Катков Михаил Никифорович
Значение Карамзина для России

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (По поводу столетия со дня его рождения)

М.Н. Катков

Значение Карамзина для России
(По поводу столетия со дня его рождения)
Москва, 1 декабря 1866

   Сегодня большой русский праздник. Сегодня ровно сто лет минуло со дня рождения Карамзина. Доброе, честное, славное имя, столько же честное, сколько и славное! Немного имен такого чистого и вместе полного звука. Россия справедливо гордится им, и время не умалит его силы, не убавит его цены.
   Значение Карамзина не исчерпывается его литературными заслугами, как ни важны оне, не исчерпывается даже и великим трудом его жизни, "Историей государства Российского". Карамзин дорог для нас не тем только, что он сделал, но и чем он был. В истории нашего юного образования он представляет собою один из самых привлекательных типов, в котором гармонически сочеталось все, что только может быть сочувственно и дорого для просвещенного и мыслящего русского человека. В нем все пополняется одно другим и нет ничего, что искупалось бы каким-либо печальным недостатком; в нем все поднимает ваше чувство и ничто не роняет его; как бы вы ни подошли к нему и чего бы вы ни затребовали, везде и во всем, много ли, мало ли он даст вам, но нигде он у вас ничего не отнимет, нигде и ни в чем не оскорбит вас. Для наших поколений, посреди брожения умов и сбивчивости направлений, типический образ Карамзина не только привлекателен, но и весьма поучителен.
   Он был русский не только по рождению, но и по чувству; всею жизнию своею и деятельностию, столь плодотворною, принадлежит он России. Но в своем качестве русского он был человек, и ничто человеческое не считал себе чуждым, он был сын всемирной цивилизации. Качество русского и качество европейца не были в нем двумя чуждыми, друг друга не знавшими силами или двумя противными тяготениями; они не только не ссорились в нем, не только не отнимали друг у друга места, но были, как и следует, одною и тою же силой, и он был весь русский в своем европейском качестве, он был весь европеец в своем русском чувстве. Он сходил во глубины нашего прошедшего, из забытых архивов воскресил он для русского народа память его давнего, темного минувшего; но он остался сыном своей эпохи, и корни прошедшего любил он в цвете настоящего. Никто из его сверстников не сделал так много для русской народности, но он не был доктринером какой-либо народной школы. Кто более его любил Россию, кто был ревнивее к ее достоинству, величию и чести? В ком чаще и сильнее горело святое пламя патриотизма? И, однако, никто из современных ему деятелей не был более его предметом слепой вражды доктринеров народности, полагавших ее силу в скованных ими самими шаропихах и мокроступах? В нем жило на все отзывавшееся поэтическое чувство, и в то же время он был высоко одарен здравым смыслом действительности, и воображение мирилось в нем с ясностию трезвого разума. В век вольнодумства и отрицания он был христианин, искренно и глубоко убежденный, но религиозное чувство было свободно в нем от фанатизма и нетерпимости, и он умел отличать существенное от случайного, внутреннее от внешнего. Человек светского образования, он являет собою поучительный пример постоянного, упорного и усидчивого труда; не будучи ученым ни по приготовлению, ни по призванию, он в себе являет нам образец исследователя, который не останавливается пред трудностям, и это в то время, когда дело науки в России было еще так скудно и слабо. Он был писатель, доводивший свое выражение до классической оконченности. Он был политическим деятелем, хотя и не находился на официальных поприщах государственной службы. Несмотря на то что его время представляло мало условий для политического образования, он обладал удивительно зрелым политическим умом, который он воспитал и укрепил своими историческими изучениями. Он не был придворным, но находился в самых близких, можно сказать дружеских, отношениях к членам царской семьи и к самому государю, который с ним переписывался. Его переписка с императором Александром Павловичем, императрицею Елизаветой Алексеевною и великою княгинею Екатериною Павловною исполнена удивительной искренности, простоты и человечности. И, конечно, из числа людей, самых приближенных к императору, никто не был предан ему более Карамзина, но никакого раболепства ни в действиях, ни в словах его. Чувство подданного в Карамзине, этом светлом представителе нашей народности, не было чувством раба. Благоговея пред святынею верховной власти, глубоко чувствуя и ясно разумея силу семейных, общественных и государственных уставов, Карамзин представляет собою образец характера в высокой степени независимого и благородного. Он разумел всю цену порядка, но точно так же понимал он и цену свободы, и одно понимал в другом. Никто более его не был чужд того поверхностного и пошлого либерализма, который служит верным признаком умственной незрелости людей и политической незрелости обществ; зато и никто более его не обладал тем святым инстинктом свободы, без которого человек не может иметь никакого нравственного достоинства. Независимость его характера восходила до гражданского мужества. "Государь, - сказал он однажды Александру I после горячего объяснения, касавшегося самых важных для России вопросов, - вы слишком самолюбивы... Я ничего не боюсь. Мы все равны пред Богом. Что сказал я вам, то сказал бы я и вашему родителю... Государь, я презираю либералистов минуты: я люблю лишь ту свободу, которую никакой деспот отнять у меня не может". Почтим в этих словах гражданское мужество подданного, но почтим точно так же и великодушную, поистине царскую терпимость того, кому подобные слова могли быть смело сказаны. Император Александр I даже не изменился к Карамзину после такого горячего объяснения. Карамзин записал для своих детей: "Благоволение Александра ко мне не изменилось; в течение шести лет мы имели несколько подобных бесед о разных важных предметах; я был всегда чистосердечен, он был всегда терпелив, кроток, любезен". Суждения Карамзина о вещах и людях его времени, быть может, не всегда были справедливы и верны, но всегда вытекали из самых лучших побуждений, всегда были добросовестны и честны...
   Нынешнее царствование есть время великих русских юбилеев. В течение пяти лет пришлись три юбилея. Первый и самый великий был праздник тысячелетнего государственного бытия нашего отечества. Когда довелось России справлять это торжество? Оно пришлось в 1862 году, а в 1861, февраля 19-го, совершилось событие, которому вся русская история представляет не много равных. Какое знаменательное совпадение! Что значило бы праздновать тысячелетие Русского государства, если б этому празднику не предшествовал манифест 1861 года? Этот великий акт достойно заключил прошедшее, и только он мог стать началом грядущего, только этот акт мог положить действительную черту между старым и новым, только он был способен открыть возможность тех преобразований, которые на глазах наших, к радости и счастию живущих поколений, воссоздают и обновляют Россию.
   В 1865 году вес русское образованное общество творило поминки по человеке, который приобрел бессмертное значение в истории русского образования. Мы творили поминки по архангельском рыбаке, который, влекомый чудесною силой, бросил сети своего отца и пешком пришел в Москву учиться в Спасском греко-латинском училище. Сто лет совершилось со дня его кончины, и нельзя было не помянуть словом чести и хвалы этого первого насадителя науки на русской почве. И опять какое совпадение! Случилось это именно в ту пору, когда после многих колебаний, уклонений, ошибок и печальных небрежений возник во всей силе вопрос об основаниях учебного дела в нашем отечестве и был впервые разрешен в духе истинной науки. Не удивительно ли это? Никто не подготовлял Ломоносовского юбилея к этому времени, и никто не подготовлял этого времени к Ломоносовскому юбилею; но он как нарочно пришелся в это время, как нарочно был поднят вопрос о преобразовании наших школ для того, чтобы почтить столетний юбилей первоначальника русской науки, который так страдал и болел за дело просвещения в России.
   И вот теперь празднуем мы столетний юбилей Карамзина. Заслугам его как писателя и как историографа уже давно отдана была должная справедливость. Еще при жизни своей стяжал он обильную дань общественной хвалы и признательности. Только одно чувство унес он в могилу неудовлетворенным, только одна его заслуга не только не была оценена, но и не могла быть понята в его время, только одна идея, которую он глубоко питал в своем русском сердце и которая так могущественно властвовала над его русским умом, осталась без исполнения и была для него только источником благородных гражданских страданий. С своим горячим патриотическим чувством, с своим возвышенным просвещенным умом, Карамзин понимал как никто в его время на Руси все значение национальной политики в делах государственных. Никто в его время не понимал, что значит государственное единство и какая это святыня для народов и их правителей. Как тонко, проницательно и глубоко было в нем это чувство! Когда при вступлении на престол императора Николая Павловича написанный им по этому случаю проект манифеста был переделан Сперанским, Карамзин заметил, как под рукой этого менее, чем он, разборчивого человека русский народ, которому являл себя русский государь при вступлении своем на престол, превратился в многие народы, а Россия в государство, подобное Австрии; Карамзин был оскорблен в чувстве своего национального достоинства и в своем политическом смысле. Он видел всю пагубу антинациональной политики, которая господствовала у нас, особенно в первую четверть нынешнего столетия; он с трепетом видел, как близка была Россия к самым тяжким испытаниям, которые могли подвергнуть опасности ее существование. Карамзин не мог молчать: он протестовал горячим и вместе столь мудрым словом убеждения. Но время было неблагоприятное для идей и настояний национальной политики. Виной тому были не столько люди, сколько господствовавшее недоразумение, освободиться от которого люди не всегда бывают властны. Карамзин умер, не дождавшись национальной политики в России; но Провидению было угодно, чтобы праздник столетней годовщины его рождения именно пришелся в то время, когда над Россией взошло новое солнце, когда государственное единство, понятое во всей своей глубине и силе, стало догматом правительственной мудрости и крепким убеждением всех честных граждан, когда Русское государство признало себя во всей силе русским, когда русская верховная власть признала себя единственно русскою и когда начала национальной политики с каждым днем заявляют свою силу и в понятиях, и в делах. Не замечательно ли и это совпадение, не знаменательно ли и то обстоятельство, что столетний юбилей Карамзина пришелся в нынешнее царствование, которому суждено приобрести славу политики столько же национальной, сколько и просвещенной, столько же охранительной, сколько и либеральной? Чтоб оценить всю силу этого знаменательного совпадения, чтобы самым достойным образом почтить память Карамзина и самым достойным образом напомнить нынешним поколениям его нравственный облик, мы поступим всего лучше, если дадим говорить ему самому. Приводим вслед за сим знаменитое, писанное Карамзиным в 1819 году "Мнение русского гражданина" по поводу польского вопроса, который тогда висел над Россией, грозя ей большею, чем когда-либо, опасностию.
   Государь! В волнении души моей, любящей Отечество и Вас, спешу, после нашего разговора, излить на бумагу некоторые мысли, не думая ни о красноречии, ни о строгом логическом порядке. Как мы говорим с Богом и совестию, хочу говорить с Вами.

Вы думаете восстановить Польшу в ее целости, действуя как христианин, благотворя врагам. Государь! Вера христианская есть тайный союз человеческого сердца с Богом; есть внутренне неизглаголанное, небесное чувство; она выше земли и мира; выше всех законов - физических, гражданских, государственных -- но их не отменяет. Солнце течет и ныне по тем же законам, по коим текло до явления Христа-Спасителя; так и гражданские общества не переменили своих коренных уставов; все осталось, как было на земле и как иначе быть не может; только возвысилась душа в ее сокровенностях, утвердилась в невидимых связях с Божеством, с своим вечным, истинным Отечеством, которое вне материи, вне пространства и времени. Мы сблизились с небом в чувствах, но действуем на земле, как и прежде действовали. Несмь от мира сего, сказал Христос; а граждане и государства в сем мире. Христос велит любить врагов: любовь есть чувство; но Он не запретил судьям осуждать злодеев, не запретил воинам оборонять государства. Вы -- христианин, но Вы истребили полки Наполеоновы в России, как греки-язычники истребляли персов на полях Эллады; Вы исполняли закон государственный, который не принадлежит к религии, но также дан Богом: закон естественной обороны, необходимый для существования всех земных тварей и гражданских обществ. Как христианин, любите своих личных врагов; но Бог дал Вам царство и вместе с ним обязанность исключительно заниматься благом оного. Как человек по чувствам души, озаренной светом христианства, Вы можете быть выше Марка Аврелия, но как Царь Вы то же, что он. Евангелие молчит о политике; не дает новой: или мы, захотев быть христианами-политиками, впадем в противоречия и несообразности. Меня ударят в ланиту: я как христианин должен подставить другую. Неприятель сожжет наш город: впустим ли его мирно в другой, чтоб он также обратил его в пепел? Как мог язычник Марк Аврелий, так может и христианин Александр благотворить врагам государственным, уже побежденным, следуя закону человеколюбия, известному и добродетельным язычникам, но единственно в таком случае, когда сие благотворение не вредно для Отечества. Любите людей, но еще более любите россиян, ибо они и люди и Ваши подданные, дети Вашего сердца.

Вы думаете восстановить древнее Королевство Польское; но сие восстановление согласно ли с законом государственного блага России? Согласно ли с Вашими священными обязанностями, с Вашею любовию к России и к самой справедливости?.. Можете ли с мирною совестию отнять у нас Белоруссию, Литву, Волынию, Подолию, утвержденную собственность России еще до Вашего царствования? Не клянутся ли Государи блюсти целость своих держав? Сии земли уже были Россиею, когда митрополит Платон вручал Вам венец Мономаха, Петра и Екатерины, которую Вы Сами назвали Великою. Скажут ли, что она беззаконно разделила Польшу? Но Вы поступили бы еще беззаконнее, если бы вздумали загладить ее несправедливость разделом самой России. Мы взяли Польшу мечом: вот наше право, коему все государства обязаны бытием своим, ибо все составлены из завоеваний. Екатерина ответствует Богу, ответствует истории за свое дело; но оно сделано, и для Вас уже свято; для Вас Польша есть законное российское владение. Старых крепостей нет в политике: иначе мы долженствовали бы восстановить и Казанское, Астраханское царство, Новгородскую республику, Великое княжество Рязанское и так далее. К тому же и по старым крепостям Белоруссия, Волыния, Подолия вместе с Галициею были некогда коренным достоянием России. Если Вы отдадите их, то у Вас потребуют и Киева, и Чернигова, и Смоленска: ибо они также долго принадлежали враждебной Литве. Или все, или ничего. Доселе нашим государственным правилом было: ни пяди ни врагу, ни другу! Наполеон мог завоевать Россию; но Вы, хотя и Самодержец, не могли договором уступить ему ни одной хижины русской. Таков наш характер и дух государственный. Вы, любя законную свободу гражданскую, уподобите ли Россию бездушной, бессловесной собственности? Будете ли самовольно раздроблять ее на части и дарить ими кого за благо рассудите? Россия, Государь, безмолвна перед Вами; но если бы восстановилась древняя Польша (чего Боже сохрани!) и произвела некогда историка достойного, искреннего, беспристрастного, то он, Государь, осудил бы Ваше великодушие как вредное для Вашего истинного Отечества, доброй, сильной России. Сей историк сказал бы совсем не то, что могут теперь говорить Вам поляки; извиняем их, но Вас бы мы, русские, не извинили, если бы Вы для их рукоплескания ввергнули нас в отчаяние. Государь, ныне славный, великий, любезный! Ответствую Вам головою за сие неминуемое действие целого восстановления Польши. Я слышу русских и знаю их: мы лишились бы не только прекрасных областей, но и любви к Царю; остыли бы душою и к Отечеству, видя оное игралищем самовластного произвола; ослабели бы не только уменьшением государства, но и духом; унизились бы пред другими и пред собою. Не опустел бы, конечно, дворец; Вы и тогда имели бы министров, генералов, но они служили бы не Отечеству, а единственно своим личным выгодам, как наемники, как истинные рабы... А Вы, Государь, гнушаетесь рабством и хотите дать нам свободу!

Одним словом... и Господь Сердцеведец да замкнет смертию уста мои в сию минуту, если говорю Вам не истину... одним словом, восстановление Польши будет падением России, или сыновья наши обагрят своею кровию землю Польскую и снова возьмут штурмом Прагу!

Нет, Государь, никогда поляки не будут нам ни искренними братьями, ни верными союзниками. Теперь они слабы и ничтожны; слабые не любят сильных, а сильные презирают слабых; когда же усилите их, то они захотят независимости, и первым опытом ее будет отступление от России, конечно, не в Ваше царствование, но Вы, Государь, смотрите далее своего века, и если не бессмертны телом, то бессмертны славою! В делах государственных чувство и благодарность безмолвны; а независимость есть главный закон гражданских обществ. Литва, Волыния желают Королевства Польского, но мы желаем единой Империи Российской. Чей голос должен быть слышнее для Вашего сердца? Они в случае войны, впрочем, нимало не вероятной (ибо кому теперь восстать на Россию?) могут изменить нам; тогда накажем измену силою и правом: право всегда имеет особенную силу, а бунт, как беззаконие, отнимает ее. Поляки, законом утвержденные в достоинстве особенного, державного народа, для нас опаснее поляков-россиян.

Государь! Бог дал Вам такую славу и такую державу, что Вам без неблагодарности, без греха христианского и без тщеславия, осуждаемого самою человеческою политикою, нельзя хотеть ничего более, кроме того, чтобы утвердить мир в Европе и благоустройство в России: первый бескорыстным, великодушным посредничеством; второе хорошими законами и еще лучшею управою...
   
   Впервые опубликовано: "Московские Ведомости". 1866. 2 декабря. No 254.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru