В настоящую минуту в Петербурге происходит судебное разбирательство нового дела о пропагандистах. "Новое дело" и разбираемое "в настоящую минуту": но это не есть что-либо, вытекающее из теперешнего настроения умов даже той части русской молодежи, которая по справедливости заслужила упрек в безумии своих стремлений. Это -- отголосок прошлого. Преступная деятельность, о которой идет речь, имела место в период времени с 1872 по 1875 год; с 1876, и особенно в 1877, великая задача, подъятая Россией, наглядно выразившаяся в событиях единения русского народа с его Верховною Властью, очевидность того, какими христианскими, братскими и созидательными идеалами подвигается Русская земля, -- все это должно было отразиться даже на среде фантазирующих недоумков, освежить ее притоком чистого воздуха, отрезвить ее искусственное возбуждение, отвратить от бессмысленных и пагубных начинаний. В минуты, когда вся Россия с умилением следит за плодотворными, жизнь и цивилизацию несущими подвигами своих сынов, когда на полях битв проливается царская кровь вместе с кровью солдата, когда общество дружно смыкается в одном напряжении и уповании, когда празднуется падение Карса и Плевны и близится решение великой, завещанной веками задачи, -- в эти минуты оказавшееся в близком материально, но нравственно столь удаленном от нас прошлом сумасбродное поползновение уничтожить общество, перевернуть вверх дном Россию, расшатать ее государственные основы -- является каким-то архаическим явлением. Вот почему нет надобности особенно останавливаться на этом анахронизме. И само по себе дело, громадное обилием мелких подробностей и числом подсудимых, вне своей уголовной важности лишено серьезного политического значения. По замыслу -- это обычная, нигде на свете не осуществимая, отвергнутая даже "Интернационалкой" дребедень бакунинских учений; по исполнению, как видно из помещенного в "Правительственном Вестнике" обвинительного акта, -- это анархическая проповедь анархии. Пропагандисты "идут в народ", чтобы всю Россию обратить к своей доктрине, и сами разлагаются на десяток несогласных ни в цели, ни в средствах ее достижения кружков. И из каких элементов составлены эти кружки! О подсудимой Андреевой, считающей себя, как засвидетельствовано одною ее запиской, "очень умною", подсудимый Исаак Павловский отзывается, что она "всегда обнаруживала невежество, над которым нельзя было не смеяться". Тот же Павловский говорит о подсудимом Юрьевиче: "Из разговора с ним я убедился, что это чистый вор". Подсудимый Аранзон в письме к Голоушеву жалуется на "шалопайство" всех собратий-деятелей. "Хождение в народ" приводило к обычным результатам этого рода попыток. Все пропагандисты, свидетельствует Аранзон в цитованном уже письме Голоушеву, сетуют "на неплодотворность своей деятельности". "Слушать-то слушают, -- прибавляет он, -- но разговоры остаются разговорами. Глубоко в грудь они не западают: в одно ухо вошло, а в другое вышло". Не везде и слушали: подсудимый Литошенко письменно высказывается, что "шататься совсем не подходящая вещь, ужасное недоверие, и тем больше, чем больше радикальничать". Подсудимая Веревочкина сообщает подсудимому Щиголеву: "Ездила в деревню верстах в двадцати от Уфы, но должна была отказаться от мысли поселиться в ней, потому что меня сочли за колдунью". Одному крестьянину Литошенко передал возмутительную "Сказку о четырех братьях"; тот начал было читать ее, но, "убедившись, что она богопротивная, порешил ее уничтожить и стал изводить на сигарки"...
Впервые опубликовано: "Московские Ведомости". 1877. 9 декабря. No 305.