Юшкевич Семен Соломонович
Семен Юшкевич. Улица ... Януш Корчак. Мошки, Иоськи и Срули...

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Семенъ Юшкевичъ. Улица. Повѣсть. "Московское Книгоиздательство". Москва. 1911. Стр. 108. Ц. 75 к.
   Янушъ Корчакъ. Мошки, Іоськи и Срули. Пер. съ польскаго Л. Я. Круковская. Издательство "Эдиторъ". Вильна. 1911. Стр. 163. Ц. 30 коп.
   Очень печальную повѣсть сочинилъ и на этотъ разъ г. Юшкевичъ, но все-таки самое печальное въ ней то, что она сочинена. На протяженіи большихъ ста страницъ съ лишнимъ теребятъ душу бѣднаго читателя, раздражаютъ его безвкусицами, преувеличеніями, выкриками, дурной сентиментальностью, купаютъ его въ невыносимой грязи -- и все для чего?-- Для того, чтобы не сказать ему ничего, ну, ровно ничего новаго и интереснаго о томъ бытѣ, который -- предполагается -- г. Юшкевичу извѣстенъ досконально, а читателю очень мало. Самое главное впечатлѣніе, выносимое изъ "Улицы" въ изображеніи г. Юшкевича, это то, что она не нуждается въ художественномъ изображеніи. Мы вѣдь это все и раньше знали, знали изъ газетъ, изъ книгъ, изъ жизни, знали вполнѣ достаточно, чтобы вообразить, предположить, сочинить всѣ тѣ подробности, которыми г. Юшкевичъ живописуетъ якобы хорошо ему знакомую трагедію уличной проституціи. Это знаніе наше по необходимости теоретично, поверхностно, отвлеченно. Мы знаемъ, что нищета выгоняетъ дѣвушекъ на улицу, что соблазнъ улицы и уговоры уже погибшихъ играютъ въ этомъ роль, что въ мірѣ, состоящемъ изъ сводницъ, сутенеровъ и проститутокъ, несчастныя продажныя дѣвушки оказываются всегда жертвами подлой эксплуатаціи, что "котъ" необходимъ дѣвушкѣ, какъ защитникъ, безъ котораго ей не прожить въ этой обстановкѣ, что привязанность къ этимъ сожителямъ-содержанцамъ часто сопровождаетъ эти слишкомъ обыкновенныя отношенія, что дѣвушки въ концѣ концовъ гибнутъ,-- нѣкоторыя, не успѣвъ даже выйти изъ того полу-дѣтскаго возраста, въ которомъ захватилъ ихъ ихъ страшный промыселъ. Когда знаешь все это -- и, конечно, это отвлеченное знаніе безконечно ниже того, которое можетъ и долженъ дать намъ художникъ,-- то чрезвычайно легко окутать эти абстракціи житейскими подробностями и сдѣлать изъ этого сюжета повѣсть, какую сдѣлалъ г. Юшкевичъ. По существу она лишена жизни,-- она такъ же мертва, какъ ея скелетъ, но, такъ какъ проститутка называется Соня или Циля, сутенеръ -- Зуня-Молдаванъ или Беня Аккерманскій, сводница -- Поля, а улица -- Дерибасовская, то должно казаться, что мы узнали объ улицѣ и ея жертвахъ что-то новое, что художникъ раскрылъ намъ неизвѣданныя тайны жизни темной и печальной. Но ничего этого нѣтъ. Крикливо и однообразно, въ который уже разъ перепѣвая себя, громоздитъ Юшкевичъ шаблоны на шаблоны, не давая ни ощущенія живой жизни, ни отдѣльныхъ фигуръ, ни пережитыхъ имъ настроеній, ни новыхъ чертъ быта. Въ сущности читатель даже не понимаетъ и не старается понять,-- ему все равно,-- почему Женька прогоняетъ какого-нибудь Марчика, а Соня его безумно любитъ и не любитъ Зуню: у всѣхъ этихъ Марчиковъ и Зунь, женекъ и Соничекъ одно лицо и особыя примѣты не дѣлаютъ ихъ ни живыми, ни интересными.
   Вотъ сутенеръ бросилъ дѣвушку -- и вотъ какъ душа дѣвушки, по мнѣнію Юшкевича, отвѣчаетъ на это:
   
   "И опять она ходила, глухо стонала, ломала руки.
   "Значить, можно отнять у дѣвушки здоровье, молодость, свѣжесть и никто за это не накажетъ? Не найдется никого, кто бы бросилъ въ Беню камнемъ? Да, да? Скажите, да? Почему же ей разсказывали, что человѣку не прощается его зло? Заставьте Беню заплакать. Зажгите огонь и въ его душѣ. Она здѣсь мучится, а онъ теперь съ той, съ деревенской дѣвушкой! Развѣ она красивѣе ея? Ну, пусть чуточку красивѣе, но Паша -- воровка, а она -- честная! Паша уже пять любовниковъ перемѣнила, а Циля знала одного Беню. Она въ тюрьмѣ сидѣла, и три раза въ больницѣ лежала, а Циля только одинъ разъ. Чѣмъ же она лучше ея? Теперь онъ спитъ съ ней, можетъ быть, обнимаетъ ее, можетъ быть, цѣлуетъ. Сейчасъ она такъ крикнетъ, что легкія у нея лопнутъ... Вотъ она бьется головой о стѣну, видите, видите! Вотъ она рветъ на себѣ волосы,-- она сдавила свое горло руками, видите, видите!"
   
   Что же это -- неправда? Нѣтъ, это хуже неправды, это ни правда, ни неправда: это общее мѣсто, это шаблонъ, это пошлость. Такъ рисовать одесскую проституцію и еврейскую бѣдноту можно, просидѣвъ всю жизнь гдѣ угодно -- въ Капштадѣ, на Новой Землѣ, на лунѣ. И вся книга Юшкевича это общее мѣсто, крикливо размазанное на семи листахъ. Даже тогда, когда шаблоны сталкиваются и явно противорѣчатъ другъ другу,-- это не смущаетъ Юшкевича. Есть шаблонъ невинной дѣвочки, ребенка, затягиваемаго развратомъ, но сохраняющаго душевную невинность -- и этотъ шаблонъ годится Юшкевичу: его Соня выросла въ честной, когда-то зажиточной семьѣ, и она настолько дитя, что когда ее уже веди къ своднѣ, она мечтательно остановилась у игрушечнаго магазина, заглядѣвшись на цвѣтной мячикъ и нарядную куклу. Но есть другой шаблонъ -- шаблонъ нищей окраины, развращенной и пожираемой большимъ городомъ -- и Юшкевичъ восклицаетъ: "3а садомъ... начиналась другая окраина, посылавшая, какъ и эта, своихъ дѣвушекъ на улицу. На десять верстъ вокругъ все жило, дышало, существовало развратомъ".
   И Соня дышала развратомъ, и дѣдушка ея, и бабушка? И вообще къ чему это изступленное преувеличеніе? Не о безсиліи, не о незнаніи ли говоритъ оно?
   Вотъ другой писатель, пожалуй, менѣе индивидуальный и менѣе даровитый, чѣмъ Юшкевичъ. Онъ тоже разсказалъ о еврейскихъ дѣтяхъ большого города. Это та самая среда, которую изобразилъ Юшкевичъ: еврейская бѣднота, только не одесская, а варшавская;, разница, конечно, не велика: варшавскіе евреи даютъ, вѣрно, не меньше проститутокъ, чѣмъ одесскіе. Корчакъ вѣдь разсказалъ о тѣхъ самыхъ Мошкахъ и Сруляхъ, изъ которыхъ -- по Юшкевичу -- не сегодня-завтра и непремѣнно выйдутъ подонки культурнаго міра, сутенеры, хулиганы, убійцы. Вѣдь это они, мальчики, собранные въ дѣтской еврейской колоніи, вышли изъ окраины, вокругъ которой на десять верстъ все дышитъ развратомъ. А между тѣмъ -- какая чистота, какая дѣтская ясность въ разсказѣ Корчака, какая пропасть между его спокойной протокольностью и шумливыми преувеличеніями Юшкевича. И какое довѣріе внушаетъ его разсказъ, гдѣ каждое слово дышетъ дѣйствительно пережитымъ. "Я разскажу вамъ здѣсь, что дѣлали въ колоніи "Михайловка" еврейскіе мальчики. Я состоялъ у нихъ надзирателемъ и не буду ничего выдумывать -- повторю только то, что видѣлъ и слышалъ". И дѣтское лѣто проходитъ предъ читателемъ, десятки дѣтскихъ лицъсъ ихъ особенностями, съ ихъ характеромъ, всегда обще-дѣтскимъ и однако индивидуальнымъ. Вотъ привели мальчиковъ на вокзалъ -- и уже на перекличкѣ оказалось, что Соболь милый шалунъ и молодецъ. Въ вагонѣ мальчики отдаютъ на сохраненіе свои деньги и открытки. Гуркевичъ отдаетъ на храненіе пятачокъ и четыре открытки: онъ будетъ на нихъ писать родителямъ еженедѣльно, что здоровъ и хорошо проводитъ время. А Фридманъ скрылъ свои двѣ копейки, полученныя при прощаніи отъ старшаго брата. Отецъ Фридмана много путешествовалъ: былъ въ Парижѣ и Лондонѣ, даже собирался въ Америку. Но нигдѣ не нашелъ счастья для своей семьи и вернулся на родину, гдѣ долженъ испечь множество булокъ для другихъ, прежде чѣмъ заработаетъ на каравай хлѣба для своихъ дѣтей. Неизвѣстно, въ какомъ большомъ городѣ маленькій сынъ пекаря научился не вѣрить людямъ и не довѣрять имъ мѣдныхъ двухъ копеекъ. Только дня черезъ два онъ отдалъ на храненіе свое небольшое состояніе, и для вѣрности часто спрашивалъ: "Мои двѣ копейки у васъ? Правда?"
   Городскія дѣти въ первый разъ увидѣли деревню. Сперва Левка Рехтлебенъ расплакался и хотѣлъ непремѣнно домой; ему не холодно, и онъ здѣсь не боится, и онъ знаетъ, что мальчикамъ хорошо въ колоніи -- ему разсказывали объ этомъ; но дома есть мама... Левку уговорили, что онъ поѣдетъ послѣ субботы, потомъ онъ и самъ не захотѣлъ, загорѣлъ и прибавился въ вѣсѣ на три фунта. Есть въ колоніи и крѣпость, и войну устраиваютъ, есть газета "Михайловка", есть судъ, который кривитъ душой, когда надо осудить любимца колоніи. Гешель Грозовскій играетъ по вечерамъ на скрипкѣ -- и мальчики любятъ его слушать, а когда надзиратель обвинилъ Грозовскаго въ томъ, что онъ ударилъ маленькаго Адамскаго, судъ пристрастно оправдалъ его. Но судей убѣдили въ томъ, что должно пересмотрѣть этотъ пристрастный приговоръ. Грозовскій отсидѣлъ назначенныя ему десять минутъ ареста, а вечеромъ игралъ лучше обыкновеннаго. Есть и пѣвцы въ колоніи, есть и поэтъ Ойзеръ Плоцкій, который сочиняетъ стихи о томъ, что видѣлъ: о сапожникѣ, у котораго не было работы, а когда онъ получилъ заказъ, то не было денегъ на кожу; о кузнецѣ, который день и ночь бьетъ молотомъ по твердому желѣзу, а молотъ поетъ о счастьи людей. Всѣ мальчики видѣли кузнеца, но одинъ Ойзеръ разслышалъ въ стукѣ молота пѣсню о счастьи людей. Отецъ Ойзера -- больной ремесленникъ, но онъ, и Ойзеръ, и сестра его, которая училась въ школѣ, пока у отца были заработки, и мать -- всѣ они очень горды, и ничего не хотѣли просить. Когда сталъ приближаться день отъѣзда въ Варшаву, Ойзеръ написалъ послѣдній стишокъ: "Радуются дѣти, что возвращаются домой, и сырыя стѣны замѣнятъ имъ зеленый лѣсъ. Цвѣты улыбаются солнцу, но ихъ ждетъ зима, и они завянутъ". Развѣ изъ Ойзера долженъ выйти сутенеръ и изъ сестеръ его проститутки? Развѣ мыслимо, чтобы эти полтораста мальчиковъ вышли изъ среды, вокругъ которой все на десять верстъ кругомъ пропитано развратомъ? А вѣдь Юшкевичъ хотѣлъ насъ убѣдить въ этомъ, конечно.
   Смѣшно упрекать Юшкевича въ томъ, что онъ не написалъ идиллію. Конечно, не все такъ прекрасно въ мірѣ, какъ было прекрасно лѣто, проведенное еврейскими мальчиками въ деревнѣ, гдѣ даже антисемитизма не оказалось ни слѣда. Крестьянинъ не прогналъ дѣтей съ своего клевера, такъ какъ они не потопчутъ его босыми ногами, онъ радушно и ласково улыбается имъ, а авторъ, патетически-сентиментальный, что нерѣдко бываетъ съ юмористами, восклицаетъ: "Польскій крестьянинъ! Приглядись къ этимъ мальчикамъ: вѣдь это не дѣти, а жиденята, которыхъ въ городѣ не впускаютъ ни въ одинъ садъ; извощики кнутомъ гонятъ ихъ съ улицы, прохожій сталкиваетъ ихъ съ тротуара, а дворникъ гонитъ метлой со двора. Это не дѣти, а Мошки! И ты не гонишь ихъ изъ подъ придорожной вербы, гдѣ они расположились, а приглашаешь ихъ на собственное поле!" Конечно, не такъ хорошо ужъ и въ польской деревнѣ. Но не этимъ оптимизмомъ пріятна милая книжка Корчака, не ея розовые тона составляютъ ея рѣшительное преимущество предъ нудной повѣстью Юшкевича, а та правда, которая видна въ ней, не смотря на ея легкій оптимизмъ. Корчакъ нашелъ новый міръ и разсказалъ намъ о немъ новое. Конечно, въ концѣ концовъ еврейскія проститутки очень похожи на всѣхъ другихъ проститутокъ и еврейскіе мальчики похожи на прочихъ мальчиковъ. Но сравните, какъ схваченъ въ тонкихъ мелочахъ національный характеръ у Корчака -- и какъ нѣтъ его ни тѣни у Юшкевича. Это оттого, что пути и пріемы ихъ творчества діаметрально противоположны: Корчакъ наблюдаетъ, Юшкевичъ сочиняетъ, Корчакъ видитъ отдѣльныхъ людей, Юшкевичъ знаетъ только "общія условія" и ихъ иллюстрируетъ абстракціями. Онъ, несомнѣнно, ужаснулся бы, еслибы понялъ, до какой степени онъ грубо тенденціозенъ.

"Русское Богатство", No 8, 1911

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru