Н.И.Балашов. На пути к не открытому до конца Кальдерону

----------------------------------------------------------------------------
     Pedro Calderon de la Barca. Dramas
     Педро Кальдерон де ла Барка. Драмы. В двух книгах. Книга первая
     Издание подготовили Н. И. Балашов, Д. Г. Макогоненко
     "Литературные памятники", М., "Наука", 1989
----------------------------------------------------------------------------

                                 1
                        КАК СЛОЖИЛОСЬ ЭТО ИЗДАНИЕ

     Почти каждому великому, привлекающему к себе внимание  читателей  поэту
грозит, что он станет предметом не только серьезного изучения,  но  и  мифа.
Причем в науке XX столетия, насыщенной страстной борьбой идей, такой  миф  -
нередко  "черная  легенда".  Целая  научная  школа,  особенно   в   немецкой
испанистике  первой  половины  XX  в.,  пыталась  связать  не   только   что
Кальдерона, но и Сервантеса, и Лопе де  Вегу  с  самыми  мрачными  течениями
испанской мысли XVI-XVII вв. Когда же пишут о Кальдероне, то, бывает,  можно
подумать, что ученый будто не знаком с испанской  историей  и  вычеркнул  из
своей памяти острейшую за все века прежнего литературного  развития  идейную
борьбу вокруг театра в Испании XVI - XVII вв.  ("Этот  спор  о  комедиях,  -
писал в 1676 г. один из участников борьбы с "черной" стороны, отец Томас  де
Ресуррексьон, - есть одна из самых кровавых  и  длительных  битв  в  истории
испанской нации"; а архиепископ Севильский Педро де  Тапия  твердил,  "будто
Лопе де Вега  принес  больше  вреда  Испании  своими  комедиями,  чем  Лютер
Германии своей ересью"). Оглушенный пристрастием ученый имярек будто  ничего
не знает об обширнейшем  географическом,  техническом,  научном,  культурном
опыте, обновившем с конца XV по середину  XVII  столетия  все  представления
испанцев; наконец, будто он  и  самого  Кальдерона  просматривал  по  методу
"быстрого чтения", а  уж  о  "Братьях  Карамазовых"  и  рассказанной  в  них
"Легенде о Великом инквизиторе" и не слыхивал. Ибо "черный миф" о Кальдероне
в  том  и  состоит,  что  поэта  выводят  чуть  ли  не  собратом   "великому
инквизитору", врагом всякого гуманизма.
     Не умалчивая ни о каких  противоречиях  Кальдерона,  настоящее  издание
может тем более чувствительно поколебать "черное мифотворчество", что состав
издания  определен   не   подготовителями,   а   Константином   Дмитриевичем
Бальмонтом. В книге печатаются все десять пьес, переведенных им в  1900-1919
гг.
     В  числе  задач  серии  "Литературные  памятники"  немаловажным   также
является издание  двойных  памятников,  т.  е.  таких  произведений  мировой
литературы, перевод которых осуществлен выдающимся писателем и  представляет
сам по себе значительное явление _русской_ поэтической культуры  -  "Илиада"
Гнедича, "Одиссея" Жуковского, трагедии Эсхила Вячеслава Иванова.
     Это  определило  и  характер  предлагаемой  книги.   К.   Д.   Бальмонт
(1867-1942) среди крупных русских поэтов конца XIX -  начала  XX  в.  больше
всех занимался переводами: он первым дал русскому читателю полных  Руставели
и Шелли, переводил Калидасу,  Словацкого,  По,  Уитмена  и  др.  Но  перевод
Кальдерона был заветнейшей мечтой Бальмонта. Он напечатал в одном из  лучших
по  тем  временам  издательств,  соглашавшемся  на  научное  комментирование
текстов, у братьев  Сабашниковых,  три  выпуска:  1900,  1902,  1912  гг.  и
подготовил IV выпуск драм Кальдерона.
     До торжественной сессии  1981  г.  в  Москве  и  Ленинграде  по  случаю
400-летия со дня кончины Кальдерона всерьез судьбой рукописи  этого  выпуска
не занимались. Тем более, что главное здание  издательства  Сабашниковых  на
Никитском бульваре в Москве сгорело в  1917  г.  и,  казалось,  сборник  мог
сохраниться лишь по булгаковскому принципу, что рукописи не горят, или в том
доме Сабашниковых, на Плющихе 55, где  вышли  их  первые  послереволюционные
издания ("Великая хартия вольностей",  1918,  и  др.)-  Однако  к  400-летию
кончины Кальдерона В. Е. Багно  обнаружил  машинопись  перевода  "Волшебного
мага", а вскоре  Д.  Г.  Макогоненко  нашла  в  Отделе  рукописей  Ленинской
библиотеки  машинописи  всех  четырех  переведенных  драм  и   документацию,
показавшую, что завершение работы над IV выпуском относится не к 1917 г.,  а
к 1919 г.
     Таким образом корпус известных переводов Бальмонта увеличился  сразу  с
шести  до  десяти  драм  Кальдерона.  Поздние  переводы  Бальмонта,  впервые
публикуемые в настоящей книге, шедевры самого  Кальдерона  -  комедия  "Дама
Привидение",  историческая  драма  "Луис  Перес  Галисиец",  философская   -
"Волшебный  маг"  и  знаменитая  народно-революционная  драма   "Саламейский
алькальд", та самая, которая навела Герцена на мысли  о  величии  испанского
плебея.
     Переводы  Бальмонта  при  их  замечательных  достоинствах  подвергались
критике  за  чрезмерную  лиризацию  текста,  приводящую  порой  к  некоторой
вычурности. Но в случае с Кальдероном  "коса  находит  на  камень",  ибо  из
мировых  гениев   европейской   драматургии   Кальдерон   несомненно   самый
лирический, а порой, когда его увлекает волна поэтического  монолога,  может
быть, местами и самый  "вычурный".  Об  этом  мы  будем  говорить  ниже,  но
"чрезмерности"  Кальдерона  специфичны   для   испанской   культуры   с   ее
многообразными столкновениями  и  сочетаниями  "Запада"  и  "Востока".  Этот
андалузско-андалусийский,  арабско-испанский  колорит  впоследствии   пленил
романтиков, очаровал Гете, ставшего горячим  поклонником,  пропагандистом  и
постановщиком Кальдерона, и весьма  способствовал  укреплению  у  Гете  идеи
"всемирной  литературы"  (Weltliteratur),  идеи   принципиального   единства
мировой культуры.
     Поэтические  качества  Бальмонта  находятся  в   некотором   внутреннем
согласии со стилем Кальдерона, что, вероятно, и  порождало  такой  страстный
переводческий интерес. Что же касается точности в передаче мысли, философски
весьма отточенной у Кальдерона, то Бальмонт, как правило, замечал и сохранял
ее, и  на  его  переводы  в  большинстве  случаев  можно  опираться  даже  в
исследовательских целях.
     Если проследить содержание выпусков сочинений Кальдерона, то видно, что
Бальмонт в своих переводах переходил от  драм  более  спиритуалистических  к
произведениям  более  земным,  проникая  все  дальше  в   конкретную   связь
Кальдерона с общественными проблемами его эпохи, час от  часа  увеличивавшей
бедствия всего  испанского  народа,  кроме  ослепленной  эгоизмом  и  наглым
высокомерием малочисленной светской и духовной верхушки.


                               2
            ВЗАИМНЫЙ АНТАГОНИЗМ КАЛЬДЕРОНА И КОНТРРЕФОРМАЦИИ.
        "ЖИЗНЬ ЕСТЬ СОН" И САМЫЕ "ТРУДНЫЕ" ДРАМЫ И АУТОС КАЛЬДЕРОНА

     Наших  современников  никак   не   должно   вводить   в   смущение   то
обстоятельство, что Кальдерон писал духовные драмы  и  что  среди  переводов
Бальмонта встретится, например, пьеса под заглавием "Поклонение кресту".
     Кальдерон, написавший немало пьес религиозного содержания, однако нанес
духовной диктатуре контрреформационной церкви своей эпохи еще  более  тяжкий
удар, чем неукротимый Лопе де Вега и несокрушимо рассудительный Сервантес.
     Не случайно именно после смерти Кальдерона в 1682 г. грянул  еще  более
босхо-гойевский шабаш,  чем  после  кончины  Лопе,  на  этот  раз  затеянный
иезуитскими деятелями  о.  Педро  Фомперосой,  о.  Агустином  де  Эррерой  и
другими, которые в серии злых памфлетов стремились смешать с  грязью,  сжить
со сцены и вообще из памяти испанцев  Кальдерона,  а  заодно  и  весь  театр
испанского Золотого века - гордость нации.
     Если когда-то, на своей  заре,  христианство  было  движением  рабов  и
угнетенных, если долгие  столетия  полного  господства  веры,  когда  других
идеологических форм практически не существовало, угнетенные в нем и в ересях
искали правды и  защиты,  то  противостоявшая  этому  церковь  не  выступала
никогда в столь бесчеловечном и в столь бездуховном обличий,  как  во  время
Контрреформации XVI-XVII вв. В  Контрреформации  доминировали,  конечно,  не
вера,  даже  не  стремление  упорядочить  католицизм  перед  лицом   успехов
лютеранства и кальвинизма, а  репрессивные  тенденции,  порожденные  ужасом,
который был вызван обрушением духовной диктатуры церкви в эпоху Возрождения.
     У Достоевского в "Легенде о Великом инквизиторе" символически  раскрыта
создавшаяся в те века ситуация,  когда  иерархи  церкви  готовы  были  вновь
казнить Христа, буде он вновь явился на земле, а  великий  инквизитор  прямо
объявил ему, что мы не с Тобой, а с _ним_, т. е. с дьяволом.
     Между контрреформационной церковью и Кальдероном не  могло  быть  точно
таких отношений, как в притче Ивана Карамазова между Великим инквизитором  и
Христом, но антагонистическое соотношение казенной церкви с Кальдероном было
весьма схожим с тем, которое гениально уловил и воспроизвел Достоевский.
     Сторонники "черного мифа" не задумывались, есть ли что-либо  похвальное
для Кальдерона в том, чтобы быть с великим инквизитором и  с  ним,  которому
инквизитор служил.
     Они совсем не задумывались  и  над  художественным  богатством  барокко
Кальдерона,   которое   вслед   Возрождению   было   открыто    не    только
гуманистическому антидогматизму и народному антицерковному  представлению  о
вере, но и неумиравшему в народе в  Средние  века  индифферентизму  к  вере,
особенно чувствительному в низах, а отчасти  -  и  среди  клириков,  дворян,
богатеев. Этот индифферентизм проявлялся в быту и в самых  различных  сферах
жизни - в бесчисленных пережитках язычества, в суевериях, 'В  неистребимости
шуток, поговорок, светской песни и  сказки,  в  искусстве  бродячих  певцов,
плясунов, в вывернутых пародийных священнодействиях и т. д.,  во  всем  том,
что М. М. Бахтин в увеличительной  оптике  своей  концепции  представил  как
"смеховую культуру". Проявления индифферентизма в культуре были  куда  шире,
чем собственно "смеховая культура": они касались всей светской литературы  -
героических песен,  саг,  куртуазной  поэзии,  фаблио,  затем  новеллистики,
поэзии Возрождения не только в ее флорентийском  "низе",  в  поэме  "Большой
Моргант" Пульчи, но и в  ее  феррарском  "верхе",  во  "Влюбленном  Роланде"
Боярдо.
     Такое явственное отражение так называемой "смеховой  культуры",  как  у
Пульчи или у Рабле в образах брата Жана, Панурга да и повсюду в "Гаргантюа и
Пантагрюэле", у испанских  писателей  встречалось  редко,  но  среди  разных
причин, почему драматический  жанр  именовался  "комедиа"  и  почему  именно
комедия преобладала  среди  всех  видов  "комедиас",  был  тот  же  народный
индифферентизм, тяга к воле. Этого  индифферентизма,  этой  тяги  к  воле  у
Кальдерона тоже более чем достаточно, чтобы порвалась и расскочилась  ржавая
цепь  "черного  мифа".  Вскоре  мы   встретимся   с   отражением   народного
индифферентизма как  с  существенной  третьей  линией  в  драме  "Поклонение
кресту",  где  в  основе  философского  конфликта  лежит  тема   преодоления
фарисейства официальной церкви личным  благочестием  отлученного  от  церкви
разбойника Эусебио. Не "смеховой" ли это монолог в  сцене,  открывающей  III
действие драмы, когда крестьянин, посланный женой  за  дровами  в  лес,  где
действует благочестивый разбойник, появляется с множеством крестов и с одним
очень большим на груди?

                       Велела Менга дров достать мне,
                       Я на гору сюда пришел,
                       А чтоб опасности избегнуть,
                       Такую штуку изобрел:
                       Наш Эусебио, я слышал,
                       Благоговеет пред Крестом
                       Что ж, с ног до головы прикроюсь
                       И значит по дрова пойдем...

     Это  пример,  когда,  пусть  это  и  кажется   странным,   Кальдероново
"Поклонение кресту" могло вызвать у публики лишь одну адекватную  реакцию  -
смех.
     А если вспомнить веселую комедию Тирсо де Молины "Хиль Зеленые  штаны",
где  слуга,  чтобы  уберечься  от  нечистой  силы,  которая  множила  в  его
воображении Хилей в зеленых  штанах,  тоже  весь  обвешивается  ладанками  и
вооружается кропилом? То есть и в веселой комедии и в  философской  драме  о
благочестии  испанские  поэты  одинаково  забавно  изображали  борьбу  и   с
нечистью, и с пылким благочестием?
     Трудно черным мифотворцам претендовать на познание до конца Кальдерона,
на познание богатства его барокко.
     Нечто  выходящее  за  рамки  можно  встретить  в   любом   произведении
Кальдерона, и чем оно религиозно-философичнее, тем это вероятнее. "Волшебный
маг" весь построен на соединении линий серьезных  с  линией  смеховой  и  не
слишком пристойной. В самой  с  виду  "средневековой"  драме  Кальдерона,  в
"Чистилище святого Патрика", тоже есть народное объяснение, чего ради Патрик
показал ирландцам вход в пещеру-чистилище:

                      И чтоб они уверовали в вечность
                      Души, открыл им некую пещеру,
                      И что за ужас в ней - послушать страшно!

     Когда кающийся Людовико решается спуститься в  пещеру,  чтобы  искупить
свои бесконечные злодеяния, он приглашает с собой  крестьянина,  обращенного
им в слугу: "Поди и ты со мною, Паулин..."

                     Ну нет, уж если так, ступай один,
                     Для храбрецов не нужен провожатый,
                     И никогда не слышал я, чтоб в ад
                     С лакеем уходили. Лучше снова
                     Отправлюсь я в родимую деревню
                     И буду жить в ней мирно, а насчет
                     Видений там и всяких привидений,
                     Так мне супруги хватит за глаза.

     А ведь пока ни  слова  не  было  сказано  о  порожистой,  завихряющейся
озорством реке смеха, перелившейся к Кальдерону от Лопе де Веги...
     До XVIII в., до эпохи Просвещения, как известно,  цельно  атеистические
системы взглядов были относительно редки. Для Контрреформации, а  отчасти  и
для  Реформации,  которая  реже,  но  тоже  прибегала  к  кострам,   казням,
запугиванию и к модусу двух доктрин  -  одной  для  пастырской  верхушки,  а
другой для прочих верующих, в XVI-XVII вв. более страшным, чем редкий и  еще
непонятный народу атеизм, были индифферентизм и сознательное  или  стихийное
противопоставление догме правящих церквей  евангельской  этики,  сохранявшей
элементы   социального   протеста,   имевшиеся   в   раннем    христианстве.
Противопоставление церкви, такой, какой она стала, Евангелию  было  стихийно
свойственно  многим  еретическим  учениям,  а  после   научно   обоснованной
филологической критики текстов Писания итальянскими гуманистами, а  особенно
Эразмом Роттердамским (склонным, как и они,  к  острозубому  индифферентизму
"смеховой  культуры"  -  "Похвала  глупости!")  приобрело  характер  системы
взглядов.  Вначале  уроки  Эразма,  которые  иногда  именуют   "христианским
гуманизмом", были использованы  Лютером,  но  вскоре  Эразм  стал  одинаково
ненавистен и контрреформаторам и реформаторам. В Испании со второй  половины
XVI в. подозрение в эразмизме вело подозреваемого на суд инквизиции, а облик
великого  гуманиста  был  так  искажен  клеветой  и  шельмованием,  что  мог
оттолкнуть людей, которые по сути мыслили в лучах его воздействия.
     Контрреформация, однако, достигала своим жестким, догматическим  курсом
не только прямых, но и обратных ее  целям  результатов.  Требование  слепого
повиновения,  игнорирование  нового  гигантского  практического  и  научного
опыта, а с ним  и  происходившего  под  влиянием  этого  опыта  необратимого
раскрепощения сознания способствовало развитию в XVII в. рационалистического
мышления. Естествоиспытатели, путешественники, а  с  ними  Декарт,  Спиноза,
Гоббс, Локк пошли дальше Эразма и Монтеня в подготовке Просвещения XVIII  в.
Контрреформационное упрямое философское мракобесие в соединении с ненавистью
ко всему человеческому  вело  к  тому,  что  наиболее  значительные  деятели
культуры, хотя они в Испании оставались верующими, веровали и творили совсем
не по контрреформационной  указке.  Это  прямо  относится  к  Кальдерону,  у
которого комедии нередко продолжали озорное свободомыслие Лопе  де  Веги,  а
избыточная пышность стиха пела о радостях жизни, как в домоцартовской  опере
голоса и музыкальное сопровождение. Как ни странно,  но  именно  в  духовных
произведениях -  в  аутос  и  в  тех  драмах,  где  большое  значение  имеет
религиозное отречение, например в "Стойком  принце",  возникают  ситуации  и
высказывания предпросветительского, иногда совсем не совместимого с религией
характера: мы еще помянем финал чудн_о_го ауто "К  Богу  из  государственных
соображений".
     Поэтому как ни  эффектно  крылатое  слово,  пущенное  в  ход  немецкими
романтиками, будто "Кальдерон-это католический Шекспир", оно верно только  в
отношении конфессиональной  принадлежности  героев  и  самого  поэта,  а  по
существу  как  суммарное  определение  творчества  Кальдерона  настолько  же
обманчиво, как если сказать, будто "Шекспир-это протестантский Кальдерон..."
     Современные Кальдерону церковь и государство лучше Шлегелей разобрались
в этом вопросе, когда в середине 1640-х заставили  драматурга  замолчать  на
несколько лет, а  затем  приковали  позолоченными  кандалами  к  придворному
театру и,  наконец,  осыпав  покойника  неслыханной  хулой,  затормозили  на
полстолетия печатание его пьес, и наипаче пьес духовных.
     И по переводу Бальмонта, и по переводу Пастернака видно, как  в  начале
драмы  "Стойкий  принц"   взгляд   мавританского   военачальника   Мулея   в
несоответствии с его  воинской  профессией  в  грозном  строе  португальских
боевых  кораблей,  шедших  к  берегам  его  родины,  долго  улавливал   лишь
видимости, а не формы, в неотличимых светотенях моря, облаков и волн.  Между
тем, в понимании творчества Кальдерона таятся опасности прямо противоположно
направленного процесса. Как Мулею в конце, так читателю  и  исследователю  в
начале многое представляется ясным в драматургии Кальдерона, а  затем  вдруг
ускользает, как переливающиеся и колышущиеся светотени.
     Кальдерон, неоспоримо,  величайший  драматический  поэт  барокко.  Идеи
барокко будто закодированы в заглавии самой известной его драмы "Жизнь  есть
сон" и разворачиваются в ее действии.
     Чтобы разобраться в запутанном барочном соотношении видимостей и сути в
поэзии Кальдерона, целесообразно предварить более или менее последовательную
характеристику его творчества рассмотрением  противоречивости  ключевой  его
драмы "Жизнь есть сон" и самых далеких  современному  восприятию  и  могущих
быть вначале понятыми как правоверно католические - драм "Чистилище  святого
Патрика" и "Поклонение кресту".
     В  драме  "Жизнь  есть  сон"  принц  Сехисмундо   по   астрологическому
предсказанию  должен  стать  чудовищным  злодеем,  и  отец  будто  мудро   и
предусмотрительно заточает собственного сына в башню, где тот  в  дикости  и
безлюдии проводит детство и молодость. Чтоб  испытать  верность  провидения,
сей мудрый отец, польский царь Василий (Басилио), приказывает усыпить  сына,
переодеть его в одежды принца и перенести во дворец. Предсказание  сбывается
- принц  ведет  себя  безобразно:  грозит  оружием  всем,  вплоть  до  отца,
выбрасывает одного человека из окна, готов проявить полную необузданность  в
отношении женщин. Отцу вроде бы ничего и не остается, как из государственной
мудрости приказать усыпить Сехисмундо  и  вернуть  его  обратно  в  темницу.
Очнувшись в тюрьме, принц "убеждается" в тщете мирской  жизни,  в  том,  что
жизнь есть сон...
     Это словно конспект, сгусток представлений,  повторявшихся  многими,  в
том числе и не самыми значительными, поэтами барокко в разных странах,  даже
до появления драмы Кальдерона.
     На этот момент драма, ее аксиома: "жизнь есть сон" - прямой  противовес
гамлетовскому ренессансному - в пользу решительных  действий  -  преодолению
сомнения "быть или не быть".
     Будто все ясно. Но и в драму  Кальдерона  врывается  вихрь  реальности,
развеивающий свойственные кризисной стороне барокко представления о тщете  и
сумятице земного существования; увидим, что ни в поэте барокко, ни  в  герое
барокко  -  ни  в  Кальдероне,  ни  в  Сехисмундо  -  не  умирает,  а   лишь
преображается, раздваивается неведомый им Гамлет.
     Поверил Сехисмундо в то, что жизнь есть сон, однако не поверил он в то,
что сном была и его любовь к Росауре.
     Красота перевоспитала и его, как некогда у  Боккаччо  грубого  простака
Чимоне ("Декамерон", V, 1; "Чимоне, полюбив, становится мудрым..."). "В  ней
больше красоты, чем в человеке", - размышляет Сехисмундо о женщине и  кратко
("Столетья - час, когда они прошли" {Последняя строка сонета дона Фернандо в
"Стойком принце" Кальдерона в переводе Бальмонта.}) пробегает путь,  который
освобождающееся человеческое сознание совершило с XII-XIII по XVI-XVII вв.:

                         Лишь женщину одну любил...
                         И думаю то было правдой:
                         Вот все прошло, я все забыл,
                         И только это не проходит...

     Идее тщеты всего земного противопоставлена истинность любви к  женщине.
Это пролом всей концепции жизни - сна, пролом жизнеутверждением, порожденным
самой действительностью и утвержденным как принцип Ренессансом. Утвержденным
с того момента, как Данте, внутренне не  согласившись  с  божиим  приговором
Франческе и Паоло, сказал об этом в "Божественной Комедии", а может быть,  и
несколько раньше в хрупких образах донн Гвиницелли, а  на  Востоке  у  таких
мудрых побратимов Предвозрождения, как Сзади.
     Второй пролом  представления,  будто  жизнь  есть  сон,  сам  Кальдерон
свершает изображением вполне реального восстания. Народ восстал, узнав,  что
у Басилио есть сын, а государь, не спросясь мнения народного, хочет навязать
стране чужеземного принца Астольфо. Восставшие освобождают Сехисмундо, и он,
возглавив  их,  разбивает  войска,  оставшиеся  верными  отцу,  но,  вопреки
оракулам и ожиданиям, не творит расправу, а щадит отца, Росауру, Астольфо  и
объявляет  политику,  которая,  по  представлениям  передовых   людей   того
непростого    времени,     вменялась     в     обязанность     национальному
монарху-объединителю,   пресекая   одновременно    возможность    дальнейших
междоусобиц.
     Пролом третий - реальное восстание корнями уходит в самое начало  пьесы
и соответствует восстанию духа Сехисмундо в I акте, где  он  укорял  небеса,
что они даровали ему меньше свободы, чем всем другим тварям - "...А с  духом
более обширным // Свободы меньше нужно мне?..."
     Тут  уж  не  надо  считать  "проломы",  ибо  Кальдерон  ходом  действия
раскрывает возможную двойственность оценок, обнаруживая,  как  посюсторонняя
реальность вступает в противоречие  с  тем  положением  о  суетности  земной
жизни, ответвлением которого является яркое  сентенциозное  заглавие  "Жизнь
есть сон",
     С  реализацией  внутренней  свободы  в  предположительно  возможную   в
абсолютистские времена политическую свободу (которая проглядывала  в  лучшие
годы правления некоторых итальянских князей, Франциска I, Генриха  IV,  а  в
Испании оставалась лишь мечтой) в пьесе утверждается и победа "свободы воли"
над предопределением. В сравнении с искомой Сехисмундо "свободой  воли"  оно
выступает в довольно жалком виде, как насильственные  меры  ложно  "мудрого"
Басилио.   "Свободу   воли",    эту    заново    обоснованную    гуманистами
философски-утопическую  идею  католицизм  после  тысячелетнего  гонения  был
вынужден допустить хоть на словах, поскольку лютеране и  кальвинисты  сумели
сделать на время эффективным пропагандистским орудием "несвободу воли", хотя
ограниченность этого тезиса  адекватно  отражала  социальную  ограниченность
целей протестантских вождей.
     С идеей "жизнь есть сон" контрастирует и русско-польский сюжет, имевший
в Испании особое конкретное наполнение после знаменитой драмы Лопе  де  Веги
"Новые деяния  Великого  князя  Московского"  (1606).  Удивительно  подробно
осведомленный о том, что  происходило  на  Руси,  но  не  знавший  в  момент
написания драмы (видимо, конец мая 1606 г.), что Димитрий был уже убит, Лопе
представил  события  Смутного  времени  как  "великую   революцию"   (grande
revolucion). "Великий князь Московский" Лопе де Веги, в  котором,  насколько
нам пока известно, введено в международный политический лексикон оказавшееся
таким знаменательным  понятие  "великой  революции",  дал  модель  множеству
испанских драм и нескольким повествовательным произведениям для невозможного
на  испанском  материале  изображения  чаемого  переворота  и   установления
приемлемой народу национальной государственности. Такой социально насыщенной
русско-польская тема вошла в испанскую литературу. Но затем и она,  несмотря
на  удаленность  событий,  оказалась  не  проходящей  цензурно,  так  как  в
положительном виде, в качестве образца выступала история не католического, а
православного государства. Если  Лопе  и  Сервантесу  (в  "Персилесе")  было
достаточно намеренного умолчания о религиозной розни, то Кальдерону (который
обращался к польской и русской тематике до восьми раз) приходилось прибегать
к, должно быть, им и придуманному хитроумному средству перемены мест русских
и поляков. Так в его драмах появились русские с ремаркой, что они одеты a lo
polaco, польские цари по имени Василий (Басилио), а с  ними  русские  короли
Казимиры. А ведь польский король Ян Казимеж (Казимир V, 1609-1672, правил  в
1648-1668), современник Кальдерона, был хорошо известен на Западе.  Знали  и
что Василий - имя русских царей. Так - Хуаном Басилио, или  просто  Басилио,
испанцы называли Грозного, да  и  царь  Василий  Шуйский  был  современником
Кальдерона.
     При  отвлеченной  тематике  "суеты  сует"  "Жизнь  есть  сон"  грохочет
отзвуками драмы Лопе. Здесь есть и победа восставшего  народа,  и  призвание
заточенного или изгнанного царевича, свергающего  тирана  (отзвук  данных  о
Борисе Годунове), отстраняющего иностранного принца (Владислав), все  это  в
драме  идет  от  фантастического  и  реального  понимания  у  Лопе  "великой
революции" на Руси XVII в.
     Первым не какой-либо критик,  а  Сехисмундо  сам  высказал  и  в  общем
преодолел противоречие, таившееся в драме. Он пришел к выводу, выраженному в
категориях, приемлемых в светской философии и в принципе  пригодному  и  для
просветителей: "действовать во благо, вот что существенно" ("Obrar  bien  es
lo que importa"), независимо от того, есть ли жизнь сон, или нет.
     Сехисмундо, запутанный  предыдущими  экспериментами  отца,  не  уверен,
"правда или сон" то, что он возглавил восстание, но произносит ответственное
суждение, которое Бальмонт перевел следующим образом:

                    Что важно - оставаться добрым:
                    Коль правда, для того, чтоб быть им,
                    Коль сон, чтобы, когда проснемся,
                    Мы пробудились меж друзей.

     "Obrar bien" ("творить добро"), независимо от того, сон  жизнь  или  не
сон, - тезис этот, повторяемый Сехисмундо несколько раз и осуществляемый  им
на  деле,  еще  глубже,  чем  о  нем  пишут.  Сомнениям  философской   мысли
Сехисмундо, а в данном случае заодно с ним  и  Кальдерон,  противопоставляют
необходимость действовать, как если жизнь есть  несомненная  реальность,  т.
е.,  выражаясь  несколько  модернизированно,  поверяют  философию  критерием
общественной практики.
     С этим было бы небесполезно познакомиться самому Дидро. Но у Кальдерона
и материалистические идеи могут быть выраженными в сложных барочных образах.
Например, два последних стиха монолога Сехисмундо, заключающих  II  хорнаду,
не удалось в алгебраической точности содержащегося в них отрицания отрицания
передать даже Бальмонту. Отделенные точкой с  запятой  от  предыдущего,  эти
стихи гласят: "Que toda vida  es  sueno,  //  Y  los  suenos,  suenos  son".
"Поскольку (раз) вся жизнь есть сон, (то) и  сны  суть  (тоже)  сны".  Таким
образом, накануне III хорнады, хорнады решительных  действий,  опровергающих
иллюзии и заблуждения предыдущих  хорнад,  из  тезиса  в  иллюзию  переходит
главная эмблема драмы: "жизнь есть  сон",  но  ведь  "сны  тоже  суть  сны";
следовательно минус на минус дал плюс. Утверждение,  что  "жизнь  есть  сон"
тоже сон, следовательно: "жизнь не есть сон!"
     Как это ни парадоксально, именно сомнения, поиски, смятение мысли,  вся
глубокая  двойственность  одной  из   величайших   драм   Кальдерона   более
субстанционально  барочны,  чем  взятое  само  по  себе,  не  без  оснований
принимаемое  за  квинтэссенцию  барокко  и  кажущееся  такой  квинтэссенцией
положение "жизнь есть сон". Неразрешимость вопроса, действительно ли  "жизнь
есть сон", шаткость эмблематичности еще характернее для  барокко,  чем  сама
эмблематичность.
     Этот вывод имеет общее значение для вершинных  произведений  барокко  и
прямо относится к двум "трудным" драмам, к которым мы переходим.
     В особом объяснении  нуждаются  две  переведенные  Бальмонтом  в  самом
начале 1900-х годов драмы, видимо казавшиеся переводчику в чем-то созвучными
собственным настроениям и вообще модным тогда среди символистов томлению  по
непостижимому и увлечению мистическим познанием, - "Поклонение кресту"  (ок.
1630-1634) и "Чистилище святого Патрика" (1634).
     Эта пьеса, с которой Бальмонт и  начал  переводы  Кальдерона,  по  году
написания  примерно  современная  философской  драме   "Жизнь   есть   сон",
отличается  занимательностью  сюжета  и  лишена  претензии   на   какое-либо
правдоподобие действия. Она может  быть  поставлена  на  сцене  всерьез  как
реконструкция средневекового театра (в таком виде, в  каком  он  никогда  не
существовал, но мог существовать в  представлении  поэта  барокко)  или  как
некая опера, "мистерия-буфф",  как  полная  противоположность  созданным  по
канве средневековых легенд и тоже реконструирующих их сурово сосредоточенным
вещам, наподобие "Тангейзера" Вагнера.
     Св. Патрик (ок. 389 - ок. 461),  хотя  его  образ  потонул  в  цветении
раннесредневековых преданий, особенно пышном у кельтов, - лицо историческое.
Этот  миссионер,   прошедший   через   рабство   и   ставший   вдохновителем
христианизации Ирландии, традиционно  считается  ее  покровителем.  От  него
дошли даже  некоторые  произведения,  например  "Исповеди".  Одна  из  самых
распространенных легенд о Патрике, растекшаяся по Западной Европе, возможно,
повлиявшая и на ислам, а позже докатившаяся до  Данте  и  до  Кальдерона,  -
легенда об открытии Патриком близ Даунгела (Donegal) в Ирландии  страшной  и
чудесной пещеры, через которую он проложил путь в загробный мир, - чистилища
св. Патрика. Если верующий, какие бы грехи он ни совершил, отыщет  пещеру  и
решится  войти  в  нее  не  из  любознательности  (исследовательский  дух  в
средневековом человеке был приглушен надолго), а, как Патрик, с  готовностью
перенести при жизни истязания за грехи,  он  выйдет  невредимым  и  отбывшим
очищение.  По  дуализму  сказок  такой  подвиг  удается  либо  святым,  либо
раскаявшимся злодеям. Внести во все  это  дух  ренессансной  упорядоченности
сумел лишь Данте -  один  из  первых  гуманистов,  постигавший  сошествие  в
загробный  мир  в  "Энеиде"  Вергилия  почти   так   же   естественно,   как
средневековые предания.
     Как это бывает в произведениях барокко, драма, подобно  эллипсу,  имеет
два фокуса. Фактически у Кальдерона  главный  герой  не  святой,  не  Патрик
(по-испански Патр_и_сио; Бальмонт писал "Патрикк", через два  "к"  не  чтобы
передать английскую орфографию, а  чтобы  закрепить  необычное  принятое  им
ударение на втором слоге, более соответствующее испанскому), а Людовико Энио
- христианин сверхзлодей, убивавший, насиловавший,  растлевавший  не  только
ради выгоды или удовольствия, а просто так, без смысла, во утверждение своей
независимости от морали, т. е. своей "свободы воли" в дурном смысле. В эпоху
первоначального накопления, становления национальных монархий, колониального
грабежа  образы  таких  выродков  из  знати  и  из   выбивавшихся   в   люди
простолюдинов были порождены жизнью, а не только  миром  сказок  или  театра
Сенеки. Освобожденный индивидуализм имел и весьма  темные  стороны.  Однажды
даже один великий гуманист Италии в приступе отчаяния, порожденном неудачами
в объединении родины,  предположил,  что  такие  темные  стороны,  если  они
сконцентрированы в воле государя, то и автоматически регулируемые  масштабом
и целесообразностью задачи объединения страны могут в какой-то  исторический
момент оказаться общественно полезными. Но и у тех, кто о таких проблемах не
задумывался или, наученный многогорьким опытом, в  такую  пользу  не  верил,
многообразие проявлений индивидуализма, в том  числе  и  зловещих,  поражало
воображение, рождая, особенно в Испании и Англии, сотни драм с  персонажами,
удивительными своими  преступлениями,  включая  властительного  Тамерлана  у
Марло, а в более стройной художественной системе Шекспира -  злодея  Ричарда
III, Яго и др.
     В банальном варианте "злодейские" драмы  выполняли  функции,  схожие  с
теми, которые в  наш  век  переняли  мелодраматически-детективные  романы  и
фильмы.
     Серьезные решения варианта "злодей" и "святой" в испанской драме  могли
различаться в зависимости от периода написания,  литературного  направления,
художественной индивидуальности автора. У Тирсо  де  Молины,  знаменитейшего
мастера в этом деле, вопрос мог решаться то в ренессансном духе, то  в  духе
художественных направлений, складывавшихся в более сложной  обстановке  XVII
в. В "Осужденном за  недостаток  веры"  Тирсо  отчасти  продолжает  традицию
Данте, решившегося поместить современных ему пап в  ад.  В  драме  примерный
священнослужитель Паоло оказывается  хуже  свирепого  разбойника  Энрико.  В
конце концов, второй "спасается", а церковный деятель, как папы в дантовском
"Аде", попадает в преисподнюю.
     В "Севильском озорнике" вопрос о распределении в  жизни  людей  вины  и
добродетелей усложнен. Даже женщины,  становящиеся  жертвами  Дон  Хуана,  в
отличие от персонажей близкого амплуа у Лопе, у "старшего", и Кальдерона,  у
"младшего", сами не безгрешны и попадают в беды и  по  собственной  вине.  В
отношении главного персонажа Дон Хуана (Дон Жуана) в ходе действия  ударение
ставится не просто на том, что  он  не  только  озорник-соблазнитель,  но  и
настоящий преступник -  обманщик,  использующий  свою  безнаказанность  сына
фаворита, а на том, что он превращается в  героя,  мужественно  встречающего
гибель, как только высшая справедливость предстает перед ним в  виде  косной
каменной силы. Роль  святого  в  драме  многозначительно  передана  каменной
статуе командоpa, также обитателя преисподней.  Проваливаются  туда  оба,  и
тот, кто  играл  роль  "злодея",  и  тот,  кто  выполнял  функцию  вершителя
небесного суда. На будущие века такая развязка  закрепила  сочувствие  не  к
высшему правосудию, а к герою.
     Кальдерон в "Чистилище святого Патрика" разыгрывает  в  патетической  и
остросюжетной форме с виду как бы самый канонический вариант. Патрик сначала
спасает  Людовико  после  кораблекрушения,  а  затем  косвенно  способствует
решимости  злодея  раскаяться  и  пройти  при  жизни  пытки   чистилища.   В
противоположность развязке "Севильского озорника" "спасаются" оба: и  святой
и злодей.
     Вычеркивая в 1915 г. с афиши Старинного  театра  слово  "святой"  из-за
того, что Патрик не числился  среди  православных  святых,  царская  цензура
будто  была  способна  оценить  теологическую  противоречивость   драмы.   И
католическому богословию, пусть в конце драмы большим списком  перечисляются
церковные авторитеты,  на  которых  драма  может  опереться,  тоже  было  не
совладать  с  Кальдероном.  На  подходах  к  пещере   Людовико   во   многом
противоположен типу "кающегося" и ситуационно в некоторые моменты даже  схож
с Сехисмундо. Когда Людовико приближается к пещере-чистилищу, он встречается
с некогда соблазненной и предательски им убитой дочерью  ирландского  короля
Полонией (Патрик воскресил ее). Она - из смирения, но и из  остатков  былого
чувственного влечения - объясняет своему убийце, как тот должен действовать,
и что уже первые испытания - переправу через  страшное  озеро  -  ему  нужно
пройти по своей "свободной воле":

                   ... По льдистой сфере озера ты должен
                   Пройти в ладье, владыкой полновластным
                   Своих свободных действий...

     Перевод точен:  "...  Has  de  pasar,  siendo  absolute  dueno  de  tus
acciones".
     Таким  решающим  выступлением,  такой  решающей  ролью  "свободы  воли"
перевернута вся видимая ("каноническая") концепция.
     Но этого мало: из того кошмарного бреда, в который  Людовико  превратил
свою жизнь, он вырвался, победил  исключительно  потому,  что  был  обманут.
"Спасся" обманом.
     Но и этим  не  исчерпывается  вопиющая  неканоничность  драмы,  с  виду
религиозной. Со "спасением" обманом  сочетается  изображение  власти  земных
страстей вплоть  до  порога  потустороннего  мира.  Как  страсть  к  Росауре
преодолевала внушение, что жизнь есть сон, так  в  этой  драме  она  сильнее
будто  запрограммированной  сюжетом   благостыни.   Покаявшийся   и   твердо
решившийся "спасаться" Людовико, встретив Полонию,  устоял  от  чувственного
искушения, "победил" (venci) тоже вследствие  обмана.  Напуганный  до  этого
явившимся ему в виде его скелета призраком собственной смерти, он и  Полонию
принял за призрак, не  поверив  свидетельству  чувств,  что  она  вновь  ему
желанная живая женщина:

                      Твой призрак ложный
                      С правдивостью земною его
                      Меня не покорил, хоть предо мною
                      Ты видимую форму приняла,
                      Чтоб я оставил цель свою, утратив
                      Надежду.

     Это Людовико восклицает за сценой, с озера, когда он поплыл, и уже было
невозможно повернуть назад. Религиозна  драма,  где  отречение  от  земного,
возможность преодолеть страсть на пороге чистилища - следствие _обмана_!
     Поэт, сквозь острый и запутанный сюжет, сквозь чередование богохульства
и  вдохновенной  хвалы,  ведет  и  в  этой  драме  к  ситуации  контраста  и
противоречий. Их великий  поэт  барокко  не  сглаживал  в  пользу  догмы,  а
оставлял такими же нерешенными, какими видел в жизни.
     Пусть читатель вдумается в хорнаде III, сцена 7,  в  слова  Людовико  о
противоположности, которая _сближает_ противоположное - гору рая и гору ада.
Бальмонт   не   вполне    передает    в    данном    случае    уж    слишком
рассудочно-философский характер этих стихов, буквально означающих следующее:
"Те две горы столь безмерно различны, // Что их теснейшим  образом  сближает
// Противоречивое противостояние":

                         Tan disformes son los dos,
                         Que les hace mas amigos
                         La contraria oposicion.

     Идея единства неразрешенных противоположностей - это философский  рывок
поэтического всеведения барокко на полтораста  лет  вперед,  к  рубежу,  где
кончается диалектика по Канту и начинается диалектика по Гегелю.
     Игра противоречий кальдероновского барокко, звонко раскалывающая  чугун
догм, еще очевиднее в драме,  названной  будто  правовернее  всех  других  -
"Поклонение  кресту"  (1630-1634).  Но  и  здесь  существенно   не   столько
заглавие-эмблема, сколько те ножницы между преследовавшимся церковью  личным
благочестием   (ими   Эусебио   означает   "благочестивый")    и    казенной
контрреформационной церковью, которые в этой драме доходят  до  предела  или
выходят за всякий предел, если можно так выразиться  даже  о  метафорических
"ножницах". Нечто подобное встречается у Кальдерона в необычайном "Волшебном
маге", где языческий философ своим умом, без помощи откровения,  доходит  до
основ христианства. Тезис, на который могло бы не хватить нескольких костров
инквизиции, взятых вместе.
     В "Поклонении кресту" Эусебио  -  изгой  по  рождению,  так  как  отец,
движимый ложной ревностью (чтобы задеть честь  дворянина,  признается  он  с
осуждением, достаточно и "воображаемого подозрения"), решил  накануне  родов
убить жену в глуши леса в горах. Окрававленного  младенца  нашли  в  лесу  у
подножия креста (такие кресты в  католических  странах  часто  ставились  на
перекрестках, на местах каких-то достопамятных событий), и это так же, как и
родимое пятно в виде креста на груди, - единственные его свидетельства.
     Драма начинается с того, что друг Эусебио Лисардо, обнаружив  переписку
Эусебио с сестрой, несмотря на все уговоры, вынуждает героя на  поединок,  в
котором, однако, гибнет сам. Теперь Эусебио - совсем  изгой.  Хотя  поединок
был честным, и он сам отнес на плечах умирающего исповедаться, он официально
вне закона, имущество его конфисковано, Юлия, его  возлюбленная  (к  которой
он, конечно, не прикоснулся), вопреки  ее  "свободе  воли"  (это  составляет
предмет  разбирательства  в  драме),  заточена  отцом  в  монастырь.  Схожая
ситуация вынужденного  разбойничества  великодушного,  рыцарственного  героя
воспроизведена  Кальдероном  в  светском  варианте  в  драме   "Луис   Перес
Галисиец".
     Одиночество  Эусебио  и  человеческую  отчаянность   драмы   усугубляет
правдивое и важное для понимания мышления Кальдерона изображение  того,  что
крестьяне,  равнодушные   к   конфессиональным   проблемам,   с   одинаковым
безразличием относятся и к церкви и к нецерковному благочестию разбойника:

                      Убьет и крест над ним поставит,
                      И грех свой, дескать, искупил.
                      Подумаешь, какая милость
                      Тому, кого он сам убил!

     А   тем   временем   против   Эусебио,   объявленного   государственным
преступником, мобилизованы военные силы (во главе отрядов поставлен  суровый
Курсио, отец Юлии). Он (и все это прямо, терминологически  точно  сказано  в
тексте и адекватно передано Бальмонтом (отлучен от церкви, что в те  времена
было тягчайшим наказанием, против  Эусебио  ведется  "несправедливая  война"
("Guerra injusta"). Его не спасает ни удаль товарищей, ни отчаянные действия
- проникновение в монастырь к Юлии (увидев у нее  на  груди  такой  же  знак
креста, как у него самого, он  отказывается  посягнуть  на  Юлию),  но  она,
потрясенная всем происшедшим, также становится разбойницей.
     С точки зрения эмблематики заглавия, "открытость" судьбы Юлии еще более
загадочна, чем чудесное "спасение" Эусебио. Ведь у Юлии такой же знак, как у
Эусебио, но он не движет ее судьбой. Насильно заточенная,  затем  оставшаяся
вне стен  монастыря,  Юлия,  разбуженная  чувственность  которой  оскорблена
внезапным отказом Эусебио, переодевшись в мужское  платье,  становится  злым
разбойником, покушается и на самого Эусебио, затем  с  отчаянной  храбростью
помогает ему, но знак креста не оказывает влияния на ее  жизнь  и  поступки:
чудо не становится законом. Кальдерон едва ли читал Декарта, но дышал тем же
воздухом рационализма.
     После самых драматических перипетий узнается, что  Эусебио  брат  Юлии,
сын гневливого Курсио, родившийся в лесу от израненной  самим  Курсио  жены.
Что-либо сделать поздно: Эусебио умирает, и его как отлученного  не  хоронят
по обряду, а оставляют в лесу и "по случаю" близ того же креста, у  которого
начался  его  краткий  и  горестный  жизненный  путь.  Жестокости  церковной
расправы - приговору к  вечным  мукам  на  том  свете  -  противостоит  лишь
осуждаемое церковью личное, "эразмианское" благочестие.  По  Евангелию  так,
путем прямого обращения с креста к кресту,  "спасся"  один  из  разбойников,
распятых  рядом  с  Иисусом.   Развязать   драму   может   лишь   повторение
неповторимого чуда.  Призыв  умирающего,  даже  умершего,  слышит  священник
Альберто, когда-то пощаженный разбойником. Он  чудом  оживляет  мертвого  на
время, достаточное для исповеди.
     Моральная победа отлученного, "спасенного" прямым вмешательством  неба,
"спасенного" вопреки церкви-отлучительнице, с помощью духовника  нарушающего
церковную  дисциплину,  обнаруживает  зияющее,  как   его   ни   прикрывать,
расхождение Кальдерона с "великоинквизиторской" Контрреформацией.
     Сложность оценки драмы об Эусебио не только в  том,  что  развязывается
она жонглированием одного игольного острия на другом -  неповторимым  чудом,
но и в том, что крестьяне, т. е.  персонажи  драмы,  наиболее  близкие  тому
простому и  наивному  зрителю,  у  которого  нецерковное  благочестие  могло
встретить  стихийную  поддержку,  не  понимают  и  не  принимают  милосердия
разбойника Альберто - ни то, что он щадит их и всех  тех,  кто  обратился  к
нему во имя креста, ставит кресты над могилами убитых, ни  то,  что  относит
умирающих на исповедь:  "Примерное  благотворение  -  //  Убил  и  тащит  на
плечах".
     Свойственное   барокко   Кальдерона    сосредоточение    внимания    на
непримиренных  противоречиях,  правдивое  отражение  зыбкости,  иллюзорности
попыток  их  спиритуалистического  разрешения,  неприложение   их   к   Юлии
проявились в "Поклонении кресту" еще отчетливее, чем в  драмах  "Жизнь  есть
сон" и "Чистилище святого Патрика".
     Когда рассеиваются мифы вокруг  так  называемых  религиозно-философских
драм Кальдерона, то не остается ли последняя возможность впустить темный луч
в светлое царство? Не обнаружено ни  одного  бальмонтовского  перевода  ауто
Кальдерона, но ведь заказные,  исполнявшиеся  на  площади  в  праздник  Тела
господня  "действа  о  причастии"  (autos  sacramentales)  составляют  около
третьей части драматического наследия Кальдерона. Оставим пока в стороне то,
что они практически не издавались, что  из-за  них  поэт  терпел  не  меньше
неприятностей, чем из-за других пьес, и поставим вопрос, не  свидетельствуют
ли хоть они одни о какой-то близости поэта официальному католицизму?
     Церковной задачей ауто было укреплять главное, но все менее  приемлемое
в    свете    жизненного,    географического,    астрономического,    вообще
научно-технического опыта XV-XVII вв. для сознания нового человека "таинство
веры". А именно то, что в ходе обедни (на Западе - мессы) осуществляется  не
символическое, а вещественное (материальное) пресущестрление хлеба и вина  в
тело  и  кровь  Христову,  а  верующие  во  время   причастия   (евхаристии)
действительно приобщаются к  Христу.  Прямо  показать  это  и  в  ауто  было
затруднительно, поэтому действие ауто строилось на отличии Нового завета  от
Ветхого  (Ветхий  не  знал  причастия),  на  изложении  чудес,  связанных  с
причастием,  на   толковании   истории,   преданий,   мифов,   аллегорически
соединяемых с евхаристической тематикой.
     Ауто поэтому было обоюдоостро, а, скажем, у Лопе остро не в ту сторону,
в которую требовалось. Это относится и  к  формально  более  осмотрительному
Кальдерону. Ведь не мог же он удержаться даже в комедии  "Дама  Привидение",
чтобы  слуга,  трепещущий  от  такой  дьявольской  дамы,   завидев   ее   со
светильником, не бросился бы пояснять,  что  дьявол,  как  "luci-fer",  тоже
означает "свето-носный"; а в аутос и чудеса и дьявол должны были являться на
каждом шагу.
     Бальмонт не  переводил  аутос  Кальдерона.  Но  роль  их  в  творчестве
испанского  драматурга  велика,  и  если  читателю  хочется  составить  себе
представление об их жанровой и идейной свободе, можно обратиться к  изданной
в 1986 г. в Ленинграде книге: "Iberica. Кальдерон  и  мировая  культура".  В
данной статье мы перелистаем несколько страниц из этой специфической области
испанского театра XVI-XVII веков.
     Сначала  остановимся  на  одном  позднем,  зрелом   ауто,   ошеломляюще
озаглавленном "A Dios рог razon de Estado" (1650-1660?), т. е.  "К  Богу  из
государственных соображений", что  более  литературно  можно  перевести:  "К
Господу блага государственного ради". Перед нами типичное Кальдероново ауто,
но по существу это язычески-вольная комедия-фантасмагория, будто  написанная
неким не то Аристофаном, не то Лукианом, переместившимся, минуя XVII,  прямо
в XVIII столетие; неизмеримое остроумие  сочетается  в  ауто  не  столько  с
"христианским гуманизмом"  Эразма,  сколько  с  чем-то  странно  похожим  на
рационалистический деизм французских просветителей.
     Действие ауто протекает от поры распятия Христа до открытия  Америки  и
до  века  Кальдерона  и  задевает  все  континенты.  Самым  опасным  из  его
аллегорических персонажей оказывается не  первобытное  индейское  _Безбожие_
(_Атеисмо_), играющее роль _Америки_; не выступающее  как  _Африка_  будущее
_Магометанство_,  но  играющий  роль  _Азии_  Ветхий   завет   (_Синагога_).
Ветхозаветность выступает намного хуже безбожия и магометанства,  не  говоря
уж об античном язычестве, мгновенно преобразующемся в истинную веру.  Европа
представлена греко-римским _Язычеством_, притом не философским, а имперским,
тем, которое  по  преданию  и  в  действительности  до  IV  в.  обрекало  на
мученичество  тысячи  и  тысячи  христиан.  В  соответствии  с   выдвижением
_Язычества_ на первый план _Дух_, человеческий разум,  воплощен  в  Дионисии
Аргите (I в.), т. е. в первом эллинском магистрате,  который  был,  согласно
Деяниям  апостолов  (17,  34),  обращен  апостолом  Павлом  в  христианство.
Странно, но персонаж этот,  изображавшийся  мудрецом  (в  Средние  века  ему
приписывали   сочинения   философа-мистика   VI    в.,    ныне    именуемого
Псевдо-Дионисием), в честь которого названа ближайшая  к  Акрополю  улица  в
Афинах, выведен Кальдероном молодым человеком, в амплуа "первого  любовника"
(de galan)!
     В  ауто  выступает  и  апостол  Павел,  решительно  облеченный  поэтом,
возможно вспомнившим римскую фреску  Микеланджело  и  картину  Караваджо,  в
римские одежды (a lo romano).  На  сцене  происходит  его  обращение  ударом
молнии господней и  его  падение  с  коня.  Чтобы  поднять  Павла  на  ноги,
требуется  не  благодать,  как  в  Писании,  но   оказываются   необходимыми
совместные  действия  _Духа_  и  играющей  роль  шута  _Мысли_.   На   весах
догматизма, впрочем,  как  и  на  весах  скептицизма,  трудно  сказать,  что
убийственнее: необходимость для обращения Павла  (совершенного  Христом  уже
после распятия, посредством чуда) _Мысли_ или Шута: о, Кальдерон!
     _Синагога_, любимцем которой был Павел,  убедившись  в  его  обращении,
обнажает на него и на _Дух_ меч (ветхозаветный закон поднимает  меч  на  св.
Духа!), но оба ищут защиты у ..._Язычества_! - "Saca la espada у se  amparan
los dos de la Gentilidad" (О. С., III, 867).  Причем  защищают  христиан  не
философы, не поэты, а сама империя, Рим, который  на  вопрос,  где  Павел  и
Дионисий  укроются,  надменно  отвечает:  "A  mis  pies"  ("У  моих   ног");
основоположники христианства, спасающиеся  у  ног  языческой  империи  Рима:
такого не придумали  бы  худшие  насмешники  над  христианством,  ни  острый
Лукиан, ни серьезный Цельс!
     В  своем  удалении  от  Ветхого  завета  в  сторону  язычества  и   его
_государства_ ("К Богу из государственных соображений"!) Кальдерон оставляет
в этом ауто без внимания бесчисленные предания о кровавых гонениях  христиан
императорами и о казни Петра, а также и Павла  в  Риме.  А  Кальдерон  видел
темницу,  куда   заключали   апостолов,   видел   храмы,   воздвигнутые   на
предполагаемых местах казни. Поэтом нарушен даже тот вид равновесия, который
царил у самых смелых художников Чинквеченто, например в фресках Микеланджело
в капелле Паолина, где  напротив  "Обращения  апостола  Павла"  символически
помещено "Распятие св. Петра", осуществляемое (как и казнь Павла) _римскими_
карательными войсками.
     Кальдерон  идет  своим  путем.  После  всех  знамений,  чудес,   споров
континентов, плясок Африки он  выводит  действо  о  вере  на  прагматическую
деистически-рациональную прямую: большую  часть  мира  -  Азию  и  Африку  -
страшные знамения и христианские чудеса не убеждают, и они остаются  врагами
христианства. Обращаются Павел, Дух, Язычество-Европа и  Индеец-Америка.  Но
обращаются в большинстве не верой, а деловыми соображениями,  прагматическим
разумом. Дионисий говорит, что "(новая) вера (св.  Павла)  не  несет  ничего
такого, почему не было бы благом для всех уверовать в  нее  и  полюбить  ее,
достигая этой веры и любви из  соображений  политических,  если  соображений
самой веры недостаточно", если нет внутренней основы для веры:

                          nada su ley nos propone,
                          que bien a todos no este
                          el creerlo у el amarlo,
                          Ilegando a amar у creer
                          por razon de Estado cuando
                          faltara la de la fe
                                           (O.C., III, 868).

     В   жилах   Кальдерона   будто   заиграла   кровь   будущих   писателей
предреволюционной Франции XVIII в. Шут - _Мысль_, пересмеивая все содержание
ауто, готов "отметить празднествами и развлечениями истину этой истины", - а
именно, что если веры недостаточно,  в  бога  надо  верить  из  политических
соображений (О.С., III, 869).
     И  этого  Кальдерону  мало.  Он  кончает  ауто  обращением   ко   всем,
"парабасой", как это называется в комедиях Аристофана. Притом  у  Кальдерона
это нечто еще больше нарушающее сценическую  иллюзию.  Все  (todos),  т.  е.
актеры, а за ними, как в массовом театре, и зрители, толпившиеся на площади,
смеются реплике Шута, а если сумеют, подхватывают ее, пляшут и поют,  весело
завершая удивительную по тем временам пьесу о целесообразности любви к  вере
у неверующих:

                                   Тоdоs

                                          I contigo
                          todos diciendo otra vez,
                          que debe el ingenio humano
                          liegarlo a amar у creer
                          por razon de Estado cuando
                          faltara la de la fe
                                            (O.C, III, 869).

     (Все: И с тобой (с  шутом)  все  мы  будем  веселиться,  повторяя,  что
человеческий  разум  должен  полюбить  (веру)  и  поверить  из  политических
соображений, коль для веры нет основы).
     Нужно ли еще что-либо добавить,  чтобы  убедиться  в  широте  диапазона
жанровой и идейной свободы аутос Кальдерона, в том, чтобы убедиться, что они
могут быть в согласии не только с его антидогматическим благочестием, но и с
народным жизнерадостным  свободомыслием,  которое  вело  к  просветительству
XVIII в.
     Глубокие   противоречия   наблюдаются   также   в   аутос,   написанных
непосредственно на библейские темы. Ауто  1662  г.,  двусмысленно  названное
"Mistica  у  real  Babilonia"  (заглавие  можно  понять  и   как:   "Вавилон
мистический и Вавилон царский", и как: "Вавилон  в  таинстве  и  в  жизни"),
написано  по  Книге  пророка  Даниила,  рассказывающей  о  жестокостях  царя
Навуходоносора II (начало VII в. до н. э.) и о  чудесном  спасении  Даниила,
брошенного в ров со львами, и юношей, уцелевших в огненной печи.
     Но самым удивительным в ауто являются не эти  чудеса,  но  вплетение  в
него отсутствующих в Библии стихов о свободе Рода  Человеческого  (прописные
буквы имеются в автографе Кальдерона, стих 1899: "el  Henero  Humano").  Род
Человеческий за шесть веков  до  Христа  и  до  причастия,  надеясь  на  это
будущее, предполагает отстоять и от внешних притеснений,  и  от  собственных
пороков свою свободу (в автографе: "su livertad...", стих 1902).
     Иными словами, в обязательное в каждом ауто  сакраменталь  восславяение
причастия Кальдерон ввел нечто еще большее, чем  апология  свободы  воли,  -
_апологию свободы Рода Человеческого_.
     В пределах обязательного не только для ауто, но  принятого  практически
во всей литературе XV-XVII вв., формального  хотя  бы,  согласования  любого
свободолюбивого утверждения с христианским учением, Кальдерон  пошел  дальше
Эразма, Вивеса и Монтеня и встал в утверждении  свободы  Рода  Человеческого
едва ли не впереди крайне светских итальянских мыслителей XV в.
     В том же библейском цикле представляет интерес  позднее,  написанное  к
1672 г.,  ауто  "Вавилонская  башня"  ("La  torre  de  Babilonia"),  которое
основано на весьма вольном художественном истолковании гл.  8-11  библейской
Книги Бытия.
     В  действии  ауто  тоже  развивается  идея  свободы.  Свой  ковчег  Ной
определяет эпитетами едва не предромантическими  -  "свободный  и  надежный"
("...libre у segura"), а открывая ковчег, провозглашает: "для  всех  настала
свобода" ("para todos ha venido la libertad").
     Ауто  "Вавилонская  башня"  родственно  так  называемому  "героическому
пейзажу" XVII в. с гигантскими фигурами среди дикой природы. Оно  во  многом
барочно,  а  в  некоторых  аспектах  приближается  к  такому  направлению  в
литературе и искусстве XVII в., придерживаясь которого, поэты  и  художники,
изображая  сложность  жизни,  предпочитали  не  давать  прописных   ответов,
ограничивающих свободу дальнейшего постижения поднятых в нем вопросов.
     Героями ауто являются  выступающие  у  Кальдерона  как  титанические  в
первоначальном мифологическом греческом смысле  слова  личности  -  сын  Ноя
бунтарь Хам и внук Хама Нимрод, первый самодержец,  о  котором  и  в  Библии
отмечено: "сей начал быть силен на земле" (Быт., 10, 8). Разные  направления
искусства XVII в. переняли от Возрождения  страсть  изображать  титанизм  не
только в хорошем, но и в дурном, а также в их переплетении,  не  подлежавшем
однозначной оценке.
     Даже пресловутый Хам выведен Кальдероном  в  ауто  "Вавилонская  башня"
далеко не однолинейно. Опустошенная потопом земля с  развалинами  и  костями
кажется его суровому нраву прекрасней солнца, ковчега, радуги.  Ведь  радугу
Бог создал, чтобы она была "знамением вечного завета", обещания  людям,  что
Бог больше не истребит землю потопом  (Быт.,  9,  8-17).  Хам  же  не  хочет
прощать истребления людей потопом и поэтому не признает красоты радуги:  его
взгляд на прекрасное согласуется с его убеждениями.
     Тематика ауто вплетена в пьесу странным и с вида не очень благочестивым
способом. Сон о пресуществлении вина в кровь  Ной  видит,  валяясь  на  полу
нагим и пьяным, и даже сам, когда позже толкует его, признает,  что  в  этом
опьянении "было заключено и зло, и благо".
     В свете общего господства в ауто духа противоречий,  идеи  переплетения
добра и зла, центральной фигурой ауто стал внук Хама царь Нимрод.  Кальдерон
сгустил по сравнению с Библией характеристику Нимрода. Основатель Вавилонии,
Аккада, Ассирии, он царь - деспот и завоеватель, а в то же время организатор
строения Вавилонской башни. Хотя и в Библии строительство башни  -  гордыня,
но замысел относится к потомкам Ноевым вообще: "И сказали они: построим себе
город и башню, высотою до небес и сделаем себе имя, прежде нежели  рассеемся
по лицу всей земли" (Быт.,  11,  4).  За  этим  последовало  смешение  богом
языков, воспрепятствовавшее совместному строительству.
     Планы Нимрода - планы деспота на манер действий  и  мечтаний  испанских
монархов XVI-XVII вв., периода завоевания Америки и  наступательных  войн  в
Европе. Башня строится - только по произволу властителя, чтобы он мог обнять
взглядом весь круг земель и узнать, есть ли  у  него  возможность  завладеть
миром целиком, как подобает его великой гордыне.
     Даже дикарь (Salvaje) понимает, что Нимрод положил  начало  "абсолютной
монархии" ("la monarquia absolute").  Однако  Кальдерон,  хоть  и  сын  века
абсолютизма,  не  забывает  тут  же  напомнить  не  совместимую  с  правовым
мышлением монархии той эпохи истину,  что  "у  каждого  человека  свобода  -
абсолютна".
     Нимрод тоже  старается  найти  общее  обоснование  своему  замыслу.  Он
отрицает, что ковчег спасен от потопа чудом: "И раз мы видим, что свирепства
// Неба человек без Бога // Может победить  своим  мастерством  //  ...Чтобы
оградить себя от [гнева] неба //  ...Построим  башню  //  ...[И  поднявшись]
узнаем, из какого вещества сделана луна, // Пощупаем своими руками //  Самые
чистые звезды".
     На фоне таких конфликтов и таких противоречий  характеров  обязательная
мораль ауто имеет не соответствующий масштабу действия и жалкий  вид.  Когда
Бог посылает ангела, чтобы смешать языки и прекратить  строительство  башни,
Нимрод, свергаемый среди развалин к ногам своих бывших рабов, не соглашается
покориться и пред лицом ангела, гордо восклицает: "нет!", бросается в бездну
и гибнет в пучине. Ангел же преподносит наставление, никак не согласное ни с
ходом ауто, ни с опытом эпохи, - "пусть никто //  в  слепом  заблуждении  не
осмеливается исследовать тайны неба, // вместо того, чтобы удивляться им".
     На фоне встречающихся в аутос и необходимых по условиям времени и жанра
догматических формул может быть  еще  отчетливее  проявляется  нескованность
мысли Кальдерона. Это относится и к ранней  пьесе  вавилонского  цикла  "Пир
царя Валтасара" ("La cena del  rey  Baltazar",  1634),  одному  из  наиболее
известных  и  слывущих  образцовыми  аутос.  Оно  кажется   соответствующими
требованиями жанра. Ауто основано на гл.  V  Книги  Даниила,  по  содержанию
подходящей  для  драматизации.  В  этой  главе  рассказывается   о   роковом
Валтасаровом пире.  Когда  царь  и  пирующие  осквернили  священные  сосуды,
таинственная рука начертала на стене слова  "Мене,  текел,  перес  (фареш)".
Даниил объяснил Валтасару смысл непонятных слов: "Исчислил Бог царство  твое
и положил конец ему..." В ту же  ночь  Валтасар  был  убит,  а  царство  его
перешло к мидянам и персам.
     В    библейском    рассказе    четко    противопоставлены     надменный
царь-идолопоклонник и суровый бог, карающий по одной  своей  воле:  "И  все,
живущие на земле, ничего не значат, по воле  Своей  Он  действует...  и  нет
никого, кто бы мог... сказать Ему,  что  Ты  сделал?"  (см.  Дан.,  4,  32).
Кальдерон   существенно   изменил   ситуацию,   отказавшись   от    жесткого
противопоставления. Он гибко, в духе Возрождения,  воплотил  разные  степени
моральной справедливости не в одной, а  в  двух  различающихся  между  собой
инстанциях. Поэт сочувствует не суровости Ветхого завета, которая  воплощена
им в Смерти, а той сравнительно  большей  гуманности  раннего  христианства,
которую передовые люди Возрождения и XVII в. противопоставляли  властолюбию,
корысти,  жестокости  и  распутству  тогдашней  церкви  и  которая  в   ауто
олицетворена  в  дважды  останавливающем  Смерть  Данииле.  К  этому   важно
добавить, что в  ауто  выведен  мотив  преемственной  связи  христианства  с
греко-римским язычеством. Художественная сила  ауто  выросла  не  на  скупой
почве догмы, но опирается на  его  внутреннюю  неканоничность,  на  связь  с
ренессансным наследием и опытом XVI-XVII в.
     Совершив экскурс в сферу аутос и самых трудных для человека XX  в.  так
называемых религиозно-философских драм, проще с помощью переводов  Бальмонта
разобраться в тех загадках, которые, как в упомянутом выше монологе Мулея из
"Стойкого принца", возникают перед читателем, сомневающимся, где видимость и
где же суть в драматической поэзии Кальдерона.


                               3
                          ВЕХИ ТВОРЧЕСТВА КАЛЬДЕРОНА.
                          КОМЕДИИ, "ДРАМЫ ЧЕСТИ"

     Дон Педро Кальдерон де ла Барка (а по фамилии матери: и Энао) родился в
Мадриде 17 января 1600 г. и умер там же 25 мая  1681  г.  Он  происходил  из
средних  дворян,  по  бедности  вынужденных  служить   в   правительственных
учреждениях или принимать духовный сан. Учился  сначала  в  Мадриде,  в  так
называемом  "Коллехио  империаль",  управлявшемся  иезуитами,  а   затем   в
университетах Алькала и Саламанки, но к 1620 г. оставил каноническое право и
обратился к поэзии. Поэт участвовал  в  бывших  тогда  в  ходу  литературных
состязаниях, например по поводу  канонизации  Исидора  Пахаря,  считавшегося
покровителем Мадрида. К 1623 г. относится первая датируемая пьеса Кальдерона
"Любовь,  честь  и  власть",  и  для  него  начинается   увлекательная,   но
необеспеченная и  небезопасная  жизнь  профессионального  драматурга.  В  те
времена поэт не считался даже автором своих пьес, а так именовался  (auctor)
постановщик,  купивший  произведение.  Возможность  собственного  авторского
контроля над изданиями пьес также была проблематичной. Цензура  могла  легко
перейти в инквизиционное расследование. Кальдерону и его братьям приходилось
туго. Пришлось продать главный источник дохода - отцовское  место  в  Совете
(министерстве) по финансам. После смерти Лопе  де  Веги  в  1635  г.  власти
делают попытки как-то привязать  Кальдерона,  теперь  самого  знаменитейшего
драматурга,  к  своей  колеснице.  Его  удостаивают  звания  рыцаря   ордена
Сант-Яго. Такие ордена, утратившие реальное значение, которое  они  имели  в
эпоху Реконкисты (семисотлетнего отвоевания Испании от мавров), стали, как и
монашеские ордена,  посвящение  в  священники,  для  писателей  своего  рода
"профессиональными   союзами",   обеспечивавшими   минимальные    права    и
легализованное общественное положение. Через это прошли и Сервантес, и Лопе,
и Тирсо де Молина, которым  также  приходилось  рано  или  поздно  формально
принимать священнический сан, совершенно не совместимый ни с  их  взглядами,
ни с творчеством, ни с бытием в миру.
     Внутреннюю жизнь Кальдерона едва ли возможно связно реконструировать по
сохранившимся  документам,  драматическим  произведениям.   Он   сам   успел
составить список из 110 произведений, но сохранилось их еще больше.  Работал
поэт много: он написал 120 драм и комедий, 80 аутос, несколько интермедий  и
драматические прологи (лоас). Биографические данные очень скудны. Дважды,  в
30-е и в конце 40-х годов, он служил в армии.  Существуют  документы  о  его
воинской храбрости и о том, что, служа в  30-е  годы,  Кальдерон  побывал  в
Италии. И хотя жизнь в Италии не имела для Кальдерона такого  значения,  как
для Сервантеса, Риберы или Веласкеса, такая поездка  была  очень  важна  для
каждого деятеля культуры той эпохи. Кальдерон служил также  во  Фландрии,  а
затем во время войны с Францией и Каталонского восстания.
     По  причине  ли  скрытой  темпераментности  или  раздражительности   от
жизненных невзгод, но поэт и его братья неоднократно вовлекались в  дуэли  и
кровавые стычки, при которых бывали жертвы с обеих сторон.  Однажды  в  ходе
такого "сражения", в котором был серьезно  ранен  брат  поэта,  он  в  толпе
друзей   и   альгвасилов,   преследуя   врагов,   ворвался    в    монастырь
монахинь-тринитариек.  За   это   нарушение   церковной   неприкосновенности
Кальдерон был заклеймен с амвона и  рисковал  оказаться  в  положении  своих
героев Эусебио или Луиса Переса Галисийца.  Поэту  подходило  к  пятидесяти,
когда его жизнь вновь была омрачена  личными  неприятностями:  новая  дуэль,
кончина возлюбленной, тревога за осиротевшего сына.
     Гонения  против  театра  продолжались   постоянно.   Второй,   особенно
неистовой со времен  Филиппа  II  (с  1598  г.),  была  кампания  за  полное
запрещение театра, открывшаяся с середины 1640-х годов  при  Филиппе  IV.  И
хотя сам король увлекался пьесами Кальдерона,  кампания  была  направлена  и
непосредственно против поэта как самого влиятельного  драматурга  эпохи.  На
пять лет, с 1644 по 1649 г., закрываются  театры,  а  на  25  с  лишним  лет
прерывается печатанье томов сочинений Кальдерона.  Подлинные  чувства  поэта
выразились в народно-революционной драме "Саламейский алькальд" и в  имевшем
характер публицистической статьи гневном письме  1652  г.  в  защиту  поэзии
патриарху Индий дону Алонсо Пересу де  Гусман,  то  запрещавшему  театр,  то
осмеливавшемуся вновь заказывать  Кальдерону  духовные  пьесы.  Кальдерон  в
письме отстаивает восходящую к Возрождению  концепцию  единства  светской  и
философско-духовной литературы как "украшения души и развития разума".
     В 50-60-е годы Кальдерона продвигали в духовных синекурах и при  дворе.
Рукоположенный в священники, он с  середины  60-х  годов  числился  почетным
духовником короля (что, правда, не предполагало  реального  исполнения  этой
должности). Как драматург Кальдерон  оказался  связанным  всем  этим  и  мог
писать  лишь  для  придворных  постановок  да  духовные   действа   (аутос),
исполнявшиеся в церковный праздник.
     Официальное  признание,  обеспечивавшее  Кальдерону  удовлетворительное
материальное положение, было по существу внешним. Еще дважды, в  1665  г.  и
1672  г.,  великому  драматургу,  все  более  убеленному  сединой,  пришлось
пережить оскорбительные кампании за полное  запрещение  театра,  воплощением
которого в это время был он. Еще ясней истинное  отношение  церкви  и  двора
выявилось через год после смерти поэта, когда именно выход посмертной "Пятой
подлинной части комедий Кальдерона" (1682) вызвал, как мы уже говорили,  ряд
злобных антитеатральных проповедей и памфлетов, создававшихся, прежде всего,
в среде иезуитов. Они полагали, что после  смерти  Кальдерона  настала  пора
навек покончить с национальным театром. Как поношение веры и  добрых  нравов
рассматривался и  духовный  театр,  даже  заказные,  в  той  или  иной  мере
навязанные Кальдерону  произведения,  но  главный  удар  направлялся  против
комедий, в которых реакционеры чувствовали неумиравший ренессансный дух.
     Комедия и после Лопе де Веги и смены Ренессанса новыми  художественными
направлениями XVII в.  оставалась  для  реакционеров  ненавистнейшим  жанром
национального театра. Пусть ее гуманистическая содержательность сузилась,  а
драматурги барокко прямо или косвенно  перерабатывали  комедии  Лопе  и  его
круга, внешне оттачивая и как бы формализуя их. И тем  не  менее  комедии  в
противоположность, скажем, философской  драме  не  могли  быть  "исправлены"
цензурными изъятиями. Они всем текстом и всей постановкой утверждали чувство
любви, искрились веселым остроумием, давали актрисам возможность  развернуть
их женское обаяние, влияли самим  ходом  действия  и  на  искушенного  и  на
неискушенного зрителя.
     Бальмонт успел перевести лишь одну комедию Кальдерона. Он точно передал
ее заглавие - "Дама Привидение" ("La  darna  duende"  -  буквально  "Дама  -
домовой";  русское  "домовой"  точно  и  по  этимологии  соответствует  лат.
"domitus"). Проблема суеверия - антисуеверия очень важна  в  произведении  и
является одной из пружин его совершенно индифферентистского по  отношению  к
вере комизма. На советской сцене произведение шло в выдающемся  переводе  Т.
А. Шепкиной-Куперник, сделанном тогда, когда о существовании или, во  всяком
случае, о сохранности перевода Бальмонта не было  известно,  под  ярким,  но
вольным заглавием "Дама невидимка".
     "Дама Привидение" (1629)  относится  к  стилизованным  в  духе  барокко
комедиям более или менее "лопевского" типа. Она  начинается  с  сочувственно
улыбчатых насмешек над любовными драмами круга Лопе.  Конечно,  свойственный
Лопе  де  Веге  ренессансный  реализм,  раскрывающий  динамику  освобождения
личности,  утверждающий  свершающиеся  преобразования  как  свершившиеся,  у
Кальдерона  изменен  в  сторону  более  сдержанного   и   более   печального
правдоподобия в  изображении  дворянской  семьи  того  времени.  Трагический
аспект положения женщины в семье Кальдерон осветил  свинцовым  лучом  в  так
называемых "драмах чести", где прототипом ревнивого мужа - убийцы  выступает
царь  Ирод.  Для  многих  комедий  Кальдерона  характерна  скрытая  связь  с
трагической проблематикой "драм чести",  а  среди  них  -  "Не  всегда  верь
худшему", написанная около  1648-1650  гг.,  вскоре  после  одной  из  самых
осуждающих из этих драм - "Живописец своего бесчестья", служит  своего  рода
эпилогом к этим драмам.
     Раннюю  "Даму  Привидение"  можно  тоже  рассматривать  как   отражение
жизненных "драм чести", но в относительно оптимистическом зеркале,  где  все
будто так, но все наоборот.  Хотя  действие  комедии  несется  со  сказочной
быстротой, Кальдерон по-шекспировски много сообщает  о  судьбе  и  характере
доньи Анхелы. Молодая женщина страдает от вдовьей судьбы. С горечью  говорит
она одевающей ее в постоянный траур служанке: "Меня живой окутай в саван"...

                       Поистине я взаперти
                       Живу, лишенная свободы,
                       Вдова я моего супруга,
                       Двух братьев суженая строгих.
                       И в преступленье вменят мне,
                       Что, низости не совершая,
                       А отвергая лишь опеку,
                       До глаз закутана покровом
                       В тот славный я пошла театр...

     Зритель узнает, что покойный муж Анхелы, начальник морской таможни,  не
отличался особой честностью и  задолжал  казне  большую  сумму.  Так  что  в
столице Анхела живет уединенно не только по воле братьев, но и чтобы уладить
дело с долгами мужа и потому, что ей не на что жить.
     Видит зритель и  жизнелюбие,  и  целеустремленную  решительность  доньи
Анхелы, завоевывающей сердце  и  руку  человека,  который  пленил  ее  своей
безрассудно донкихотовской храбростью, став по первому слову  незнакомки  на
ее защиту со шпагой в руке. Анхелу строго блюдут два  брата,  будто  она  их
жена (casada), и в комедии случай должен быть столь же  благоприятен,  сколь
он был зловещ в "Поклонении кресту", а особенно в "драмах чести". Без  этого
и донья Анхела с ее завидной "лопевской"  активностью  и  сообразительностью
погибла бы. Девушку с кувшином у Лопе в роковой момент  спасла  слава  о  ее
подвиге,  донью  Анхелу  -  трансцендентное  вмешательство   в   его   самой
ненавязчивой форме - счастливый случай.

                                Донья Анхела

                         И все же не могу поверить,
                         Такой невероятный случай:
                         Едва сюда в Мадрид он [дон Мануэль] прибыл,
                         Встречает тотчас даму он,
                         Которая защиты просит,
                         И брата - тот наносит рану,
                         И брата - тот его уводит
                         В гостеприимный дом к себе.
                         Стеченье обстоятельств
                         Настолько странно, что хотя бы
                         Все и случилось так, поверю,
                         Когда увижу я его.

     Анхелу братья скрывают от гостя, а она пока не  знает  ни  о  соседстве
комнат, ни о тайной  двери.  Так  что  "невероятный  случай"  ("Porque  caso
estrano fuera...") оказывается еще невероятнее.
     Такой "невероятный случай" - эмблема комедии барокко, поскольку в жизни
таяли реальные основы лопевской  ренессансной  комедии,  кроме  возрожденных
Ренессансом характеров.
     Анхеле стоила бы жизни встреча с вспыхивающим по любому  поводу  братом
дон Луисом по пути из театра, не подвернись тут дон  Мануэль  -  "Дон  Кихот
перекрестков", готовый по просьбе незнакомой дамы  ("...  Прощайте.  Мертвая
иду. - Что это? Дама или ветер?") вступить в поединок с  неизвестным.  Новый
случай - второй  более  рассудительный  брат  Анхелы,  дон  Хуан,  друг  дон
Мануэля, поспевает точно вовремя, чтобы  разнять  сражающихся  и  пригласить
друга остановиться у него в доме. Пусть  он  и  друг,  и  верит  другу,  он,
конечно, скрывает, что в доме сестра, отделенная от комнаты  гостя  потайной
дверью со стеклянным шкафом. Но аллегорическая  деревянно-стеклянная  дверь,
воплощающая  своей  хрупкостью  некую  условность   складывающейся   комедии
барокко, соединяет на театре то, что  было  бы  разделено  в  действительной
жизни (Дон Луис: Защита из стекла для чести.// Удар, и хрустнуло стекло...)
     Дальше сквозь все  препятствия  действуют  законы  комедии  "лопевского
типа" и вступают в игру  качества  испанской  женщины,  воспитанной  в  духе
Возрождения. Зритель знает больше героев, потому что  сцена  была  разделена
надвое, и он видел и  слышал,  что  происходит  в  обеих  комнатах.  Анхелу,
отделенную от спасителя тонкой перегородкой двери, нельзя  удержать,  а  дон
Мануэль,   к   ужасу   слуги,   решается   вступить    с    привидением    в
донкихотски-галантную переписку. В комедии  есть  не  только  лопевские,  но
ясные каждому испанцу сервантесовские ассоциации. О  доне  Мануэле  еще  раз
говорится, что "...странствующим подражает // Он рыцарям"; Косме -  один  из
наиболее  близких  Санчо  Пансе,  хотя  и  с  некоторым  снижением  мужицкой
мудрости, слуг испанской комедии. Читатель сам удивится  его  запасу  шуток,
его систематике  домовых,  жалобам  по  поводу  разделения  между  слугой  и
господином радостей и тумаков от призрачной дамы, его причитания  по  поводу
покражи ворованных денег и т. п.
     Со  "смеховой  культурой",  с  народным  религиозным   индифферентизмом
связано наполняющее комедию чертыханье, перемешанное с обращениями к господу
всуе, мысль, что привиденье  монах-капуцин  с  рожками,  что  это  крещенное
привидение, богатейшая "демонология", развернутая в беседе Косме с хозяином,
незаметно переключающаяся от ведьм и чародеев на неприкаянные души Чистилища
и на отрицание доном Мануэлем сверхъестественного (sobrenatural) вообще. Дон
Луис в разговоре с холодной к нему Беатрис не к месту говорит о земной любви
-  "Любовь  есть  Бог".  А  служанка  Исабель  восклицает:  "Я   первое   из
привидений,// которое взывает к Богу". Такой  озорной  перестановкой  разных
вопросов  Кальдерон,  отражая  особенности  мысли  современников,   как   бы
смешивает в осмеянии и суеверия и  веру.  Дон  Мануэль,  хотя  по  характеру
полностью  противоположен  типу  дон  Жуана,  по  просвещенности   воззрений
сближается с ним. Опасный шаг  за  допустимый  или  допускавшийся  предел  -
свойство  барочных  героев  Кальдерона  и,  похоже,  неистребимая  черта  их
создателя!
     В комедии Кальдерона все продумано и взвешено - это дух XVII в. Каждому
событию  противостоит  противособытие,  зритель  еле  успевает  следить   за
причудливым ходом перипетий, но нити действия образуют четкий  рисунок.  При
некоторых исходных условностях комедии поэт барокко  создает  в  ней  весьма
реальную общую картину жизни.
     "Дама Привидение" представляет один из типов комедии Кальдерона.  Такая
же комедия, как "Опасайся тихого омута" (1649), показывает, что за  двадцать
лет Кальдерон ближе подошел к свойственным XVII в. модификациям  изображения
жизни. Эта пьеса Кальдерона, которую, как видно из письма  Бальмонта  от  24
июля 1919 г. (см. наст, изд., т.  2),  поэт  собирался  перевести  ("Бойтесь
тихой воды"), близка комедии нравов и  бытописательным  жанрам  французского
классицизма. Действие, насколько это было мыслимо для  испанца,  родившегося
при Лопе, замедлено. Включение обширных монологов, повествующих о прибытии в
Испанию Марии-Анны, невесты Филиппа IV,  связано  не  только  с  назначением
пьесы обезоружить врагов театра при дворе,  но  и  с  чисто  художественными
задачами. Описания были необходимы для решения  возникшей  перед  Аларконом,
Рохасом, Кальдероном задачи изображения  на  сцене  не  столько  перспективы
развития, сколько существовавшего статуса нравов  и  быта.  Описания  давали
возможность не только в действии, но и в широкой экспозиции развернуть такие
комические образы, как дон  Торибио,  чванный  и  хвастливый  провинциальный
идальго-богач. Он схож с появившимся у современников Кальдерона, например  у
Франсиско де Рохаса Сорильи (1607-1648), "фигуроном" -  испанским  вариантом
огрубленно-комического и вместе с тем реального вплоть  до  бытовых  штрихов
типа, потребовавшегося сатире классицистов,  а  потом  реалистов  -  Мольеру
(Журден), Филдингу  (Вестерн),  Фонвизину  (Простакова),  и  так  вплоть  до
Гоголя,  Диккенса,  если  не  Флобера  (Омэ  в  романе  "Госпожа   Бовари").
Ренессансный дух сохраняется в комедии в преображении  тихой  девушки  Клары
под влиянием любви в великого стратега семейных дел.
     Элементы  описания   нравов   и   быта,   включение   в   текст   пьесы
классицистических побасенок-притч характерны также для  комедии  "Не  всегда
верь  худшему"  (ок.  1650)  -  гуманистическому  опровержению   Кальдероном
бесчеловечности "кодекса чести" дворянской семьи.
     Этому посвящены вызывавшие много  споров  и  нареканий  "драмы  чести",
завершающиеся кровавой расправой над подозреваемой, но не виновной в  измене
женщиной. Три из них - "Ревность - ужаснейшее чудовище в мире",  "За  тайное
оскорбление - тайное мщение" и переведенная Бальмонтом  самая  знаменитая  -
"Врач своей чести"  (переработка  одноименного  произведения  1620-х  годов,
приписываемого Лопе) - относятся к 1634-1635 гг. и одна,  "Живописец  своего
бесчестья", к  1648-1649;  анатомии  чести  посвящена  также  приведенная  к
благополучному концу драма "Последний поединок в Испании" (ок. 1651-1653).
     Кальдерон в "драмах  чести"  (если  не  принимать  во  внимание  весьма
существенного параллельного действия  среди  слуг)  далек  от  необобщающего
изображения  характеров  и  ситуаций  впрямь  такими,  какими  художник   их
встречает в тех или иных случаях повседневной  жизни.  Он  далек  от  манеры
изображения,   которая    была    свойственна    пикарескно-караваджистскому
направлению в литературе и искусстве XVII в. Нет в этих  драмах  той  особой
ориентированности на общественную перспективу, на будущее, которую в XVII в.
открыл в "Севильском озорнике" Тирсо де Молина. В этой драме уже отсутствует
полнота воплощения  ренессансного  идеала,  но  есть  жизненная  перспектива
превращения  человека   в   героя,   перспектива   высветления   героической
возможности;  есть  тот  земной  свет  человеческих  возможностей,   который
светится у Веласкеса,  Рембрандта,  в  величайших  творениях  Мольера,  где,
однако, нет возможности дать ренессансный ответ на вопрос, как быть?
     "Драмы чести" должно рассматривать  во  вспышках  молний  барокко.  Эти
драмы не просто зеркало реальности, даже не концентрирующее лучи зеркало.  В
них   реальность   преломляется   сквозь   призму   свойственного    барокко
эмоционального напряжения. Драмы погружены в атмосферу зловещего ожидания  и
предвидения зол. Здесь даже "свобода воли", одна из  главных  опорных  точек
Кальдерона, отодвинута на второй план. Только внутреннее достоинство главной
героини "Врача своей чести" спасено ее убеждением "Что воля  -  воля,  и  не
властен // Над волею чужой никто".
     "Драмы чести", если прибегнуть к выражению, нередкому у Лопе, протекают
"без бога" (sin Dios). В веселом беге комедий такое качество подразумевается
как бы само собой и связано с ренессансными традициями.  "Драмы  чести"  оно
погружает в безвыходность, обнаруживая трагизм разрыва жизненной практики со
всякой моральной системой. Злодей Людовико Энио  или  вынужденный  разбойник
Эусебио в той или иной степени осознают свои преступления, а  дон  Гутиерре,
"врач  своей  чести",  большую  часть  времени  находится   во   все   более
непроницаемой моральной темноте.
     Глубже разобраться в  нравственной  позиции  самого  автора  в  "драмах
чести" позволяет ключ, данный в одной из первых двух таких драм, изданных  в
1637 г.: "Ревность - ужаснейшее "чудовище в мире".
     Свое отношение Кальдерон определил уже выбором главного персонажа, тем,
что идею и исполнение кровавой  расправы  над  невиновной  женщиной  поручил
баснословному злодею истории и народных легенд  тетрарху  четырех  иудейских
земель царю Ироду Старшему (37 г. до н. э.4  г.).  Это  он,  чье  имя  стало
нарицательным, известен распоряжением об избиении младенцев, а сын его, тоже
Ирод, - приказом отрубить голову Иоанну Крестителю и поднести  ее  на  блюде
Иродиаде. Кальдерон не придерживается буквы церковного предания, драма  идет
настолько "без бога", что он не упоминается. Кальдеронов  Ирод  в  ужасе  от
собственных злодеяний, поражений, неотвратимой казни и сам бросается в  море
почти за тридцать лет до того, как он мог осуществить избиение младенцев.
     Действие развернуто вокруг безумной "любви" Ирода к жене,  распоряжения
тетрарха  сразу  после  его  смерти  умертвить  Мариамну,  становящегося  ей
известным, и убийства жены самим Иродом.
     Кальдерон, органически связанный с поэзией  Востока,  искусно  окружает
эти ужасы и портрет Ирода как специфически  "восточного"  деспота  и  злодея
контрастным им пышным словесным плетением, эмфатичными "восточными"  хвалами
красоте Мариамны, придавая всей  драме  черты  условности,  оперный  эффект,
подчеркивающий  трагизм,  а  в  то  же  время  "остранением"  делающий   его
переносимым для слушателя и читателя.
     Определение любви -  безумия,  данное  в  начале  драмы  самим  Иродом,
выражает не слишком скрываемый им импульс неистового  властолюбия:  дескать,
Ирод так любит Мариамну и она так прекрасна, что ей не  пристало  завидовать
ничьей судьбе, а, значит, ему надо  стать  повелителем  мира.  Марионеточный
ставленник римлян, чужеземец,  тетрарх  четырех  малозначительных  провинций
всерьез надеется захватить высшую власть в Римской империи. Он услужал Марку
Антонию, но предательски злорадствует по  поводу  его  поражения  и  гибели,
теоретически обосновывает предательство и пользу от войн. Его  одурманенному
властолюбием мозгу мерещится, что теперь на пути к вселенскому  престолу  не
два, а "одно" препятствие - надо лишь захватить и убить Октавиана.
     Однако изложение предательского плана, а заодно  и  портрет  прекрасной
Мариамны  попадает  в  руки  противника,  а  оказавшийся  в  заточении  Ирод
приказывает убить "любимую" жену, чтобы она после его  смерти  не  досталась
никому другому. Верная Мариамна,  знающая  о  приказе,  вымаливает,  однако,
Ироду прощение у  Октавиана,  но  оказывается  меж  двух  огней:  муж-убийца
преследует ее ревностью, а Октавиан, выведенный отнюдь не  в  одних  светлых
тонах, - все более настойчивой любовью. Когда противники сходятся,  то  Ирод
впотьмах убивает жену в нарушение задуманной им очередности...
     Мужья-убийцы в других "драмах чести" - не  Ироды  по  характеру,  но  в
чем-то схожи с Иродом по самовластительности и жестокости.
     Зловещие беседы  дона  Гутиерре  "с  честью  наедине",  идея  кровавого
"лечения чести" обдуманы, но скрыты от людей и чужды  как  гуманистическому,
так и религиозному нравственному началу. Он  будто  чувствует,  что  убивает
невиновную, даже якобы любит жену, не как Ирод, но его функция "врача  своей
чести", хоть он казнит не своими руками,  это  безотрадная  функция  палача,
притом  действующего  не  от  имени  государства  или   церкви,   а   палача
самодовлеющего. Боязливый цирюльник, который под  угрозой  оружия  совершает
смертельное кровопускание и которого от предательского удара  кинжалом  дона
Гутиерре спасает лишь случайная  встреча  на  улице  с  королем,  борется  с
преступлением, оставляя на всех дверях дома кровавый отпечаток  руки,  чтобы
было легче найти место убийства. Шут-неудачник Кокин, кажется, думающий лишь
о заработке, возвышается не только над пройдохами пикарескного романа, но  и
над доном  Гутиерре,  рискуя  объявить  королю  о  готовящемся  его  знатным
сеньором преступлении.
     То, что цирюльник и слуга нравственно выше и в  чем-то  героичнее  дона
Гутиерре, снимает  всякие  домыслы  о  солидарности  автора  или  зрителя  с
убийцей.
     Во "Враче своей чести" кошмар возведен во вторую степень, ибо мрак мира
дона Гутиерре погружен в царство универсального кошмара царствования  короля
Кастилии Педро Жестокого (XIV в.). Этот  образ  был  удивительно  глубоко  и
разносторонне осмыслен испанским фольклором. Предания отдавали долг  энергии
и бесстрашию короля (он, например, бился  с  призраком  зарезанного  по  его
приказу человека, выступив в этом  отношении  предшественником  героического
начала в Дон Хуане). Но в то же  время  народная  молва  была  беспощадна  к
жестокому монарху - ему сопутствуют голоса погубленных младенцев и  народных
певцов, настойчиво предупреждающих его о возмездии и бесславии; он останется
истуканом в истории страны: "ты будешь камнем в городе Мадриде..."
     В драме все это  замешано  густо.  Есть  и  роковые  песни.  Оруженосец
называет короля  "странствующим  мертвецом".  Важную  роль  в  драме  играет
домогающийся Менсйи и погубивший ее этим инфант  дон  Энрике,  брат  короля,
впоследствии убивший его. Зловещее предвестие есть в том,  что,  прощаясь  с
Менсией, инфант признается,  что  порывает  с  родиной.  Иными  словами,  за
действием  "драмы   чести"   обрисовывается   глубинное   действие   мрачной
исторической драмы о каиновом предательстве брата короля. Можно сказать, что
в крови Менсйи как бы захлебывается все королевство.
     Педро Жестокий хочет быть или слыть правосудным, но идет роковым  путем
жестокости, приводящей  его  к  смерти.  Отрезок  этого  пути  в  драме  дан
достаточно отчетливо.  Среди  других  жалоб  король  получает  жалобу  доньи
Леонор, оставленной Гутиерре ради брака с Менсией, а затем  жалобу  Гутиерре
на  инфанта:  разрешения  создавшегося  положения  найти  король  не  может.
Поэтому, хотя он внял предупреждению Кокина и ринулся спасать Менсию,  он  в
глубине души доволен, что смерть Менсии избавляет его от  трудного  суда,  и
перед лицом необратимости свершенного втайне преступления  думает  по-своему
овладеть ситуацией, и, ужасаясь жестокости мести, не оглашает преступления и
приказывает дону Гутиерре немедленно  (хотя  тело  Менсии  еще  не  унесено)
обручиться с Леонор. Определяя поступок Гутиерре, король употребляет  то  же
слово, которым нарекли его самого - "жестокий" (el cruel), но находит способ
действия мужа разумным (cuerdo).
     Жестокое "благоразумие" не ведет короля к добру.
     Сгущенность ужаса и мрака  поражает  в  драме  и  потому,  что  главный
персонаж воплощает не только жестокость  кодекса  чести,  но  и  смятенность
человека барокко. Дон Гутиерре  изощренно  барочен  по  способу  мышления  и
выражения. Когда Менсия еще ревновала его к прежней любви, к Леонор, он  так
витиевато объяснял ей свой переход от "любви к луне" к "любви к солнцу", что
она справедливо отвечает ему: "уж  очень  ты  метафазичен"  (Muy  parabolico
estais).  Это  проникновенное  определение  характера  воображения  человека
барокко. Таков же Гутиерре и в конце драмы, когда, неистовый (loco  furioso)
от содеянного, показывает отвращающую и  жестокого  короля  картину  ложа  с
окровавленной Менсией:

                        Взгляни сюда и ты увидишь
                        Окровавленный облик солнца,
                        Луну, объятую затменьем,
                        Покрытый тьмою звездный свод,
                        Лик красоты, печальной, горькой,
                        Тем более меня убившей,
                        Что вот она, мне смерть пославши,
                        Меня оставила с душой.

     Сквозь все эти кошмары барочного смятения Кальдерон  и  обнаруживает  с
беспощадной  прямотой  не  согласуемые  между  собой  зияющие   противоречия
семейного  устройства  испанского  дворянского  общества.   Общее   кровавое
смятение "драм чести", безнадежных, по его представлению, драм "без бога" не
менее важный предмет, чем выведенный в них брак, чаще без любви  со  стороны
женщины,  выданной  родителями  замуж  в  момент,  когда  она   обескуражена
известием (обычно ложным) о гибели или об измене молодого человека, которого
она втайне любила. Кальдерон в этих драмах всегда изображает женщину  верной
женой, ничем не запятнанной: жена сама воспитана в духе "кодекса чести",  не
изменяет мужу с любимым человеком, являя, в отличие  от  жизненной  в  своих
страстях Кассандры  из  "Казни  без  мщения"  Лопе,  или  некоторых  героинь
философских драм самого Кальдерона - Полонии или Юлии, о  которых  речь  шла
выше,  характерную  для  героев   барокко   и   классицизма   "декартовскую"
непреклонность воли.
     Трагическая закономерность выступает в "драмах чести"  Кальдерона  (как
впоследствии у многих романтиков) сквозь нагромождение случайностей, в драме
- роковых и в то же время реальных. Например, жена  не  может  перед  вечной
разлукой (и будто по ее вине!) не объясниться с ранее любимым ею  человеком,
а доходящие до мужа сведения о целомудренной сцене  прощания  трактуются  им
как доказательства измены. Все сочувствие Кальдерона - не в меньшей степени,
чем это было у писателей Возрождения, - на стороне женщины, которая  в  этих
драмах у него более цельно ангелоподобна, чем у Лопе или Шекспира,  хотя  не
наделена такой жизненной пластичностью, как идеальные  героини  "Цимбелина",
"Зимней сказки", "Бури". Зато Кальдерон выделяет еще одно очень  важное  для
испанского  зрителя  обстоятельство:  героиня   чиста   перед   небом.   Это
единственная щелочка, сквозь которую в "драмы чести", в  драмы  "без  бога",
проникает тонкий луч нравственного  света,  как  его  понимали  современники
Кальдерона.
     В  поздней  "драме  чести",  озаглавленной  с   презрительно-осуждающей
иронией "Живописец  своего  бесчестья"  ("Врач",  функция  более  пассивная:
безумец "лечил" честь от болезни,  которая  ее,  по  его  мнению,  настигла;
"живописец"  активен:  он  сам  придумывает  то  бесчестье,  которое  карает
убийством мнимых любовников). Причиной расправы мужа является плод воображе-
ния в самом дурном смысле слова - "выдумки".  Такое  ложно  "художественное"
воображение противопоставлено  правде  жизни.  И  хотя  родители  убитых  не
осуждают убийцу, и он не излагает мотивы преступления так красноречиво,  как
"врач", совесть  сама  обрекает  его  на  изгнание,  а  авторское  прозвание
"художник своего бесчестья" оттеняет низко-фарсовый характер клейма.
     В заключение напомним, что в каждой "драме чести" Кальдерона содержится
народное осуждение бесчеловечной софистики кровавых расправ  устами  простых
людей  -  здравомыслящих  слуг  и  служанок,  шутов-грасьосос,  составляющих
неотъемлемую часть всех испанских драм Золотого века.


                                 4
        ФИЛОСОФСКИЕ ДРАМЫ: "ВОЛШЕБНЫЙ МАГ", "СТОЙКИЙ ПРИНЦ", "ЛЮБОВЬ ПОСЛЕ СМЕРТИ"

     Среди переводов Бальмонта больше всего философских  драм:  сюда,  кроме
драмы "Жизнь есть сон", надо отнести  шедевры  Кальдерона:  "Волшебный  маг"
(1637), "Стойкий принц" (ок. 1629) и "Любовь после смерти" (1633). Эти драмы
могут рассматриваться и  как  драмы  исторические,  возведенные  до  высоких
философских  проблем.  Формально  для  испанских  современников,  называвших
драматические произведения "комедиями", все они "comedias historicas".
     Мы не возвращаемся к драме "Жизнь есть  сон",  которая  рассматривалась
выше как эмблема творчества Кальдерона и как  "главное"  произведение  всего
литературного барокко. Этой драмы, как  некоторых  архитектурных  сооружений
Бернини и Борромини в Риме,  достаточно,  чтобы  дать  барокко  определенную
характеристику.
     "Волшебный маг" - так мы, уступая  переводу  Бальмонта,  именуем  здесь
драму, хотя считаем  правильным  переводить  "El  magico  prodigioso"  менее
поэтично, но более точно как "Необычайный маг". Христианство на первых порах
усердно боролось с низовыми верованиями языческого мира и вытравляло веру  в
магов и магию. Слово в неотрицательном смысле было оставлено лишь  для  трех
царей-магов  (в  славянской  традиции:  волхвов),  приведенных  звездой   "с
Востока" из разных частей мира поклониться младенцу  Христу  и  скрывших  от
Ирода свое открытие: и они в западной традиции,  начиная  от  Тертуллиана  и
твердо с VI в. именуются "царями" ("королями" - "reges") намного  чаще,  чем
"магами".
     Действие происходит в Антиохии Писидийской в середине  III  в.  Молодой
ученый-язычник - Киприан у Кальдерона - маг  необычайный.  Он  стремится  не
просто к сверхъестественному знанию, не  к  тому,  чтобы  стать  всемогущим,
поразить мир и достигнуть неслыханных наслаждений.
     Кальдерон ставит вопрос так, что видно  не  только,  как  он  далек  от
казенной церкви, но и насколько "девятый вал"  рационалистической  философии
XVII  в.  отделяет  его  от  христианского  мышления  -  по  драме   Киприан
самостоятельно, без помощи откровения, сам открывает основы христианства.  К
легендарному Киприану III в. он находится в таком же отношении, как  Декарт,
Спиноза, Лейбниц.
     Дьявол, хотя стремится при помощи любви язычника  Киприана  искусить  и
ввергнуть в грех христианку Юстину, по существу как бы  выполняет  негласную
волю неба, отводя Киприана от сокрушительного для богословия открытия.  Моря
крови еретиков-мистиков, лютеран, кальвинистов были пролиты  церковью  из-за
того, что те искали менее оказененный, более прямой путь общения с богом,  а
тут речь о самостоятельном, без  помощи  Писания,  рациональном  открытии  и
постижении бога!
     Если  вглядеться  в   Киприана   пристально,   наподобие   гофмановских
фантастов, то в язычески прекрасном  юноше  замерещится  язвительная  улыбка
гудоновского Вольтера, разговаривающего с небом на рационалистическом  языке
деиста XVIII в.
     Южный Фауст начинает опаснее,  чем  его  северный  собрат,  будь  то  в
немецкой народной книге, будь  то  у  Марло  и  даже  позже  у  Гете.  Осью,
определяющей  масштаб  драмы  Кальдерона,   является   стремление   выяснить
сокровенную истину до конца ("Esta  verdad  escondida  //  Не  de  apurar").
Однако дьявол все-таки сумел разными уловками,  поставив  на  пути  Киприана
красавицу Юстину, увести ученого от познания сущности. Как это ни  чудовищно
молвить, дьявол таким образом привел Киприана к христианству.  У  Кальдерона
получается, что тут-то ученый вернулся от идеи всемогущества знания  к  идее
сомнения (la duda) и смятенности (la confusion) разума. Это вариант барокко.
Гетевского замысла многотрудного,  встречающего  препятствия  преобразования
мира, с вовлечением в это духа зла у кальдероновского Фауста нет.
     Римские власти (времен  императора  Деция)  казнят  Киприана  вместе  с
Юстиной.
     Тяжкий  путь  к  христианскому  мученичеству  Киприана  идет  на   фоне
прекрасной природы - леса, садов, стройных башен, на фоне любовных безумств,
поединков, видений, разыгранных  кораблекрушений  (не  листал  же  Кальдерон
"Бурю" Шекспира, никому в Испании  не  известного!),  страданий  и  радостей
Юстины, ее искушений и продемонстрированной ею,  как  нигде  кроме  трактата
Декарта  о  страстях  (I,  41),  твердостью  "свободной  воли",   безусловно
властной, если не над помыслами, то над поступками.
     Уже приходилось говорить, что  энергичное  утверждение  "свободы  воли"
отделяло героев Кальдерона от  христианских  представлений  и  приближало  к
греко-римской гражданственности. Киприан вообще очень нов для своей эпохи  и
полон гражданского  достоинства:  он  самостоятельно  аннулирует  договор  с
дьяволом как с не выполнившим условия контракта,  отстаивает  принципиальное
право мыслителя на переход от одной системы взглядов к другой,  ответственно
относится к правам окружающих.
     Но для характеристики драмы необходимо вспомнить и "фальстафовский фон"
в заостренном, достойном Панурга  в  романе  Рабле,  если  не  венецианского
сквернодума XVI в.  Аретино,  варианте:  остроты  слуг-грасьосос  Москона  и
Кларина и их весьма не беспорочной подруги Ливии, старающейся поровну делить
свои ласки между ними. Дьявола они распознают куда ловче, чем глубокий  и  в
то же время доверчивый Киприан, но безобразно торгуются о распределении ласк
Ливии.
     Как дьявол несколько раз исчезает,  растворяется  в  воздухе,  натворив
очередную пакость,  так  и  серьезность  драмы  то  и  дело  подрывается  то
здравыми, то охальными замечаниями разошедшихся грасьосос. Мало того, нельзя
избавиться от впечатления, что сам поэт то серьезен, то смеется и озорует.
     Среди шуток веселых есть и мрачные, как к концу "Короля Лира". Попав  в
одну тюрьму с Юстиной и  сразу  ею  обращенный,  Киприан,  уходя  на  казнь,
"шутит", имея в виду,  что  отдал  душу  дьяволу  в  надежде  обладать  ныне
гибнущей на одной плахе с ним красавицей:

                         Я, за тебя отдавши душу,
                         Большое ли свершу деянье,
                         За бога отдавая тело?

     А несколькими стихами ниже слуга-шут Москон восклицает:  "Как  любо  им
идти на смерть!" - и получает ответную развязнейшую реплику Ливии:  "Приятно
жить втроем нам будет". Так вплоть до последних  стихов  текст  перемежается
назойливым спором о чередовании ласк Ливии:

                         И оставляя под сомненьем,
                         Любовь разделена ли верно,
                         _Волшебному_ мы просим _Магу_
                         Несовершенства извинить.

     Одной из поразительных по глубине и неисследимости мысли, по лирической
избыточности и барочному двуединству построения является  философская  драма
"Стойкий принц".
     С первого взгляда драма  кажется  ясной.  В  соответствии  с  народными
преданиями   она   "бескорыстно"   воспевает   подвиг   не   испанского,   а
португальского принца  XV  в.  дона  Фернандо,  брата  короля,  попавшего  в
заложники к царю Фесскому. Фернандо - "стойкий принц".  Он  отказывается  от
свободы ценой возврата фесцам Сеуты, главного опорного пункта  охраны  связи
португальской океанской и  средиземноморской  торговли.  Принца  обращают  в
раба, изнуряют самыми каторжными работами, но стойкий Фернандо переносит все
безропотно и гибнет на гноище. По легенде мученичество Фернандо обеспечивает
королю португальскому Альфонсо V (1438-1481) взятие Танжера, а прах Фернандо
торжественно возвращают на родину. К этому надо для объективности  добавить,
что Альфонсо V был одним из опаснейших врагов Испании и поддерживал мятежных
феодалов, осужденных в "Фуэнте Овехуне" Лопе де Веги.
     Таких данных было достаточно для философской драмы  барокко  о  стойком
принце.
     Но Кальдерон все усложнил, создав драму, где  лирическое  начало  стало
столь  же  весомым,  как  драматическое,  подавленная  любовь  -  столь   же
трагичной,  как  мученичество,  мусульманка  Феникс  едва  ли  не  столь  же
существенным фокусом драмы, как  христианин  Фернандо,  где  оказалось,  как
воскликнул  немецкий  ученый  Вольфганг  Кайзер,  что  не  имеет   значения,
происходит ли все под небом христианским или под магометанским, где принятые
отношения человека с богом пошатнулись.
     Кальдерон ввел в драму узлы,  которые  ввек  не  разрубить  сторонникам
одноцветной официально-католической концепции его творчества.
     В начале драмы, еще свободным, дон Фернандо отпустил пленного  фесского
полководца Мулея, когда тот объяснил, что его пленом  может  воспользоваться
соперник по любви к Феникс. Мулей верен дружбе и, рискуя  жизнью,  готов,  в
свою очередь, помочь бежать  дону  Фернандо,  которому  грозят  истязания  и
смерть. Однако Стойкий принц, решившийся на муки и подсознательно ощутивший,
что отказ от счастья любви - одна из  самых  тяжких  из  них,  не  принимает
помощи Мулея и произносит слова, колеблющие представление о нем как о  герое
веры и сближающие его с простым солдатом, выполняющим свой долг, "как  все",
произносит "войнаимировские" слова, открытые "на все времена":

                       Когда его страданье - Феникс,
                       Он большей скорбью огорчен.
                       Моя печаль - страданье многих,
                       Обыкновенная беда.

     Кальдерон редко бывает схож с Толстым, и мы не станем больше настаивать
на мысли, что до рассказа о судьбе Пьера  Безухова  и  Платона  Каратаева  в
плену  мало  кто  так  писал.  Схождение  может  быть  усмотрено   лишь   на
существеннейшем, но скрытом уровне - в соединении проблем "войны" и  проблем
"мира" органически  и  таким  образом,  что  конечную,  высшую  важность  по
сравнению с суетой "войны" имеют вопросы  "мира".  Великим  словом  является
формула "обыкновенная беда" (Бальмонт перевел буквально: es comun репа).  Но
стилистически  никакого  сходства  между   толстовской   неукрашенностью   и
фигуральностью барокко нет. Стих "Когда его страданье  -  Феникс"  намеренно
многозначен. "Феникс" воплощает  не  только  семейное  счастье  человеческой
мирной жизни. Есть здесь и подавленная  скорбь  дона  Фернандо,  который  не
может дать свободы чувству к возлюбленной  своего  мавританского  побратима.
Есть здесь и игра смыслом имени: решение  дона  Фернандо  с  определенностью
ведет его к мученической смерти. Исход страданий Мулея неясен, и  они  могут
испепелять его как сгорающая птица феникс и, как она, возрождаться из огня и
пепла.
     Нельзя обойти вниманием, что в этих стихах уравниваются два мира -  мир
христианский  и  мир  магометанский  -   и   делаются   понятными   взаимные
благословения друзей именем бога и аллаха.
     Другим весьма  загадочным  пунктом  драмы  являются  мысли,  что  герои
"обязали небо" (obligando al cielo) им помогать, а особенно последние  слова
Феникс в конце драмы: "cumplio el cielo su homenaje". Эти слова не  решились
точно перевести ни А. В. , Шлегель, ни французские прозаические  переводчики
первой половины XIX в., которые легко могли прибегнуть к  кальке,  ни  Юлиуш
Словацкий, ни, наконец, Бальмонт и  Пастернак.  Буквально:  "исполнило  небо
свой оммаж", т.  е.  "вассальное  обязательство"  по  отношению  к  Стойкому
принцу. Если натянуть значение термина феодального  вассалитета  "оммаж"  до
готовой лопнуть струны метафоричности, можно перевести "исполнило небо  свой
обет". Но и такого тезиса не признает никакое богословие, если речь не  идет
о языческом роке или о заранее свободно данном небом обетовании.  Кальдерон,
певец  человеческой  стойкости,  дошел  в  апофеозе   Стойкого   принца   до
невозможного в религиозном мышлении постулата, что  человек  может  "обязать
небо" и добиться того, чтобы "небо выполнило свое обязательство"!
     Драматург, видимо, сам понял, что зашел слишком далеко,  к  чуждой  ему
грани, где кончается вера  и  маячит  богоборчество  или  магия.  Во  всяком
случае, важные элементы в развязке драмы "Жизнь есть сон" могут быть  поняты
как   исправление   поэтом   стиха   об   исполнении   небом   (вассального)
обязательства. Потерпевший поражение в битве с  сыном  Басилио  бросается  к
ногам Сехисмундо со стоном:

                     Пусть, после стольких предвещаний,
                     Исполнит сказанное небо -
                     Свершит обещанное рок.

                     (Y tras prevenciones tantas
                     Cumpla el hado su homenaje
                     Cumpla el Cielo su palabra.)

     Здесь все похоже, но все совсем по-другому. Предвещание сбывается  лишь
формально, ибо Сехисмундо-победитель проявляет не жестокость,  а  величайшую
почтительность к отцу. Homenaje отнесено не к небу, а к  року  (язычество  в
известных пределах допускало обязательство того или  иного  бога  смертному:
Аполлона, Афины - Оресту), к небу же отнесено свободное слово самого неба, а
не обязательство. Глагол "cumplir" из совершенного прошедшего изъявительного
наклонения (preterite, т. е. перфект:  "выполнило")  переведен  в  настоящее
время   сослагательного   наклонения   (subjuntivo   presente:   "пусть   же
выполняет..."). Перед зрителем не реальность, а предположение Басилио.
     Сехисмундо в  ответном  монологе  отцу  говорит  о  нелепости  принятых
Басилио мер, которых одних было достаточно, чтобы ожесточить сына. Бросаясь,
в свою очередь,  к  ногам  побежденного  отца,  он  определяет  неизбежность
происходившего изречением: "Sentencia del Cielo fue".

                        То было приговором неба;
                        И как он [отец] ни хотел его
                        Предотвратить, он был не властен.

     Но исправив крайность в отношении обязательства неба, Кальдерон  отнюдь
не склонен был становиться на точку  зрения  "предопределения"  и  оставался
верен идее "свободы воли". Небо показало царю  лишь  то,  что  он  ошибся  в
способе преодолеть приговор неба, "победить его": "...el Cielo te  desengana
// De que has errado en el inodo // De vencerle..." -

                                        Небо показало,
                           Что ты ошибся, захотев
                           _Так_ победить его решенье.

     Подчеркнутое нами у Бальмонта "так" несколько ослабленно  соответствует
испанскому "в способе".
     Как Кальдерон ни исправлял идею, что можно "обязать  небо",  получилось
лишь, что не надо ошибаться в способе победить его.
     Полуосознанно начатая Данте борьба  с  томизмом,  самой  "просвещенной"
догматикой  эпохи,  привела  в  ближайшие  века  к  необратимому  разладу  у
верующего разума и веры: они сосуществовали, но не сливались и у  Кальдерона
- тут уж не до "черного" великоинквизиторского мифа.
     В "Стойком принце" с  темой  подавленного  томления  дона  Фернандо  по
Феникс расцветает лиризм двуфокусной драмы. Отделенные друг от друга одна  -
любовью, другой - дружбой с Мулеем, разностью вер и положений, одна царевна,
другой   умирающий   смердящий    раб,    разделенные    неизмеримостью    и
несоизмеримостью бед, Феникс и дон Фернандо неосознанно влекутся друг к дру-
гу. Фернандо, когда в нем погасло все, кроме  стойкости,  произносит  Феникс
прощальный сонет о вянущих цветах и слышит от нее столь же грустный сонет об
угасающих звездах. В собственно поэтическом плане в этот момент по  существу
и  свершается  его  отречение  и  смерть,   мгновенное   угасание   красоты,
воссозданное в сонетах, и есть гибель Стойкого принца, разрешение  действия,
идущего от второго фокуса драмы.
     В сцене сонетов Феникс произносит приговор всему земному в Фернандо:

                      Будь первым горестным, с которым
                      Не хочет вместе быть другой.

     Веротерпимость  и  предельная  человечность   драмы   "Стойкий   принц"
зеркально отразилась  в  драме  "Любовь  после  смерти"  (1633),  где  герои
гранадские мавры, а насилия и злодеяния совершаются испанцами Филиппа II.
     Драма "Любовь после самой  смерти"  -  как  с  поэтическим  заострением
замысла переводит заглавие Бальмонт в заключительных стихах (точный перевод:
"Любовь после смерти, или Тусанй из Альпухарры"), - одна могла  бы  принести
Кальдерону  славу  великого  драматурга  барокко  и   смелого   продолжателя
народно-гуманистических идей Возрождения.
     Драма в еще большей мере, чем "Стойкий принц", философское произведение
о равенстве людей разных  рас  и  вер.  Она  построена  по  контрапункту  со
"Стойким принцем". Там герой, хоть португалец, но христианин,  по  свободной
воле, ради идеи, отрекается от всего земного и гибнет мучеником. Здесь герой
мориск, крещенный араб, внутренне  верный  магометанству,  повстанец  против
Испании, получающий после разных испытаний любимую Малеку и  в  тот  же  миг
теряющий жену, поскольку начинается испанское наступление. Малеку  грабит  и
варварски  убивает  испанский  солдат.  Тусанй  дает   торжественный   обет,
обязательство  (homenaje  -  вспомним  "Стойкого  принца"!)  отомстить.   Он
проникает в испанский лагерь, в невероятно  трудных  условиях  отыскивает  и
закалывает убийцу. Схваченный Тусанй говорит всю правду, поражает  испанское
командование и пощажен.
     Без этого последнего обстоятельства, не  дающего  полностью  потускнеть
испанскому воинству, драма не могла бы существовать,  ибо  Кальдерон  и  так
преступает всякую меру в сочувствии морискам и в  восхищении  ими.  Согласно
драме,  испанцы  повинны  в  восстании  и  прямым  оскорблением   морискских
руководителей  и  унизительными  запретами,   и   приказами   о   поголовном
истреблении, включающем женщин и детей. Об исторических  причинах,  делавших
компактное  население  морисков  опасным  в  условиях   максимума   турецкой
экспансии, Кальдерон не говорит. Что же касается возмутительных притеснений,
то  оно  так  и  было:  Филипп  II  в   соответствии   с   советами   самого
изуверствующего отребья из своего окружения, перед которым  и  герцог  Альба
выглядел ягненком, ввел в действие в 1565-1567 гг. устрашающий указ Карла  V
от 1526 г. о запрещении не только веры, но костюма и  языка  морисков  (даже
дома предписывалось не  говорить  по-арабски).  Все  это  делалось  с  целью
спровоцировать  восстание  и  кровавую  бойню.  Филипп  II,  не  гнушавшийся
кровосмесительством и сыноубийством (умерщвление дона  Карлоса  относится  к
1568 г.), мог хотеть превратить своих  военачальников  в  сообщников  резни.
Особенно это касалось ненавистного ему младшего брата, побочного сына  Карла
V дона Хуана Австрийского (1547-1578; Филипп;  1527-1598),  привлекавшего  к
себе, хоть по контрасту, мнение народное. Юноша дон Хуан оказался  во  главе
"грабьармии",  так  как  ему  не  выделялось  средств  на  ведение  войны  и
содержание войск. Так, на сияющие латы дон Хуана брызгала кровь, смешанная с
грязью: чего стоит сцена, когда принц крови "Дон Хуан де Аустриа" попадается
на  глаза  Тусанй  с  ожерельем,  снятым  с  убитой  Малеки   и   подаренным
командующему! Кальдерон хотя не затрагивает  самого  короля  (на  этот  счет
существовало непререкаемое табу), говорит о  бесславии,  ждущем  победителей
над окруженными в Альпухаррских горах морисками, их женами и  детьми.  Чтобы
не затоптать в грязь дон Хуана, который как командующий объединенным  флотом
в победе над султанской Турцией при Лепанто  (7  октября  1571  г.)  стал  в
некотором  роде  национальным  героем,  поэт  намеренно  меняет  очередность
событий, перенося поход в Альпухарру на время после Лепанто.
     Героизация  многовековых   врагов-мавров,   давняя   высокая   традиция
испанских  народных  романсов  была  воспринята  ренессансной   литературой.
Разительные примеры универсализма  и  терпимости  есть  в  "Дон  Кихоте"  (в
частности, в главах о мориске Рикоте) и в "Английской испанке" Сервантеса, в
новелле "Мученик чести" и во многих драмах Лопе. Борьба  за  гуманистическую
терпимость  распространялась  и  на  защиту  индейцев,  и   на   объективное
изображение протестантов  (нидерландцев  и  англичан),  на  защиту  "свободы
совести". Блестящих примеров много, и кроме Сервантеса и Лопе -  Лас  Касас,
Эрсилья, испано-индеец Инка Гарсиласо де ла Вега, сам Кальдерой,  начиная  с
ранних драм "Осада Бреда"  (1625)  ("...  и  пусть  каждый  сможет  спокойно
исповедовать  свою  веру")  и  "Английская  схизма"  (1627),  где   раскрыта
экономическая невозможность контрреформы в Англии, и до позднейших аутос.
     К гуманистической традиции принадлежит и старший современник Сервантеса
Перес де Ита (1544?-1619?), у которого Кальдерон почерпнул основную сюжетную
канву. Хинес Перес де Ита, сам жертва  нападений  мавров  и  участник  войны
против  морисков,  написал  среди  других  две  книги,  объединяемые   общим
заголовком "История гражданских войн в Гранаде". Первая из них, исторический
роман "Повесть о Сегр_и_ и Абенсеррахах, мавританских  рыцарях  из  Гранады"
(1595), была по-русски в 1981 г. издана в серии "Литературные памятники"  (о
промавританской  традиции  см.  с.  267  и  ел.).  Вторая  часть  (1619)   -
действительно хроника альпухаррской войны,  содержит  эпизод  о  Тусан_и_  и
завершается мужественным выступлением автора  против  изгнания  морисков  из
Испании в 1600-1610-е годы.
     Итак, самая, как теперь  бы  сказали,  "интернационалистическая"  драма
XVII в., чтобы  ей  не  сузиться  до  какой-то  антииспанской  памфлетности,
спасена тем, что мотивы мести Тусан_и_ испанскому солдату за  убийство  жены
поняты, одобрены, и он пощажен испанским командованием.
     Пусть Тусан_и_, свершающий невероятное, такой же герой барокко, как дон
Фернандо, Стойкий принц, а  заглавие  "Любовь  после  самой  смерти"  отдает
трансцендентальностью и выделяет одну из основных идей барокко о победе воли
и духа вопреки всему и над любыми  препятствиями,  драма  не  двуфокусна.  У
Тусани нет  расщепления  дона  Фернандо  между  героической  одержимостью  и
ощущением ценности личного чувства, любви, нет расщепления Сехисмундо  между
идеей, что жизнь есть  сон,  и  непроходящей  памятью  о  Росауре.  Драма  в
пределах,  возможных  у  поэта  барокко,  более  ренессансна.  Можно  искать
аналогии в "Ромео и Джульетте", в "Антонии и Клеопатре",  в  "Цимбелине",  а
особенно у Лопе в "Звезде Севильи".
     Пусть любовь оказалась сильнее самой смерти,  пусть  по  просьбе  вдовы
руководителя подавленного восстания Исабели, сестры Тусани, он прощен, - что
у него осталось в жизни?
     Дон Хуан произносит блистательное заключение:

                         Пленительная Исабель,
                         Ты попросила слишком мало;
                         Встань, Тусани прощен. Да будет
                         Записано на бронзе славы
                         Деянье лучшее любви,
                         Какое только было в мире.

     Во времена Кальдерона спектакли шли днем. В современном театре за этими
словами  следовало  бы  погасить  свет:  ведь  сделано   все   возможное   и
невозможное,  а  мрак  трагического  пребывает,  тот  весьма  реальный  мрак
жизненно трагического, который роднит некоторые  драмы  барокко  с  поздними
драмами  Ренессанса.  Кальдерон  подходит  здесь   к   тому   синтетическому
направлению XVII в., к линии Тирсо - Мольер, Веласкес -  Рембрандт,  которая
умела изобразить все, и свет и тьму эпохи,  изобразить  в  ракурсе  реальной
общественной перспективы, но задачу конкретного изображения этой перспективы
могла лишь завещать будущим временам.
     В чем же залог перспективы в драме Кальдерона -  в  земной  возможности
такой непреоборимой воли, такого подвига: "Любовь после самой смерти"...


                              5
        ИСТОРИЧЕСКИЕ ДРАМЫ "ЛУИС ПЕРЕС ГАЛИСИЕЦ" И "САЛАМЕЙСКИЙ АЛЬКАЛЬД"

     В почти  точном  совпадении  с  хронологией  переводов  мы  подходим  к
историческим драмам, работа Бальмонта над которыми была завершена в 1919  г.
и которые у нас публикуются впервые.
     По отношению к Кальдерону трудно настаивать на  отделении  исторических
драм от философских, отличающихся лишь большим значением в конфликте широких
проблем, по отношению к которым собственно исторические  события  отходят  с
нынешней точки зрения - на второй план. Но для современного Кальдерону и  не
относившегося к числу высокообразованных зрителю "Любовь после смерти"  была
и школой истории и курсом философского и морального мышления, соединенными в
чарующем по своему характеру  поэтическом  восприятии.  Вероятно,  Кальдерон
тоже не задумывался над вопросами жанровой нюансировки своих пьес.
     Говоря о Стойком принце, надо иметь в виду, что если изгоя и разбойника
Эусебио все же поддерживает благочестие, хотя и особого нецерковного  толка,
то этого никак не скажешь о мориске Тусан_и_ и  о  внерелигиозной  стойкости
главного героя "Луиса Переса Галисийца"  и  его  испанских  и  португальских
друзей.
     В драме барокко  этот  образ  относится  к  числу  наиболее  наглядных,
динамичных, завершенных изображений все  еще  жившего  ренессансного  идеала
человека. Хотя Луис Перес в безвыходном конфликте с испанским  государством,
он светится, как молодые люди у Рафаэля и  Микеланджело.  Он  более  реально
жизненно активен, чем витязи, в которых Ариосто полнее  выразил,  чем  прямо
изобразил ренессансное горение.
     Разница в том, что ситуация неренессансна. Она  не  сломила  героя,  но
обещанной второй части нет, и это закономерно. Эусебио жил  среди  чудес,  и
то, что его посмертные просьбы выполнены, не удивляет: важно, что в конечном
счете правым оказывается отлученный от  церкви  и  поставленный  вне  закона
человек. Стойкий принц "обязал небо" "выполнить свое обязательство" (cumplir
su homenaje), и хотя это неслыханно дерзкое пренебрежение  богословием,  оно
проскальзывало в череде подвигов Стойкого  принца,  скрадывалось  апофеозом.
Тусанй героическим и бесстрашным осуществлением мести испанскому  солдату  и
таким  же  рассказом  о  том,   что   он   сделал,   пробудил   восторг   во
врагах-испанцах, но этими врагами были входившие в легенду военачальники дон
Лопе де Фигероа  и  сам  дон  Хуан  Австрийский,  скошенный  в  31  год  (не
филипповской ли?) скоротечной лихорадкой.
     В лице Луиса Переса сознающий  свое  человеческое  достоинство  и  свои
гражданские права испанский ренессансный рыцарь не по своей воле, не как Дон
Кихот, втягивается с горсткой друзей, в том числе смелых  женщин,  в  тяжкое
единоборство с госудаственной машиной  во  главе  с  королем.  Эта  ситуация
нисколько внутренне не надломила Луиса Переса. Когда это необходимо, он  сам
решает все и решается на все. Он поступает так, как ему велят его взгляды на
дружбу и на честь, не считаясь с тем, что подвергает свою  жизнь  и  свободу
опасности. Он стойче Стойкого принца  в  том  отношении,  что  тот  свободно
принимает мученичество за отчизну и веру, Луис  Перес  ради  дружбы  и  ради
своего человеческого достоинства идет  на  смертельную  борьбу  с  испанской
королевской полицией  и  судом.  Это  борьба  большого  масштаба.  Хотя  она
внутренне оправдана идеей личного достоинства  человека,  она  по  упорству,
активности, числу жертв постепенно принимает характер мятежа против  короля.
Что задета власть Филиппа II, с фанатичной прямотой со сцены  объявляет  сам
главный судья, который казнить мятежника клянется "жизнью  короля"  (Por  la
vida del геу...,  С.,  1,  309).  Причем  правота  галисийца  против  короля
Испании, ясная герою, его  друзьям,  достойнейшим  из  врагов,  и,  конечно,
зрителю, отчаянней правоты крестьян Фуэнте Овехуны или алькальда Саламеи. Те
казнят  или  убивают  хотя   и   представляющего   власть,   но   одного   и
непосредственного обидчика. Луис  Перес  защищает  человеческое  достоинство
наступательно - пресекая попытки  власти  осуществить  предписанную  законом
процедуру и до того как эти попытки привели к жертвам. В пьесе, существующей
лишь в своей I части (не на сцене  же  было  капитулировать  Филиппу  II  во
второй?), гибнут лишь те, кто находится на королевской службе. В драме все -
безусловно. Когда Луис Перес узнает, что в судебном деле  против  него  есть
ложные показания, то герой, оставив на страже друга,  врывается  в  судебное
присутствие и на глазах у судьи вырывает лживые листки из дела.
     Однако в более поздние годы (ок. 1645), когда конфликт  короля  Филиппа
IV с нацией достиг  предельного  накала,  когда  осуществилось  освобождение
Португалии и Каталонское восстание, а власти  вдобавок  пытались  упразднить
театр в Испании, Кальдерон создал знаменитую драму  "Саламейский  алькальд".
Она вписывается в ряд народно-революционных  драм  Золотого  века  испанской
литературы, таких, как "Фуэнте Овехуна", "Перибаньес и командор Оканьи" Лопе
де  Веги,  "Королю  нельзя  быть  отцом"  Рохаса,  "Преследуемый   государь"
Бельмонте,  Морето  и  Мартинеса,  "Господь  вершит   справедливость   всем"
Франсиско де Вильегаса и др.
     Даже  в  век  наиболее  полного  затмения  славы  Кальдерона,  в  эпоху
Просвещения, "Саламейский алькальд", может быть в еще большей  степени,  чем
"Жизнь есть сон", жил в переводах, переработках,  постановках  за  пределами
Испании.
     В  основе  сюжета  драмы  Кальдерона   подлинное   событие   1580   г.,
зафиксированное в архивной записи в Саламее-де-ла-Серена (провинция  Бадахос
в  Эстремадуре),  уже  обработанное  Лопе  де  Вегой  в  драме,  от  которой
сохранилась, судя по иному  характеру  строфики,  чья-то  чужая  одноименная
переработка. Кальдерон, вероятно, знал (видел, читал список?) и драму Лопе и
ее переработку.
     "Саламейский алькальд" полон стихов-эмблем и  ситуаций-эмблем.  Капитан
дон Альваро де Атайде под обманным предлогом вторгся в женскую половину дома
Креспо и, встретив сопротивление брата Исабели, молодого Хуана, нагло кричит
ему:

                        Крестьянин честь свою имеет?

                                    Хуан

                        Совсем такую же, как ваша.
                        И пахаря не будь, не будет
                        И капитана на земле.

     Резню останавливает лишь неожиданное прибытие  генерала  дона  Лопе  де
Фигероа, быстрого на решения: "Мужчин, и женщин, дом, всех к черту..."
     Когда ситуация будто разрешается, дон Лопе наедине спрашивает  у  Педро
Креспо (отца), известно ли ему, что перед ним был капитан?

                                   Креспо

                        Свидетель Бог, вполне известно,
                        Но будь он даже генерал,
                        Когда б моей коснулся чести,
                        Его убил бы.

                                  Дон Лопе

                                      Кто посмел бы
                        И у последнего солдата
                        Хоть нитку тронуть на плаще,
                        Его повесил бы немедля.

                                   Креспо

                        И если б кто посмел у чести
                        Моей задеть хотя пылинку,
                        Его повесил бы сейчас.

     Дон Лопе напоминает, что крестьянин обязан терпеть  повинность;  Креспо
заявляет о готовности отдать именье, жизнь, -

                        Но честь - имущество души,
                        И над душой лишь Бог властитель.

     Уже видно, какая ситуация складывается в  драме,  и  еще  раз  понятно,
какова, по Кальдерону, его антиконтрреформационная вера, призванная защитить
от высших сословий и от их государства достоинство человека из народа, а  не
гнуть его ярмом, как хотел великий инквизитор у Достоевского.
     В "Фуэнте Овехуне"  восставшие  крестьяне  убивают  феодала-насильника,
мятежного по отношению к  короне.  Но  Фердинанд  и  Исабелла  выступают  не
столько объединителями Испании, сколько первыми дворянами  государства.  Они
из классовой солидарности приказывают подвергнуть крестьян поголовной пытке,
чтобы установить и наказать непосредственных  убийц  мятежника.  Королевская
власть в "медовый месяц" объединения сама сплачивает крестьян  против  своей
политики, сама создает предпосылки для того, что Лопе де Вега назвал "grande
revolucion". Ни женщины, ни дети под пыткой не выдают зачинщиков  и  твердят
только мирное имя  всего  селения:  "Фуэнте  Овехуна"  ("Овечий  источник").
Первой опоминается  Исабелла  Кастильская,  предлагая  замирить  крестьян  и
превратить героическое местечко в государственный домен, подвластный  только
короне. Драма Лопе, хотя  речь  идет  о  восстании  против  одного  феодала,
показывает и потенциальную широту событий и с необыкновенным  воодушевлением
воссоздает  атмосферу   революционного   действия.   Не   случайно   историю
непосредственно советского театра иногда исчисляют с постановки в 1919 г.  в
Киеве Марджановым  именно  этого  произведения.  Позже  "Фуэнте  Овехуна"  и
"Саламейский алькальд" стали литературными  эмблемами  народно-революционной
войны 1936-1939 г. в Испании.
     По сравнению с неуемной  динамикой  событий  у  Лопе  драма  Кальдерона
"ситуационнее",   монументальнее.   Действия   саламейского   алькальда    и
стекающихся к  нему  вооруженных  крестьян  открывают  раскол  всей  страны,
дошедший в данном случае до вооруженного противостояния крестьян  и  дворян,
народа  и  королевской   армии   во   главе   со   знаменитым   полководцем,
распорядившимся применить ее мощь - вырезать и жечь сопротивляющееся селение
целиком:

                                  Дон Лопе

                        Здесь капитан в тюрьме вот этой.
                        Солдаты, ежели откажут
                        Его нам выдать, подожгите
                        Тюрьму, а если все село
                        В защиту встанет, сжечь селенье...

                                  Солдаты

                        Смерть мужикам!

                                  Дон Лопе

                        Там к ним подмога подоспела.
                        Взломать тюрьму, сломите двери.

     В эту не самую удачную для него  минуту  прибывает  король  Филипп  II.
Некоторые старые издания, в том  числе  то,  которым  пользовался  Бальмонт,
помещали здесь ремарку, объясняющую вынужденность дальнейших решений короля,
если он не хотел в момент португальского похода угрозы "grande revolucion" в
тылу: "Выходят солдаты, и дон Лопе _с одной стороны_; и _с  другой_  Король,
Креспо, крестьяне и свита". Победа крестьян заложена в  такой  ремарке,  где
король оказывается на той же стороне, что крестьяне и их алькальд.
     В "Фуэнте Овехуне" на первом плане  горячая  молодежь,  сама  пламенная
Лауренсия, на виду -  действие,  отчетливо  выявляющее  противостояние  двух
Испании. В "Саламейском  алькальде"  на  первом  плане  пожилой  крестьянин,
умудренный ходок  за  мужицкие  нужды,  избираемый  в  самый  нужный  момент
алькальдом, т. е.  на  первом  плане  не  бег  действия,  а  противостояние,
чреватое всеобщим столкновением и "grande  revolution".  Кальдерон  понимал,
что он пишет. Креспо размышляет: нас "нужно не только учить, //  Как  биться
ловко и красиво, // А почему, за что нам  биться..."  По  сравнению  с  этой
проблемой   и   с   внутренним   действием    -    поединком    воплощающего
военноадминистративную  дворянскую  верхушку  доном  Лопе   и   крестьянским
избранником алькальдом Педро Креспо  -  остальное  как  бы  раскрытие  этого
конфликта.
     Бесчинства армии  на  собственной  территории,  изнасилование  наглецом
капитаном Исабели Креспо,  внутренне  развитой  и  душевно  богатой  (как  у
крестьян Фуэнте Овехуны, у нее высокоренессансное представление о любви: она
"есть чувство красоты, к  которой  испытываешь  уважение..."),  Исабели,  не
готовой, однако, как Лауренсия у  Лопе,  поднять  меч  на  нового  Олоферна,
вводят в самое  главное.  Едва  узнав  о  несчастии,  Педро  Креспо  получил
известие, что избран алькальдом, и ему вручают жезл правосудия. Он  смиренно
просит капитана смыть бесчестье браком,  но  когда  в  ответ  сыплются  одни
оскорбления и насмешки, берет жезл и со своими мужиками вершит суд.  Капитан
такому суду неподсуден, но крестьяне знают, "_почему, за что нам биться_", и
поскольку под угрозой возвращения дона Лопе с  войсками  и  прибытия  короля
медлить нельзя, капитана судят и казнят не подобающим для дворянина  образом
- удушением в гарроте (деревянной удавке).
     Эту картину - удавленного капитана - королю и дону Лопе  еще  предстоит
увидеть. В первом издании (1651)  Кальдерон  или  молва  дали  драме  совсем
зловещее заглавие: "El garrote mas bien dado". Интеллигентнейший перевод был
бы "Никто не казнил справедливее", а  более  близкий  к  кошмарно-гойевскому
смыслу - "Удавлен поделом"...
     Избрать такой, хотя общеизвестный, сюжет для сцены можно было в большом
гневе и в условиях всеобщего брожения  в  Испании  1640-х  годов.  Отпадение
Португалии от Испании в 1640 г. аннулировало единственное успешно - с  точки
зрения Филиппа  II  -  доведенное  им  до  конца  крупнейшее  завоевательное
мероприятие. Тогда, в 1580 г., давлением, оружием, подкупом он добился,  что
его как сына португальской принцессы признали королем Португалии, а значит и
ее  гигантских  владений  в  Африке,  Индии,  Индонезии   и   Бразилии.   По
протяженности обитаемой береговой линии от  соединения  владений  Испании  и
Португалии получилась величайшая империя за всю  историю  человечества.  Это
погубило  Испанию,  ибо  страна  во  многом  превратилась  в  паразитический
придаток, призванный править этой империей,  притом  экономически  никак  не
обоснованными чудовищными мерами принуждения. Филипп II видел "славу", а  об
объеме скрытой в ней  катастрофы  не  задумывался.  Однако  непосредственные
опасности - необходимость держать войска в Португалии и другие - он понимал.
Поэтому осложнять ситуацию неожиданным конфликтом со своими  же  кастильцами
или эстремадурцами на пути в скрыто бурлившую Португалию не хотел.
     Можно подумать, что Кальдерон "обыгрывает" официальное прозвание короля
"благоразумный" и заставляет его отступить перед крестьянским самосудом  над
офицером-насильником, перед логикой алькальда.  Кресло  говорит  королю:  "И
если кто // В главнейшем справедлив, что  значит,  //  Коль  погрешил  он  в
наименьшем?"
     "Благоразумный"  Филипп,  увидев  задушенного  капитана,  останавливает
репрессии против крестьян:

                        Дон Лопе, это свершено уж.
                        Смерть присудили справедливо,
                        А тот, кто в главном справедлив,
                        Грешить он может в наименьшем.
                        ...
                        Я в Португалию спешу.
                        В местечке этом оставайтесь
                        Алькальдом и притом бессменным.

     Читатель уже привык к тому, что Кальдерона надо читать  внимательно.  В
драме несколько раз упоминается о выборности  как  об  источнике  авторитета
алькальда, так что король, проявив неслыханную  милость,  все  же  подпортил
хоть "в наименьшем", утвердив алькальда на свой монархический манер.
     Драма "Саламейский алькальд" синтезирует разные направления  литературы
XVII в. Черты барокко не доминируют  в  ней  так  явственно,  как  в  других
произведениях  Кальдерона.  Преемственность  с  Возрождением  и  с   "Фуэнте
Овехуной" - Возрождением  par  excellence  -  очевидна.  Есть  выведение  из
несомненного случая  некоей  перспективы  "на  все  времена",  типичное  для
писателей и художников-синтетистов XVII в. Есть, как мы  увидим,  и  богатый
разнообразными     персонажами     и     событиями      фон,      отличавший
пикарескно-караваджистскую линию. Наконец, есть черты  классицизма:  строгая
уравновешенность, симметрия, особенно  проявляющаяся  в  соотношении  реплик
Креспо с репликами дона Лопе, симметрия, не менее сурово выверенная,  чем  в
трагедиях  Корнеля.  Наблюдается   законченность   действия,   относительная
неизукрашенность и простота языка, делающие эту драму  одним  из  проявлений
классицизма или предклассицизма на испанской почве.
     Так определенно,  как  Кальдерон  провел  черту  между  Испаниями  двух
основных сословий, ее не проводил никто. Но у  Кальдерона  это  не  ведет  к
схематизму и к схожести персонажей по классовому  признаку.  Особенно  богат
характер Педро Кресло. Людям высшего сословия  он  не  нравится.  "Претонкий
этот  мужичина"  -  размышляет  дон  Лопе.  Не  нравится  он  и   захудалому
"дворянчику" дону Мендо, устраивающему  тщетные  серенады  дочери  Креспо  -
"Злокачественный он мужик"...
     Но прогрессивный зритель и читатель все 350 лет  придерживался  другого
мнения. А. И. Герцен в дневнике 1844 г. отметил превосходный характер  Педро
Креспо и вынес ставшее знаменитым суждение: "Велик испанский плебей, если  в
нем есть такое понятие о законности..." {Герцен А. И. Собр. соч.: В 30-ти т.
М., 1954. Т. 2. С. 363.}
     Педро  Креспо  горд  крестьянским  происхождением  и  достоинством,  не
согласен покупать дворянское звание, хотя средств у него хватило бы  ("честь
деньгами не купишь"). Он сдержан, бывает смиренен,  но  когда  речь  идет  о
чести и достоинстве простолюдина, он бесстрашен и перед доном Лопе  и  перед
самим королем. Сходство Кальдерона  с  синтетическим  направлением  XVII  в.
открывается в том, что его герой смотрит вперед за дальние горизонты,  ставя
вопрос: "а почему, за что нам биться?"
     Столь же достойны те  крестьяне  и  жители  местечка,  которые  избрали
алькальда и вершат вместе с ним рискованный суд. Сын Педро Креспо Хуан более
подвержен расхожим представлениям. Когда ему не удается убить насильника, он
собирается восстановить честь сестры ее убийством. Слуга Нуньо больше  всего
мечтает о сытной еде. Веселый  солдат  Ребольедо  и  его  подруга  Ла  Числа
(Искра),  бросившая  ради   него   богатых   содержателей,   втягиваются   в
преступление капитана; Ребольедо хмелеет от возможности убивать,  и  опоздай
дон Лопе и король, он и его подружка  могли  бы  получить  от  алькальда  по
заслугам.
     У дворян в пьесе тоже разные характеры.
     Дон Лопе де Фигероа (с ним читатель встречался в  драме  "Любовь  после
смерти") безжалостен в чрезвычайных обстоятельствах.  Но  хоть  он  и  готов
"забить алькальдишку на месте батогами", он отходчив, хочет  быть  по-своему
справедливым,  испытывает  известное  уважение  к  Педро  Креспо.  Кальдерон
искусно изображает, как на определенном уровне между  этими  двумя  упрямыми
стариками, людьми долга, каждый посвоему, существуют некоторые  человеческие
отношения: пусть отталкивание, но "общее поле".
     Капитан дон Альваро де Атайде ненавидит и презирает народ; свое желание
овладеть Исабелью Креспо он сам объясняет как "бешенство":

                        Тут просто бешенство, тут гнев,
                        Тут распаление упрямства.

     Действия  и  "чувства"  капитана  вполне  сочетаются  с  отвращением  к
крестьянской девушке до и после зверского насилия в лесу.
     Капитан -  дворянин,  использующий  свои  привилегии  в  абсолютистском
государстве, но никак не испытавший цивилизирующей роли абсолютизма.
     "Дворянчик" дон Мендо, дошедший до нищеты и комически-спесивый, -  тоже
распространенный в тогдашней Испании тип идальго. Неулыбчивый  Кальдерон  по
поводу дона Мендо шутит, да как! Он вкладывает в его уста тираду:

                        Ведь я в утробе материнской
                        Отца неблагородной крови
                        С упорством твердым бы отверг.

     За драмой с ее  точно  очерченным  действием  стоит  романная,  бытовая
панорама, нечто вроде фона, который является предметом "плутовского  романа"
и на котором развиваются высокие события в "Дон Кихоте".
     Несмотря на корнелевски сдержанный  характер  драматизма  этого  своего
произведения, Кальдерон отдавал себе отчет в романном  богатстве  его  фона,
что подтверждается не обычной в те времена  прямой  ссылкой  на  величайшего
писателя Испании. По поводу нищего идальго дона Мендо говорится:

                                           Это кто-то
                        Слез с тощей клячи, с россинанта,
                        Вон на углу, - как Дон Кихот,
                        Чьи приключения Сервантес
                        Нам описал красноречиво.

     Характеры, воспроизведенная ситуация, направление действия  на  решение
вопроса "за что нам  биться?",  явное  продолжение  мятежной  драмы  "Фуэнте
Овехуна" Лопе, честная ссылка на Miguel'я de Cervantes'a  и  на  роман  "Дон
Кихот", - все это придает "Саламейскому алькальду" редкую для барокко и  его
великого драматурга цельную определенность, ставит эту народно-революционную
драму на особое место в культуре XVII в.

     Массивные двери перед зрителем и читателем распахиваются, и открываются
внутренние покои души поэта. Вглядитесь: перед вами не только славная драма,
но и сам Кальдерон. В тиши, в сумраке просторного помещения он  вглядывается
в свой век: "Путь полный бед. Что полон бед он - мало? // Так бед к тому  ж,
друг с другом несогласных..."
     Свое горе он переносит скрытно, стоически, как "обыкновенную беду".  Он
видит и неисчислимые, обыкновенные  и  необыкновенные,  беды  современников,
простых испанцев и неиспанцев, людей своей  и  других  вер,  и  даже  задает
вопрос: "За что нам биться?"  (...  por  que  //  ha  de  renir?).  В  поэте
пламенеют души Эусебио и Тусанй, Стойкого принца и  Луиса  Переса;  живет  в
Кальдероне также спокойное мужество Педро Креспо и того гуманнейшего  Алонсо
Кихано Доброго, которого под именем Дон Кихот обессмертил Сервантес.