Старикова Е.
Ответственность

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Е. Старикова

Ответственность

   Иван Катаев недолго жил и недолго писал. Его первая книга "Сердце" вышла в свет в 1928 году, последняя -- "Отечество" -- в 1936-м. В идеях, образах, стиле повестей, рассказов и очерков Ивана Катаева выразилось ярко, самобытно и наглядно время, которому принадлежала жизнь писателя: гражданская война, 20-е годы и первая половина 30-х. Но лучшее из того, что он написал -- а в настоящем сборнике представлено лучшее, -- осталось надолго. Тот пафос гуманности, глубокого уважения к личности, та строгая ответственность перед животрепещущими проблемами современности и поэтическая отзывчивость на высокие явления национальной культуры, которые одухотворяют книги Ивана Катаева, -- они будут близки и доступны сегодняшнему серьезному читателю, они найдут в его душе непосредственный отклик и вызовут заслуженный исторический интерес.
   Да, Иван Катаев обращался к серьезному, думающему читателю. Он не был беллетристом, призванным развлекать своим пером скучающую публику или популяризировать чужие идеи. Он был поэтом и борцом. Его книги были рассчитаны на самостоятельную мысль и на глубокие сопереживания выраженных в них чувств и собранных наблюдений. А чтобы написать такие книги, чтобы ощутить за собой право сказать о времени и о стране свое приподнятое и задумчивое слово, самому писателю потребовалось много пережить, передумать и испытать.
   Иван Иванович Катаев родился в 1902 году в Москве, а учился в Суздале. Теперь там на здании бывшей гимназии висит мемориальная доска, посвященная памяти Ивана Катаева. Отец писателя Иван Матвеевич был учителем истории и автором многих исторических сочинений. Он сыграл большую роль в формировании характера и взглядов сына. Во всяком случае, даря в 1928 году отцу свою первую книгу, Иван Катаев написал на ее титульном листе: "...Первому моему учителю, научившему книги, честности, демократии". Знаменательные благодарные слова!
   В семнадцать лет Иван Катаев покинул Суздаль, чтобы стать добровольцем Красной Армии. В том же 1919 году Иван Катаев стал членом Коммунистической партии. В рядах Красной Армии он проделал поход на юг России, сражаясь против Деникина. Оказавшись в качестве работника политотдела 8-й армии в Грозном, он начал там печатать в газете "Красный путь" свои юношеские стихи, отмеченные увлечением поэзией Пролеткульта. Впоследствии в одном из очерков 30-х годов Иван Катаев так выразил свои настроения тех лет: "В дни нашей юности, в грозные и милые годы фронтов мы мечтали о строительстве социализма: ночами, в замороженных степях, у огня теплушечной печурки, на улицах весенних южных городов, только что отбитых у врага. Я помню эти мечты. Они были восторженны, высокопарны и туманны... Вдохновенная музыка, братские улыбки... Года три, четыре от силы -- и все готово... Победоносный марш социалистической техники по освобожденным полям. Он провиделся как широкий бравурный и беспрепятственный парад машин, ведомых героическими полчищами коммунаров". В Грозном Иван Катаев познакомился с известными в то время поэтами Пролеткульта и сам стал ненадолго членом Союза пролетарских писателей.
   Из армии Иван Катаев демобилизовался в 1921 году и поступил на экономическое отделение Московского университета. Почему на экономическое? Шло быстрое идейное созревание писателя, и он стремительно уходил от "туманных" и "восторженных" увлечений юности, навсегда сохранив о них благодарную память. Но в годы нэпа Иван Катаев проникается трезвым убеждением, что завоевания революции можно удержать, закрепить, развить только упорной, будничной, долгой работой, что ближайшая задача революции после войн и разрухи -- накормить, одеть, обучить, просветить людей -- всех, каждого. А Иван Катаев всегда стремился действовать в строгом соответствии со своими убеждениями, выработанными богатым опытом. С 1925 года он становится деятельным сотрудником журнала "Город и деревня", исследовавшего и освещавшего вопросы хозяйства и особенно кооперации. Но одновременно с журналистским участием в решении практических хозяйственных проблем времени Иван Катаев с еще большей страстью, серьезностью и целеустремленностью пишет свои первые художественные произведения в прозе и много работает как очеркист. И очень скоро Иван Катаев оказывается в самой гуще литературной борьбы и общественной работы. Он -- один из самых активных участников литературной группы "Перевал", занявшей весьма заметное место в литературной борьбе конца 20-х годов, он -- ответственный секретарь организующейся в 1929 году "Литературной газеты", с 1932 года он -- член оргкомитета будущего Союза советских писателей, а с 1934 -- член его правления. Полистайте при случае ветхие, но кипящие молодыми жестокими страстями страницы центральных газет 1929 -- 1936 годов: там и здесь вы встретите имя, слово, а то и портрет Ивана Катаева. На него нападают, с ним спорят, его обличают, а он со спокойствием убежденной правоты выражает свои мысли и свои надежды: "Что нам с вами нужно, чего мы хотим в свой полдень? Да ничего, кроме довольства миллионов, веселья и неутолимой мысли вокруг нас. Пусть будут счастливы народы, а уж мы не пропадем. То, что хорошо для всех, превосходно для каждого из нас", -- с такими словами обращался в 1934 году Иван Катаев к своим современникам.
   Став известным писателем и общественным деятелем, Иван Катаев не изменил привычкам бродячей юности. Он постоянно в движении, в поездках по стране: снова Северный Кавказ и старый знакомый -- Грозный, затем Урал, Кольский полуостров, Армения, Алтай. Таковы наиболее существенные направления его творческих путешествий. Жизнь Советского Союза стремительно меняется, а он твердо верит в не сравнимое ни с чем значение для художника личного наблюдения и непосредственного переживания.
   В знаменательном 1930 году, отлучив себя на месяцы от письменного стола, Иван Катаев отправляется на Кубань, в районы сплошной коллективизации. Оттуда он пишет отцу: "Был в самой гуще движения. Все процессы видел своими глазами и, несмотря ни на что, убедился: в таких зерновых, производящих областях, как Северный Кавказ, коллективизация и своевременна, и выживет". Впечатления и размышления писателя о деревне тех лет вскоре были обобщены им в книге очерков, так и названных -- "Движение".
   Читатель 20 -- 30-х годов впервые знакомился с прозой Ивана Катаева на страницах разных печатных органов.
   Его повести и рассказы публиковались в "Красной -нови", в "Октябре", его очерки появлялись и в центральных газетах, и в "Прожекторе", и в журнале "30 дней". Но наиболее прочно, органично и сознательно его литературная деятельность была Связана с журналом "Наши достижения", организованным М. Горьким в начале 30-х годов. и. Атаров -- уже в наши дни -- писал о журнале, одним из самых молодых сотрудников которого в начале 30-х годов был и он сам: "С годами все яснее становится, что это была никем не объявленная, никаким манифестом не декларированная литературная школа... В журнальных командировках мы знакомились с великой нашей Родиной с борта полуторки, из окна бесплацкартного вагона, с порога строительных общежитий. "Будущее становится настоящим", -- вот в чем заключена была доминанта нашего взгляда на мир. Мы были воодушевлены идеалами социализма, и много светлого мы видели в косной, едва встающей из вековой дремы, соломенной, избяной России. Мы стремились в самые глухие края страны, отваживаясь и там, именно там, найти свидетельства необычайных превращений... Так мы жили. И если не считать Максима Горького,.. три человека были духовным средоточием нашего тогдашнего "достиженческого" содружества: Василий Бобрышев, Иван Катаев и Николай Зарудин". И в первую очередь рядом с именем Ивана Катаева должно быть произнесено имя Николая Зарудина: эти писатели, во многом такие разные, были друзьями, единомышленниками и иногда соавторами, разделившими поровну и до конца судьбу, выпавшую на их долю. Духовный союз, соединивший двух писателей, предстает перед нами воплощением того особого емкого значения, которое они оба вкладывали в слово "поколение": оно означало для них символ самых активных сил эпохи, завоевавших право на гордость за все ее достижения и бравших на свои плечи полную ответственность за все ее тяготы.
   Заслуженная гордость и тревога ответственности -- эти два эмоциональных полюса творчества Катаева во многом определили своеобразие его дарования: органическое соединение проницательной точности реалистической живописи и романтической приподнятости лирического слова. Эти качества уже отчетливо проявились в написанной Катаевым в 1927 году повести "Сердце", давшей название его первой книге!
   Появление "Сердца" в литературе было событием знаменательным. Повесть была справедливо воспринята как произведение и полемическое по отношению к некоторым явлениям текущей литературы, и прозорливое по отношению к некоторым тенденциям развития самой исторической действительности. В то же время оно очень полно выразило самобытную индивидуальность молодого писателя.
   Само название повести и первой книги Ивана Катаева уже было полемическим. Оно открыто выражало стремление писателя показать героя современности как личность цельную и сложную, полную сердечного устремления к бескорыстному служению людям, своим современникам, человека, верящего в их счастливое будущее, но и с тревогой следящего за прямолинейностью их решений. Главный герой повести и люди, которым он служит, разделены в представлении Катаева только степенью сознательной ответственности перед будущим. Образ тонко думающего и чувствующего Журавлева, открытого воем радостям и горестям человеческого бытия, способного и на непримиримую решительность в одних случаях, и на мучительные сомнения в других, ошибающегося и признающего свои ошибки, готового оказать людям помощь и самого нуждающегося в ней, -- этот образ противостоял отвлеченно-романтическим и литературно-умозрительным представлениям некоторых писателей 20-х годов о непонятном им новом типе человека. Иван Катаев хорошо его понимал, собственно говоря, он сам был человеком такого типа, и он взялся представить его образ объемно и защитить его жизненную позицию анализом его внутренних побуждений.
   Автор "Сердца" показал своего Журавлева и в суете хозяйственной работы, и в отношениях с друзьями, и в семейном быту, и в скрытых от глаз размышлениях о природе, любви, искусстве, истории. В советской литературе появился живой образ человека переходной эпохи, психология которого целиком обусловлена лучшими традициями русской демократической интеллигенции предреволюционных лет, а все помыслы и усилия обращены на решения сугубо практических дел и проблем современности.
   Сравнивая "Сердце" с самыми заметными явлениями прозы 20-х годов -- с "Тихим Доном" Шолохова, "Разгромом" Фадеева, с "Завистью" Олеши, с "Братьями" Федина, А. В. Луначарский в 1929 году писал: "Большое впечатление своей задушевностью, сливающейся с исключительным искусством рассказывать, произвел на меня небольшой роман Ивана Катаева "Сердце", характеризующий некоторую скромную, но в высшей степени дельную часть нашей интеллигенции".
   Критикой 20-х годов было замечено, что в "Сердце" конкретное знание писателем обыденности современной действительности счастливо сочеталось с культурой аналитического мышления и склонностью к глубоким историческим и философским обобщениям, идущим от классических традиций русской литературы.
   Впоследствии В. Я. Канторович, человек из того же "поколения", что и Иван Катаев, знавший его по работе в журнале "Наши достижения", в своих воспоминаниях о писателе очень точно определил одну характернейшую черту его мировосприятия и таланта: "У Катаева, -- писал он, -- был особый дар или... особенность мышления. О чем бы ни шла речь, какую бы проблему ни решали присутствующие, -- пусть даже хозяйственную, экономическую, Катаев поднимал спор на уровень этических представлений века". Уровень этот был очень высокий, а дар этот был присущ художественному творчеству Ивана Катаева еще в большей мере, чем его выступлениям как общественного деятеля. Он передал его и своему герою, скромному Журавлеву, занятому самой будничной работой советского кооператора эпохи нэпа, но видящему в ней великий смысл для страны и высокую поэзию для себя.
   "О, мы, победители страшных лет, знаем, как это важно. Сначала это -- вдосталь, по горло, всем, потом -- остальное. Доброта, изящество мысли, искусство вырастут сами, расцветут. Я понимаю: они еще важнее, но для них нужно изобилие, чтобы человек не заглядывал другому в рот и не думал: "Сукин сын, ты проглатываешь, лучше бы мне проглотить", -- так объясняет Журавлев собственную влюбленность в свою суетливо-будничную работу, громадность своих гуманистических надежд. "Мне потому нравится это дело, -- признается Журавлев, -- что пользу от него можно пощупать, погладить, она осязаема. В Губплане и даже на заводе мне было не так весело: там все-таки дальше от живой человеческой радости... Мне же нужен миллион улыбок -- самых глупых, самых ребяческих, самых эгоистических. И вот теперь это есть у меня".
   Живая человеческая радость... По твердому убеждению, по горячей вере и самого Ивана Катаева, и его Журавлева, за это они и сражались на фронтах гражданской войны.
   Современный читатель, вероятно, обратит внимание на приподнятую праздничность настроения и словаря, которая сопровождает самые прозаические дела и события и некоторых произведениях Ивана Катаева. Может быть, она сегодня покажется иногда даже несколько излишней, нарочитой, искусственно нагнетенной: "Улица опьянена торопливыми звонами утра. Трамваи запевают после остановок свою скрежещущую песню, потом -- все тоньше и тише, и уносят людей прямо в счастье... Я покупаю "Рабочую газету"... Удивительно хорошо устроено: кто-то где-то для нас хлопочет, и утром, заново ощутив свое тело, свою жизнь, мы можем еще ощутить бессонную жизнь страны, всего огромного мира! Не по заслугам хорошо..." "...Так мне гордо и весело, что я человек и такого времени". Это -- из мыслей Журавлева. "Волнение и восторженная нежность" переполняют его при взгляде на мир. И у самого Ивана Катаева словарь "приветливый", праздничный, в нем господствуют такие слова, как "веселье", "доброта", "любовь", "ласка", "доверие", "радость", "счастье". Некоторую нарочитость в таком подборе слов нельзя не принять во внимание. Ей есть объяснение: борец, идеолог и теоретик, Иван Катаев отстаивал в 20-е годы непосредственность и органичность как главные свойства истинно художественного творчества, но сам при этом в высшей степени сознательно относился к каждому своему слову, угадывая его звучание во времени, а полагал он главной своей миссией писателя -- поэтизацию гуманистических идеалов революции. Отсюда и словесный отбор.
   Сегодня кажется, что Иван Катаев иногда был склонен слишком щедро наделять своих сограждан и соплеменников прекрасными душевными качествами. Это потому, что он торопил время, мысленно приближал осуществление самых высоких надежд своего поколения. Но в то же время позиции Катаева был чужд наивный максимализм, смешно чванство ограниченных выскочек и особенно враждебен жесткий рационалистический догматизм, свойственный многим его современникам.
   В смысле непримиримости ко всем этим явлениям нравственного чувства Ивана Катаева очень показателен его рассказ "Жена" (1927) . Образ главного героя рассказа, преуспевающего и жалкого в своем всегдашнем тупом самодовольстве Стригунова, почти сатиричен, а в то же время и эта фигура помещена в атмосферу высокого поэтического чувства, сопровождающего у писателя его острое ощущение движения истории. Он всегда его ищет и видит в судьбах людей, в их характерах, в картинах родного города. Мы уже говорили о том, как Иван Катаев понимал и умел показать в образах, что возвышенное и прекрасное вырастает из почвы обыденного, настоящее не отделено от прошлого китайской стеной, а высота цели от чистоты метода ее достижения. И в построении повестей и рассказов Ивана Катаева сказывается и выражается именно такая зрелая диалектика живой жизни.
   Возвращаясь к повести "Сердце", обратим внимание, что хотя внутренний мир Журавлева чист и светел, но высокая патетика его романтической души помещена в сферу действительности и прозаической, и драматически напряженной. Журавлеву приходится сталкиваться не только с гнилыми арбузами в магазине, со скандальной очередью, с худыми подметками, но и с более сложными проблемами нравственного порядка. Они наступают на пего как из прошлого, со стороны людей откровенно враждебной ему идеологии и психологии, так и из будущего, со стороны его сына, смышленого пионера Юрки. Упрощенно-прямолинейное мышление сына, его рациональная логика, не обогащенная историческим опытом и гуманизмом самого Журавлева, приводит течение рассказа к драматическому финалу. Самоубийство бывшего домохозяина, напуганного Юркиной угрозой возможного выселения из квартиры, -- человека злобного и грязного, но не преступника и потому имеющего право, как каждый человек, на свою "драгоценную жизнь" -- ускоряет гибель больного Журавлева. "Нельзя же жить, когда сердце оторвалось и болтается на ниточке!" Для героя Ивана Катаева невыносима бессмысленная гибель человека, нелепа несоразмерность цены человеческой жизни и мелких житейских соображений и недоразумений. Этой смерти могло не быть. Не должно было быть. А раз случилось непоправимое, отвечает за него Журавлев. Всей своей жизнью.
   Такое сопряжение восторженной веры героев Ивана Катаева в будущее с драматизмом реальных обстоятельств, в которых они оказываются, придают произведениям писателя убедительную историческую конкретность и глубокую прозорливость.
   Через все рассказы и повести Ивана Катаева проходят постоянным поэтическим мотивом воспоминания об эпохе гражданской войны. В "Поэте" (1928) эти старые впечатления оживают непосредственней и полней, чем где бы то ни было. Здесь время и люди гражданской войны оказались необыкновенно просто и интимно приближенными к нам. Иван Катаев пишет о них без всякой выспренности, очень точно и откровенно, как очевидец и соучастник событий, как человек общей с ними судьбы. И снова герои его предстают перед нами одновременно и одержимыми романтиками, какими делали их высокие идеалы, ими исповедуемые, и простыми смертными, какими создала их природа, людьми, обреченными жесткими условиями существования на страдания. Мечты и болезнь, любовь и похоть, стихи и пшено, сложные отношения между собой и общая судьба -- все это предстает в повести в замечательной цельности и единстве.
   На первом плане -- нелепо трогательная фигура "пролетарского поэта" Гулевича, поразившего воображение юного героя повести. Надо думать, что Ивану Катаеву приходилось видеть в своих пролеткультовских "учителях" черты, свойственные Гулевичу, и он собрал их воедино в этом образе, ставшем выразительным памятником интеллигенту-мечтателю эпохи "военного коммунизма".
   Гулевич, как и многие другие бойцы, погибнет от тифа в грязном весеннем Луганске накануне победоносного наступления 8-й армии. В тот час, когда поэт умирает в больнице, семнадцатилетний герой повести, разогревшись в тепле бани, представляет в полудреме, как все они, усталые, вшивые, голодные, встречаются в счастливом будущем на берегу южного моря: "Ведь будет же все это! -- заклинает мальчик. -- Господи, будет! Юг -- и море, и пальмы, и горы! Ведь кончится же когда-нибудь все здешнее, страшное. Все, все поедем дальше, никогда не расстанемся, будем всю жизнь работать вместе, будем отдыхать у раскрытого окошка, песни петь по вечерам..."
   Это писалось в ту пору жизни Ивана Катаева, когда и песни часто пелись вокруг него, и дружеская поддержка ощущалась им в полную силу, когда первые литературные удачи, кипучая деятельность -- вся полнота счастливой зрелости захлестывала автора этих слов. И со свойственными Ивану Катаеву совестливостью, благодарной памятью к прошлому, знанием ценности каждой неповторимой человеческой личности он писал о тех, кто не дожил до мирных дней, стремясь сохранить и восстановить во всей живой выразительности черты людей ушедшей эпохи.
   В те годы в литературе довольно часто встречался этот мотив -- память о жертвах гражданской войны и южный берег моря как воплощение благополучия, построенного на этих жертвах. Чаще всего этот мотив звучал именно так -- противопоставление высокой героики революции и пошлой нэповской действительности. Иван Катаев при полной объективности нарисованной здесь картины военного быта и характеров, созданных эпохой, как всегда, внутренне полемичен: у него начисто нет подобного противопоставления. Спор о непременной жертвенности как принципе мировоззрения и о праве каждого человека на счастье, во имя которого и идет борьба, остается неразрешимой дилеммой в разговорах двух героев повести -- поэта и мальчика. Это один из центральных ее идейных моментов. Столкновение сумрачного аскетизма и бездумной веры в беспримесное, само собой разумеющееся и скорое счастье предстает в повести знаменательной и наивной чертой мышления героев ушедшей эпохи. Для самого же автора вынужденная жертвенность и законная потребность счастья находятся в нерасторжимом и постоянном взаимодействии, как вообще поэзия и проза человеческого существования: в данном случае поэзия высочайшей человеческой мечты о всеобщем братстве и жестокая неотвратимость физических лишений.
   "...И по утрам перед нами, в туманном далеке, как невозможное видение, как высшая, никогда не приближаемая мечта, возникали розовеющие ледяные вершины великого хребта.
   Неуклюже зашевелился, загрохотал фургонами, грянул паровозными гудками тяжелый штабарм и медленно выполз из Луганска, навсегда покидая засоренные бумажными обрывками дома, темные, беспамятные дни и неподвижные могилы" -- так кончается повесть "Поэт". Между двумя полюсами человеческого существования -- высокой мечтой и бессчетными могилами -- течет неиссякаемый и противоречивый поток жизни, полноту которого так глубоко ощущал Иван Катаев.
   Он не хотел и не умел упрощать события и явления, свидетелем которых ему привелось стать, а были они драматичны. В суровое и тревожное время писался рассказ "Молоко" (1930): в стране проводилась сплошная коллективизация. Иван Катаев стремился по-своему, не спрямляя путей к пониманию сложностей процессов, передать антагонизм социальных сил и запутанность человеческих страстей, влияющих на эти общие, далеко еще не завершенные процессы.
   Для недавнего сотрудника журнала "Город и деревня" особенно близки были проблемы кооперативного хозяйства. Они интересовали его и своим будничным конкретным содержанием (как убедить людей в преимуществах кооперации, как вовлечь их в нее, как руководить их организацией, охраняя интересы беднейшего крестьянства?), они волновали его и теми общими высокими надеждами, которые он с ними связывал, пытаясь в 20-е годы угадать будущее своей страны. Ведь угадать его было не так просто, готовых решений не было, будущее создавалось в спорах, в поисках и борьбе. Отказаться сразу от некоторых даже наивных надежд, -- наивных с сегодняшней точки зрения, с точки зрения действительного хода истории, оставшегося позади, -- было непросто, нелегко. Например, от расчета на возможность создания высококультурного налаженного индивидуального хозяйства крестьянина, опирающегося на централизованную потребительскую кооперацию. Ведь эти надежды и расчеты заключали в себе не только столкнувшееся с жестокостью классового антагонизма прекраснодушие, в котором и кается герой рассказа "Молоко", ласковый и доверчивый кооператор по прозванию Телочка. Эти надежды содержали в себе и глубокое понимание, что крестьянствоваиие сродни поэзии, что его удача предполагает и определенный дар, и высокую культуру землепользования, что кроме экономических и социологических выкладок за ним стоит и органическая близость земледельца к природе, его искусство проникновения в нее, согласования своей пользы с ее законами.
   Потому-то старик Нилов, баптист, глава громадной дружной семьи и владелец прекрасного, слаженного как здоровый организм хозяйства, обнаруживший в конце концов и свою собственническую, жадную сущность, и свою человеческую уязвимость, сначала предстает перед читателем в нимбе розовых седин, пронизанных солнцем, в окружении сияющей листвы и золотых пчел, -- почти как бог Саваоф, во всяком случае как некое мифологическое воплощение прекрасной близости человека к природе, сре ди которой он существует, к земле, на которой он с любовью трудится. В гимне Нилова молоку безошибочно слышится голос самого писателя. Но как сложно сочетается в самом старом крестьянине его глубокая любовь к земле с корыстью, с собственническими инстинктами!
   И весь причудливый рассказ простодушного кооператора, где как-то странно неожиданно врываются в сугубо экономические и политические заботы и споры и молодая страсть, и загадочная женская красота, и национальные предрассудки, и безрассудное злодейство, -- этот причудливый сюжет служит тому, чтобы показать неразгаданную сложность и единство мира, где все переплелось и нелегко распутывается. И портреты, и быт, и пейзаж в этом рассказе пластичны и живописны, а стиль повествования по характерности живой разговорной интонации напоминает Лескова. Но конечным итогом рассказа звучит лирическое признание героя в его смятении перед сложнейшими проблемами времени, которые предстояло решать его поколению. Мужественность этого искреннего признания трогает до сих пор: "Боже ты мой! Как еще все смутно, растерто и слитно вокруг! Нигде не найдешь резких границ и точных линий... Не поймешь ни конца, ни начала, -- все течет, переливается, плещет, и тонут в этом жадном потоке отдельные судьбы, заслуги и вины, и влачит их поток в незнаемую даль... Не в этом ли вечном течении победа жизни? Должно быть, так. А все-таки страшновато и зябко на душе".
   Чувство личной причастности за все происходившее и происходящее в стране, потребность все знать, все видеть самому, все не раз проверить и заставило в 30-е годы Ивана Катаева, художника-реалиста и высокого лирика философского склада, очень много ездить по стране и писать очерки. В работе очеркиста Катаев видел неотложную необходимость времени, он не считал возможным на кого-нибудь ее перекладывать и к тому же не ставил непроходимой границы между своими очерками и рассказами.
   В 1930 году он писал на страницах "Литературной газеты": "Публицистическое освоение современного... материала я считаю наиболее срочным, безотлагательным делом. Грандиозные и стремительные процессы эпохи хочется, прежде всего, обдумать. Полновесное художественное изображение может по необходимости и поотстать. Писатель, особенно обладающий кое-каким журналистским опытом, должен участвовать в прямом публицистическом осознании событий времени. Зрительные представления в этой моей работе призваны играть лишь вспомогательную роль; рисунок идеи лишь слегка тропут пастелью образного. Я отнюдь не считаю такой метод универсальным и пригодным для всех, думаю, однако, что при удаче такая попытка может хоть в малой степени пойти на пользу нашему художеству, очень небогатому мыслью, и нашей публицистике, крайне скудной выразительными средствами". Мы слышим здесь полемический голос идеолога искусства, не только искавшего на практике новые литературные формы, адекватные в его представлении задачам времени, но и теоретически обосновавшего эти поиски, сознательно предлагавшего свои эстетические программы.
   Конкретность внимательного и непредвзятого наблюдения над живыми и потому подвижными процессами действительности и открытая публицистичность сознательных выводов, выраженная в искреннем и патетическом слове, -- непременное сочетание, присущее всей прозе Ивана Катаева. Настолько непременное, что иногда трудно провести резкую грань между его повестями и рассказами и его очерками.
   Что такое его "Хамовники", это лирико-публицистическое вступление к ненаписанной повести (1932 -- 1934), эта философско-поэтическая концентрация катаевского мировосприятия, в котором история и современность предстают в их непрерывной цельности, где прошлое зримо переливается в настоящее, а настоящее в будущее, но и в дали прошлых лет явственно уже угадываются поэтом черты настоящего?
   В "Хамовниках", где среди запечатленных взволнованной рукой писателя старых камней Москвы возникают тени "великих старцев" -- Толстого и Кропоткина, особенно прямо выразилась свойственная Ивану Катаеву историчность мышления и его представление о старом городе, -- а таким городом для него была прежде всего Москва, -- как о живом организме, порожденном длительной эволюцией, впитавшем в каждый свой камень дух отечественной истории. Неотделимой клеткой и мыслящим рупором этого подвижного громадного организма всегда ощущал себя Иван Катаев.
   И все-таки граница между большинством "деловых" очерков Ивана Катаева и его художественной прозой есть, и определяет ее степень художественного вымысла. В конечном счете этот дар обобщающего вымысла и отличает художество от публицистики, образное мышление от научного, фактографическое запечатление даже самого типичного случая от синтетического соединения ряда явлений в одно, вобравшее в себя множество типичных случаев. И судьба произведений самого Ивана Катаева -- лучшее тому подтверждение. Многие его очерки остались лишь ярким и характерным свидетельством истории, ее фактов и порожденных ею человеческих чувств и мыслей. В то же время лучшие из его повестей и рассказов -- "Сердце", "Поэт", "Молоко", "Ленинградское шоссе" -- продолжают свою непосредственную жизнь в душах новых и новых поколений читателей, по-своему воспринимающих их образы, сообразующих эти образы со своими мыслями и чувствами, со всем своим жизненным опытом, далеко ушедшим во времени от того, что довелось видеть и знать Ивану Катаеву: ведь при встрече читателя с художественным произведением прошлого всегда происходит взаимообогащающий обмен историческим опытом поколений.
   Показательно, что повесть "Встреча" (1935), продолжающая в творчестве писателя тему преобразующейся деревни, сложность ее нового пути, тему, начатую в "Молоке", будет написана тол^ю после того, как Катаев-публицист снова и снова изучит многоаспектные проблемы, стоящие перед крестьянством на этом пути. И сначала он издаст книгу "деревенских", как сказали бы сейчас, очерков "Движение" -- очерков о коллективизации. И только после множества эмпирических наблюдений и глубоких размышлений о случившемся сочтет он себя вправе перейти к художественному их обобщению.
   Основой сюжета этой повести станет рассказ о крутом переломе в жизни одного из знаменитых в начале 30-х годов "двадцатипятитысячников", инженера, посланного партией из города в деревню, чтобы возглавить работу колхоза. Но реалистическая глубина изображения, человечность и поэзия сосредоточены в повести не столько на фигуре инженера Калманова, сколько на судьбе деревенского бедняка Киргохи Битого-поротого. Рассказ о том, как в последнем человеке деревни Онучино постепенно, с трудом пробуждается надежда и достоинство, наполнен точными и трогательными штрихами деревенского быта и психологии. При этом и здесь Иван Катаев остается и точным реалистом-бытописателем, и лириком, мыслящим широкими философско-социологическими категориями, и мыслителем, озабоченным судьбой миллионов человеческих личностей, одухотворенным надеждой, что и они приобщатся к высокой культуре, накопленной веками человеческого труда, но доступной еще немногим. "Скорей, " Корей научить, пока длятся их жизни", -- мечтает Кидманов. У Ивана Катаева никогда нет разрыва между мечтой о всеобщем счастье и любовной заботой о каждом отдельном человеке.
   Но наиболее полно, цельно и художественно органично, на мой взгляд, все аспекты катаевского мировосприятия и его писательского таланта выразились в рассказе 1932 года "Ленинградское шоссе". Этот рассказ о похоронах старика отца съехавшимися в родное нищее и гнилое гнездо детьми по праву можно отнести к числу классических произведений советской прозы. Живучесть и емкость подобного простого сюжета в наше время продемонстрировал В. Распутин в "Последнем сроке". Соотнести эти два замечательных произведения советской прозы и вывести некоторые особенности ее исторического движения на этих примерах -- заманчивая задача для исследователей литературы. Точное, честное поэтическое свидетельство Ивана Катаева о времени, когда он создавал "Ленинградское шоссе", о первомайско-пасхальных днях 1932 года, в которые и происходят его простые события, -- это поэтическое свидетельство обладает качествами высокого реализма. Плотная насыщенность рассказа психологической, бытовой, исторической, живописной правдой дает этому рассказу особую силу воздействия на читателя: он начинает думать о его героях как о живых людях, он начинает видеть не только их нищее, трудное, общее прошлое, но и представлять их возможное будущее -- такое, вероятно, разное, такое, возможно, драматичное. На этот путь размышлений толкает читателя весь поэтический строй рассказа. Именно в "Ленинградском шоссе" писателю удалось достичь постоянно искомого им гармоничного единства в изображении отдельных судеб современников и общего движения истории. "С той крайней и щемящей силой, с какой только могут дома и улицы подступать к сердцу чувством непрерывного скольжения времени, -- рассказывает автор "Ленинградского шоссе", -- эта часть города, вытянувшаяся вдоль дороги к второй столице, обуревала дыханием минувшего". Следя за сменой примет знакомого ландшафта -- Петровский дворец, ставший военной академией, Ходынское поле, превратившееся в аэродром, еще строящийся стадион "Динамо", еще стоящая на прежнем месте у Белорусского вокзала Триумфальная арка и, наконец, итог этого прямого как стрела пути, устремленного к центру столицы, -- "пирамидальная гробница с двумя часовыми у входа", писатель направляет свое воображение от прошлого в будущее. Он пытается его угадать и в чертах лиц членов семьи Пантелеевых, так точно выражающих своими жизнями исторический путь российского пролетариата.
   Честнейший реалист, внимательный наблюдатель-социолог, Иван Катаев при всей простоте сюжета рассказа глубоко выявляет еле заметные, но уже чреватые сложными последствиями противоречия внутри одной семьи. Тяжелый образ смерти и светящийся образ весны -- равно реальные, равно неотменимые в своем естественном взаимодействии, являют в рассказе некое поэтическое равновесие между грубыми силами косности и инерции и нежными, легкими, стремительными силами рождения, движения, обновления. Для романтика 30-х годов именно в таком соотношении представала диалектика жизни и истории: несмотря на трезвое прозрение опасных их тенденций, писатель верит, что вместе с тяжелым мертвым телом и неуклюжим гробом отца Пантелеевы хоронят темное наследие прошлого, а остается с ними, возьмет верх, разовьется и расцветет все то красивое и светлое, что воплотилось в лице матери. Это она хранила семью своим "крылом при всех разрушительных переменах", это она растила и питала детей, учила их "честности и доброте". И конечно, непременно победит доброе. Как может быть иначе?
   "Ленинградское шоссе", как мне кажется, очевиднее всего свидетельствует о том, какие возможности были заложены в таланте этого автора -- и мыслительные, и изобразительные. Они не осуществились в полной мере.
   Последним произведением Ивана Катаева был рассказ "Под чистыми звездами", оконченный писателем в начале 1937 года. В основу его легли впечатления от поездок по Алтаю. В портретах молодых алтайских колхозников писатель выразил свой идеал человека нового общества. В рассказе изображен мир сильных, красивых и равных между собой людей, занятых общей веселой работой в окружении прекрасной первозданной природы. У этих людей есть свои сложные проблемы, но люди эти свободны от пошлости, унижений и жестокости. Под чистыми звездами такого мира хотел жить Иван Катаев.
   Писатель не написал всех книг, которые задумал и мог бы написать. Но то, что он успел сделать, сохранило смысл и честного свидетельства о прошлом, и неумирающей, не имеющей временных границ поэзии. Книги писателя издаются, читаются, изучаются. Имя Ивана Катаева занимает свое, прочное, никем не отменимое и не заменимое место в нашей литературе. Наш рассказ о писателе хочется кончить его собственными словами из очерка "Бессмертие", посвященного скромному слесарю с нефтяных приисков: "...Так пускай же помнят его, крепче помнят -- дети, внуки, товарищи, народ!"
  

-----------------------------------------------------------------

   Источник текста: Сердце. Повести и рассказы / Иван Катаев; Предисл. Е. Стариковой, с. 5-21. -- М: Сов. Россия, 1980. -- 397 с.; портр.; 21 см.
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru