такъ, какъ прилично въ его положеніи, а какъ будто онъ совершенно свободенъ предлагать условія, выгодныя для себя"!
   Актъ призванія Владислава, не ладившій съ народными симпатіями, противорѣчившій народнымъ привычкамъ, не могъ дать государству естественнаго, прочнаго порядка. Искусственное зданіе, трещавшее по всѣмъ частямъ, требовало искусственной скрѣпы: войска Жолкѣвскаго были приглашены занять Москву и вошли въ столицу, среди глухаго ропота недовольнаго народа. Ненормальность и неопредѣленность политическаго положенія еще болѣе усилилась и затянулась вслѣдствіе того, что Сигизмундъ не хотѣлъ отпустить Владислава, а рѣшилъ, по многимъ причинамъ, самъ захватить московскій тронъ и, такимъ образомъ, присоединить Россію къ Польшѣ. Этою рознью между словомъ и намѣреніемъ, между явными дѣйствіями и скрытыми цѣлями, обусловились безконечные споры, хроническое недоразумѣніе между польскими притязаніями и русской самозащитой. А тѣмъ временемъ, Россія познакомилась съ ужасомъ положенія вещей, называемаго анархіей. Безсильныя противурѣчивыя распоряженія изливались съ различныхъ сторонъ: отъ самозванца изъ Тушино, отъ Сигизмунда изъ-подъ Смоленска, отъ бояръ изъ Москвы. Сбросившій узы эгоизмъ и лишенная сдержекъ жадность устремились на сцену дѣйствія. Блуждающіе отряды поляковъ, казаковъ и просто бродягъ и разбойниковъ щедрой рукой сѣяли бѣды и звѣрства. Во всѣхъ мѣстахъ пылалъ огонь, текла кровь и слышались стоны. Исторія давала намъ урокъ о томъ, что значитъ общежитіе безъ власти и закона, во что обращается существованіе, когда некому защитить дрожащаго въ испугѣ слабаго или миролюбиваго человѣка, когда некому укротить зазнавшуюся, дерзкую наглость.
   Къ счастью, въ нашемъ больномъ политическомъ тѣлѣ проявился здоровый политическій духъ. Обманъ Сигизмунда выяснился; смерть самозванца сократила число враговъ. Изъ московскаго посольства подъ Смоленскомъ кликнутъ былъ кличъ, перекатившійся стоустымъ эхомъ по Россіи. При звонѣ колоколовъ, при восторженныхъ крикахъ, выступали ратники изъ разныхъ мѣстъ на освобожденіе Москвы. Это была первая волна народнаго движенія, на вершинѣ которой мы видимъ личности Гермогена и Прокопія Ляпунова. Патріархъ Гермогенъ, по характеру, принадлежалъ къ числу тѣхъ "упрямцевъ", которые возвышаются до степени героизма, когда ихъ упрямство имѣетъ предметомъ что-либо святое и важное. Живя въ Москвѣ, въ рукахъ и во власти враговъ Россіи, онъ составлялъ собою, до самой смерти, державный центръ національнаго дѣла. Что касается Ляпунова, то въ лицѣ его передъ нами знакомый образъ русскаго удальца, котораго сердце постоянно пламенѣетъ жаждой подвиговъ, а мысль не хочетъ признавать той истины, что у человѣка не двѣ, а всего одна голова. "Московскаго воинства властитель скачетъ но полкамъ всюду, какъ левъ рыкая", писалъ о немъ лѣтописецъ.
   Но первый ударъ русскихъ не достигъ желанной цѣли. Первая волна народнаго движенія разбилась о препятствія и отхлынула назадъ, чтобы ударить съ новой силой потомъ. Поляки удержались въ Кремлѣ, бросивъ между собою и нападающими сожженную столицу. Москва принесла тогда свою первую искупительную жертву отечеству: зарево пожара освѣтило тогда впервые обгорѣлыя развалины и трупы, нагроможденные грудами выше человѣческаго роста. Среди затянувшейся осады, въ русской рати возникли раздоры, Ляпуновъ былъ убитъ, ополченцы начали расходиться, остались подъ Москвою лишь неорганизованные отряды. Разстроившееся дѣло свидѣтельствуетъ о томъ, что общенародныя предпріятія требуютъ кое-чего сверхъ отваги Ляпунова. Святое дѣло нуждается въ чистыхъ рукахъ, тогда какъ къ первому походу подъ Москву привлечены были во множествѣ люди, которыхъ не согрѣвало и не укрѣпляло патріотическое чувство: они воевали только для того, чтобы воевать, т. е. чтобы пользоваться свободой смутнаго, ненормальнаго положенія вещей. Одновременно съ неудачей ополченія, на Россію надвинулись новыя тучи. Къ польскимъ затрудненіямъ присоединились домогательства Швеціи, которая выставила кандидатуру своего принца на московскій престолъ и захватила Новгородъ. Марина, въ союзѣ съ казацкимъ витяземъ Заруцкимъ, заявила о правахъ своего сына Ивана. Въ Псковѣ появился новый Лжедмитрій, съ Волги доходили слухи о другомъ самозванцѣ. А между тѣмъ шатаніе безчинствующихъ бандъ, грабежъ и насилія, вопли женщинъ и дѣтей продолжались своимъ порядкомъ.. Троицкіе монахи не успѣвали подбирать въ окрестностяхъ трупы, для погребенія, и изувѣченныя тѣла, для Боданія посильной помощи.
   Но бѣдствія бываютъ поучительны; несчастья терзаютъ человѣка, но они же порождаютъ нерѣдко героевъ. Поставленная на край гибели, Россія снова проявила свою духовную мощь. Начинается новое движеніе. Сигналъ на этотъ разъ былъ поданъ изъ Троицко-Сергіевской лавры; подхваченный въ Нижнемъ-Новгородѣ, онъ облетѣлъ электрическимъ токомъ по измученнымъ городамъ. Поднимается новая волна, появляются новые дѣятели. Собравшіяся ополченія, съ Пожарскимъ и Мининымъ во главѣ, двигаются могуче и торжественно къ Москвѣ, повсюду встрѣчаемыя крестными ходами и снабжаемыя пожертвованіями изъ послѣднихъ достатковъ обѣднѣвшихъ людей. Этотъ походъ справедливѣе назвать тріумфальнымъ шествіемъ русскаго народа на возсозданіе своего государства. Имѣемъ ли мы здѣсь передъ собою лишь простое проявленіе безсознательнаго, инстинктивнаго сопротивленія, подобнаго тому, которое побуждаетъ звѣря защищать свое логово, или дикаря умирать у порога своей пустой хижины? Далеко нѣтъ. Въ отвѣтъ на соблазны поляковъ "вольностями" Рѣчи Посполитой, русскіе говорили и повторяли: "У васъ не вольность, а своевольство. Развѣ мы не знаемъ, какъ у васъ сильный давитъ слабаго, можетъ отнять у него имущество, самого убить? А если начнетъ по вашему праву тяжбу, такъ на десятки лѣтъ, иной и вовсе не дождется приговора. У насъ же самый богатый бояринъ ничего не можетъ сдѣлать самому послѣднему человѣку, потому что, по первой его жалобѣ, защититъ отъ него царь. А если самъ царь со мною поступитъ несправедливо, то ему все вольно дѣлать, какъ Богу: онъ и караетъ, онъ и милуетъ. Тяжело отъ своего брата терпѣть, а когда меня самъ царь накажетъ, то вѣдь онъ на то и государь, надъ которымъ нѣтъ большаго на землѣ: онъ солнце праведное, свѣтило русское". Въ этихъ словахъ, записанныхъ современниками (привед. у Костомарова), выступаетъ опредѣленный политическій идеалъ, который и составлялъ, въ тѣсномъ сліяніи съ преданностью вѣрѣ отцовъ, внутренній смыслъ народнаго движенія.
   Вглядываясь въ разсматриваемый крупный фактъ отечественной исторіи, нельзя не задуматься надъ вопросомъ, который нашими историками или не затрогивается, или оставляется открытымъ, почему руководителями грандіознаго предпріятія оказались, во-первыхъ, никому до тѣхъ поръ неизвѣстный торговецъ, и, во-вторыхъ, князь, храбрый воинъ, но неознаменовавшій себя, по замѣчанію Костомарова, никакими особенными подвигами? Мы думаемъ, что эти лица оказались въ центрѣ народнаго дѣла, потому что были типичными выразителями основныхъ чертъ народнаго характера.
   Едва-ли будетъ ошибочно сказать, что въ пестротѣ русскихъ индивидуальныхъ характеровъ выступаютъ съ особенной рельефностью два типичныхъ склада духовнаго облика. Одинъ изъ этихъ типовъ представляетъ собою совокупность слѣдующихъ чертъ. Мы видимъ въ немъ трезвый взглядъ на вещи, положительность, практичность, распорядительность, аккуратность, но безъ педантизма. Человѣкъ этого типа -- реалистъ, умѣющій различать и ясныя и темныя стороны окружающаго; онъ принимаетъ людей такими, каковы они есть, и малое дѣло предпочитаетъ большимъ обѣщаніямъ; самъ хитрый и, что называется, "себѣ на умѣ", онъ не поддается чужой хитрости и. не грѣшитъ излишней довѣрчивостью. Онъ родственъ по духу скорѣе Аристотелю, чѣмъ Платону; его знанія лишены особенной высоты обобщенія, но тверды въ основахъ; онъ любознателенъ, но не безразлично, такъ какъ выбираетъ матеріалъ нужный, "дѣльный"; онъ смѣлъ, но въ этой смѣлости -- не удальство на авось, а расчитанный ударъ. Онъ несклоненъ создавать себѣ кумировъ, онъ слишкомъ занятъ оглядываніемъ проходимой дороги и не имѣетъ времени искать на небѣ путеводныхъ звѣздъ. Онъ утилитаристъ, умѣющій ловко находить свою пользу и не упускать своего интереса; въ случаѣ нужды, онъ не прочь отъ употребленія силы. Онъ естественный покровитель слабовольныхъ и энергическая опора нерѣшительныхъ; но онъ прозаиченъ, лишенъ декоративныхъ свойствъ; его успѣхи вѣрны, но не окрашены яркими цвѣтами показнаго героизма.
   Лицъ, заключающихъ въ себѣ перечисленныя черты, не трудно встрѣтить и въ окружающей русской дѣйствительности, и въ произведеніяхъ русской литературы. Таковъ же былъ и Мининъ. Такимъ является онъ передъ нами, когда, уловивъ моментъ подъема народнаго духа и не довѣряя прочности напряженныхъ движеній чувства, поспѣшилъ закрѣпить рѣшеніе согражданъ письменнымъ актомъ и, въ предупрежденіе колебаній и перемѣнъ, увезъ этотъ актъ поскорѣе изъ города. Таковъ онъ былъ и въ завѣдываніи хозяйственными дѣлами ополченія, среди безчисленныхъ затрудненій, неправильности денежныхъ поступленій, неорганизованности продовольствованія, и пр. Такимъ же показалъ онъ себя и въ битвѣ подъ Москвою, когда находчиво и внезапно перемѣнилъ роль зрителя на роль участника и нанесъ рѣшительный ударъ.
   Въ другомъ изъ названныхъ типовъ мы встрѣчаемъ иныя, но также специфическія русскія свойства. Здѣсь мы видимъ сочетаніе добродушія, кротости, простоты, правды и беззаботности, не имѣющей однако ничего общаго съ равнодушіемъ и лѣностью. У человѣка этого типа девизомъ служитъ "дѣланіе должнаго", а не расторопное достиженіе цѣли, въ немъ чувствуется близость къ природѣ, ясность свѣтлаго неба, и доброта, безъ санти ментальности и экзальтаціи. У него "правильность" въ мысляхъ и въ поступкахъ, нравственное благоприличіе во всемъ и постоянная, важная, какъ бы естественная добросовѣстность, безъ всякаго подчеркиванія и безъ самодовольства. Онъ понимаетъ внутренній міръ человѣка, сферу его чувствъ и сокровенныхъ побужденій, но это пониманіе не эксплоатируется имъ корыстно, а лишь наполняетъ его душу радостнымъ любованіемъ "человѣчностью", откуда проистекаетъ его деликатность, терпимость и обходительность. Онъ сознаетъ, конечно, что на свѣтѣ существуетъ зло и злые, но онъ далекъ отъ боязни ихъ, потому что все для него растворяется въ равновѣсіи и красотѣ Божьяго міра; въ немъ нѣтъ слѣпаго оптимизма, но есть высокая мѣра спокойствія глубокой, хрустально-прозрачной души. Онъ преисполненъ ощущенія "правильности" (т. е. должнаго, идеальнаго) и стремленія къ ней; безъ лѣни и равнодушія, онъ относится спокойно и довѣрчиво къ жизненной судьбѣ. Его душа воспріимчива, его умъ способенъ къ пріобрѣтенію знаній, у него очень тонко пониманіе деталей конкретныхъ явленій, но его главная сила въ пониманіи и чувствованіи сущности и связи. Частности не мѣшаютъ ему видѣть лѣсъ изъ-за деревьевъ, онъ инстинктивно отличаетъ внутренно-важное отъ внѣшняго и наноснаго; отсюда проистекаетъ его Неувядаемая духовная юность, поэтическая свѣжесть и чистота его религіозности. Онъ пропитанъ народнымъ міросозерцаніемъ и мудростью; все цѣнное, что накоплено національнымъ опытомъ и творчествомъ, отражается въ ясномъ зеркалѣ его существа, какъ въ прозрачной каплѣ воды отражается міръ. Онъ чуждъ житейской изворотливости; въ его словахъ и дѣйствіяхъ нѣтъ заднихъ мыслей и умысловъ. Правда, онъ аккуратенъ и удобенъ въ общеніи, но не изъ практическихъ соображеній, а вслѣдствіе моральной "уютности" всего своего существа. Въ чемъ главное вліяніе его на окружающихъ? Онъ не склоненъ повелѣвать, укрощать, насиловать, бороться,-- но его сила въ способности привлекать, очаровывать, соединять людей, будить въ нихъ совѣсть и раскаяніе.
   Таковъ образецъ русскаго "правильнаго", "прямаго", "Божьяго" человѣка, и отраженіе этого образа мы не можемъ не видѣть въ князѣ Пожарскомъ. Онъ не былъ вельможею, стоящимъ на высотѣ особенно громкаго генеалогическаго прошедшаго, онъ былъ чуждъ талантовъ Ришелье и другихъ мудрецовъ политики, онъ не носился по полкамъ, "какъ левъ рыкая". Лѣтописи свидѣтельствуютъ о другихъ чертахъ. Онѣ описываютъ намъ его оплакивающимъ московское пожарище въ началѣ первой осады; онѣ разсказываютъ, какъ онъ, во время покушенія на его жизнь, не хотѣлъ вѣрить, что ударъ былъ направленъ противъ него, и какъ онъ исхлопоталъ прощеніе заговорщикамъ; историки рисуютъ его по-истинѣ ангеломъ хранителемъ всѣхъ плѣненныхъ въ Москвѣ, которыхъ онъ защищалъ, разгоняя своимъ вліяніемъ скопившіяся надъ ними тучи. Всѣ данныя единогласно говорятъ о немъ, какъ о человѣкѣ прямой и праведной души. И въ этомъ причина, почему онъ явился естественнымъ, а не случайнымъ центромъ великаго народнаго движенія. Самая связь его съ Мининымъ не случайное, а также естественное сочетаніе, которое можно постоянно наблюдать между людьми описанныхъ выше типовъ. Въ этой связи, часто переходящей въ тѣсную дружбу, достигается какъ бы взаимное дополненіе съ гармоническимъ распредѣленіемъ ролей. Въ этомъ союзѣ одинъ представляетъ голову и руки, другой -- сердце, одинъ выступаетъ въ видѣ активнаго орудія, другой сохраняетъ роль регулятора; послѣдній становится въ центрѣ дѣла, совершаемаго первымъ. Гдѣ подвиги центральнаго лица? Ихъ нельзя указать движеніемъ руки и перечислить, но его заслуги важны -- въ немъ средоточіе дѣла.
   Первымъ актомъ освобожденной Россіи было, какъ извѣстно, избраніе царя. Интересно припомнить пріемы этого старо-русскаго избранія. Нашла ли здѣсь себѣ мѣсто "избирательная агитація", примѣрами которой такъ богата наша современность въ Америкѣ и на западѣ Европы? Были ли вызваны тутъ къ дѣлу всѣ частные интересы и весь ураганъ страстей, какъ это мы видимъ въ наши дни? Нѣтъ, передъ нами нѣчто совершенно иное. Когда въ Москву съѣхались выборные люди, установленъ былъ трехдневный постъ; мужчины, женщины, даже дѣти не должны были ничего ѣсть въ эти дни. Повсюду служили молебны, всѣ просили Бога вразумить выборныхъ и руководить ими; всѣ хотѣли, чтобы избраніе было указано свыше, чтобы совѣсть избирателей не затемнялась никакими посторонними, узкими соображеніями, чтобы можно было потомъ вѣрить, что совершенное дѣло освящено изволеніемъ Божіимъ, а не есть только хрупкій компромиссъ человѣческихъ измышленій и разсчетовъ. Результатъ явился соотвѣтственнымъ благочестію употребленныхъ средствъ. Единодушный возгласъ народа, раздавшійся на Красной площади, служитъ образцомъ тѣхъ великихъ моментовъ, повторяющихся отъ времени до времени понынѣ, когда толпа, нѣчто неопредѣленное и неорганизованное, безъ всякихъ предварительныхъ соглашеній, начинаетъ вдругъ говорить въ одинъ голосъ, и, съ убѣдительностью, превосходящею всякое краснорѣчіе книгъ и лекцій, обнаруживаетъ внутреннюю, сокровенную сущность политическихъ идеаловъ и чувствъ народа.
   На этомъ мы оканчиваемъ, не приводя другихъ историческихъ примѣровъ, свидѣтельствующихъ о томъ, сколько величія въ національной устойчивости, а также о томъ, какъ должно относиться къ непродуманному говору непризванныхъ пророковъ, зовущихъ насъ на путь самоубійственныхъ отреченій.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru