Lib.ru/Классика: Келлерман Бернгард. Город Анатоль

Бернгард Келлерман

Город Анатоль

Перевод З. А. Вершининой

OCR Niche, 2006

Часть первая

I

Когда молодой инженер Жак Грегор, о котором теперь говорит весь Анатоль, вернулся несколько месяцев назад из-за границы, его прибытие в город никем не было замечено. Он приехал в запыленной коляске со станции Комбез в жаркое послеобеденное время, и жители Анатоля спали еще, как обыкновенно, за закрытыми ставнями. Спал даже кучер на козлах, но лошади сами подвезли экипаж прямехонько к "Траяну". Они могли бы завезти ездока и на другую сторону площади, к подъезду "Рюсси" -- третьеразрядной гостиницы, кишевшей клопами, но они узнавали пассажиров по запаху и не сомневались ни секунды, что этот элегантный приезжий может остановиться только в "Траяне".

Позже рассказывали, что Корошек, хозяин "Траяна", вообще не хотел принимать Жака, потому что в прошлый раз молодой господин Грегор позабыл уплатить по счету. Так вот, Корошек будто бы рассвирепел (всем известно, что с ним это случается) и закричал: "Не надо мне его денег!" Да мало ли чего теперь наговорят в городе! Во всяком случае, вся эта история насчет Корошека -- злостное преувеличение. Жаку просто пришлось подождать несколько минут в вестибюле, вот и всё. Он слышал за матовым стеклом конторки пыхтенье и шепот. Пыхтел Корошек, а Ксавер, лакей, шептал. Но когда Жак нетерпеливо откашлялся, Ксавер немедленно появился в вестибюле, готовый к услугам:

-- Господин Корошек сейчас выйдет.

-- А вот и мы, Ксавер! -- воскликнул Жак со смехом, и его звонкий властный голос прозвучал для Ксавера как труба, так что он даже вздрогнул от испуга. Этот голос перебудит весь сонный "Траян". Он разбудит весь город.

-- Ca va, mon vieux? Still going strong, old boy? [*]

[*] - Как дела, старина? -- французское и английское приветствия.

Ксавер покраснел. Дыханием большого света повеяло на него от бодрого, задорного голоса Жака. Он бросил восхищенный взгляд на элегантный костюм инженера -- голубовато-серый, словно подернутый сизой дымкой. С какой непринужденностью, как самоуверенно развалился этот Грегор на облезлом кожаном диване в вестибюле, -- ну не так ли вот сидят путешественники в больших отелях Вены и Будапешта? Кто же осмелится усомниться в их платежеспособности?

-- Дай мне четвертый номер, как в последний раз, Ксавер! -- крикнул Жак, вытирая пот с лица.

-- Занят, к сожалению. Дама из Бухареста.

-- Дама? Старая, молодая, безобразная, красивая?..

-- Довольно молодая, не красивая, но и не безобразная.

На лестнице Жак вдруг весело рассмеялся.

-- Что это такое с нашим милейшим Корошеком, Ксавер? -- спросил он, остановясь и взглянув на Ксавера. -- Он, кажется, в дурном настроении, а?

-- Это всё из-за тогдашней истории, -- шепнул Ксавер. -- Вы ведь знаете, это мужичьё... они бросились тогда прямо в полицию.

Жак снова рассмеялся. Да, то была веселая прощальная вечеринка. Двадцать одну бутылку вина выпили!

-- Кстати, послушай, Ксавер, барон Янко Стирбей в городе?

-- Да, в городе. Он оставил вам письмо. Я сейчас принесу. Пожалуйте вот сюда, в третий номер. Надеюсь, вы будете довольны, господин Грегор. Багаж я сейчас пришлю.

Ксавер поклонился, по старой привычке быстро скосил глаза на лакированные башмаки Жака. И такого-то гостя хозяин чуть не выпроводил! Прямой способ погубить всё дело, такие гости приезжают не каждый день...

Не успел Ксавер закрыть за собой дверь, как из номера уже раздались звонки, поднявшие на ноги всю гостиницу. Коридорный, весь в пыли, словно над ним только что пронесся самум, притащил багаж. Но едва он ушел, снова раздался резкий звонок. Коридорный еще раз просунул голову в дверь третьего номера. Горничная должна немедленно принести два ведра воды. Да, теперь "Траян" действительно начал просыпаться.

Жак с наслаждением плескался в тазу с холодной водой. Всё сошло гладко, черт возьми! Но что это, однако, стряслось с Корошеком? Вот чудак! Что это он забрал себе в голову? В "Рюсси"? Нет, совершенно невозможно. Это было бы плохое начало. Если бы он остановился в "Рюсси", никто бы ему не дал ни одной кроны взаймы. Он эту дыру хорошо знает. Жак вылил себе на голову туалетную воду из зеленого флакона и стал усердно тереть каштановые кудри.

-- Войдите!

За дверью кто-то запыхтел, в комнату, прижимаясь к стенке, протиснулся Корошек и раскланялся несколько смущенно:

-- С приездом, господин Грегор!

Жак повернул к нему улыбающееся лицо.

-- Очень любезно вы приняли меня, господин Корошек! -- воскликнул он, весело улыбаясь и великодушно прощая. -- Черт возьми, когда я в Берлине появляюсь в "Бристоле", то швейцар -- ростом в два метра -- распахивает двери: "Честь имею, господин Грегор!"

"Берлин, -- бормотал сконфуженный Корошек. -- Берлин, да, да..." -- Он шептал всё это в вырез своего жилета и астматически пыхтел от смущения. Он не смел отойти от двери и положил на край стола два письма, полученные на имя Жака. Корошек был приземист и толст, носил всегда очень широкую одежду; голова у него была необыкновенно длинная, яйцеобразная, волосы -- белесоватые. Человек с плохим зрением мог бы подумать, что Корошек носит на плечах спелую, пожелтевшую дыню. "Да, да", -- Корошек раскаивался, вид у него был озабоченный. От раскаяния он держал свою дыню несколько набок. Запах крепких духов, наполнявший комнату, внушал ему почтение к гостю. Будем надеяться, что молодой господин Грегор не слышал того, что Корошек в конторе сказал Ксаверу. Тогда дело было бы совсем плохо. Во всем виновато его сердце. Только оно. Это от сердца кровь застаивается... А господин Грегор стал еще красивее. Вот таким и должен быть молодой человек: свежий, здоровый, может, несколько дерзкий и легкомысленный... То-то порадовался бы старый господин Грегор, Христиан-Александр. -- И у Корошека -- он был чувствителен -- появились слезы на глазах.

-- Пожалуйста, простите, господин Грегор, -- заблеял он. -- У нас были тогда недоразумения с полицией из-за вашего прощального праздника. Молодые люди выбрасывали бутылки прямо на площадь, и осколки стекла врезались коровам в копыта. Вот наши крестьяне и побежали за полицией... -- Тут Корошек закашлялся и сплюнул в синий носовой платок.

Жак громко рассмеялся.

-- Что за жалкая дыра! -- презрительно воскликнул он, бегло просматривая письма, которые Корошек положил на стол. А, Берлин, "Альвенслебен и К®"! Альвенслебены, должно быть, удивляются, почему они так долго ничего не слышат о нем... Да, загадки жизни, милейшие господа, они непостижимы! А вот это от Янко!..

-- Но послушайте, господин Корошек! Откуда же на площади коровы? Коровы в городе! Ну посудите сами: разве им тут место?

Альвенслебены конечно удивлены, как он и предполагал. "Мы уже три недели не получаем от вас известий... надеемся, что..." Да как могли знать Альвенслебены, что он отправился домой через Париж и приехал только сегодня! А в Париже была Ивонна! И ваш аванс на расходы, милейшие господа Альвенслебены, растаял до последней кроны. Вам нужен отчет?.. Обратитесь в небесную канцелярию... "Мы просим немедленно известить нас, нам необходимы точные сведения".

-- А знаете ли вы, уважаемый господин Корошек, что сделали бы с этими крестьянами в Берлине или Париже, если бы они явились в город со своими коровами? Знаете? Ну?

Корошек не знал. Он беспомощно уставился на Жака выпученными фиалковыми глазами.

-- Их просто-напросто арестовали бы!

Корошек удивился. Он попросил разрешения присесть, -- ох уж эта лестница! -- и спросил:

-- А разве там нет коров? Разве там не пьют молока?

Жак энергично взбивал мыльную пену в чашечке для бритья.

-- Ну разумеется, там пьют молоко, -- ответил он рассеянно, -- но коров там не видно. Я думаю, многие в больших городах совсем забыли, что молоко получается из вымени коровы. Пожалуй, они перестали бы пить молоко, если бы вспомнили, что это продукт животноводства. Скотина -- она всегда скотина, всякие там выделения, да и у скотниц и доярок руки тоже отнюдь не стерильные. Впрочем, теперь уже приготовляют молоко из бобовых растений, из бобов сои. Так-то, уважаемый господин Корошек.

В дверь постучали, вошла горничная с ведром воды. Молоденькая, лет шестнадцати, крестьянская девушка с блестящими ласковыми глазами теленка. Она задрожала от страха, когда Жак взглянул на нее.

-- Господину Грегору нужно два ведра, понятно? -- повторил Корошек приказание Жака. -- А всё-таки это была неприятная история, господин Грегор, с этими коровами. Крестьяне выставили невозможные требования, -- у них ведь нет ни стыда, ни совести. Они грозили судебным процессом. Вы должны понять, господин Грегор, ведь все мы только люди. А затем, -- Корошек сказал это с каким-то подобострастием, -- за вами еще остался маленький должок в сто восемьдесят крон...

Жак принялся намыливать щеки.

-- Я вас просил связаться с моими братьями. Разве они вам не заплатили? -- Жак изобразил на своем лице крайнее удивление.

Корошек замотал головой:

-- Нет, господин Рауль очень рассердился. Он сказал, что платит вам ежемесячную ренту и больше ни в какие деловые отношения с вами не входит. А господин Феликс, как он сам сказал, все свои деньги истратил на постройку. У него тоже долги.

Жак нахмурился.

-- Как досадно, -- сказал он, быстро пробегая письмо Янко. Янко ждет его сегодня вечером в гостинице -- вот и всё, что он написал. Да, жизнь прекрасна. Прощанье, приезд, свидание с друзьями, волнения, острые моменты! Там, под закопченной стеклянной крышей парижского вокзала, стояла Ивонна. Слезы блестели у нее на глазах, несмотря на то, что она смеялась. А в спальном вагоне "Вена -- Будапешт" -- эта рыжая толстушка. Жаль, что не было денег, он бы остановился в Будапеште. Как чудесно, что Янко тут! Первый вечер в этой дыре всегда бывал смертельно скучен. Даже первая ночь в тюрьме была бы, пожалуй, не хуже. Вставляя новое лезвие, Жак взглянул в зеркало на Корошека.

-- Право же, это очень досадно, -- повторил он, делая вид, что искренне жалеет Корошека. -- Но как я мог это предвидеть? Да, мои братцы... Ну, я им скажу, что я о них думаю... Но мы можем сейчас же уладить все эти пустячные недоразумения, -- прибавил Жак и опустил пальцы в жилетный карман.

Но теперь очередь удивляться была за Корошеком. Он откинулся на спинку кресла и заклинающим жестом воздел руки к небу. Глаза его еще более выкатились.

-- Нет, нет, вы меня не так поняли, убедительно прошу вас. Вы, пожалуйста, простите меня, что я не подошел к вам, чтобы нас приветствовать, когда вы приехали. Но ведь не всегда бываешь в хорошем настроении. Времена плохие. Торговля вином с каждым годом всё падает. С изюмом дела еще хуже. Мы не можем конкурировать с Турцией и с Грецией. Единственно, что еще идет хорошо, так это розовое масло. Но накладные расходы... вы себе представить не можете... В результате остаешься почти ни с чем. Вы к нам прямо из Берлина, господин Грегор?

Жак брился, разговаривая с Корошеком.

-- На этот раз я из Парижа, -- ответил он, рассматривая себя в зеркале.

-- Из Парижа? -- Жак поднялся в глазах Корошека на недосягаемую высоту. Так вот с кем он имеет дело -- с человеком, который просто-напросто взял да и приехал сюда из Парижа! -- Ну, и как там, в Париже? -- спросил он, почтительно понижая голос. Глядя на отражение в зеркале, он благоговейно ловил каждое слово Жака.

-- В Париже? -- Жак тихо засмеялся. -- Ну, это невозможно рассказать, господин Корошек. Там нет ночи. День и ночь одинаковы. Деньги текут по улицам. Роскошь, женщины и музыка. Торговый оборот в одну секунду... слушайте, что я вам скажу, Корошек, -- в одну секунду больше, чем в Анатоле за весь год.

-- Праведный боже, -- вздохнул Корошек.

Жак брил теперь верхнюю губу, оставляя только маленькие, едва заметные усики, и не мог уже вразумительно отвечать на расспросы любознательного Корошека о Париже и Берлине.

Хозяин встал.

-- Чуть не забыл, -- сказал Корошек в дверях, -- господин барон Стирбей просил вас быть сегодня вечером в половине восьмого в красной комнате.

Жак набрал на ладонь крепких духов из флакона и вытер лицо.

-- Окажите Ксаверу, чтобы принес мне телеграфный бланк! -- крикнул он Корошеку сквозь волну благоухания.

-- Будет исполнено, господин Грегор.

Ксавер принес бланк, и Жак немедленно написал телеграмму: "Альвенслебен Берлин занят переговорами работой подробности письмом". Не сворачивая бланка, он отдал телеграмму Ксаверу.

-- Вели снести на почту, но только сейчас же. Лучше всего отнеси сам. Ваш коридорный, кажется, форменный идиот.

-- Я пойду сам.

В коридоре раздались торопливые шаги Ксавера. Да, теперь "Траян" действительно проснулся.

Вот полное и правдивое описание того, как Жак Грегор приехал в Анатоль. Пусть люди рассказывают теперь всё, что им угодно.

II

В половине восьмого, минута в минуту, Жак спустился по лестнице в столовую. Он отдохнул, освежился и был теперь в превосходном настроении.

Даже здесь, внизу, как и во всех номерах, стоял приторный запах лизола. Из года в год Корошек и его жена вели борьбу с насекомыми. "Тут наш клопик прифрантился, с блошкой он плясать пустился", -- вполголоса напевал Жак, весело спускаясь по лестнице, очень довольный собой. Подумать только, этот старый осел Корошек не позволил ему заплатить долг, просто не позволил. Вот уж не ожидал.

Ксавер, старший лакей, скрыл свое изумление в глубоком поклоне, когда увидел Жака. А Корошек, с любопытством высунувший свою желтую дыню из стеклянной двери, от удивления не мог даже пробормотать приветствие. Жак расфрантился и, чтобы пустить пыль в глаза Корошеку, Ксаверу, Янко, всему Анатолю, надел смокинг. Смокинг? В "Траяне"? К обыкновенному ужину? Такого здесь еще никто не видывал! А я-то так распетушился, что чуть не отказал... Святой Иосиф, так бы и было, если б Ксавер меня не остановил! Да только для одной рекламы нужно принять такого гостя! Для рекламы, даже если б он не заплатил ни гроша!

Чтобы попасть в красную комнату, святая святых "Траяна", нужно было пройти через кафе и через столовую. Маленькое кафе с десятком мраморных столиков было пусто, но в небольшой затхлой столовой, в углу, склонившись над тарелкой супа, сидела среднего роста дама с темными, несколько растрепанными волосами. Она с любопытством подняла голову, когда вошел Жак. Жак рассматривал ее с полной бесцеремонностью молодого человека, только что приехавшего из Парижа. Темноволосая дама неподвижно держала в руке ложку, и в ее черных блестящих глазах, казалось, прыгали насмешливые огоньки. Откровенно говоря, похоже было на то, что она над ним потешается. В дверях красной комнаты Жак обернулся: ему почудилось, что дама быстро спрятала во рту язык, который она высунула у него за спиной. Но, может быть, он и ошибся.

"Ишь ты, -- думал Жак, -- что это? Жаль, что она чуточку не покрасивее, малютка. Ну не чудесно ли всё это? Приезжаешь из Берлина или Парижа в какую-нибудь дыру на периферии цивилизации, и вот уже снова манит жизнь, загадочная, вечно на взводе, как скрученная пружина. И маленькая очаровательная Ивонна уже далеко, черт возьми! И всё это хорошо..."

-- А, ты уже здесь, Янко! -- воскликнул Жак звонко и радостно.

Янко Стирбей лежал на красном плюшевом диване, лениво растянувшись и задрав ноги на валик, но мгновенно вскочил, когда вошел Жак. Одним прыжком он очутился около Жака. Все движения Янко были порывисты и быстры.

-- Наконец-то хоть одна живая душа! -- закричал он. Янко всегда был шумлив, -- пожалуй, чересчур шумлив, будто немного навеселе. Он обнял Жака и расцеловал его в обе щеки. Глаза его были влажны.

-- Ну, наконец-то ты здесь! Слава богу! Дай мне посмотреть на тебя, Жак. Ты загорел, как цыган! -- нежно разглядывал Янко своего друга.

В противоположность Жаку, у Янко с юности всегда был бледный, зеленоватый цвет лица. Даже горячее солнце Анатоля не могло наложить загар на его кожу. Как всегда, он казался невыспавшимся, щеки у него немного ввалились. Но он был необычайно вынослив, его здоровье не могли расшатать никакие излишества. Он мог не спать по нескольку суток, и действительно спал очень мало. У него не хватало времени на сон. Жизнь слишком интересна, чтобы спать! "Ну конечно, опять закутил, -- подумал Жак, когда увидел Янко. -- Он иначе не может".

Янко Стирбей принадлежал к одному из знатнейших семейств этого края. Его отец, барон Микаэль Георг Стирбей, много лет был министром и близким другом покойного короля, старший брат Борис занимал место секретаря посольства в Лондоне; среди его родственников были генералы, советники, губернаторы, прокуроры. Но сам Янко был простым лейтенантом, без малейшего честолюбия, как он сам заявлял, и в Анатоле пользовался славой "первого шалопая в городе". Пока у него были деньги, он сорил ими без оглядки (отец уже не раз спасал его от кредиторов), а когда денег не было, делал долги, не ломая себе голову над вопросом, как он их будет платить. Янко был игрок, кутила и большой почитатель прекрасного пола. О его приключениях рассказывали бесчисленные истории. Много раз они кончались форменным скандалом. Только из уважения к его больному отцу Янко еще не прогнали из армии.

-- Эй, Ксавер! -- окликнул Янко лакея, по обыкновению несколько рисуясь резкостью своего тона. -- Мы начинаем. Принеси коктейль.

-- Коктейль? Это еще что за новости? -- спросил Жак.

-- Да, коктейль. Мы хоть и живем на краю света, но тоже не отстаем от жизни. Изобретен в честь тебя, Жак! Ты удивишься. Наше здешнее сладкое вино, джин, чуть-чуть розовой эссенции -- для букета -- и одна оливка. Надеюсь, у тебя хороший аппетит? Я уже несколько дней ломаю голову, как бы тебя получше встретить. Отведай даров отечества: вот поросенок, вот барашек, вот курица. Разумеется, мне следовало бы приготовить для тебя какую-нибудь красотку, но этого я сейчас сделать не в состоянии. Но подожди, может быть, отыщу завтра, кто знает? Во всяком случае стол здесь будет не хуже, чем в Берлине или Париже. Я уже побывал на кухне у госпожи Корошек, там пахнет, как на небесах. Эй, Ксавер, поторапливайся!

Жак и Янко были, можно сказать, братьями. Много лет они учились в одной школе и вместе пережили все мальчишеские увлечения и грешки. Бессчетные юношеские проказы и сумасбродства, нескончаемые беседы и жаркие споры сделали их друзьями на всю жизнь. Окончив школу, Янко поступил в военную академию, а Жак уехал продолжать образование в Вену. После нескольких лет разлуки они снова встретились в доме родственницы Янко, жены судебного советника госпожи Ипсиланти, и здесь их опять связала одна общая страсть: они одновременно и одинаково пылко влюбились в дочь советницы Соню, и влюбились, нужно прибавить, одинаково несчастливо: красивая девушка смеялась над обоими приятелями.

Когда Жак в первый раз приехал из Вены на каникулы, он начал смотреть на Янко критически. И в это же время Янко почувствовал умственное превосходство Жака. Он осознал его умение дисциплинировать себя, его скрытую энергию и с тех пор всегда восхищался своим другом.

Изобретенный Янко коктейль был превосходен, а сам ужин -- маленькое произведение искусства. Когда Жак положил в рот первый кусок жареной колбасы, в нем проснулось нечто вроде патриотического чувства, хотя вообще он презирал патриотизм. Госпожа Корошек и в самом деле была первоклассным поваром: корень квадратный из Будапешта плюс Константинополь, -- так формулировал ее искусство Жак. А затем запеченные цыплята! И знаменитое анатолийское розовое вино, слегка пенящееся, как шампанское... Да, Жак вдруг почувствовал себя дома, как будто бы никогда не разгуливал по ярко освещенным улицам Берлина и Парижа. Ксавер, бесшумно двигаясь, подавал блюда, тарелки, бутылки. Пот катился по его веснушчатому лицу. У него сегодня был большой день. "Garcon, waiter, Ober!" [*] -- Жак обращался к нему на всех языках, а Янко то и дело покрикивал: принеси то, принеси это. Корошек вошел, чтобы засвидетельствовать почтение. Он надел новый темно-серый сюртук: смокинг Жака не давал ему покоя.

[*] - Французское, английское и немецкое обращение к лакею.

III

Янко слушал рассказ Жака весь обратившись в слух, с мечтательным, почти влюбленным выражением лица. Берлин! Париж! Впрочем, и у него, Янко, тоже есть кое-что порассказать, а как же... Недавно он провел два месяца в портовом городе Станца, -- его перевели туда в порядке взыскания. Станца? Ну да, такой же городишко, как Анатоль, только еще скучнее, если это возможно. За всю неделю туда заглянет две-три баржи с дровами да несколько рыболовных судов. Там стоит всего-навсего одна батарея. Но бог милостив! В своем милосердии он поставил Янко на квартиру к некоей Габриэле Гилкас. Габриэле -- тридцать лет, а ее мужу, рыботорговцу господину Гилкасу -- шестьдесят.

-- Габриэла -- настоящая Юнона, скажу тебе, Жак. В самую отчаянную жару тело у нее остается холодным как мрамор, изумительно!

Да, вот так он и жил в этом городишке Станца. В сущности совсем неплохо. А взыскание он получил в двух словах вот за что: он приказал арестовать Яскульского. Просто арестовать.

-- Какого Яскульского?

Янко еще и теперь смеялся до слез, когда вспоминал об этой истории:

-- Да того Яскульского, что торгует лесом. Высокий такой, метра два в нем будет. Разве ты его не помнишь? Единственный человек в Анатоле, у кого есть радио. Его еще прозвали "Радио-Яскульский". Простой мужик, а прибрал к своим рукам полгорода. Дело было так: все они выпили немножко больше обыкновенного. Что еще прикажешь здесь делать? Сели играть. Яскульский выигрывал и выигрывал... Янко и теперь убежден, что Яскульский плутовал. Это разозлило Янко. В довершение всего Яскульский начал рассуждать об армии.

-- Ты ведь его знаешь, Жак! "На что нам армия? Если будет война, вы будете разбиты в полчаса, и даже меньше -- в десять минут". Ну, это уж он перегнул! "А без войны армия и вовсе ни к чему. Вам надо воевать! Перейдите-ка границу да отхватите кусок чужой земли". Вот какой вздор он нес, этот мужик. "Да где вам, вы, верно, броситесь наутек, как только направят на вас хоть одну пушку! Не так, что ли?"

Этого Янко не мог стерпеть. Он приказал арестовать лесоторговца. И Янко с громким смехом принялся рассказывать, как Яскульский орал в своей камере, точно сумасшедший: "Я убью тебя, Янко, дай мне только выбраться отсюда!" Это была непередаваемо комичная сцена. На следующее утро Янко проснулся и вдруг вспомнил: "Боже мой, ведь я арестовал этого проклятого Яскульского!" Конечно, это вызвало страшный скандал. Командир разбушевался. И в результате Янко очутился в городишке Станца.

Это была лишь одна из проделок Янко; он мог рассказывать часами. Следует признаться, что порой он не мог совладать со своей фантазией и немного увлекался. В своих рассказах изображал себя более остроумным, дерзким, более находчивым, чем он был на самом деле. Он сам признавался, что зачастую немножко привирает.

-- А не сказать ли нам Ксаверу, чтоб он еще раз подал цыплят? Как ты думаешь?.. Ксавер!..

Ну вот, а теперь он пытается ужиться в этой дыре. Да, провиденье явно благоволит к Янко: он завел себе восхитительную подружку! Очаровательную, влюбленную, страстную. Заходит он недавно в маленькую лавчонку, -- без всякой задней мысли, просто чтобы купить кусок мыла, -- и вдруг видит: за прилавком стоит она, -- стройная, изящная, хорошенькая, как видно, немножко недалекая, но глаза, глаза! Как у газели, право.

-- И теперь плутовка по ночам вылезает в окно, чтобы прийти ко мне, а ей нет еще и семнадцати лет. Я должен ее тебе показать. Вот увидишь! Если захочешь, я, может быть, даже уступлю ее тебе. Ты знаешь, я люблю тебя. Ах, боже мой, сколько мне нужно тебе рассказать! Но как хорошо, что ты опять здесь! -- воскликнул Янко с радостной улыбкой. -- Наконец-то хоть одна живая душа! Знаешь ли ты, что за люди здесь живут? Не люди, а какие-то скоты. Знаешь ли ты, как меня здесь мучило, сжигало желание поговорить с настоящим человеком? Надеюсь, ты на этот раз подольше поживешь здесь? Не так ли?

Жак медлил с ответом.

-- Я еще не решил окончательно, -- сказал он задумчиво. -- Может быть, проживу несколько месяцев. -- Янко перестал жевать и посмотрел на него недоверчиво. -- А может быть, даже дольше. У меня на этот раз дела в нашем городе. Но всё это пока еще не выяснено.

-- Дела в Анатоле? -- у Янко отвалилась челюсть. Он даже как будто немного испугался. -- Да ты в уме, Жак?

-- Да, дела, -- повторил Жак, улыбаясь. -- И, может быть, даже очень значительные и необычные дела, -- прибавил он, напустив на себя важности и понизив голос. -- Тебе я могу это сказать, Янко, но ты пока не рассказывай никому. Дело вот в чем, -- но только пусть это будет между нами: я сделал одно изобретение, или, скорее, открытие...

Янко слушал с вытаращенными глазами. Он снова глядел на Жака с нежным обожанием:

-- Изобретение, вот как? Я всегда знал, что ты когда-нибудь удивишь мир, Жак. Весь мир! Но какое же это изобретение, скажи? Можно узнать?

Но Жак покачал головой и выпустил дым в воздух. Об этом ему пока не хочется говорить, даже с ним, Янко. Нет, это преждевременно. Он уже сказал, что всё это еще не решено. -- Нужны некоторые исследования, Янко, хотя я лично -- слушай, что я тебе скажу, -- твердо уверен в успехе дела.

Всё это звучало весьма таинственно. Голос Жака был спокоен и тверд. Янко показалось, что Жак вдруг сделался старше на несколько лет. В его голосе звучали совершенно новые, уверенные нотки. Интересно, где Жак научился так разговаривать? Должно быть, в Берлине и Париже, когда он излагал свои мысли тамошним дельцам.

Жак вдруг задумался.

-- Один вопрос, -- обратился он к Янко, резко повернувшись в его сторону, -- раз уж мы коснулись этой темы. Как обстоят у тебя дела? Есть у тебя деньги, Янко?

-- Деньги! -- Янко остолбенел от удивления.

-- Я хочу сказать, не при деньгах ли ты теперь? Мне нужны деньги для дела, о котором я тебе сейчас намекнул. Тысяч двадцать меня бы вполне устроили.

-- Двадцать тысяч крон. Ничего себе! -- Янко всплеснул руками и залился таким громким, раскатистым смехом, что Ксавер с любопытством просунул свою рыжую голову в дверь.

Жак тотчас же встал и не спеша подошел к двери.

-- Не хватало только, чтобы этот бездельник нас подслушивал. -- Жак выглянул в столовую. Маленькая черноволосая дама всё еще сидела там, и опять Жаку показалось, что в ее черных глазах мелькнули насмешливые огоньки. Но когда он спустя некоторое время снова заглянул в столовую, чтобы позвать Ксавера, ее уже не было.

-- Вот умора-то! -- Янко всё еще не мог успокоиться. -- Тысяч двадцать! -- воскликнул он. -- Недурно сказано! Если б ты знал, чего бы я не отдал за какую-нибудь сотню или две сотни крон! А ему, видите ли, двадцать тысяч понадобилось!

Нет, в настоящее время он, барон Иоганн Стирбей, он же Янко, не может наскрести у себя в кармане и трех крон, честное слово. Он прогорел, вконец прогорел. Позавчера, играя в казино, просадил последние сто крон. Сегодня он хотел купить какой-нибудь небольшой подарок для той девочки, о которой он только что рассказывал. Завтра у нее день рождения. Ей исполняется семнадцать лет. Какой-нибудь знак внимания -- сумочку или колечко... И он обыскал все свои костюмы, все ящики. Ничего. Хоть шаром покати. Нет, в настоящее время его финансовое положение безнадежно. Ему очень жаль, но он должен разочаровать Жака.

-- Ты знаешь, Жак, -- прибавил Янко, -- отец мой серьезно болен. Каждую минуту жизнь его может оборваться. Вот тогда ты сможешь получить тысячи. Столько тысяч, сколько тебе понадобится и сколько ты пожелаешь.

-- А ты не можешь достать денег под залог, Янко? -- настойчиво допрашивал Жак. -- Мы могли бы с тобой нажить большие деньги. Так, между делом, без всякого усилия, понимаешь? Я бы тебя, конечно, сделал участником в половине прибыли.

-- Прибыли? Ты из этого хочешь извлечь доход?

Жак рассмеялся.

-- Я современный человек, -- сказал он строго, с несколько комичной серьезностью. -- Дело без прибыли? Усилие без результата? Что ж это было бы? Откровенно говоря, я совсем не идеалист! Эй, Янко, не с луны ли ты свалился? -- Жак рассмеялся весело и громко.

-- Мы об этом подумаем, -- поспешил заверить Янко. Он взглянул на часы. -- Еще нет десяти. У нас куча времени. Единственное преимущество у нашего города в том, что здесь всегда много времени. А теперь Ксавер подаст нам кофе и ликеры.

IV

-- А как Соня? Она здесь? -- спросил вдруг Жак, устроившийся в углу красного плюшевого дивана.

Янко быстро взглянул на Жака и поставил на стол рюмку, которую только что взял. Вопрос смутил его. На губах у него появилась сконфуженная улыбка. Точно так же он улыбался, когда мальчиком его уличали в каком-нибудь нехорошем поступке. Он покраснел и встал, так велико было его волнение.

-- Ты угадал мои мысли, Жак, -- сказал он, всё еще смущенно улыбаясь, и начал расхаживать по комнате. -- Я только что думал о Соне! Весь вечер я болтал всякий вздор, но думал всё время только о ней одной, поверь мне. Сто раз я хотел заговорить о ней, но никак не мог найти удобный момент. На что мне в конце концов эта девочка, эта Роза, с ее большими глазами? Она мне не нужна. Решительно не нужна. В сравнении с Соней... Нет, разве можно с ней кого-нибудь сравнивать! Мне даже трудно произнести их имена рядом друг с другом. -- Его голос зазвучал мягче: он потерял свой обычный резкий, разухабистый тон.

Янко остановился подле Жака.

-- Да, она здесь, Жак. Уже несколько недель, как она вернулась. -- Он сдвинул на мгновение брови и снова зашагал по комнате. -- Она стала серьезнее, еще серьезнее. И еще красивее.

Он помолчал, прошелся несколько раз взад и вперед, затем снова приблизился к Жаку.

-- Да, еще красивее, -- повторил он мечтательно. -- Ты завтра ее увидишь. Она теперь в полном расцвете. Она... как бы сказать?.. Представь себе сказочно красивую белую розу, розу в самом полном, самом прекрасном ее цветении. Это она!

Жак улыбался в тени, и Янко увидел, как блеснули его белые зубы.

-- Ты смеешься, Жак? -- сказал он. -- Ну ладно же. -- Он рассмеялся своим прежним, коротким и вызывающим смешком и налил себе рюмку коньяку. -- Ты увидишь ее, Жак. И я предсказываю тебе: ты влюбишься в нее так же горячо, как и я. Совершенно так же. Я тебя знаю.

Янко снова стал ходить по комнате. Он был очень задумчив. Соня сделалась, пожалуй, даже чересчур серьезной. Почему баронесса отдала ее в католический пансионат на юге Франции, заведение, где царил строго религиозный дух? Не лучше ли было бы для Сони, при ее склонности к мечтательности и прочей туманной дребедени, не лучше ли было бы, если бы мать послала ее в современный швейцарский пансион, где танцуют, занимаются спортом и веселятся? Но как она хороша! Боже мой, как она хороша!

Янко размечтался. Жак вдруг почувствовал усталость. Колеса вагона, казалось, еще вертелись у него под ногами. Пока Янко разглагольствовал, он немного вздремнул. Хорошо, что Янко этого не заметил.

Когда Жак поздно ночью вошел в свою комнату, он остановился на пороге удивленный и даже как будто испуганный. Лунный свет потоком вливался в окно. Город, казалось, был покрыт снегом, а за ним высились горы, точно отлитые, но не обработанные серебряные глыбы. С высокого светлого неба под неумолчное пиликанье мириадов кузнечиков, казалось, непрерывно сыпалась серебряная пыль. С гор веял теплый ветер, напоённый сладким запахом роз. Анатоль славился своими розами, из которых добывалась розовая эссенция. Розы только что начали цвести, и маленький спящий городок был окутан их благоуханием.

В Париже сейчас ревут автомобили, запах бензина слышен даже в пятом этаже, друзья играют на бильярде в кафе "Версаль", а маленькая Ивонна терпеливо сидит у своего мраморного столика и презабавно дурачится с посетителями. Словно огненный прибой, катятся волны света по уходящим вдаль бульварам. Подожди, в один прекрасный день и ты вернешься на эти бульвары с карманами, наполненными банкнотами, и купишь себе сотню таких Ивонн! О нет, благодарю покорно! У него нет ни малейшего желания сидеть в какой-нибудь конторе и лизать шефу пятки за какие-то четыреста крон в месяц! Он не дурак. И не трус. Так-то!

Жаль, жаль этого Янко! Он живет одним днем, влюбляется и еще не знает, что жизнь каждого человека, так же как и каждое здание, должна быть построена по точному плану и что малейшая ошибка в расчетах может мстить за себя в течение всей жизни. Он, Жак, будет очень осторожно и внимательно составлять план своей жизни. Ах, Янко, глупец, одумайся!

Оказалось, что можно прекрасно спать под рев автомобилей, а тонкое стрекотание кузнечиков не дает уснуть. Жак захлопнул окно. Но теперь у его уха начала дышать стена. То ли плачут, хихикают, смеются. Совсем рядом кто-то громко сморкнулся. "Траян" передавал все звуки с этажа на этаж. Может быть, это маленькая брюнетка, которая над ним подсмеивалась? Она, кажется, косит немного. Что она, просто так одета в черное или в трауре? Может быть, она и в самом деле спит рядом, отделенная от него лишь тонкой стеной? Не постучать ли ей? Еще третьего дня в Париже скрещивались взгляды в непрерывном поединке между мужчиной и женщиной, а вчера эта рыжая блондинка в поезде на Будапешт!.. Если бы во время кораблекрушения его выбросило на песчаную отмель, он и тогда стал бы искать женщину и нашел бы ее. Он уверен, что нашел бы, не будь он Жак Грегор... Чудесно быть молодым!

"Voire serviteur, messieurs, dames [Ваш покорный слуга, дамы и господа (франц.)] , приветствую вас". Это Ивонна, прелестная газель!.. Тихо, словно издалека, играет негритянский джаз-банд в зале для танцев на площади Клиши... Саксофон бесновался и хохотал еще в левом ухе Жака, а он уже спал блаженным сном молодого человека.

V

Рано утром Жака разбудил душераздирающий крик осла. И мгновенно Жак понял, что он снова на родине. Хрюкали свиньи, перебранивались крестьянки. Был базарный день.

Жак быстро соскочил с постели и так поспешно оделся, точно боялся потерять даже секунду. Вскоре он, вычищенный, выглаженный, пахнущий духами и эссенциями, уже выходил из гостиницы. Со снисходительной улыбкой столичного жителя смотрел он на суету базара, на молоденьких девушек, бесцеремонно изучая их лица. Интересная темноглазая дама стояла на балконе дома, где помещался бельевой магазин "Роткель и Винер", и кокетливо улыбалась ему. Он поклонился. Это не то Гизела, не то Антония Роткель, -- он не мог бы сказать точно, так были похожи сестры. Одну из них он когда-то поцеловал во время танцев. Боже мой, в этом захолустье решительно ничего не изменилось! Так и есть: вот белый шпиц ювелира Рокка, он опять сидит перед входом в магазин, как и в прежние годы.

Жак кланялся, улыбался, кокетливо показывая красивые белые зубы, и теперь весь Анатоль знал, что "молодой господин Грегор" вернулся на родину. Неподалеку от ратуши он свернул в переулок и вошел в ворота одного дома, из подвала которого доносился крепкий запах вина. Здесь жил его брат Рауль, адвокат и нотариус, и ему Жак всегда наносил первый визит. Жак слегка насвистывал, чтобы придать себе мужества. Этот первый визит к Раулю всегда был для Жака малоприятной обязанностью. Сейчас он, как водится, услышит, что опять истратил много денег, редко писал и вообще пора бы ему найти себе какое-нибудь солидное занятие. Рауль был педант, одним словом -- придира. На много лет старше Жака, он был опекуном младшего брата и всё еще не хотел понять, что его питомец давно уже стал взрослым. Этот мягко-отеческий, увещевательный тон... он просто навяз у Жака в зубах.

На этот раз Жаку повезло. Горничная сказала, что брат уже в суде, а Ольга, его невестка, еще не закончила своего туалета и не может его принять. Вот как хорошо всё сложилось! Откровенно говоря, у Жака не было ни малейшего желания повидаться со своей невесткой Ольгой. Он обыкновенно избегал оставаться с ней наедине и, по правде сказать, боялся этого, так как совсем не знал, о чем с ней говорить. Он не понимал ее, да и не старался понять. Она казалась ему тщеславной, легкомысленной болтуньей, которая ждет только, чтобы ей говорили любезности. Но этого она от него не дождется. Между ними установился вежливый, холодноватый, иногда немного насмешливый тон.

Ольга поздоровалась с ним сквозь полуоткрытую дверь спальни. Она высунула ему пухленькие пальчики и полную, открытую почти до плеча руку, на которой блестели золотистые волосики. Белокурые локоны были закручены штопорами на папильотки и смешно торчали вокруг ее хорошенького, ничего не выражавшего кукольного личика.

-- Мы живем, конечно, опять в "Траяне"? -- спросила она. Она почти всегда говорила с ним на "мы".

-- Разумеется. Что ж мне, в "Рюсси" жить, что ли?

Ольга кокетливо улыбнулась, и ее светло-голубые глаза блеснули.

-- Разумеется, разумеется, каждый живет по своим средствам, -- ответила она и насмешливо скривила ротик.

Жак весело рассмеялся.

-- Я живу на проценты с миллионов, которые скоро заработаю, Ольга, -- ответил он, несколько рисуясь.

Ольга не знала, что на это сказать. Она пригласила его к обеду, и Жак поспешил распрощаться. Нет, им не о чем было говорить друг с другом.

"Но как всё хорошо устроилось", -- думал Жак, когда с довольной миной снова выходил на улицу. Он прошел через весь город, быстро поднявшись между стенами виноградников на гору, подошел к скромному домику, стоявшему несколько в стороне от других домов, за изгородью диких агав и кактусов, и толкнул садовую калитку. Здесь жил его брат Феликс, которого он очень любил.

VI

-- Господин Феликс в библиотеке, -- сказала горничная-крестьянка, открывшая ему дверь, и Жак услышал голос брата в полуподвальном этаже дома.

Ну конечно, где же еще мог быть Феликс Грегор, как не в своей библиотеке! Здесь он сидел, согнув широкую сутулую спину над большим письменным столом, как всегда в светлом, очень широком полотняном костюме, в котором он казался еще полнее, чем на самом деле. Рубашка на груди была расстегнута, на ногах лапти, как у крестьянина.

В этом приятном прохладном полуподвале Феликс проводил большую часть дня. Только иногда он поднимался в сад, чтобы немного размяться. В город он почти никогда не ходил. Все, однако, хорошо знали, кто такой Феликс Грегор: его окружал ореол ученого и философа. Несколько лет назад одна венская газета поместила его очерки, и он стал чем-то вроде знаменитости. С тех пор он ничего больше не напечатал, но всему городу было известно, что он работает над большим историческим исследованием.

-- Милости просим, милости просим! -- радостно воскликнул Феликс и звонко расцеловал Жака в обе щеки. -- Я, разумеется, уже слышал, что ты приехал, -- продолжал он, улыбаясь. -- Весь город это знает. Вчера вечером мы, конечно, ужинали с бароном Стирбеем, мы остановились в "Траяне" и так же, как и раньше, отвергли гостеприимство наших братьев. Видишь, дорогой мой, я знаю всё, и даже немного больше.

Феликс смеялся добродушным, дребезжащим смехом, от которого колыхалось всё его дородное тело. Он весело расчесал пальцами бороду и хитро подмигнул Жаку:

-- В этом городе не может быть никаких тайн. Все твои планы уже раскрыты. Сегодня утром мне сообщили, что ты приехал сюда для того, чтобы строить дорогу из Комбеза в Анатоль.

Жак испуганно отступил.

-- Позволь, как же это так? -- пробормотал он в смущении.

Феликс громко расхохотался.

-- Ты, я вижу, немножко удивлен, сынок, не правда ли? Вот видишь, какой это город! Сегодня утром я считывал показания метеорологических приборов и вдруг вижу -- едет Гершун, что привез тебя вчера со станции. Он слез с навоза, которым была нагружена его телега, и тут же начал выкладывать новости. По пути со станции ты раз десять останавливал экипаж и занимался геологическими изысканиями (что я нахожу очень похвальным). Ты шутил с этим Гершуном, а он всё принял за чистую монету и рассказал об этом всему городу. -- И Феликс опять затрясся от смеха.

Жак действительно болтал с Гершуном, не придавая значения своим словам. Сейчас он всё еще был смущен и то и дело краснел. "Это предостережение, -- подумал он. -- Здесь надо быть очень осторожным".

Служанка принесла скромный завтрак -- маленькие грибки в уксусе и масле. Феликс с наслаждением уплетал грибки и, чмокая губами, рассказывал о легендарном, загадочном городе Симбабве в юго-восточной Африке, развалины которого были открыты между реками Замбези и Лимпопо, и о боге-солнце Амоне с бараньей головой. В несколько секунд он перенесся на тысячи лет назад. Настоящее интересовало Феликса гораздо меньше, чем прошлое. Жака, например, интересовал проход в горах между Комбезом и Анатолем. Но что за дело Феликсу до этой жалкой дороги в какие-нибудь двенадцать километров! Это ж пустяки! Он думал о торговых путях, существовавших еще до рождества Христова, длиной в пять тысяч километров, иногда даже больше, путях, которые пересекали всю Азию.

-- Вот об этом еще стоит говорить, как ты думаешь?

И тем не менее Феликс был удивительно хорошо осведомлен о всех последних достижениях в научной и технической области. В углу библиотеки лежала целая гора французских, немецких и английских газет и журналов, и Жака, как всегда, вновь поразила необычайная память брата.

Феликс с наслаждением раздавил последний грибок толстым языком и обстоятельно вытер рот. Он благодушно посмеивался, сложив руки на животе. Ну что ж! Расщепляйте атом, если это доставляет вам удовольствие. Почему бы нет? Превращайте звуки в свет и свет в звуки. Он ничего не имеет против. Но он отнюдь не склонен приписывать технике то значение, какое ей придают теперь. Решительно не склонен. Это всё равно что устанавливать мотор на органе. Пусть теперь орган полетит, очень хорошо, но при этом позабыли усовершенствовать звучание, пренебрегли самым существенным. Музыка, святое искусство...

Лицо Жака стало холодно и непроницаемо. Он вежливо улыбался.

-- Святое искусство... -- сказал он. -- Прости меня, Феликс. Это слова!

-- Слова? -- Темные глаза брата разгорелись.

-- Это просто фразы. Во всяком случае, никто в Европе не спорит больше об этих вещах...

Феликс в недоумении покачал своей крупной головой:

-- В Европе не спорят больше об этих вещах? Но ведь это самое главное, самое важное.

Жак встал.

-- А как твоя работа? Как она подвигается? -- спросил он другим тоном.

Феликс набрал воздуха в грудь, и плечи его стали как будто еще шире.

-- Терпение, терпение, -- ответил он со вздохом. -- Ученому нужно много терпения. Источники, откуда приходится черпать сведения, разбросаны по всему миру. И эта вечная корреспонденция отнимает ежедневно много часов.

Феликс изо дня в день писал длинные письма ученым, академиям, библиотекам, архивам.

Он проводил Жака через сад, -- знак высокого внимания.

Феликс нежно взглянул на Жака.

-- Ты знаешь, чего ты хочешь, -- сказал он с улыбкой. -- Ну, прощай, приходи ко мне к обеду, когда пожелаешь.

"Об искусстве мы забываем, -- подумал Жак, когда за ним захлопнулась дверь. -- Может быть, он прав, как знать! Черт возьми, он не прав! Это только фразы!"

VII

Выйдя из калитки сада, Жак остановился в нерешительности. Не пойти ли ему теперь к госпоже Ипсиланти? Дом баронессы находился в каких-нибудь десяти минутах отсюда. Янко посоветовал ему вчера поухаживать за баронессой. У нее есть деньги. Может быть, она и согласится дать ему взаймы... двадцать тысяч, а может, и пятьдесят, как знать! Но Жак вдруг решил повернуть в другую сторону. Несмотря на жару, он быстро зашагал вперед. Дорога шла между каменными стенами виноградников круто вверх, а затем через большие поля, усаженные розами, откуда неслась густая волна ароматов. Но Жак не бросил ни одного взгляда на цветущие розовые поля. Он нетерпеливо и быстро прошел через огромный пустынный выгон, который простирался до самого леса. Только на опушке он остановился, перевел дыхание и вытер пот с лица.

Медленно, с некоторой торжественностью, даже с благоговением, вошел Жак в лес. Только он один, Жак Грегор, знает тайну этого леса, только он один, никто больше! Лес этот был известен под названием Дубовый лес, хотя здесь росли не только дубы, но и березы, и буки. В некоторых местах кроны деревьев были так густы, что солнце почти не проникало сквозь них. Здесь царила необыкновенная тишина. Лишь изредка подавала голос какая-нибудь птица, но даже ее пение казалось странно тихим, словно разреженный воздух доносил его откуда-то издалека. Еще мальчиком Жак думал, что лес этот заколдованный, и ему казалось, что птицы произносят какие-то странные слова, которых он не мог понять. Часто ему вдруг становилось страшно, и он в паническом испуге убегал из леса.

Жак медленно бредет между деревьями. Глаза его прикованы к земле, точно он ищет чего-то. Часто он останавливается, поднимает какой-нибудь камень, рассматривает его и прячет в карман. А затем подозрительно оглядывается. Уж не боится ли он, как боялся когда-то? Он знает здесь каждую скалу, каждую тропинку. Вот огромная выветрившаяся скала, сплошь заросшая дикими розами, -- обломок разрушенного временем горного хребта. Именно здесь Жак пережил когда-то самую страшную минуту своей жизни.

Как-то раз Феликс рассказал пятнадцатилетнему Жаку, что Анатоль, как гласят исторические хроники, обязан своим возникновением религиозной секте огнепоклонников, которая, по-видимому, пришла сюда с берегов Черного моря. Огнепоклонники? Это слово распалило фантазию мальчика. И так как Феликс считал возможным, что где-нибудь здесь в лесах можно найти развалины их храмов, то мальчика охватила археологическая лихорадка. Разрушенные фундаменты, развалины домов... он месяцами только и делал, что рыскал по всем окрестностям и искал. Однажды, увлеченный своими поисками, он обследовал вот эту самую огромную скалу, как вдруг чей-то грозный окрик пригвоздил его к месту. Голос слышался отовсюду сразу -- с верхушек деревьев, из скалы, из-под земли. Он грянул как гром с ясного неба, как труба архангела, и Жак окаменел от страха.

Среди обломков скал стоял человек. Нет, это был не человек, а какой-то лесной дух. Косматая пепельно-серая борода, косматые седые волосы. Лицо его загорело дочерна, а на нем белели два пятна. Это были глаза. Но, увидев искаженное ужасом лицо Жака, лесной дух вдруг громко рассмеялся, чтобы успокоить перетрухнувшего мальчика, и в то же мгновение Жак узнал его: это был Маниу, владелец Дубового леса.

Об этом Маниу шла дурная слава. (А это ведь было еще до того известного процесса, который привел Маниу в тюрьму.) Взрослые избегали его, дети боялись. Жак иногда видел его издали и немедленно убегал.

Но теперь Маниу заговорил с мальчиком, успокоил его и с интересом выслушал, склонив голову, его рассказ об огнепоклонниках.

"Здесь, в этом лесу, нет никаких развалин, -- сказал он, и Жак словно сейчас слышит его низкий, немножко ворчливый голос. -- Стены? Если хочешь увидеть толстые стены, приходи ко мне в усадьбу. Там ты увидишь стены в два метра толщиной. Может быть, это и есть то, что ты ищешь? Заходи ко мне!" -- Его борода еще раз мелькнула между деревьями, и он исчез.

Жак набрался смелости и на следующий день пошел к Маниу; они стали друзьями. Во время каникул Жак никогда не забывал навестить его. Маниу, желчный, разочаровавшийся жизни старик, учил Жака остерегаться людей, этих злобных тварей; он не признавал бога и верил в дьявола. Но в то же время Маниу был добродушен и почти по-детски наивен.

"Он, верно, уже ждет меня, -- подумал Жак, добравшись до ухабистой проезжей дороги, и снова зашагал быстрее. -- На последнее письмо я ему так и не ответил, конечно. Отвратительная леность!"

Впереди показалась усадьба, мрачная как тюрьма. Она называлась "Турецкий двор", но турки не имели к этому названию никакого отношения. Усадьба называлась так просто потому, что в течение ста лет принадлежала семье по фамилии Турок. Усадьба была окружена высокой полуразвалившейся стеной. Ворота закрыты. Всё кругом точно вымерло, как в воскресенье, когда все работники и служанки уходят в церковь. Жак слышал, как гремели цепями коровы и как в конюшне лошади били копытами.

-- Есть тут кто-нибудь? -- крикнул он и забарабанил кулаком в ворота. Скрипнула дверь, послышались шаркающие шаги, и Жак узнал слугу Мишу, который не спеша, волоча подагрические ноги, подходил к воротам. Голова у Миши была похожа на чертополох, -- так торчали на ней во все стороны всклокоченные седые волосы. Он с опаской выглянул за ворота.

-- Ах это вы, господин Грегор... -- пробормотал он и попытался улыбнуться, показав два желтых обломанных зуба.

-- Маниу дома, Миша?

Миша по обыкновению наклонил голову набок, словно глубоко задумавшись, затем ответил:

-- Нет, Маниу нет дома.

-- Он, должно быть, куда-нибудь пошел?

От этого вопроса Миша, как видно, растерялся. Он посмотрел на Жака воспаленными глазами, опустил голову и замолчал.

-- Когда же он вернется?

Миша долго и мучительно размышлял. Лицо его сморщилось.

-- Так вы, значит, еще не знаете? -- спросил он, и по тону, каким Миша произнес эти слова, Жак сразу же понял все. Он отступил.

-- Что ты хочешь этим сказать? -- спросил он с тревогой.

Миша хотел сказать только то, что Маниу покинул этот мир, он ведь был такой же человек, как все мы, грешные, и три дня назад его похоронили.

У Жака перехватило дыхание: "Маниу!.. Не может быть! Быть того не может!"

-- Но, Миша, ведь Маниу был богатырь, перед такими, как он, и смерть бессильна!

-- Да, да. Других сводит в могилу какая-нибудь болезнь, а его погубил колодец, -- вон там в углу, всё из-за этого колодца. Господин Грегор знает этот колодец. Прошлой осенью он сам из любопытства спускался в него. Тогда в нем было восемь метров глубины. Затем настала зима, и Маниу не мог уже больше рыть его. Но как только солнце опять проглянуло, Маниу стал пробовать, насколько оттаяла земля, а когда потеплело, снова стал рыть. В последнее время колодец был так глубок, что лестница высовывалась из него только на три перекладины, а воды всё еще не было. Затем несколько дней подряд шел дождь, и вот, верно, поэтому колодец и обрушился на него.

-- Неужели Маниу не сделал обвязки?

-- Да, конечно сделал, но колодец всё-таки обвалился. Так и придавило его землей, и мы потом сразу же засыпали колодец, чтобы ни с кем больше не случилось несчастья.

-- Сразу же и засыпали, -- машинально повторил Жак. -- Ну что ж, очень хорошо, что вы так сделали, Миша, очень хорошо.

Оба замолчали. А затем старый слуга сказал:

-- Он последние дни часто о вас говорил, господин Грегор.

Жак тотчас же насторожился. Он испытующе посмотрел на Мишу и спросил:

-- Обо мне говорил? А что же он говорил?

-- Он сказал мне: "Вот опять этот господин Грегор замолчал и не подает о себе никаких вестей". Он заговаривал об этом несколько раз.

-- И больше ничего?

-- Нет, больше ничего не говорил. А в прошлую пятницу с ним стряслось это несчастье.

В глубокой задумчивости шел Жак через лес. На его гладком лбу появились морщинки, вид у него был подавленный. Смерть Маниу глубоко взволновала его. И надо же ему было умереть именно сейчас! Как назло! Солнце вдруг блеснуло в лицо Жака. Он не заметил, как прошел через лес. Теперь его волнение немного улеглось. "А может быть, это и к лучшему, -- подумал он, -- кто знает? Со стариком не легко было вести дела". Жак посмотрел на часы. Если он хочет посетить госпожу Ипсиланти, надо торопиться, иначе он придет как раз во время обеда.

VIII

Жак быстрым шагом шел к городу, а Маниу все не выходил у него из головы.

Старик раньше был довольно богат, но в последнее время у него, как видно, не много уже осталось. Крестьянин из горной деревушки, он долго бродил по свету в поисках приключений. Вначале Жак считал его рассказы хвастовством и выдумкой, но как-то раз, будучи в общительном настроении, Маниу вытащил для него из сундука кучу пожелтевших фотографий, которые доказывали, что он не лжет. Он побывал на Аляске, в Калифорнии, в Китае и в конце концов где-то в Мексике нажил большие деньги. С этими деньгами лет двенадцать назад он вернулся на родину и купил "Турецкий двор", который несколько лет пустовал, так как никто не хотел жить в этой мрачной усадьбе посреди леса. Но Маниу достаточно повидал на своем веку и уже устал от людей; ему хотелось пожить в полном одиночестве. Поселившись в усадьбе, он обзавелся небольшим хозяйством, рубил лес на дрова, -- был поставщиком почти всего города -- и продавал дубовую кору для кожевенных заводов.

Почти никто в городе не видал Маниу в лицо, никто точно ничего не знал о нем, но вскоре он приобрел репутацию жестокого и на всё способного человека, и его стали бояться. Во всяком случае браконьеры не осмеливались появляться вблизи его усадьбы. Он вел с ними настоящие сражения, а нескольких крестьян, пытавшихся красть дрова, он избил чуть не досмерти.

В усадьбе, кроме Маниу, жило только одно существо мужского пола -- Миша, который служил еще прежним хозяевам этого двора. Кроме него, здесь жили обычно еще трое или четверо девушек-служанок, которых Маниу привозил из дальних горных деревушек. К этой семье (все они жили одной семьей и ели за одним столом) принадлежала и молоденькая дочь Маниу -- Франциска, которая позже приобрела громкую известность благодаря судебному процессу. Но почти никому в городе не доводилось видеть ее раньше. Она росла, как растут крестьянские девушки, и, так же как они, месила босыми ногами навозную жижу в хлевах. Жены у Маниу не было, он был вдовец. Жена его умерла на пароходе, когда они возвращались из Мексики в Европу.

Таков был "Турецкий двор". Здесь Маниу обрел наконец уединение, к которому теперь стремился; в городе очень редко говорили о его усадьбе. Правда, кое-что всё же вызывало пересуды: почему это у Маниу неизменно три или четыре работницы, молодые девушки, ведь хозяйство у него совсем небольшое? И девушки часто менялись. Маниу выдавал их замуж за дровосеков и поденщиков, выделяя небольшое приданое -- белье и деньги. Некоторые уходили из усадьбы беременными. Такие носились слухи, толком никто ничего не знал. Да в конце концов этот Маниу и вся его усадьба не так уж были интересны для горожан.

Но вдруг уединенная усадьба сделалась предметом всевозможных сплетен и самых фантастических предположений. Это случилось лет пять назад, когда начался знаменитый "судебный процесс Маниу". Этот процесс вызвал тогда небывалый шум. Появились корреспонденты из столицы; приехали фотографы; весь город был в волнении, и дамы дрались из-за мест в судебном зале. Жак до сих пор помнит все подробности процесса, так как его брат Рауль защищал Маниу. Это был самый крупный процесс, в котором Рауль когда-либо выступал, он им еще и теперь гордится. Рауль напряг все свои силы, и в конце концов ему удалось добиться оправдания Маниу.

Всё началось из-за дочери Маниу Франциски, которой тогда было семнадцать лет. Однажды она прибежала в страшном волнении в город, и на следующий день в усадьбу Маниу явились жандармы, чтобы арестовать его. Но Маниу просто-напросто выставил их за дверь и грозил уложить на месте каждого, кто к нему приблизится. Скоро защелкали выстрелы. Жандармы послали за подкреплением, и началась настоящая осада "Турецкого двора", продолжавшаяся три дня. Маниу стрелял как одержимый, и весь город дрожал от волнения и страха. Все решили, что Маниу -- атаман разбойничьей шайки и что теперь он сбросил маску. Наконец одна из девушек, самая молоденькая, которую звали Лиза Еллинек -- Жак запомнил даже ее имя -- осмелилась пробраться к взбесившемуся Маниу и убедила его сдаться. Закованного, как разбойника, в кандалы, Маниу отправили в тюрьму. Его обвиняли в том, что он совращал свою дочь. Франциска, не в силах более выносить такую жизнь, сама донесла на него.

Весь город день и ночь только и говорил что об этом процессе. Бывшие служанки Маниу были доставлены в город, от них хотели дознаться, действительно ли они ушли от своего хозяина беременными. О боже мой, какой скандал! Маленькое кафе в "Траяне" в послеобеденные часы было переполнено сплетничавшими дамами.

Судебное разбирательство по большей части шло при закрытых дверях, но всё же тайна усадьбы постепенно прояснялась. Показания служанок были очень уклончивы и противоречивы... Одна девушка сказала, что Маниу болел ревматизмом, принимал горячие ванны и требовал, чтобы она потом растирала его.

"Ну, а дальше?" -- "Больше ничего". Свидетельница замолкает, а потом что-то бормочет: она, мол, просто исполняла свои обязанности, вот и всё. К тому же это было много лет назад. И ни одного дурного слова о Маниу, наоборот, все говорят о нем с благодарностью и уважением. Подумать только! А маленькая храбрая Лиза Еллинек даже приняла присягу, что никогда ничего у нее с Маниу не было. Против нее было возбуждено судебное дело, и позже за ложную присягу ей пришлось отсидеть год в тюрьме.

Свидетель Миша, старик с похожей на чертополох головой и с сивой щетиной на щеках, клянется и божится, что ничего не видел, не слышал и не замечал. "Ничего и никогда, вот вам крест". Он -- самый надежный оплот Рауля; ничто не может поколебать его. Он делает вид, будто у него с Маниу шапочное знакомство. Судья спрашивает, спрашивает. Ну и спрашивай себе сколько влезет. Миша знать ничего не знает и отмалчивается. Он -- как железо: можно раскалить его добела, но все равно ни слова от него не услышишь.

А Франциска? Неужели всё это правда? Нет, это чудовищно, просто чудовищно!

Город разделился на два лагеря: большинство было убеждено в виновности Маниу, и только ничтожное меньшинство верило в его невиновность. Разве не сказал этот молчаливый слуга Миша, который так скупо ронял слова, точно это были золотые монеты, -- разве он не сказал, когда судья спросил у него о Франциске. "Она всегда лжет, это уж такой возраст -- она не может не лгать!" Конечно, хоть этот Маниу и твердил, что ни в чем не виноват, никто не думал, что он святой, отнюдь нет. И всё же Рауль был твердо убежден в невиновности своего клиента. У него были слезы на глазах, когда он в последний раз обратился к присяжным, увещевая их судить беспристрастно. Маниу пыл приговорен к трем годам тюрьмы.

Каким бы громким ни был судебный процесс, через три дня никто уже не помнит его героев. Каждый день газеты сообщают что-нибудь новое. Что поделаешь, так уж повелось на свете!

Но, ко всеобщему изумлению, через год дело Маниу было пересмотрено. После первого процесса Франциску поместили в санаторий для нервнобольных. Через полгода ее выписали, и она заявила, что была больна и что обвинения, возведенные ею на отца, были, как она выразилась, "плодом расстроенного воображения". Маниу оправдали. С тех пор он одиноко жил в лесу и совсем не показывался на людях. Он еще больше сторонился всех, еще сильнее пристрастился к вину, и его преследовали всевозможные навязчивые идеи. Среди ночи он вдруг начинал стрелять. Сперва ему казалось, что на него нападают разбойники, затем это были солдаты какого-то иностранного государства, которое требовало выдать Маниу, а в конце концов ему стала мерещиться нечистая сила. "Миша, проснись, -- кричал он ночью, -- посмотри на двор, он весь кишмя кишит красными чертями! Возьми плетку, Миша, мы разгоним всю эту шваль!"

Всё это Миша рассказывал Жаку. Однажды в сумерках на дороге появилось ужасное чудовище, оно двигалось прямо к "Турецкому двору". Наполовину дракон, наполовину дьявол с десятью головами и двадцатью рогами, словом -- какое-то страшилище, огромное, раза в три больше всей усадьбы, а рога поднимались над лесом. "Чего он хочет? Видишь ты его, Миша? -- кричал Маниу. -- С ним мне не сладить". На этот раз Маниу струсил, -- раньше с ним этого не случалось. Он упал без сознания. Служанки хотели послать за священником, но Маниу и слышать не хотел о попах.

"И вот теперь он умер, -- подумал Жак, -- он немало скитался по свету и наконец обрел покой". Тут Жак заметил, что уже подошел к дому госпожи Ипсиланти.

IX

Через решетку Жак увидел пылавшие на ярком солнце цветники баронессы, которые славились по всей округе. Среди них возвышался дом, -- скорее небольшой замок, от него веяло богатством и солидностью.

Когда Жак потянул звонок, сбежались, как обыкновенно, собаки баронессы, -- целая дюжина. Они с бешенством бросались на ворота, прыгали, словно собирались разорвать Жака на куски. Лакей загнал собак в клетку, впустил Жака, и на террасе появилась сама хозяйка.

Издали госпожа Ипсиланти казалась молодой девушкой, лет двадцати; она была тонка, стройна; темные глаза ее блестели. Но если подойти поближе... Впрочем, и вблизи она тоже производила впечатление молодой девушки, только у этой девушки были что-то слишком уж сильно нарумянены щеки и чересчур смело накрашены губы. Глаза блестели вблизи еще сильнее, чем издали, так что блеск этот казался неестественным.

-- Как мило, что вы пришли! -- воскликнула она в радостном оживлении. -- Вы опять здесь? -- Жак быстрыми шагами влюбленного взбежал по лестнице, -- он прыгал чуть ли не через три ступеньки -- и запечатлел горячий, пожалуй слишком долгий поцелуй на пухлой, надушенной детской ручке баронессы. Он вспомнил совет Янко: "Поухаживай за баронессой, не стесняйся".

-- Ах вы бездельник! Что это вы делаете? -- с улыбкой погрозила ему баронесса. -- Разве так целуют руку у дамы? Я вижу, этот Берлин вас вконец испортил.

Госпожа Ипсиланти -- ее мать была француженка, а отец австриец -- пребывала вечно в одном и том же оживленном и веселом настроении. Эта веселость ей никогда не изменяла, и она одинаково готова была смеяться, о чем бы ей ни рассказывали: будь это даже скандальная история или чья-нибудь смерть. Даже трагическая судьба ее мужа, который уже несколько лет лежал разбитый параличом, не могла омрачить ее жизнерадостности.

-- Входите! -- крикнула она. -- Расскажите мне берлинские и парижские новости. Ах вы, несносные! -- обратилась она к собакам, которых снова выпустили из клетки. -- Будете вы слушаться? Пеппи, Лола! Матильда, уберите собак. Ах, боже мой, смотрите, Пеппи утащил вашу шляпу! Ах, Жак, я вижу, вы все такой же хитрец, все такой же иезуит! Да, да, вы иезуит. Вы знаете так же хорошо, как и я, что приходите сюда ради Сони, а совсем не ради какой-то старухи. Нет, нет, молчите, ни слова!

-- Помилуйте, я право же от души рад видеть вас, баронесса, -- уверял Жак. -- Вы прекрасно выглядите, прямо как молоденькая девушка.

-- Ну хорошо, Соня придет через несколько минут. Она работала в саду и теперь приводит себя в порядок. Она очень будет рада снова увидеть вас. Ведь у нее всегда была слабость к вам. Я должна вам сказать, моя милая девочка смотрит на жизнь слишком серьезно. Она все размышляет о чем-то по целым дням и -- подумайте! -- привезла с собой два больших чемодана книг! Сегодня вдруг спросила меня: "Мама, что ты стала бы делать, если бы в твоем доме поймали вора? Ты передала бы его полиции?" К Янко она пристает с такими вопросами, что он просто становится в тупик. Бедный Янко! Он по уши влюблен в Соню. Я не могу сказать, чтобы он был мне несимпатичен, наш Янко, наоборот, но что-то мне в нем неясно. Скажите мне... Ах, я совсем забыла, что вы лучший друг Янко и что вы оба самые неисправимые шалопаи в городе. Жак, mon cher [Дорогой - франц.], вы не рассердились на меня, не правда ли? Но я хотела вас кое о чем спросить, подождите, что это я такое прочла сегодня в одном венском журнале? Ах, вспомнила! Там сказано, будто в Берлине есть кафе, где на каждом столике стоит телефон. И посетители могут говорить друг с другом по телефону. Правда это? А затем там говорилось об одном танце, как же это он называется?.. Танцоры трясутся, точно у них пляска святого Витта. Ах, Жак, мне кажется, я совсем растерялась бы в этом большом свете!

"Да, большой свет... -- подумал Жак. -- Каким он должен казаться отсюда? Его шум доносится в Анатоль лишь в виде слабого отзвука. Поезда под землей, трехмоторные самолеты в воздухе! Европа становится сказочной страной. Но о каком это танце она спрашивает?"

-- Может быть, шимми?

-- Да, да, шимми, совершенно верно! Вы умеете его танцевать?

-- Да, разумеется.

-- Так протанцуйте же мне шимми, Жак. Покажите мне па.

И Жак, желая поддержать хорошее настроение баронессы, протанцевал перед ней несколько па шимми. Увидев это, собаки окончательно взбесились. Они прыгали чуть ли не через голову Жака. Баронесса смеялась до слез.

-- Перестаньте, Жак, заклинаю вас. Как жаль, что Соня этого не видела. Вы непременно должны протанцевать шимми перед Соней! Нет, каких только глупостей не выдумают за границей! Чем только не забавляются! Ну, а Париж, Жак? Каков он теперь, весной?

Жак принялся расписывать Париж, а баронесса улыбалась и вздыхала, мельком бросая взгляд в зеркало, чтобы убедиться, что лицо ее не изменилось к худшему. Ведь может вдруг появиться морщина, или рот вдруг перекосится. Боже избави! Разговаривая, баронесса время от времени обменивалась кокетливым взглядом со своим отражением в зеркале, это даже вошло у нее в привычку.

Ах, госпожа Ипсиланти томилась и тосковала по большому свету! Париж, Лондон, Ницца! Она хотела бы прокатиться на Ривьеру, чтобы посидеть на скамейке и полюбоваться синим морем, больше ей ничего не надо. Но деньги, мерзкие деньги!

Здесь Жак позволил себе недоверчиво улыбнуться. Баронесса была богата, но по какой-то причине никогда не признавалась в этом. Ее даже считали скупой.

-- Вы, конечно, думаете, как и все, что у меня денег куры не клюют! -- воскликнула госпожа Ипсиланти. -- Только на днях мне пришлось продать лес, чтобы заплатить старые долги моего мужа. -- Разумеется, живя здесь, она не испытывает особенных затруднений, но длительная поездка вместе с Соней, которая стала теперь совсем взрослой, потребовала бы огромной суммы! Великий боже!

-- А вы сделайте так, как делают в Европе, -- прервал ее Жак на полуслове. -- Заставьте работать на себя ваше состояние, удвойте, утройте его.

-- Как? -- Баронесса сидела, вытянувшись в струнку, точно девочка в школе. Она прижала пальцы к щекам, глаза ее заблестели еще ярче и стали совсем черными. -- Удвоить, утроить? Как это так?

-- Вы, конечно, держите свои деньги в местном банке и получаете три процента, как и все здесь. А вы можете получить десять, двадцать, тридцать процентов!

-- Уж не сам ли господь бог послал вас ко мне, Жак? -- воскликнула в восторге госпожа Ипсиланти. -- Что вы говорите? Двадцать, тридцать процентов? Нет, нет, не вставайте, сидите. Вы явились из большого света. Вы там научились смотреть на вещи другими глазами. Говорите, объясните мне, что я должна делать. Горничная вам сейчас принесет лимонад. А собак мы заставим замолчать. Замолчите, эй, вы!

Жак улыбался своей самой выигрышной улыбкой, кокетливо показывая красивые зубы. Затем он начал излагать баронессе свои планы. В этом городе есть масса возможностей заработать деньги. Деньги здесь буквально на улице валяются. Например: можно было бы основать автомобильную компанию для перевозки грузов и пассажиров от Анатоля до Комбеза или даже до Станцы.

-- Бог мой, какая изумительная мысль! -- с увлечением воскликнула баронесса. -- Да, конечно, это можно было бы устроить. А как вы думаете, за сколько времени можно было бы доехать на автомобиле до вокзала в Комбезе?

-- Да за полчаса, и даже за двадцать минут. А теперь мы тратим три часа, и каждый раз это целое путешествие.

-- Вы правы. Вы совершенно правы! И как вы все это прекрасно понимаете! Почему же город ничего не делает? Почему "Союз анатолийских граждан" не подумает об этом? А ведь председатель этого общества ваш брат Рауль! -- Баронесса подняла руку ко лбу и задумалась. -- Да, это было бы прекрасно. Но скажите мне, кто стал бы ездить на этих автомобилях? Никто бы ими не пользовался. Нет, эту мысль придется оставить. Мы только потеряли бы деньги.

-- Но ведь я говорю это только так, к примеру, -- ответил Жак, продолжая улыбаться все той же обворожительной улыбкой. -- Вот в городе очень плохая вода, а главное, ее мало. А в двух-трех часах отсюда имеются великолепные источники в горах, вы это знаете. Мы могли бы провести воду и продавать ее.

-- Продавать воду! -- воскликнула баронесса и засмеялась.

-- Ну разумеется, ведь вы же платите городу за воду. Окрестности Анатоля носят преимущественно степной характер. Но почва местами превосходная, недостает только воды. Мы могли бы оросить большие участки, создать фруктовые сады, насадить розовые поля, табачные плантации. А может быть, даже развести хлопок. -- Жак сам увлекся своим проектом. -- Мы могли бы освоить огромные участки, которые сейчас можно получить за бесценок, просто за бесценок.

-- О боже мой, что это за голова, что это за голова! -- воскликнула баронесса и бросила беглый взгляд в зеркало на свое отражение. -- Да, великолепно, великолепно! А теперь выпейте лимонаду и продолжайте!

Жак помешал ложечкой лимонад и внимательно посмотрел на баронессу, все еще продолжая очаровательно улыбаться.

-- Мне очень приятно, баронесса, что вы не смеетесь над моими планами, -- продолжал он. -- Я уже привык к тому, что все здесь находят их смешными. И ведь совершенно не нужно, чтобы вы сами лично утруждали себя этими делами. Вы могли бы дать мне ссуду, и вам были бы обеспечены очень высокие проценты.

-- Что вы называете высокими процентами?

-- Ну, я думаю, от двадцати до тридцати процентов годовых.

-- О, неужели? -- Баронесса была вне себя от восторга. -- А этот Марморош из земельного банка, что он нам платит, этот ростовщик?! Три-четыре процента, как вы совершенно справедливо заметили. Впрочем, mon tres cher ami [Дорогой друг - фр.], как я вам уже сказала, у меня нет денег, чтобы вложить их в какое-нибудь предприятие. Да я бы и не решилась из страха потерять их.

Но Жак и тут не растерялся.

-- Что ж, -- сказал он, -- я мог бы предложить вам определенный проект, и вы могли бы привлечь меня к участию в нем. Я дам вам совет: приобретите то-то и то-то, а вы отдадите мне потом половину полученной прибыли.

-- О, это было бы слишком много. Почему же половину? Это вы уже жадничаете, двадцать процентов я бы еще, пожалуй, дала, но не больше. А что, к примеру, вы бы посоветовали мне купить?

-- Ну, например, я говорю вам: купите Дубовый лес. Вероятно, его теперь можно было бы приобрести... -- Но Жак вдруг оборвал себя. "Как глупо", -- подумал он.

Однако баронесса уже заранее отказывалась от Дубового леса. Она о нем и слышать не хотела.

-- Нет, -- сказала она. -- Об этом лесе я и знать ничего не хочу. Там жил этот страшный человек, который умер теперь. Этот Маниу. Из страха встретить его я никогда не ходила в этот лес. Ведь этот развратник был в связи со своей собственной дочерью.

-- Да, но он был оправдан.

-- Оправдан или не оправдан, мне все равно, -- продолжала госпожа Ипсиланти. -- Нет, не говорите мне ничего об этом лесе.

Жак улыбнулся:

-- Ладно, я попытаюсь объяснить вам все это на другом примере. Вот, допустим, я говорю вам: купите какой-нибудь земельный участок. Например, виноградник зубного врача Фигдора.

-- Ну, и что же мне с ним делать? -- прервала его госпожа Ипсиланти.

-- Ведь это я все привожу вам различные примеры. Предположим, я говорю вам: купите этот виноградник. Мы начинаем там раскопки и вдруг находим... бирюзу.

-- Это было бы чудесно! Послушайте, принесите мне эту бирюзу, и я сейчас же заключаю с вами сделку. -- В черных глазах баронессы появился чувственный, алчный блеск.

-- Повторяю, я только привожу вам разные примеры. А теперь я буду говорить совершенно серьезно, без всяких "например" и "допустим". У меня действительно есть на примете одно дело, на котором можно без всяких усилий нажить много денег. Я имею в виду перепродажу земельных участков. Мы организуем с вами компанию. Мой вклад -- идея, деньги даете вы. Вы составите себе состояние. И для этого нужно только одно: чтобы вы мне доверились.

Госпожа Ипсиланти засмеялась своим звонким, несколько бездумным смехом, но Жак все же уловил какие-то новые нотки в ее голосе и понял, что она готова сдаться. Она задумчиво покачала головой и сказала:

-- Не сердитесь на меня, Жак, если я буду откровенна с вами. А можно ли вам довериться? Я, право же, не знаю. Вы всегда были плутом, милым, симпатичным, но все-таки плутом. И вы всегда им останетесь... А вот и Соня.

Соня вошла в комнату. Жак увидел ее еще раньше, когда она проходила застекленную веранду, но сделал вид, что не заметил. Ее приход был для него весьма некстати, так как прервал беседу с баронессой.

-- Соня! -- воскликнула баронесса. -- Покупай виноградник у зубного врача Фигдора. Ты найдешь там бирюзу и разбогатеешь.

Маленькая недовольная складка появилась между бровями Сони.

-- Что это за новая история с бирюзой, мама? -- спросила она. Соня боготворила мать, но часто была с ней очень строга. -- Здравствуйте, Жак, с приездом! -- воскликнула она, и ее светлые глаза пристально посмотрели на Жака.

X

Когда Жак взглянул на Соню (он совсем забыл, что ее ждали), то почувствовал короткую острую боль в сердце. Он, конечно, не забыл Соню за два года разлуки, но ее черты побледнели в его памяти. Теперь, внезапно очутившись лицом к лицу с ней, он испугался. Долгие годы его пожирала безумная страсть к этой девушке. Да, вот она, "белая роза", как ее назвал Янко.

Действительно, за эти два года она еще похорошела. Она была из тех женщин, которые повсюду привлекают к себе всеобщее внимание. "В Берлине, в Париже, -- все равно, куда бы она ни попала, -- подумал Жак, -- все будут на нее оборачиваться". У нее были нежные округлые щеки, полный бюст, но узкие бедра. Но лучше всего были ее глаза, необыкновенно светлые, удивительно одухотворенные. "Ее нельзя не любить, -- подумал Жак. -- Немудрено, что Янко влюбился в нее по уши".

Жак вскочил и поцеловал ей обе руки. В груди у него разом поднялась какая-то горячая волна.

Светлые глаза Сони испытующе остановились на нем.

-- Так вот каким он вернулся к нам, -- сказала она, слегка покраснев. -- Вы теперь отрастили усы! -- воскликнула она с удивлением и засмеялась.

Жак, не смущаясь, пристально смотрел ей в лицо.

-- Ах, Соня, какая она у нас стала красавица! -- воскликнул он.

Эти слова были обращены не к Соне, а к баронессе. Она была польщена и улыбнулась, но две резкие морщинки испортили ее улыбку. Только позже Жаку стало ясно, что баронесса ревновала всех мужчин к своей дочери.

-- Не будьте так банальны, как все, и не говорите глупостей, -- сказала Соня со смехом. -- Скажите мне лучше: когда я проходила по веранде, вы увидели меня и вдруг отвернулись. Почему вы это сделали?

Жак притворился удивленным. "Вот как, она не выносит никаких неясностей!"

-- Вы ошибаетесь, Соня, -- солгал он и удивился, как легко было ему лгать. -- Я действительно видел, что кто-то идет, но не узнал вас. Мы в это время как раз вели очень интересный разговор с вашей матушкой.

-- Мы говорили о делах, -- небрежно бросила баронесса.

-- О делах?

-- Да, Жак вернулся с великолепными идеями в голове. Он хочет провести сюда воду с гор, превратить всю долину в сплошную плантацию и на этом заработать много денег.

Соня взглянула на мать. Теперь, когда она повернула лицо к свету, Жак заметил, что она была так же бледна, как и раньше. Кожа у нее была необыкновенно гладкая и чистая. А голубые жилки на висках, не исчезли ли они?

-- Ах, разговоры о делах и деньгах! -- сказала Соня презрительно. -- Как я их не люблю! Больше всего на свете я презираю разговоры о деньгах и коммерческих делах.

В первый раз Жак открыл в ее лице черточку высокомерия, которой раньше не было.

Баронесса тихо засмеялась.

-- Ты живешь как мотылек, -- сказала она по-французски.

-- Ах, мама! -- И Соня раздраженным тоном что-то возразила матери по-французски, но так быстро, что Жак не понял ни одного слова.

-- Вот видите, Жак, как она со мной обращается, -- сказала баронесса, и в ее голосе прозвучала обида. -- Даже родной матери нельзя с ней пошутить.

-- Мама, дорогая, -- Соня обняла мать и стала целовать ее до тех пор, пока баронесса не закричала, что задыхается.

Затем Соня снова обратилась к Жаку. Она близко подошла к нему и испытующе поглядела в лицо.

-- Янко был утром здесь и рассказал мне, что вы сделались ужасно умны, -- сказала она с легкой насмешкой. -- Да, вы очень изменились за эти последние два года, Жак. Ты не находишь, мама?

-- Жак выглядит совсем как прежде. Вот разве только усики.

-- Нет, нет, -- Соня покачала головой. -- Дело не только в усиках. Улыбка у него уже не та. Он улыбается чуть-чуть насмешливо, словно немного потешается над всеми. А затем у него теперь такой решительный вид, на лице написано такое благоразумие...

-- А разве не пора мне стать благоразумнее? -- рассмеялся Жак.

-- Да, да, но... Держу пари, что о стихах вы и думать забыли.

В ответ на это Жак громко рассмеялся.

-- Вы, разумеется, выиграли бы пари, Соня. Эти наивные глупости я давно уже бросил.

-- Глупости, говорите вы? -- В голосе Сони послышалась обида. Брови ее дрогнули, и она сурово взглянула на Жака. "Неужели ты уже забыл, -- говорили ее глаза, -- как однажды под вечер быстро подсунул мне листок со стихами и просил прочесть их, когда я останусь одна?"

Но глаза Жака отвечали, что он ничего больше не помнит. Соня заговорила другим тоном и тихо рассмеялась.

-- Может быть, вы и правы, Жак. Пора нам забыть наши юношеские мечты. Но послушайте, прежде чем я задам вам все свои вопросы, от которых вам не отвертеться, вы должны пройти к папе и поздороваться с ним. Я ему обещала сейчас же привести вас к нему. Вы, разумеется, останетесь обедать?

Как большинство молодых людей, Жак избегал больных, безобразных и несчастных людей и даже как будто побаивался их. Он не мог себя заставить войти в комнату, где лежал больной, а к самим больным испытывал какое-то непобедимое отвращение. Но Соня его попросила, и отказать ей было невозможно.

Несколько лет назад, выходя из здания суда, советник юстиции господин Ипсиланти упал так несчастливо, что повредил себе позвоночный столб. С тех пор он лежал в параличе; падение вызвало, кроме того, серьезное умственное расстройство. Он с трудом узнал Жака.

Тотчас после обеда Жак начал прощаться.

-- Надеюсь, что время от времени вы будете к нам наведываться, Жак, -- сказала Соня. -- Вы сегодня очень интересно рассказывали. -- Она улыбнулась, и ее светлые глаза взглянули на него.

Жак хорошо понял ее улыбку и выражение ее глаз. Они говорили: "Неужели ты все забыл? Неужели ничего не помнишь, не помнишь, что было между нами? (Ничего между ними не было, один поцелуй, что за важность!) Неужели не помнишь, как ты умолял меня быть твоей? И теперь ты ничего не помнишь, решительно ничего?"

Жак обещал скоро прийти. Он не избегал взглядов Сони, но глаза у него были холодные и пустые. Ничего он не помнит. Да кроме того, ничего и не было, решительно ничего. Глупости! Все прошло.

И все же сердце колотилось у него в груди, когда он захлопнул за собой садовую калитку. "Недоставало только, чтобы я снова влюбился в нее, -- подумал Жак. -- Она так хороша, она опасна... Какая у нее стала чудесная грудь! Но что тебе дороже, Соня или свобода? Нет, нет, предоставим это счастье Янко, ему больше нечего делать".

XI

Ольга приготовила действительно великолепный ужин. Сервировала она сама. Столовая сверкала. Домашние добродетели Ольги проявились в таком блеске, что даже Жак не мог их не заметить, хотел он этого или нет. За ужином Ольга завела разговор о литературных новинках и обнаружила при этом такую начитанность, что оставалось только удивляться. Жак, напротив, вынужден был признаться, что за последнее время не раскрывал ни одной книги.

После ужина Рауль закурил сигару и отправился вместе с Жаком в свой кабинет. В присутствии Ольги Раулю курить не разрешалось. На письменном столе Рауля была уже приготовлена желтая папка с документами, при виде которой Жак сразу почувствовал отвращение. Рауль уселся поудобнее и забормотал своим глухим басом:

-- Давай приведем в порядок наши дела.

Жак сказал, что Рауль мог бы не тратить на это время, но Рауль запротестовал. Возражать собеседнику было для него потребностью. Рауль управлял маленьким состоянием, которое отец оставил Жаку для того, чтобы он мог закончить образование. Теперь все эти деньги были уже истрачены. Вот счета, вот квитанции. Рауль попросил Жака все проверить, просмотреть оправдательные документы и затем подписать приготовленную общую расписку.

-- Ну, теперь все улажено, слава богу! -- Рауль откинулся на спинку кресла и стал скрести подбородок возле самой эспаньолки, такой густой, что она напоминала помазок для бритья. Это почесывание, очевидно, доставляло ему наслаждение. Он открыл рот, показались зубы, крепкие и квадратные, как игральные кости. Затем он снял очки, -- это был целый телескоп, -- и начал протирать их, в то же время дружески и почти отечески нежно посматривая на Жака маленькими воспаленными глазами.

-- А теперь, дорогой Жак, -- начал он покровительственным, елейным тоном, который издавна был ненавистен Жаку, -- ты должен сказать мне, какие у тебя дальнейшие планы.

"И чего он не сбреет эту ужасную эспаньолку", -- думал Жак.

Широкое лицо брата, казалось, сделалось еще круглее, оно совсем расплылось. В общем, несмотря на полноту, вид у него был измученный и усталый. Должно быть, Ольга снова мучит его своими нежностями и своей болезненной ревностью.

-- Какие у меня планы? -- с улыбкой ответил Жак. -- Я хочу основать здесь одно предприятие.

-- Основать?.. -- воскликнул Рауль с легкой иронией в голосе. Он снова принялся усердно скрести свой подбородок. Его пасть раскрылась еще шире, точно он собирался зевнуть. Затем он снисходительно улыбнулся:

-- Как интересно, подумайте! Так ты, значит, хочешь что-то основать?

-- Совершенно верно, -- твердо повторил Жак, -- основать новое предприятие.

Лицо Рауля светилось самодовольством и важностью.

-- Вот как? Что же, собственно, ты хочешь затеять? -- спросил он и нагнулся вперед.

-- У меня есть причины пока об этом не говорить. -- Жак вызывающе закинул ногу на ногу.

-- Вот оно что! -- Рауль громко засмеялся, словно ему было очень весело, в его смехе было что-то оскорбительное.

Но Жака, по-видимому, этот смех нисколько не задел. "Надо будет разок проучить этого тщеславного, самонадеянного субъекта, -- думал он. -- Всему бывают границы". И с самой любезной улыбкой он продолжал:

-- Я очень тебе признателен, Рауль, за тот братский интерес, который ты проявляешь ко мне. Позволь мне спросить, не сможешь ли ты мне достать -- ведь ты адвокат -- около ста тысяч крон.

Рауль отпрянул. Его телескоп заблестел.

-- При чем тут "адвокат"? Какое странное представление об адвокатах! Сто тысяч крон?.. -- Он громко рассмеялся. -- А куда тебе так много денег, смею спросить? -- обратился он к Жаку, все еще смеясь, хотя видно было, что он крайне изумлен.

-- Так много? Это совсем не много для моих планов. Мне, в сущности, нужно гораздо больше. Я спрашиваю тебя, можешь ли ты мне достать эти деньги или нет?

-- А я спрашиваю, на что тебе так много денег?

-- Сейчас нет никакого смысла подробно посвящать тебя в мои планы. В конце концов окажется, что денег у тебя нет. Я спрашиваю тебя еще раз, можешь ты их достать или не можешь?

-- Нет! -- крикнул Рауль, уже начиная нервничать. -- Сто тысяч крон, -- шутка сказать! -- И он снова рассмеялся презрительно и сердито.

Жак встал и дружески протянул Раулю руку.

-- Ну что ж, тогда извини за беспокойство, -- сказал он, -- прости, что я ухожу, мне еще нужно поработать. -- Он взял желтую папку с документами и откланялся.

В таком примерно духе проходили все разговоры и споры между братьями. Оставшись один, Рауль все еще улыбался, но в глубине души негодовал на дерзость Жака: "Сто тысяч крон! Для этого нужна немалая наглость, а? Но, может быть, он просто позволил себе пошутить со мной? Это было бы прямо-таки неслыханно". Рауль вдруг почувствовал себя оскорбленным. Как смел Жак говорить с ним таким тоном, с ним, доктором Раулем Грегором, который изучал право в Вене и Будапеште и считается здесь, у себя на родине, одной из самых умных голов? Развязный, дерзкий, а по существу -- ничтожество! И большинство молодых людей нынешнего поколения, которые учились за границей, такие же, как Жак. Корчат из себя Наполеонов, а в конце концов делаются агентами страховых обществ. Да, вот что надо было ему сказать, вместо того чтобы нервничать. Нет, Рауль решительно не может обрести утраченное равновесие. Его определенно оскорбили. Надо рассказать все это Ольге.

Он нашел ее в спальне перед туалетным столиком.

-- Знаешь что, пичужка, -- сказал Рауль со смехом, в котором все еще звучала досада, -- не сможешь ли ты достать моему брату сто тысяч крон?

-- Сто тысяч крон?

-- Да, он хочет основать какое-то предприятие!

Ольга посмотрела на мужа пустыми голубыми глазами, в которых застыло изумление:

-- Так ему надо сто тысяч крон? Ну, твой Жак всегда страдал манией величия. -- И краска возмущения залила ее гладкое кукольное лицо.

XII

Вспоминая ошеломленное лицо Рауля, Жак всякий раз не мог удержаться от смеха. Вот потеха-то! Как его разбирало любопытство, как он старался навострить свои большие уши! Во всяком случае, теперь он надолго воздержится от всяких расспросов, и это очень хорошо! Жак быстро подписал расписку для Рауля и бросил мерзкую желтую папку со всем ее содержимым в мусорную корзинку.

-- Прощайте, двадцать тысяч, вас уже не вернешь!

Затем он сел писать длинное письмо фирме "Альвенслебен и К"" в Берлин. Это была обещанная в телеграмме подробная докладная записка о его деятельности за последние три недели. Да, Жак сам удивлялся тому, что, прокутив три недели в Париже, ухитрился все же переделать столько дел в Анатоле. Он начал геологические изыскания, произвел обмер некоторых участков и в то же время завязал отношения с рядом лиц, пользующихся влиянием в министерствах, и в том числе с одним из самых видных граждан Анатоля -- с бароном Янко Стирбеем (тут Жак громко рассмеялся). Его отец -- министр в отставке, брат, барон Борис Стирбей, в настоящее время состоит коммерческим атташе при посольстве в Лондоне. И, разумеется, -- это важнее всего, -- он каждый день вел переговоры с довольно упрямым владельцем известной усадьбы, господином Маниу. К сожалению, судьба совершенно неожиданно спутала все его карты. Переговоры уже значительно продвинулись, но были прерваны внезапной смертью Маниу, погибшего от несчастного случая. Смотри приложение: вырезку из газеты "Вестник Анатоля". (С этими берлинскими деловыми людьми осторожность никогда не помешает, они ведь никому и ни в чем не верят.)

К письму, конечно, был приложен также и отчет о той сумме, которую господа Альвенслебены выдали Жаку в виде аванса на расходы. Когда он сложил все отдельные статьи, они точнехонько покрыли аванс: у него нет больше ни одной кроны, а для того чтобы продолжать работу, ему срочно нужны деньги. Смерть Маниу, конечно, несколько осложнила дело, но он все-таки надеется найти пути и средства, чтобы как можно скорее возобновить переговоры с наследниками. Вероятно, ему придется съездить в Варшаву или в Бухарест. Нельзя терять ни одного дня! Денег!

Жак нашел, что докладная записка написана превосходно. Он прочитал ее дважды и затем, довольный собой, улегся в постель.

Но не странно ли, что смерть этого полубезумного Маниу не выходит из головы у столь жизнерадостного молодого человека, как Жак Грегор, и так сильно занимает его, что он думает об этом даже во сне? Не Соня приснилась ему и не "загадочный город Симбабве" между Замбези и Лимпопо, -- ему приснился этот старый, циничный и никому не нужный человек. Так же, как в то утро наяву, Жак и во сне пришел к усадьбе Маниу. Но она была освещена не солнцем, а каким-то призрачным зеленым светом, разлитым по всему опустевшему двору. Такой свет Жаку случалось видеть в Анатоле перед сильными песчаными бурями, налетавшими иной раз на город. По земле кружились осыпавшиеся листья и сломанные ветки, а ворота стучали на петлях.

-- Маниу! -- крикнул Жак. -- Где вы, Маниу? -- Он оглянулся кругом, и ему стало жутко от этого зеленоватого, призрачного света.

-- Я здесь, -- ответил наконец откуда-то голос Маниу.

-- Где?

-- Здесь, здесь, под землей. -- И Жак подошел к колодцу, из которого торчала лестница.

-- Вы там, внизу? -- крикнул он в колодец.

-- Да, я здесь, внизу, -- ответил Маниу и захохотал. От его смеха колодец загудел, упругие звуковые волны отдавались в ушах Жака как удары.

-- А на какой вы глубине, Маниу?

-- На глубине восьмидесяти метров, и она тут есть! Вы были правы.

Жак так испугался, что сердце у него заколотилось. Он поспешно обернулся, чтобы посмотреть, не слышал ли кто слов Маниу. Нет, к счастью поблизости никого не было, ни одной души. Только сломанные ветки и листья кружились по пустому двору.

Но пережитый Жаком страх был так силен, что он наполовину проснулся. Он был бы не прочь досмотреть сон до конца, чтобы узнать, что Маниу делал в колодце, но в эту минуту очнулся совсем.

Рядом за стеной он услыхал шепот, и ему показалось, что это тот же голос, который он слышал прошлую ночь. Он прислушался. И вдруг ему почудилось, что он расслышал слова. Голос шептал: "Янко, Янко, что ты делаешь!" Янко? Что нужно Янко в гостинице? Но все снова стало тихо, больше за стеной не было слышно ни звука. Сияла луна, трещали кузнечики, господин Роткель, глава фирмы "Роткель и Винер" кашлял так, что слышно было через всю площадь, а по площади гуляло эхо. С тех пор как Жак себя помнит, Роткель страдает хроническим бронхитом. А вот где-то заскреблась мышь. Словно кто-то долбит стамеской толстую, неподатливую балку. "Хорошие зубки у этих мышек", -- подумал Жак. До рассвета было еще долго, и у Жака не было ни малейшего желания вставать. Он снова погрузился в сон.

XIII

Рано утром Жак сидел в пижаме за столом и переписывал начисто свою докладную записку господам Альвенслебенам. Переписывал тщательно, -- ведь известно, какие педанты все эти немцы. С ними держи ухо востро, на каждой запятой можно споткнуться и сломать себе шею. Будем надеяться, что с обратной почтой они пришлют денег. Жак был на мели. Феликс тоже ничего не мог ему дать. Он жил на двести крон в месяц: приходилось приносить жертвы науке. За перестройку библиотеки ему пять лет придется выплачивать долг. У Рауля деньги есть, но его "пичужка" смотрит за ними в оба. А госпожа Ипсиланти и прочие скупердяи упрямо сидят на своих тысячах и все высиживают и высиживают свои три процента. Ну и публика!

Когда Жак спустился в вестибюль, солнце уже заливало его своими лучами. Было, должно быть, около полудня. Ксавер, старший лакей, стоял у входа и с кислой миной на лице ковырял в ушах маленькой костяной ложечкой. Весь он был похож на заржавленный, слегка погнувшийся гвоздь. Синеватое лицо и узкие, блудливо дрожащие руки, усеянные веснушками. Перхоть с головы сыпалась, как ржавчина. Нет, красавцем этого Ксавера никак нельзя было назвать. На его засаленном фраке блестели медно-красные и бронзово-зеленые пятна. Настоящая патина!

-- Ну, как дела, Ксавер? -- весело спросил Жак и хлопнул его по плечу. -- Что нос повесил?

Ксавер покачал головой и обтер ложечку о штаны. Плохие времена! Он думает уехать из Анатоля. На губах у Жака мелькнула какая-то непонятная улыбка, словно он чему-то удивлялся.

-- Теперь, когда, может быть, все вот-вот изменится?.. -- загадочно сказал он. -- Кто знает? Быть может, сегодня или завтра все станет по-другому. Нужно только терпение!

Жак сказал все это как будто между прочим. Затем он вдруг переменил тон и спросил:

-- Да, вот что я хотел узнать: барон Стирбей был сегодня ночью в гостинице?

-- Барон Стирбей? Нет, его здесь не было.

-- А кто живет в номере четвертом, Ксавер?

-- В номере четвертом? Барышня Маниу.

Жак начинает проявлять признаки беспокойства. Он смотрит на длинные, блудливые руки Ксавера и спрашивает:

-- Какая барышня Маниу? О ком ты говоришь?

-- Франциска Маниу, дочь покойного хозяина усадьбы.

Жак улыбается:

-- Ах как интересно! Та самая Франциска, которая была замешана в тогдашнем процессе?

-- Да, та самая.

-- И ты говоришь мне это только теперь?

-- Она приехала на похороны отца и сперва назвалась другим именем. Она, должно быть, хотела остаться неузнанной. Но, конечно, на похоронах ее сейчас же все узнали. А сегодня утром в шесть часов она уехала.

-- Как? Уехала? Куда же она отправилась?

-- Она не оставила адреса.

Корошек высовывает свою дыню из стеклянной двери конторы, и Жак умолкает. Переменив тон, он заявляет Ксаверу, что, может быть, здесь скоро начнется постройка железной дороги. Он говорит так громко, что Корошек непременно должен его услышать.

-- Честь имею пожелать вам доброго утра, господин Грегор! -- бубнит Корошек и отвешивает поклон.

И тотчас с любопытством спрашивает, серьезно ли господин Грегор думает, что здесь пройдет железная дорога. Жак снова загадочно улыбается.

-- Все возможно, -- говорит он. -- Нужно только насадить здесь какую-нибудь промышленность, и государство вынуждено будет построить наконец эти несчастные двенадцать километров через горы.

Молодой господин Грегор всегда любит делать такие странные намеки. Может быть, он знает больше других? Ведь он только что из-за границы. Корошек глубоко вздыхает. Постройку железной дороги можно только приветствовать! Корошек восхищался своим гостем, который так умно умел говорить обо всем и в голове которого роились планы, как поднять торговлю и улучшить транспорт в этом городе. Если бы все пошло так, как он рисует, Анатоль за несколько лет стал бы таким же огромным, как Будапешт или Бухарест, а "Траян" превратился бы в сверкающий дворец! Корошек любил разговаривать с Жаком. Уверенность этого молодого человека, его осанка, его походка вливали и в Корошека бодрость. После беседы с Жаком настроение у него повышалось, а Жаку это было только приятно: Корошек тогда не думал о неоплаченных счетах.

Через рыночную площадь летит песчаный вихрь, но как странно -- почему-то песок совсем красный. Почему это песок такой красный?

-- Это степной песок, -- объясняет Жак. -- Выветрившийся гнейс.

-- Выветрившийся гнейс?

Корошек с изумлением смотрит на своего гостя, рот у него чуть-чуть приоткрыт.

XIV

"Хорошо ему живется, этому молодому господину Грегору, -- думает господин Роткель, стоя в тени своего магазина (фирма "Роткель и Винер"): -- он путешествует, разгуливает, и никаких-то у него забот! Что он делает, где работает?.. Ничего не делает, как и все эти молодые люди. Некоторые считают его просто бездельником, болтуном, но Роткель не разделяет этого мнения. Мозес, сын Роткеля, учился вместе с Жаком в школе и всегда говорил о Жаке с большим уважением. А если уж Мозес что-нибудь сказал..."

Но тут Роткель сделал шаг назад, так как молодой господин Грегор прямехонько направлялся к его дверям. Роткель низко поклонился: молодой господин Грегор вошел в магазин.

-- Доброе утро, господин Роткель! -- весело крикнул Жак. -- Я заглянул сюда только спросить, как вы поживаете? Мозес дома?

-- Спасибо, у меня все благополучно, сердечно благодарю! -- ответил обрадованный Роткель, шаркая правой ногой. -- Я тронут, что вы вспомнили обо мне! Мозесу тоже живется хорошо, спасибо. Он работает в Варшаве, в банке.

Роткель был маленький, коренастый. Его черные глаза светились мягким светом. Лицо, обрамленное черной бородой, всегда было бледное и перепуганное, точно он только что спасся от погрома.

-- А ваша супруга и дочери -- как они?

-- Благодарю вас... Я все эти дни любовался вами, господин Грегор! -- Роткель не мог удержаться, чтобы не потрогать кончиками пальцев материю на костюме Жака. -- Какой прекрасный синий цвет! Как в дымке! Немецкая материя? Французская? Да, эти французы, они понимают толк в оттенках!

Он восхищенно прищелкнул языком.

На ведущей во второй этаж лестнице показались Антония и Гизела. Они услышали голос Жака, и Антония сразу же узнала его: у нее был тонкий музыкальный слух. Антония и Гизела были хорошенькие, черноглазые дамочки с тонко очерченными лицами и очень маленькими белыми ручками. Они болтали по-французски и по-английски, а Антония очень хорошо играла на рояле. Однако все эти совершенства не пошли им на пользу. Обе были замужем, но через несколько дней после свадьбы вернулись в родительский дом. Это осталось тайным горем Роткеля, терзавшим его день и ночь. Антония была выдана за некоего Коленшера из Аграма, который в первую же ночь сбежал, прихватив с собой приданое, и больше не появлялся. Младшая, Гизела, вышла замуж за жителя Варшавы, некоего Морица Хонига, но она тоже через несколько дней вернулась домой. По городу носился слушок, будто Гизела... А впрочем, мало ли чего не наболтают люди!

Жак сказал обеим сестрам несколько комплиментов и затем откланялся. Так покоряют сердца людей! Антония и Гизела посмотрели ему вслед с восхищением. Какие манеры, какое уменье держать себя! Оно и понятно: Берлин, Париж!..

А Жак задумчиво шагал по улице. "Уехала сегодня утром! И не оставила адреса!"

Но вот уже опять встретился знакомый, которому нужно было пожать руку: молодой доктор Воссидло, сын аптекаря, изучавший медицину в Вене.

-- Ну, как дела, Воссидло? -- спросил Жак, поднявшись на две-три ступени и протянув руку молодому медику. -- Много работы?

Ну конечно же Воссидло сидел без работы. Он был хирург и жаждал блеснуть в какой-нибудь больнице своим уменьем делать кесарево сечение. Мечтал заработать себе состояние операциями аппендицита, но таких больных в Анатоле не находилось: отростки слепой кишки у всех были в порядке, благодарение господу!

-- Много работы? Мне просто делать нечего! Кто здесь болеет, в этом городе? В таком воздухе! -- Воссидло немного понизил голос:-- Если тебе нужны будут туалетные принадлежности, Жак, мыло, зубная паста, зубные щетки, полоскания или лекарства -- аспирин, хинин, подумай обо мне, понял?

Доктор Воссидло воровал все эти предметы из аптеки отца и таким способом пополнял свои карманные деньги.

-- Жак!

Жак остановился. Лео Михель восторженно бросается ему навстречу, и некоторое время они идут вместе. Михель немного горбат, но пусть никто не говорит, что Жак слишком высокомерен, чтобы идти с горбуном. Напротив, он кладет руку Михелю на плечо, почти на горб.

Михель подбоченился левой рукой, а правой оживленно жестикулирует. Он занимается книжной торговлей, но кто покупает книги в этом городе? Михель пишет стихи, иногда помещает статейки в анатолийской газете и состоит корреспондентом одной столичной. Но, к сожалению, отсюда не о чем сообщать. Раньше Михель был анархистом. Он отрицал государство, церковь, семью, одним словом -- все. Но теперь он сделался фанатическим приверженцем социалистов: коммунизм, человеческое достоинство, Третий Интернационал, Россия! Он жестикулирует, словно на трибуне. У Жака уже все в голове смешалось.

XV

Снова Жак на "Турецком дворе". Он открывает ворота и преспокойно входит во двор, словно к себе домой. Работница выглядывает из двери хлева и исчезает. Ее суровое узкое лицо кажется Жаку знакомым. Так и есть: это Лиза Еллинек, та самая Лиза, которая когда-то за ложную присягу попала на год в тюрьму. Воспоминания о злосчастном судебном процессе всё еще призраком витают над мрачной усадьбой.

Из хлева вышел Миша и с недоверчивым видом поплелся навстречу Жаку. И чего нужно здесь этому господину Грегору? Почему он не приходил, когда Маниу был еще жив и спрашивал о нем? В окнах кухни показались головы двух служанок. Миша сделал им знак исчезнуть. Он знает здешнее бабьё, очень хорошо знает! Ему тоже перепадало кое-что за эти годы. Девушки с годами не становились моложе, оставаясь в усадьбе, а Маниу любил только молодую кровь. И всё-таки Миша был нем как рыба, когда его допрашивали в зале суда.

Жак вынул из кармана пачку табаку и протянул Мише. Он шел мимо, ему пришло в голову заглянуть сюда. Он хотел выразить соболезнование Франциске, но ему сказали, что она уже уехала. Жалко!

-- Ты не знаешь, куда она уехала, Миша? Я хотел бы ей написать.

Нет, Миша ничего не знает. Она поехала к какой-то тетке.

-- А когда она вернется?

-- Она ничего не сказала, наверно через несколько недель.

Жак в задумчивости расхаживал по двору. Вот он, этот проклятый колодец! Жак подошел к самой земляной куче. Он тщательно разглядывал землю, оставшуюся после засыпки колодца, взял полную горсть и долго растирал ее руками. Затем он даже понюхал ее! Миша стоял И смотрел на него с удивлением. Тут же лежало еще несколько крупных камней, и их господин Грегор тоже очень внимательно осмотрел. Несколько красных и светло-серых осколков он спрятал в жилетный карман. Вдруг он взглянул на Мишу и спросил:

-- Усадьба принадлежит теперь, конечно, Франциске? Они ведь как будто совсем помирились?

-- Да, они помирились. Она жила в Бухаресте, но каждый год летом приезжала сюда. Ведь тогда она была совсем девчонкой, бог знает, что ей взбрело в голову.

И Миша рассказал, что Франциска после похорон горько рыдала во дворе. Двери дома были еще запечатаны судебными властями. Франциска как безумная целовала Лизу и говорила, что никогда не забудет ее поступка. А Лиза, так та три дня плакала!

-- Только женщины умеют оценить человека, -- сказал Миша.

Будет ли Франциска сама хозяйничать в усадьбе или продаст ее? Миша ничего не знал, решительно ничего. Всем работницам Франциска объявила расчет, только Лиза и Миша временно остались. Франциска обещала им обоим по двести крон, как только она получит деньги.

Жак улыбнулся:

-- Верно, у Маниу не очень-то много осталось?

Миша покачал головой:

-- У старого Маниу осталось не так уж мало!

Но Жака, казалось, всё это уже больше не интересовало. Он распрощался с Мишей.

-- Когда она вернется, Миша, ты ей скажи, что я заходил выразить ей соболезнование. А еще лучше, если ты придешь ко мне в "Траян" и скажешь, когда она приедет. Я ведь был дружен с ее отцом. Ты получишь за это три кроны на чай.

За три кроны Миша готов был пойти в город даже ночью, в самую лютую стужу.

XVI

После каждой долгой разлуки Янко не сразу находил свой прежний тон с Жаком, не сразу делался вполне искренним и непринужденным. В первые дни он бывал несколько робок неуверен, даже немного стеснялся Жака, он, который всегда отличался находчивостью и развязностью! Жак иронически улыбался, слегка подтрунивал, и Янко чувствовал себя совсем уничтоженным. В самом деле, кто он такой? Скучный провинциальный тип, вот и всё! Еще больше, чем прежде, он восхищался необыкновенной уверенностью Жака, его умением разрешать все жизненные проблемы сухо, умно, без всякой примеси сентиментальности. Ему, Янко, жизнь, наверно, всегда будет казаться запутанным, непроницаемым лабиринтом.

Но сегодня, в первый раз после своего возвращения, Жак вновь слышал прежний, лишенный всякого притворства голос Янко. Они поужинали в городском доме Стирбеев, во "дворце", как называли маленький скромный особняк, и теперь сидели с папиросами. В комнате было так темно, что, расположившись в удобных креслах, они почти не видели друг друга.

Комната Янко была велика и неуютна, заставлена громоздкой мебелью и увешана старомодными картинами. Жак не мог понять, как можно жить среди всего этого старого хлама и этих ужасных картин. Но Янко был совершенно равнодушен к обстановке комнаты, -- он ее просто не замечал.

Над креслом Янко после долгого многозначительного молчания поднялась тонкая струйка папиросного дыма.

-- Значит, ты ее видел, -- несколько понизив голос, сказал он. -- Ну что же, разве я преувеличивал? Когда я увидел ее в первый раз после двухлетней разлуки, я несколько дней ходил как в тумане. Она для меня, Жак, понимаешь ты, -- может быть, это звучит очень банально, -- она для меня какое-то высшее существо. Ее нелегко понять. Она кажется всегда одинаковой, и в то же время каждый раз другая. -- Янко замолчал, как будто ожидая, что скажет Жак, но тот не шевелился.

-- Она горда и смиренна, -- продолжал Янко, -- она религиозна, но в то же время у нее критический ум. В глубине души она очень серьезный человек, но любит шутку... Э, да где мне ее разгадать! Ведь она в десять раз умнее и в сто раз лучше меня. Но я ее чувствую, Жак, и чем больше ее понимаю, тем больше люблю. А чем больше я ее люблю, тем больше желаю. Вот я какой! Просто зверь!

Янко остановился, но Жак и теперь не произнес ни слова. Немного погодя Янко презрительно добавил:

-- Скучающий зверь!

Он долго молчал, и Жак слышал, как он глубоко дышит. Затем он вдруг засмеялся насмешливо и сухо; этот смех хорошо был известен Жаку. Он знал, что Янко испытывает сейчас непреодолимую потребность исповедоваться и каяться в грехах, беспощадно осуждать себя и заниматься самобичеванием для того, чтобы на следующий же день приняться за старое.

-- Скучающий зверь, да, -- повторил Янко с полным удовлетворением, -- да, в этом всё дело! Скука -- причина всех моих несчастий. Я скучаю потому, что я не творческая натура, меня, в сущности, ничего не интересует, я ничем не могу по-настоящему увлечься. Ты интересуешься машинами, расщеплением атома, а меня ничто не интересует. У тебя есть призвание, профессия, которая тебя захватывает, придает смысл твоей жизни, а моя служба внушает мне отвращение!

Густая волна дыма поднялась к потолку над креслом Янко. Молчание.

-- Чего я, собственно, хочу? -- спросил Янко, обращаясь с этим вопросом не столько к Жаку, сколько к самому себе. -- Вот видишь, Жак, в том-то вся беда, что я не знаю, чего хочу! А пока я ничего не хочу, я скучаю, а оттого что я скучаю, я начинаю кутить. Играю ночи напролет в карты, ищу приключений с женщинами. Да, женщины, по правде говоря, -- единственное, что еще не внушает мне скуки... -- Янко презрительно рассмеялся. -- Вот моя жизнь. Да, к сожалению, это верно -- я никогда не остепенюсь. Во мне работают какие-то силы, которые, я чувствую это, хотят моей гибели!

Это прозвучало уже несколько патетически.

Он замолчал. Теперь Жаку пора было бы наконец что-нибудь сказать. Но Жак ничего не сказал. Он налил себе ликеру, так бесшумно, что даже бульканья в бутылке не было слышно.

-- Жизнь, которую я веду, разумеется, стоит денег, -- продолжал Янко после долгой паузы, и голос его звучал теперь веселее, -- а так как мой милый батюшка задался высокой целью воспитать меня в бережливости, я принужден делать долги до тех пор, пока мне оказывают кредит. Этот Марморош из земельного банка -- что это за дурак, скажу я тебе! Недавно, когда отцу было очень плохо, Марморош навязал мне турецкие бумаги. За две недели я проиграл пять тысяч крон. Теперь, когда отцу стало легче, Марморош требует, чтобы я возможно скорее покрыл свой счет. Ну не дурак ли?! -- Янко громко рассмеялся. -- Он прекрасно знает, что денег у меня нет. Эти банковские долги меня мало трогают. Для чего, в конце концов, существуют банки? Но есть другие долги, очень неприятные. Корошеку, например, я должен две тысячи крон. Корошек -- добрая душа, а всё же недавно он посмотрел на меня такими глазами, что даже собака могла бы заплакать. (Тут Жак рассмеялся.) Командир полка уже вызывал меня: "Потрудитесь ликвидировать ваши долги... Честь полка... Вспомните о вашем высокочтимом, тяжело больном отце..." Ну и так далее, и так далее -- всё, что обычно говорят в таких случаях. Мой отец...

В дверь тихонько постучали. Слабый женский голос прошептал в щель, что смех молодых людей доносится до комнаты больного; барон только что заснул.

Янко замолчал.

После долгой паузы он продолжал, еще более понизив голос:

-- Но, повторяю, всё это одни разговоры. Отец мог бы уничтожить мои долги одним росчерком пера, если бы только захотел. Это было бы для него сущим пустяком. Я его, разумеется, каждый день навещаю, чтобы осведомиться, как он себя чувствует. Но как только я делаю малейший намек на мое затруднительное положение, он немедленно прекращает разговор. "Ты должен считаться с моим слабым здоровьем. Мне нужны все мои силы, чтобы кончить работу..." (Он пишет мемуары.) Вот уже три года, как я во всем считаюсь с ним, но что-то не помню, чтобы он хоть раз посчитался со мной. Может быть, это болезнь сделала его таким черствым и нечутким? Не знаю. Что мне, в конце концов, от всех прекрасных наставлений и всей его житейской мудрости, которой он меня потчует? Вовсе не так уж трудно быть мудрым, когда придет старость. Ничего другого тебе всё равно не остается. И какая польза от этой стариковской мудрости? Никакой! Я намерен проделывать такие же точно глупости, какие проделывал мой отец, когда он был молодым, и надеюсь сделаться таким же мудрым, когда состарюсь.

-- А теперь скажу еще о моем братце Борисе, который благоденствует в качестве атташе при нашем посольстве в Лондоне. Golf, races, parties, countesses, duchesses. [Гольф, скачки, пикники, графини, герцогини -- англ.] Он сноб. Недавно он разговаривал с принцем Уэльским. Борис немедленно сообщил об этом отцу. Ежемесячно Борис получает от отца добавочное содержание в две тысячи крон. Для него у старика почему-то всегда находятся деньги. Борис представляет свою страну за границей, я понимаю. Всё это прекрасно, но мне-то от этого что за выгода? Я написал моему братцу длинное письмо и просил его повлиять на отца, расположить его в мою пользу. Но Борис решительно отказался. "Как постелешь, так и поспишь", -- ответил он. Какая неслыханная наглость!

Янко в волнении встал и подошел к Жаку. Он взял папиросу и закурил. Жак видел, что он взбешен.

-- Ну, я ему и ответил! -- Янко зло улыбнулся при вспышке спички. -- Я ответил ему, что он, Борис, спит спокойно только потому, что его постель постлал наш папаша. Ну и пусть нежится на ней со своими графинями и герцогинями! Говоря между нами, Жак, мой братец не что иное, как хорошо вымытая, надушенная свинья во фраке.

Братья -- Жак это знал -- не любили друг друга.

Янко опять растянулся в кресле и заговорил вполголоса. Он вздохнул; ему ничего не остается, как поехать в Монте-Карло и сорвать банк. Но вскоре он опять вернулся к разговору о Соне.

-- Во всех моих поступках сквозит какое-то безрассудство, -- сказал он. -- Если я играю в карты, то играю ночи напролет, и в любви я такой же ненасытный.

"О, эта глупая страсть! -- думал Жак. -- Как можно быть столь неразумным и давать своим чувствам такую власть над собой? Ну разве это не самая настоящая провинциальная узость? Этого Янко следовало бы отправить в Париж или в Берлин. Там у него было бы столько женщин, сколько душа пожелает. Каждый день он мог бы влюбляться в новую!"

-- А как у тебя теперь с ней? -- спросил Жак из своего кресла.

Янко насторожился. Голос Жака звучал холодно, деловито, безучастно. Может быть, Жак всё еще влюблен в Соню? Все эти дни Янко терзала мучительная ревность, в которой он не смел признаться самому себе. Когда-то давно они чуть не рассорились из-за Сони и решили бросить между собой жребий. Жак выиграл, и Янко плакал от боли и отчаяния. Это было ребячество. С тех пор прошло много лет, и Жак, пожалуй, давно уже позабыл всё это.

-- Как у меня с ней? -- переспросил Янко с оживлением в голосе. -- Имей в виду: я говорю об этом только с тобой. Я люблю ее, она это знает, нужно быть десять раз слепой, чтобы не видеть этого. Я ухаживаю за ней, как ухаживают за красивой, благовоспитанной девушкой. Но она, кажется, не желает понять меня. Она смеется, испытующе смотрит на меня своими светлыми глазами, которые сводят меня с ума, просто-таки сводят с ума, переводит разговор на другие темы... И я не знаю, быть может, всё это бессмысленно?

-- Подговори баронессу, если у тебя действительно серьезные намерения.

-- Действительно серьезные намерения?! -- Янко забылся и чуть было не заговорил во весь голос. -- Хорошо сказано, Жак, нет, ты просто неподражаем!

Янко долго молчал, затем начал снова:

-- Сперва мне казалось, что баронесса всецело на моей стороне. Она то и дело ободряла меня и говорила: "Янко, вы не должны сходить с ума от причуд молодой девушки. Вчера Соня сказала мне: "Почему это Янко не пришел?" -- а когда вы здесь, она разыгрывает холодность. Не верьте этому, она вас ценит, уважает, она знает вашу семью, знает, что ваш отец был министром и что вас ожидает значительное состояние".

Но всё это мне очень мало помогло. Шли недели, а Соня ничего не делала, что могло бы подать мне надежду, или почти ничего, почти, почти ничего! Иногда какой-нибудь взгляд, или вдруг заслышится что-нибудь в ее голосе. А может быть, это мне только казалось... Однажды я целую неделю не ходил к ним. Баронесса смеялась. "Вы не знаете женщин, Янко, -- говорила она, -- вы должны запастись терпением. Соня очень горда и сдержанна. Она каждый день о вас спрашивала и уже хотела написать вам письмецо". Да, да! Ах эта старая болтунья!

Но несколько дней назад она вдруг совершенно неожиданно переменила тон. Сказала мне, что ей теперь не спится по ночам. Будущее Сони очень тревожит ее. О ее трудном характере она уж и не говорит. Но что ее особенно заботит, так это, откровенно говоря, материальное обеспечение Сони. Это материальное обеспечение должно быть теперь главной ее целью, главной заботой. Она никогда не отдаст Соню за человека, который не внушал бы ей уверенности в том, что он на всю жизнь -- слышишь, Жак? -- на всю жизнь обеспечит Соню. Только такому человеку она отдаст дочь, больше никому, нет, никогда, лучше пусть Соня идет в монастырь: когда-то это было ее сокровенной мечтой. Баронесса спросила: "Вот вы, например, -- я говорю так, отвлеченно, -- что вы могли бы дать Соне? Сердце женщины -- это сердце женщины, но сердце матери -- это сердце матери".

Что я мог бы дать? Я не понял баронессы. Дать? Ей, Соне? Кольца? Драгоценные камни? Ей, девушке с такими идеальными стремлениями? Что же? Гарантию на всю жизнь?.. Холодный пот выступил у меня на лбу. Я увидел всю безнадежность моего положения. Я понял, что могу принести ей очень мало, в сущности ничего. Долги, изрядно запутанные дела... Мало, очень мало! Баронесса смеялась: "Но моя дочь не может ждать, пока вы сделаетесь генералом, Янко!" Я это понял и был совершенно уничтожен.

"Давайте подумаем, -- сказала баронесса, -- что у вас, собственно, есть, Янко? Я подразумеваю лично ваше имущество, кроме того состояния, которое принадлежит вашему отцу и часть которого перейдет вам по наследству. Нет, вы слушайте: ваш отец сейчас болен, а завтра он может выздороветь. Стирбеи живут до восьмидесяти, до девяноста лет. При таком положении ни одна мать не станет рассчитывать на наследство. Что же есть у вас еще?" -- "Ничего, одни долги. Впрочем, если вам угодно, у меня есть участок для застройки около старого кладбища". Этот участок я купил у Дубранке. (Ты помнишь, Жак, этого лейтенанта из отряда летчиков, который потом разбился и сгорел? Об этом писали все газеты. Его мать была больна, ей нужно было сделать операцию, а у него не было денег. Я купил у него этот участок за шестьсот крон, хотя он был мне, разумеется, совершенно ни к чему.)

"Ну вот и прекрасно, -- сказала баронесса, -- достаньте денег под этот участок!" А я ей ответил: "Баронесса, вы бы только посмотрели на этот участок! По нему разгуливают гуси, на нем поселился канатчик и работает там. Этот наглый малый у меня даже позволения не спросил. Кто захочет строиться на этом участке? Понравилось ли бы вам жить в соседстве с покойниками? Вам, я думаю, меньше, чем кому-либо! Вы любите ваших собак, ваши цветники -- розы, гвоздики, тюльпаны и всякие там другие цветы. А тут еще рядом цыганский квартал. (Баронесса в ужасе подняла руки к небу.) Ну, так вот, это и есть мои владения! Вот какой у меня участок. Я хотел продать его за двести крон, но надо мной просто посмеялись". -- "И больше у вас нет ничего, Янко?"-- спросила баронесса. "Как же, есть, -- ответил я. -- Мне еще принадлежит дом в городе". -- "А, это хорошо. Дом -- это дом! Сделайте закладную под него. Завтра же идите к Марморошу".

Ты, наверно, знаешь, Жак, что у меня есть дом в городе? -- Янко тихонько рассмеялся. -- Он стоит в Монастырском переулке и занимает по фасаду ровно столько места, сколько нужно, чтобы проехала повозка с сеном. Расскажу тебе откровенно, как он мне достался. Я выиграл его в карты у капитана Силинского. "Ну хорошо, -- сказал я баронессе, -- посмотрите сами на мой дом, Монастырский переулок, семнадцать, и посоветуйте, к кому бы мне обратиться насчет закладной". Баронесса действительно отправилась осматривать дом и на следующий день встретила меня громким смехом. "Но, Янко, это же не дом, -- сказала она, -- это просто-напросто сарай!" -- "А вы думали, -- заметил я, -- что его можно у кого-нибудь заложить! Я хотел этот дом подарить, да никто не берет. Одна надежда, что он скоро развалится". Баронесса сказала: "Да, Янко, так вы далеко не уедете. Вы должны что-нибудь приготовить для своей невесты. Никто не требует, чтобы это был непременно дворец. Особняк Стирбеев вам, к сожалению, не достанется, он, конечно, отойдет к Борису. Впрочем, он слишком угрюм и мрачен для Сони. Соня любит свет. Но ей совсем не нужны какие-то палаты; просто хороший загородный дом с садом". Я слушал всё это, и пот опять выступил у меня на лбу... Но что это? Слушай!

Янко встал с кресла и напряженно прислушался.

Ясно послышался тихий стук в оконную раму.

-- Да это просто птица клюет что-то на окне, -- сказал Жак.

Но Янко вскочил, взволнованный, радостный. Он сразу забыл про свой неприятный разговор с баронессой, забыл про Соню, забыл всё на свете.

-- Боже мой, -- шептал он, -- ведь это малютка Роза! Какой сегодня день? Среда? Ах, я совсем забыл!

Жак встал.

-- Нет, нет, останься! Хоть на несколько минут.

Янко подошел к окну и тихонько стукнул. Затем он вышел впустить Розу.

XVII

В доме несколько мгновений стояла мертвая тишина. Ни одна дверь не скрипела, ничьих шагов не было слышно. Но вдруг на Жака повеяло легкой струей воздуха, и он почувствовал, что неподалеку от него кто-то есть. В комнату легкой танцующей походкой вошла тоненькая, хрупкая фигурка, голова и плечи которой были закутаны в пестрый платок. Янко тихонько прикрыл за собой дверь и включил свет.

Маленькая фигурка размотала платок и в то же мгновение с ужасом всплеснула нежными руками:

-- Здесь кто-то есть?!

Янко успокаивающим жестом обнял девушку за талию:

-- Это Жак, мой друг! Тот Жак, что приехал из Парижа, помнишь? -- сказал он вполголоса.

-- Ах, Жак? Жак Грегор?

Большие светлые глаза блеснули на Жака.

"Да ведь это ребенок, -- подумал Жак, -- совсем еще девочка. Что говорил Янко: семнадцать? Ей не более двенадцати! Так вот она какая, эта газель!" У девушки было тонко очерченное лицо. Черные как смоль волосы напоминали перья какой-то дикой гордой птицы, а светлые глаза были полны скорби и страсти. Они были непропорционально велики, и такого блеска, как в этих глазах, Жак еще никогда не видывал. Красавицей эту Розу не назовешь, но ее глаза он никогда не забудет.

-- Как я рада, что наконец вижу вас... -- прошептала Роза. -- Янко мне много о вас рассказывал. Так вы приехали из Парижа? Париж! Увижу ли я его когда-нибудь?

Грустная черточка легла вдруг около губ Розы и сделала ее сразу намного старше. Она взглянула на Янко вопросительно, пытливо, умоляюще.

-- Я дал тебе слово, Роза! Она хочет сделаться танцовщицей, Жак. Ну что, Роза, разве он не красив? Я тебе правду говорил.

-- О да, красавец! Я влюблюсь в него! -- нежным, мелодичным голосом прошептала Роза.

Она взяла Жака за руку и сделала такое движение, точно собиралась ее поцеловать.

-- Когда вы входили в комнату, я сразу заметил, как вы ходите, -- словно в танце, -- сказал Жак с самой обольстительной своей улыбкой. -- Я убежден, что вы добьетесь своего.

Роза покраснела:

-- Да, вы думаете? О, я должна этого добиться! Я больше не могу выносить эту жизнь, я не вынесу ее. Здесь я погибну.

Жак распрощался -- ему нужно еще поработать.

"Ну, не такой уж Янко пропащий человек!" -- подумал он, выходя на окутанную ночным мраком улицу, и на его лице появилась лукавая улыбка.

XVIII

Жак написал несколько строк Франциске Маниу по адресу ""Турецкий двор", здесь". Он выразил ей соболезнование и посетовал на то, что ему не удалось познакомиться с дочерью своего искренне уважаемого друга. Он надеется, однако... Но письмо вернулось в отель, и Ксавер положил его на доску для писем.

Альвенслебены ответили на докладную записку Жака. В общем, в Берлине, по-видимому, довольны его деятельностью, и ему удалось -- это самое важное -- всучить им свой счет, за исключением нескольких статей расхода, по которым его просят представить оправдательные документы, после чего ему пришлют аванс на дальнейшие расходы. Оправдательные документы? Вот и связывайся с финансистами. Ну что ж, они получат эти оправдательные документы...

Только глупцы работают до переутомления -- таков был девиз Жака. Но когда было нужно, он мог некоторое время трудиться как вол, не давая себе спуску.

Теперь он ежедневно разъезжал по окрестностям. Каждое утро, в шесть часов, к подъезду "Траяна" подкатывала пролетка Гершуна. Жак ездил в Комбез. Он изучал местность вокруг станции, что-то зарисовывал, делал заметки. По дороге Гершун должен был останавливаться раз десять. Жак взбирался на холмы и скалы и делал наброски цветными карандашами. Он собирал образцы пород, отбивая их маленьким молоточком, а Гершун в это время терпеливо сидел на козлах. И если всё это тянулось слишком долго, он попросту засыпал. Они ездили в Станцу, -- три дня туда, три дня обратно. Дорога, хотя и несколько песчаная, была очень сносной: по ней свободно можно было ездить на автомобиле.

-- Заводи-ка себе автомобиль, -- говорил Жак Гершуну. -- За пять часов ты можешь спокойно доехать до Станцы и забрать оттуда товары.

Да, Гершун хорошо знает эту дорогу. Он уже десятки раз проехал по ней в течение своей жизни. На этот путь ему нужно три-четыре дня, он встречает знакомых, болтает с ними и вовсе не стремится к тому, чтобы добраться до места непременно за пять часов.

Жак внимательно исследовал местность вокруг гавани. Глубины, длина причалов, -- его интересовало всё. Он осмотрел даже полусгнившие амбары на берегу. Здесь пахло рыбой и жиром, который вытапливали из дельфинов.

Жак передал привет от Янко госпоже Габриэле Гилкас -- "Юноне, чье тело даже в самую большую жару оставалось прохладным". Какая радость, подумайте! Она немедленно предложила Жаку свою гостиную, но Жак поблагодарил. У него не было никакого желания. Эта госпожа Гилкас, несмотря на свою молодость, весила по крайней мере сто килограммов. Муж Габриэлы, господин Гилкас, говорил о Янко с неприязнью. Неудивительно: когда Габриэла ворочается в кровати, треск слышится, наверно, по всему дому!

Когда Жак возвращался, Корошек каждый раз с любопытством выбегал из подъезда. Он много дал бы за то, чтобы заглянуть в желтую тетрадь с набросками, которую возил с собой Жак. А что это за камни, -- они так брякают у него в мешочке? Руда? Молодой господин Грегор всё больше становился для него загадкой. "Геологические изыскания"! Ну, Корошек не так глуп, его не проведешь!

Измученный жарой и усталый, Жак обычно несколько минут беседовал с Корошеком в прохладном вестибюле.

-- А что, в горах тоже был песчаный вихрь? Здесь в городе он бушевал целый час. Правда, Ксавер? Сегодня ночью лесоторговец Яскульский избил спьяну ночного сторожа. Это удовольствие стоило ему сто крон. Ютка Фигдор, дочь зубного врача, была застигнута в очень рискованной позе с фабрикантом розового масла Савошем. Ну, не будем об этом больше говорить! Савошу, хочет он или нет, придется жениться. Приятного мало. А наследство Франциски Маниу составляет -- теперь это уже точно известно -- восемьдесят тысяч крон.

Даже у стен нотариальной конторы в Анатоле есть уши.

Жак идет к себе в комнату, намереваясь немедленно лечь спать. "Восемьдесят тысяч крон, -- думает он. -- Не очень много, но с ними можно было бы кое-что начать". Его усталости как не бывало.

Вечером Жак обрабатывал свою дневную добычу. Его память была непогрешима. Он прекрасно помнил все места, где он нашел тот или иной осколок. Когда Янко увидел сделанные им кроки окрестностей Станцы, он от удивления раскрыл рот.

-- И ты утверждаешь, что пробыл в Станце только три дня? Янко пробыл там два месяца, но он изучал другие ландшафты!

-- Твоя Габриэла стала ужасно толста. Просто великанша какая-то!

-- Да, женщины здесь быстро расползаются. Такой уж у нас климат.

-- А господин Гилкас, очевидно, кое-что заметил, Янко!

Янко рассмеялся.

-- О, Габриэла не очень-то стеснялась. Она громко кричала: "Пусть себе стонет, старый черт!", -- он часто стонал в комнате рядом, точно душа грешника в аду. Негодяй! Жениться на молоденькой девушке семнадцати лет, а самому уже пятьдесят! Так ты отверг ее гостеприимство? Как глупо!

-- Семьдесят килограммов -- это для меня предел.

-- Ты сделался эстетом, -- вздохнул Янко. -- Европа тебя испортила!

-- А ты действительно утверждаешь, что Габриэла не потеет? -- спросил Жак и налепил ярлычок на камень.

-- Честное слово, -- заверил его Янко. -- Всегда прохладна как мрамор.

-- Ну, ну!..

Они были одни в комнате Жака. Никто их не слышал.

Дорога в монастырь Терний господних, являвшийся излюбленным местом паломничества, поднималась довольно круто между виноградниками. Подъем заканчивали сто ступеней -- заветная цель паломников, которые, как положено, взбирались по ним на коленях. Уже в семь часов утра Жак сидел на самой верхней ступени крутой лестницы.

Отсюда можно было прекрасно видеть всю котловину, в которой лежал город. Анатоль со своими садами раскинулся меж холмов, а вокруг города пестрели веера полей и виноградников. Еще дальше виднелась окутанная знойным маревом степь. "Здесь, почтенная баронесса, -- подумал Жак и засмеялся, -- лежат наши знаменитые табачные и хлопковые плантации. Помните?"

Несколько дней Жак рисовал в тетради план окрестностей Анатоля, и работа здесь, на вершине холма, наполняла его радостью.

Однажды утром на лестнице показалась фигура, одетая во всё белое. Жак внезапно почувствовал какое-то беспокойство. Присмотревшись внимательнее, он узнал Соню.

-- Вы здесь, Жак? -- воскликнула Соня; она очень удивилась, увидав его на холме около монастыря. -- Что это вы здесь делаете?

-- Я рисую. А вы идете к обедне, Соня?

Соня слегка покраснела.

-- Иногда я хожу сюда в часовню к ранней обедне, -- ответила она и заглянула в альбом Жака. -- Но вы рисуете географическую карту? Зачем это вам?

-- Я только упражняюсь, -- уклончиво ответил Жак. Соня недоверчиво покачала головой, и взгляд ее выразил легкое неодобрение. Возвращаясь от обедни, она посмотрела кругом, но Жака с его чертежами уже не было видно. Он перешел в Дубовый лес.

XIX

Что за муха укусила Корошека? Он только что выглянул из дверей конторы, но стоило Жаку показаться на лестнице, как он быстро спрятал свою желтую дыню. Странно, странно! Жак вернулся с Гершуном под вечер. Корошек стоял на лестнице. Но, едва завидев Жака, он бросился вверх по лестнице с такой поспешностью, будто ему влепили в казенную часть заряд дроби. На следующий день он, однако, остался на лестнице и, весь красный, смотрел на Жака, выпучив глаза и не говоря ни слова. Таков был этот Корошек. Сперва он не осмеливался даже рта раскрыть, всё таил глубоко в себе, а затем вдруг его прорывало. Жак в бешенстве побежал к себе в комнату. Там лежало письмо от Альвенслебена, и, когда он разорвал конверт, оттуда выпал чек. Жак тотчас же позвонил и, когда вошла горничная, крикнул ей, чтобы она позвала Ксавера. Ксавер прибежал, испуганный и бледный.

-- Счет, сейчас же счет! -- Жак бросил ему чек. -- Скажите Корошеку, что я сегодня же уезжаю из его гостиницы.

С трудом переводя дыхание, Корошек поднялся к Жаку и чуть не на коленях заклинал его не уезжать. Что подумают люди? Неужели Жак собирается переехать в "Рюсси"? Это невозможно, совершенно невозможно! Уважаемый господин Грегор, милейший господин Грегор, дорогой мой господин Грегор!

В конце концов Жак позволил уговорить себя и остался в "Траяне". Он испытывал удовлетворение и смаковал его, но в столовую не пошел. Надо было показать Корошеку, до какой степени Жак возмущен. Он заказал холодное мясо, бутылку местного вина и попросил принести всё это к нему в номер. Но Ксавер принес ему не обычное местное вино, а покрытую паутиной и пылью бутылку:

-- Господин Корошек просит вас принять вот эту бутылку старого вина; у него в погребе три таких осталось.

Вино было чудесное. Оно пахло всеми цветами, какие растут на виноградниках. Но, несмотря на это, Жак был в дурном настроении. Уж эти миллионеры! Прячут себе в карман миллионы и не моргнут глазом, а если нужно вынуть из кармана какую-нибудь тысячу, с ними делается припадок падучей. Письмо Альвенслебена не понравилось ему. "Шеф нашей фирмы в настоящее время лечится на водах в Карлсбаде..." Ну разумеется! В то время как он, Жак, ежедневно рискует получить солнечный удар ради этого господина шефа. "И мы, к сожалению, не можем распоряжаться без него. Прежде чем взять на себя какие-нибудь дальнейшие финансовые обязательства, мы просим вас ответить на прилагаемую анкету, так как видные специалисты выражают большие сомнения..." Жак разозлился. Пусть эти видные специалисты отправляются к дьяволу! Альвенслебен-младший прислал до смешного маленький чек. "На собственную ответственность". Всё это ничего хорошего не предвещало.

Но самое скверное было то, что Жак никак не мог узнать, где находилась Франциска. Он просто застрял, и дело не трогалось с места. Не ехать же ему наугад в Бухарест или Львов искать ее! Черт знает, как ему не везет!

Жак был измучен дневной жарой, но всё-таки решил работать, если это понадобится, всю ночь. Ответить на поставленные Альвенслебеном вопросы было нисколько не трудно, но Жак понимал, что в каждый его ответ должна быть вложена сила внушения. Если Альвенслебены напоследок усомнятся и откажутся, -- а разве можно быть в чем-нибудь уверенным с этими финансистами! -- то окажется, что Жак проработал много месяцев понапрасну. У него кружилась голова, когда он думал о такой возможности. Почва уходила из-под ног.

Город уже спал, город храпел, этот храп можно было явственно услышать. Жак работал с яростной, холодной решимостью. В наше время не так просто молодому человеку пробить себе дорогу, если он не хочет удовлетвориться положением чистильщика сапог.

В дверь постучали. Это, верно, Ксавер принес содовую воду.

-- Войдите! -- крикнул Жак.

Нет, сегодня с ним творилось что-то неладное: он продолжал писать, не оглядываясь.

В это мгновение низкий женский голос спросил:

-- Простите, я не помешала?

Жак с изумлением обернулся. Он не поверил своим ушам. Но еще труднее было ему поверить своим глазам. В дверях стояла молодая девушка, и это поздним вечером: было уже десять часов! Неужели все это происходит в "Траяне"?

-- Пожалуйста, входите! -- недоуменно, недоверчиво произнес Жак и встал.

-- Простите за беспокойство, -- сказала девушка, засмеялась несколько странно и беспричинно и закрыла за собой дверь. -- Я Франциска Маниу.

Жака как будто внезапно окунули в кипяток. Франциска Маниу! Быть того не может! Но в следующее мгновение он уже овладел собой:

-- Ах, здравствуйте! Какая приятная неожиданность!

Франциска внимательно присматривалась к Жаку. Она объяснила, что нашла его письмо, когда сегодня вечером вернулась из своей поездки. Это письмо ее чрезвычайно обрадовало. Видно было, что она заранее обдумала свои слова.

-- Никто мне не выразил соболезнования, -- сказала она. -- Вы единственный. Я только от вас и получила письмо. Вот почему я тотчас же пришла поблагодарить вас.

Жак вполне оправился от своего удивления. Он поклонился вежливо, но сдержанно и придвинул гостье ужасное зеленое плюшевое кресло.

-- Я, право же, очень, очень рад, -- сказал Жак, и в голосе его слышалась задушевность.

Затем он пробормотал несколько фраз о том, какую боль причинила ему смерть ее отца, человека слишком большого размаха для ничтожных масштабов этого города.

-- Вы уезжали? -- прибавил он уже более веселым, звонким голосом.

Франциска села. Она несколько дней гостила у тетки. А теперь живет здесь в гостинице, рядом с ним, в четвертом номере. Она увидела свет в его комнате.

-- Вот я и решилась попросту зайти к вам, -- сказала она и снова засмеялась странным, беспричинным смехом. -- Пожалуйста, не поймите меня дурно, ваше письмо так обрадовало меня... -- Жак поспешил предложить гостье вина и папирос. Франциска взяла папиросу, неловко закурила и выпустила дым изо рта. Было заметно, что она редко курит. Вина она теперь не пьет и просит ее извинить.

-- Мы с вами уже как-то раз виделись, -- сказал, улыбаясь, Жак.

-- Да, вы тогда были в смокинге, правда?

Жак ясно вспомнил свою первую беглую встречу с Франциской в тот вечер, когда он приехал в Анатоль и проходил через столовую. Ему показалось тогда, что Франциска подсмеивалась над ним. И действительно, теперь, когда она улыбнулась, в ее глазах снова появилось то же насмешливое выражение.

Франциска была похожа на цыганку, накрашенную под столичную даму. Непокорная темно-каштановая прядь волос то и дело падала ей на глаза, и когда она быстрым движением отбрасывала волосы назад, на ее лице появлялось задорное выражение, напоминавшее Жаку старого Маниу. Глаза у Франциски были темные, какого-то неопределенного, чуть зеленоватого цвета. Они были необычайно широко расставлены, и иногда казалось, что она немного косит. Франциска была вовсе не красива, но все же ее лицо приковывало к себе, -- в нем было что-то дерзкое, загадочное.

Франциска сильно надушилась. И почему она так часто смеется, без всякой видимой причины? Начиная смеяться, она каждый раз подносила руку ко рту, чтобы скрыть отсутствие одного зуба.

-- Отец часто говорил о вас, -- вдруг сказала Франциска, и Жак насторожился. -- У вас были с ним какие-то дела?

-- Дела? -- Жак подозрительно взглянул на Франциску.

-- Я хорошенько не помню. Это было во время моего последнего приезда. Отец говорил о вас. Он, кажется, ждал от вас какого-то важного письма из Берлина, насколько я помню.

-- Да, мы с ним переписывались.

-- А теперь мне пора идти, -- сказала Франциска.

Но Жак ни за что не хотел отпускать свою гостью. Он взял Франциску за руку, чтобы помешать ей встать, и несколько мгновений держал ее руку в своих руках.

-- Нам с вами надо еще потолковать. Но, может быть, вы привыкли рано ложиться?

-- Я никогда не ложусь рано. Я долго читаю и засыпаю поздно ночью, -- ответила Франциска. -- Еще немного я могу посидеть.

Жак уговорил ее выпить глоток вина. Затем она раздавила недокуренную папиросу в пепельнице и взяла другую. У нее были выхоленные руки с острыми, блестящими ногтями.

Да, она много читает. Больше всего она любит детективные романы. Другие книги, о которых так много говорят и которые все так расхваливают, ей не особенно нравятся. В них много всякой лжи. Люди совсем не такие, какими их описывают. Ах нет, Франциска читала только один-единственный роман, Который изображает жизнь такой, какова она в действительности. Этот роман написан каким-то французским писателем и называется "Земля". Но писателя она забыла.

-- Вероятно, вы говорите о романе Золя "La terre"?

-- Да, кажется так. Да, Золя!

-- Вы читали роман по-французски?

-- По-французски? Да, отчасти по-французски. Впрочем, Франциска предпочитает всяким книгам кино.

Здесь, конечно, тоже много лжи, но все-таки тут иной раз можно увидеть кусочек настоящей жизни, -- ведь в кино ходят люди простые, а их не одурачишь.

-- Это все очень, очень интересно, что вы говорите, -- прервал ее Жак, слушавший с большим вниманием.

-- О, вы надо мной подтруниваете! -- воскликнула Франциска и рассмеялась. -- Но теперь я действительно ухожу. Покойной ночи!

Жак вежливо проводил ее до двери:

-- Доброй ночи и до свидания. Спасибо вам, что зашли!

И Жак долго смотрел на закрывшуюся дверь. Франциска Маниу!..

XX

На следующее утро, когда Франциска выходила из своей комнаты, почти одновременно показался в дверях и Жак. Он поздоровался с Франциской, как с давнишней знакомой.

-- Мы с вами вчера очень приятно побеседовали! -- воскликнул он.

-- А я уж и не помню, о чем, собственно, я болтала! -- ответила Франциска и покачала головой.

-- Вы очень интересно говорили. Особенно меня восхитила ваша искренность.

-- Я слишком откровенна, это мой недостаток. Я говорю с каждым человеком так, точно я его давно уже знаю. Вы не находите, что это немного наивно?

Франциска позаботилась о своем туалете. На ней было черное платье и шляпа с траурной вуалью. Шляпа сидела на голове чуть-чуть набок. Франциска была, пожалуй, слишком напудрена. Следы пудры виднелись на платье. И опять она сильно надушилась какими-то дешевыми духами. Да, ей еще многому нужно поучиться!

-- Мне так стыдно, что я похвастала своим знанием французского языка, -- сказала Франциска, когда они спускались по лестнице. -- Я его плохо знаю, и прочесть роман по-французски, конечно, не могу. Я была только два года в пансионе. Если бы вы услышали, как я говорю по-французски, вы, наверное, смеялись бы до упаду.

-- Ну, это мы посмотрим, -- сказал Жак. -- Давайте будем болтать по-французски!

И он тотчас же произнес замысловатую французскую фразу. Франциска даже остановилась в удивлении.

-- О боже мой, -- воскликнула она, -- да вы и впрямь говорите как настоящий француз! Вот так же быстро говорила наша учительница. -- Франциска протянула Жаку руку. -- Ну, я должна идти, мне надо к зубному врачу. Вы, вероятно, уже заметили, что у меня сломан зуб. Это ужасно некрасиво. Я хотела раскусить орех, вот и сломала.

-- Даме не полагается грызть орехи, -- сказал Жак с легким порицанием. -- Однако это еще не причина, чтобы мы с вами расстались. Если вы позволите, я провожу вас к зубному врачу.

Франциска подозрительно взглянула на него. В первый раз Жак увидел настоящий цвет ее глаз -- на них упал солнечный луч. Глаза были темно-карие, с легким красноватым оттенком, от этого в них было что-то мятежное, грозовое, словно отблеск пламени.

-- Разумеется... вы можете меня проводить, если у вас есть время, -- сказала она, запинаясь. -- Отчего же нет?

Когда они проходили по рыночной площади и встречные с любопытством разглядывали Франциску, она вдруг залилась своим странным, глуповатым смехом.

-- Вы видите, как люди глазеют на нас?! -- воскликнула она. -- Может быть, вам все-таки лучше расстаться со мной?

-- Люди здесь все одержимы любопытством, -- улыбнулся Жак.

Франциска остановилась и испытующе посмотрела на Жака.

-- Да, а вы разве не знаете моей истории? -- спросила она, слегка наморщив лоб. -- Нет? Я хочу сказать, знаете ли вы, кто такая Франциска Маниу?

-- Знаю, конечно, знаю. Почему вы спрашиваете?

Жак улыбался, уклоняясь от прямого ответа.

-- Вы притворяетесь, что не понимаете меня. Неужели вы никогда не слыхали о моем судебном процессе? Ведь вы здешний. Пожалуй, если б вы знали, вы не пошли бы со мной через весь город.

Жак в ответ только беспечно покачал головой.

-- Но почему же? -- спросил он с удивлением, а затем сделал вид, будто что-то вспомнил. -- Ах да, -- сказал он, -- смутно припоминаю. Ведь я все время жил тогда за границей.

-- Я вижу, что вы все знаете, -- продолжала Франциска, и лицо ее омрачилось. -- Как глупо, что я спрашиваю вас! Ведь ваш брат защищал тогда моего отца.

-- Все это было давно, с тех пор прошло много лет, -- ответил Жак и попросил позволения закурить. -- Кто станет теперь вспоминать об этих старых делах? Я ведь вам говорил вчера, какими смешными мещанами я считаю всех здешних жителей.

Франциска молчала. Она занялась своими перчатками, а затем поправила шляпу. Когда они подошли к дому зубного врача Фигдора, она взглянула Жаку в глаза и покраснела.

-- Еще никто ни разу не гулял со мной по городу! -- сказала она.

Жак вежливо снял шляпу.

-- Да, вот как глупы здесь люди! -- сказал он, вздохнув. -- Вы будете вечером в отеле? Не доставите ли вы мне удовольствие поужинать с вами?

Жак узнал, что Франциска останется в городе по крайней мере еще на месяц. Ее все еще задерживают судебные формальности по делу о наследстве.

XXI

Нет, Жак, разумеется, не был настолько узок, чтобы заботиться о мнении анатолийских обывателей. Он не заходил так далеко, как Янко, который намеренно дразнил здешнюю публику, но не желал делать ни малейших уступок косности и предрассудкам анатолийцев. Он часто обедал у своих братьев и у госпожи Ипсиланти, но, когда ему приходилось обедать в "Траяне", без всякого смущения садился за столик Франциски. Было бы просто смешно сидеть в крошечном зале за разными столиками.

Вначале Корошек с трудом скрывал свое смущение, когда видел Жака за столом Франциски. Корошек находил, что Жак в своей любезности зашел уж слишком далеко. А госпожа Корошек с недоверием выглядывала через окошко для подачи блюд в столовую, и Жак мгновенно упал в ее глазах. Его мать перевернулась бы в гробу! И как ласково он улыбается этой преступной особе! Убиралась бы она лучше в "Рюсси"!

Ксавер прислуживал с величайшим вниманием. Откуда этому Корошеку и его старухе знать, что такое светский человек! Да и восемьдесят тысяч крон -- это в конце концов восемьдесят тысяч крон!

У Франциски, слава богу, вышли ее ужасные духи, запах которых Жак ощущал даже в своей комнате через дверь. От нее пахло, как от настоящей кокотки, и госпожа Корошек затыкала себе нос, когда Франциска проходила мимо. Франциска утверждала, что эти духи -- dernier cri [Последний крик моды -- фр.] у бухарестских дам, но Жак был очень рад, когда мог преподнести ей другие.

Франциска в первые дни разыгрывала перед Жаком роль "дамы из Бухареста", но затем с каждым днем к ней все больше и больше возвращалась ее естественность. "Она просто крестьянка, лишенная своей натуральности двухлетним пребыванием в пансионе", -- думал Жак. Однако ее характер был все же значительно сложнее, чем ему показалось вначале. У нее были свои причуды, совершенно неожиданно в ней просыпались порой ее старое недоверие и подозрительность.

-- Я не знаю, чего вы от меня хотите, господин Грегор, -- сказала она, -- но иногда мне кажется, что вы издеваетесь надо мной.

-- Я просто вижу в вас товарища, -- ответил Жак. -- Мы оба чувствуем себя в здешнем обществе чужаками, почему бы нам не познакомиться поближе? Как вы считаете?

Франциска нахмурилась. Когда она над чем-нибудь серьезно задумывалась, на лице у нее порой появлялось какое-то злое выражение.

-- Товарища? Я вам не верю. Я никак не могу понять, чего вы от меня хотите.

И она внезапно рассмеялась своим беспричинным смехом, действовавшим Жаку на нервы. Этот смех звучал как-то неприятно резко, -- так смеются деревенские девушки. "Она, должно быть, совсем не музыкальна", -- подумал Жак. И действительно, Франциска призналась, что ничего не понимает в музыке. В пансионе она была освобождена от уроков игры на рояле.

Жак пытался понемногу подчинить ее своему влиянию, но так, чтобы не задеть ее самолюбия. У Франциски были дурные манеры, она не умела держать себя за столом. Клала локти на скатерть, когда ела суп. Но ему приходилось быть очень осторожным.

-- Почему вы все придираетесь ко мне? -- говорила иногда Франциска недовольным тоном.

По вечерам Жак часто стучал к ней в дверь и спрашивал, не хочет ли она составить ему компанию. Иногда она отвечала отказом. Она слишком устала. Но чаще всего она приходила к нему поболтать часок. Ей ведь и так делать нечего, и она очень скучает. У Жака всегда были припасены папиросы и конфеты. Он рассказывал ей о Берлине, Париже, о театрах, концертах, спорте, скандалах, людях, машинах... Франциска внимательно слушала. Сломанный зуб теперь украсился коронкой, так что ей уже не нужно было закрывать рот рукой, когда она смеялась. Может быть, этот сломанный зуб и придавал ей раньше то задорное выражение, которое часто появлялось у нее на лице? Теперь о нем напоминала только упрямая прядь волос, с которой ей было никак не справиться.

Франциска не только слушала, но и рассказывала сама. Бухарест, Калеа Викторией, ипподром, ландо на резиновых шинах и с чудесными лошадьми!.. Многие сравнивают Бухарест с Парижем. Щеки у нее пылают, зрачки расширяются, вся она словно в лихорадке. Теперь это уже не благовоспитанная дама, а просто крестьянская девушка, вернувшаяся из большого города и рассказывающая о его чудесах. Жак молчит. Он не прерывает ее, лишь время от времени вставляет вопрос, чтобы подзадорить свою собеседницу.

Франциска могла без конца говорить о своих переживаниях, приключениях, планах, желаниях, мечтах. Все это было перемешано у нее в голове, и трудно было разобраться, где кончалась правда и начинался вымысел. Недавно, когда она гостила у своей тетки, в нее влюбилась одна девушка и сдуру дошла до того, что вскарабкалась на дерево перед домом, где жила Франциска, и, к ее великому ужасу, влезла к ней в окно. Чего только не случается на белом свете! А кроме того, в Бухаресте был один капитан, его фамилия Попеску. Он приказывал оркестру играть, когда проходил мимо ее дома со своим батальоном, а она стояла у окна. Гарцуя на коне, он посылал ей воздушные поцелуи; так вот, с этим капитаном она, можно сказать, обручена.

Подобные истории Франциска могла рассказывать бесконечно. То, чего не довелось пережить ей самой, происходило с ее подругами. С ними случались приключения, какие бывают только в кино или в детективных романах. Ах, какие печальные вещи случаются в жизни! Одна из ее подруг недавно пыталась покончить с собой. А из-за чего? Ее отец совершил растрату, и ему грозила тюрьма. Подруга была обручена, и ее жених, видный чиновник, немедленно взял свое слово назад. Тогда она приняла веронал. Но разве можно его осуждать в конце концов, если он, видный чиновник, не захотел жениться на девушке, отец которой попал в тюрьму?

Но тут Жак горячо запротестовал.

-- Как, и вы согласились бы жениться на девушке, отец которой сидит в тюрьме?

-- Разумеется, -- ответил Жак, -- если бы я любил ее, я женился бы на ней, даже если бы ее отец был повешен.

-- У вас, кажется, и в самом деле нет никаких предрассудков, -- удивилась Франциска.

-- Я, может быть, просто менее глуп, чем многие другие, -- ответил Жак.

Однажды вечером, в довольно поздний час, Франциска снова заговорила о своем процессе, который, судя по тому, что она рассказывала Жаку, все еще сильно занимал ее.

-- А как вы думаете, -- неожиданно спросила она, -- было у меня что-то с моим отцом или нет? Скажите по правде.

Но об этом Жак не хотел говорить. Он уклонился от прямого ответа и сказал, что все это было давно, да в конце концов это и не так важно.

-- Не важно?

Франциска казалась почти оскорбленной.

-- Нет. Государство вмешивается здесь в частную жизнь, которая его не касается. Ведь это никому не причиняет никакого ущерба!

-- Я вижу, вы увиливаете от ответа, -- возразила Франциска. -- Вы, наверно, щадите мое самолюбие. Во всяком случае, на вашем лице было такое выражение, точно вы хотели ответить на мой вопрос утвердительно, а затем передумали и уклонились от ответа. Ведь вполне возможно, что я все-таки была возлюбленной моего отца, не так ли?

-- А почему бы и нет? Вы тогда были ребенком. Вы были очень юны и ничего не знали о жизни.

-- Да, это правда, -- согласилась Франциска, -- о жизни я тогда еще ничего не знала. Многие думали, что я донесла на отца из ревности к этой молоденькой служанке, Лизе Еллинек. Да, это правда, я тогда действительно ненавидела Лизу, -- на лице у Франциски появилось злое выражение, воспоминание об этой ненависти взволновало ее. -- Я даже радовалась, что ей пришлось отсидеть год в тюрьме. -- А затем она прибавила спокойно, почти нежно:-- Теперь у меня к ней больше нет ненависти.

И она отбросила со лба непослушную прядь.

В этот же вечер Франциска рассказала о том лечебном заведении, где она пробыла почти год. Это было закрытое заведение, сказала она. Она была совершенно здорова, по крайней мере так ей казалось. Но врачи хотели, чтобы она была больна, без конца расспрашивали ее и в конце концов нашли у нее все, что им было нужно.

В этом заведении был один врач -- ассистент, который ухаживал за ней.

-- Это единственный человек на свете, который знает, как все было в действительности. Ему я все рассказала, ему одному!

Она глубоко раскаивалась в том, что навлекла на отца несчастье. И молодой влюбленный врач дал ей совет притвориться, что она больна именно той болезнью, какую у нее хотели найти врачи и профессора, а затем медленно "выздоравливать", точно так, как они предсказывали. Она до сих пор хохочет до слез, вспоминая этих знаменитых профессоров и докторов и как она водила их за нос.

Вот что рассказала о себе Франциска. У нее, очевидно, была потребность поделиться всем этим с кем-нибудь, и хотя она всячески маскировала свое признание и говорила нарочито сбивчиво, Жаку все же казалось, что он догадывается об истине.

"Могло быть и так и этак, -- думал Жак. -- Никто и никогда не дознается, как было дело, даже она сама. Да в конце концов это и безразлично. Но так или иначе эта девочка себе на уме, с ней нужно быть осторожным".

-- Что я у вас хотел спросить, -- вдруг вспомнил Жак, когда Франциска собралась уходить:-- правда ли, что вы в первый вечер, когда я проходил через столовую, высунули мне язык?

Франциска притворилась удивленной, но затем рассмеялась и ответила:

-- Нет, нет, но я охотно это сделала бы, так как у вас был тогда необыкновенно высокомерный вид. Вы, должно быть, прочли мои мысли.

-- Невольно принимаешь высокомерный вид, когда попадаешь сюда из-за границы. Но я теперь исправлюсь. Покойной ночи!

Жак поцеловал обе руки Франциски и крепко сжал их. Его глаза приняли какое-то странное выражение.

Франциска посмотрела на него, улыбаясь, немного удивленная, потом вдруг вырвала руки с гордой и оскорбленной миной.

-- Что вы делаете? -- сердито воскликнула она и сдвинула брови. -- Вы, наверно, думаете, что если я говорю с вами так откровенно...

Она быстро вышла из комнаты.

Жак запер за ней дверь. Он услышал, как она тихонько рассмеялась в своей комнате рядом.

"Я держу себя с ней совсем не так, как надо, -- подумал Жак, испытывая стыд и досаду. -- В чем тут причина?"

Несколько дней он не показывался. Пусть она подождет! Вечера он проводил в "Парадизе", сомнительном кабачке, где прислуживали женщины. В последнее время там часто собирались его приятели.

XXII

Соня идет навстречу утру.

В свете наступающего дня высокий небосвод ясен и чист. Сердце Сони преисполнено благодарностью. Оно так же устремлено ввысь, как это утреннее небо, и на душе у нее так же ясно и светло. Капли росы висят на стебельках трав. Соня прикасается к ним, и их свежесть наполняет ее ощущением счастья. Жаворонок взмывает в поднебесье и запевает свою песнь. Это -- душа Сони, она рвется ввысь, под своды храма небес, чтобы пожелать им доброго утра, им и гуляющему там ветерку.

Легкое дуновение проносится над полями; травы тихо склоняются. "Это дух божий, -- думает Соня, содрогаясь от счастья, -- он здесь, он повсюду". Соня еще верна себе; она еще чиста, как роса на траве. И потому, что она чиста, она так глубоко чувствует красоту утра. Она склоняется, как былинка под ветром, так благодарна она всей этой красоте. Былинка под ветром -- вот что такое Соня. Голоса звучат в ней: "Склонись в смирении, склонись!" Но один голос ясно говорит: "Иди, Соня, неуклонно по своему пути".

А вот Жак. Она видит его: он сидит и рисует. Она видит, как он быстро окидывает взором местность; он торопится, лицо его напряжено. Она видит его, хотя лестница теперь пуста. Нет, не надо думать о нем! Соня поднимает глаза вверх, где светлое небо уходит в бесконечность. Свет, солнце, ветер -- вот и всё.

Соня любит эту маленькую полутемную часовню монастыря, ее запах, тусклый блеск и холод каменных плит, когда она становится на колени. Без боязни возносит она молитву богоматери: пусть пресвятая дева пошлет ей силу оставаться чистой. Без боязни поверяет она свои самые сокровенные мысли старому священнику за деревянной решеткой. Смирись! Ведь он -- ухо спасителя, ты можешь смело сказать ему всё. Нецеломудренные мысли, они так часто приходят ей на ум... "Молись, дочь моя, молись усердней!"

Соня любит эту маленькую тихую часовню и всё же вздыхает с облегчением, когда выходит из нее. Ведь часовня создана человеческими руками, а здесь кругом дом божий. Здесь, в этом светлом бескрайнем просторе, -- ее истинная родина. Небо с летящими по нему облаками -- это алтарь, перед которым сердце ее само собой раскрывается. Здесь ей дышится легко и радостно. В семнадцать лет она страстно желала уйти в монастырь, но мать с такой горячностью воспротивилась этому, что она волей-неволей принуждена была уступить. Теперь Соня улыбается, вспоминая об этом. У нее не хватило бы сил, нет, нет! Только она одна знает, как она слаба. Ах, как жалок человек!

Теперь поет уже не один жаворонок, теперь их бесчисленное множество. Ветер клонит траву до самой земли.

Соня снова идет по лестнице и опять думает о Жаке. Будь он здесь, она сказала бы ему несколько добрых слов. Вчера вечером она обидела его. И пока она с раскаянием в сердце медленно спускается по бесконечным ступеням, она думает о том, что вчера они по-настоящему поссорились.

Как это началось?

Она спросила Жака, какая, собственно, у него цель в жизни. И Жак ответил, что его цель -- стать миллионером. Сказав это, он улыбнулся. Очевидно, он шутил.

"Сделаться миллионером? Разве это цель?" Она вся вспыхнула. Разумеется, он шутит. Но разве можно так жестоко шутить? Он должен почувствовать, что его легкомыслие оскорбляет ее. Но Жак пожал плечами и заявил, что ответил совершенно серьезно. Может быть, он хотел ее подразнить? Похоже на то. Он заговорил о том, что богатым и неимущим трудно. Пожалуй, даже невозможно понять друг друга. "Вот я, например, -- сказал он и снова улыбнулся, -- у меня денег нет". А затем прибавил, что поэтому он не может позволить себе иметь идеалы, в противоположность ей, происходящей из состоятельной семьи. И сказал очень горькие для нее слова: сказал, что если бы она была маленькой швеей, с заработком в шестьдесят крон в месяц, то она, вероятно, поняла бы его гораздо скорей. Тогда она рассердилась, по-настоящему рассердилась!

Плохо же он о ней думает!

Если бы она была бедной швеей, она и тогда была бы верна своим идеалам. Она сказала ему, что он сделался легкомысленным, циничным, что она не узнаёт его. Просто ужасно, что с ним сталось за последние два года! Он стал эгоистом, думающим только о том, как бы пожить в свое удовольствие. И затем она сказала ему, -- конечно, она не должна была этого делать: "Самое скверное, что вы с такой удивительной легкостью прибегаете ко лжи".

Тогда Жак встал и ушел. С ужасом смотрела она на его бледное, искаженное лицо.

Соня остановилась и оглянулась кругом. Если бы он пришел сюда! Она должна сказать ему несколько слов. Ведь это всё гордыня, -- присваивать себе право быть судьей над другими.

Соню охватила тревога. Куда исчезло дивное спокойствие раннего утра! Прежние мысли снова начали мучить ее...

XXIII

Соня идет между виноградниками. Она внимательно смотрит под ноги и старается не наступать на муравьев и жуков. Каждое существо, даже самое маленькое, -- божье создание. Солнце начинает уже припекать. Тощий ослик взбирается по тропинке с бочонком воды на спине. У него кроткие, красивые глаза, из которых на нее изливаются мир и тишина.

Очень трудно (быть может, это самый трудный жребий на свете) быть молодой девушкой; во всяком случае, трудно быть Соней Ипсиланти. Нелегко жилось Соне в ее юные годы, ужасной мукой было созревать и делаться знающей. Она хотела бы думать только о чистом и прекрасном! Когда она в семнадцать лет начала догадываться о тайнах жизни, она заболела от отвращения и стыда. Ужас перед жизнью охватил ее. Тогда-то и проснулось в ней желание уйти в монастырь. Она отстранилась от своих подруг. Все они были чувственными созданиями, бесстыдными и испорченными. Их испорченность доходила до того, что они хвастали друг перед другом своей грудью и ощупывали друг друга. О, они были совершенно бесстыдны! Соня сделалась недоверчивой и стала презирать, людей. Кругом не было никого, кто мог бы внушить ей настоящее уважение. Как глупы и пусты были эти люди! Своим ничтожеством они вызывали просто смех. Говорили ли они когда-нибудь о великих мира сего, которым можно подражать как образцу, о философах и поэтах, о чудесах творения? О нет, никогда! Они говорили о деньгах, о ценах на вино, о пирогах. Они были пошлы, глупы и грубы.

Здесь в городе у нее раньше были две близкие подруги. Но после возвращения сюда она решительно порвала с ними. Одна из них была Антония Роткель, девушка болезненная и чувствительная. Они много музицировали вместе. Но после своего возвращения Соня с первых же слов поняла, что Антония сделалась поверхностной и тщеславной. Второй подругой была Ютка Фигдор, которую она раньше горячо любила. В первую же минуту их свидания Ютка рассказала, что у нее есть возлюбленный, женатый человек и что самое интересное на свете -- это чувственные переживания. "А как ты, Соня?" Нет, лучше оставаться одной!

А ведь у нее и в самом деле никого не осталось в этом городе. Вот теперь она потеряла еще и Жака. И ей особенно обидно, что и в нем она обманулась. Любила ли она Жака? Да, когда-то это было. Она любила его. А теперь? Нет, нет! Она может любить только человека, который поведет ее вверх, к совершенству, куда она не может прийти одна, своими силами. Но ей всё-таки хотелось, чтобы Жак любил ее как прежде, любил ее так, как любит Янко. И даже больше! Еще больше!

Есть очень хороший способ прогнать глупые фантазии. Слышишь, Соня? Для этого нужно работать, как работают крестьяне на виноградниках. Их не осаждают ненужные мысли.

Придя домой, Соня под палящим солнцем принялась полоть сорняки на клумбах. Мухи совсем замучили ее, -- ведь Соня не в состоянии убить ни одну тварь, -- пот лил со лба. Очень хорошо, как крестьяне на виноградниках... Она стояла на коленях, и камешки посыпанной гравием дорожки больно впивались ей в ноги. Еще не было десяти, она будет работать, пока не пробьет двенадцать. Пусть болит спина!

Янко нашел ее копающейся в земле, с прилипшими ко лбу мокрыми волосами.

-- Добрый день, Соня! -- удивленно воскликнул он. Соня бросила на него беглый взгляд.

-- Добрый день, Янко, -- сказала она, не отрываясь от своего дела. -- Не сердитесь на меня, Янко, что я продолжаю работать.

-- Чего ради вы себя мучите, Соня? Это могли бы сделать и ваши слуги!

Он с восхищением смотрел на прелестную, стройную и белую шею Сони, покрытую крошечными золотистыми волосиками, и плавную линию округлых плеч.

-- Я работаю, чтобы не допускать в свою голову глупых мыслей, Янко, -- ответила Соня, стоя перед ним на коленях. -- Имеете ли вы понятие о том, какие глупые и скверные мысли могут приходить в голову молодой девушке?

-- Только не вам, Соня!

-- Почему не мне? Почему я должна быть исключением? Нет, я совершенно такая же, как другие, совершенно такая же, только хочу казаться лучше.

Она покраснела без всякой видимой причины, и Янко нашел ее смущение очаровательным.

На несколько мгновений Соня оторвалась от своей работы.

-- Вы сегодня уже виделись с Жаком? -- спросила она, нахмурив лоб. -- Мы с ним вчера поссорились, вернее -- я его обидела. Я откровенно признаю это и очень хотела бы, чтобы он об этом узнал.

-- Жак не злопамятен, Соня. Он ни на кого не может долго сердиться. Вы это знаете.

Соня нахмурилась. Ни на кого? Она не "никто". Было бы обидно и для нее и для него, если бы он так быстро простил ей. И она усердно продолжала работать.

"Боже мой, -- думал Янко. -- Если б она позволила прикоснуться к ее руке. Если б у меня хватило смелости взять ее за руку!"

XXIV

Жак целый вечер спорил с Феликсом о существовании бога и о жизни и вернулся к себе в гостиницу очень поздно. Не успел он войти в комнату, как Франциска вполголоса спросила через дверь, может ли она побеспокоить его на несколько минут. И, не дождавшись ответа, Франциска вошла в комнату.

-- Надеюсь, вы не сердитесь на меня? -- спросила она, бросив на него быстрый испытующий взгляд. -- Я была очень невежлива с вами, я знаю. Но вы посмотрели на меня так странно! -- Она близко подошла к Жаку. -- Ну что же, не сердитесь?

Жак вовсе не забыл ее тогдашнего глупо-надменного вида, но сегодня он был весел и настроен миролюбиво.

-- Может быть, вы были переутомлены? -- сказал он, улыбаясь в знак примирения.

Да, она была утомлена, и вообще она иногда не умеет владеть собой. Такой уж несчастный у нее характер. Сегодня, конечно, слишком поздно, чтобы разговаривать. Она пришла только затем, чтобы сказать ему, что завтра утром она переезжает к себе в усадьбу. Ей страшно подумать, как там будет скучно.

-- Вы будете меня навещать? -- спросила она. -- Ведь вы на меня больше не сердитесь? Я буду паинькой. Не сердитесь? Да? Когда же вы придете?

-- Ну, скажем, послезавтра, в шесть часов.

Жак сдержал слово. Через день, около шести часов вечера, он пришел на "Турецкий двор". Франциска была в превосходном настроении.

-- Как чудесно, что вы пришли! -- радостно воскликнула она. -- Я вчера чуть не умерла со скуки. Простите мне мой костюм. Это от жары я так оделась. Я сегодня с семи часов утра хлопочу по хозяйству.

На ней было легкое розовое кимоно, на ногах желтые шелковые, немного стоптанные туфельки. Лицо ее пылало, и сегодня волосы решительно отказывались подчиняться ей: напрасно она обеими руками старалась их пригладить.

Жак нисколько не интересовался "примитивным сельским хозяйством", но вежливость обязывала его хотя бы мельком заглянуть на скотный двор и на конюшню. Там стояли коровы, стояли дюжие битюги, которые привозили из леса тяжелые возы с дровами.

-- Ну что, разве они не красавцы? -- спросила Франциска, преисполненная гордости.

Всё это принадлежит ей. Теперь всё будет вычищено и побелено. Дом и ставни будут заново выкрашены. Она, наверно, продаст усадьбу. Нужно, чтобы у дома был более привлекательный вид. В сарае были сложены железные трубы. Эти толстые трубы вдруг заинтересовали Жака. В первый раз лицо его оживилось.

-- Что это за трубы? -- с удивлением спросил он. -- Откуда они здесь?

-- Ах эти? Они, должно быть, предназначались для нового колодца, который хотел вырыть отец, -- ответила Франциска.

Подошла Лиза, служанка, с вытянутым обветренным лицом, и сказала, что чай готов.

Жак и Франциска сидели за чаем в комнате Маниу с оконными нишами глубиной почти в метр. Франциска отбросила назад рукава кимоно, чтобы удобнее было разливать чай, и Жак восхищался ее смуглыми сильными руками.

-- Кимоно чудесно идет вам, Франциска, -- сказал он, бесцеремонно оглядывая ее сверху донизу. -- Оно прекрасно обрисовывает вашу фигуру.

Но Франциска боялась, что кимоно ее полнит.

-- Вы хотите услышать комплименты? -- Жак положил руку на талию Франциски. -- У вас фигура, как у семнадцатилетней. Но послушайте, Франциска, вы серьезно хотите продать усадьбу? Я покупаю ее.

Франциска громко рассмеялась. Жак в роли крестьянина! Представить себе только этого изящного молодого человека в лакированных туфлях на телеге с навозом!

-- Ну, а сколько вы предлагаете? -- спросила она, полушутя.

-- Ну что же, я дал бы двадцать тысяч крон, -- серьезно ответил Жак.

Это, конечно, было предложение, о котором вообще не стоило и говорить. За один только лес, -- а он был довольно большой, -- без усадьбы, без лугов и полей, дадут по крайней мере тридцать тысяч крон. Меньше чем за пятьдесят тысяч Франциска и не думает уступать усадьбу.

-- Может быть, я снова привыкну к лесу, как знать, -- сказала она.

Тогда Жак сделал другое предложение:

-- Заключите со мной по крайней мере договор, который предоставил бы мне право быть первым покупателем на тот случай, если вам сделают какое-нибудь серьезное предложение.

Чего он хочет? Франциска усиленно соображала. Она была подозрительна и всегда боялась, что ее хотят перехитрить. Нет, никогда! Зачем ей себя связывать! Да кроме того, она пока и не думает продавать усадьбу.

-- Отец оставил мне столько денег, что я годы могу жить без всяких забот. Мне нечего спешить.

Жак казался задумчивым и рассеянным. От его хорошего настроения не осталось и следа. Он молча выпил чашку чая и раскрошил кусочек печенья. После долгого молчания он пристально посмотрел Франциске в глаза и сказал, особенно подчеркивая слова:

-- Обещайте мне хоть одно, Франциска, -- вы не продадите ни усадьбы, ни леса, не предупредив меня об этом. Ни усадьбы, ни леса, понимаете! Это обещание ничего вам не стоит. Но оно может оказаться более в ваших интересах, чем вы думаете. Больше я вам ничего не скажу.

Франциска была смущена и встревожена. Чего ему надо? Что ему за дело до этого леса, до этой усадьбы? Он подружился с ней так, как будто это вышло само собой, но она заметила, что он преследует какие-то тайные цели. Франциска не так глупа! Она покачала головой.

-- Я не понимаю вас, Жак, -- взволнованно сказала она. -- Вы становитесь всё загадочней. Вы говорите теперь со мною так же, как говорил отец, когда намекал на какие-то таинственные дела, связывавшие его с вами. Почему вы не говорите со мной откровенно?

Жак взглянул на нее и улыбнулся. Он встал, закурил папиросу и несколько минут расхаживал по комнате. Потолок был так низок, что он почти касался его головой. Жак улыбнулся, сморщил лоб, затем рассмеялся, остановился перед Франциской и бросил папиросу в окно.

-- Ну хорошо, -- сказал он, снова садясь за стол. -- Я буду говорить с вами теперь вполне откровенно -- насколько это возможно. Слышите, Франциска, насколько это возможно! А вы будете молчать о том, что я скажу, я это знаю, так как это в ваших же интересах. Заметьте, наши интересы очень тесно связаны. Слушайте...

Жак понизил голос, и Лиза, с любопытством подслушивавшая у двери, не разобрала больше ни одного слова.

Миша прошел мимо окна. Франциска крикнула ему, чтобы он перенес на сеновал сложенные в сарае железные трубы.

-- В сарае они мешают пройти. Лиза, помоги Мише, трубы тяжелые.

Затем Франциска закрыла окно.

-- Они говорят об усадьбе! -- сказала Лиза Мише.

О, Миша хорошо знает всё это! Молодой господин Грегор всё время охаживал старого Маниу, и они постоянно шептались. Миша часто видел его в последнее время разгуливающим в лесу, он там всё что-то выискивал. Может быть, Жак хотел купить лес из-за дубильной коры? Случайно встретив Мишу, Жак долго говорил с ним о новых способах дубления. И чему только не учат теперь в школах! Миша и Лиза нарочно гремели трубами. Пусть Франциска слышит, что они работают.

Франциска приказала подать ужин. Но и после ужина молодой господин Грегор остался в усадьбе. Франциска отослала Лизу спать:

-- Ты можешь идти к себе. Мне еще нужно поговорить по делу с господином Грегором.

Лиза еще долго слышала, как они разговаривали. Потом она заснула, а когда проснулась, услышала, что Франциска тихонько смеется. Затем она взвизгнула, а господин Грегор громко расхохотался. Лиза снова заснула. И когда проснулась вторично, оттого что ей на лицо вскочила мышь, в доме было совершенно тихо. Вероятно, гость уже ушел. Но вдруг она услышала, как заскрипела входная дверь. И когда она выглянула в окно, -- для этого ей не нужно было даже вставать, -- она увидела Франциску и молодого господина Грегора, освещенных луной.

-- Совсем светло, -- звонким голосом сказал господин Грегор, -- через час я буду дома!

Франциска была бледна, и глаза ее блестели. Так казалось при свете луны. Волосы были как будто еще более растрепанны, чем днем. И как странно звучал ее голос: точно она плакала.

-- Покойной ночи, Франциска!

-- Покойной ночи!

Франциска осталась на месте. Но затем вдруг что есть духу побежала за Жаком. Лишь через полчаса вернулась она домой. Она казалась еще бледнее, чем раньше.

На следующее утро Жак послал длинную телеграмму в Берлин.

-- Послушай, Ксавер, -- сказал он, возвратившись в гостиницу, -- я жду телеграммы из Берлина. Немедленно принеси ее мне в комнату. Если я буду спать, разбуди меня. Мы всю ночь сидели в "Парадизе". Ну и кабачок! Купи-ка его, у него есть будущее.

Под вечер был получен ответ из Берлина. Жак отлично выспался. Он сейчас же спустился к Корошеку.

-- Послушайте, в четверг ко мне приезжает из Берлина мой компаньон, банкир Альвенслебен. Лучшую комнату и самое внимательное обслуживание! У этого господина собственная вилла, два автомобиля, и он очень избалован. Понимаете? И пожалуйста, уберите из комнаты все олеографии и особенно гипсовые фигуры. Вот так, дорогой господин Корошек.

Затем Жак опять пошел на "Турецкий двор". Франциска ждала его у ворот.

-- Телеграмма из Берлина пришла только час назад, Франциска, -- сказал Жак. -- Он приезжает в четверг вечером. Я дам тебе точные инструкции.

-- А ты приготовил наш договор? -- спросила она.

-- Да, вот он.

Франциска взяла у Жака вечное перо и подписала договор.

-- Да ты прочитай его по крайней мере!

-- Нет! -- Франциска наклонилась к плечу Жака, прошептала что-то и вдруг укусила его за ухо так, что он вскрикнул. -- Всё мое недоверие к тебе прошло. И никогда, никогда больше не вернется!

Ухо у Жака ныло. "Не так-то просто будет с ней!" -- подумал Жак, но рассмеялся.

Подали ужин. Франциска сегодня была в вечернем туалете, точно собиралась на бал.

-- Иди спать! -- прикрикнула она на Лизу.

И опять Лиза слышала, как они смеялись и болтали. Франциска хихикала и взвизгивала. Но любопытная Лиза не могла ничего разобрать и, как ни крепилась, в конце концов заснула. На этот раз она не слыхала, как Жак ушел из усадьбы.

XXV

Альвенслебен младший прибыл точно в четверг. Жак поехал его встречать в Комбез, а Корошек от усердия едва не слетел с лестницы, когда коляска остановилась перед "Траяном". Белоснежный, точно высеченный из глыбы сахара, вышел берлинский господин из коляски. Корошек был ошеломлен. Берлинский банкир, которого он представлял себе толстым, жирным, с блестящей лысиной, оказался молодым человеком, едва ли старше Жака, тонким, гибким, с бледно-голубыми глазами. Когда прибывшие вышли из коляски, Корошек долго искал чего-то в экипаже, но нет, там ничего не было. Господин Альвенслебен приехал без шляпы. Этот элегантный молодой человек, очевидно, так и приехал из Берлина в Анатоль без шляпы. У него была совершенно гладко остриженная голова, и только на темени слегка вились плойки светлых волос.

Жак и его гость обедали в красной комнате. Молодой господин из Берлина кушал с изумительным аппетитом, но пил только содовую воду. Никакого вина, ни рюмочки. Уж эти богачи! Вечно боятся за свое здоровье. Ксавер навострил уши, но господа говорили только на самые общие темы: о Берлине, о политическом положении, о знакомых.

После обеда они отправились в комнату Жака и долго беседовали о чем-то вполголоса. Жак показывал свои чертежи и зарисовки местности, излагал планы и предложения. Теперь видно было, как много он поработал.

-- Отец хотел уже прекратить все переговоры, -- сказал Альвенслебен младший, -- не легко было его переубедить. Он стареет, и ему порой не хватает смелости. Так вы думаете, что эта девица Маниу продаст свою усадьбу за сорок тысяч крон?

-- Она будет счастлива от нее отделаться. Она просила меня похлопотать, чтобы ей дали пятьдесят тысяч. Но вы, пожалуй, уговорите ее продать и за сорок.

На следующее утро, в семь часов, Гершун уже ждал со своей коляской у подъезда "Траяна".

-- Ну, Гершун, теперь ты должен показать нам достопримечательности Анатоля! -- сказал Жак так громко, чтобы все могли слышать.

Но, бог мой, неужто молодой господин из Берлина хочет ехать без шляпы?

-- Шляпу, господин! -- крикнул Корошек. -- Возьмите шляпу, с вами может случиться солнечный удар!

Альвенслебен не понял его.

Коляска нерешительно двинулась по городским улицам. Достопримечательности? Гершун в смущении ерзал на козлах.

-- Вези нас в Дубовый лес, там прохладней! -- крикнул Жак.

А когда они проезжали мимо "Турецкого двора", Жак приказал остановиться:

-- А не попросить ли нам у Франциски Маниу по стакану молока?

Несмотря на ранний час, Франциска уже закончила свой туалет. Она опять чуть-чуть перестаралась надушиться. Смущенно поклонившись Альвенслебену, она не спускала глаз с его лица. Лизу послали за молоком.

Альвенслебен сейчас же заговорил о деле. Он не привык тратить свои слова понапрасну. Там, в Берлине, у них нет для этого времени. Он интересуется ее усадьбой; короче говоря, он предлагает Франциске сорок тысяч крон наличными. Она может немедленно получить чек. И Альвенслебен вытащил из бокового кармана толстое позолоченное вечное перо.

Франциска улыбнулась и немножко скривила рот. На лице ее появилось смущенное, почти глупое выражение. Она с улыбкой покачала головой. Не говоря ни слова, она дала понять, что не согласна.

Альвенслебен выпил глоток молока. Он похвалил молоко -- оно было и в самом деле отменным -- и увеличил предлагаемую сумму на пять тысяч. Он не хочет терять время.

-- Ваш лес по своему составу, надо признаться, великолепен. Но подумайте, сударыня, в каком глухом углу находится ваше имение!

Франциска снова покачала головой.

-- Я вообще не продаю его, -- решительно ответила она. Альвенслебен беспомощно взглянул на Жака. Жак вскочил с места в сильном волнении.

-- Как? -- Он даже позабыл о вежливости. -- Вы вдруг, оказывается, вообще не хотите продавать? А еще третьего дня вы заявили мне, что обязательно продадите усадьбу, и господин Альвенслебен приехал сюда по моему телеграфному вызову. Подумайте, что вы говорите!

Франциска опустила голову и закусила губу. Затем она сказала:

-- Я этой ночью видела во сне отца, и он запретил мне продавать усадьбу. Значит, я не буду ее продавать. Но, может быть, вы сделаете мне какие-нибудь другие предложения?

И на этом она заупрямилась. Как ни уговаривал ее Альвенслебен, сколько ни величал "сударыней", она не меняла своего решения.

Жак сделал ему знак, и Альвенслебен встал.

-- Госпожа Маниу, -- сказал Жак многозначительно, -- вы привыкли к тому, что здешние люди торгуются неделями. Поэтому я должен вас предупредить, что если господин Альвенслебен закроет за собой дверь, то он уж больше сюда не вернется.

У Жака был чрезвычайно рассерженный вид. Франциска молчала.

-- Мне очень жаль, что господин понапрасну проделал такое долгое путешествие, -- сказала она наконец, не поднимая глаз.

Мужчины вышли.

-- Вот каковы здесь крестьяне! -- воскликнул Жак в бешенстве, когда они проходили через двор. -- Вы видите теперь сами. Но завтра она будет разговаривать совсем по-иному, она хочет поторговаться, вот и всё.

-- Кстати, вы оказались правы, Грегор, -- в ней явно есть что-то патологическое, -- сказал Альвенслебен.

Банкир отложил свой отъезд и на следующее утро вместе с Жаком снова отправился в усадьбу Маниу. Но Франциска с прежним упорством повторила, что она не хочет продавать. Они могут арендовать у нее усадьбу, если хотят, и заключить договор. На этом она уперлась.

Упрямство Франциски рассмешило Альвенслебена; он расхохотался:

-- Арендовать! Слышите, Грегор, эта крестьянка всю ночь ломала себе голову, пока не напала на слово "арендовать"! Но у меня нет ни малейшего желания торчать еще в этой ужасной дыре. Попытайте вы теперь свое счастье, и если она не захочет продавать, тогда арендуйте усадьбу. Может быть, кто знает, это даже лучше? У нас с вами до вечера еще достаточно времени, чтобы обсудить точно условия, и вы мне протелеграфируете в Берлин.

Вечером Альвенслебен уехал.

-- Всё сошло хорошо, господин Грегор? -- с любопытством спросил Корошек, когда Жак вернулся из Комбеза.

-- Всё сошло превосходно, благодарю!

Жак сиял.

Через несколько дней он послал Альвенслебену проект арендного договора. Госпожа Маниу, к сожалению, была упрямее, чем когда-либо. Что-то заставило ее насторожиться. Может быть, отец когда-нибудь сделал при ней неосторожное замечание. Вероятно, за ней сейчас стоит какой-то адвокат; это ясно видно из осторожной формулировки договора. Жак советует поспешить, потому что если в это дело всунут нос адвокаты...

Альвенслебен прислал подписанный договор с обратной почтой. Теперь Жак действительно был в отменном настроении. Ежедневно он уходил из гостиницы рано утром и возвращался лишь к ночи.

-- Завтра вечером приезжает молодой инженер, -- сказал он Корошеку, -- господин Майер из Бреслау, и с ним два монтажника. Монтажникам можете дать комнаты попроще.

Корошек выкручивал шею, чтобы заглянуть в лицо Жаку. Что это творится здесь? Уж этот мне господин Грегор!.. С самого начала он делал какие-то таинственные намеки, затем приехал банкир из Берлина, который путешествует без шляпы, а теперь еще инженер с двумя монтажниками!.. Образцы разных горных пород заполнили всю комнату. Наверное, открыли железо или серебро, а может быть, золото? Господи боже! Ксаверу поручено было навострить уши, и он их навострил. Ведь Жак часто обедал теперь с Янко в красной комнате. И Ксавер услышал, что в горах в лесу будет построен лесопильный завод для использования ценных пород дерева, но лесопильный завод -- это не главное, главное -- строительство химической фабрики для выработки дубильных веществ. А пока что они роют колодец, им нужна хорошая вода, -- плохая вода портит котлы паровых машин.

Из Станцы с грохотом катили подводы, нагруженные всякой всячиной: трубами, жердями, цепями, железными балками, а на некоторых возах были такие тяжелые машинные части, что нужно было впрягать по шести волов. Эти подводы никогда не проезжали через Анатоль; они ехали по другой дороге, прямо лесом в усадьбу. Здесь они исчезали за воротами со всем своим грузом, а ворота усадьбы теперь всегда были плотно закрыты.

Но лесоторговец Яскульский заявил, что все эти россказни о лесопильном заводе и фабрике дубильных веществ просто плутни. В Дубовом лесу нет никаких ценных пород дерева, перевозка которых могла бы окупиться. То же и с дубильными веществами! Ведь Яскульский -- специалист по лесу!

-- Что, собственно, ты собираешься строить, Грегор, там в лесу? -- бесцеремонно спросил он как-то вечером Жака, когда тот ужинал в "Траяне".

Жак поднял голову и недружелюбно посмотрел на Яскульского. Его раздражало, что этот нахальный мужик говорит ему "ты".

-- А какое вам до этого дело?

-- Что это будет? Лесопильный завод? Фабрика дубильных веществ? Это мне ты хочешь втереть очки?

-- Не суйте ваш нос в то, что вас не касается, -- отрезал Жак.

Яскульский раскатисто захохотал.

-- Не груби, сынок! Поди-ка сюда, выпьем по стаканчику!

Яскульский, которому принадлежала половина города, был самым любопытным человеком во всем Анатоле. С раннего утра и до позднего вечера он переходил из трактира в трактир и знал всё. На другой день он встретил Мишу, тот сидел на возу дров.

-- Эй, Миша! -- закричал Яскульский и схватил лошадь под уздцы, чтобы Миша не мог от него улизнуть. -- Как поживаешь, Миша? Вот получай крону на выпивку. Как там у вас дела с лесопильным заводом? А колодец готов уже?

-- Всё еще роют!

И Миша сообщил, что колодец роют в том самом месте, где его рыл и Маниу. Только теперь эти немцы работают электричеством. Они проложили провода до самого леса. Роют колодец машиной; бур, которым они работают, высотой с человека. Сколько же он весит? Его притащили на шести волах. Яскульский смеялся.

-- Молодчина этот Грегор! -- воскликнул он. -- Он наврет вам с три короба!

Врет ли молодой господин Грегор или не врет, это мало тревожило Мишу. Самое главное, что усадьба всё еще принадлежала Франциске. Однако, увидев этого иностранца, одетого во всё белое, Миша решил, что дело плохо: тот, наверно, выставит его из усадьбы.

Яскульский часто бродил вокруг "Турецкого двора", но он слышал только, как ухал копер и грохотали трубы. Где-то стучали по железу.

-- Ах, чтоб его черт побрал!

XXVI

-- Вы представить себе не можете, как меня беспокоит Соня! -- воскликнула госпожа Ипсиланти, когда Жак неожиданно повстречался с ней на площади среди базарной сутолоки; на баронессе была кокетливая красная соломенная шляпка с бледными розочками, и одета она была как семнадцатилетняя девушка. -- Вы и не подозреваете, какая она сейчас стала невыносимая! Но больше всего меня беспокоит то, что она становится всё более скрытной. Я прошу ее: "Говори откровенно, дитя мое, доверься твоей матери! Ты знаешь, что ты можешь мне всё сказать". Но Соня молчит, она ходит по дому, как лунатик. Когда к ней обращаются, она ничего не понимает. Люди слишком много разговаривают, утверждает она. Нужно молчать, чтобы услышать внутренний голос. Но что это за внутренний голос? Ах, Жак, если бы вы знали... -- Госпожа Ипсиланти вздохнула и попробовала масло у одной из крестьянок. -- Нет, подождите, Жак, не убегайте. О, эти крестьяне, они считают нас, горожан, за круглых дураков! Подкрашивают масло, чтобы оно казалось жирнее. Ах, Жак, с вами я могу говорить откровенно... Вы такой благоразумный молодой человек. Я только тогда могла бы спать спокойно, если бы знала, что Соня устроена прочно. Ведь я мать, поймите меня, только мать! Я говорю Соне: "Выходи замуж, и пусть у тебя будут дети, тогда все глупые мысли оставят тебя в покое". Но в ответ на это Соня начинает пристально разглядывать меня, точно сомневается в моем рассудке. Убегает из комнаты и хлопает дверью. Вот она какая! Страшно несдержанная. А затем раскаивается и целует меня. Ведь она, в сущности, ангел, хотя у нее и есть дурные привычки. Что-то с нею будет? Ведь я каждый день могу умереть -- вы знаете, какое у меня сердце... Ведь все мы люди! Откровенно говоря, Жак, вначале я была не в восторге от вашего друга Янко, но скажите сами, какие надежды могут быть, в конце концов, у молодой девушки в этом городе? Ах, боже мой, мне с Соней следовало бы путешествовать посещать курорты! Вот там она могла бы сделать партию, настоящую партию! Но как я могу уехать отсюда? Вы знаете, я связана по рукам и по ногам нашим дорогим больным. Борис... он, казалось, был раньше очень заинтересован Соней, но теперь он так далеко отсюда. А в Лондоне у него, говорят, связь с настоящей принцессой! Перед Борисом, конечно, широкая дорога. Он будет посланником, министром иностранных дел, помяните мое слово! А всё-таки, скажу вам, я не знаю, что о нем думать. В нем есть какой-то сердечный холод, он какой-то черствый. В сущности, Янко мне приятнее -- он добрее, отзывчивее. Мать должна обо всем подумать, Жак! Янко, может быть, и не идеал супруга, но где вы его найдете в наши дни? Янко легкомыслен, делает много глупостей, конечно, но это понемногу уладится. О, скольких Янко знала я в моей жизни! Все они становятся со временем прекрасными мужьями. У Янко в свое время будет состояние, и Соня проживет без забот. Да в конце концов он и карьеру сделает. Хочет он того или нет, он всё-таки Стирбей, и этим всё сказано! Он будет командиром полка, а может быть и генералом... Ах, Жак, сколько уже дней мы вас не видим! Обещайте мне завтра же прийти к нам. Обещаете? Вы пользуетесь влиянием на Соню. Постарайтесь образумить ее. А скажите, что с Янко в последние дни? Ни одного разумного слова не скажет. Говорят, он опять задолжал. Вексель? О боже мой, повлияйте на него в хорошую сторону, Жак! Он должен просто погасить этот вексель и наконец остепениться...

В конце концов Жаку удалось вырваться. Улыбаясь, шел он по дороге к Дубовому лесу. "Он должен просто погасить этот вексель", -- великолепно сказано! Даже Янко смеялся, когда Жак повторил ему вечером эту фразу, хотя у Янко было отчаянное настроение. Марморош из земельного банка на этот раз был неумолим. Он хочет затянуть петлю на шее Янко. От него пощады не жди, Жак! На беду отец Янко был так болен, что к нему невозможно было обратиться. Янко надо было как-нибудь вывернуться, и он сообщил Жаку возникший у него план. Жак нашел этот план превосходным.

-- Неплохая мысль, не правда ли?

-- Прекрасная идея! Я всегда говорил тебе, что совершенно безразлично, будет ли в галерее висеть двумя картинами больше или меньше. Не забудь только маленького Остаде: "Танцующие крестьянки", слышишь?

-- Нет, нет, ни в коем случае! А теперь, Жак, давай выпьем за удачу этого плана.

На следующее утро Янко взял отпуск на неделю "для приведения в порядок своих финансовых дел" и вечером выехал из Анатоля. С ним был маленький ручной саквояж и довольно объемистый пакет, обвязанный крепким шпагатом. Янко ни с кем не попрощался, он просто исчез. Ровно через неделю он вернулся. Жак ждал его в "Траяне". И действительно, перед гостиницей остановилась коляска.

Жак испугался, когда Янко вошел: он был бледен, как только что выбеленная стенка. Очевидно, Янко не спал несколько ночей и еле держался на ногах. Да, вот каким он вернулся! Жак предвидел самое худшее.

-- Ксавер, давай обед!

До Вены всё шло хорошо. Продавец картин, с которым отец Янко всю жизнь поддерживал связь, без всяких затруднений дал ему под залог трех картин десять тысяч крон на три месяца. Ну, значит, всё хорошо, всё прекрасно.

-- Стакан вина, Жак!

Но в Вене Янко пришла несчастная мысль испробовать наконец свой любимый план, испытать счастье в игре. Ведь он выработал свою особую систему! Он отправился в Будапешт, -- там у него много друзей, и они повели его в игорный клуб.

-- Я играл точно в каком-то трансе, -- рассказывал Янко. Сперва он поставил на номер двадцать один. Почему он так сделал? Очень просто: Соня стояла рядом с ним и шепотом подсказала ему это число. Кроме того, день рождения Сони двадцать первого августа. Шарик покатился и остановился на номере двадцать первом. Соня сказала: "Поставь еще раз на этот же номер". И хотя это покажется почти невозможным, однако шарик снова остановился на номере двадцать первом. Тогда Соня сказала: "Бери деньги". Ведь он сдуру поставил бы и в третий раз на двадцать первый. Он увеличил ставку до тысячи крон и за пять минут выиграл кучу денег. "Выйди в сад", -- шепнула ему тихонько Соня, и он пошел в сад.

Там она шепнула ему число восемь, и он продолжал играть. Иногда он проигрывал, но большей частью все цифры, которые подсказывала ему Соня, были счастливыми.

-- Публика вокруг стала удивляться, -- самодовольно добавил Янко.

В конце концов он выиграл довольно большую сумму. Сколько там было, он уже теперь не помнит, но, разумеется, из этих денег он мог бы уплатить все свои долги, и у него осталось бы еще несколько десятков тысяч. Но он был так глуп, что не уехал сейчас же, хотя Соня и настаивала на этом. На следующий день он играл вяло, без всякого вдохновения. Соня больше ничего не шептала ему. Но он всё-таки продолжал играть; он решил сорвать банк. К вечеру он проиграл все деньги дочиста. Друзья купили ему билет на поезд.

-- И теперь у меня в кармане нет ни гроша. Последнюю крону я отдал носильщику.

Янко чуть не плакал. Лицо его приняло жалобное выражение. Однако пил и ел он с большим аппетитом.

Жак взглянул на него и не в состоянии был удержаться от смеха.

-- За твое здоровье, Янко! -- воскликнул он. -- Хоть ты вернулся и без денег, но всё-таки здоровым и бодрым. Хуже было бы, если б ты сорвал банк, а на обратном пути тебе отрезало бы ноги при какой-нибудь железнодорожной катастрофе.

Тут и Янко рассмеялся.

XXVII

Жак любезно улыбался; он старался сохранить прежние уверенные манеры, но всё же от Корошека не ускользнуло, что в последние недели Жак сильно переменился. Там, в лесу, работа, по-видимому, шла не так, как следовало. Яскульский выведал, что там уже выкопали колодец глубиною более чем в сто метров, но всё еще не добрались до воды. Из Берлина одна за другой шли телеграммы. Жак с досадой и раздражением вскрывал их, бегло проглядывал, и его взгляд становился упрямым и холодным. Как-то раз он неожиданно наткнулся в коридоре на Ксавера; Жак вздрогнул и отскочил, -- он сделался нервным.

Да он, как видно, немного закутил, этот молодой господин Грегор! Почти каждую ночь возвращается в гостиницу под утро. Корошек слышал, как заливался звонок у входной двери. Коридорный -- сонная тетеря, вечно его не добудишься! Молодые господа теперь проводили время в "Парадизе" у Барбары. Корошек никому не хочет вредить, но ведь всем известно, что эта Барбара была прежде в публичном доме в Белграде. Яскульский клялся, что встречал ее там. Тогда ее звали Лола, и она была, по его словам, "бешеной девчонкой".

Нет, Жак теперь совсем не был похож на прежнего Жака. Соня тоже заметила перемену; лицо его вытянулось и стало суровым, а иногда вид у него был совершенно растерянный.

-- Что с вами, Жак? -- спросила Соня. -- У вас заботы? Вы за последнее время что-то побледнели.

Жак качал головою и старался казаться равнодушным.

-- Прошу вас, Соня, не будем говорить обо мне. Когда-нибудь я вам всё расскажу, и, может быть, очень скоро.

-- Жаль, что вы больше не откровенны со мной, как раньше. Он страдает, что-то его мучит, почему же он молчит? Голос Сони звучал ласково.

Утро. Одиннадцать часов. Светит солнце. Корошек стоит у подъезда гостиницы. Он видит, как Рауль Грегор идет через рыночную площадь с толстым, потертым, совсем порыжевшим кожаным портфелем под мышкой. Рауль направляется прямо к "Траяну", и Корошек уже издали отвешивает ему глубокий поклон. Он знал Рауля по бесчисленным собраниям и конференциям. Нечего и говорить, что Корошек состоял членом всех солидных клубов и обществ, -- из деловых соображений, -- и во всех этих клубах и обществах Рауль был председателем или вице-председателем, а если не председателем, то уж, конечно, ответственным секретарем или казначеем. Корошек питал к Раулю большое уважение, даже величайшее уважение. Рауль умел быстро разобраться в любой ситуации и всегда давал нужный совет. Трудно себе представить, как сложно в наше время жить на свете! Постоянно возникают вопросы о праве, о компетенции, о подведомственности и бог весть еще о чем! И каким красноречием обладал этот адвокат! "Прошу вас ближе к делу, господин Яскульский!"-- а сам он мог говорить несколько часов подряд, и всё время говорил к месту! Корошек поспешил сбежать с лестницы навстречу Раулю.

-- Какая честь, господин Грегор, приветствовать вас здесь у нас!

Рауль, однако, очень спешил, -- он очень занят, -- и спросил только, здесь ли брат.

-- Да, он еще не выходил из своего номера.

Корошек озабочен. Ему кажется, что господин Жак переутомлен и стал нервным. А кроме того, он последнее время начал кутить. Сегодня утром он вернулся только в шесть часов и, вероятно, еще спит.

Рауль нахмурил лоб, проворчал что-то про себя и потащился с потертым портфелем под мышкой вверх по лестнице. Он постучал в третий номер. Ответа нет. Толкнул дверь. Жак лежал на постели одетый и спал.

-- Ну что вы на это скажете? В одиннадцать часов! Даже башмаков не снял!

Когда Жака разбудил чей-то голос, он с удивлением увидел сидевшего у постели Рауля. Рауль что-то говорил, и Жаку казалось, что он говорит уже давно. Рауль любил слушать самого себя. Если он говорил долго, его низкий голос начинал ритмически "раскачиваться", и когда голос так "раскачивался", Рауль мог говорить часами. Во время знаменитой защитительной речи на процессе Маниу его голос "раскачивался" в течение восьми часов.

Жак ничего не понял из того, что говорил Рауль, но он почувствовал, что Рауль пришел, чтобы в самой вежливой форме сделать ему выговор и предупреждение относительно его образа жизни. Наконец он стряхнул с себя дремоту и закурил папиросу, чтобы проснуться окончательно.

-- Чего ты хочешь от меня, Рауль? -- спросил он. Рауль сердито взглянул на него:

-- Я тебе всё это подробно изложил, но ты, по-видимому, ничего не понял.

Когда Рауль сердился, он пытался под фальшивой дружеской миной скрыть свое раздражение, и его толстое лицо становилось банальным и глупым.

-- Как? Значит, люди говорят обо мне? -- спросил Жак, насмешливо улыбаясь.

-- Да. Зачем ты и твои приятели ведете себя так непристойно? Этот "Парадиз", эта Барбара! Она, говорят, была раньше в публичном доме в Белграде!

Жак усмехнулся.

-- Ну и пусть себе говорят, Рауль, -- произнес он скучающим голосом.

Рауль скреб свою черную эспаньолку; его телескопы сверкали. У этих современных молодых людей нет никаких нравственных устоев. В обществе есть известные принципы морали, чести, такта, которыми нельзя пренебрегать. Жак прекрасно знает всё это и находит, что всё это просто смешно. Рауль пришел, чтобы совершенно откровенно сказать ему, -- они ведь обычно откровенны друг с другом, -- что ему не нравится компания, в которой Жак проводит свое время. Ему не нравится, что он так близок с Янко Стирбеем.

-- У Янко Стирбея очень расшатаны понятия о морали и праве. Будь осторожен! А этот молодой доктор Воссидло -- это же ничтожество! Молодой человек, который крадет товары у своего отца и продает их на сторону! Какое падение нравов! А об этом дураке Михеле, об этом Ники Цукоре и о других я и говорить не хочу!

Тут Рауль вдруг переменил тон. Он заговорил тепло, снисходительно, по-братски. Атмосфера города, очевидно, не подходит для Жака, он слишком долго жил за границей, и эта работа в лесу, эта лесопилка или химический завод -- кто вас там разберет, -- по-видимому, недостаточно занимают его. Не лучше ли было бы ему опять уехать за границу? В этом случае Рауль был бы готов...

Жак воспаленными глазами смотрел в потолок и молчал. Вид у него был усталый, растерянный, даже грустный.

-- Очень возможно, что я опять уеду за границу, -- сказал он, немного помолчав, и голос его прозвучал как-то нерешительно и даже смиренно.

Затем Жак снова замолчал и не отрывал глаз от потолка. Куда девались его прежняя самоуверенность и резкость? Тот ли это Жак, который задорно требовал у Рауля сто тысяч крон только для того, чтобы позлить брата? Он приподнялся и сел на постели, устремив глаза в пустоту.

-- Это решится в течение недели, самое большее двух, -- тихо сказал он.

Рауль добродушно рассмеялся. Он победил. Опыт победил высокомерие юности.

-- Ну, не принимай это так близко к сердцу. Разочарование... Мы все пережили это!

Он погладил руку Жака.

Так вот, если Жак снова хочет ехать за границу, Рауль готов помочь ему советом и делом -- и даже деньгами. Такой выход был бы, пожалуй, самым лучшим для всех. Во всяком случае, так продолжаться не может, скажем откровенно. Рауль подошел наконец к главному, -- до сих пор он только ходил вокруг да около, -- к тому, что привело его сюда. Это была Франциска.

-- Могу я говорить вполне откровенно, Жак? Люди болтают... Всем бросается в глаза, а дамы буквально возмущены... Ольга передала мне это. Может быть, это клевета, но только говорят...

Он не хочет повторять, что болтают люди. А впрочем, он скажет: открыто говорят, что у него связь с Франциской. С Франциской!

Жак скривил губы.

Всё это имеет еще и другую сторону. Ведь всему есть границы. Рауль как адвокат и нотариус и должностное лицо должен заявить, что такое поведение компрометирует перед всем городом не только Жака, но и его, Рауля. Ведь эта Франциска морально дефективная особа, патологическая лгунья, которая просто со злости отправила своего отца в тюрьму!..

-- Нет, не возражай, всё это так и было! И ты, мой брат, среди бела дня показываешься с ней на улицах!

Жак слушал молча, закинув руки за голову. Но теперь он позволил себе улыбнуться.

-- Может быть, этот Маниу был не так уж невинен, как ты думаешь! -- бросил он.

Нет, этого Рауль не мог допустить. Рауль просто рассмеялся в ответ. Он вел процесс. Он заглянул в бездну человеческой испорченности. Рауль не может говорить об этом процессе без волнения. Тут уж ему очки не вотрешь. Он вскочил и стал расхаживать по комнате. Он неоспоримо доказал Жаку, что Маниу был невиновен, что это ясно по целому ряду причин. Медицинская экспертиза с самого начала дала вполне точное определение психики Франциски. Духовная неразвитость, шизофрения, инфантилизм. Вдруг Рауль остановился и с недоумением повернул голову: Жак смеялся.

Да, Жак действительно смеялся, и когда он увидел, что Рауль от негодования онемел и с гневом смотрит на него, он примирительно сказал:

-- Ну, не сердись, Рауль, что я рассмеялся. А может быть, Франциска вас два раза обвела вокруг пальца? В первый раз...

Но в это мгновение постучали, и в дверь просунулась всклокоченная голова Миши. Миша принес письмо. Он был весь в поту, -- так быстро он бежал. Он, этот главный свидетель защиты, опора Рауля, стоял в дверях, и от него валил пар, как от лошади.

-- Прости, одну секунду, Рауль! -- извинился Жак и взял письмо.

Вести от Франциски и от Майера, как часто бывало. Но едва он распечатал письмо, как выражение его лица неописуемо изменилось. Рот широко открылся. Жак сперва покраснел, затем побледнел, глаза его расширились, и всё лицо приняло такое выражение, какого Рауль еще никогда в жизни не видал у него, -- почти безумное.

-- Что случилось, Жак? -- в испуге воскликнул он.

Но Жак не отвечал: глаза у него были по-прежнему широко открыты; он спустил ноги с постели, схватил шляпу и как сумасшедший бросился из комнаты.

-- Что это значит? -- закричал Рауль. Он был возмущен, у всего есть границы. -- Что это за манеры? -- крикнул он в коридор.

Но Жака уже и след простыл.

-- Бог знает, что еще натворила эта девица! -- сказал Рауль и в раздражении схватил свой толстый портфель. -- Да, Жаку давно пора уехать отсюда!

На следующее утро лесоторговец Яскульский принес в контору Рауля две большие новости: старый барон Стирбей умирал; Бориса телеграммой вызвали из Лондона. Это была первая новость. А вторая, которая значительно ближе касалась Рауля, это то, что в горах, в Дубовом лесу, нашли нефть.

-- Как? Что? Нефть?

-- Да! Они спешно созвали полсотни крестьян, которые весь день и всю ночь рыли как одержимые, чтобы накидать земляные валы. Целое озеро нефти там наверху! Нефть ручьями бежит по лесу.

Нос у Рауля стал белый как мел.

-- А ты, его брат, конечно, ничего не знаешь? -- злорадно воскликнул Яскульский.

У Яскульского не было ни малейшего такта.

-- Может быть, у меня были причины... -- промямлил Рауль.

-- Нет, нет, не ври! Еще третьего дня ты жаловался на своего братца. Сколько денег можно было заработать! Лесопильный завод!.. Здорово он всех нас провел за нос!

Как только Яскульский ушел, Рауль бросился в "Траян". Но Ксавер сказал ему, что господин Грегор рано утром уехал в Берлин.

Часть вторая

I

В восемь часов утра ландо Стирбеев проехало через город по направлению к станции. В третьем часу экипаж вернулся. В нем сидел Борис, полузакрыв глаза, не проявляя ни малейшего участия к окружающему, холодный и бледный. И весь город знал теперь, что старый барон при смерти.

Приехав домой, Борис побеседовал с врачами, затем прошел в свою комнату и растянулся на диване, готовый тотчас вскочить, если его позовут. Он лежал неподвижно и настороженно смотрел в потолок темными блестящими глазами. Иногда он морщил лоб; его тонкие губы нервно кривились. Он привез с собой из Лондона много забот и мучительных мыслей. В коридоре послышались громкие, бесцеремонные шаги. Янко распахнул дверь и заглянул в комнату.

-- А, ты уже здесь, Борис! -- воскликнул он. -- С приездом! -- И Янко протянул Борису руку.

Бледное лицо Бориса выразило порицание.

-- Ты мог бы не стучать так ногами и не говорить так громко, -- сказал он, понизив голос; он забыл, что Янко жил с больным почти год под одной крышей и в течение многих месяцев ходил все время на цыпочках. -- Ну, как живешь? Как твои дела, Янко?

Борис прекрасно знал, как шли дела брата, и Янко ничего не ответил.

-- Папа не позволил мне телеграфировать тебе раньше, -- сказал он. -- На этот раз дело как будто оборачивается неважно.

Борису не нравились ни тон, ни выражения Янко. Он нахмурился. Почему Янко не умеет выбирать слова? Когда наконец научится владеть собой? Янко передал Борису две полученные утром телеграммы. Борис подошел к окну и прочел их. Выражение его лица нисколько не изменилось. Но когда он отошел от окна, его взгляд несколько оживился. Он стал разговорчивее, и голос его зазвучал мягче. Борис заговорил о содержательной жизни отца, о влиянии его политической деятельности, которое ощутимо еще и теперь, о сочувствии печати. Борис говорил необыкновенно гладко и красиво, точно и рассудительно, будто делал публичный доклад. Он говорил без запинки, не подыскивая слов, не делая ошибок в речи. В противоположность Янко, он избегал всех хлестких словечек и местных особенностей в произношении. Он не любил образных выражений, а если пользовался ими, то всегда очень скупо и выбирал их очень строго.

Едва только Янко вышел из комнаты, Борис еще раз вынул из кармана обе телеграммы. Одну он разорвал, другую заботливо сложил, точно какую-то драгоценность, и вдруг прижал к губам с благоговением верующего, целующего библию. А затем стал задумчиво расхаживать по комнате, слегка приподняв плечи и заложив руки за спину. Глаза его блестели. Он пообедал с Янко, и тотчас после обеда лакей тихонько стукнул в дверь. Сердце Бориса замерло. Он немедленно направился в комнату отца.

II

Да, это была несомненно смерть. Борис не видел отца целый год и теперь испугался его вида. Болезнь изуродовала прекрасную крупную голову. Высокий голый череп потерял свой блеск. Пышная белая борода стала невзрачной и жидкой. Глаза блестели каким-то неестественным, свинцовым блеском, испугавшим Бориса. Это был мертвец, в глазах которого тлела последняя искра жизни. Борис бесшумно приблизился к постели больного и робко приложил губы к руке. Рука была холодная и влажная. Бориса вдруг охватил ужас. Старик не двигался, но по едва заметному движению глаз Борис понял, что он узнал его.

Это было все, что осталось от "человека с каленым железом". "Человек с каленым железом", или просто "Каленое железо", -- под этим прозвищем барон войдет в историю своей страны. В столичных газетах уже появились статьи с заголовком: "Каленое железо". Барон Стирбей действительно посвятил всю свою жизнь государству, -- не из честолюбия или тщеславия, но из фанатической любви к родине. Ум, неподкупность, непримиримость, настойчивость, постоянство -- эти качества принесли ему славу выдающегося государственного деятеля и завоевали уважение всего народа. Ни перед какой силой, ни перед какими угрозами барон не отступал. Два раза на него были организованы покушения. В течение нескольких десятилетий он держал в страхе весь парламент. Он прославился своей назабвенной речью, которую начал грозными словами: "А теперь я пущу в ход "каленое железо!" "Каленое железо", то есть железо, которым раньше клеймили преступников. И барон действительно жег, как раскаленным железом, словами своей речи продажность политических деятелей, бесстыдный партийный эгоизм, лживость печати, подкупность чиновников и казнокрадство властей. Его речь наделала в парламенте такого шуму, какого еще никто не помнил, а барон спокойно стоял на трибуне и под вопли старавшихся перекричать его противников повторял все одни и те же слова: "каленое железо", "каленое железо". И с тех пор за ним осталось это прозвище.

Долгие годы барон был министром земледелия. Он героически боролся, но по сравнению с затраченными усилиями результаты были ничтожны. Дворяне-помещики ожесточенно противодействовали ему, власти саботировали его распоряжения, и большинство реформ увяло в зародыше. В конце концов барон с горечью отказался от всех своих должностей, чтобы продолжить борьбу посредством брошюр, писем и газетных статей. Теперь борьба пришла к концу.

Сиделка вытерла лицо больного мокрым полотенцем. Врач сделал впрыскивание. Борис, полный ужаса и стыда, отвел глаза от голой руки отца, которая была похожа на палку. У барона зашевелились губы, и он остановил глаза с тусклым свинцовым блеском на Борисе.

-- Я немного поспал, -- прошептал он, облизав губы тонким жутким языком, -- и чувствую себя немного лучше. Сядь сюда, Борис, и расскажи мне, что делается на свете: я еще не умер.

Борис заговорил вполголоса. Он очень рад, что опять увидел отца после долгой разлуки, и надеется...

Но больной нетерпеливо похлопал рукой по одеялу и прервал его:

-- Говори о Европе, о политическом положении, как ты его себе представляешь, -- быстро сказал он тоном приказания. -- Положение Италии среди других держав, роль Англии...

Понизив голос, Борис обрисовал политическое положение Европы, как он "его себе представлял". Он говорил плавными периодами, без пауз и запинок. Все это звучало так, точно он делал доклад послу -- своему начальнику, и в то же время он чувствовал вокруг себя какую-то призрачную атмосферу. Где-то здесь стояли два человека, которых он не видел: врач и сиделка. Бросая взгляд в сторону, он каждый раз снова видел в зеркале отражение кровати с высоко взбитыми подушками, на которых покоилась голова старика. Свеча вдруг вспыхивала неожиданно ярко; нелегко было в такой атмосфере собрать свои мысли.

Больной напряженно слушал; его помутневший взгляд, в котором отражалось пламя свечи, был прикован к губам сына. Европа! В течение пятидесяти лет он со страстным увлечением следил за европейской драмой. Акт за актом. И каждый следующий акт был запутаннее и кровавее предыдущего. Что по сравнению с этим была вся фантазия Шекспира! Он лично знал почти всех актеров этой драмы своего времени: честолюбцев, шарлатанов, дельцов, дураков, фантазеров, обманщиков и обманутых. Короли и императоры дарили ему знаки отличия. Он видел их всех в лицо. Он насмотрелся на государственных деятелей. Теперь его не обманешь. Он видел гордые армии Европы на парадах, и эти армии бесследно исчезали, как капля воды, упавшая в песок. Лед разрывает гранит, от ничтожной мелочи гибнут великие государства.

Больной скривил губы в горькой усмешке. Тому, кто понял, что мир -- это поле битвы, а люди -- гиены, готовые растерзать друг друга, тому нетрудно покинуть этот мир.

Борис, его сын, говорил умно, но резкие линии на его висках были признаком опасного честолюбия, а в голосе ясно слышалось тщеславие. Скверно, очень скверно! Он видел эти резкие линии на висках у государственных деятелей и монархов, по чьей прихоти рушились государства.

Старик снова нетерпеливо похлопал рукой по одеялу.

-- Расскажи про Лондон, -- прошептал он. -- Как ты живешь? Твой круг знакомых, твои друзья?

Сиделка бесшумно подошла к постели и провела влажной ватой по губам больного.

Борис охарактеризовал свою деятельность в Лондоне, рассказал о своих светских знакомствах и связях. Он, конечно, участвует в придворных празднествах, он втянулся в свою работу, посол доволен им. Министр иностранных дел Великобритании не пропускает случая обменяться с ним несколькими словами, премьер-министр пожимает ему руку. Затем Борис рассказал о своих успехах в светском обществе. Теперь там играет большую роль леди Кеннворти, одна из первых дам Лондона, -- богатая, изумительно красивая. Эта леди Кеннворти протежирует ему, так что перед ним открываются все двери. Борис сказал: "Леди Кеннворти..."

Больной закрыл глаза, и тотчас же к постели подошел врач. Борис встал, но в это мгновение старик еще раз поднял веки. Он сделал знак врачу и сиделкам удалиться, а затем взглядом подозвал Бориса и прошептал, с трудом переводя дыхание:

-- Послушай, Борис, берегись своего честолюбия и тщеславия. Берегись своей жажды власти и берегись женщин, да и этой дамы тоже... Как ее фамилия? Берегись ее: она так же тщеславна, как и ты, и потому вдвойне опасна. -- Ему не хватало воздуха, и Борис услыхал хрип в его груди. -- Янко... -- продолжал больной задыхаясь и так тихо, что его едва можно было понять, -- я за него беспокоюсь. Он бесхарактерный человек. Более того, он глуп. Может быть, его воспитает сама жизнь. Я махнул на него рукой. Ступай теперь!

Борис почтительно выждал несколько секунд, не пожелает ли отец сказать еще что-нибудь. Но тот молчал. Борис снова прикоснулся губами к холодной, влажной руке и вышел из комнаты.

Позади него уже потухли свечи, кроме одной. Борис был в испарине и дрожал всем телом. Это был самый страшный час в его жизни. Он принял большую дозу снотворного, чтобы заснуть, хотя и так смертельно устал после долгого путешествия.

Засыпая, он увидел перед собой образ женщины с волосами цвета пшеницы, с искрящимися глазами; щеки ее были точно из воска. Ее лицо мелькало за стеклом. Это была леди Кеннворти; такой он ее видел в последний раз на аэродроме Кройдон через окно кабины (в это время шел проливной дождь); леди Кеннворти, от которой только что предостерегал отец.

III

Старый Стирбей умер как барон. С миром земным он распростился в то мгновение, когда Борис закрыл за собой дверь. Теперь он подготовлял себя к переходу в мир иной, как это делали до него все Стирбеи. В десять часов утра в его комнате была отслужена обедня, затем он исповедался. О, он грешил, много грешил в своей жизни -- ежедневно, ежечасно... После исповеди он причастился, а затем его соборовали, и он приготовился к смерти.

Приходили письма и телеграммы. Борис отвечал на них, исполненный сдержанной скорби. Являлись посетители осведомиться о состоянии больного. Из своих поместий съезжались бароны. Борис приказал снять чехлы с кресел в зале нижнего этажа, где помещалась семейная картинная галерея. Здесь он принимал гостей, выказывая изысканную учтивость светского человека. Весь он был торжественность и серьезность, и выражение его лица ясно говорило, что у него достаточно такта, чтобы скрывать свою душевную боль.

Баронесса Ипсиланти, разумеется, тоже была среди посетителей; она прибежала в светлом летнем платье, с ярко накрашенными губами и щеками.

-- О, дорогой Борис, -- затараторила она, -- как это ужасно, что это с нашим почтенным бароном! Я непременно хочу еще раз поговорить с ним. А как вы бледны, бедный вы мой! Вы поставили мои цветы перед его постелью? Очень прошу вас, проводите меня к дорогому больному, я хочу еще раз пожать ему руку.

Она вскочила и уже готова была направиться к двери.

Борис незаметно усмехнулся, но его глаза, против его желания, вдруг приняли какое-то злое выражение. Ее испугал этот взгляд.

-- Это совершенно невозможно, баронесса, -- сказал Борис, -- ведь он без сознания.

-- Без сознания? -- испуганно воскликнула баронесса. -- Как ужасно! Обещайте мне передать привет дорогому больному, как только он снова придет в себя. Скажите ему, что я была здесь! Ведь мы с ним столько лет были друзьями! Обещайте мне это, Борис!

Борис распоряжался всем в доме. Как только он вернулся, он сделался неограниченным хозяином. Слуги ждали мановения его руки. Одного взгляда Бориса было достаточно, чтобы каждый знал, что он должен делать; Борис никогда не повышал голоса.

На Янко никто не обращал внимания, и Янко был очень доволен. О, он совсем не завидовал, и его нисколько не огорчало, что отец больше не хочет его видеть. Напротив! Долгие месяцы день за днем он принужден был входить в комнату больного с наигранной веселой и бодрой миной, в то время как его часто наполняли отвращение и ужас. Разве испытал все это Борис, который приехал только к самому концу?

Янко был наготове. Он не выходил из дому ни на один час и, разумеется, присутствовал при последнем богослужении. Эта церемония была для него пыткой. К чему все это?

Смерть отца на этот раз казалась неизбежной, но Янко, к своему удивлению, не испытывал ни малейшего горя, разве только легкую печаль. У него было одно желание -- чтобы все это по возможности скорее кончилось. Он заранее боялся похорон. С горечью вспоминал он то равнодушие, с которым относился к нему отец в последние годы. Более того, как это ни странно, Янко начинал просто ненавидеть умирающего, и в то же время он стыдился этого чувства. Борис, как все заметили, был, напротив, не только потрясен, но почти окаменел от горя.

"Я дурной, испорченный человек, -- думал Янко, потягивая коньяк в своей комнате. -- Я лишен самых естественных чувств. Да, я поверхностный и эгоистичный человек, и поэтому Сопя никогда меня не полюбит. Она читает Гете и Гейне, я совершенно не достоин ее. Теперь, в эту минуту, я вдруг ясно понял все это. Но я не только легкомыслен и эгоистичен, -- я просто черствый человек. Ведь, по правде говоря, я жду смерти этого беспомощного старика, что лежит там наверху, только для того, чтобы выбраться из этих несчастных финансовых затруднений, к которым привело меня мое же легкомыслие. Вот истинное положение вещей, вот подлинный облик Янко Стирбея!"

Ночью глухо выла собака, непрерывно, каким-то странным воем. Может быть, она чуяла начинающееся разложение? Янко с ужасом вздрагивал в полусне.

Под утро барон умер. "Каленое железо" остыло.

IV

Баронесса Ипсиланти легко и быстро поднималась по ступеням "Траяна".

-- Можно видеть господина Грегора?

-- Простите, господин Грегор уехал в Берлин.

Она посмотрела на Ксавера с упреком, точно он был виноват в отъезде Жака.

-- Когда же он вернется?

-- К сожалению, неизвестно.

Госпожа Ипсиланти поспешно ушла; она даже не попрощалась, в таком она была дурном настроении. Она быстро прошла через рыночную площадь и свернула в переулок Ратуши. Ее шляпка с розочками съехала совсем на затылок, в таком она была возбуждении. Она вошла в земельный банк и, недолго думая, проникла в святая святых, где восседал директор Марморош.

-- Ну, что вы на это скажете, господин Марморош?

Марморош водрузил пенсне на своем плоском носу; его толстое лицо было похоже на блин, словно его укатали паровым катком: губы, нос -- все было расплющено. Чудо, что пенсне вообще как-то держалось.

-- Ну что тут скажешь? Он мог бы получить от меня какую угодно сумму. Национальный капитал!..

-- Что ж теперь делать?

-- Вот именно, что ж теперь делать?

Этот Марморош идиот, это ясно! Госпожа Ипсиланти довольно бесцеремонно распрощалась с ним и опять побежала по переулку Ратуши, но уже в другом направлении, она решила зайти к Раулю.

-- Что вы скажете теперь, доктор Грегор? -- взволнованно воскликнула она, но, прежде чем Рауль успел произнести хоть одно слово, она быстро продолжала: -- А я? Мне остается только волосы на себе рвать. Он хотел вести дело со мной. Предлагал мне двадцать -- тридцать процентов. Он даже советовал мне купить Дубовый лес. Клянусь вам, это правда. А я, что я сделала? Я его высмеяла! Как глупо, а? Ведь можно было миллион заработать, даже больше, подумайте только! Скажите мне, когда он вернется, когда он опять будет здесь?

Но Рауль ничего не знал. Баронесса в волнении вскочила и поспешила дальше. Ну, этот Рауль Грегор тоже пороха не выдумает!

Лесоторговец Яскульский, громко стуча сапогами, входит в вестибюль "Траяна":

-- Грегор здесь?

-- Господин Грегор уехал в Берлин.

Затем является Марморош. Он слегка откашливается, прежде чем спросить о Грегоре. Он всегда откашливается перед тем как открыть рот. Является Роткель. Приходит фабрикант Савош. Приходит даже Феликс Грегор, которого почти никогда не видят в городе. Приходят многие другие.

Все немедленно хотят поговорить с Грегором. Корошек смеется за своей стеклянной дверью. Вот так нашествие! И каждый думает, что он единственный! Ну, теперь весь город будет знать, что Грегор уехал.

Да, Жак уже не в "Траяне". Он покачивается на стальных рессорах курьерского поезда Вена -- Берлин. Он лежит на полке спального вагона, в роскошном купе, торжественном, как часовня. Стук железных колес восхищает Жака. Быстрый ритм этих колес уносит его вперед, раскачивание поезда на поворотах доставляет ему наслаждение. Какими невероятными количествами энергии жонглируют люди в наше время, и он -- один из них! Он теперь доказал свою принадлежность к современности. Колыбель из стали. Она позвякивает и летит вперед. Как чудесно лежать в этой колыбели молодому человеку, на долю которого выпал успех.

Ему еще чудится запах нефти, ее следы еще остались у него под ногтями и в волосах. Он до сих пор ощущает, как она течет по его рукам. Как забила эта струя! Точно вскрылась артерия земли. По колена в нефти ходили они все, когда отводили фонтан. Как-то они управляются там? Впрочем, там Майер, Майер, работавший на нефтяных источниках в Мексике и Калифорнии. Жак не спал уже две ночи. Он не может спать. Ему нужно бодрствовать, чтобы насладиться своим триумфом. Последние недели расшатали его нервы. Восемьдесят метров, девяносто... На сто десятом метре появились ясные следы нефти. Победа!? Нет! Пока еще нет. Наткнулись на слой гранита. Десять метров, двадцать метров, тридцать метров... Этот гранитный слой лежал у него на груди, давил его несколько недель. Нервы не выдержали, и тогда -- этот "Парадиз", Барбара и ее девчонки. Он шутит, и никто не догадывается, что гранитный слой в тридцать метров толщины лежит на его груди! А из Берлина Альвенслебен ежедневно шлет телеграммы. Он не желает больше рисковать ни одним пфеннигом. И вот три дня назад они пробились через гранит и дошли до слоя глины. Там была нефть! Это произошло как раз тогда, когда Жак потерял уже всякую надежду.

Призрачные скопления огней пролетают мимо: вокзалы. Десятки тысяч человек стоят там снаружи и кричат: "Ура, ура, Грегор!" У каждого человека хоть раз в жизни бывает свой шанс. Нужно только не упустить его. Про Жака можно сказать все что угодно, но свой шанс он сумел ухватить. Кометы -- красные, зеленые -- летят мимо его окна. Да, это тот мир, к которому он принадлежит.

Вечером он будет в Берлине. Будет ужинать с Альвенслебенами -- старшим и младшим. Потом, сославшись на усталость, уйдет и купит себе красивую женщину, с гладкой кожей, наманикюренную, завитую, выхоленную, с золотисто-рыжими крашеными волосами. Неплохо! Не сделать ли ему своей возлюбленной Соню? Тогда, пожалуй, можно было бы вытерпеть и жизнь в Анатоле. Стальные пружины мягко покачиваются. Какое наслаждение чувствовать себя молодым, счастливым и мчаться сквозь ночь в элегантном, нарядном спальном вагоне! Поезд испускает хриплый торжествующий крик и бросается в темноту.

Пассау! Утро, бежит телеграфист. "Жак Грегор, Жак Грегор!" Вот уже Европа выкрикивает его имя. Жак выпрыгивает на перрон и получает телеграмму от Майера. Он вскрывает ее и машет ею в воздухе, точно знаменем победы. В пижаме, размахивая телеграммой, он производит впечатление безумного.

V

Яскульский опять в "Траяне":

-- Еще не вернулся?

-- Нет, еще не вернулся.

Яскульский -- мужчина грузный, точно башня, верхушка которой поросла пожелтевшей травой. Ему шестьдесят, но он все еще силен как буйвол. В семь часов утра он надевает высокие сапоги и лишь в десять часов вечера снимает их. Весь день он занят делами, весь день на ногах. Он покупает, продает, торгуется, плутует. Даже после смерти он, наверно, попытается на кладбище продать кому-нибудь свой гроб. А если это не удастся, то, по крайней мере, обменяет его. В десять лет он торговал деревянными башмаками, лопатами и ложками, которые вырезали крестьяне в горах. Позднее он начал продавать дрова, а затем -- строевой лес. Соблазнил дочь владельца одной лесопилки, чтобы прибрать к рукам его заведение, и за десять лет составил себе небольшое состояние. Теперь он спекулировал земельными участками в Анатоле, Комбезе и Станце. За несколько лет он сделался "великим Яскульским", которому принадлежала половина всей площади, занимаемой Анатолем. Сколько у него было денег, никто не знал.

-- Вот вам и Грегор! -- кричал он. -- Он весь город поставил вверх ногами.

Хитрые глазки Яскульского беспокойно бегали по сторонам.

Да, Яскульский побывал "наверху". Он хотел сам все видеть. Однако этот длинный немец даже не пустил его в усадьбу. Все же он увидел буровую вышку, -- она была совершенно черная, и с нее капала нефть. Корошек слушал Яскульского, не отрывая от него голубых глаз. Роткель, который забежал в "Траян" выпить чашку кофе, слушал, полузакрыв веки.

-- А какая там вонь наверху, и рассказать невозможно, -- продолжал Яскульский. -- Весь лес пропах нефтью!

И нефть он тоже видел. Он не лжет, не сойти ему с этого места, если он соврал. Видел через дырку в заборе. Это был настоящий пруд, полнехонький черно-зеленой нефтью, и даже по дороге через лес текла нефть. За сараем тридцать крестьян сооружали земляные валы для нового резервуара.

-- Да, кто мог бы подумать! -- прохрипел Корошек. -- И как все это вообще возможно? Разве он может видеть на полтораста метров сквозь землю?

Яскульский снисходительно засмеялся.

-- У них теперь есть такие чувствительные инструменты.

Роткель кивнул. Его полузакрытые веки вздрогнули. Он был бледен, как всегда, с застывшим на лице испугом, точно ежеминутно ожидал, что его сейчас ударят. Его сын Мозес все это предвидел. Мозес всегда восторженно отзывался о Жаке Грегоре. А вид у это Жака был такой, точно он ни о чем не думал и только изо дня в день прогуливался с папироской во рту. Да, это совсем особого рода праздный гуляка!

-- Жак Грегор -- гений! -- громко сказал Роткель.

Да, гений, никак не меньше. Вот там на улице лежит камешек. И тысячи людей ежедневно проходят мимо. Но затем является единственный, избранный. Он смотрит на камень. И что же, в конце концов, оказывается? Этот камень совсем не камень. Это -- алмаз. Вот так было и с Жаком, именно так!

-- Сын Христиана-Александра Грегора! Больше Корошек ничего не сказал.

Но Яскульский, у которого всегда было свое особое мнение, заявил, что этого нотариуса Христиана-Александра сильно переоценивали. Депутат он был, прямо скажем, никудышный. Если бы не он, Анатоль давно уже получил бы железную дорогу.

Роткель больше не слушал. Пусть они говорят, что хотят. Его черные глаза неподвижно смотрели в одну точку и приобрели какой-то стеклянный блеск. Кто мог предсказать, как изменится этот город при теперешних новых условиях за один, два или три года! Теперь все возможно! Роткель почувствовал, как у него дрогнуло сердце. Уже несколько дней он жил в лихорадочном возбуждении, не мог спать по ночам. Десять лет назад он побывал в Баку. Там была замужем его сестра. Он видел этот город, видел его торговые улицы, правительственные здания, квартал вилл и дворцов. Гигантский город, рожденный нефтью! Об этом городе он теперь непрестанно думал. Бессонными ночами он представлял себе, что вот Анатоль меняется, исчезает и на его месте вырастает новый город, с торговыми улицами, залитыми ярким светом, с новыми кварталами жилых домов, с трамваем, автомобилями. А на рыночной площади сияет огнями стеклянный семиэтажный дом с огненной вывеской: "Роткель и Винер". Глоток воды. Руки у него дрожали. Ни с кем, даже со своей женой и дочерьми, он не решался говорить об этих мечтах, которые завтра могут стать действительностью, кто знает? Нужно обдумать, как поступить. Хорошенько все продумать, а затем действовать! Сегодня еще все возможно. А завтра, может быть, будет уже поздно. Надо захватить ключевые позиции будущего города, прежде чем спохватятся другие. Завтра же он прикупит соседний дом. Завтра же начнет действовать. И пусть Мозес немедленно приезжает сюда. С ним можно поговорить: Мозес умеет молчать.

Роткель подозрительно взглянул на Корошека и Яскульского. Как бы они не прочли по лицу его мысли!.. Он снова глотнул воды, чтобы успокоиться. Яскульский говорил о своих земельных участках. Они теперь, пожалуй, поднимутся в цене.

-- Как ты думаешь, Роткель?

Роткель хитро улыбнулся бледными губами и тихо покачал головой. Он теперь ценил Яскульского в один миллион. Через год, а может быть, и раньше, он, пожалуй, будет стоить пять миллионов.

-- Кто может знать. -- отозвался он. -- Много ли нефти там в лесу или мало, -- вот в чем вопрос.

-- Да, в этом весь вопрос, -- согласился Корошек. Какой-то посетитель, никому не известный, вошел в кафе.

Высокий, уже седеющий человек. Половина лица у него была обезображена красным пятном от ожога. Одет он был небрежно, но держал себя очень уверенно и развязно. Не церемонясь, он подошел к столу:

-- Господа, наверно, разрешат мне выпить в их обществе чашку кофе? -- Голос его был неожиданно мягок и вкрадчив. -- Меня зовут Богумил Ледерман, -- представился он, не ожидая ответа. -- Я приехал из Борислава, из галицийского нефтяного района. В Бориславе меня знает каждый ребенок. Вы можете справиться. Я аккордант.

И он придвинул к себе стул.

Все приблизительно знали, где находится Борислав, но откуда могли тут знать, что такое "аккордант"? Ледерман в несколько минут объяснил им значение Борислава как нефтяной области и повторил, что он аккордант. Так называют в Галиции бурильщиков, которые берут сдельно подряд на пробное бурение до той глубины, где появится нефть. У него есть свой персонал опытных работников, машины, все нужные аппараты, и он, узнав из газет о том, что здесь нашли нефть, явился посмотреть, что тут происходит. Как скотопромышленник говорит о коровах и быках, так этот Ледерман из Борислава говорил о нефти, -- ни о чем другом, кроме нефти. Он пробурил на своем веку более сотни скважин в поисках нефти, в том числе знаменитую скважину "Питтсбург" в Бориславе, которая ежедневно дает десять поездов нефти. Да, десять поездов ежедневно уже в течение трех месяцев. Они могут это проверить. Он им ничего не солгал. Яскульский, который обыкновенно на все возражал, на этот раз жадно слушал, оттопырив свои большие красные уши, из которых торчали седые кисточки волос.

-- Подай коньяк, Ксавер!

Через полчаса он уже был с Ледерманом на ты, а когда стемнело, повел его к себе ужинать.

VI

Баронесса Ипсиланти быстро шла по улице в своей кокетливой шляпке с розами. Она была у зубного врача Фигдора, ее зубы требовали осмотра. Она поболтала немного с Фигдорами. Как торжественно прошли похороны старого барона, не правда ли? И как интересно было вдруг увидеть всех этих министров и депутатов, которых знаешь только по иллюстрированным журналам! А почему это Ютка теперь не показывается у Сони? В заключение она заговорила о винограднике Фигдора. Ей очень нравится местоположение виноградника, она охотно купила бы его. Фигдор улыбнулся. Нет, он не продает виноградника. На следующий день она опять заговорила на эту тему. Зубной врач сказал, что обдумал ее предложение и, пожалуй, продаст виноградник, если ему дадут хорошую цену. Фигдор запросил в три раза больше, чем стоил виноградник. Госпожа Ипсиланти вскрикнула. Она немножко поторговалась. Ведь она его старая клиентка! Она обворожительно улыбалась. И в конце концов виноградник остался за нею. Но не надо терять времени. Рауль должен немедленно приготовить купчую. Ведь этот Фигдор может еще передумать! Рауль нашел цену необычайно высокой. Но госпожа Ипсиланти заявила с загадочным взглядом, что у нее есть свои основания приобрести этот виноградник, хотя он и дороговат. (Этот хитрец Жак, один раз он себя все-таки выдал!) И совсем другим тоном, перейдя на полушепот, добавила:

-- Мне говорили, что эта особа, Франциска Маниу, в последнее время везде скупает земельные участки. Я это слышала из достоверного источника. Говорят, она уже купила на сто тысяч крон. Вот до чего, значит, дошло: он дает советы этой особе, а не своим друзьям! Ну, подожди же! Пусть только он сюда вернется!

И она поспешно убежала. В эти дни она с утра до ночи бегала по городу.

От этого разговора настроение у Рауля испортилось. За ужином он был молчалив и нервничал. Ольга же была особенно оживлена и весела. Она только что вернулась с "дамского чая" и рассказывала всевозможные сплетни. От ее пустой болтовни и смеха Рауль еще больше разнервничался.

Рауль упрекал себя в том, что в свое время так резко оттолкнул Жака. Вместо того чтобы проявить нетерпение, он должен был дипломатически расспросить его, говорил себе теперь Рауль. Можно было бы основать акционерное общество. Нет ничего легче. Марморош был вне себя. "Как могли вы позволить вашему брату обратиться к иностранному капиталу?" Да, так говорили теперь все здесь. Но Феликс был убежден, что Марморош и все остальные в Анатоле, конечно, просто высмеяли бы Жака. Может быть, Феликс и прав. Он тоже слышал, что Франциска скупает земельные участки. От всего этого в пору головой о стену биться. Настроение Рауля все портилось. А Ольга продолжала весело болтать. Она встретила фабриканта Савоша, и Савош рассказал ей новый еврейский анекдот, просто изумительный! Рауль должен непременно его выслушать.

-- Избавь меня, прошу, от глупых анекдотов этого дурака, -- проворчал Рауль, покраснев от раздражения.

Ольга звонко расхохоталась.

-- Ну и настроеньице у тебя сегодня! -- воскликнула она. -- Глупые анекдоты? С каких это пор Савоша считают дураком?

Рауль нахмурился.

-- Он невыносим. Но не сердись, пожалуйста, -- примирительно сказал адвокат. -- Я терпеть не могу людей, постоянно рассказывающих анекдоты.

А кроме того, он, Рауль, переутомлен и поэтому нервничает. Госпожа Ипсиланти заговорила его до полусмерти. Она была у него по поводу покупки участка земли.

Ольга слушала с любопытством.

-- Как, и она тоже спекулирует земельными участками? Смотрите, и она туда же! Савош говорит, что весь город сошел с ума. Мы тоже должны что-нибудь купить, Рауль, непременно! Я выпытаю у Жака, что лучше всего приобрести.

Рауль помялся.

-- Жак не откроет тебе никаких секретов. Я его знаю. Он будет работать только для своего кармана.

О, этот Жак! Ольга считает, что Рауль говорил с ним не так, как следовало. Нет! Нужно было обратить внимание на то, с какой уверенностью Жак держался. Разумеется, ответить на его просьбу о деньгах так грубо было большой ошибкой.

-- Грубо? Разве я был груб?

-- Ну конечно, я слышала, как ты кричал. Тебе надо было сказать ему, что деньги найдутся, если это дело верное. А ты рассердился и сказал, что он страдает манией величия.

-- Я?! Ну, знаешь, Ольга, прошу тебя... Эти слова я от тебя же и услышал!

Ольга весело рассмеялась.

-- Я никогда не говорила этого, малышка! Какой ты сегодня рассеянный и нервный! Тебе нужно пораньше лечь в постель и отдохнуть. -- Она встала и поцеловала Рауля в толстые губы. -- Мой малышка сегодня будет ласков со своей куколкой? -- прошептала она.

Теперь настроение Рауля улучшилось.

И вдруг опять появился Жак! Перед подъездом "Траяна" остановилась коляска, и когда Корошек выглянул, он глазам своим не поверил: молодой господин Грегор! Даже телеграммой не предупредил!

На Жаке было новое широкое серебристо-серое пальто, большой новый чемодан пристегнут сзади к коляске. А уехал он с маленьким ручным саквояжем. Да, вот как возвращаются из заграничного путешествия!

В несколько прыжков Жак взбежал по лестнице. "Он всегда был быстроногим, а теперь просто летает!" -- подумал Корошек. Так ходят люди, когда их окрыляет успех. И как светятся его глаза! Хорошо бы уцепиться за его фалды: этот человек будет перелетать от успеха к успеху.

Жак вытер лицо; волосы у него прилипли ко лбу.

-- Лимонаду, Ксавер! Какая сумасшедшая жара!

И Корошек почувствовал вдруг укол в сердце: "Подумать только, что я давеча чуть было не отказал ему!" Корошек почти со слезами вдруг начал просить прощения у Жака за то, что прошлый раз заставил его ждать. Но Жак только расхохотался.

-- Послушайте, Корошек, -- сказал он, -- давайте сразу же поговорим о делах.

Прежде всего Жаку нужно несколько комнат: одну -- для приемной, две или три -- для конторы, но так, чтобы все эти комнаты сообщались между собой.

-- А затем послезавтра сюда приезжают три господина из Берлина, три инженера. Так вы постарайтесь для них! -- Жак сладко зевнул и похлопал себя по рту. -- Две недели не спал, поверьте мне, Корошек!

-- Я понимаю, всякие светские обязанности! Жак опять не смог удержаться от смеха.

-- Нет, нет, совсем не то. Просто кутил, отчаянно кутил! И Жак отправился к себе в комнату.

Вот он какой простой и общительный, а теперь весь город говорит о нем! Корошек, задыхаясь, поднимается за ним по лестнице, чтобы посмотреть, принесла ли ему горничная два кувшина воды. Девушка с глазами теленка теперь уже не дрожит больше, когда видит Жака. Она сияет и тоже радуется его приезду, хотя она здесь и очень маленький человек. Теперь он, может, опять позвонит поздно вечером, чтобы ему принесли воды.

Через полчаса Жак, одетый с иголочки, сходит вниз, прыгает в коляску и уезжает. Он не возвращается в эту ночь. Так много у него дел там наверху, в лесу.

Три инженера из Берлина приехали и прожили в Анатоле неделю. Пожилые господа, солидные, но скромные и молчаливые. Одним словом -- большой свет! Затем приехали два правительственных советника из столицы, из министерства внутренних дел. Жак угощал их обедом, и госпожа Корошек блеснула своим искусством. Они держались высокомерно. На Корошека и Ксавера вообще даже не глядели. А когда Жак шел с ними вместе, всегда начинался спор, кому первому проходить через дверь.

VII

Анализы образцов нефти, которые Жак взял с собой в Берлин, были весьма удовлетворительны. Нефть оказалась прекрасного качества и содержала двенадцать процентов бензина. Эксперты, побывавшие на всех крупных нефтяных разработках мира, поздравляли Жака, когда прощались с ним. Телеграммы из Берлина прибывали пачками. Телеграфисты в Анатоле никогда не поверили бы, что на свете бывают такие длинные телеграммы. Фирме "Альвенслебен и К®" явно не терпелось. Неожиданно у них появились и деньги.

Жак трудился до поздней ночи, но в шесть часов утра уже снова бывал на ногах. Для визитов в эти первые недели у него совсем не было времени. Только с Янко он встречался иногда за ужином в "Траяне".

День за днем со скрипом проезжали через город огромные возы, запряженные волами. В некоторые возы было запряжено по шести волов. Они везли строительные материалы для бараков, огромные ящики с деталями машин и трубы, трубы, трубы. Всё это исчезало в лесу. В конце концов грузы стали прибывать и из Станцы: туда пришел пароход с материалами. А затем прогремели через город грузовые автомобили акционерной компании, и в домах задребезжали стекла. Так шло неделю за неделей, без конца. И всё это -- туда, наверх! Что они там затевают? Город собираются строить, что ли? Да, целый город, не больше и не меньше.

Анатоль варился как в котле в эту жару -- тридцать восемь градусов в тени! Даже ночи не приносили прохлады. Приезжали инженеры, монтажники, архитекторы, купцы, агенты. Приезжали и уезжали; приезжали и оставались. Альвенслебен прислал некоего Мирбаха, которому поручено было управлять финансовой и деловой частью предприятия. А за добычей нефти следил инженер Винтер, работавший раньше на нефтяных предприятиях в Венесуэле. Из бедных горных деревушек в город приходили крестьяне, чтобы получить работу в усадьбе Маниу. Жак нанял пустовавший дом и перестраивал его под контору. Дом помещался на главной площади перед ратушей, на том самом месте, где теперь высится восьмиэтажное здание правления компании. Первым посетителем, который явился к Жаку, был Роткель. Роткель приветствовал Жака, -- многие здесь в городе еще ни о чем не догадывались. Бледное лицо Роткеля загадочно светилось. Жак должен был понять, что он, Роткель, о многом догадывается! Он напомнил о дружеских узах, многие годы связывавших его с отцом Жака, уважаемым Христианом-Александром Грегором, и предложил свои услуги. Он понимает дух современности и намерен основать большой торговый дом. Все, что нужно компании, все предметы для оборудования ее бараков, контор, жилых помещений -- все это Роткель будет доставлять быстро и недорого.

Жак всегда был приветлив и любезен. Но теперь он, казалось, сделался еще любезнее. Он уверил Роткеля, что ему доставляет особую радость завязать сношения с такой старой и почтенной фирмой (Роткель был городским гласным и пользовался огромным влиянием на городское управление). Роткель поблагодарил и простился с Жаком глубоким поклоном, относившимся не столько к самому Жаку, сколько к той финансовой силе, которая за ним стояла. Роткель питал благоговение к деньгам.

Затем явился аккордант Ледерман из Борислава и привел с собой еще другого коллегу, Венцеля Ломача из Тостановичей, по соседству с Бориславом, который только третьего дня приехал сюда. Оба были опытными и ловкими людьми. Жак тотчас почувствовал это и решил непременно привлечь их на свою сторону. Ледерман (с ожогом на лице) заговорил о том, что он вместе с Ломачем бурил скважину "Питтсбург", которая давала в день...

-- О, я знаю, я прекрасно знаю историю скважины "Питтсбург", -- прервал его Жак. -- Я осматривал ее, когда был в Бориславе.

-- Вы были в Бориславе?

-- Да, около полугода назад. Я ездил туда осмотреть установки. Я прожил в Бориславе две недели.

И Жак прибавил, что их акционерное общество уже заключило договор с фирмой Хюльзенбек в Бреслау, но что, несмотря на это, он будет работать и с ними. Сегодня же он поговорит о них с главным инженером Винтером.

-- Альвенслебены очень торопят всех нас, им не терпится, они ежедневно бомбардируют меня телеграммами. Вот посмотрите сами!

Фирму "Альвенслебен и К®", разумеется, знали оба посетителя. Альвенслебен участвовал и в бориславских нефтяных разработках. В Бориславе полагали, что Альвенслебен связан с "Международной ассоциацией" в Брюсселе. Об этом Жак ничего не знал, и это его не интересовало. Он пожал руки приезжим из Борислава, и они стали друзьями. Затем явился Яскульский. Без всяких обиняков он сделал Жаку блестящее, по его мнению, предложение. Он дает деньги, а Жак пусть дает советы. Спекуляция земельными участками, ну и всякие другие дела! Яскульский предлагал десять, а позже и двадцать процентов.

-- Ты ведь знаешь, где есть нефть, -- наивно сказал он.

-- Мой договор с Альвенслебеном запрещает мне всякие частные дела, -- решительно заявил Жак.

Яскульский только расхохотался.

-- Ну, ну, полно! Ты не так глуп... Что такое договор с этими немцами? Твой собственный карман тебе ближе, чем карман немца или... ха-ха-ха! -- может быть, дела Франциски? И чего ты притворяешься, Грегор? Я ведь тебя немножко знаю!

Жак ничего больше не ответил. Он начал писать. Но это не произвело на Яскульского ни малейшего впечатления. Он стал перечислять свои недвижимости, а также те суммы, которыми мог располагать немедленно. И только когда Жак оборвал его, он ушел. С тех пор он больше не говорил Жаку "ты".

Баронесса Ипсиланти осыпала Жака упреками, подставляя ему для поцелуя обе щеки. Она прижала его к себе. О, как она его любит! И всё же он не выказал ей полного доверия. А ведь она умеет молчать как могила. Жак поцеловал ей руки и дал слово завтра вечером прийти к ней обедать.

-- И вы мне дадите указания?

Жак обещал, чтобы только отделаться от нее.

-- Вы должны непременно повлиять на Соню, дорогой мой! -- просила она. -- Соня теперь вбила себе в голову, что она будет работать в больнице сиделкой. Она просто сводит меня с ума своим упрямством!

Наконец баронесса ушла. Но свою тайну -- виноградник Фигдора! -- она не выдала. Она торжествующе улыбалась, когда думала об этом. "Бирюза!" Ах ты хитрец этакий!

Приехал из столицы журналист интервьюировать Жака. Жак повез его в лес, к месту, где забила нефть. "Необычайно обаятельный человек!" -- писал журналист. Теперь наконец все могли прочесть историю открытия Жака, черным по белому. Всё дело было чрезвычайно просто. Совсем не нужно было видеть сквозь землю на глубину полутораста метров. Чудес в этом мире не бывает. Оказалось, что залежи нефти открыл совсем не Жак Грегор, а по сути дела Маниу. Маниу рыл колодец и однажды утром нашел клейкую темную массу, проступавшую между камнями. В это утро в усадьбу случайно зашел Жак. Он раньше интересовался историей древних огнепоклонников, основавших по преданию город Анатоль, и ему тотчас же пришла в голову мысль о нефти. Маниу не придал большого значения этой находке -- "земляной смоле", как он ее называл. Но Жак наполнил клейкой массой бутылку и отправил ее в Берлин для анализа. Его предположение подтвердилось. Тогда началась самая трудная часть работы: заинтересовать этим открытием денежных людей. Но Маниу, охваченный нетерпением, продолжал рыть землю всё глубже и глубже, до тех пор, пока колодец не сгубил его.

-- Вы, может быть, не знаете, -- сказал Жак в конце интервью, -- что у этого человека в последние месяцы его жизни была мания преследования, ему повсюду мерещились демоны и привидения. Если бы я был суеверен, я сказал бы, что это были духи огнепоклонников, которые защищали свою святая святых от осквернения. Может быть, эта мысль вам пригодится?

Разумеется, репортер был бы плохим газетчиком, если бы не ухватился за эту идею. Он прибавил в конце своей заметки: "Но я нисколько не суеверен", -- сказал мне в заключение беседы молодой инженер с неотразимо любезной улыбкой".

VIII

На "Траяне" рядом с входной дверью появилась теперь черная мраморная доска с золотыми буквами: "Акционерная компания анатолийская нефть. Альвенслебен и К®. Берлин -- Нью-Йорк". Доска выглядела весьма внушительно, и Корошек ежедневно с гордостью рассматривал ее. Корошек потирал руки, -- теперь он мог быть довольным. "Траян" был полон: заняты все шестнадцать комнат -- десять больших и шесть маленьких. Приехал еще этот пожилой инженер Винтер в темных очках, защищавших его глаза от солнца. Корошек уступил ему собственную комнату. Даже каморки служащих пришлось освободить для клиентов. Ежедневно прибывали новые постояльцы. И все они хотели немедленно переговорить с Грегором. Да, точно гиены, почуявшие кости в пустыне, торопились все сюда. И так изо дня в день. Корошек едва успевал писать счета.

Корошек смеялся, но у него были и большие заботы. Новые служащие были плохо подготовлены, и там, куда не достигал глаз Корошека, всё шло кое-как. Корошек бегал по всей гостинице. Лестницы скрипели, двери плохо закрывались. Гости жаловались на мышей, но Корошек был бессилен бороться с мышами. Здание старое, ему больше ста лет. Сколько поколений мышей грызло балки на чердаке! Они прогрызли настоящий лабиринт ходов и теперь бегали ночью по всему дому как им вздумается. А затем -- "кабинеты задумчивости"! Он сам знал, что они были в ужасном состоянии. Но он не мог сразу всё переделать. А господа из-за границы привыкли, чтобы всё было из мрамора.

А тут еще Ксавер! Он теперь ничего не успевал делать. Корошек нанял двух молодых официантов. Но и они не справлялись. У Ксавера были больные ноги. А кроме того, что у него за вид, -- словно ржавчиной присыпан, весь в веснушках, а на лице эти два белых пятна. Нет, так не может продолжаться! У Корошека только не хватало духу отказать ему.

Но еще хуже, гораздо хуже, чем Корошеку, приходилось от всего этого его жене. Ах ты боже милостивый! С утра до поздней ночи стояла она у плиты. Это было настоящей пыткой теперь, среди знойного лета. Госпожа Корошек была толстая, крупная женщина. В кухне она работала босиком, в балахоне, похожем на длинную ночную рубашку. Ее огромные груди раскачивались из стороны в сторону. А как же ей одеваться иначе? Она и так рискует получить солнечный удар. Но все, что она готовила, было превосходно. А мухи! Это, пожалуй, еще хуже, чем жара! Над плитой, например, висело что-то вроде черного бархата. Но стоило только задеть его черпаком, как весь этот бархат снимался с места. Только бы не забрел на кухню кто-нибудь из иностранных гостей! Это было бы настоящей катастрофой. Об отдыхе теперь Корошек не может и думать. Лишь иногда он позволяет себе маленькую прогулку по базарной площади утром, когда еще не так жарко, или вечером, когда земля начинает остывать. Теперь, когда у входа сверкала эта великолепная мраморная доска, впервые стало заметно, как стар и жалок "Траян". Корошек покачивал своей желтой дыней. Он стыдился вида своей гостиницы. На карнизах от песчаных вихрей лежал толстый слой пыли. Краска поблекла, во многих местах осыпалась штукатурка. Углы у карнизов пообиты. Неуклюжей, безобразной коробкой стоял "Траян", немного наклонившись вперед, точно кланяясь всем проходившим мимо, всему городу.

Однажды утром, выйдя из гостиницы, Корошек услышал шум и крики. Ломали дом покойного врача Филиппа, что рядом с Роткелем. В это же время вышел из своего магазина и сам Роткель. Да, он расширяет свое помещение. Говоря откровенно, он строит большой новый магазин.

"Ну и Роткель -- тихий омут!" -- подумал Корошек. Каждый день Роткель приходил в "Траян" выпить чашку кофе, но ни полсловом не обмолвился о своем большом магазине. Ну ладно, и у Корошека есть свои планы, и он тоже не будет говорить о них. Как нужно быть осторожным в этом городе!

IX

-- О чем же вы думаете целый день?

Соня улыбнулась. В ее улыбке сквозила некоторая ирония, но глаза сияли такой добротой, а рот был так красив, когда она улыбалась, что эта легкая насмешка нисколько не задела Янко.

Они сидели в Сониной беседке, под сводом из больших зеленых листьев жасмина. Здесь даже в самое жаркое лето была приятная прохлада. Янко находился в превосходном настроении. На сердце было легко. Долги больше не угнетали его. После смерти отца кредиторы стали уступчивее; даже Марморош был сама снисходительность. Завещание, однако, все еще не вскрыли. Отец распорядился, чтобы оно было оглашено только через три месяца после его смерти. Почему? Кто поймет капризы старика? Может быть, он хотел еще и под землей не выпускать несколько месяцев из своей власти богатство. Жак дал Янко на первых порах тысячу крон взаймы, и Янко теперь не плохо проводит время. Мир прекрасен, а жизнь -- чудесная штука...

Соня сидела с работой, -- какая-то затейливая изящная вышивка. Она подняла глаза от пялец, и взгляд ее спрашивал: "Ну что же?"

-- О чем я думаю? -- ответил Янко. -- Думаю я не так уж много, если сказать прямо. Я служу, как вы знаете. Потом есть всякие неприятности и хлопоты, где уж тут много размышлять? И в конце концов я ведь не философ!

-- Нет, конечно, вы не философ. Этого никто от вас и не требует. Но вам следовало бы иногда призадуматься над некоторыми вещами. Вот, например, когда вы видите звезды, думаете ли вы о том, как все это появилось и почему существует? Этот бесконечный звездный мир, ведь должен же он был как-то возникнуть?

Янко задумался на несколько мгновений и покачал головой. Он не любил такого рода разговоры. Но он знал, что уклониться от них невозможно.

-- Я должен вам откровенно сказать, Соня, -- ответил он, -- я мало думаю о подобных вещах. Когда я был помоложе, меня иногда занимали эти вопросы. Но затем я увидел, что это ни к чему не приводит. Размышлять о них бесцельно.

Между бровями Сони появилась тонкая морщинка. Она задумчиво посмотрела на Янко. Это выражение всегда особенно нравилось ему.

-- Но эти вопросы должны нас занимать всегда, -- с легким порицанием сказала она, -- хотя мы никогда не сможем разрешить их.

Она продевала шелковую нитку в игольное ушко. Когда это ей удалось, она заговорила снова:

-- Верите вы в переселение душ?

Янко испугался. Переселение душ? Что за ужасный вопрос? Он что-то слышал об этом. Когда он представлял себе все это, ему становилось жутко.

Соня запротестовала.

-- Я нахожу чудесной мысль, -- сказала она, -- что человек возвращается на землю в разных образах до тех пор, пока не достигнет совершенства. По-моему, это самая глубокая и прекрасная из всех мыслей, до которых додумалось человечество. А вам все это чуждо? От религии вы тоже давно отошли? Вы не ходите в церковь?

-- Откровенно признаюсь, нет. Вы не представляете себе, как живет солдат. Я должен каждое утро вставать в шесть часов, и единственный день, когда я могу поспать немножко подольше, -- это воскресенье.

-- А накануне вы кутите с вашими друзьями?

-- Да, это случается. От службы за неделю так устаешь, что хочется какой-нибудь перемены. Хочется подумать и о чем-нибудь другом.

-- Да, если б вы действительно думали о чем-нибудь другом! Эти кутежи не приносят вам никаких новых мыслей. Мужчины, мне кажется, ведут очень пустую, грубую жизнь.

-- Прошу вас, не делайте меня ответственным за здешние нравы.

-- О нет, я нисколько не делаю вас ответственным за них. Но меня несколько удивляет, как вы можете выносить такую жизнь. Вы ничего не читаете. Ну вот, например, читали вы "Фауста" Гете?

Ужасно, с какой настойчивостью Соня умеет допрашивать. Янко испытывал подлинную муку, но знал, что вранье не спасло бы его. Он должен был признаться, что у него не хватает времени для чтения, что он вообще невежествен и необразован, как и большинство солдат.

-- Спросите-ка у нашего командира, читал он "Фауста" Гете или нет?

Соня громко рассмеялась.

-- Нет, я не стану его спрашивать. Он принадлежит к старому поколению, которое придавало мало значения духовным запросам. Но вы молоды, у вас другие обязанности. Ну так как же: читали вы "Фауста", Янко?

-- Только первую часть, -- ответил Янко. -- Признаюсь, меня не очень восхитило это произведение. Конечно, это необыкновенная книга, очень глубокая, там много глубоких мыслей... Но до второй части я так и не добрался.

Слава богу, баронесса Ипсиланти вошла в беседку и своей болтовней вывела Янко из затруднительного положения.

X

Жак должен был явиться к Раулю вместе с Франциской Маниу в одиннадцать часов для урегулирования некоторых деловых вопросов. Минута в минуту в назначенное время Жак вошел с Франциской в контору брата.

-- Я привел к тебе Франциску Маниу, ты, может быть, помнишь ее, Рауль?

-- Разумеется, разумеется! -- ответил Рауль, отвешивая Франциске поклон и с любопытством рассматривая ее сквозь свои телескопы. Франциска для этого случая нарядилась во все белое, пахла сиренью, держалась вполне непринужденно, и улыбка ее была даже несколько высокомерна. Эта улыбка привела Рауля в замешательство. Он покраснел, засопел и поспешил придвинуть стул.

-- Разумеется, разумеется! Прошу вас садиться. -- Он раздвинул толстые губы в любезную улыбку и сказал:-- Я так рад снова увидеть вас! Вы очень изменились. Но, если вы позволите мне быть откровенным, -- изменились очень выгодно для себя, с тех пор как мы с вами виделись в последний раз.

Жак едва не расхохотался, но Рауль сказал глупую фразу только от смущения. Лучше бы Раулю не говорить итого комплимента! Правда, он из осторожности понизил голос, но всё-таки...

-- Вот здесь договоры, о которых я говорил с тобой, Рауль, -- деловым гоном сказал Жак, чтобы положить конец всяким дальнейшим упражнениям в красноречии. -- Раньше мы не могли закрепить их нотариально, так как по некоторым причинам должны были держать наши дела в тайне.

-- Я вполне понимаю... -- пробормотал Рауль. "Наши дела?" -- подумал он.

Он начал вполголоса читать документы, которые перелистывал.

-- Вот покупка земель в Анатоле, Станце и Комбезе, сделки, которые заключила Франциска Маниу за последнюю неделю, -- объяснял Жак.

-- Анатоль, Станца, Комбез, -- прошептал Рауль и кивнул Франциске, как будто одобряя ее действия.

Раулю достаточно было одного взгляда, чтобы заметить, как искусно Жак составил эти договоры. Они связывали продавцов и давали Франциске возможность до известного срока отказаться от покупки при уплате весьма небольшой неустойки. Она рисковала очень немногим, почти ничем.

-- А вот здесь еще одно частное соглашение между нами, которое я прошу тебя хранить в особенном секрете, -- прибавил Жак. -- Мы придем завтра утром.

Рауль поблагодарил Жака за посещение (ему самому было на этом чем поживиться!), и они распрощались. Рауль немедленно углубился в бумаги. Франциска весьма округлила свои владения. Она купила монастырские луга, два больших выгона, значительное число акров земли под полями, большие пустоши в Комбезе и Станце. И всё это чуть не даром, за бесценок! Рауль пыхтел от волнения. С особым интересом изучал он частное соглашение брата с Франциской. "Да, это парень себе на уме, -- подумал он с восхищением. -- Он далеко пойдет! Одна треть -- неплохой процент!"

В дверях стояла Ольга...

Да, лучше бы Раулю не говорить комплимента Франциске. Хоть он и старался понизить голос, Ольга всё слышала. Ольга ведь всегда подслушивала, когда в контору приходила какая-нибудь дама. Она ничего не могла с собой поделать.

Ольга вошла в комнату бледная, три резкие морщинки залегли у нее на лбу. О, Рауль хорошо знал эти морщинки!

-- Какие у тебя могут быть дела с этой девицей? -- крикнула она вне себя.

Рауль выпрямился в своем кресле за письменным столом.

-- Я нотариус, -- прошипел он. -- Я никому не могу отказывать, если нужны мои услуги. А кроме того, мне надо зарабатывать деньги!

-- Зачем ты вообще связываешься с человеком, который уже сидел в тюрьме?

-- Это неверно. Она не сидела в тюрьме. Сидел в тюрьме ее отец. Она никогда ни в чем не обвинялась, а просто была одно время душевнобольной.

-- А это тоже входит в твои обязанности -- говорить комплименты этой потаскушке? -- в бешенстве крикнула Ольга.

-- Что ты называешь комплиментами? -- возразил Рауль. -- Что же, мне не разрешается сказать моей клиентке какую-нибудь ни к чему не обязывающую любезность?

-- И ты называешь это простой любезностью? -- закричала Ольга. -- Ты бесхарактерная тряпка! Разумеется, ты немедленно же влюбился в нее, в эту мерзкую тварь!

Такой уж нрав был у Ольги, его "куколки", его "пичужки", такой создал ее господь, тут уж ничего не поделаешь. Рауль знал это. Он знал также и ее хорошие качества. Она была несколько романтическая натура, но, по существу, добрая жещина, не говоря уже о ее талантах хозяйки и поварихи. У нее был только один недостаток: ее болезненная ревность. Когда Рауль шел с ней по улице, он не смел смотреть ни вправо, ни влево. Если случайно в окне показывалась хорошенькая девушка и Рауль не сразу отводил от нее глаза, Ольга немедленно делала ему замечание: "Почему ты строишь глазки этой девчонке? Что за бесстыдные манеры?" Если Рауль осмеливался выказать малейшее внимание даме, ему немедленно устраивались сцены за то, что он "опять хочет завязать любовную интрижку". Опять! Точно Рауль после женитьбы позволил себе хоть единую, самую маленькую любовную интрижку! "Ты за всеми женщинами бегаешь!" И так постоянно. В доме нотариуса непрерывно менялись служанки, несмотря на то, что Ольга выбирала только самых старых и безобразных. Если он не был виноват, то были виноваты они. "Почему это вы смотрите как-то особенно на моего мужа? И всегда вертитесь вокруг него, бесстыжая какая!" И служанки уходили. Такой уж нрав был у Ольги.

На зимних балах Раулю приходилось сидеть в углу с пожилыми дамами, если он хотел сохранить домашний мир и спокойствие. А Ольга флиртовала без всякого стеснения, она веселилась. С Ксавером Савошем она флиртовала иногда так дерзко, что все кругом обращали на это внимание. Но Рауль не смел сказать ни слова.

Каждый вечер, ровно в десять часов, Рауль должен был обязательно возвращаться домой. Ольга ни в коем случае не хотела лишать себя его нежности. За время их брака Рауль был нежен с ней более трех тысяч пятисот раз. Ольга вела точные записи в своем дневнике "Брачный календарь". Она сама рассказывала об этом своим приятельницам, собиравшимся по четвергам на так называемый "дамский чай", так что приходится этому верить. Ольга раньше была продавщицей в кондитерской, -- белокурая хорошенькая куколка, со звонким металлическим смехом; и вот в ее светлые волосы и звонкий смех и влюбился Рауль, когда был студентом. Он любил ее и теперь, и Ольга со своей стороны "боготворила" Рауля, как она сама всегда говорила. Даже самое безобидное критическое замечание по адресу Рауля приводило ее в бешенство. Раулю достаточно было кашлянуть несколько раз, чтобы Ольга уже забила тревогу: он болен, он должен сейчас же лечь в постель, хочет он или нет, всё равно. Он должен был пить ромашку, его обкладывали грелками, ставили ему клистир, -- тут и тяжелобольной немедленно выздоровел бы. Ее малышка был самым чудесным, самым лучшим, самым умным и самым благородным человеком на свете. Но только он не смел смотреть на других женщин!

Уже два раза Рауль убегал от своей "куколки", потому что у него не хватало терпения выносить ее ревность. Он переселялся в "Траян", но это длилось обычно не более двух дней. А затем супруги снова мирились.

XI

Антония Роткель кончила играть экзерсисы, подошла к окну подышать свежим воздухом и увидела, как в горах над Дубовым лесом взвилось облако дыма. Облако всё росло, дым клубами поднимался всё выше, точно при извержении вулкана, когда небо обволакивается черными тучами на много миль вокруг. Очевидно, Дубовый лес горел. В "Траяне" тоже заметили пожар. Корошек показался в окне верхнего этажа и всплеснул руками. Госпожа Корошек грудью лежала на подоконнике. Обитатели "Рюсси" вскарабкались на крышу. Черно-желтая туча дыма расползалась всё шире и надвигалась на город. Теперь уже леса не было видно. Смрад был ужасный, точно от горевших тряпок и керосина. На город сыпался дождь из хлопьев сажи. Да тут, право же, и задохнуться недолго. Весь город пришел в волнение.

В лес послали солдат, Янко тоже был там. Роткель в ужасе бросился в "Траян". А Ледерман из Борислава только посмеивался. Это в порядке вещей, сказал он. Если бы у него было столько денег, сколько стоила вся сгоревшая на его глазах нефть, он был бы теперь собственником виллы на Ривьере.

-- Да там, верно, было порядочное извержение, черт возьми! -- продолжал Ледерман. -- Я уж давно говорю, что весь Анатоль плавает на нефти.

Ночью над городом встал высокий, как башня, темно-багровый огненный столб. Страшно было смотреть на него. Казалось, что он двигается на Анатоль и грозит сжечь его. Жители закрывали ставни, чтобы не видеть этого страшного пламени. Можно было подумать, что настало светопреставление.

На следующее утро столб дыма всё еще стоял над лесом, но пожар, как видно, уже прекратился. Солдатам удалось-таки потушить его. Вот доказательство, какие молодцы наши военные.

Однако вечером грозный огненный столб появился снова. Так прошла неделя, две недели. Днем чад и дым, ночью огонь. Наконец наступил день, когда пламя исчезло. Дым рассеялся.

На третий день после этого, под вечер маленький желтый форд Жака снова появился на рыночной площади. Наконец-таки! Корошек бросился к Жаку. Какое несчастье! Но Жак казался довольно спокойным, хотя лицо его почернело от сажи, а новый светлый костюм был совершенно испорчен. Он провел по рукаву, -- материя на пиджаке разлезлась в клочья. Они надеялись потушить пожар за два-три дня. Ну что ж, теперь они, по крайней мере, знают, что нефть есть и в глубине леса.

Феликс явился в "Траян". Он очень тревожился о Жаке. Феликс пришел еще и по другой причине -- он принес с собой большую новость. Наука восторжествовала! Много лет Феликс писал историческую хронику Анатоля и изучал все документы и источники, какие только смог раздобыть. Теперь многие неясности в старинных летописях и церковных книгах нашли свое объяснение. Феликс с торжеством положил на стол Жака заметку: огненный столб на горе был не первым, испугавшим Анатоль. Нет! Феликс смеялся над озадаченным лицом Жака. В тысяча семьсот шестьдесят седьмом году местечко Анатоль за греховную жизнь его жителей было наполовину разрушено землетрясением, и в это же время над городом поднялся огненный столб, пылавший целых три месяца. На том месте, где из земли поднялся этот столб, позднее был построен монастырь Терний господних.

-- Ну, Жак, что ты на это скажешь?

Жак глубоко задумался. Так, значит, залежи нефти тянутся в направлении к монастырю! Эта заметка из старой церковной книги была необычайно важна для него. Феликс вспомнил еще и другую интересную запись. В городе был когда-то бассейн, но потом в него начали просачиваться ядовитые газы, и его пришлось засыпать. Он только забыл, где он читал эту запись. Жак пришел в сильнейшее волнение.

-- Ты непременно должен найти ее! -- воскликнул он. -- Наша компания заплатит за твое сообщение, если тебе удастся определить, где находился этот бассейн.

Феликс заклинающим жестом поднял обе руки:

-- Нет, никогда! Не надо мне ваших денег. Я поищу эту запись, чтобы сделать приятное тебе.

Какой-то ничем не примечательный бассейн привел Жака в волнение, а вот к чисто научным вопросам он не проявлял ни малейшего интереса.

-- А как ты думаешь, -- спросил Феликс, -- органического или неорганического происхождения здешняя нефть?

-- Этот вопрос, -- ответил Жак, -- мы предоставим решать профессорам, которые получают твердо установленное жалованье и у которых есть время об этом думать. Для меня важно лишь то, что у этой штуки есть определенная цена на мировом рынке.

И он позвонил, чтобы заказать ужин.

XII

Наконец Корошек решился. Он пришел к Раулю с вдовой виноторговца Петера Пауля Кереса, семидесятилетней дамой, у которой на рыночной площади было два дома. Позади домов находились большие дворы. Эти участки, казалось, были созданы для планов Корошека. Когда купчая была составлена и подписана, он вздохнул с облегчением. Теперь можно начинать. Он ждет только архитектора Фехери Дьюла, который строит для акционерной компании "Анатолийская нефть" и которого ему рекомендовал Жак.

Дни и ночи Корошек теперь только и видит в своих мечтах блестящие зеркала, залитые светом залы, обложенные изразцами туалеты, непрерывный шум лифтов.

Корошек потерял сон. Он сидит в постели, а рядом с ним храпит жена, уставшая до полусмерти от работы на кухне и от жары. Счастье еще, что Роткель теперь не так сильно кашляет и ночью стало спокойнее. Да, пожар в лесу очень взволновал Роткеля. Теперь пожар прекратился. Звезды смотрят в окна. Воздух прохладен, и голова у Корошека ясна.

Он видит свой новый отель, обеденный зал с огромной хрустальной люстрой, просторный холл. У стен стоят пальмы в кадках, между ними -- зеркала от полу до потолка. Зал полон посетителей, официанты бегают между столиками. Большой салон, библиотека. Корошек еще всех удивит! Жак сказал ему недавно, что через пять лет в Анатоле будет пятьдесят тысяч жителей, может быть, даже больше. А сейчас в Анатоле нет и пятнадцати тысяч. Слава богу, этот архитектор на днях вернется из Будапешта. Корошек не может дольше терять время.

Весь город пришел в движение. Раулю приходится работать с раннего утра до поздней ночи, зато за один месяц он зарабатывает теперь больше, чем прежде за целый год. Сотни земельных участков переменили своих владельцев. Что случилось с жителями Анатоля? В несколько недель цены на участки возросли больше чем на сто процентов и всё еще продолжали подниматься. А Роткеля, который прежде был таким благоразумным коммерсантом, Рауль и вовсе не мог понять. Что он, старые дома коллекционирует, что ли? Роткель покупал и покупал, по большей части дома и земельные участки на торговых улицах, тогда как все остальные покупали виноградники и земли за городом. Теперь можно было видеть, сколько денег было в этом городе!

Весь день в городе слышался стук тяжелых молотков: это шла клепка нефтяных баков. От грохота грузовиков сотрясались дома, шум стоял такой, что с ума можно сойти. Не проходило дня, чтобы в городе не слышно было какой-нибудь новости. Яскульский тоже занялся нефтью, -- если могут другие, почему не может он? Ледерман из Борислава начал бурить для него на участке в южной части города. Посреди розовых плантаций фабриканта Савоша стояла теперь новенькая нефтяная вышка. По законам страны нефть принадлежала владельцу того участка, где она появилась. За один день можно было стать богачом, как эта Франциска Маниу, способ теперь известен! В западной части города взад и вперед сновали землемеры, они втыкали в землю полосатые, красные с белым, шесты. От станции Комбез к Анатолю строили железнодорожную ветку. Пустынная равнина, отделявшая Комбез от Анатоля, почти вся принадлежала Франциске. Несколько месяцев назад она приобрела эти земли почти даром. Рауль хорошо знал об этой сделке. Он сам подготовлял договоры. Но откуда Жак знал, что вокзал будет построен именно здесь?

Возвращаясь по четвергам с так называемого "дамского чая", Ольга приносила домой одну новость за другой. Говорят, Савош уже нашел нефть на своем участке, но пока держит это в секрете. Начались работы на винограднике зубного врача Фигдора.

-- Ну, а ты? Пора, наконец, и тебе взяться за что-нибудь, малышка! Наши деньги лежат без всякой пользы в банке. Теперь все пускают их в оборот!

Рауль устал от работы, но делает вид, что обдумывает слова Ольги. Он многозначительно улыбается. Терпение, терпение! У него в земельном банке лежит уже восемьдесят тысяч крон. Его час еще придет. Ольга возбужденно смеется. Она верит в Рауля. Когда-нибудь они будут богаты, очень богаты!

С утра до поздней ночи в кафе "Траяна" толпятся теперь шумные гости. Они говорят о делах, о земельных участках, о нефти, и что ни день там появляются новые лица. Даже красная комната битком набита: Корошеку пришлось открыть свою святая святых, ничего не поделаешь!

В город наехали весьма сомнительные личности: искатели приключений, аферисты, жулики. Ежедневно здесь рассказывают истории, от которых слушатели хохочут до упаду. Явился, например, пожилой, весьма почтенного вида господин, профессор Проска из Праги. Он представил удостоверение от администрации курорта в Пестьене, где он только что с помощью своих приборов нашел радиоактивные источники. Так же как и Ледерман, он утверждал, что весь Анатоль плавает на нефти. Он приобрел обширную клиентуру. Баронесса Ипсиланти тоже принадлежала к числу его клиентов. В конце концов он неожиданно исчез, и теперь его разыскивала полиция.

Затем прибыли два господина из Бухареста: господин Валериу Горгеску и его секретарь. Они покупали, по поручению румынской нефтяной компании, участок за участком. У господина Валериу Горгеску на мизинце сверкал бриллиант величиной с крупную горошину, и, когда Горгеску посещал земельный банк, Марморош провожал его с глубокими поклонами до подъезда. Оба оказались мошенниками, рассчитывавшими на комиссионные авансы. В один прекрасный день оба исчезли, как сквозь землю провалились, и весь город смеялся над глубокими поклонами, которые Марморош отвешивал красавцу господину Горгеску с его великолепным солитером.

Жак хохотал до колик в животе, когда слышал подобные истории.

-- Держи крепко твой карман, -- говорил он Ксаверу. -- Смотри, никому не давай денег взаймы. Половина ваших гостей -- жулики!

XIII

Борис прожил полтора месяца в Лондоне, а затем снова вернулся в Анатоль. Он взял полугодовой отпуск в посольстве: для этого у него было много причин. Он, разумеется, не мог прочно устраивать свою жизнь, пока не будет вскрыто завещание. Он откровенно признавал, что жил в Лондоне не по средствам. Долги тяготили его. Он был очень щепетилен в денежных делах. Но как велико было состояние покойного, никто не знал.

Борис помнил замечание умирающего отца, что он "махнул рукой на Янко", и истолковал эти слова так, как их и следовало толковать. Разумеется, он остерегался дать это заметить Янко даже малейшим намеком. Только раз он сказал: "Папа за последние годы сделался несколько странным. Бог весть, как он распределил всё в своем завещании. Но что бы ни случилось, мы оба всегда останемся добрыми товарищами". И он протянул Янко руку. Янко был несколько озадачен: их последнее прощание было довольно холодным.

...Некоторые обстоятельства личного характера побуждают Бориса удалиться на довольно долгое время от светской жизни, хотя эта жертва для него и не легка... Но он не будет утомлять Янко своими личными переживаниями. Кроме того, ему нужно сосредоточиться, отойти на известное расстояние от мировых событий: находясь в их гуще, он постепенно начинает терять способность правильно судить о них. Он чувствует также -- о, как мучительно! -- пробелы в своих знаниях и хочет пополнить их. Он начал перевод "Государя" Макиавелли и надеется найти время окончить эту работу в Анатоле. Как и всегда, Борис говорил четко, не запинаясь, не подыскивая слов; речь его лилась легко и плавно. Янко был удивлен такой необычной для Бориса общительностью.

Вот какие соображения заставили Бориса взять отпуск на полгода. Но об одном пункте, и, пожалуй, самом важном, Борис всё-таки умолчал. На это у него также были особые причины. Это было открытие нефтяных источников в Анатоле, открытие, которое весьма и весьма занимало его, хотя он обмолвился об этом двумя-тремя словами. Если нефти найдено немного, то это дело нестоящее. Если же ее запасы и в самом деле столь значительны, как утверждают все английские газеты, в том числе и наиболее солидные, то этому вопросу надо уделить пристальное внимание. Трудно учесть заранее все возможные последствия этого открытия. Нефть может предопределить не только экономическую судьбу, но также и курс внешней политики его страны. При таком положении дел Борис должен оставаться здесь и тщательно за всем наблюдать, чтобы с самого начала не было совершено какой-нибудь ошибки. Дело идет не только о будущем, совершенно не предвиденном развитии его страны, но также и о первых ростках его личной карьеры, -- карьеры, которая отвечала бы его честолюбию. Отказ от Лондона и большого света был весьма мучителен для Бориса, но он признал необходимость этого решения и принял его.

Борис встретил Янко с мягким дружелюбием, которого Янко никогда раньше не замечал в нем. Борис взял в долг у Мармороша пять тысяч крон и половину вручил Янко: "Пока нам всё принадлежит поровну!"

-- Не пройтись ли нам как-нибудь вместе по городу, Янко? -- спросил однажды Борис.

И действительно, вечером он отправился гулять с Янко по улицам. Появление Бориса вызвало настоящий фурор среди жителей Анатоля. Ведь это был Борис Стирбей, которому все предсказывали блестящую карьеру. Вот у кого можно поучиться, как должен одеваться подлинно светский человек. Что рядом с ним вся эта подчеркнутая элегантность Жака, например? Вот что значит Лондон! Борис был сама сдержанность и достоинство. Он никогда не позволял себе спешить. Он ненавидел резкие движения. От всего его существа исходила холодная любезность. Хотя взгляд его ни на чем подолгу не останавливался, однако он всегда всё замечал.

Борис болтал и даже шутил. Иногда он, по-видимому сам того не замечая, начинал говорить по-английски. Этим языком он владел в совершенстве. Может быть, у него была потребность говорить на языке, который он любил?

-- Ты понимаешь меня, Янко?

-- Говоря откровенно, с трудом. Я понимаю разве только каждое десятое слово.

-- В таком случае, прости.

В городе было много новых лиц, удивительно много новых лиц, которых Борис никогда раньше не видал. Он остановился перед строившимся магазином Роткеля. "Вот как, -- подумал он, -- этот Роткель глядит дальше других!"

Антония и Гизела прошмыгнули из своего подъезда. С сумочками в руках, они, как всегда, быстро пошли по улице, как будто спешили по важному делу. Но они вышли только для того, чтобы посмотреть на Бориса Стирбея. Подумать только, ведь это Борис Стирбей из посольства в Лондоне! Сестры были одеты по последней моде, и где бы они ни появлялись, глаза молодых людей пристально следили за ними. Над ними немножко посмеивались, о них сплетничали. Обе они были замужем, и обе вернулись к отцу. О Гизеле говорили, что она не настоящая женщина, и поэтому ее муж, Мориц Хониг из Варшавы, после первой же ночи отправил ее назад к отцу. За Антонией многие ухаживали, а на Гизелу лишь смотрели с любопытством. Как можно ухаживать за женщиной, если она не настоящая женщина! Сестры добежали до ратуши, затем повернули назад. Теперь они должны были встретиться с Борисом лицом к лицу. Они хотели испытать, поклонится он им или окажется слишком гордым для этого. Борис раскланялся, правда несколько холодно, но вежливо, и они поблагодарили его ласковым взглядом черных глаз и очаровательной улыбкой красных ротиков. Гизела нашла, что Борис -- душка, очень интересный и настоящий аристократ, но Антония сказала, что у него что-то холодное во взгляде, ей больше нравится Янко. Около аптеки они встретили приятельниц и остановились. Видели ли они Бориса Стирбея?.. И пока они болтали, Антония немного пококетничала с доктором Воссидло, молодым врачом, который всё еще ждал практики. Студент Ники Цукор, по прозвищу "акробат", друг Воссидло, так неприлично уставился на Гизелу своими черными масляными глазами, что она принуждена была отвернуться. Ютка Фигдор считала, что он несносный нахал. Однажды во время танца он просто-напросто ущипнул ее! Тут опять показался Борис, но -- ах! -- он вдруг перешел на другую сторону улицы. Антония и Гизела опять рысцой побежали к своему дому, а затем еще раз вернулись. Так бывало каждый вечер. Иногда у них в руках были желтенькие книжки французских романов.

Прожив в городе несколько недель, Борис вдруг обратился к Янко с просьбой проводить его к Жаку:

-- Интересно посмотреть, что там, в лесу, делается!

Больше он ничего не сказал.

И Янко послал Жаку записочку с просьбой разрешить ему завтра днем прийти с Борисом.

На опушке леса всё казалось в полном беспорядке. Кучи наваленных труб, железные балки, бревна, доски и горы мешков с цементом. Лязгали поезда узкоколейки, на лесах возились рабочие, от резервуаров доносилась непрерывная трескотня клепальных молотков. Сарай на сарае, зловоние отхожих мест. Подвода застряла в грязи, возница в бешенстве хлестал лошадей.

В маленьком дощатом бараке; стоявшем несколько в стороне от других, они нашли Жака за грубым деревянным столом, на котором был приколот большой чертеж на кальке.

-- Это план города, мы хотим его тут построить, -- с любезной улыбкой объяснил он Борису. -- Вот здесь нефтеперегонный завод, здесь силовая станция, водопровод, вокзал, столовые, здесь дачи для инженеров, бараки для рабочих, больница... Я вам представлю архитектора Штукенброка из Берлина. Он будет строить город.

Борис поблагодарил его и с большим интересом принялся рассматривать план.

-- А вот это -- Анатоль? Но ваш город значительно больше!

-- Нефтяной город пожрет Анатоль, -- засмеялся Жак. -- Анатоль будет лишь маленьким пригородом нашего города. Может быть, вы хотите осмотреть буровые вышки?

Раньше Борис был почти не знаком с Жаком. Теперь он обращался к нему с подчеркнутым уважением и нисколько не обиделся на Жака за то, что тот принимал его в измазанной нефтью куртке. Впрочем, Жаку было, по-видимому, совершенно безразлично, какое мнение составит о нем барон Борис Стирбей. Жак был очень вежлив с ним, но это была поверхностная, рассеянная вежливость. Боже мой, что за дело ему до этого Бориса?

-- Ваши нарядные башмаки будут совершенно испорчены, если мы пойдем к вышкам, -- сказал Жак с улыбкой, заметив на Борисе новые лондонские ботинки.

Они осмотрели скважины, и действительно, нарядная обувь Бориса была вконец испорчена нефтяной грязью. Они побывали около временных земляных резервуаров, куда, пока не будут готовы железные баки, отводили нефть. Борис спросил о предполагаемой годовой добыче нефти. Жак пожал плечами и улыбнулся. Это был нескромный и не совсем умный вопрос. Борис сразу это почувствовал и сам покраснел. Но Жак всё же не замедлил с ответом. Трудно точно сказать. В этом году они надеются добыть сто тысяч тонн. Но уже на будущий год добыча дойдет, как они предполагают, до трехсот тысяч. Жак был, по-видимому, вполне уверен в успехе своего предприятия.

-- Хотите теперь посмотреть скважину в лесу, где горит нефть? Но туда лучше будет поехать в моем автомобиле: пешком это отнимет, пожалуй, с полчаса.

Но Борис поблагодарил. Он казался рассеянным, усталым и озабоченным. Он не хотел больше отнимать время у Жака и раскланялся, -- что опять-таки было знаком того уважения, которое он питал к Жаку.

-- Всё это было чрезвычайно интересно. Благодарю вас!

На обратном пути Борис был задумчив.

-- Какой позор, что наши нефтяные источники эксплуатирует иностранный капитал! -- сказал он.

Янко расхохотался.

-- Жители Анатоля просто-напросто объявили бы Жака идиотом, если бы он обратился к ним за деньгами.

Увы, Борис и сам это понимал.

Вдруг Борис остановился, глядя себе под ноги.

-- Что с тобой? -- спросил Янко.

-- О, ничего!

Борис равнодушно улыбнулся и пошел дальше.

Внезапно ему в голову пришла мысль, которая на секунду ошеломила его. Ведь еще не поздно основать акционерное общество с национальным капиталом, и даже название этого общества он сейчас же придумал: "Национальная нефть".

XIV

Франциска всё еще бредила Бухарестом: самый чудесный город в мире! Какие там люди, какая жизнь! Нигде в мире нет таких красивых лошадей, как в Бухаресте. К тому же у нее там есть друзья и поклонники. И когда капитан Попеску ехал во главе своего батальона, он опускал саблю и салютовал Франциске на глазах у всех. Всё это она рассказала Майеру из Бреслау, технику фирмы Хюльзенбек, в то время как Майер усердно чистил трубку.

Ей давно пора съездить в Бухарест, ежедневно она получает письма, в которых ее умоляют вернуться. А она всё сидит в этой усадьбе. Но здесь стало очень интересно, не правда ли? День и ночь бурят новые скважины, она постоянно слышит монотонный гул бурильных установок, здесь постоянно создается что-то новое, и Франциске приятно наблюдать за работой.

Часами она могла с любопытством смотреть, как добывают нефть на скважине номер один, которая находилась у нее на дворе. Гигантский ковш -- "Желонка", почти в шесть метров длиною, с треском опускался в глубину, и было очень интересно ждать, когда он снова поднимется наверх. Свистел трос, затем летели брызги нефти, и среди нефти и газов снова появлялся ковш, стучал железный клапан, и нефть потоками вытекала наружу. Случалось и так, что вслед за ковшом из скважины вырывался целый фонтан, и его струи хлестали по стенам дома и по балкам вышки.

Нефть затопила весь двор. Пришлось проложить дощатые мостки, чтобы добираться до ворот. Но доски быстро пропитались нефтью, и Франциска несколько раз падала на них. Заново оштукатуренные конюшни были уже доверху забрызганы, -- вид очень некрасивый, но Франциска не огорчалась, наоборот: ведь с каждой тонны добытой нефти она получала свою долю. А это, в конце концов, составляло изрядную сумму! Какое счастье, что Жак ей дал тогда хороший совет.

У новых скважин работали насосы: воздух был насыщен брызгами нефти. Руки и лица были жирными от нее. Из одной скважины вдруг вырвался фонтан и обрызгал Франциску, но она только смеялась... Скоро-скоро она купит себе ландо на резиновых шинах и будет кататься в Бухаресте по Калеа Викторией. Ее друг Попеску вытаращит глаза и, верно, предложит обвенчаться, как он ей обещал. Но захочет ли теперь она, это еще вопрос!

Франциска могла проводить весь день в полном безделье. Обычно она вставала поздно, но и тогда чувствовала себя невыспавшейся и позевывала с четверть часа. Иногда она выходила во двор в халате, со спутанными волосами, в шелковых туфлях на босу ногу. Но иногда вдруг появлялась в десять часов утра уже напудренная и накрашенная, в шелковом платье, почти бальном. В лаковых туфельках, с папиросой во рту, она разгуливала по двору под горячим солнцем.

-- Будьте осторожны, смотрите, чтобы вас не обрызгало нефтью, -- предупреждал ее Майер.

-- О, это не беда!

Франциска смеялась, пускала изо рта папиросный дым и щурилась на обожженного солнцем жилистого молодого Майера.

Майер приехал сюда из Бреслау от фирмы Хюльзенбек. Это был широкоплечий молодой человек, ростом почти в два метра, остриженный наголо, с гладким бурым черепом, точно из бронзы. Голубые глаза глубоко сидели в глазных впадинах и ярко светились. Если бы на него надеть эскимосскую шубу, его можно было бы принять за полярника. Во всяком случае он отвечал представлениям Франциски об исследователях крайнего Севера. Она любила читать книги о полярных путешествиях. Путешественникам было так холодно, а у нее здесь так тепло и хорошо. Они блуждали в снегах, потеряв дорогу, и Франциска чувствовала себя дома вдвойне уютно.

Майер вначале был очень скуп на слова, почти невежлив, но теперь он довольно часто болтал с Франциской. Когда ему было двадцать лет, он отправился бродить по свету, работал в Венесуэле, Мексике и Северной Америке и мог рассказать много интересного. Когда в лесу горел фонтан, он вернулся оттуда, -- о господи! -- с совершенно черной головой, и Франциска закричала от ужаса: она подумала, что его голова обуглилась, но это была только сажа, и Франциска помогла ему отмыть лицо. С тех пор он сделался немного доверчивей.

В Бреслау у Майера была невеста; она содержала белошвейную мастерскую. Почти ежедневно он получал от нее письма. Она описывала ему всё, что происходило в ее мастерской; сообщала о всех своих заботах и огорчениях. Нелегко с этими важными дамами, с ними лучше не связываться. Капризничают, придираются. По три раза заставляют переделывать и в конце концов не платят.

-- Напишите вашей невесте, что я с удовольствием закажу у нее дюжину рубашек из крепдешина; цена не играет никакой роли, -- сказала Франциска.

Майер посмотрел на нее благодарным взглядом; он покраснел: ему очень хотелось, чтобы его невеста получила заказ, но всё же сказал, что пошлина сделает рубашки безумно дорогими.

Это было верно, и Франциска обрадовалась, что ничего не вышло из этого заказа, с которым она слишком поспешила. Что ей за дело до его невесты!

XV

У Майера в усадьбе было очень плохое помещение, но он привык жить кое-как; ему годами приходилось служить на отдаленных разработках и спать в бараках.

Однако Франциска считала, что ему совершенно незачем жить как конюху. Она приготовила для него комнату у себя в доме; комната была, правда, маленькая, но очень уютная, окрашенная в светло-голубой цвет, с белоснежной постелью и даже с занавесочками на окне. Майер не мог, конечно, отказаться хотя бы взглянуть на комнату. Франциска поставила там стол с чисто вымытой доской, на которой он мог разложить свои чертежи. Майер был восхищен комнатой, но молчал, и Франциска видела, что он колеблется.

-- Я уже привык к старой комнате...

Но Франциска не дала ему договорить.

-- Разве вы не чувствуете, -- сказала она, -- что здесь значительно прохладнее, прямо как в погребе?

Майер очень страдал от жары.

-- Да, это правда, -- сказал он, -- здесь очень приятная прохлада и можно разложить чертежи. Ну ладно, благодарю вас, барышня!

-- За что же благодарить? Зачем вам жить в комнате, где спали служанки?

Теперь они жили в одном доме, их разделял только коридор. Но они почти не виделись. Майер вставал рано, работал весь день и рано ложился спать. Он жил по-спартански, и единственным его удовольствием была трубка, которой он дымил весь день, хотя около нефтяных вышек курить запрещалось. Притом Майер с утра до поздней ночи оставался на свежем воздухе; неудивительно, что он был здоровяком.

-- Вы сегодня получили много писем, -- сказала однажды утром Франциска. -- Это от вашей невесты?

-- Нет, это пришли фотографии. Виды нефтяных разработок. Помните? Вы хотели их посмотреть.

-- О да!

Франциска поблагодарила. Она была рада, что он не забыл ее просьбу выписать из дому эти снимки.

-- Может быть, мы сегодня вечером их посмотрим? -- спросила она. -- Самое лучшее, если вы придете ко мне поужинать и объясните мне, что изображено на снимках.

Обычно Майер обедал и ужинал в столовой при бараках.

Вечером он пришел к Франциске в чистом костюме и, несмотря на жару, нацепил высокий белый крахмальный воротничок. Он был вымыт чисто-начисто, и тем не менее нефть осталась у него в ушах, глазах, ноздрях, под ногтями. С этим он ничего не мог поделать. Франциска расставила на столе всевозможные лакомые блюда, посредине красовался графин с вином. Вечер был необыкновенно жаркий, и она попросила у Майера извинения за свой костюм: она умирает от жары. На Франциске было светлое японское кимоно; на спине были вышиты таинственные китайские иероглифы, а на груди -- бабочки. Нет, Майер, конечно, ничего не имеет против этого, и совсем не нужно было извиняться перед ним. Она не должна терпеть из-за него неудобства. Запах духов Франциски ударил ему в голову, -- ведь он привык быть на свежем воздухе. Франциска просила его тоже не стесняться и снять этот ужасный крахмальный воротничок.

-- Ах, какие вы, немцы, невыносимые педанты! -- смеясь воскликнула она.

Но господин Майер отказался снять воротничок, он предпочел бы задохнуться, чем сделать это. Он знал, как нужно держать себя при дамах.

-- Ну, показывайте мне фотографии, -- попросила Франциска. -- Я сяду рядом, а вы мне будете объяснять.

Майер пояснил, что это виды мексиканских и американских разработок нефти, где он служил. Он не был инженером по образованию, он начал служить простым рабочим-бурильщиком, с самой низшей должности, и гордился этим.

-- Вот это нефтяные промыслы в Тампико, -- сказал он. -- Здесь я начал.

Франциска увидела огромный нефтяной город, лес нефтяных вышек, и нашла этот Тампико весьма безобразным.

-- Неважно, безобразен он или нет, главное -- здесь нефть! -- коротко объяснил Майер. -- Вот это горящий нефтяной фонтан в Нью-Мексико. Пламя поднималось на восемьдесят метров, и фонтан горел тогда три месяца. А вот это знаменитый фонтан в Оклахоме, "Сити-Пул". Он выбрасывал три тысячи тонн нефти в день.

Майер знал всё. Он знал доходность каждой скважины, он знал, как она была глубока, сколько стоила. За год они пробурили там более тысячи скважин, беспощадно эксплуатируя землю. Вот как там шла работа! И тут будет то же самое.

Франциска залилась своим беспричинным смехом, каким смеются деревенские девушки. Значит, они только и делают, что грабят землю! Она придвинулась поближе, чтобы лучше рассмотреть снимки. У нее неважно со зрением.

-- А это резервуары и нефтеперегонные заводы в Батон Руже, в Луизиане. Разве это не чудесные установки! Да, конечно, всё это просто поразительно. -- Тут Франциска извинилась: она близорука, плохо видит, и придвинулась еще ближе. Вдруг Майер прервал свои объяснения. Волосы Франциски щекотали ему подбородок. Он почувствовал ее щеку на своем плече и ее грудь у своей руки. Ее духи окутывали его, точно запахи тропических цветов, и голова у него кружилась. Легкий смешок клокотал в горле Франциски. Он не понимал, что всё это значит, и был смущен и встревожен. Он остановился на полуфразе и внезапно выпрямился. Несколько мгновений он сидел неподвижно, с окаменевшей плоской спиной, совершенно так же, как сидит Гершун на козлах, и большими предостерегающими глазами смотрел на Франциску, но она не поднимала головы.

Затем он тихо и несколько торжественно произнес: "Барышня!"-- и слегка отодвинулся от Франциски.

Но Франциска, по-видимому, ничего не замечала. Она тихонько посмеивалась и наливала вино из графина в стакан Майера.

-- Вы ничего не пьете!

Майер подозрительно покосился на нее и задумчиво отпил из стакана. Затем он продолжал свои объяснения:

-- Вот это нефтяные месторождения близ Баку. Эти рисунки вырезаны из журнала. В Баку, знаете ли, бывало так -- да, пожалуй, бывает и теперь, -- что нефть плавала по морю и ее зажигали. Буквально можно было видеть горящую воду!

-- О, как интересно! -- воскликнула Франциска. -- Покажите мне, где горит море, я не вижу.

Снова у нее в горле заклокотал странный возбужденный тихий смешок, и снова она близко придвинулась к Майеру.

-- Этого нельзя видеть на снимке, -- ответил Майер как-то особенно тихо. -- Я так только упомянул об этом.

И вдруг правая рука Майера начала тихонько отодвигать Франциску -- так медленно, что сперва это было почти незаметно, но с такой страшной силой и так неудержимо, как нельзя остановить паровоз, если даже он движется очень медленно. А затем, когда Майер высвободился настолько, что смог спокойно вздохнуть, он встал и сказал:

-- Прошу извинения, барышня!

Он стоял перед Франциской, долговязый и чопорный. Она смотрела на него с растерянным и глуповатым выражением. Легкий поклон, и Майер был уже за дверью.

XVI

Франциска осталась сидеть в той же позе, вцепившись пальцами в стол и вытянув шею. По не успела еще закрыться дверь, как она высунула вслед Майеру язык. Лицо ее исказилось бешенством и стыдом, она тихо взвизгнула, точно ей наступили на грудь.

-- Ах ты!..

Она с трудом перевела дыхание и плюнула в сторону двери. Затем бросилась на диван и хотела уже закрыть рукой глаза, чтобы хорошенько выреветься, но тут ее взгляд упал на графин с вином. Что ей сделал графин? Ровно ничего! Но Франциска вдруг схватила его и со злостью швырнула на пол. За графином пришел черед стаканов, стоявших на столе. Она запустила ими в дверь так, что звон пошел, и хотела перевернуть стол. Но тяжелый дубовый стол только чуть-чуть приподнялся, и Франциска остановилась в изнеможении. Мертвенно-бледная, она забегала по комнате взад и вперед. Слезы бешенства текли у нее по лицу.

-- Отвратительный, сухой немецкий педант! -- бормотала она.

Ах, эти книги на комоде, эти детективные романы, которые она так любит читать! Господин в шелковом цилиндре с револьвером в руке -- в угол его! Дама, которая собиралась броситься под поезд, -- ее туда же!

В конце концов она убежала к себе в спальню и дала волю слезам. Этого оскорбления она не перенесет! Да кто он такой?! Даже, не настоящий инженер, -- высокомерный дурак, с дурой Эльзой в Бреслау! Только что вылез в люди. Ну, подожди! Жак завтра же выбросит тебя отсюда. Выбросит к чертовой матери... Она опять побежала в столовую, взяла из шкафа бутылку вина, налила полный стакан и выпила его одним духом. Затем еще один и еще. Всё еще дрожа от бешенства, она плюхнулась на постель и мгновенно заснула с заплаканным и измазанным лицом, всхлипывая во сне, как ребенок.

На следующий день Франциска не показывалась около вышек. Только в полдень она прошла через двор, направляясь в город. К вечеру она вернулась. Майер, чувствовавший себя неважно, видел, как она шла обратно по двору. Тонкий синий шелк платья плотно облегал ее полные ноги, полную грудь. В лесу она отломила веточку и покусывала ее. Войдя к себе, она позвала Лизу и принялась весело насвистывать.

Через четверть часа Майер осмелился постучать к ней.

Франциска перестала свистеть и отозвалась удивленно и недовольно:

-- Войдите!

Стол был накрыт так же, как и накануне. Стояли рюмки для вина, два прибора, а за столом на диване сидела Франциска. Она курила папиросу, и ее черные глаза сурово взглянули на Майера. На лбу у нее залегла сердитая складка, делившая весь лоб на две части. При виде ее холодного, неприветливого лица Майер растерялся.

-- Я хотел принести вам свои извинения, барышня! -- смущенно пробормотал он. -- Боюсь, что я вчера вас не понял. Я не знаю обычаев вашей страны.

Франциска неприязненно взглянула на него. Она даже не сочла нужным вынуть папиросу изо рта, когда презрительно, слегка аффектированно ответила:

-- Я тоже не знаю обычаев вашей страны, но у вас, кажется, совершенно особые понятия о том, что значит быть вежливым с дамой.

Майер покраснел. Он не совсем понял ее слова, но почувствовал, что это что-то обидное. .

-- Вообще я вижу, что пришел некстати, -- пробормотал он. -- Вы ждете гостей?

-- Да, придет господин Грегор.

-- Еще раз прошу прощения.

И Майер вышел.

Франциска опять начала тихо насвистывать. Немного погодя Майер услышал, как вошел Грегор.

Жак бывал у Франциски не слишком часто: раз или два раза в неделю. Конечно, у него работа... Она ведь понимает! Он был неизменно любезен с нею, говорил ей приятные, льстивые фразы, шутил. Его карие бархатные глаза смотрели ласково, зубы блестели. Как бы утомлен он ни был, в комнату Франциски он входил в прекрасном настроении. Да, всё идет хорошо. С инженером Винтером, который руководит добычей, он прекрасно ладит. Вот только директор Мирбах, которого Жаку прислали из Берлина, немного действует ему на нервы. Каждое второе слово у него -- "Организация".

-- Да, организация заменяет дуракам гениальность, -- сказал Жак, улыбаясь. -- Тебе, Франциска, в ближайшие дни предстоит удовольствие вести с ним переговоры!

Акционерная компания хотела купить у Франциски выгон, примыкавший к опушке леса. Здесь предполагалось построить нефтеперегонный завод и вокзал. Этот выгон, около двадцати моргенов почти негодной земли, Франциска, по совету Жака, купила за бесценок несколько месяцев назад. Теперь Жак назначил за этот участок очень высокую цену.

-- На случай, если на этой земле будут добывать нефть, в договор, разумеется, должен быть включен прежний пункт об участии в прибылях, -- прибавил он. -- А как идут дела здесь?

-- О, очень хорошо!

И Франциска ничего больше не сказала.

После ужина Майер услышал, как Франциска запела какую-то народную песенку. Из комнаты доносился смех. Очевидно, там не скучали. Майер писал письмо невесте в Бреслау, но думал всё время о Франциске. Что это было вчера? Недоразумение?

"Возможно, -- говорил он себе, -- что она действительно близорука. Нравы здесь, как видно, более свободные, и, может быть, у нее и в самом деле никаких задних мыслей не было?" О, он вел себя как болван. Он мог извиниться, сославшись на жару, и сесть на стул. Но встать и убежать!.. Он не понимал, как он мог это сделать. Да, теперь она смеется, что-то кричит, вероятно рассказывает Грегору, как он себя вел. И, несомненно, привирает! Этот капитан, который во главе своего батальона будто бы опускал перед ней саблю!.. Конечно, всё это только смешно. Кто ей поверит! Но какое ему дело, в конце концов, до этой истории с капитаном Попеску? "Пусть себе хвастается, тебе-то что за дело?"

Теперь в столовой Франциски стало совсем тихо. Вероятно, они перешли в соседнюю комнату. Майер разорвал начатое письмо и лег в постель. Он смертельно устал, но не уснул сразу, как это с ним обычно бывало. Он слышал, как работали около вышки номер один, и узнавал малейший доносившийся оттуда звук. Опять он почувствовал, как прижималось к нему мягкое тело Франциски. О боже, каким идиотом он был! Испортил всё! Она, конечно, не очень красива, но у нее, по-видимому, прекрасное тело. И если серьезно подумать, так Эльза не может требовать от него, чтобы он все эти годы жил аскетом. И вдруг он так ясно услышал запах духов Франциски, что вскочил и посмотрел кругом. А вдруг она вошла в его комнату? Электрический фонарь с вышки номер один бросал тусклый свет на стену. Разумеется, в комнате никого не было.

Он опять услышал, как смеялись и говорили у Франциски. Грегор прощался. Франциска, напевая, заперла дверь своей комнаты.

XVII

После этого Майер несколько дней досадовал на себя и был дурно настроен. Он был теперь вполне убежден, что у Франциски не было никаких задних мыслей. Она просто увлеклась фотографиями, вот и всё. Теперь лучше совсем не показываться ей на глаза и перебраться в бараки. Нет, что за болван! С мрачным, сердитым лицом работал он у новой вышки. Ковш с пробой грунта поднялся наверх. Майер внимательно осмотрел наполнявшую его массу. Взял образец этой массы в бутылку, отметил на этикетке глубину. В это время к его ногам упала тень Франциски.

-- Добрый день! -- сказала Франциска.

Майер покраснел от смущения. Франциска, по-видимому, больше не сердилась. Она спросила его, чем он занят, и он объяснил ей. Эти образцы нужны для геологического изучения грунта. Ну, в этом Франциска ничего не понимает. Она поглядела, как работали на вышке, попрощалась и ушла. Майер посмотрел ей вслед, затем пошел за ней. Он попросил уделить ему несколько минут и еще раз торжественно извинился перед ней, -- ведь в прошлый раз он сделал это не вовремя и кое-как.

-- Я, конечно, просто не понял вас, -- сказал он. -- Меня совсем разморило от этой жары. С тех пор как я работал в тропиках, я плохо выношу жару.

Франциска внимательно слушала его, чуть насмешливо скривив губы. Но лицо ее было спокойным, и она, казалось, готова была пойти на мировую. "А ведь у нее красные глаза, -- думал Майер. -- В глубине их как будто бегают красные огоньки!"

-- Ну ладно, -- сказала наконец Франциска. -- Теперь всё в порядке. Я, по правде говоря, не знала, что такое вдруг с вами стряслось. -- Она взглянула Майеру в глаза. -- Скажите мне, чего, собственно, вы не поняли?

Майер опять покраснел, и его синие глаза выразили смущение.

-- Чего я не понял? -- пробормотал он. -- Но как же я вам это скажу?

Да, действительно, как ей это объяснить? Но в эту минуту рабочие около вышки что-то закричали ему, и он, попросив извинения у Франциски, побежал к ним.

-- Вы скажете мне это вечером! -- крикнула Франциска ему вдогонку и пошла дальше.

После ужина Майер постучал в дверь к Франциске. Франциска только что поставила на стол две рюмки и бутылку вина. Красивого хрустального графина уже не было: ведь она разбила его, разозлившись в прошлый раз на Майера. Франциска казалась усталой и задумчивой. Подперев голову рукой, она курила одну папиросу за другой. О "недоразумении" она больше не заговаривала, Майеру это было только приятно. Она говорила о Жаке:

-- Очень умный человек этот Жак, и очень интересный, не правда ли?

Франциска посмеивалась каким-то особенным смешком и испытующе смотрела на Майера. Майер считал Грегора умным человеком. У него были большие знания, но он никогда не щеголял ими. Но самым большим талантом Жака была, по мнению Майера, его необыкновенная способность распознавать людей. Этому нельзя научиться: с этим рождаются. Кроме того, у Грегора есть масса других редкостных качеств, например необыкновенное деловое чутье. Франциска улыбалась. Она была довольна.

-- А вы знаете, что он мой жених? -- интимным тоном спросила она. -- Но смотрите -- никто не должен об этом знать.

-- О! -- Майер притворился удивленным. -- Ваш жених? Когда же вы поженитесь?

Франциска громко рассмеялась.

-- Мы об этом еще и не думали и не говорили. Забавнее всего то, что она, собственно, уже обручена с капитаном Попеску из Бухареста. Но она не хочет выходить за него, хотя он постоянно грозит, что застрелится. Вообще у нее нет никакого желания выходить сейчас замуж, ей это не к спеху.

-- Ну конечно, куда вам спешить! -- подтвердил Майер. -- Вы молоды, красивы, а если ваши дела и дальше пойдут так же хорошо, у вас скоро будет большое состояние.

Комплименты, а главное, уверенное заявление Майера, что она будет богата, взволновали Франциску: она встала.

-- Вы ничего не пьете, господин Майер! Я сегодня немного раскисла, а вы пейте и, пожалуйста, не стесняйтесь -- закуривайте вашу трубку; не беда, если вы здесь немножко надымите.

Франциска, по обыкновению, начала рассказывать всякие истории и, казалось, не заметила даже, что Майер принес с собой фотографии нефтяных разработок. У Франциски есть подруга Мария; ее отец растратил на службе деньги. Чтобы скрыть это, он всё подстроил так, будто воры взломали кассу. Это вообще долгая история. Одним словом, его заподозрили и отдали под суд, но Мария показала под присягой, что в ту самую ночь, когда была взломана касса, ее отец находился дома. Разумеется, это была ложная присяга, но зато она спасла отца. Что он, Майер, об этом думает?

Майер попыхивал трубкой.

-- Клятвопреступление есть клятвопреступление. Куда же мы придем, если не будем уважать святость присяги?

-- Но она сделала это ради своего отца!

-- И всё-таки, -- покачивая головой, сказал Майер, -- присяга остается присягой.

А Франциска считает, что Мария должна была поступить именно так, как поступила.

-- Ну как же вы не понимаете! -- воскликнула она. -- Благородство выше глупой правды. Как вы думаете, господь бог осудит за это Марию или простит? Разумеется, он простит и даже похвалит ее за этот поступок!

А затем началась другая история. Подруга Франциски Эльвира ехала в спальном вагоне из Белграда в Бухарест; в поезде было пусто, -- в вагоне находились только Эльвира и какой-то молодой господин.

-- Я вам сразу скажу, кто был этот молодой человек. Это был князь Куза из Бухареста, владелец большого имения близ этого города. Эльвире князь очень понравился, но он почти не обращал на нее внимания. Тогда Эльвире пришла в голову чудесная мысль: она заговорила с ним и спросила, нет ли у него случайно лекарства от головной боли. У нее страшная мигрень, сказала она. Князь ответил, что у него есть порошки, и через десять минут пришел в купе Эльвиры. Он принес ей порошок и сказал, чтобы она прилегла, а он будет массировать ей голову, от этого боль очень скоро пройдет. И он стал растирать Эльвире виски. У него были нежные, мягкие руки, они пахли духами; на одной руке у него был серебряный браслет, и это очень понравилось Эльвире. "Ну, как вы себя чувствуете, барышня? -- спросил он. -- Теперь вам лучше?" Нет, голова у нее всё еще, болит... Массаж понравился Эльвире, и поэтому мигрень не проходила. "Кровь должна отлить от головы", -- сказал князь и стал водить пальцами от ее виска вниз к шее, почти к плечам. В конце концов он сделался чересчур смелым. Эльвира встала и поблагодарила. "Достаточно, -- сказала она, -- благодарю вас, теперь всё прошло". Но князь задержал ее руку в своей, назвал себя и сказал, что она поразила его своей красотой и что он влюбился в нее. Если она потребует, он готов сделать ее своей женой. Но Эльвира сказала: нет, ее мысли всегда с ее женихом, который ждет ее в Бухаресте. Он бедный офицер, и именно потому, что он беден, Эльвира считает, что с ее стороны было бы некрасиво оставить его или изменить ему. Князь без конца умолял ее, но Эльвира осталась непоколебимой. И представьте себе, ведь они были совершенно одни в спальном вагоне! Что вы об этом думаете?

Майер затянулся и выпустил изо рта густой клуб дыма. Он считает, что всё было так, как нужно. Эльвира сделала то, что должна была сделать; она была бы не вправе считать себя порядочной девушкой, если бы тут же завела интрижку с молодым князем. Ведь она его знала только каких-нибудь полчаса!

Франциска улыбнулась.

-- Нет, я просто хотела услышать ваше мнение, -- сказала она и сейчас же начала новую историю, а потом еще одну, и еще одну... Наконец она зевнула, указала на фотографии и сказала:

-- Ах, ведь это фотографии! Но я сегодня очень устала. Посмотрим их завтра, ладно?

Майер собрал свои снимки и пожелал ей покойной ночи.

XVIII

На следующий вечер, когда Майер опять пришел со своими фотографиями, Франциска встретила его лукавым смехом.

-- А я вам вчера всё наврала, господин Майер! Садитесь. Сейчас я расскажу вам про Эльвиру, что с ней случилось на самом деле.

Майер окинул ее несколько растерянным взглядом, но добродушно рассмеялся.

-- Вы позволите мне закурить трубку?

-- Зачем вы опять нацепили этот ужасный крахмальный воротничок? Вот посмотрите на меня!

Франциска была одета очень легко. "Тридцать восемь градусов в тени, подумайте!" На ней было китайское кимоно из очень тонкого желтого шелка, с вышитыми голубыми драконами. Было заметно, что бедра у нее чуточку широки, но шея, грудь и спина были безупречны. Чулок на ней не было. На голых ногах -- тоненькие лакированные туфли.

Франциска закурила папиросу и рассмеялась своим странным беспричинным смехом, как будто ее забавляла какая-то пришедшая ей в голову мысль.

-- История с Марией -- чистая правда, не сойти мне с этого места. Ну а в истории с Эльвирой я немножко приврала. Откровенно вам скажу, я хотела выведать, как вы относитесь к женщинам! Нет, на самом деле всё было немножко иначе. Во-первых, Эльвира тогда еще не была формально обручена с офицером, а во-вторых, она по-настоящему влюбилась в князя. Ну, теперь вы можете себе представить, что произошло? Или не представляете? Ведь они были одни в спальном вагоне! Так вот, послушайте, как всё пошло дальше. Эльвира тоже жила в Бухаресте. Она сообщила свой адрес князю и с нетерпением ждала его: он дал твердое обещание взять ее к себе в ближайшие дни. Расставаясь с ней, он был без памяти влюблен. Прождав понапрасну целую неделю, она написала князю письмо: напомнила ему, как чудесно он провел время в поезде Белград -- Бухарест, и спросила, неужели он уже забыл свою спутницу? Послушайте же, что я вам теперь скажу. Эльвира вдруг получает от князя грубое письмо. Он запрещает писать ему подобные письма; он вообще не был ни в каком поезде между Белградом и Бухарестом. Эльвира показывала мне это письмо. Что вы об этом думаете?

-- Это был обманщик, -- с полным удовлетворением ответил Майер. -- Да, обманщик, или, вернее, попросту легкомысленный, молодой человек, позволивший себе пошутить с Эльвирой. Я уже говорил вам вчера, что Эльвира поступила бы страшно легкомысленно, если бы завела роман с молодым человеком, которого она видела каких-нибудь полчаса. -- Майер торжествовал. -- Видите, вот какова жизнь! Эльвиру просто-напросто провели. И что же сказала потом ваша Эльвира?

-- Эльвира? Она только смеялась! Она сказала: "Лучше быть обманутой, чем ничего не пережить". Она немного легкомысленна, моя Эльвира. Я лично на это не способна. Мне нужно знать, с кем я имею дело.

Затем они перешли к фотографиям. Если бы Франциска продолжала болтать, весь вечер прошел бы так же, как вчера.

-- Нет ли у вас увеличительного стекла? -- спросила Франциска. -- У меня немного слабое зрение.

У него нашлось увеличительное стекло, и он немедленно принес его из своей комнаты. Он разложил фотографии по столу, и Франциска, так же, как и в первый раз, уселась на диване рядом с Майером. У нее теперь было даже увеличительное стекло, чтобы лучше всё разглядеть.

-- Надеюсь, теперь между нами не будет никаких недоразумений, -- сказала она, и странный возбужденный смешок снова заклокотал где-то глубоко в ее горле.

-- Теперь на этот счет вы можете не опасаться, -- ответил Майер, и рука его легла вокруг талии Франциски. -- Вам хорошо видно? Вы должны всё хорошенько рассмотреть.

Его рука была точно тиски. Он всё ближе привлекал ее к себе. Ну и силища у этого полярника!

-- Я вижу, вижу, -- сказала Франциска и весело рассмеялась.

-- Вы должны видеть еще лучше!

Франциске уже не хватало воздуха. Она пищала и хихикала.

-- Я вижу очень, очень хорошо!

Вот это нравилось Франциске. Она терпеть не могла церемонных педантов.

XIX

Венгерский архитектор Фехери Дьюла не успел переступить порог "Траяна", как Корошек бросился ему навстречу. Он потащил ошеломленного венгра в свою комнату и поставил перед ним бутылку вина. Неужели Фехери Дьюла не понимает, что для Корошека сейчас настала самая великая минута его жизни?

-- Гранитная лестница, шириною в пять метров, сударь, и над нею стеклянная крыша! По бокам большие бронзовые канделябры. Во втором этаже большие зеркальные стекла, и вообще весь фасад -- сплошное стекло! Вот здесь -- холл, кафе, комната для писем, салоны. -- Корошек так ясно видит перед собою свой новый отель, словно он уже совсем готов. -- Вот только где обеденный зал? -- Это самый трудный пункт во всем плане. Корошек беспомощно качает головой.

-- Очень просто: мы перенесем его во двор и сделаем над ним стеклянную крышу. Ведь места у нас достаточно, -- сказал Фехери.

Вот так штука! Корошек несколько недель ломал себе голову, а этот архитектор мигом нашел место для зала! Корошек дрожащей рукой налил вина. Вот что значит специалист! Корошек мечтал об огромной блестящей люстре посреди зала. Но Фехери сказал, что люстры теперь не в моде. Всё равно, в моде или не в моде, Корошек не представляет себе зала без большой люстры, ни в коем случае! Он сражался за свою люстру до тех пор, пока лицо у него не побагровело, а фиалково-синие глаза не вылезли из орбит.

-- Как же так, дорогой мой, обеденный зал без люстры, -- ведь здесь будут устраиваться балы и свадьбы!

В конце концов он ведь за всё платит. Четыреста тысяч крон! Разве это пустяк?

С торжеством смотрит Корошек, как сносят дома Петера-Пауля Кереса. Долой старую рухлядь! Вся площадь превратилась в огромное облако пыли. Иностранцы-подрядчики не шутят! День и ночь Корошек пребывает теперь в непрестанном возбуждении. Он мечется по двору и чувствует себя помолодевшим на десять лет. А то в его жизни уже наступил какой-то застой. Благодарение богу, дело подвигается. Фехери Дьюла настоящий гений. Какие чертежи -- просто чудо! Вот только Ксавер с его больными ногами, -- ему уже здесь не место. Корошек мог бы его уволить, но вы плохо знаете сердце Корошека! Уволить теперь, после того как Ксавер прослужил все эти семь беспросветных лет! Теперь, когда времена начинают меняться! Корошек нанял второго официанта, стройного, франтоватого молодого человека, который в два прыжка одолевал всю лестницу. Ксавер был повышен в ранге: он рассчитывался с гостями.

Но Ксавер вовсе не хотел оставаться в "Траяне". Ничего подобного! У него только не хватало решимости сказать Корошеку, что он надумал уйти. У Ксавера тоже были свои планы. Гости, особенно из-за границы, часто спрашивали его, нет ли здесь такого места, где можно было бы приятно провести вечер в женском обществе, понимаете? Но разве здесь найдешь что-нибудь в этом роде? Ксавер посылал их в "Парадиз", а они возвращались оттуда разочарованными. Здесь не было ничего в этаком современном стиле, какого-нибудь кафе, где прислуживали бы женщины, где были бы отдельные кабинеты, где можно было бы повеселиться вечерком! Откровенно говоря, ничего в этом духе здесь не было. И вот этим-то Ксавер и решил заняться. Он купил "Парадиз" и в один прекрасный день, собравшись с духом, сообщил Корошеку о своих намерениях. Вот когда можно было убедиться, какое доброе сердце у Корошека! Он сейчас же пришел в восторг от этих проектов. И даже сказал, что если Ксаверу нужны для начала деньги, то одну-две тысячи крон Корошек всегда готов дать. Нет, спасибо, Ксаверу ничего не нужно. Он кое-что сберег. Он просит только дать ему пока что отпуск. Отпуск?.. Пожалуйста! Корошек снова доказал, что он не мелочный человек. Вот так всё само собой и устроилось к общему удовольствию.

И Ксавер исчез на несколько недель. Весь Анатоль теперь начал путешествовать. Непременно кто-нибудь вдруг исчезал на несколько недель.

XX

Янко был прав. Не легко понять Соню. С тех пор как она работала в больнице, с тех пор как она там "мыла грязных мужиков", как выражалась ее мать, Соня была весела и счастлива. Не было теперь резких смен настроения, нервозности. Она была всегда довольна, ровна и распространяла вокруг себя атмосферу спокойствия и веселья, в которой все чувствовали себя хорошо. Через неделю ей приходилось дежурить по ночам, и эта напряженная, тяжелая работа, казалось, особенно удовлетворяла ее. Проведя ночь в палатах, среди бредящих больных, она возвращалась оттуда бодрой, без признаков усталости. Спала два-три часа и днем была воплощением свежести и здоровья. Лицо у нее так и светилось. Жак снова чуть не влюбился в нее, когда она пришла в нефтяной город, где он работал.

-- У меня к вам большая просьба, Жак, -- сказала Соня. -- Из-за нее я и пришла к вам. Образумьте Янко! Я боюсь, как бы он не сделал какой-нибудь глупости.

-- Но Янко любит вас, Соня. Что тут поделаешь? -- ответил Жак и своим взглядом дал ей понять, что он прекрасно понимает страсть Янко.

-- Я рада, если он действительно любит меня. Но мне неприятно постоянно ему отказывать. Постарайтесь убедить его, что для нас обоих лучше всего сохранить дружеские отношения.

-- Но ведь вы знаете страстность Янко, Соня!

-- Я знаю, но не хочу страдать от нее. Я не люблю Янко, вот и всё. Я питаю к нему симпатию, несмотря на все его слабости, -- это вы знаете так же хорошо, как и я. Но и только. Больше я к нему ничего не чувствую. Много раз я давала ему понять это, но он не хочет понимать. Может быть, он даже совсем не так страстен, как вы думаете, может быть, его страсть не сила, а слабость и упрямство. Во всяком случае заставьте его отказаться от бессмысленных надежд. Он любит вас, благоговеет перед вами. Скажите ему, что я не создана для брака. Нет, нет!.. Почему вы не соглашаетесь со мной?

-- Почему же это вы не созданы для брака, Соня? -- спросил Жак. -- Вы, конечно, созданы для того, чтобы давать счастье и радость.

Соня громко расхохоталась.

-- Ах, какая нелепость! И вам не стыдно говорить такие банальности, Жак?

"Как она красива и как свежа! -- подумал Жак и посмотрел на нее томными глазами. -- К ней опять вернулась ее прежняя естественность. Жаль, что ее цена так высока: вся жизнь!

А может быть?.. Во всяком случае, я теперь опять буду чаще ходить к ней, как только у меня поубавится работы".

Жак вовсе не собирался исполнить просьбу Сони. Янко глупец и может позволить себе быть глупцом, -- ведь он один из Стирбеев. Нечего и пытаться излечить его от этой страсти. Жак знал, что Янко ждет только вскрытия завещания, чтобы сразу же сделать Соне предложение.

Время ползло медленно. Янко считал дни. Почти каждую ночь играл в казино до рассвета. Две с половиной тысячи крон, полученные им от Бориса, не давали ему покоя. Янко играл, кутил. Так проходило время. Порой он находил удовольствие в том, что весьма метко характеризовал самого себя и положение своих дел. Были недели, когда он называл себя "человеком над бездной". Он твердил эти слова до тех пор, пока "человек над бездной" не становился несколько смешным и "бездна" уже никому не казалась страшной. Сейчас он был очень недоволен собой. Что за жизнь он ведет? Он ненавидел и презирал себя. И когда, разбитый, усталый, с опухшими веками, он брился утром перед зеркалом, то нередко говорил вслух: "Полюбуйтесь, господа, перед вами Янко-свинья".

А сегодня ночью он до тех пор ходил вокруг дома Сони, пока не залаяли собаки и в окнах не появился свет. Но никто не должен об этом знать, никто!

Да, ему действительно не нужно было никаких свидетелей для того, чтобы установить, что "Янко -- свинья". Так, например, днем "Янко-свинья" сидит у Сони, восторгается ею, благоговеет. А в семь часов он идет мимо лавки Розы, делает ей условный знак, и в десять часов она шмыгает к нему. И он просто берет ее и представляет себе, что это Соня!

А после -- ну не свинья ли этот Янко? -- он гонит прочь маленькую влюбленную Розу. Ведь с ней можно делать всё что угодно! Она -- как собачонка. Когда он разрешает ей прийти к нему, она целует ему руки и ноги, становится перед ним на колени. И в благодарность за это он говорит ей, что она ему осточертела, что у нее, наверно, есть еще другие кроме него, и Роза плачет от отчаяния. Вот какая свинья этот Янко! Эх, двинуть бы ему сапогом в физиономию!

"О чем вы думаете по целым дням, Янко?" О, он мог бы рассказать Соне, о чем он думает! Если б она узнала, каким потоком грязи были его мысли! Иногда он подсчитывал, сколько женщин перебывало в его руках, и представлял их себе в то мгновение, когда они отдавались ему. Иногда, идя по улице, он рассматривал девушек и думал, как они вели бы себя в минуты страсти: вот эта маленькая брюнетка, верно, смеялась бы от наслаждения, а та, хрупкая блондинка, чуточку стонала бы...

Вот о чем думает Янко. Надо будет когда-нибудь рассказать ей всё о себе, всю правду.

А как он лжет! Чего только не выдумывает каждый божий день! Лжет для того лишь, чтобы что-нибудь сказать, чтобы придать себе важности. А за минуту перед этим и сам не знает, что скажет. Идет он, например, со своим товарищем и вдруг рассказывает ему, что его лошадь вместе с ним перепрыгнула через забор. Забор был почти в полтора метра высоты. И вдруг он очутился в розарии Савоша. "Что ты на это скажешь? Верно, лошадь хотела роз нарвать?"

И разве не странно, что за минуту перед этим он не думал ни о лошади, ни о розах. Или он пьет с Жаком вино и вдруг, чтобы только как-нибудь убить время, начинает рассказывать ему невероятную историю:

"О, я еще тебе не рассказывал о даме с перчаткой. Это случилось со мной, когда я ездил в Будапешт. В купе против меня сидела дама, хорошенькая, свеженькая, понимаешь, точно яблочко, так и хочется укусить! Изумительно красивая женщина! Когда я хотел заговорить с ней, она отвернулась и сделала вид, что спит. Но послушай, Жак, что было дальше! Когда она вышла, на ее месте осталась перчатка. Я взял перчатку, спрятал ее в бумажник, иногда вынимал, нюхал и говорил себе: "Ну подожди же, недотрога, я найду тебя, хотя бы мне пришлось весь Будапешт просеять сквозь сито!" Но она точно сквозь землю провалилась, и тогда я поместил объявление в газете: "Даму, потерявшую перчатку в четверг, по дороге из Вены в Будапешт, покорнейше просят..." -- ну и так далее. Но она не отозвалась. Тогда я заказал плакат с перчаткой, расклеил огромные плакаты по всему Будапешту и на них написал полностью свое имя: барон Иоганн Стирбей -- и адрес отеля. И тогда она пришла ко мне. "Я не могу больше прятаться!" -- сказала она. И что же ты думаешь? Мы с ней отправились на остров Маргариты, и в первый же вечер она позволила поцеловать себя, а на второй ужинала со мной и затем поехала ко мне. Вот каковы женщины!"

И вдруг Янко ужаснулся, так как в этой истории не было ни одного правдивого слова. И с чего это ему вздумалось так лгать? Только для того, чтобы показаться интересным, чтобы поддержать беседу, не так ли? Он боится, что все люди скучают так же, как и он. Вся его жизнь не что иное, как бесконечная томительная скука!

Соня, конечно, его высмеет и оттолкнет; это будет справедливо. Нет, вы только посмотрите на этого Янко и представьте себе его рядом с Соней! Ведь по правде сказать, он ей глубоко безразличен. И нет ничего легче, чем доказать себе это. Он решил больше не бывать у Сони и посмотреть, что из этого выйдет. Но ничего не вышло, решительно ничего. Ее мать, правда, часто говорила ему: "Куда это вы так надолго запропастились? Соня уже хотела вам написать письмецо". Но всё это были одни разговоры!

На этот раз он хотел выдержать характер до тех пор, пока не придет знаменитое "письмецо". "Ну что, ты всё еще ждешь письмеца, Янко? -- издевался он над самим собой. -- Ах, ты состаришься, а письмецо так и не придет!"

XXI

Однако настал день, когда "письмецо" пришло. Янко не верил своим глазам. Сомнения нет -- почерк Сони! Увидеть почерк Сони значит увидеть самоё Соню; буквы были такими же прямыми, ясными и по-настоящему красивыми, как и она сама. Что же сделал "Янко-свинья"? Он вдруг превратился в мальчика, весь притих, а затем прижал письмо к сердцу. Вот видишь! А ты считал, что этого никогда не будет!..

Соня была убеждена, что Жак говорил с Янко и что поэтому Янко и перестал бывать у них. Через неделю она почувствовала тревогу. Она вовсе не хотела оскорбить Янко. И вот она написала ему несколько строк.

Янко прочел "письмецо" и даже взял его с собой в ванну, чтобы перечесть еще раз. "Может быть, твои дела еще не так плохи, Янко? -- думал он во время бритья. -- В тебе еще осталось что-то человеческое, несмотря ни на что. Если б этого не было, разве написала бы тебе письмо такая девушка, как Соня? Иногда ты немного привираешь, признаем это. Ты должен от этого отвыкнуть!" Впрочем, в присутствии Сони он ведь никогда не лгал. "Почему вы не рассказываете дальше, Янко?"-- спрашивала она иногда. "Ах, все это одни глупости", -- отвечал он, весь красный от стыда. В ее присутствии ему никогда не приходили на ум грязные мысли. Это нужно признать. Да, конечно, его страстно тянуло к ней. Это было вполне естественно. Но однажды, когда у него была Роза, он осквернил Соню своими грязными мыслями, один только раз. Он раскаялся в этом. И она должна простить ему этот грех. В тот день он был как безумный. И тогда он сказал Розе, что она ему осточертела, и так тяжко оскорбил ее, как только можно оскорбить человека. Да, это верно. Но это было только один раз. И он сейчас же попросил у нее прощения. Она простила его.

Может быть, "Янко-свинья", если приглядеться к нему поближе, вовсе не такой уж пропащий человек. Может быть, в нем осталось еще что-то хорошее, и это хорошее, его ангел, борется со злом, с этим страшным, грязным дьяволом, который хочет его погибели. Когда он думает о Соне, всё хорошее оживает в нем. Ангел побеждает дьявола. Этот крошечный ангел в сердце Янко побеждает страшного безобразного дьявола. Тогда у Янко только добрые мысли в голове. Так, например, он как-то раз накричал на одного рекрута и чуть не ударил его. И вдруг он подумал: "Что сказала бы об этом Соня?.. Ведь это несчастный, глупый крестьянский парень!" И хотя Янко до смерти устал, он отправился в казарму. Делая вид, что проверяет солдат, он подошел к рекруту, рассмеялся и сказал, что он его не хотел обидеть, и отдал несчастному, дрожавшему от страха парню все папиросы, какие у него были в портсигаре. В другой раз он думал о Соне и вдруг вспомнил, что жена их дворецкого больна. По целым неделям он не вспоминал об этом, а теперь подошел к дворецкому и спросил, что с его женой. Он дал ему двадцать крон и сказал, что больной надо пить токайское вино, чтобы восстановить силы. Когда он думает о Соне, он избегает общества таких людей, как доктор Воссидло, Ксавер Савош и Ники Цукор. Их шутки и остроты становятся ему отвратительны. У него такое чувство, будто Соня всё это слышит.

Нет, он еще не совсем пропащий. Если бы Соня полюбила его, он снова стал бы человеком. Он бросил бы пить и играть.

И он еще раз перечитывает письмо Сони. Может быть, она всё-таки немного любит его? Эта мысль пьянит. Он быстро одевается. Он вдруг чувствует себя чистым, не потому, что на нем чистое белье и платье, о нет, он не это имеет в виду! Внезапно он ощущает себя точно заново рожденным. Он стал другим человеком. Он иначе чувствует, иначе мыслит. Он решает сегодня же отправиться к Соне и обратиться к ней "с великим вопросом". "Если она хочет стать моей женой, она даст свое согласие сегодня же, хотя бы у меня не было в кармане ни одной кроны. А если я ей не нужен, то она не возьмет меня и через две недели, хотя бы мне принадлежало тогда имение Сан-Суси и двести тысяч крон. Просто нелепо ждать, пока будет вскрыто завещание!"

Соня встретила его упреками. Затем они пили чай в саду, и Соня говорила. Она не мучила его больше вопросами о буддизме и о загробной жизни. Она говорила о судьбах людей, которых она узнала в больнице. И вдруг спросила его:

-- Вы в последние дни виделись с Жаком?

-- Да, я видел его на днях.

-- Он вам что-нибудь рассказывал про меня?

-- Нет, решительно ничего.

Соня удивленно покачала головой. Янко сжал пальцы и наклонился вперед.

-- Послушайте, Соня... -- начал он, запинаясь и так тихо, что она с трудом расслышала его.

У него вдруг перехватило дыхание. Но она, вероятно, все же поняла его. Она бросила на него быстрый смущенный взгляд, затем встала и сказала:

-- Простите, кажется, папа зовет, -- и быстро ушла.

Явилась госпожа Ипсиланти и заговорила о спекулянтах, об аферистах, об этом простофиле Савоше, который уже нашел нефть, -- так по крайней мере рассказывают. Есть слух, что на горе, на монастырских лугах нашли прямо-таки невероятно огромные залежи нефти. И говорят, что эта женщина, эта Франциска, купила монастырский выгон только два-три месяца назад, прямо за бесценок... Ах, а ей вот не везет и не везет! Она вздохнула. Янко заметил у нее на висках белоснежные волосы. Видно, сегодня у него нет никаких шансов поговорить с Соней...

Всё же решение его было твердо. Не сегодня, так завтра. Однако на следующий день он нашел дом баронессы в тревоге. У Сони были заплаканные глаза. Здоровье отца внезапно ухудшилось. Янко распрощался и ушел. Он долго гулял после этого, что вообще делал очень редко. Вечером остался дома и написал Соне. Он просил ее не спешить с ответом, а написать ему только через три дня. До получения ответа он не будет приходить к ней.

XXII

Что за ужасный грохот? Словно бьют пушки. Это в горах производят взрывы, строят железную дорогу. Клепальные молотки там наверху всё еще стучат день и ночь. Феликс сидит в своей библиотеке, заткнув уши ватой. Жак утешает его -- через несколько недель резервуары будут готовы.

Около двух тысяч человек понаехало в Анатоль за последние месяцы. Люди живут в каждой дыре, и по всему городу идет строительство. Множество весьма подозрительных иностранцев работает теперь в нефтяном городе. Вечером они орут в трактирах и кабачках и пьют водку, как воду. Что ни день, происходят драки. Третьего дня оказалось двое убитых: были пущены в ход ножи. Но дела в Анатоле идут превосходно. Деньги хлынули в город непрерывным потоком. Бледное лицо Роткеля сияет. Его новый магазин выстроен и уже открыт. Как огромный фонарь высится его шестиэтажный торговый дом, залитый по вечерам ослепительным светом, и люди сбегаются к нему, точно их ждут там подарки. Антония и Гизела сидят за кассами, Мозес вернулся из Варшавы.

"Траян" сделался настоящей биржей. С утра до поздней ночи в маленьком кафе толпятся бурильщики, подрядчики, агенты, спекулянты, авантюристы и кричат во всю глотку. Они говорят о нефти, о земельных участках, о новых постройках, о деньгах. Трудно дышать от табачного дыма. Корошек весь день кашляет, в груди у него хрипит, глаза слезятся. Благодарение богу, "Новый Траян" растет день от дня. Да, этот Фехери Дьюла ловкий малый! В красной гостиной каждую ночь идет игра. Во что там играют, Корошеку всё равно. Но там часто возникают скандалы, а этого Ломача из Тостановичей один раз избили до крови. Да, это уже не старый "Траян"! Сегодня ночью опять одна служанка кричала "караул!" и Корошеку пришлось бежать наверх. Это не люди, а просто звери. Две горничные уже ходят с толстым брюхом. Плохая реклама для "Траяна"!

"Три коньяка и одно черное кофе на стол господина Савоша!" -- кричит Корошек, стараясь покрыть шум.

Ксавер Савош, "самый красивый мужчина в Анатоле", любимец дам, восседает за столиком. Каждый день его можно встретить в "Траяне". Савош раньше делал знаменитое анатолийское розовое масло, а теперь занялся разработкой нефти, и ему очень повезло. У него воинственно закручены усы, и он похож на капитана в штатском. Никто не отвешивает дамам таких изящных поклонов, как он. Савош -- лучший танцор в городе, и никто не может так превосходно рассказать еврейский анекдот, как он. Где бы он ни показался, люди корчатся, точно у них судороги в животе: это действие нового анекдота Савоша! Но теперь он уже не рассказывает анекдотов и не острит. Он говорит как заведенный, он продает землю участками, ценой по пяти тысяч крон. Всякий может заработать на этом сто тысяч. По мнению специалистов, нет ни малейшего сомнения, что на этих участках есть нефть. Там уже и сейчас видны следы нефти. Каждый может пойти и убедиться. К сожалению, у него, у Савоша, сейчас нет денег, и он не может продолжать бурение. Он не дотянул каких-нибудь несчастных двадцать -- тридцать метров, а может быть, даже через пять метров уже показалась бы нефть! "Анатолийская нефть" предлагала ему большую сумму, но Савош хочет, чтобы деньги остались в его родном городе. "Неужели одни немцы должны зарабатывать на нефти, как вы думаете, господа?"

Весь город говорил теперь о Ксавере Савоше и его участках. Разумеется, Ольга всё уже разузнала и с волнением передала Раулю эту новость.

-- Ну, что ты скажешь, малышка? -- спросила она. -- Этот болван Савош, этот хвастунишка и пошлый остряк нашел нефть!

Рауль проворчал:

-- Нефть? Только следы нефти, как мне рассказывали.

Ах, Ольга хорошо знает, что Рауль ревнует ее к Савошу и терпеть его не может. Савош постоянно танцует с ней, говорит ей любезности. И она нисколько не скрывает, что охотно танцует с ним. Самый видный мужчина в городе -- это, без сомнения, Савош! И Ольга тихо рассмеялась.

-- Я знаю, что ты ревнуешь к Савошу, потому что он пользуется большим успехом у женщин, -- сказала она. -- Нефть или следы нефти -- всё равно: дела у него идут блестяще. Люди просто дерутся за его участки. Если он продаст свои шестьдесят участков пo пяти тысяч крон каждый, то соберет не маленькую сумму. А раньше вся эта земля стоила не больше десяти тысяч крон. Все теперь наживают деньги, все! И Роткель, и Яскульский, и вся эта шатия. А ты со всеми твоими связями, что ты предпринял?

День за днем Рауль должен был выслушивать эти речи. Марморош на одной только сделке заработал пятьдесят тысяч крон!

Раулю было не по себе от этих разговоров. Жак предостерегал его от участия в каких бы то ни было спекуляциях. А теперь ему еще указывают на этого возомнившего о себе дурака Савоша, как на блестящий пример, -- нет уж, благодарю покорно. И чего она хочет, эта Ольга? Чего она так волнуется последнее время? У нее нет никаких забот. Ее существование обеспечено даже в случае его смерти. Чего ей, собственно, еще надо?

Ночью -- после нежностей -- Ольга опять вернулась к разговору о Савоше.

-- Послушай, малышка, может быть, нам и в самом деле купить участок у Савоша? -- спросила она, приподнимаясь на постели.

-- Я поговорю об этом с Жаком, -- ответил Рауль. -- У меня тоже есть план. Ты скоро увидишь. Потерпи еще немного!

Ольга радостно захлопала в ладоши:

-- Возьми из банка наши восемьдесят тысяч крон и сделай из них полмиллиона! Ведь ты умнее всех этих дельцов, вместе взятых.

Она долго еще болтала, и Раулю нравилось слушать в темноте ее звонкий веселый голос. Что они сделают, если у них будет столько денег? Ольга предлагала переехать в Вену. Анатоль -- город маленький и скучный. Она мечтает о театрах, концертах. У нее будет собственная ложа в Бургтеатре.

-- Правда, малышка? Ах, как чудесно!.. И ты купишь своей пичужке автомобиль, и мы с тобой поедем в Италию и в Испанию? -- спрашивала она полушутя.

Да, конечно, он купит ей автомобиль.

-- И шубку, и драгоценности, и красивые платья, да, малышка?

-- Да, и меха, и драгоценности, и платья.

Ольга снова захлопала в ладоши, и перед тем как заснуть, еще раз влюбленно поцеловала мужа.

XXIII

Борис в последние недели развил кипучую деятельность. Он часто исчезал из Анатоля, потом опять появлялся, вел долгие переговоры с Марморошем в земельном банке, ездил в Бухарест к своей тетке, баронессе Персиус, которая его любила так же горячо, как горячо презирала Янко. Баронесса была дама лет семидесяти. Ее считали очень богатой. И вот жители Анатоля в один прекрасный день узнали из местной газеты об основании нового акционерного общества -- "Национальная нефтяная компания", под председательством барона Бориса Стирбея, с капиталом в три миллиона крон.

Когда Жаку показали газету, он мгновенно вспомнил блеск в темных глазах Бориса, когда Жак показывал ему временные резервуары для нефти. Это был подозрительный блеск; теперь Жак знает, что он означал. Ну и прекрасно! Пусть барон Борис Стирбей делает, что ему нравится! В статье, написанной в тоне дифирамба, газета поздравляла город и всю страну с основанием "Национальной нефтяной компании". Это тем более отрадный факт, что руководство компанией берет на себя такой человек, как барон Борис Стирбей. Жак улыбался исподтишка. Три миллиона для нефтепромышленного общества -- это капля в море, разве с такими деньгами что-нибудь сделаешь?

И тем не менее город мгновенно охватила какая-то лихорадка. Компанию "Анатолийская нефть" не очень любили. Это был иностранный капитал: доходы уплывали в карманы иностранцев, а теперь возникла "Национальная нефтяная компания". Она будет конкурировать с чужаками. Это просто чудесно! Да еще барон Борис Стирбей! Пропаганда в виде проспектов и брошюр, которую Марморош вел с огромным размахом, была излишня; деньги состоятельных граждан Анатоля и дворян-землевладельцев сами собой стекались в сейфы "Национальной нефтяной компании". Баронесса Ипсиланти немедленно купила акции новой компании -- на очень значительную сумму. Теперь и Ольга не могла уже дольше терпеть.

-- Это наш шанс! Это наш шанс! -- восклицала она в чрезвычайном волнении.

Но Рауль, этот тюфяк, всё еще колебался. "Жак предостерегал..." Ольга расхохоталась ему в лицо:

-- Жак! Ведь это их конкурент! Акции "Национальной нефти" уже поднимаются в цене.

В конце концов Рауль отнес свои восемьдесят тысяч крон к Марморошу.

Ксавер Савош торжествовал. Теперь и на его улице был праздник. Как только узнали, что "Национальная нефть" ведет с ним переговоры, в одну ночь цена на его участки поднялась: они шли теперь по восьми тысяч. Они поднялись еще выше, когда стало известно, что "Национальная нефть" купила половину всех участков Савоша. Ольга, торжествуя, подсчитала, что в течение трех недель они заработали бы тридцать тысяч крон, если бы он последовал ее совету и купил десять участков. Ах, этот несчастный Рауль! Жак считал слухи об этой покупке весьма сомнительными, но Марморош вовсе не скрывал, что сделка между "Национальной нефтью" и Савошем состоялась. В этот день Жак обходил свои разработки, весело насвистывая; редко видели его в таком хорошем настроении. Встречая надутого Савоша с воинственно закрученными усами, он едва удерживался от смеха: "Ну и гусь!.."

Разумеется, Жак тоже сходил посмотреть на буровые работы, которые Савош начал на своих розовых плантациях. Последняя проба грунта несомненно была пропитана нефтью, но Жаку показалось, что тут что-то неладно. В это мгновение он вспомнил один случай. Что же это за случай? Чего только не случается за день: то несчастье с рабочим, то порвется канат или заест ковш... Разве всё упомнишь! Но вдруг, когда он осматривал пропитанный нефтью грунт на участке Савоша, он вспомнил, что один из сторожей на промыслах "Анатолийской нефти" недавно задержал в лесу человека, укравшего ночью бочку с нефтью. Он хотел лечить ею свой ревматизм. "Отпустите этого чудака!" -- сказал Жак. Сторож знал вора. Это был хромой старик, не замеченный раньше ни в чем дурном. Жак тоже знал его. Звали его Томшак, и еще студентом Жак часто разговаривал с ним; Томшак работал тогда на розовых полях у Савоша.

Жак не рассказал об этом ни Винтеру, ни кому-либо другому. Этот случай очень позабавил его, он запомнил его и помалкивал: ну что ж, теперь у него прибавилось жизненного опыта. В конце концов в задачи Жака не входило просвещать здешних обывателей. Люди -- дураки, каждый по-своему с ума сходит, и сам он, разумеется, тоже дурак, только он еще не уяснил себе, в чем именно заключается его глупость. Пусть себе теряют свои деньги -- это его не касается. Ведь это не его деньги.

По городу ходят всевозможные слухи. Яскульский тоже нашел нефть. Он начал бурение на своих полях в южной части города. Для него работал Ледерман. Может быть, Ледерман получает сырую нефть в цистернах из Борислава? Всё возможно. У Ледермана была худая слава; он принужден был уехать из Борислава, потому что у него больше не было заказов.

К большому удивлению Жака, на участках Яскульского действительно оказалась нефть, хотя пока еще в таком незначительном количестве, что Ледерман спускал ее в ручей. Ледерман хотел бурить глубже.

Яскульский был опьянен своим успехом и, угощая в "Траяне" вечером знакомых, не скупился на шампанское. Пусть весь город говорит о его находке! Яскульский обычно был очень скуп; он жил со своей дочерью, которая заведовала его хозяйством, в довольно обширной усадьбе на окраине города. Комнаты у него были устланы толстыми персидскими коврами, и Яскульский снимал в передней сапоги и расхаживал по коврам в белых шерстяных носках. Обедал он на кухне. Но сегодня пусть все пьют за его счет сколько влезет! В "Траяне" стоял невероятный гвалт. Яскульский кричал:

-- Идите ко мне и посмотрите на мою скважину. Вот это нефть! У "Анатолийской нефти" слюнки текут! Этот Грегор уже прибегал ко мне. Да только кишка у них тонка! Меня зовут Яскульский, это звучит! Официант, еще сливянки на всю компанию, слышишь!

Яскульский мог выпить очень много, но сегодня и он был пьян. Он начал хвастать своей силой и побился об заклад, что вырвет ножку у бильярдного стола. Однако, как ни стар был бильярд, Яскульский, несмотря на свою медвежью силу, ничего не мог с ним поделать. У Корошека от страха холодный пот выступил на лбу. Но Яскульскому уже наскучил "Траян"; у него появился "аппетит на бабенок", как он это называл.

-- К Барбаре! -- кричал Яскульский. -- Плачу за всех! Барбара была хозяйкой "Парадиза" и славилась внушавшим почтение задом. "Точно из бронзы. Только у статуй еще бывают такие!" -- говорил о ней Яскульский.

Вся орава повалила туда. До "Парадиза" было с полчаса ходьбы. Но когда добрались до цели, из всей компании осталось шесть человек. Полуодетый слуга заявил им, что "Парадиз" куплен Ксавером и теперь перестраивается, а Барбара переехала в цыганский квартал.

-- К Барбаре, плачу за всех! -- крикнул Яскульский, и они двинулись туда.

Когда добрались до цыганского квартала, их оказалось только трое -- Яскульский, Савош и студент Ники Цукор, племянник лесоторговца.

...Яскульский стучит и кричит так, что его слышно чуть не на милю кругом. Еще не открыли дверь, а он уже заказывает десяток бутылок вина. Наконец в доме появился свет, и Барбара отперла гостям. Барбара была горой жира с ярко-рыжими крашеными волосами и бесстыдным, опустошенным разгульной жизнью лицом. Посетители начали с водки и, угощая

Барбару, лили ей водку и вино в рот, точно в воронку. Яскульский горланил, вино брызгало у него из ноздрей. Наконец Барбара не выдержала: она вся как-то осела и уже не понимала, чего от нее требуют.

-- По очереди, -- кричал Яскульский, -- вы мои гости, но здесь я буду первым! Эй ты, Ники, назад!

На следующий день Барбара ничего не помнила.

XXIV

Янко ждал три дня. Время точно остановилось; каждую минуту он вытаскивал часы. Да, время ползет; как странно, а ведь обычно оно летит так быстро! Янко аккуратно появляется в столовой за обедом и завтраком, к большому удивлению Бориса, который приветствует его слегка насмешливо:

-- Случилось чудо, Янко?

Борис обращался с Янко с прежним снисходительным дружелюбием, но, с тех пор как ему удалось основать "Национальную нефть", в его голосе слышалось плохо скрытое высокомерие. За столом он округленными фразами говорил о своих планах, но Янко едва слушал его. В центре города будет построено внушительное здание, многоэтажный дом, эмблема города и всей страны. Марморош уже наметил подходящее место, рядом с теперешним "Траяном", но оно слишком дорого. Как почти все земельные участки, которые можно было купить, это место тоже принадлежало Роткелю. Этот Роткель в последнее время скупил все участки в центре города. Весьма дальновидный человек! Жаль, что он еврей. Через несколько недель Борис хочет отправиться в Лондон, чтобы заказать одному из лучших английских архитекторов проект здания главного управления общества. Только англичане умеют строить! Кстати, он хочет подобрать там для акционерной компании директоров, инженеров и специалистов, так как сам он не может отдавать много времени практической работе. Как председатель общества он считал своей главной задачей представительство. Несколько месяцев в году он будет проводить в Лондоне.

После обеда Янко брал книжку и пробовал читать. Сперва он не понимал того, что читал, но вскоре начал проводить за чтением целых два часа, что раньше с ним случалось очень редко. Потом он принимал холодную ванну и час ездил верхом. Вечера проводил в своей комнате. Он ничего не пил. Нет, Янко в эти дни был абсолютным трезвенником и не позволял себе никаких излишеств... Он даже не виделся с Розой.

Через три дня пришел ответ Сони. Она писала нежно и ласково, почти как любящая женщина. Она очень ценит дружбу Янко; она признаёт его доброту, знает, как много у него достоинств... И всё же это, в общем, был отказ. "Это невозможно, я никогда не соглашусь, никогда, никогда, но мы останемся друзьями. Приходите же, завтра я жду вас".

Янко словно окаменел. У него, конечно, были сомнения, но если быть искренним -- в глубине сердца он таил легкую надежду. Ну хорошо, теперь этому конец. Иначе и быть не могло. Он почувствовал себя плохо. Кровь вдруг отлила от сердца, -- ему пришлось ненадолго прилечь. Затем он вышел из дому. Он шел, как всегда, спокойной походкой, с самоуверенной улыбкой на губах, но в нем не было никакой уверенности, ни малейшей. Там, где находилось его сердце, он ощущал тупую боль и пустоту, и беспредельное уныние.

Вечер он провел у Жака. Они обедали в номере. Жаку не нужно было ни о чем расспрашивать Янко. Янко притворялся равнодушным, даже шутил, но его голос был странно громким, и в нем звучали фальшивые нотки. Янко почти не ел, только жадно пил вино, стакан за стаканом.

-- Не принимай этого трагически, Янко! -- сказал наконец Жак. -- В конце концов нельзя же ее к этому принудить.

-- Да, это верно, принудить ее нельзя, -- ответил Янко. Жак, разумеется, счел нужным изложить свою житейскую мудрость. Женщины не должны занимать в жизни мужчины большое место, не нужно относиться к ним слишком серьезно, чересчур близкая и тесная связь опасна, она может стать обузой, ну и так далее. Янко часто слышал все эти рассуждения и сам говорил себе всё это сотни раз.

-- Может быть, так даже лучше для тебя, Янко! Вы с Соней очень разные люди.

-- Да, может быть, даже и лучше, -- ответил Янко. -- Может быть, ты и прав, Жак!

Через две недели Жак собирался поехать на месяц в Берлин.

-- Поедем со мной, Янко! Берлинские женщины отвлекут тебя от твоих мыслей. В конце концов Соня не единственная женщина в мире.

И Жак засмеялся веселым, беззаботным смехом.

Янко всё меньше понимал Жака. Как видно, жизнь Жака протекает спокойно и трезво, по раз навсегда установленной схеме, которую не могут нарушить никакие страсти. Как, должно быть, удобно так жить! И всё-таки Янко ему не завидовал. Даже та боль, которая в эту минуту жгла ему сердце, даже эта боль была ему драгоценна.

Янко ушел.

-- Господин барон? -- окликнул Янко тихий подобострастный голос, когда он проходил через вестибюль. -- Не хочет ли господин барон тоже заняться нефтью?

Это был Ледерман. Когда бы Янко ни встретил его, он всегда нашептывал ему одни и те же речи.

-- Я работаю в кредит, только прикажите, господин барон! Янко одним прыжком перескочил через несколько ступеней, чтобы уйти от этого вкрадчивого голоса. У Янко была мучительная пустота в груди, которая пригибала его к земле. С этой пустотой трудно оставаться одному, и поэтому он отправился в казино, сел играть в карты и выпил бутылку вина. Прошло немного времени, пустота, пригибавшая его к земле, исчезла, и Янко всё забыл. Только иногда острая боль пронизывала сердце, но он делал вид, что ничего не чувствует.

Янко снова зажил прежней жизнью. Он гулял по улицам, смеялся, шутил, играл в карты, на бильярде, подавал условные знаки Розе, и она приходила к нему. Жак был прав. Не нужно всё это принимать слишком серьезно. Иногда у него где-то в сердце вдруг вспыхивал образ Сони, в сердце, или где-то еще в груди, или в глазах, -- он не знал точно где. Но он старался притушить этот сияющий образ. Как всё нелепо! Да, вся эта жизнь, если хорошенько к ней присмотреться, немногого стоила. И всё ему теперь было до ужаса безразлично. Как только он получит свою долю наследства, он отправится путешествовать, чтобы развлечься. Может быть, там, вдалеке отсюда, он избавится от своего равнодушия.

Даже Соня теперь как будто стала ему безразлична. Любит ли он ее еще? Неужели он действительно любил ее так безумно? Он навестил ее, и Соня нашла, что у него "очень хороший вид". Это в ее устах прозвучало так, точно ей было бы приятней увидеть его чахоточным.

-- Я и чувствую себя вполне хорошо, -- сказал Янко.

-- Я очень рада, что вы отнеслись к этому так благоразумно, Янко, -- сказала Соня и протянула ему обе руки.

Из вежливости он прикоснулся губами к ее рукам, как он привык это делать, но, когда его губы почувствовали нежность ее рук, в груди у него вдруг стало жарко, точно его обожгло что-то, и в горле захватило дыхание. Через мгновение, однако, Соня опять стала ему так же безразлична, как и всё остальное.

Ему было в высшей степени безразлично и то, как разрешится вопрос о наследстве. Совершенно всё равно. Во время вскрытия завещания он едва мог удержаться от смеха при виде торжественности и серьезности Бориса, и чем дальше читал нотариус, тем больше кривилось гримасой лицо Янко. Он чуть не расхохотался и почувствовал на себе укоризненный взгляд Бориса. Может быть, он когда-нибудь ночью громко хлопнул дверью, и самодур старик мстит теперь за себя. Он хотел бы, чтобы Янко целовал ему руки, -- ведь этот тщеславный старикашка требовал, чтобы люди боготворили его, и если они этого не делали, он их преследовал как своих врагов. Всё состояние досталось Борису. Родовое имение Генриеттенхое, -- ну что ж, этого следовало ожидать, но к нему отошло также и поместье Сан-Суси близ Станцы -- приданое их матери. Леса в горах, недвижимости и земли, разбросанные в разных местах, -- всё переходило к Борису, так же как и богатый особняк в Анатоле со всем, что в нем было: с библиотекой, картинной галереей, всей обстановкой. Одним словом, решительно всё состояние покойного. Монастырь и университет тоже получили щедрые приношения. Старик не забыл и своих слуг, подумал обо всех нуждающихся родственниках. Как истый вельможа, он раздавал свои деньги направо и налево. Янко получил пятьдесят тысяч крон и несколько елейных наставлений. Почтенный господин с серебристой бородой, читавший завещание, на одну секунду остановил свой взгляд на Янко: ему, очевидно, было стыдно.

На улице Янко расхохотался: старик отомстил.

Янко бродил по улицам. Он вовсе не чувствовал себя несчастным или возмущенным, он только удивлялся. Сперва он хотел было отправиться в Дубовый лес, к Жаку, но стоит ли? Жак и без него скоро узнает об этом. Пятьдесят тысяч крон, -- этого как раз достаточно, чтобы заплатить долги. Но Янко и не думает платить! Нет! Теперь это твердо решено. Пусть его кредиторы благодарят старика. Янко беззвучно смеется. "Не нужно относиться к жизни слишком серьезно!"-- сказал Жак. Ну вот, Янко теперь усвоил это.

Вечером он пойдет к девочкам в "Парадиз", -- надо развлечься. Янко фланирует по улицам, и всякий, кто его видит, уж верно думает, что этот Стирбей получил в наследство пятьсот тысяч крон и имение Сан-Суси в придачу.

XXV

Янко возвращался теперь домой в час ночи, и в два, и в пять, -- как придется. Он спал два-три часа или совсем не спал, принимал ванну, переодевался и снова уходил из дому. Последние недели он вообще не показывался за столом и уже много дней не видел Бориса. Однажды вечером, когда он спал до сумерек у себя в комнате, в дверь постучал лакей. Борис просит его прийти на минутку, он хочет с ним поговорить.

-- Через десять минут я буду готов, -- сказал Янко.

Он умылся, кое-как собрался с мыслями и вошел в кабинет брата.

Борис быстрым, испытующим взглядом посмотрел в лицо Янко, -- оно очень изменилось.

-- Тебя совсем не видно стало, -- сказал он с легкой неодобрительной усмешкой в углах рта. -- Ты в штатском?

Рука Бориса была вялая и холодная.

-- Да, я взял отпуск.

Янко не сказал Борису, что он вообще распрощался с военной службой. Какое Борису до этого дело?

-- Как же ты теперь хочешь устроить свою жизнь? Этот вопрос интересует меня. Садись, Янко!

Янко развалился в кресле и обнял руками колено. Вся его поза была несколько вызывающей. Его раздражал холодный, заносчивый тон, которым вдруг заговорил Борис. Янко злился на себя: зачем он явился по первому зову, не спросив заранее, чего хочет от него Борис. За письменным столом сидел его отец, только на сорок лет моложе, с таким же упрямым лбом, с таким же сухим орлиным носом, с глубоко запавшими глазами, с суровым взглядом и узким деспотическим ртом. Только голова была черная как смоль, лицо выбрито, -- изменилась мода, вот и всё. Под столом, подозрительно щурясь на Янко, лежала Диана, серый дог. Она охраняла Бориса точно так же, как прежде охраняла старика.

Янко слегка зевнул.

-- Как я намерен устроить свою жизнь? -- Он небрежно покачивал правой ногой. -- Я об этом совсем еще не думал.

Он не мог бы указать причину, но у него было определенное намерение обидеть Бориса. И тот мгновенно почувствовал враждебность Янко. Он спокойно вздохнул раза два, затем спина его стала еще прямее, -- совсем как у отца. Он пристально посмотрел на брата:

-- Тебе, разумеется, не так легко перестроиться, Янко. Я это понимаю. Мне жаль, что отец, завещая нам свою последнюю волю, не распорядился иначе. Он был не совсем доволен тобой. Прости, что я это тебе говорю.

Янко сдвинул брови и ответил несколько громче, чем сам того хотел:

-- Отец был уже так стар, что забыл свою собственную юность. А впрочем, мне совершенно всё равно, что он обо мне думал.

-- О! -- Борис в испуге и с какой-то подчеркнутой торжественностью поднял руку. -- Советую тебе, дорогой Янко, отказаться от этого тона. У нас есть все основания чтить память отца. Ты бы послушал, с каким уважением говорят о нем на Даунинг-стрит. [*] -- Он замолчал, а затем продолжал уже другим тоном:-- Я твердо рассчитывал, что ты получишь Сан-Суси. Это было бы прекрасным полем деятельности для тебя. Говоря откровенно, управление двумя имениями требует от меня больше труда и забот, чем мне хотелось бы, особенно теперь, когда я принимаю на себя руководство акционерной компанией "Национальная нефть".

[*] - Улица в Лондоне, на которой находится министерство иностранных дел.

Янко звонко расхохотался. Его желчное настроение сразу исчезло.

-- Но послушай, Борис, -- сказал он весело и беззлобно. -- Если это тебе доставляет столько труда, ты же можешь подарить мне Сан-Суси! Для этого достаточно одного росчерка твоего пера.

Борис вдруг почувствовал себя оскорбленным. В смехе брата ему послышалась злая насмешка, хотя в действительности Янко только шутил. Глаза Бориса стали холодными, и между бровями залегла резкая морщина, перерезавшая весь лоб до корней волос. Такая же морщина была у отца, когда он гневался.

-- Но я же просто не могу этого сделать! -- ответил он, покачивая головой, и губы у него запрыгали и злобно скривились. -- Это значило бы идти наперекор последней воле отца! Я считаю своим священным долгом строго соблюсти все пункты завещания.

-- Ты меня совсем не так понял, Борис!

Но Борис не обратил внимания на замечание Янко. Он сразу изменил тон, заговорил деловито, торопливо, как будто у него не было больше времени:

-- Но я тебя не за этим просил прийти ко мне. Я хотел сообщить тебе, что мы должны расстаться.

-- Ты хочешь уехать в Лондон?

-- Нет, не в этом дело. Ну... пойми же меня! Мы должны в конце концов расстаться, Янко. Я хочу, чтобы дом был в полном моем распоряжении.

"Расстаться?" Так вот в чем дело... Этот дом принадлежит теперь Борису. Янко знал это. Но ему никогда не приходило в голову, что Борис сможет отнять у него его комнаты в доме, где он вырос. Когда он наконец понял, он мертвенно побледнел и его губы приняли землисто-серый оттенок. Это был плохой знак. Янко вдруг почувствовал, что ему нанесли смертельную обиду, но еще не отдавал себе ясного отчета, в чем, собственно, она заключалась. Он выпрямился.

-- Одним словом, -- крикнул он, -- почему ты не выразишься более точно? Ты хочешь вышвырнуть меня отсюда?

Он закричал так громко, что собака под столом заволновалась. Ее глаза блеснули фосфорическим блеском.

-- Спокойно, Диана! -- сказал Борис и опустил руку под стол. -- Ты знаешь Диану: она не любит громких голосов. -- Губы Бориса дрожали от злости. -- "Вышвырнуть"! Что это за выражение?

-- Я выражаюсь, как умею, уж не взыщи. Разумеется, это можно выразить гораздо приличнее.

-- Неужели ты не понимаешь, -- сдержанно продолжал Борис, -- что я хочу жить в своем доме один? Разве не мое право сказать тебе, что, на мой взгляд, нам лучше жить врозь?

"Мой дом! Мое право!" Разумеется, это было его право, и тем не менее Янко чувствовал себя в глубине души жестоко задетым.

-- Никто не оспаривает у тебя этого права, -- сказал он, -- но всё-таки...

Борис прервал его:

-- У нас с тобой слишком разный стиль жизни. Мы по-разному представляем себе те обязанности, которые налагает на нас славное имя Стирбеев. У нас с тобой совершенно различные связи в обществе. Я не хочу сказать ничего дурного о твоих друзьях, но -- не сердись, пожалуйста, -- мне было бы очень неприятно видеть в моем доме таких людей, как доктор Воссидло или этот Ники Цукор.

Глаза Янко вдруг расширились и заблестели.

-- Что тебе за дело до моих друзей? Они нисколько не хуже тебя. Только не так чванны!

-- Я говорил с тобой вежливо и ожидал, что ты будешь отвечать мне тем же, -- заметил Борис, и в его голосе зазвучали резкие ноты.

Дог зарычал. Борис наклонился, взял собаку за ошейник и продолжал:

-- Я не хотел критиковать твое поведение, Янко. Но, пожалуй, с твоей стороны было не особенно тактично принимать здесь эту мещаночку в то время, когда папа был при смерти.

Янко вскочил в бешенстве.

-- Поди ты к черту! -- закричал он. -- Герцогинь и принцесс здесь нет, и я должен довольствоваться "мещаночкой", как ты ее называешь.

Борис поднялся. Дог сейчас же свирепо зарычал.

-- Я не привык, чтобы со мной говорили таким тоном, -- надменно сказал Борис.

-- Да кто ты такой, черт тебя побери? -- кричал Янко вне себя от бешенства.

Борис с трудом удерживал за ошейник разъяренную собаку.

-- Не беспокойся, отпусти Диану! Пусть она только сунется -- я размозжу ей голову стулом! Ты хочешь, чтобы я ушел? Ну так я ухожу сегодня же вечером, чтоб тебя черт побрал!

Борис стоял мертвенно-бледный у письменного стола. Янко быстрыми шагами вышел из комнаты и хлопнул дверью так, что весь дом задрожал. Он услышал, как в кабинете залаяла Диана.

-- Какой негодяй! -- закричал Янко, когда, дрожа всем телом, вошел к себе в комнату.

Он позвонил лакею.

-- Уложи всё это, быстро! -- закричал он. -- Собери вещи, я позже пришлю за ними.

-- Чтоб тебя черт побрал! -- еще раз крикнул Янко, с громким топотом сбегая вниз по лестнице.

У Янко были дурные манеры.

XXVI

Кипя от злости, Янко быстро шагал по улицам. Над городом опускалась ночь. Через несколько минут он уже забрел в виноградники.

-- Я был прав, он действительно просто свинья во фраке! -- кричал Янко, и смертельная ненависть к Борису разгоралась в нем. Завтра он вызовет его на дуэль. Он насильно всунет ему в руку армейский пистолет и крикнет: "Ну стреляй же ты, свинья!" О, Янко совершенно обезумел. "Ты знаешь Диану!" Не хватало только, чтобы он натравил на меня собаку! Он держал ее подле себя для защиты, этот трус... Диану я завтра подстрелю!"-- скрежетал зубами Янко, полный внезапной ненависти к ни в чем не повинной собаке. Он мчался всё дальше и дальше. "Надменный дурак! Чтоб он околел!"

-- Да и чего можно ожидать от человека, который вешает кошек? -- кричал Янко в окружавшую его тьму. -- Это не выдумка, это правда!

Борису было тринадцать лет, и какая-то кошка осмелилась -- вы только подумайте! -- расцарапать Борису нос. Как?! Какая-то кошка! Да это просто-напросто оскорбление величества. Борис устроил над кошкой настоящий суд. Она была приговорена к смерти через повешение, и Борис вздернул ее на воротах сарая. Чего можно ожидать от такого человека?

-- К черту! -- задыхался Янко. -- Я ему отплачу! Так это тебе не пройдет! В этом ты можешь быть уверен. Я не умру, -- в первый раз он заговорил о смерти, -- пока не отомщу тебе, слышишь? День и ночь я буду думать об этом. Не забывай!

Всё безразличие, всё равнодушие Янко вдруг исчезли. Да он вовсе и не собирается умирать. Кто говорит о смерти? Неуёмная жажда жизни охватила его. И в то же время одна смутная мысль, которая занимала Янко уже несколько недель, прежде чем его охватило это ужасное равнодушие, снова вспыхнула в нем. Вперед! Вперед! Не терять времени! Может быть, это даже хорошо, что Борис выбросил его из дому.

Янко вдруг успокоился. Он остановился, несколько раз глубоко вздохнул и окончательно пришел в себя. Вокруг него царили тишина и спокойствие. Над ним раскинулось сине-зеленое ночное небо, усеянное крупными звездами. Наверху, в горах, сияли фонари нефтяного города. Янко даже рассмеялся вдруг. Он совсем забыл, что в десять часов к нему хотела прийти Роза. Может быть, она бросит камешек в окно Бориса? И вдруг господин председатель акционерной компании "Национальная нефть" -- помилуй нас, боже! -- откроет окно и увидит, что там стоит не герцогиня Хэмэндэггс и не принцесса Хаудуюду [*], а просто "мещаночка" из Анатоля, у которой даже нет шелкового белья. Да, вот это была бы потеха! И Янко снова расхохотался.

[*] - Хэм энд эгге -- яичница с ветчиной (традиционный английский завтрак); хау ду ю ду -- по-английски "здравствуйте".

Впереди над камнями встала тень. Это сторож, охраняющий виноградники. Рабочие с нефтяных промыслов воруют виноград чуть не центнерами.

Теперь Янко уже не бежит куда глаза глядят, он избрал себе определенную цель. Нефтяной город служит ему ориентиром, и вот уже показались красные окна "Парадиза". Когда он поднимался по деревянной лестнице, его злость почти испарилась, и только руки всё еще дрожали.

"Парадиз" помещался в небольшой уединенной усадьбе, в получасе ходьбы от города. Раньше здесь был кабачок Барбары, пользовавшийся весьма сомнительной репутацией, а теперь Ксавер попытался превратить его в "первоклассное увеселительное заведение". Он перестроил и обставил трактир в стиле элегантного публичного дома и приказал всё выкрасить в кирпичный цвет. Здесь был центральный бар и отдельные кабинеты, в которых гостей не тревожили ни при каких обстоятельствах. Ксавер пригласил на службу несколько девиц: правда, не красавиц, но всё-таки они были на своем месте. Они приехали из Белграда, Будапешта, Вены, немного усталые и уже потрепанные жизнью. Неудивительно: путь в Анатоль был ведь довольно долгий.

Из "Парадиза" неслись крики, шум. Красные занавески почти всех отдельных комнат были освещены. Из бара раздавался смех Яскульского. Лесоторговец держал на коленях маленькую опьяневшую блондинку и понемногу вливал ей сквозь зубы зеленый ликер.

-- Ну, не бойся, малютка! -- кричал он. -- От этого еще никто не умирал. Ах ты желтая бестия, ты еще кусаешься!

В это мгновение он заметил Янко.

-- Да ведь это Янко! -- воскликнул он, точно в неудержимом восторге, и вскочил. -- Вот и отлично, что ты здесь, барон! Я тебя целый день вспоминал. Хотел даже идти к тебе. Ей-богу, не сойти мне с этого места! Это мой друг Янко, душа человек! А это -- Жермена, француженка, она только что приехала из Белграда. Прежде она бегала по канату с зажженной лампой на голове, а затем сорвалась и с тех пор хромает немножко. Но это не беда и даже забавно... Однако когти у нее, как у кошки! Яскульский вдруг замолчал и пристально уставился хитрыми глазками на Янко.

-- Да что это с тобой, барон? -- закричал он. -- Ты точно мертвец, ни кровинки в лице! Посмотри на него, Ксавер!

-- Я сегодня упал с лошади, -- солгал Янко, чтобы хоть что-нибудь ответить.

-- Упал с лошади? Да ты мог бы шею себе сломать, упаси боже! Ну садись, выпей стаканчик. Мы тебя живо на ноги поставим. Слушай, барон, я ждал тебя. Клянусь богом, ждал!

Когда Яскульский начинал говорить, невозможно было прервать его. Как только его собеседник открывал рот, он уже при первых словах громко хохотал, хотя еще не знал даже, что тот хочет сказать. А затем начинал говорить как заведенный и ничто уже не могло его остановить. Последнее слово всегда оставалось за ним.

Яскульский, конечно, заговорил о делах, о нефти, о спекуляции земельными участками. Он удивленно взглянул на Янко.

-- А почему ты не затеешь какого-нибудь дела, барон? -- воскликнул он. -- Теперь ты получил наследство, говорят, папенька оставил тебе полмиллиона. Послушай-ка! Ведь нефть -- это просто-напросто жидкое золото. Оно течет из леса по всем улицам города. Нужно только подставить посуду. Нагнись, барон! Вот и всё, что от тебя требуется! Деньги у тебя есть. Сделай из них миллион, два миллиона. Ну, что ты скажешь?

Янко попросил папиросу и, щурясь, смотрел сквозь дым на Яскульского. Вид у Янко был равнодушный, почти сонный. Но в то же время он напряженно думал -- так, как только и умел думать Янко: руководясь своим инстинктом, как зверь. Так как же всё это было?.. Брат выгнал его из дому, и сегодня вечером начинается новая жизнь. Он не знал даже, где он будет спать эту ночь. Возбуждение и ненависть вырвали его из недавнего равнодушия, и опять Янко настойчиво стала преследовать "смутная мысль". Первый человек, которого он встретил в этот новый период жизни, был Яскульский, и он заговорил как раз о том, что занимало Янко уже много недель. Нет, эта встреча с Яскульским -- конечно, не случайность. Случайностей не бывает. Он опять вспомнил, как в Будапеште, в игорном доме, Соня шептала ему на ухо номера, и он безошибочно ставил на них, словно стал на время ясновидцем. Всё случится так, как предназначено судьбой, ему надо только прислушаться к своим предчувствиям, вот и всё. "Господин барон, а вы не желаете заняться нефтью?" -- вдруг услышал он снова подобострастный, вкрадчивый голос Ледермана, который заговорил с ним на днях в вестибюле "Траяна". Этот голос всё еще звучал в ушах у Янко.

Преследовал его, как жужжащее насекомое. У Янко от волнения заблестели глаза.

-- Я уже несколько недель думаю об этом, Яскульский, -- сказал он. -- Эй, Ксавер, принеси мне вина!

Но Яскульский запротестовал:

-- Нет, нет, барон! Сегодня ты мой гость! Чего ты хочешь? Рейнвейну? Пора тебе проснуться и протереть глаза, барон! Скажи себе сам, чего надо всем этим людям, нахлынувшим сюда в Анатоль? Они учуяли деньги, вот и всё. Видел ты скважину номер двадцать один, что на монастырском лугу? Нет? Ну так посмотри. Настоящий фонтан, "прыгун", как говорит Ледерман! Фонтан вышиной с дом. Теперь уже основали консорциум: хотят строить в городе новый квартал. Одна немецкая фирма предложила Анатолю построить в кредит трамвайную линию. Нужно быть дураком, чтобы не загребать здесь деньги лопатой!

Нет, он, Яскульский, не такой дурак, ха-ха-ха!

Самодовольно посмеиваясь, он перечислял свои предприятия. Вот, например, он купил старую городскую солеварню и перестраивает ее теперь под кино на пятьсот мест. Нужно только открыть глаза, барон! Риск мал, барыш велик!

Яскульский немного помолчал. Он что-то обдумывал. Потом вытащил из кармана грязную записную книжку и криво надел на нос золотое пенсне. Он слишком много читает, и от этого глаза у него ослабели, говорил он. В действительности Яскульский никогда не читает. Возможно даже, что он вовсе не умеет читать. Во всяком случае, подписать свое имя -- задача для него довольно трудная.

-- Я хотел с тобой посоветоваться, Янко! Давай поговорим сейчас, а то еще забуду. -- Он ищет что-то сквозь пенсне в записной книжке. -- "Колизей", "Глория", "Альгамбра", "Нирвана", "Страна грез"... Скажи, какое название ты посоветуешь выбрать?

-- Ну, скажем, "Страна грез".

-- Хорошо, "Страна грез". У барона ведь больше вкуса, чем у простого мужика.

Но тут у Яскульского разыгрался аппетит, ему надо немедленно перекусить. И Янко пришлось ужинать вместе с ним, -- Яскульский не хотел слышать никаких отговорок. Пережевывая куски, он громко чавкал. Да, вот только глаза у него немного сдают, а впрочем он всё еще такой же, как тридцать лет назад. И женщины еще вполне довольны им. Его отец в восемьдесят лет вносил по лестнице мешок в два центнера, и дожил до девяноста. Он умер с зажженной сигарой в зубах. Он уже отошел, а сигара всё еще дымилась. Так и не выпустил ее изо рта. Вот каковы они, Яскульские! Яскульский поковырял во рту зубочисткой и опять заговорил о делах.

Разумеется, такие пустяки, как кино, это только, так сказать, попутные делишки. Главное -- это нефть. Специалисты считают, что весь город плавает на нефти. В конце концов буровые вышки будут стоять во всех дворах, и во всех садах, и на городской площади.

-- Ну, что ты на это скажешь?

Яскульский бурит уже вторую скважину на своих полях. Ледерман божится...

"Господин барон, господин барон", -- опять зазвучал вкрадчивый голос в ушах Янко.

Лесоторговец понизил голос и забормотал совсем уже невнятно. У него был самый низкий бас во всем городе. И когда он понижал голос, можно было подумать, что говорят через какую-то трубу. Да, Марморош писал ему и зазывал к себе. Он хочет, чтобы Яскульский вложил деньги в "Национальную нефть", но Яскульский не желает вести дела с баронами.

-- Барон -- это всегда барон, слышишь, Янко! Я как-то раз дал взаймы пять тысяч крон одному барону, а когда я ему об этом напомнил, он рассмеялся мне в лицо. У него, видите ли, денег нет! Ездить каждый год в Париж -- это он может, а как платить, так у него денег нет. С тех пор я с баронами не веду никаких дел. -- Яскульский снова заговорил полным голосом. -- Ты, правда, тоже барон, Янко. Но ты человек! С тобой я хочу вести дела. И вот за этим я и хотел прийти к тебе сегодня. И когда я увидел тебя здесь, я подумал: вот судьба! Ведь это Янко! Теперь ты получил наследство, Янко. Давай сложимся: ты дашь двести тысяч и я двести. Это будет четыреста тысяч. Я откровенно признаюсь -- мне нужно твое имя. Кто я такой? Лесоторговец Яскульский, только и всего. Мы с тобой начнем бурить, попробуем там, попробуем здесь, постараемся разнюхать, где лежит жидкое золото, пока "Анатолийская нефть" не прибрала всё к своим рукам. Если нам хоть раз повезет... Ну что же, по рукам, барон?

И Яскульский протянул Янко руку, огромную, как те деревянные лопаты, какими он торговал, когда был мальчишкой.

-- Я обдумываю, как раз теперь я кое-что обдумываю... -- рассеянно и задумчиво ответил Янко.

Яскульский громко рассмеялся.

-- Обдумываешь? Что тут обдумывать? -- загрохотал он. -- Эй, Ксавер, дай-ка еще бутылочку! Нас двое, и мы перевернем Анатоль!..

-- Один вопрос, Яскульский, -- прервал его Янко, и на этот раз ему наконец удалось вставить слово, -- один вопрос. Что, Ледерман бывает когда-нибудь здесь, в "Парадизе"?

-- Нет, я его здесь ни разу не встречал. Он паинька, любит поспать, рано ложится. Что, Ледерман был здесь, Ксавер?

-- Нет, еще ни разу.

А Янко думает: "Если Ледерман сейчас, в эту секунду, войдет в дверь..." В это мгновение чей-то голос произнес в дверях: "Добрый вечер", -- и Ледерман, слегка сутулясь, как всегда, вошел крадущейся походкой. Тотчас же его глаза встретились с глазами Янко.

Эту ночь Янко спал в "Парадизе", в маленькой комнатке, которую отвел ему Ксавер. У него вдруг так разболелась нога, что он, наверно, не сможет дойти до дому. И угораздило же его свалиться с лошади!

XXVII

На следующее утро Янко было уже гораздо лучше. Он почти не чувствовал боли в ноге. "Благодарю, Ксавер, и до свиданья". Корошек был в полном отчаянии, когда Янко явился в "Траян" и спросил себе комнату. Уже несколько недель в гостинице не было ни одного свободного номера. Всё было занято, до самой маленькой каморки на чердаке. В "Рюсси" Янко не хотел идти ни в коем случае. Еще вчера вечером он вспомнил о принадлежавшем ему маленьком доме в Монастырском переулке. Он выиграл этот дом у капитана Силинского: восьмеркой червей он побил семерку червей, просто смех! А как часто у него бывали на руках великолепные карты и он проигрывал. Вот так всегда в игре!

Домик в Монастырском переулке был очень мал. На уровне земли были подворотня и чулан с забитым окном, а наверху -- две комнатушки, куда вела узкая лестница. Вот и весь дом. Янко никогда не вспоминал о нем. Теперь Янко приказал чисто вымести две верхние комнаты, затем отправился к Роткелю и в четверть часа купил обстановку: кровать, несколько стульев, железный умывальник, стол. Вот и всё. Через час он уже утроился на новом месте. Больше ему ничего и не нужно. Здесь он может делать всё, что хочет. Плевать ему на Бориса!

В сумерки Янко вышел из дому. Быстро прошел по улицам, по которым никогда раньше не ходил, до конца города, к старому кладбищу. Здесь, рядом с кладбищем, находился сто участок для застройки. Довольно большой пустырь -- один песок да щебень, -- в сущности не представлявший никакой ценности. Во всяком случае, участок стоил гораздо меньше, чем те шестьсот крон, которые он в свое время заплатил за него летчику, лейтенанту Дубранке. На участке днем работал канатчик и играли дети. Рядом ютились первые хижины пресловутого "цыганского квартала".

Ледерман был уже на месте. Янко быстро поздоровался с ним и в волнении принялся расхаживать взад и вперед по пустому, заброшенному участку. Он что-то искал.

"Что с ним такое? -- думал Ледерман. -- Кажется, он совсем спятил!"

-- Там должен лежать кусок коры или щепка, -- шептал про себя Янко, бродя по пустырю, словно лунатик... Как мог знать Ледерман, что у Янко было нечто вроде видения? И в этом припадке ясновидения ему отчетливо представилось место, на котором лежал кусок коры. Вдруг Янко остановился. Вот она, эта кора! Он очертил круг на земле, затем поднялся, крестясь. Лицо его в сумеречном свете казалось синеватым, так оно было бледно.

-- Вот здесь, Ледерман, -- взволнованно сказал он. -- И как мы уговорились, если у вас будут спрашивать, вы взяли подряд у одного коммерсанта из Комбеза. Работать будем день и ночь, как условились...

И Янко уже скрылся в темноте. Он опять перекрестился, еще и еще раз. Свершилось. Всё поставлено на карту. Он сделал свою ставку. Теперь крутись, шарик!

Теперь Янко каждый день совершал вечернюю прогулку между "Траяном" и ратушей. Он старался придать своему лицу веселое, легкомысленное выражение, на его губах играла загадочная, торжествующая улыбка. У него был вид человека, которому везет и который не знает заботы. Яскульский рассказывал всему городу, что он в компании с Янко основал новое нефтяное предприятие -- четыреста тысяч крон! Янко это было на руку: кредиторы молчали.

По вечерам его часто навещала Роза. Дом семнадцать в Монастырском переулке нравился ей. Здесь не нужно было шептать, здесь она могла громко смеяться сколько душе угодно. Но Соню Янко видел очень редко.

-- Что вы делаете, Янко? -- спрашивала Соня. -- Какие у вас планы?

-- Ничего не делаю. Может быть, скоро поеду путешествовать.

-- Вы с Борисом расстались?

-- Да, я не мог больше выносить его педантичность. Как хорошо, что Жак в это время был в Берлине и должен был пробыть там еще несколько недель. Это просто счастье. Он еще ничего не знал. Но однажды, когда Янко лежал на постели и курил папиросу, вошел Жак, и Янко сразу увидел, что он знает всё. Жак был по-настоящему рассержен.

-- Так вот ты где живешь теперь. Тебя нелегко найти, -- довольно холодно сказал Жак.

-- Да, я теперь здесь. Не смог ужиться с Борисом.

-- И что же дальше? -- Жак с упреком посмотрел на него. -- Я всегда боялся этого, ты делал опасные намеки!

Да, за последние недели и даже месяцы, еще до вскрытия завещания, Янко вдруг чрезвычайно заинтересовался нефтью. Он часто говорил с Жаком на эту тему. Для него было бы теперь весьма кстати, если бы у него завелись деньги. Он городил несусветную чушь, и Жак однажды остановил его и посмотрел на него так насмешливо, что Янко больше не осмеливался упоминать об этом. Ах, как сердит был Жак! Янко засмеялся просто от смущения.

-- О, он уже тебе всё разболтал! -- воскликнул Янко.

-- Нет, он сказал мне, что выполняет заказ одного коммерсанта из Комбеза, но я-то знаю, что это твой участок. Ты ведь мне его как-то раз показал.

Жак осыпал Янко упреками. Никогда еще Янко не видел его таким раздраженным. Он держит пари, сто против одного, что Янко выбросит свои деньги на ветер.

-- Для чего тогда друзья? Послушай, Янко, ведь это же безумие!

Жак не мог успокоиться. Он заговорил о геологических разрезах, о профилях, о слоях разных пород в горах. Они, специалисты, хоть кое-что знают, да и то не всё. Весьма возможно, что Анатоль лежит на больших скоплениях нефти, как это многие утверждают. Но зачем вкладывать свое состояние в более чем сомнительные эксперименты, которые под силу разве только фирме с миллионным капиталом? По лицу Жака было видно, что он очень зол, хотя он и старался сдерживать себя.

Янко уже не смеялся. Смущенный и пристыженный, расхаживал он по комнате и сам был взволнован тем, что Жак так огорчен. Затем он остановился перед Жаком и, словно желая задобрить его, сказал робко, но в то же время с полным убеждением:

-- Ведь я ее видел.

-- Что ты видел? Нефть?

Янко кивнул:

-- Да, нефть! У меня -- как бы это сказать? -- Янко откинул назад голову, -- было как-то раз сумеречное состояние психики. Ну словом, это было видение. Я увидел нефть под землей, настоящий поток.

-- О боже ты мой!

Жак в ужасе отскочил, схватил шляпу. Не сошел ли Янко с ума?

-- Послушай, Жак, третьего дня мы нашли первые следы нефти.

Уже стоя в дверях, Жак еще раз обернулся:

-- О, я знаю их, эти следы нефти там, где работает Ледерман! Хорошо знаю их, -- сказал он со злобным огоньком в глазах и побежал вниз по лестнице.

Он быстро вышел из ворот на улицу, и даже спина его казалась сердитой.

"Он только материалист! -- подумал Янко и пожал плечами. -- Он не может себе представить... Но, черт возьми, ведь бывают же видения, ведь есть же на свете тайны, о которых он и не подозревает!"

И вдруг ему стало невыносимо грустно.

Жак вышел из дома Янко охваченный тревогой, печалью, почти отчаявшись. Да, он любит Янко. Он чувствует это по тому невыносимому страху, который внушает ему теперь затея Янко. Жак начал сомневаться в умственных способностях Янко. Теперь, когда есть возможность хоть немного привести свои дела в порядок, Янко вдруг губит себя этим безумием!

-- Нет, никакая сила в мире не может его спасти, -- тихо сказал Жак. -- Ничем нельзя помешать его гибели: он точно камень, который катится в бездну. Скоро он будет на дне. Янко, Янко!

XXVIII

После долгого перерыва Франциска опять наконец появилась в городе; жители Анатоля с любопытством разглядывали ее. Да, она расцвела, эта Франциска, видно, лесной воздух пошел ей на пользу. Глаза ее стали более светлыми и блестящими, грубоватые крестьянские черты лица смягчились. Теперь Франциску можно было принять за настоящую даму. Она была тщательно одета и только не заметила, что у нее на спине к платью прилипло перышко.

Сегодняшней прогулкой Франциска преследовала совсем особую цель. Разумеется, всё это только нервы, глупость, какой-то заскок, но, однако же, факт остается фактом: каждый раз, когда Франциске приходилось отправляться в Анатоль за покупками или по каким-нибудь делам (она всегда с трудом заставляла себя делать это), входя в магазин, она начинала дрожать, не находила слов, не знала, как себя держать. Франциска?.. Ведь обычно она вовсе не была робкой! Что с ней такое? Этот страх остался у нее в крови от прежних времен. Когда-то, после процесса, все служащие в магазинах, особенно женщины, разглядывали ее с насмешкой и презрением и весьма неохотно обслуживали; некоторые вовсе не хотели иметь с ней дело; они исчезали, а если и подавали ей пакеты, то делали это так, точно она была прокаженная.

Сегодня она шла в город с твердым решением победить наконец эту дурацкую нервозность. Она дала себе обещание смело входить в магазины и, подойдя к дверям, не убегать назад. Она хотела видеть, как примут ее теперь. Ведь с тех пор многое изменилось!

Ее узнали. Некоторые раскланялись с ней. Этого еще никогда не бывало. А, это был Рауль Грегор! Он снял перед ней шляпу, но сделал вид, что очень спешит. Он быстро прошел мимо, и Франциска не догадалась, что у него не хватило духу остановиться около нее: Ольга могла это узнать, и тогда -- горе ему! Нет, как изменился город за каких-нибудь несколько недель! Повсюду шла стройка; появился новый магазин какой-то модистки с великолепными моделями шляп; на площади -- шикарная парикмахерская, -- такой, пожалуй, не встретишь даже в Бухаресте на Калеа Викторией. Но самым удивительным был новый магазин "Роткель и Винер", совсем как в столице.

Как, однако, трудно избавиться от однажды пережитого страха, если он вошел тебе в кровь! Франциска опять дрожала, когда подошла к магазину, но в конце концов победила себя и храбро открыла дверь: была не была!

Гизела, та самая Гизела, о которой сплетничали, будто она не вполне женщина, сидела за кассой и считала. Увидев Франциску, она быстро направилась ей навстречу:

-- Как я рада, что вы наконец зашли к нам!

-- Я редко бываю в городе, -- смущенно ответила Франциска; она покраснела до корней волос и забыла, что хотела купить.

Тут ее увидел Роткель. Он вышел из-за прилавка и отвесил глубокий поклон. Ах да, теперь она вспомнила -- ей нужны шелковые ленты, розовые шелковые ленты для белья, больше ничего. Но Гизела сказала, что она сочтет за честь показать ей весь магазин, может быть, ей что-нибудь понадобится -- теперь или позже. Как раз сегодня получена партия новых шелковых тканей.

-- Великолепный товар, прошу покорно!

Роткель распорядился, чтобы продавщица вынула шелковые материи и разложила их на прилавке; он просил Франциску бросить на них хоть один взгляд.

Краски были действительно чудесные.

-- Это искусственный шелк? -- спросила Франциска. Все сразу увидели, что она ничего не понимает. Роткель улыбнулся; он даже снисходительно засмеялся и, еще раз отвесив поклон, сказал:

-- Я не осмелился бы предлагать искусственный шелк такой клиентке, как вы.

И Роткель ловко задрапировал шелком плечо Франциски.

Гизела повернула зеркало и в первый раз увидела, что Франциска действительно немного косит -- почти незаметно; но, может быть, виновато зеркало? И вот опять можно было убедиться, какие гнусные клеветники живут здесь, в Анатоле: они говорили, что Франциска Маниу косит, как заяц!

-- А есть у вас кимоно? -- спросила Франциска. Кимоно были слабостью Франциски.

Роткель только улыбнулся в ответ.

-- Есть ли у нас кимоно?! -- сказал он и поднял на Франциску горящие глаза. -- Не потрудитесь ли вы подняться на второй этаж?

Там целый шкаф был заполнен кимоно всех цветов.

-- Ах, мне теперь не нужно будет выписывать кимоно из Бухареста! -- воскликнула Франциска в восторге.

-- Ну, разумеется, это теперь ни к чему: вы сбережете деньги на пересылке и избавитесь от хлопот. И что могут вам прислать? Смею вас уверить, что столичные магазины пользуются всяким случаем сбыть в провинцию залежалый товар. А вы посмотрите теперь наши образцы, примерьте их! Если не понравится -- не покупайте.

Полчаса расхаживала Франциска перед зеркалом по розовому плюшевому ковру, то закутанная в красное, как кардинал, то зеленая, как попугай, то голубая, то лимонно-желтая. В конце концов она купила четыре кимоно.

Дебют прошел блестяще. Роткель и Гизела проводили ее до дверей и, разумеется, обещали прислать ей всё на дом. Продавцы и продавщицы низко кланялись.

-- Ах, разрешите, -- сказала Гизела, -- у вас на спине перышко. Верно, пристало на улице. До свидания!

Большего нельзя было и требовать.

Ювелир Рокка не хотел верить своим глазам, когда Франциска вошла к нему; он посмеивался от удовольствия. Франциска купила золотые запонки для мужских манжет и спросила, нет ли у него золотого лорнета.

-- Золотого лорнета?.. -- Он очень, очень сожалеет. У него есть всё, а золотого лорнета нет! -- Но я непременно приготовлю его для вас, в самое ближайшее время, в самое ближайшее!

Аптекарь Воссидло принял ее с тонкой любезностью образованного человека. Он тоже предложил ей выписать для нее духи, которые она просила, так как их у него как раз не было.

-- Всегда готов к вашим услугам, ваш покорный слуга!

Теперь она решила хоть раз показаться в земельном банке, -- это было совершенно необходимо. Молодые служащие, которые в последние месяцы приехали сюда из-за границы, не знали ее, но, как только она назвала себя -- Франциска Маниу! -- один из молодых людей опрометью выбежал в коридор, и вскоре в конторе появился сам Марморош, который любезно провел ее в свой кабинет -- святая святых банка. Там он немедленно распахнул окно, смахнул сигарный пепел с сюртука и, побеседовав с Франциской, проводил ее до подъезда -- самый высший знак внимания, какой выпадал на долю знатных клиентов банка.

В заключение Франциска зашла в табачный магазин и спросила трубку. Теперь она держала себя уверенно и даже несколько надменно. Она купила три трубки, табаку и папирос. Очень довольная своим посещением Анатоля, Франциска возвратилась домой. И Роткель, и Марморош, и все остальные... Нет, ей теперь действительно нечего бояться входить в магазины Анатоля.

Трубки и табак она положила на стол Майеру. Запонки она ему решила преподнести вечером. Затем переоделась по-домашнему: жара была невыносимая! Уходя от Роткеля, она взяла с собой купленное у него ярко-красное кимоно. То-то удивится Фриц! Кимоно было широкое, ей было приятно ощущать свою наготу под тонким шелком. Затем пришел с работы Фриц, грязный и потный. Он поблагодарил за трубки, -- ему ведь никогда ничего не дарили. Красным кимоно Фриц был восхищен.

-- Какое счастье, что я не индюк! -- сказал он. Он пойдет умыться, а потом сейчас же придет опять. Майер был худ и черен как мумия. Работать на вышках в эту жару было тяжело. Он казался теперь еще выше, потому что сильно исхудал за последнее время. Блеск его глубоко запавших голубых глаз стал совсем нестерпимым.

Заядлый шахматист Майер научил этой игре Франциску. Они теперь хорошо познакомились, и им нечего было рассказывать друг другу. Рассказы Франциски о капитане Попеску, о князе Куза и о приключениях ее подруг пришли к концу, а от Эльзы из Бреслау тоже не было никаких новых известий.

За домом находился крошечный садик, величиной с комнату; здесь они часто сидели по вечерам и играли в шахматы; здесь им не так мешал постоянный лязг и стук, доносившийся с вышек. Когда становилось совсем темно, они переходили в комнату Франциски и продолжали играть: играли до поздней ночи, и Майер на другое утро приходил на работу только в девять часов. По утрам он бывал в дурном настроении, зевал и бранился, а Франциска появлялась не раньше двенадцати. Миша, который обычно плохо спал, иной раз и после полуночи видел свет в окнах Франциски, слышал смех и разговоры, а иногда в комнате бывало совсем тихо, но свет горел до утра. Как-то раз Франциска сказала ему:

-- За шахматами засиживаешься так поздно, что утром никак не встать!

-- Это всё равно что с картами, -- ответил Миша: -- сидишь и сидишь и никак не можешь оторваться.

Но Франциска теперь хозяйка, она может спать сколько хочет!

Иногда между Франциской и Фрицем происходили споры, точно так же, как это бывает и за карточной игрой. Слышался раздраженный голос Франциски, затем крики Майера; в заключение он бешено хлопал дверью, и тогда наступала тишина. Да, все эти игры -- изобретение дьявола, сколько людей погибло из-за карточной игры! Однажды Миша не на шутку перепугался: ставни на окне Франциски распахнулись, и она громко позвала на помощь. Но кто это орет в комнате? Неужели Майер? Миша быстро натянул штаны и, забыв даже сунуть ноги в деревянные башмаки, босиком побежал через двор. Но ставни снова уже были закрыты. Он постучал и спросил, что случилось.

-- Ничего, -- ответила Франциска из комнаты.

Но почему она так закричала?.. Ей показалось, что ломится вор, и она закричала, но к ней прибежал на помощь господин Майер. Теперь всё в порядке. Ей, наверно, померещилось, ведь вокруг бродит столько всякого подозрительного сброда!

Однако на следующее утро Франциска не показывалась. С перепугу она ударилась головой о шкаф и набила себе такую шишку, что пришлось целый день прикладывать холодные компрессы. Даже через три дня у нее на лице были еще видны синие и желтые пятна.

А с Майером в эту ночь тоже произошло несчастье. Он погнался за вором и наткнулся в лесу на терновый куст; всё лицо его было расцарапано. От этой неудачи он пришел в такое бешенство, что вообще не говорил ни слова и не отвечал на вопросы. Вечером он надел крахмальный воротничок и шляпу -- боже мой, до сих пор никто еще не видел Майера в шляпе! -- и ушел в город. Вернулся поздно, после полуночи, и хлопнул дверью. Так повторялось четыре вечера, пока наконец его гнев не утих.

Опять они играли в шахматы в маленьком садике. Миша часто стоял и смотрел, как долго они думают, прежде чем двинуть какую-нибудь фигуру. А молодой господин Грегор, тот вовсе не показывался в усадьбе...

XXIX

Что такое творится с Янко? Роза наблюдала за ним исподтишка. Он был рассеян и чем-то мучился. Иногда пытался шутить, говорил всякие глупости, но ее не обманешь. Он, как актер, имитировал самого себя в веселом настроении, но это ему плохо удавалось. Роза страдала. Еще недавно Янко клялся поехать вместе с нею в Париж.

Янко проводил дни большей частью дома, -- его редко видели в городе; он ходил взад и вперед по своей голой комнате с выбеленными ставнями и курил одну папиросу за другой; окурки он бросал в старый цветочный горшок. А затем часами лежал на постели и смотрел в потолок. Его уверенность вдруг совершенно исчезла. Однажды он проснулся и почувствовал, что веры в начатое дело у него нет. Все свои деньги он поставил на одну карту и ни секунды не сомневался, что выиграет. Несколько дней назад он отдал Ледерману последние две тысячи крон; у него осталось еще несколько сот, и это было всё. Ах, если бы Жак вернулся несколькими неделями раньше! Вечером Янко пошел к цыганке, чтобы она погадала ему на картах. Карты были благоприятны, как всегда предсказывали успех, и как всегда там был какой-то брюнет, которого нужно было остерегаться. Борис, разумеется.

Нет, он больше не верит картам! Жак, конечно, прав. Никаких видений и предзнаменований не существует, мир устроен в высшей степени прозаично и подчиняется законам логики. Чудес не бывает, и все эти карточные предсказания -- сплошная чушь. Всё, всё было только самообольщением! И этот Ледерман! Он с самого начала был ему несимпатичен. Янко ненавидел его тихий вкрадчивый голос кастрата, его внешность, его красное пятно на лице от ожога, всю его угодливость. Это просто жулик, который выманивает у него деньги! Но вот Яскульский -- ведь он опять нашел нефть! Его вторая скважина дает значительно больше первой. А всё-таки... Нет, Янко потерял веру!

И вот что странно: в тот миг, когда его уверенность рухнула, сразу выступили на сцену сотни препятствий и неприятностей. Кредиторы вдруг зашевелились. Они заявили, что если Янко мог дать Яскульскому двести тысяч крон, то почему же он не может заплатить им какие-то несчастные пятьдесят тысяч? В самом деле, почему же он не платит? Они писали вежливо -- это были просто почтительные просьбы. Затем кредиторы стали требовательнее, но Янко больше не читает этих писем до конца, он рвет их. Вот пришло одно письмо, за ним другое. Янко, лишь бы от них поскорей отделаться, дал честное слово заплатить всё на следующей неделе: сейчас он не может взять своих денег. Честное слово Стирбея так же верно, как вексель. Шлют письмо за письмом адвокаты. Просто бесстыдно ведет себя Марморош из земельного банка. Он очень спешит: он высчитывает часы; он дает двадцать четыре часа сроку, после этого он обратится в суд. Янко не отвечает ему.

Взад и вперед, всё время взад и вперед между выбеленными стенами. Цветочный горшок уже переполнен окурками. Всё пропало! Rien ne va plus. [Все разладилось - фр.] Больше ничего не остается... Жак предложил ему должность у себя на нефтепромыслах. Нет, благодарю покорно, Янко не кули. Взад и вперед, взад и вперед, всё в тех же стенах. Янко ходит, как заблудившийся в тумане, и туман становится всё гуще, с каждым днем гуще. В этом тумане возникают какие-то предметы, через него проникают какие-то звуки, но он их с трудом воспринимает. Собственный голос кажется ему далеким и чужим: туман искажает его. "Человек в тумане! Вот кто я такой". И он даже чувствует некоторое сострадание к себе.

Мысленно, -- но только мысленно, так как он больше не видится с ним, -- говорит он Жаку: "Представь себе, Жак, человека в тумане. Человека, который бредет сквозь туман и не видит солнца, он сбился с пути. Он всё глубже и глубже входит в туман. И больше нет для него спасения. Это -- я!" Сквозь туман к Янко врывается чей-то голос, отвратительный, сладенький голос кастрата. Это Ледерман. Он говорит, а Янко лежит на постели и никак не может вспомнить, сколько времени он так лежит. Голос спрашивал, как себя чувствует господин барон, а затем сообщал, что сегодня в ковше был пропитанный нефтью грунт и что очень сильно пахло нефтяными газами. Господин барон может сам убедиться. Не сегодня-завтра они наткнутся на нефть. Но голос Янко ответил, что он больше не даст ни гроша, что Ледерман может прекратить работы, и конец всему. Сладкий, отвратительный голос говорит еще несколько минут, но Янко поворачивается на другой бок, и тогда Ледерман без единого звука теряется в тумане, даже скрипа двери не слышно.

Когда же все эти люди оставят его в покое? Чего хочет полицейский капитан Фаркас? Он пишет, что ему нужно поговорить с ним официально, по долгу службы. По долгу службы? Янко ни с кем больше не будет говорить по долгу службы. Но через несколько дней к нему явился доктор Воссидло и сказал, что Фаркас очень просит Янко прийти к нему.

-- Что с тобой, ты болен, Янко? -- спросил Воссидло и вопросительно посмотрел в лицо Янко.

Янко скривил рот.

-- О, нет! -- ответил он. -- Я только по горло сыт, хватит с меня этого свинства, которое называется жизнью, и я положу этому конец.

Доктор Воссидло улыбнулся:

-- Душевная депрессия, это пройдет! Но послушай, Фаркас очень сердит на тебя за то, что ты не показываешься.

И доктор Воссидло рассказал историю, которая не могла не рассмешить Янко. Борис заметил, что в картинной галерее не хватает трех маленьких картин; на выцветших обоях были ясно видны три квадрата более темной окраски. Он немедленно сообщил об этом полиции. Фаркас, разумеется, побежал к Борису, допросил всех слуг, и из допроса выяснилось, что это Янко запаковал картины и уехал с ними. Борис вознегодовал, поручил Фаркасу расследовать дело, и Фаркас теперь спрашивает, как всё это вышло. Да, тут Янко не мог не рассмеяться, хотя ему почти всё стало теперь безразлично. Борис злится! Превосходно! Жаль, что он, Янко, не забрал тогда всю галерею! Янко просит доктора Воссидло передать Фаркасу сердечный привет: он желает ему долгой жизни, ведь они провели вместе столько ночей за картами! Отец подарил ему эти картины и разрешил заложить их в Вене, так как у отца не было тогда наличных денег. Фаркас может вызвать свидетелем отца Янко, а Борису до этих картин нет никакого дела. Их не было в галерее, когда он получил в свое владение эту коллекцию, и поэтому он не мог их и унаследовать. Да, заковыристый случай для адвокатов! И опять Янко весело рассмеялся.

Доктор Воссидло оставил его, покачивая головой. Он не понимал, что творится с Янко.

Янко рассказывал всем знакомым, которые только хотели его слушать, что он скоро распрощается с ними. Заметьте хорошенько -- распрощается! Он пресытился этой жизнью.

-- Что же, ты застрелишься, Янко? -- спросил его Ники Цукор с циничной улыбкой.

-- Ну, конечно, застрелюсь, -- ответил Янко. -- Все другие способы я считаю ненадежными.

Удивительно, с каким спокойствием Янко говорил об этом: точно речь шла о какой-нибудь маленькой поездке, о чем-то совсем второстепенном. Но прежде чем исчезнуть, он решил устроить прощальный праздник для своих друзей в "Парадизе".

XXX

Прощальный вечер Янко ("прежде чем я отправлюсь в дальнюю дорогу") должен был состояться в четверг вечером в "Парадизе". Разумеется, был приглашен и Жак. Никто не сомневался, что Жак придет. Он обещал это Соне, она очень беспокоилась за Янко. Он так странно вел себя, когда с нею прощался! Но сам Жак не принимал всерьез разговоров Янко о том, что он после праздника "поставит точку", и вообще относился критически ко всему, что о нем рассказывали. Жак хорошо знал Янко.

Жак смог прийти только в десять часов. Уже издали он услышал оглушительный гвалт. Все праздники, которые устраивал Янко, были одинаковы. Цыгане пели любимую песенку Янко:

Ютка, лишь она любить умеет,

Ютка, Ютка, моя Ютка!..

Все так орали и дурачились, что появление Жака никем не было замечено. Никто не обратил на него ни малейшего внимания. Все уже были изрядно пьяны и смеялись над каждой глупостью. Яскульский стучал кулаком по столу и просил не прерывать его каждую минуту.

Жак пробегал глазами по лицам гостей, отыскивая Янко. Ах вот он -- веселые, внимательные глаза, радостное, беззаботное лицо мальчика. "Ага, -- подумал Жак, -- это тот самый Янко, которого мы завтра будем оплакивать! Соня может спокойно отложить все заботы о нем. А кто это рядом с ним? Кто прижимается к его плечу? Это Роза, он в первый раз показывается с ней в обществе".

Роза лихорадочно блестящими глазами смотрела на Яскульского и тряслась от смеха. На щеках у нее выступили красные пятна.

-- Прекрати наконец твои глупые шутки, Ники! -- крикнул Яскульский и подмигнул "акробату". -- Я хочу рассказать историю, как мы застрелили огромную медведицу в горах! Это было в Магуне, помнишь, Ники?

-- Так точно, в Магуне, -- ответил Ники, делая театральный жест.

Было ясно, что он хочет разыграть Яскульского. Весь сплетенный из мускулов, он ловко балансировал, сидя на спинке стула и положив ногу на ногу, точно акробат на трапеции. На его крупной голове задорно торчал черный вихор.

-- Ники, конечно, тоже играет роль в этой истории, хотя и не очень блестящую, -- продолжал с насмешливой улыбкой Яскульский. -- Вы сейчас услышите!

И Яскульский начал рассказывать совершенно неправдоподобную историю о медвежьей охоте. Снег лежал в два метра толщиной, им несколько раз приходилось откапывать лопатой свои сани. И вдруг Яскульский видит, как под откос катится черный шар -- медведица!

Но тут Ники снова прервал Яскульского:

-- Ты совсем позабыл про волков, дядюшка! Сперва из лесу вышли три волка, они бежали за нашими санями.

Яскульский не заметил, что "акробат" дурачит его. Он хлопнул себя по лбу:

-- Верно, я совсем забыл про волков! Ты прав, Ники! Так вот, мы едем, а я и говорю: "Кто это там бежит под гору?" Это были три огромных волка. Они бежали за нашими санями, страшные звери! Я взял тогда ружье и выстрелил в них. А Ники в это время, -- да, да, племянничек, так оно и было, -- забился с перепугу на дно саней.

Здесь Ники опять прервал Яскульского:

-- Ты ошибаешься, память тебя подводит. Это не ты стрелял, а я. Ты в это время держал вожжи, потому что лошади понесли.

-- Правильно, Ники! Теперь я вспоминаю: верно, лошади понесли!

Затем последовал рассказ о том, как Яскульский застрелил медведицу. Вот вылезают они, значит, из саней и начинают подбираться к медведице...

-- После первого выстрела она затрясла лапой, точно ее укусила пчела. Яскульский стреляет снова. Медведица упала, тихонько заворчала и подохла.

-- Но где же был наш друг Ники? -- воскликнул Яскульский. -- При первом же выстреле он бросился наутек. Когда я уложил медведицу, он был уже далеко и всё старался добраться до саней. За твое здоровье, мой милый друг, не сердись на меня, но всё было именно так, ха-ха-ха!

Весь бар дрожал от хохота.

"Акробат" ловко балансировал на спинке стула.

-- Нет, -- спокойно сказал он, -- это было не совсем так. Когда показалась медведица, я прекрасно помню, я действительно хотел выскочить из саней, но ты сказал мне: "Ради бога, не оставляй меня одного! Это страшный зверь, это медведица-матка!" Но я всё же выпрыгнул, не спеша подошел к ней вплотную и, вежливо раскланявшись, застрелил ее. А вообще-то я за всю свою жизнь не видел ни одного медведя и ни одного волка.

Слушатели в восторге хлопали в ладоши.

-- Ну, знаешь...

Яскульский в гневе встал со своего места. В это мгновение кто-то крикнул:

-- А вот и Грегор!

-- Цыгане! -- закричал Янко, вскочил и бросился обнимать Жака. Глаза его загорелись от счастья. Он смотрел на Жака, как влюбленный.

-- Я твердо знал, что ты придешь, Жак! Роза, вот Жак! Поцелуй его!

Роза обняла Жака за шею.

-- Ты друг Янко, я люблю тебя! -- воскликнула она и поцеловала его. Она была уже немножко пьяна.

-- Цыгане, -- закричал Янко, -- "Ютку"! И цыгане заиграли и запели:

Ютка, лишь она любить умеет,

Ютка, Ютка, моя Ютка!..

Здесь был еще молодой доктор Воссидло, тоже изрядно навеселе, и горбатый Лео Михель, социалист: он приветствовал Жака латинскими стихами, которых тот не понял. Тут же было несколько девиц из бара, -- их уже совсем развезло. Белокурая Жермена сделала вид, будто очень близко знакома с Жаком, и немедленно уселась к нему на колени.

Прощальный праздник Янко был выдержан в том же стиле, что и все его прежние вечеринки и кутежи.

XXXI

-- А теперь шампанского, Ксавер! -- закричал Янко. -- Жак Грегор пришел, теперь начинается!

"Акробат" запел. У него был хороший мягкий тенор, только, пожалуй, слишком сладенький. Успех, выпавший на его долю, не давал покоя Яскульскому. Он вскочил и затянул глухим басом:

Не сыщешь девушки нигде

Милей моей голубки!..

Цыгане снова играли и пели. Ксавер так хлопотал над бутылками, что с него пот лил ручьями. Много ли надо молодым людям? Покричат, посмеются -- и вот они уже счастливы. Яскульский завел новый охотничий рассказ. В первый раз всё это были, конечно, враки, а вот теперь... Но его никто не слушал. Стоял такой шум, что едва можно было расслышать свои собственные слова.

Доктор Воссидло обнял Жака за шею. Это был белокурый, хрупко сложенный человек. Когда он пил, он становился мягок как воск. Он вздыхал, голос его звучал нежно, точно голос девушки. Да, слава богу, теперь его дела пошли лучше. Ему больше не нужно торговать зубными щетками и аспирином. Теперь у него есть практика, и он хорошо зарабатывает. В городе очень много венерических больных (он чуть было не сказал "слава богу"), -- каждый третий мужчина заражен, каждая третья женщина. Приходится много работать со шприцем. Ежедневно, от пяти утра до десяти вечера, он трудится, не разгибая спины. Он снял во дворе почтовой конторы несколько комнат и там принимает по вечерам. Это удобно, пациенты могут незаметно проходить через двор. Разумеется, ему было бы приятней работать в качестве хирурга; но ничего, он всё-таки доволен. Наконец-то и ему улыбнулось счастье!

-- За твое здоровье, Жак! В конце концов этим я обязан тебе.

А Лео Михель, право, был скучен со своими вечными разговорами о социализме. Он чокнулся с Жаком и сказал:

-- В сущности, мне не следовало бы пить за твое здоровье, Жак!

-- Почему же? -- весело спросил Жак.

-- Ну мне как социалисту! Ты это забыл? Что Жак сделал из этих простых, бесхитростных крестьян? Он отдал их на эксплуатацию капиталу. Да, вот что сделал Жак! Он, Лео Михель, не умеет льстить, он всегда говорит правду. Жак смеялся. Этого Михеля трудно было принимать всерьез. А может быть, крестьяне довольны тем, что зарабатывают деньги? Ведь раньше они подыхали с голоду. Михель вскочил и подбоченился:

-- А что, скажи, платит рабочим "Анатолийская нефть"? Между нами говоря, Жак, разве это заработная плата? Это голодная заработная плата, если сравнить ее с европейскими ставками. А эти бараки! Вонь от них даже сюда доходит. Рабочие спят там в страшной тесноте, как рабы на галере, их пожирают вши и клопы. Подожди только, когда у меня будет своя газета...

Жак снова рассмеялся.

-- Компания сдала рабочим бараки без вшей и клопов, в этом ты можешь быть уверен! Мы везде устроили горячие души, но они ими не пользуются.

Михель раздражался всё больше.

-- А для кого и для чего эти рабы надсаживаются по двенадцати часов в сутки, разрешите вас спросить? -- кричал Михель, сверкая глазами. -- На кого они работают? Для человечества? О нет! На несколько десятков капиталистов. Капитализм...

Но он не договорил, так как "акробат" поднял его вместе со стулом на воздух, и он яростно дрыгал ногами, пытаясь слезть оттуда. Все кругом смеялись.

Яскульский ненавидел социалистов, ненавидел острой ненавистью. Он горланил:

-- Что это ты заладил, милейший? Ты говоришь так только потому, что у тебя нет денег. Если бы у тебя были деньги в кармане, ты бы расписывал капитализм в стихах.

Михель, казалось, задыхался от гнева. Пусть Яскульский положит ему на стол сто тысяч крон, он только плюнет на них.

-- Если бы я положил на стол только сто крон, дорогой мой, понимаешь, только сто, так ты стал бы на колени перед столом, если б я потребовал! Я знавал побольше социалистов, чем ты думаешь. И что это были за люди? Вот здесь был один такой болтун. Он говорил на собрании перед деревенскими батраками, мутил их, но они просто разбили ему нос в кровь и выбросили из трактира.

Михель в отчаянии воздел руки к небу:

-- Где здесь логика? В твоей диалектике нет никакой логики! С тобой невозможно разговаривать!

И спор потонул в общем смехе.

Янко кричал и смеялся громче всех. Он всё хотел слышать, ни одного слова он не должен пропустить. Жадно схватывал он, что говорилось кругом, в каждый разговор вмешивался, над каждой шуткой смеялся. Роза следила за ним восхищенным взглядом. Если он что-нибудь говорил и его слушали недостаточно внимательно, она кричала: "Слушайте, слушайте, что Янко говорит!" Его остротам она восторженно аплодировала, всё равно, были они удачны или нет. Она не делала ни малейших усилий скрыть свою влюбленность, обнимала его, целовала его лицо и руки.

-- Да, я люблю Янко. Я восхищаюсь им!

-- Да, люби меня, Роза, восхищайся мною, -- благодарно говорил Янко. -- Быть любимым, быть предметом восхищения -- это такое блаженство!

Но вот настала минута, когда нужно было прощаться.

-- Прощайте, друзья мои, прощайте! -- Янко целует Розу, целует девиц из бара. -- Трудно мне, трудно расставаться с вами!

Он обнимает Жака, обнимает Михеля и Воссидло, обнимает Яскульского. Пусть Ксавер нальет ему стакан вина.

-- Завтра в это время я буду далеко от вас. Веселые часы провели мы с вами вместе!

И вдруг у Янко срывается голос. Роза плачет. Она покрывает быстрыми поцелуями руку Янко. Никогда, никогда она не отпустит его одного.

"Куда это он хочет уехать? -- думает Жак. -- У него нет денег. Последние свои кроны он отдал этому проходимцу Ледерману.

Всё это сплошная комедия. Он вошел теперь в роль трагического героя, и это нравится ему. Никуда он не поедет и вообще ничего не сделает. Завтра я снова увижу его, он рассмеется и скажет: "Куда ж мне ехать, ведь у меня нет ни гроша!" И он, Жак, одолжит ему несколько сот крон. И Янко опять будет смотреть на жизнь веселее. А в конце концов Борис -- ему больше ничего не останется -- заплатит долги Янко. Ему придется сделать это ради чести семьи Стирбеев".

А эта история с картинами? Чепуха! Фаркас грозил, что заставит Янко явиться к нему в одиннадцать часов утра, грозил его вытребовать, но в конце концов он не захочет ставить себя в смешное положение. Если Янко не придет, он сам отправится к Янко, составит протокол и направит его в надлежащую инстанцию. Протокол этот будет пылиться в шкафу вместе с другими судебными актами, и вся история будет предана забвению. Мы еще и не такое видывали.

-- Желаю вам, друзья мои, полного счастья! -- воскликнул Янко, поднимая стакан.

Вдруг он покачнулся и смертельно побледнел. Даже губы его побелели.

Ксавер поспешил к нему со стаканом воды. Роза испуганно вскрикнула:

-- Что с тобой?

-- Ничего, ничего! Мне нужно глотнуть свежего воздуха.

И Янко вышел из комнаты.

У него было мучительное чувство, будто он вдруг проваливается в бездонную глубину. Холодный пот выступил у него на лбу.

XXXII

Шатаясь, вышел Янко на воздух. Он всё еще был точно парализован ужасом. Когда кто-нибудь прыгает с парашютом и видит, что парашют не раскрывается, он, вероятно, испытывает ужас, подобный тому, какой испытал Янко! В эту секунду он в первый раз с ужасающей ясностью осознал, что ему нет больше спасения. Беспомощно падал он в бездну. Хмель разом соскочил с него, уступив место беспощадной ясности мысли. Правду нельзя больше скрывать. И эта правда ужасна. Янко Стирбей банкрот! Он банкрот во всех отношениях. Его финансовое банкротство -- еще не самое худшее. Нет! Ни эти долги, ни эта глупая история с картинами, ни его страсть к женщине, которая его не любила, -- всё это не самое существенное. Главное то, что у Янко Стирбея -- так он мысленно называл себя -- нет больше никаких моральных резервов, чтобы построить новую жизнь. У него нет для этого никаких предпосылок. "Без денег Янко ничто". Доказательство его полного банкротства заключается в том, что такие, как Янко Стирбей, не могут существовать без денег. И по этой столь простой и столь жалкой причине он должен погибнуть!.. Нет, парашют не раскроется. Конец, конец!

Янко тяжело дышать. Легкие у него тоже как будто парализованы. Он жадно глотает воздух, спускаясь по деревянной лестнице во двор. В горле стоит какой-то комок. На свежем воздухе всё стало еще яснее. До последнего часа он лгал себе, думал, что, может быть, в последнюю минуту перед ним мелькнет какой-нибудь выход. Он на это надеялся, откровенно говоря. Но теперь всё кончено.

Он зябнет. Сразу вдруг похолодало. В воздухе кружатся отдельные снежинки. Что это, зима пришла? Впрочем, ему теперь всё безразлично. Он медленно расхаживал по двору, охваченный ужасом и безнадежностью. Кругом было темно, почти черно. На небе холодным блеском мерцали редкие звезды.

Вдруг Янко испуганно вздрогнул. Кто-то был поблизости. Он ясно почувствовал это, и его сердце сжал страх. Там, у ворот, стоит какая-то фигура. Он едва-едва различает лицо, как слабое сияние, и сразу исчезает страх. Сердце наполняется горячей, никогда не изведанной радостью. Он не мог в этой темноте рассмотреть фигуру, стоявшую у ворот, но инстинктивно узнал ее. Это была Соня. Бесшумно подошел он ближе увидел ее нежное бледное лицо.

-- Это вы, Соня? -- прошептал он, и его бросило в дрожь.

-- Да, это я, Янко, -- вполголоса ответила она. -- Я давно уже стою здесь и думаю, как бы вас вызвать. Но никто не выходил оттуда. А когда вы вышли, я сомневалась, вы ли это, у вас изменилась походка.

-- Должно быть, я почувствовал, что вы здесь. Да, конечно, какой-то тайный голос позвал меня сюда, -- прошептал Янко.

Соня тоже говорила шепотом.

-- Я вот почему пришла сюда, Янко, -- сказала она. -- Вы так странно вели себя, когда прощались со мною! Вы сегодня много пили? Зачем вы это делаете?

-- Я всегда был пьяницей, -- ответил Янко, точно это было извинение. Его по-прежнему трясло. -- Если б я только знал, что вы придете, Соня, я бы не выпил ни одной рюмки, клянусь вам. Теперь, конечно, поздно. Но не думайте, что я сейчас пьян. У меня совсем ясная голова. Мне только чудится, будто я сплю. Быть может, я и в самом деле сплю? Позвольте мне дотронуться до вашей руки. Да, это ваша рука. Какие у вас ледяные пальцы! Вы озябли?

-- Вдруг сделалось холодно. Даже снег пошел. Итак, завтра вы уезжаете, Янко?

-- Да, завтра я уезжаю.

-- Вы не хотите сказать мне, куда вы едете? -- прошептала она, и лицо ее близко придвинулось к нему. Он ясно видел ее светлые глаза.

-- Никому, даже вам, я не могу сказать, куда я еду.

Молчание.

Затем Соня прошептала настойчиво и требовательно:

-- Вы должны обещать мне, что не сделаете ничего, что может причинить мне боль. Хорошо, Янко?

Несколько мгновений Янко молчал, затем ответил:

-- Обещаю.

-- Вот и прекрасно, -- сказала Соня так же тихо, но в голосе ее послышалось облегчение, точно она освободилась от какой-то заботы. -- Доброй ночи!

-- Я провожу вас, Соня! Позвольте мне поблагодарить вас за то, что вы пришли.

-- Нет, нет, идите к своим друзьям, я не хочу, чтобы вы меня провожали!

И она выскользнула в темноту.

Секунду Янко стоял в каком-то оцепенении, потом пошел вслед за ней.

-- Соня, -- вполголоса позвал он. -- Соня, Соня!

Он старался слухом проникнуть во мрак. Но кругом была только безмолвная ночь.

XXXIII

Долго ли простоял Янко во дворе, затаив дыхание, прислушиваясь к ночным звукам, он и сам не знал. Но вдруг снова услышал пение цыган за красными занавесками. Правда ли, что здесь была Соня? Или он так пьян, что всё это вообразил себе?

-- Нет, нет, конечно, она была здесь. Конечно, была! -- громко воскликнул он вне себя от радости. -- Я чувствую еще ее руку, я слышу еще ее тихий, нежный голос. Она пришла. Ей было не безразлично, что случится со мной!

И вдруг у него молнией блеснула мысль. "Лучше всего, -- подумал он, -- если ты сейчас же пойдешь домой и кончишь всё. Сейчас же, пока в ушах еще слышен звук ее нежного голоса и живо воспоминание о ее сияющих глазах. Теперь это будет легко, это будет прекрасно. Соня будет рядом с тобой, и ее взгляд озарит этот миг". Но он вспомнил о том обещании, которое дал Соне. Как он мог всего несколько минут спустя думать о том, чтобы нарушить его?

"Никогда я не причиню тебе боли, Соня, никогда, никогда!" Новая надежда наполнила его. Он чувствовал, как новые, таинственные силы вливались в него. И несколькими прыжками он взбежал по лестнице.

Когда Янко вошел, Жак тотчас же заметил происшедшую в нем перемену. Лицо его сияло. Жак никогда еще не видел столько света на лице Янко. Глаза расширились и блестели. На губах играла блаженная, умиротворенная и прекрасная улыбка. "Что за штука, -- подумал Жак, -- Янко и впрямь задает нам , загадки!"

-- Что случилось? -- спросил он. -- Тебя так долго не было.

Янко нагнулся к уху Жака.

-- Я сейчас встретил ангела, -- тихо сказал он.

И когда Жак с недоумением взглянул на Янко, тот встряхнул его за плечо и повторил слегка дрожавшим голосом:

-- Я только что встретил ангела!

-- Ты здорово пьян, только и всего, -- ответил Жак, громко рассмеявшись.

-- Я знаю, что ты не веришь в ангелов. Да и в чертей тоже. Я, конечно, пьян, не буду этого отрицать. Эй, цыгане, -- закричал он, -- праздник только теперь начинается!

Роза вздохнула с облегчением, когда Янко вошел. Страх сжимал ей горло. Безумный страх, что Янко не вернется. Но он вернулся. Сердце ее забилось спокойнее: он снова здесь. О, этот глупый страх! Она теперь сама смеется над собой. Яскульский мнет маленькую ручку Розы, плотоядно прищелкивает языком и смотрит на нее влюбленным взглядом. А Роза делает большие глаза, чтобы он влюбился еще сильнее.

-- До чего мила, до чего хороша! -- восклицает Яскульский. -- А глаза-то каковы! Настоящие лампы! Неудивительно, что Янко влюбился. И какая фигурка! Нет, нет, я ничего больше не скажу! Танцовщица? О да, весь мир будет лежать у твоих ножек, дитя мое! Весь мир! И первый будет Яскульский, клянусь тебе.

Эти слова приводят Розу в восторг. Она смеется. Ей нравится слушать, когда высказывают уверенность в ее будущей карьере танцовщицы. И ей нравится, когда мужчины без памяти влюбляются в нее. А Яскульский откровенно признаётся в этом. Да, он старый грешник. Сотни красивых женщин принадлежали ему. Но лицемерить он не умеет. А какие лицемеры все люди! У каждого есть свои грехи, но они держат их в секрете. Он мог бы многое рассказать о дамах, настоящих дамах, но он молчит. Яскульский еще никогда ни одной женщины не выдал!

-- Спроси Янко. И если Янко не захочет дать тебе образование, то я, Яскульский, готов всё сделать.

Ей нужно только прийти и сказать ему.

Роза громко смеется. Она хорошо понимает его и грозит вылить ему стакан вина на голову, если он сейчас же не замолчит.

Жак устал. Он ушел так, что никто этого не заметил, даже Янко. У Янко не было времени следить за Жаком. Он непрерывно говорил. Янко умиляется пред чудесами жизни, он говорит о чудесных поворотах судьбы, которые порой совершенно неожиданно случаются в жизни каждого человека, и как раз тогда, когда, казалось бы, всякая надежда потеряна. Он сравнивает жизнь с чудесно придуманной азартной игрой. Выпивает стакан вина и снова наполняет его. Только божественный гений мог создать эту игру с ее тысячами шансов, хороших и плохих. Тот, кто знает и страстно любит эту игру, тому, конечно, трудно встать и уйти.

-- Послушай, Воссидло, ответь на мой вопрос: разве не трудно оторваться от этой игры, да или нет? Отвечай!

Но Воссидло спит. Он только немного всхрапывает, -- вот и весь ответ, который Янко получает на свой вопрос. Янко обращается к Лео Михелю, он не может остановиться.

-- Божественная мысль создателя, -- восклицает Янко, -- заключалась в том, чтобы разделить человечество на два пола и зажечь в них вечное, неутолимое стремление друг к другу! Не правда ли, Лео? Только богу могла прийти такая мысль, только богу!

И снова Янко выпивает стакан вина, и опять ему наливают новый. Теперь все окончательно перепились. Бар беснуется. Цыгане тоже пьяны, один цыган два раза свалился со стула. Роза непрерывно смеется, она никак не может удержаться от смеха.

Яскульский пытался защемить ее туфельку под столом между своими сапогами, и она так ударила его по ноге, что Яскульский вскрикнул, а она никак не могла сдержать хохот. Она больше ничего не понимает из того, что говорит Янко, только чувствует с восхищением, что он высказывает глубокие, прекрасные мысли. Жермена сидит на коленях у Ники, платье ее высоко поднято, и видны ее бледные жалкие ляжки. "Акробат", который выдерживает любую дозу, сидит с безумными глазами и ласкает ее, но Жермена плачет. Жизнь жестоко обошлась с нею. С двенадцати лет ей пришлось бегать по канату с лампой на голове и двумя лампами в руках, и ее постоянно колотили. Доктор Воссидло мирно спит и видит во сне свою работу со шприцем. Лео Михель вдруг вскакивает, раскидывает руки в стороны, точно собирается улететь, и декламирует одно из своих стихотворений:

Я горю! Я пылаю, а солнца кружатся!

Это космическое стихотворение. Ники грозит вышвырнуть поэта в окно, но Янко просит позволить Михелю догореть.

Ники начинает показывать номера своей знаменитой программы. Недаром же прозвали его "акробатом"! Он ходит на руках, потом делает стойку на спинке стула. В заключение он съедает осколок разбитой рюмки. Девицы в испуге кричат и просят его перестать. Но Ники теперь не отступит. Стекло трещит на его зубах, он грызет его и грызет, пока не съедает всего осколка.

XXXIV

Янко приходит домой в три часа. Несмотря на тяжелое опьянение, он ни одной секунды не сомневается в том, что не сможет сдержать данное Соне обещание. Он сидит при свече несколько минут, мрачный, потерявший всякую надежду. Он намеревался тотчас после праздника "поставить точку". Но сейчас он испытывает такую усталость, что голова у него больше не работает. Он бросается на постель и мгновенно засыпает.

Через несколько часов сна, похожего на смерть, он просыпается, весь облитый потом. Чуть брезжит утро. Жуткая белесая мгла курится за окнами. Она наполняет Янко ужасом. Таким бывает утро сражения, в котором человеку суждено быть убитым. Янко зябнет, зубы у него стучат. Он не смеет поднять голову, не смеет окончательно проснуться. Пусть хоть немного продлится этот сладкий сон, эта теплота, ведь это жизнь! Он опять крепко засыпает. Но его будит громкий стук в дверь. Он не шевелится, не отвечает. Шаги вниз по лестнице. Он, наверно, спал очень недолго: заря только-только разгорается, небо похоже на кровавую рану. Нет, больше ему не заснуть! Он лежит и смотрит, как наступает день. Тонкий слой выпавшего за ночь снега покрывает крыши, точно иней.

Янко поднимается. Кровь отливает у него от лица, и опять то же мучительное ощущение внезапного падения в бездонную пропасть. Руки у него дрожат. Зубы слегка стучат. Невыносимый страх наполняет его. Он встает. Это конец. Он не может; сдержать обещание. Он чувствует себя совсем больным. Сейчас он, чего доброго, потеряет сознание. Шатаясь, выходит он в переднюю выпить стакан воды. Холодный пот покрывает его лицо. На полу лежит записка. Он поднимает ее, не думая. И читает, не думая. Это от Ледермана. Теперь с часу на час можно ожидать появления нефти. Янко должен немедленно прийти. Когда принесли записку? Вчера вечером, сегодня утром? Янко с отвращением кривит рот и рвет записку. Слишком долго гонялся он за обманчивым призраком! Разумеется, записка лежит здесь давно. Ведь работы на скважине уже несколько дней как остановились.

Нет, это не легко. Кто сказал, что это легко?

Теперь он начинает приводить себя в порядок. Выбирает самое тонкое белье, бреется, пудрится -- несколько сильнее, быть может, чем обыкновенно, -- тщательно приглаживает пробор, затем надевает светло-серый костюм. Так! Теперь он скоро будет готов. Привычные жесты при одевании несколько успокаивают его. Он выкуривает папиросу, с наслаждением вдыхает в легкие дым, ходит по комнате и размышляет. Да, теперь он готов к выступлению, как он это называет. Он открыл окно и впустил в комнату холодный воздух. Это освежило его. Как чудесно дышать! Как всё-таки прекрасна жизнь! Сияет солнце, идет дождь, благоухают цветы. Скачешь верхом. Поскрипывает седло, конь храпит. Ты был расстроен, но вот плохое настроение проходит, радость и бодрость духа возвращаются. Ты опять любишь жизнь и готов прощать своих врагов. Из скольких маленьких волнений, не упоминая уже о больших, состоит жизнь!

И вдруг, набрав в легкие холодного воздуха, Янко спрашивает себя: "К чему, собственно, такая поспешность? Зачем?" Он мог бы еще сделать маленькую прогулку, он любит этот холодный воздух. Снег и солнце, как чудесно! Он мог бы ходить по улицам до вечера, ведь и вечером еще будет не поздно. В сером костюме он нашел двадцать крон, чудесно, -- он еще сможет выпить вечером в "Парадизе" бутылку вина, а затем -- прощай, прекрасный мир! Вот и всё. "Я просто дам себе отсрочку на один день. Еще один день, Янко!"

Страх, этот забравшийся глубоко в сердце страх, вдруг исчез. Янко снова надеется. Он находит эту мысль великолепной. Дать самому себе отсрочку на один день! В чудесном настроении он идет к двери. Но вдруг останавливается и хмурится. Он останавливается перед этим порогом, как лошадь, которая не хочет перешагнуть через чью-то тень. "Нет, -- тихо говорит он, -- нет". И качает головой. Он не может переступить через порог. Он мрачно смотрит перед собой. Лицо его холодно. Он весь упрямство. Он не раз нарушал слово, данное другим людям. Это уже довольно бесчестно. Но когда он нарушит слово, данное самому себе, это будет окончательной подлостью. Он будет обанкротившимся негодяем!

Нет! Янко бросает шляпу и решительно открывает ящик, в котором лежит револьвер. Он вынимает его и осматривает барабан. Но одно прикосновение к холодной стали наполняет его ужасом. Он дрожит, руки его трясутся, гортань сохнет, и зубы снова начинают стучать. Он боится револьвера и отодвигает его от себя. Ноги бессильно подгибаются, и он садится. Нет, нет, он не может! Он слишком труслив. И в то время как один Янко приказывает сделать это сейчас, сию секунду, другой Янко визжит, моля о пощаде. Яд? Он может попросить у Воссидло яду и вечером принять его. Нет! И этого он не сделает. Ложь, всё ложь! Он никогда не решится. Как обанкротившийся негодяй, будет он жить и дальше. Он будет попрошайкой сидеть у дороги, если иначе нельзя. Он -- обесчещенный, погибший человек...

Дрожа всем телом, с остановившимся взглядом, с серым лицом, покрытым мелкими каплями пота, идет он к двери. Но на лестнице ноги его не держат больше, колени трясутся. Отвращение искажает его лицо. Он в отчаянии, он полон стыда, он чувствует себя запятнанным. Его следовало бы ударить по лицу. Бесчестный, бесстыдный попрошайка! Он поднимает руки к лицу и плачет.

Нет, нет, нет! Янко, шатаясь, возвращается в комнату, берет револьвер, приставляет его к груди, не раздумывая спускает курок. "Боже мой!" -- шепчет он.

Глухой короткий стук раздается у него в ушах. В тот же миг точно удар тяжелого бревна в грудь бросает его на стул. Он падает в бездну. В это время он слышит удары грома и еще раз открывает глаза. Какой-то человек подходит к нему. Чего он хочет? Человек подходит совсем близко и что-то говорит. Но Янко не понимает его. Он снова закрывает глаза и проваливается в бездонную, мягкую глубину.

Человек, вошедший в комнату, был посыльный Ледермана. Он должен был передать Янко, что они наконец натолкнулись на нефть. В первое мгновение посыльный подумал, что Янко пьян, -- в такой позе сидел тот перед ним, -- но вдруг он увидел пятна крови на светло-сером костюме, а затем кровь хлынула у Янко изо рта. Посыльный в ужасе выбежал из комнаты.

Часть третья

I

Ледерман напрасно ждал Янко, и посыльный, который должен был сообщить Янко, что нефть найдена, тоже не возвращался. Ледерман намеренно промолчал о том, что из скважины уже вырвался фонтан, да к тому же необычайной силы. Барон последние недели был оскорбительно недоверчив, и Ледерман хотел поразить его, когда он придет. Подрядчик заранее предвкушал свой триумф, но проходил час за часом, и в конце концов он забыл и про Янко и про посыльного. Этот тихий человек, с мягким, вкрадчивым голосом и крадущейся походкой вдруг переродился. Что с ним случилось? Он кричит во всю глотку, словно с ума сошел. Его помощник и он сам, вымазанные нефтью с головы до пят, потерявшие облик человеческий, возились в нефтяной грязи: они орудовали огромными, под стать великану, инструментами, стараясь закрыть скважину, из которой била мощная струя. Над их головами гудит черный фонтан вышиною с дом, он бьет под давлением тридцать атмосфер, -- Ледерман чувствует это по своим барабанным перепонкам. Ветер разносит нефть далеко за пределы участка; иногда струя вдруг падает, -- скважина фонтанирует неравномерно, -- а затем нефть опять бешеными каскадами устремляется вверх. Тогда надо быть осторожным -- она может сбить человека с ног!

"Вот это "прыгун" -- не хуже чем в Оклахоме! -- думает Ледерман. -- Настоящий "Голиаф"!"

Дней семь назад Янко приказал Ледерману прекратить бурение и отказался оплачивать дальнейшие работы. Но Ледерман продолжал бурить. Было бы безумием послушаться Янко; на этот раз Ледерман был твердо уверен в успехе. Этой ночью, в четыре часа, произошли первые извержения газов и нефти; Ледерман тотчас послал извещение Янко с просьбой немедленно прийти. Через несколько часов жидкая нефтяная грязь вырвалась из скважины с такой силой, что разрушила буровую вышку, начисто срезав ее верхнюю часть. Было еще очень рано, но сотни любопытных уже окружили участок и смотрели, как барахтаются в маслянистой жиже грязные как черти рабочие. Вдруг все бросились врассыпную: черный столб нефти повернулся в другую сторону и грозил обрушиться на глазевших. Теперь над всем участком повис гигантский пузырь из хлопьев нефти и шипящих газов. Всё это производило довольно жуткое впечатление. И опять фонтан взвился в вышину. Весь участок превратился в сплошное болото из нефти и грязи. Нефть размыла возведенный Ледерманом земляной вал и темными, слизистыми ручьями течет по тонкому снежному покрову. Дети из цыганского квартала бродят по этим ручейкам и радостно кричат. Самый большой ручей течет мимо стен кладбища и вдруг врывается в кладбищенские ворота. Ледерман и его рабочие быстро насыпают плотину, направляющую всю нефть на кладбище. Из часовни выскакивает пономарь, кричит и в ужасе хватается за голову. Он бежит за лопатой и хочет пробить брешь в плотине, но Ледерман в бешенстве бросается к нему. У него и так уже утекло три железнодорожных состава нефти, а тут еще суется этот сумасшедший болван! Ледерман мчится как одержимый и с разгону бьет пономаря жердью по голове. "Я убью тебя!" -- вопит он. Уж не сошел ли этот Ледерман с ума?

Фонтан бьет весь день и всю ночь, нефть с шумом хлещет о землю. Теперь на всем участке от снега не осталось и следа; беленая кладбищенская ограда заляпана сверху донизу. Главный поток всё еще течет на кладбище. Могильные холмики исчезли, надгробные памятники медленно начинают погружаться в нефть. Сперва исчезла плоская плита почтенного господина Филиппеску, бывшего анатолийского бургомистра. Затем надгробный камень Жозефины Лай, урожденной Томшак, а потом погрузилась и черная мраморная глыба на могиле маленькой Берты Вимики, умершей в возрасте шести лет. И только коленопреклоненный ангел на мраморной глыбе всё еще виден. Явилась полиция, но Ледерман и на полицейских кричал как сумасшедший. Пусть они убираются к черту! Мертвым нефть нисколько не повредит. Завтра же он отведет ее. Там, внизу, у ямы, откуда берут гравий, тридцать рабочих готовят резервуар. К Ледерману в это время действительно опасно было подходить. Впоследствии он был приговорен к штрафу в сто крон. Его чуть не приговорили к месяцу тюремного заключения. Но он заявил, что при виде нефти совсем потерял голову и не помнит, что происходило. И отделался штрафом в сто крон.

II

Весь день над городом бушевала метель, но, когда вечером открылся кинотеатр "Страна грез", он был набит битком! Вечер за вечером "Страна грез" делала полные сборы, и Яскульский отлично наживался. Вот что значит хорошая идея!

Теперь жители Анатоля увидели, как живут люди там, за границей. Раньше они об этом не имели никакого представления. Так вот он какой, этот большой свет! Как прелестны эти женщины, как они умеют улыбаться; а когда плачут, то делаются еще красивее. Настоящие богини! Они выходят из дому, и к подъезду тотчас подкатывает роскошный автомобиль. Вообще деньги не играют в их жизни никакой роли. И мужчины тоже все красавцы, истинные образцы всевозможных добродетелей, благородные, любезные, геройски самоотверженные и все неслыханно щедрые! Чуть что, вынимает из футляра жемчужное колье, и так всё время. Добродетель всегда торжествует, злодеев ожидает бесславная смерть.

Франциска каждый день ходила в "Страну грез". Вся молодежь города собиралась там. Фильмы всегда изображали пылкие страсти, так что к концу все чувствовали себя влюбленными. Жаль, что Яскульский не сделал закрытых лож!.. Но по окончании сеанса можно было отправиться в "Парадиз". В Анатоле жизнь стала гораздо веселее, этого нельзя отрицать. А через месяц откроется городской театр.

В кафе "Траян" толпились посетители в кожаных куртках и шубах. Все они громко говорили, спорили. Предприятия! Деньги! Нефть!.. Нервы у всех взвинчены, все словно ждут чего-то, и как только открывается дверь, все взгляды обращаются на входящего. Может быть, он сообщит сейчас о каком-то новом событии, которое разом наполнит все карманы золотом. Да, таковы люди: они барышничают и лезут в драку из-за денег, пока не соберут выкуп, чтобы уплатить за беззаботную жизнь. Богумил Ледерман опять оказался героем дня; он совсем охрип от крика и только и говорил что о своем "Голиафе". Знаменитая скважина "Питтсбург" в течение трех месяцев ежедневно давала сто пятьдесят цистерн нефти, то есть десять железнодорожных составов. "Голиаф", полуприкрытый, дает сто вагонов, а если его совсем открыть, он даст не менее трехсот, клялся Ледерман. Конкуренты раньше порочили Ледермана, зато какой славой он окружен теперь! "Национальная нефть" заключила с ним договор; он руководит работами по бурению на бывших розовых плантациях Савоша; он работает для Яскульского. Он не в состоянии принять все заказы! И опять Ледерман говорит о том памятном дне двадцать шестого октября, когда забил "Голиаф".

Нет, никто в кафе "Траян" не забудет этого дня! Известие показалось сперва совершенно невероятным. Нефть чуть ли не в центре города! Значит, это правда: весь город плавает на нефти, и судьба его решена. Теперь все попытки скрыть истину, которые предпринимает "Анатолийская нефть", не помогут им больше. Горожане еще не пришли в себя от этой новости, как распространился слух, что ночью застрелился барон Янко Стирбей! Как? Корошек задрожал всем телом, ему пришлось присесть.

-- Как? Янко?! О боже милостивый!

Ну разумеется, всё это очень просто: это Борис довел его до самоубийства из-за каких-то жалких картин... Он сам получил в наследство больше пятидесяти картин. Неужели он не мог подарить своему брату какие-то три штуки! Неужели это правда? Нет, всё это глупости: Янко задушили долги! Он не знал, как выпутаться. Работы по бурению отняли у него последние средства. Он был весь в долгах.

Вечером прошел слух, что Янко умер. Госпожа Корошек пришла в кафе и плакала, закрываясь передником. Его свезли в больницу, и там он скончался. И подумайте, как раз теперь, когда "Голиаф" выбрасывает в день чуть не десять поездов нефти по самому скромному подсчету! И всё достанется Борису, отойдет к "Национальной нефти", им это очень кстати!

Но на следующий день стало известно, что Янко вовсе не умер, он еще жив, и врачи надеются спасти его. Он прострелил себе легкое, и ему сделали операцию. Через неделю Янко был вне опасности, а еще через месяц Жак поехал с ним в Вену, чтобы устроить его в санаторий. Ну, теперь Янко вернулся к жизни, и все забыли о том, что он, так сказать, уже однажды побывал на том свете. Теперь в "Траяне" часто подсмеивались над ним. "Честь имею, господин барон! Слепой вздумал выпалить из пушки и взорвал пороховой склад!"

Ледерман изображал, как Янко искал кусок коры и затем сделал крест на земле. Ну как над этим не посмеяться! Тут было много людей, которые работали на всех нефтяных промыслах мира и знали еще более удивительные истории. В Кампине, в Румынии, крестьянин копал яму, и вдруг из земли вырвалась нефть. У этого крестьянина теперь дворец в Бухаресте! Никто не знает тайн нефти, пусть ученые не важничают.

В Анатоле в эти дни появились два новых лица: инженеры "Национальной нефти". Один -- датчанин, господин Мадсен, он приехал из Месопотамии, а другой -- англичанин, мистер Гаук. Перед приездом сюда он работал в Бирме и был совершенно желтый, как настоящий китаец. Мистер Гаук целый день пьет виски и рассказывает забористые анекдоты, собранные по всему свету. Да, теперь посетители "Траяна" всегда в хорошем настроении -- деньги текут рекой. "Национальная нефть" раздает всё новые заказы, а успех Янко свел с ума жителей Анатоля: в центре города везде торчат теперь буровые вышки -- и в садах и во дворах.

Корошек ходит с воспаленными глазами в клубах табачного дыма и кашляет. Но как только он хочет открыть окно, все громко протестуют, и воздух становится всё хуже. Трудно что-нибудь разглядеть в этом дыму.

Рядом высится новый "Траян", весь из стали и стекла. Постройка вчерне уже закончена. Идет монтаж центрального отопления. Корошеку пришлось пригласить в свою контору новую служащую, чтобы писать счета. В полночь он подсчитывает кассу и на следующий день бежит с деньгами в банк. Его доходы просто баснословны, но стройка поглощает всё. "Посудите сами, что такое десять тысяч крон, если вы строите? Или двадцать тысяч?" Этот Фехери Дьюла -- большой жулик. Он разорил Корошека. Одно только здание отеля обошлось в четыреста тысяч крон. А откуда взять денег на отделку помещений и на обстановку?

III

Теперь, когда листва на деревьях облетела, отчетливо виден на горе нефтяной город. Он резко выделяется на фоне снега. Видны бараки, резервуары, нефтеперегонный завод и вереницы черных буровых вышек, которые всё приближаются к городу, грозясь растоптать его. Из каменных труб поднимается к зимнему небу желтоватый дым. Топят нефтяными отходами, и часто над всем городом стоит зловонный чад. Свистят паровозы. День и ночь слышно, как составляются поезда из цистерн.

Снежные бури и двадцать градусов мороза! Работать на вышках холодно, у нефтяников смерзаются бороды, пухнут руки и ноги. В бараках, где не было никакого отопления, вспыхнула эпидемия гриппа, особенно опасная для крестьян из горных областей. Сперва были единичные смертные случаи, а затем умирали уже десятками. У компании "Анатолийская нефть" было много причин скрывать истинное положение дел. Но всё стало известно благодаря Лео Михелю, который теперь издавал газету "Прожектор". Эпидемия унесла более ста рабочих, главным образом молодых. В сараях лежали обледенелые трупы. Их хоронили без особых церемоний, как только наступала оттепель и можно было выкопать могилу. Компания даже не ставила в известность семьи погибших.

Больница в нефтяном городе была слишком мала, условия жизни в бараках антисанитарные. Если почитать "Прожектор", то можно было подумать, что во главе этого акционерного общества стояли сплошь преступники. Черт возьми, этот Лео Михель не стеснялся говорить правду!

Но вот странно -- Михель никогда не нападал на "Национальную нефть"! Да и что можно было сказать против нее? В наблюдательном совете сидели видные представители знати и два духовных лица в высоком чине. Это акционерное общество, в противоположность "Анатолийской нефти", вело свою работу очень широко, платило щедро. Оно раздавало заказы, заключало контракты, покупало и арендовало землю, не торгуясь долго и не скряжничая. Всем бросались в глаза виллы и дачи, строившиеся для директоров и инженеров компании. Рядом с "Траяном" возвышался почти готовый стальной каркас будущего здания для главного правления компании. Здание чрезвычайно внушительное! Достаточно было посмотреть на главного директора мистера Стрейта (голова, как мраморный бюст, он мог бы великолепно сидеть и в министерском кресле), чтобы проникнуться уважением к этому предприятию. Мистер Стрейт привлекал к себе всеобщее внимание, когда проезжал по городу в своем изумительном английском автомобиле. Да, даже автомобили "Национальной нефти" производили внушительное впечатление, если сравнить их со старыми разбитыми машинами, в которых разъезжали господа из "Анатолийской нефти".

Борис долго отсутствовал. Сперва он прожил несколько недель в столице, где давал банкеты депутатам, членам правительства и представителям прессы, для того чтобы заинтересовать их в своем предприятии. Затем отправился в Лондон завязывать финансовые и политические связи. Став председателем "Национальной нефти", он поставил дело на широкую ногу, и его обеды в "Карлтоне" [отель в Лондоне], куда приглашались только избранные, приобрели громкую славу. Его целью было добиться впоследствии котировки акций своей компании на лондонской бирже и сделать их ценными бумагами международного значения. Для этого стоило пойти на некоторые издержки!

За время его отсутствия городской дом Стирбеев был основательно отремонтирован и перестроен под руководством одного английского архитектора. В доме устроили три роскошные ванные комнаты. Это стоило денег, но компания платила за всё. Борис отдал свой дом в аренду компании, для того чтобы он мог жить в нем в качестве председателя. И еще находились люди, которые сомневались в коммерческих способностях Бориса!

В самый разгар суровой зимы Борис вернулся. Вместе с ним приехали дама и господин. Как узнали от мистера Гаука, это были английские друзья Бориса: супружеская чета, желавшая участвовать вместе с Борисом в медвежьей охоте. Особняк Стирбеев каждый вечер был празднично освещен. Борис собирал у себя избранное общество и давал обеды. Каждый день его элегантный английский автомобиль несколько раз проезжал через город. И в "Траяне" царило сильнейшее волнение: "Национальная нефть" опять заключает контракты. Борис снова работает.

Англичане часто катались на санях за городом, а однажды после полудня Борис совершил вместе с ними прогулку по улицам Анатоля. У дамы были светлые, как лен, волосы, каких в Анатоле еще никогда не видели. Она смеялась над всем, что ей попадалось на глаза. И когда она смеялась, открывались ее верхние, сильно выдававшиеся вперед зубы. У господина было багровое лицо и совершенно белые ресницы, какие иногда бывают у лошадей. Витрина "Роткеля и Винера" привлекла внимание англичан, и следивший за ними Роткель поспешил включить свет, -- хотя совсем еще не было темно, -- так что выставленные на витрине товары предстали в полном блеске. Дама высмотрела среди них пестрые платки, которые носили местные крестьянки, и вошла в магазин.

Роткель подобострастно отвешивал поклоны. Гизеле представился случай показать свои знания, и она не ударила лицом в грязь. О да, всё шло превосходно! Роткель сиял от гордости. Значит, не напрасно было истрачено столько денег на ученье. Гизела болтала свободно, не стесняясь. Правда, ее произношение было несколько своеобразно, и сперва иностранка никак не могла ее понять и даже расхохоталась. Но это было только один раз, затем она взяла себя в руки и даже высказала свое восхищение тем, что в этом маленьком заброшенном городке встретила девушку, бегло говорящую по-английски. Борис перевел Роткелю комплименты, сказанные иностранной дамой по адресу Гизелы. В ответ на это Роткель прижал руку к груди и исполнил целую серию замысловатых поклонов. Гизела заметила, что Борис был очень бледен и его черные глаза оставались строгими и властными даже тогда, когда он улыбался. Гизела не спускала с него глаз. И как он великолепно говорил по-английски! Гости его были, конечно, аристократы. Все знали, что Борис вращался в самых высших кругах лондонского общества. Даму звали леди Кеннворти, а господина сэр Губерт, и дама называла его my husband [Мой муж - англ.], но он был совершенно седой и казался старше ее по крайней мере на тридцать лет.

Продавцы притащили целую кучу дешевых пестрых головных платков, леди Кеннворти была в восторге от них. Сэр Губерт со скучающим видом сидел на стуле и спокойно курил сигару. А Борис помогал леди Кеннворти выбирать платки.

-- Как вы находите этот, Борис? -- спрашивала леди Кеннворти и смотрела Борису в глаза. Если он находил платок красивым, она откладывала его в сторону. И они всё время глядели друг на друга, пока сэр Губерт курил. У леди Кеннворти были очень светлые веселые голубые глаза. О, от Гизелы ничто не ускользнуло! Она прекрасно понимала такие взгляды.

Затем они ушли, оставив после себя запах дорогой сигары сэра Губерта и воспоминания о звонком веселом смехе леди Кеннворти. Гизела много дней рассказывала, какие аристократические манеры были у этих иностранцев и как хорошо она с ними поговорила. А у Бориса был вид Наполеона. Он очаровал Гизелу.

IV

Рауль стонал от навалившейся на него работы, ему пришлось даже отказаться от послеобеденного сна. Лампа на его письменном столе часто горела до поздней ночи, пока наконец Ольга не приходила к нему в ночной рубашке, с распущенными по плечам волосами, как у ангела, и не уводила его в постель.

Но хуже всего оказалось то, что в квартире не было отдельной комнаты для конторы. Когда он женился, все обстояло иначе. У него было мало работы, и он был так влюблен, что ему и в голову не приходило устроить контору где-нибудь вне своей квартиры. Но теперь положение изменилось, не говоря уже о дурной привычке Ольги подслушивать у дверей. Рауль много раз заговаривал о том, что вынужден -- ты понимаешь!.. -- Но Ольга ничего не хотела слушать. О да, конечно, это ему удобнее! Она хорошо знает подлинные причины.

-- Должна же ты наконец понять, куколка!..

Но "куколка" ничего не хотела понимать. При одном упоминании об отдельной конторе ее глаза мгновенно принимали суровое выражение. Рауль покорно вздыхал и продолжал страдать в тесной комнате.

С Ольгой с каждым днем становилось труднее ладить. Здоровая, зрелая женщина, без детей... ну, разумеется, сплошная истерика. Ольга становилась всё более нервной, раздражительной, сварливой, но в то же время вид у нее был цветущий: всегда на людях, красивая, с розовыми щечками, как будто у нее не было вообще никаких нервов!

Вчера Рауль был с ней в "Стране грез", смотрел американский комический фильм, о котором говорил весь город. Актеры обливали друг друга сбитыми сливками, и зрители умирали со смеху. Случайно Рауль оказался соседом Ютки Фигдор, довольно полной кокетливой дамочки. Рауль старался сделаться как можно тоньше, лишь бы не прикоснуться к своей соседке и не задеть ее как-нибудь локтем. Он даже хотел предложить Ольге поменяться местами. Но тогда он очутился бы соседом Антонии Роткель! Во время сеанса Ольга иногда посвистывала носом: это был плохой признак! Дома она посмотрела на Рауля с торжествующей усмешкой. Она утверждала, что он заранее сговорился с Юткой. О, несомненно! Она не так глупа, чтобы этого не понять. Все знают эту Ютку. Она путается со всеми!

-- Ты ее, небось, всласть потискал в темноте? Так ведь?

Она выразилась даже гораздо грубее. Как только Ольга начинала злиться, она забывала о своем самовоспитании, над которым честно работала последние десять лет; усвоенные в детстве дурные манеры снова давали себя знать, и она опять пускала в ход свой старый лексикон: она была дочерью жандарма.

Рауль страдал, но молчал. Опасно было возражать, когда крылья Ольгиного носа так втягивались, что делались почти плоскими. Ольга переходила от упреков к упрекам и в конце концов поставила Раулю в пример Ксавера Савоша, который в ее глазах был коммерческим гением. Этот Ксавер Савош, этот "дурак", заработал уже триста тысяч крон, а он, великий умник Рауль, "самая светлая голова в Анатоле", что он заработал? Ничего! Он отдал свои деньги барону Борису Стирбею. Ну посмотрим, что из этого получится! Ольга презрительно расхохоталась, хотя как раз она-то и приставала к Раулю много дней кряду, чтобы он купил акции "Национальной нефти", пока они не стали недоступными. "Это наш шанс, Рауль, наш шанс!" -- говорила она. Упреки становились невыносимыми, это была пытка, и в такой атмосфере Раулю приходилось напряженно работать от двенадцати до шестнадцати часов в сутки.

Так было вчера. Но того, что произошло сегодня, не мог ожидать даже Рауль, привыкший ко многому. Около десяти часов позвонили, и, так как служанки не было дома, открыла Ольга. Перед нею стояла дама с ярко-рыжими волосами, в шляпе ценою по меньшей мере в тридцать крон. А какое меховое манто! С наглой улыбкой она жеманным голосом спросила, дома ли адвокат Грегор.

Можно было очень ясно расслышать, как у него изменился голос, когда эта рыжая потаскушка вошла к нему в кабинет. Это, верно, девица из "Парадиза". Ксавер и Барбара завозят их десятками. Они скоро перезаразят весь город!

Карола Кениг из Вены, необыкновенно красивая, крупная женщина, с золотисто-рыжими крашеными волосами, была действительно приглашена несколько дней назад на службу в "Парадиз" в качестве заведующей баром. Однако она хотела расторгнуть договор с Ксавером и потребовать уплаты убытков. Ксавер предложил ей приехать, не объяснив точно, какую работу она должна будет выполнять. Рауль обещал Кароле Кениг переговорить с Ксавером. Быть может, удастся добиться какого-нибудь соглашения между ними. Вся беседа продолжалась не более пятнадцати минут. Рауль говорил громко и отчетливо, чтобы Ольга могла слышать каждое слово, если она подслушивала, в чем он был уверен.

За обедом Ольга сидела со злым, застывшим лицом. Она не произнесла ни слова. Потом отправилась на так называемый "дамский чай", а вечером опять ушла из дому. Рауль работал, а затем пошел к Феликсу поболтать с ним часок. Феликс расщедрился и принес из погреба бутылку старого вина. Рауль провел прекрасный, спокойный вечер. Феликс говорил о возможности сноситься по радио с другими планетами. Всё это было очень интересно, но Рауль слишком устал и не мог внимательно следить за ходом мыслей брата.

Когда Рауль вернулся, Ольга была уже дома и спала. Рауль разделся осторожно, чтобы не разбудить ее. Но когда он лег, Ольга, которая, видимо, только притворялась, что спит, сейчас же проснулась. Она наклонилась над ним и стала его обнюхивать.

-- От тебя пахнет мерзкими духами, мускусом, как от той гадины, -- каким-то чужим голосом прошептала она.

-- Какими духами? -- спросил перепугавшийся Рауль. -- Прошу тебя. Ольга, ради всего святого...

-- Этими ужасными духами, которыми была надушена та рыжая. Я тебя жду, а ты вертишься около какой-то распутной девки!

-- Я был у Феликса, ты можешь у него спросить. Мы сидели вдвоем и разговаривали.

Рауль едва мог говорить от негодования. Ольга презрительно рассмеялась.

-- Я могу его спросить? Я, конечно, и не подумаю спрашивать твоего брата: все вы одним миром мазаны! Все Грегоры -- и Феликс и Жак -- одинаково изолгались!

-- Ты несправедлива и к Феликсу и к Жаку. Ты несправедлива и ко мне, -- сказал Рауль спокойно и примирительно.

Он боялся, что Ольга выпалит еще что-нибудь чудовищное. Ее голос звучал так необычно.

-- Ага, значит вы все втроем были у этой рыжей стервы. От тебя и вином несет.

Раулю стало стыдно за нее, сердце у него сжалось.

-- Да, Феликс угостил меня рюмкой вина. Что ж это -- преступление?

-- Утром я пойду в полицию, -- закричала Ольга вне себя, -- и потребую, чтобы всех этих девок, которые заражают Анатоль, выслали отсюда! Может быть, ты еще и меня заразишь какой-нибудь отвратительной болезнью!

Рауль решил ничего больше не отвечать. Он лежал, точно парализованный. Холодный пот выступил у него на лбу.

-- Ты меня, конечно, не желаешь слушать! -- кричала Ольга, всё больше и больше распаляясь. -- Ну разумеется, тебе не хочется выслушивать правду. Если эта рыжая проститутка еще раз осмелится позвонить здесь, я собственными руками, клянусь тебе, спущу ее с лестницы. Можешь ей это сказать!

Ольга кричит всё громче. Квартиранты внизу начинают стучать палкой от метлы в потолок.

-- Послушай, ведь кругом все просыпаются, -- стонет Рауль и закрывает руками глаза.

-- Ну и пусть просыпаются! -- кричит разъяренная Ольга. -- Пусть они слышат, какой лгун этот адвокат Грегор, который бегает за развратными девками. Я понимаю, что тебе не очень приятно, чтобы об этом узнали. Но мне никто не может запретить говорить в моей квартире, никто! -- кричит она, и затем начинается длинное перечисление всех его старых грехов, всех "любовных связей", которые у него были за эти годы с блондинками, шатенками, рыжими и черными продажными тварями, -- да, конечно, все они были продажные твари!

Рауль молчал. Он притворился спящим. Но Ольга от этого только еще больше взбеленилась. Под конец она завизжала:

-- Но прежде чем я позволю тебе заразить меня, ты увидишь, что я сделаю!

Она выбежала из спальни, нагруженная одеялами и подушками, и улеглась в гостиной.

V

На следующий день Рауль, несколько бледный и растерянный, явился к Феликсу и, входя к нему, произнес:

-- Ну вот, я опять у тебя!

Феликс (он сидел за письменным столом) взглянул на брата и ничего не ответил. Он сразу понял Рауля. Несколько минут он продолжал быстро писать, а затем встал и сказал:

-- Вы уже довольно часто ссорились, не принимай этого слишком близко к сердцу, Рауль! Через два-три дня вы опять помиритесь. Я пойду к Ольге!

-- Нет, нет! -- возразил Рауль, и лицо его потемнело. -- Никогда! Хватит! На этот раз всё кончено! Раз и навсегда.

Это Рауль тоже часто говорил, однако конец всё-таки не наступал. Рауль попросил у Феликса чего-нибудь поесть. У него сегодня еще ничего не было во рту. Ольга утром заперла его в квартире и ушла. Только после полудня, когда она вернулась, ему удалось выбраться из дому.

Оказалось очень кстати, что Жак, несколько недель назад переехавший в нефтяной город, оставил за собой в "Траяне" две комнаты. Теперь он предоставил их в распоряжение Рауля. Двух комнат ему на первых порах совершенно достаточно. Письмоводитель перенес туда наиболее важные документы, и вечером Рауль уже сидел за работой. С удовольствием покуривал он сигару. Дома ему запрещено было курить. Ольга утверждала, что запах сигар пропитывает ее платье и волосы, и от нее пахнет, как от кучера.

Феликс переговорил с Ольгой и затем отправился в "Траян", чтобы сообщить брату результаты. Феликс нашел Ольгу в прекрасном настроении. Она хохотала.

-- Я ничего не боюсь! Он скоро явится. Если бы я уехала на Северный полюс, он и туда пошел бы за мной.

"Северный полюс? Ладно. Ну и жди меня на своем Северном полюсе!" Рауль смеялся сардоническим смехом. Жизнь в "Траяне" ему чрезвычайно нравилась. Внизу в кафе шумели. Он слышал, как его сосед за стенкой полоскал горло, но все эти звуки нисколько не беспокоили его. Иногда он сам спускался в кафе выпить чашку кофе и тогда за один час узнавал больше новостей, чем раньше за целую неделю. Северный полюс, вот как? Ну и ждите пожалуйста! Рауль чувствовал себя превосходно. Даже завтрак был наслаждением. Эти хлебцы, яйца, утренняя сигара -- всё великолепно. Никто не ворчал рядом, что яйца становятся из года в год мельче, а служанки -- всё ленивее. И каким всё казалось вкусным! Никто во время обеда не топал ногой и не кричал: "Эта дура опять пересолила, я вышвырну ее!" Рауль ел с удвоенным аппетитом. После обеда он вытягивался на диване с сигарой во рту и дымил всласть. "О вы, бедные брачные рабы всей земли, Рауль Грегор приветствует вас! Вы, которые обязаны отдавать отчет о каждом часе и каждой минуте, вы, которых тащат от одного скучного визита к другому, еще более скучному, привет вам! Вы, которые то слишком внимательны, то недостаточно внимательны, берите пример с меня!" И Рауль смеялся от удовольствия. Он наслаждался каждой минутой своей свободы.

Вечером он гулял по засыпанному снегом городу. Он мог идти куда хотел. Он мог вертеть головой направо и налево, как ему заблагорассудится. Ему не нужно было спешить только затем, чтобы не застать свою половину в дурном настроении. Он мог выпить стакан вина в "Траяне" и не глядеть каждую минуту на часы. Многих людей, которые здесь так шумно вели себя, он знал лично, но в большинстве они были ему незнакомы. Это были новые люди. Яскульский сделал удивленное лицо, когда неожиданно увидел Рауля в кафе:

-- Рауль, а что скажет твоя "пичужка"?

Рауль нахмурился. Это теперь позади!

На следующий вечер Рауль решил пойти в "Парадиз". Как?! Какая дерзкая мысль! В первое мгновение Рауль даже сам испугался. Но в конце концов почему бы этого не сделать? Вот доказательство, каким он стал рабом! Рауль брел по снегу и иногда оглядывался, как будто делал что-то непозволительное. Он все еще не был уверен в своей правоте. И сердце его взволнованно билось, когда он входил в бар. А там за прилавком стояла она, красавица Карола Кениг. И надо честно признаться, что Рауль пришел сюда только для того, чтобы увидеть ее. Она понравилась ему, и даже больше чем понравилась. Быть может, впервые у Ольги были некоторые основания волноваться. Чутье на этот раз не обмануло ее. Разве это уже преступление, если ему понравилась какая-нибудь другая женщина? Это же просто смешно. Рауль чувствовал себя здесь очень уютно. Было тепло. Гости смеялись. Радио говорило. Рядом в зале пели. Девушки входили и выходили. О, как скучны были вечера дома! Пустыней стало его супружество, настоящей пустыней.

Вот теперь он действительно сидел в "Парадизе", где, как утверждала Ольга, "он всегда пьянствует до поздней ночи", хотя он никогда не возвращался домой позже десяти часов. Очевидно, он сделался факиром и мог быть одновременно в двух местах!

Рауль заказал бутылку местного розового вина и блаженно поскреб эспаньолку.

Как красива эта Карола Кениг! Она очень нравилась ему. Золотисто-рыжие волосы локонами окаймляли ее лицо и спускались на плечи. У нее было открытое светлое лицо, белая и гладкая как фарфор кожа, такая белая, что даже казалась чуть-чуть синеватой. А глаза, нежные и большие, как глаза верблюда, ярко блестели. Она вся была холеная, -- редко можно было встретить в Анатоле более интересную даму. На пальцах сверкали кольца.

Увидев Рауля, Карола подошла к нему, не спеша и не удивляясь. Все ее движения были мягки и грациозны. Рауль покраснел, когда она остановилась возле него. Она поблагодарила его за содействие. Ксавер согласился повысить ей жалованье, но тем не менее Карола вряд ли пробудет в этом городе больше двух месяцев. Она ведь видала заведения получше этого, служила в Вене, Будапеште и Бухаресте. Духовный уровень здешних гостей не импонирует ей. Конечно, она не возражает, когда ей говорят любезности, она понимает шутку, но форма должна быть приличной. А здешние мужчины по большей части невероятно грубы и неотесаны. Вчера тут был какой-то довольно пожилой человек огромного роста. Через пять минут он предложил ей сто крон, чтобы она посетила его. (Ксавер сказал, что это самый богатый человек в городе, бывший лесоторговец.) Он, вероятно, думал, что ее можно купить, как воз дров!

-- Вы несправедливы к нашему городу, -- ответил Рауль. -- Вы, конечно, увидите здесь и мужчин хорошо воспитанных, которые прекрасно поймут, как они должны держать себя с вами. А этот лесоторговец -- просто необразованный крестьянин, у которого завелись деньги.

-- Необразованному человеку вообще лучше не иметь больших денег, -- сказала Карола. -- Нужно находиться на известном уровне развития, чтобы разумно распоряжаться богатством.

Вот как она рассуждает! Ольга действительно могла бы кое-чему поучиться у этой Каролы.

VI

На Северном полюсе довольно-таки холодно! Не простудитесь, моя голубка!

Два-три вечера подряд Рауль посещал "Парадиз" и восхищался Каролой. Но теперь он снова сидит "дома" и работает до поздней ночи. Янко Стирбей один может полностью загрузить адвоката. Против него ведется несколько процессов сразу. Ледерман, никого не спросив, отвел нефть в яму, откуда брали гравий, из этой ямы получился отличный временный резервуар для нефти. Яма принадлежала Яскульскому, и он теперь требовал за нее совершенно баснословное вознаграждение. Барон Борис Стирбей пытался наложить свою руку на всю нефть, которую выбрасывал "Голиаф". Он оценил картины, которые заложил Янко, в двести тысяч крон, хотя за них нельзя было дать и одной десятой этой суммы. Старые кредиторы Янко, разумеется, выступили со своими требованиями, и Марморош впереди всех. Но самым неприятным было дело об осквернении могил. Его возбудили против Ледермана, который недолго думая направил поток нефти на старое кладбище.

Волна негодования прокатилась по городу. Что это за люди! Это же варвары! Какая дикость! Осквернить могилы! Рауль успокаивал. Рауль лил масло на бушующие волны. Прежде всего он постарался успокоить епископа. Он предложил ему две тысячи крон на бедных как временное вознаграждение. Он пытался разъяснить ему, что здесь было налицо force majeur [Чрезвычайные обстоятельства - фр.], точно так же, как при каком-нибудь землетрясении или во время войны. Он много раз повторял выражение force majeur. Епископ, который не забыл, что Стирбеи всегда были покровителями церкви, в конце концов взял свою жалобу обратно. Самым несговорчивым оказался мясник Вимики. Он требовал вознаграждения в десять тысяч крон за осквернение могилы его дочери Берты. Он ничего не хотел уступать, но в конце концов Жак обошел его очень простым способом. Этот Вимики был одним из главных поставщиков рабочих столовых нефтяного города, и Жак через Рауля сообщил ему, что его лишат этих поставок, если он будет "так недоброжелательно вести себя по отношению к нефтяной промышленности". Недоброжелательно вести себя по отношению к нефтяной промышленности? Что это еще за новости? Очевидно, власть в Анатоле перешла теперь в другие руки... Какая-то иностранная акционерная компания диктует горожанам законы! Но Вимики всё-таки сдался.

Чудовищную работу взвалил на Рауля Янко! А о самом Янко ничего не слышно. След его потерялся с тех пор, как он выписался из санатория в Вене. Получив аванс под свою нефть от "Анатолийской нефтяной компании", он уехал путешествовать -- и "до свиданья"!

К Раулю тихонько постучали, и Корошек осторожно протиснулся в полуоткрытую дверь. Он старался сделаться возможно тоньше. Он задыхался от волнения и шел на цыпочках.

-- Господи боже мой, -- шептал он. -- Господин Грегор, ваша супруга!

У Корошека был такой вид, точно случилось большое несчастье.

Рауль испугался, лицо его стало пепельно-серым. Ольга расхаживает перед подъездом "Траяна", засунув руки в карманы пальто. Она грозит застрелить Рауля, как только его встретит. Без всякого стеснения она сообщила это Корошеку. Она не позволит делать себя посмешищем всего города.

Рауль снял очки и подышал на них.

-- Что, что? -- прошептал он. -- Что вы сказали? -- Он побелел от страха.

-- Ради бога, не подходите к окну, может случиться несчастье. Кто бы ожидал этого от вашей супруги! Такая милая, славная женщина... Убедитесь сами, но только будьте осторожны.

Они пошли в спальню.

-- Ради бога, не зажигайте света!

Рауль из-за шторы выглянул в окно, и действительно на улице перед витриной Роткеля стояла Ольга и наблюдала за входом в "Траян". Затем она снова начала медленно обходить фасад гостиницы, точно часовой.

"Вот она и вернулась с Северного полюса!" -- сказал себе Рауль. Но на душе у него было не очень спокойно. Вечером он не осмелился спуститься в столовую и попросил подать ужин к себе в комнату. Корошек это одобрил.

-- Взбешенный человек... Знаете ли вы, на что способен взбешенный человек? Ваша уважаемая супруга всегда была такая милая, такая приветливая. И вот теперь... какое ужасное несчастье!

-- А я всё-таки выйду после ужина, -- сказал Рауль и вызывающе посмотрел на Корошека.

-- Вы хотите выйти? Ради бога, зачем испытывать судьбу? Дело кончится 6едой.

А Ольга и после ужина всё еще ходила взад и вперед. Наконец она исчезла: очевидно, ей стало холодно. Рауль пытался выйти, но Корошек не позволил ему. Пусть он подождет, пока Корошек убедится, что уважаемой супруги господина Грегора нет поблизости. Несмотря на холод, Корошек выбежал на улицу без пальто и без шляпы и внимательно огляделся по сторонам. Затем его белесая голова скрылась в переулке Ратуши. Вскоре он вернулся и сказал:

-- В квартире вашей супруги зажгли свет!

Рауль отправился в "Парадиз" выпить полбутылки вина. По радио передавали оперу из Милана. Ольга может поступать, как ей нравится!.. Карола приветствовала его беглой улыбкой и блеском больших прекрасных глаз.

VII

Франциска швырнула книгу на пол. Эти детективные романы приелись ей. Она уже знает, кто украл колье. Вообще жизнь в горах, в этом нефтяном городе, начинала ей надоедать. Она сказала Жаку, что скоро уедет путешествовать. В Париж! Но с тех пор прошло несколько недель, а она не делала никаких приготовлений к отъезду. Было два часа. Она уже пообедала, но по-прежнему оставалась полуодетой. Так теперь постоянно бывало. Ей ничего не хотелось делать. Она подолгу валялась в постели. О, как она была ленива! По ночам она читала до тех пор, пока не слипались глаза. А если поехать куда-нибудь, то придется вставать в спальном вагоне рано утром, и даже в отеле нельзя лежать до двенадцати часов: что подумает о ней горничная? И всегда нужно тщательно одеваться. Каждый вечер наряжаться как на бал! Это требует слишком больших усилий. И поэтому Франциске не хотелось никуда ехать.

С тех пор как открылся кинотеатр "Страна грез", Франциска твердо решила перебраться в город. Ей опротивело проделывать по вечерам Долгий путь в колымаге Гершуна, -- в ней было так холодно, -- а через несколько недель в городе должен был открыться и театр. Майер, этот эгоист, скривил рот, когда она сообщила ему о своем решении. Он, разумеется, думает только о себе. Но Жак, который теперь опять навещал ее, нашел эту мысль очень удачной.

-- Купи себе хорошенький домик, Франциска, -- сказал он, -- с красивым садом. Ты можешь себе это позволить. Не сидеть же тебе вечно здесь, в этой усадьбе!

И Жак обещал немедленно переговорить с Ники Цукором, который стал теперь маклером по продаже земельных участков.

Даже Майер наскучил Франциске, если говорить откровенно. Вначале он любил ее по-настоящему. Она сумела довести его прямо до безумия. Он признавался ей, что никогда еще не встречал такой страстной женщины, такой "бесстыдно страстной", -- сказал он. Он был просто бешеный и хотел немедленно жениться на ней, написал Эльзе в Бреслау прощальное письмо и дал Франциске прочесть его. Но она только расхохоталась, и это заставило Майера еще более неистово влюбиться в нее. В то время дело нередко доходило до бурных объяснений: он стал так ревнив, что терял самообладание, когда она начинала рассказывать о своих прежних любовных похождениях. Капитана Попеску из Бухареста он ненавидел всеми силами души. В конце концов его влюбленность всё же пошла на убыль. Но тогда случилось нечто чрезвычайно странное: Франциска сама влюбилась в Майера, влюбилась до безумия! Такого с ней еще никогда не бывало. Она на коленях умоляла его любить ее так, как он любил ее прежде. Теперь она хотела выйти за него замуж. У нее есть деньги, ему больше не придется изводить себя работой. Он был очень представительный мужчина, ростом метр девяносто сантиметров, и если его хорошо одеть, с ним нигде не стыдно будет показаться. Он был силен, у него был страстный темперамент. Ах, как она его любила! Он мог делать с ней всё, что угодно. Она страшно ревновала его к этой маленькой служанке Лизе и грозила прибить ее, если та будет вертеться около Майера. Но Майер возобновил переписку с Эльзой, писал ей через день. Эльза со своей маленькой бельевой мастерской в конце концов гораздо больше подходила ему. Франциска поняла это. И сразу же вся ее безумная любовь прошла. Вот удивительно: прямо за одну ночь как рукой сняло!

Теперь Майер наводил на Франциску скуку. Ей совсем не нравилось, что он обходится с ней, как со своей неотъемлемой собственностью. Он больше не ухаживал за ней и брал ее без всяких предисловий; он любил, как унтер-офицер. Никакой фантазии не было у него, никакой романтики, которая так ее привлекала. А ей хотелось, чтобы ее завоевывали, чтобы перед ней преклонялись. И разве она не вправе этого требовать? Он не умел даже целоваться: делал это наспех, без всякого чувства. А если мужчина не умеет целоваться, какой же он мужчина? Просто бесчувственный истукан. Она злилась на себя за то, что когда-то становилась перед ним на колени. Нет, этот сухарь немец ничего не понимает. Пусть пишет своей белошвейке! Он не знает даже, что такое настоящая любезность. Разве он может сказать что-нибудь приятное, какой-нибудь комплимент, как Жак, например? Да, вот это мужчина! Он знает, как обходиться с женщинами.

И всё-то этот Майер критиковал. Ко всему придирался. "К обеду пора было бы тебе одеться по-настоящему!" -- говорил он, или: "У тебя блузка расстегнута, на ней не хватает пуговки, милочка. Что подумает Лиза?" А что ж, Лиза ничего не видит, что ли? Этакий идиот! А когда она как-то раз после обеда была у парикмахера и пришла с новой прической, так он ничего не заметил... Нет! Поскорей уехать отсюда!

А Ники Цукор, кажется, форменный дурак. Он ничего не может найти. Франциска уже не в силах больше торчать в этой усадьбе. Здесь везде проложили дощатые мостки, но, когда кругом стало таять, и они не помогли: всё обратилось в сплошное болото из нефти и снега. В этой грязи нога тонула по щиколотку. А этот вечный стук и скрип, эта вечная вонь! Франциска сделалась раздражительной, часто затевала ссоры, когда же она сердится, с ней шутки плохи. В одиннадцать часов приходит Лиза с кофе, но что у нее за вид. Вся зеленая, невыспавшаяся. Она шляется каждую ночь.

-- Вот когда ты приходишь с кофе! -- злобно начинает Франциска. -- Ну разумеется, если каждую ночь болтаться где-то...

Лиза огрызается.

-- Ты каждую ночь болтаешься около буровых вышек! -- в бешенстве кричит Франциска. -- И ты на всё согласна за одну крону!

Лиза ставит поднос с кофе и смотрит на Франциску суровыми крестьянскими глазами:

-- А ты согласна и даром!

-- Что-о?

Франциска мигом вскакивает с постели, и раздается звон оплеух.

-- Я тебя проучу, ты, тюремная крыса! -- кричит она.

-- Я сама могу тебя хоть сегодня упрятать в тюрьму, -- не моргнув глазом, отвечает Лиза.

-- Тебе никто не поверит, ни одному твоему слову! Ты дала ложную присягу. Ты клятвопреступница!

Но Франциска уже раскаивается в своей горячности. О тюрьме и о ложной присяге ей не следовало бы говорить. Лиза была единственной, которая в то время осталась на стороне старика Маниу. А Франциска с каждым годом всё больше и больше любит покойного отца. Она зовет Лизу. Лиза не приходит. Тогда Франциска встает и отправляется на кухню. Лиза уже связала свои пожитки. Она еще очень бледна, только одна щека ее пылает. И Франциске мучительно стыдно.

-- Я не хотела тебя обидеть, -- говорит Франциска. -- Прости меня, Лиза! Ты всегда была верна отцу. Ты, конечно, останешься со мной.

Лиза опускает глаза и качает своей продолговатой головой. Какая она тощая, кожа да кости. Но она не урод. И держит себя гордо.

-- Я не сержусь на тебя, Франциска. Ты права. Я опять проспала. Но я всё-таки уйду. Ничего не поделаешь!

-- Да что с тобой? Куда ты хочешь уйти?

-- Ты правду сказала, Франциска: я раньше бегала к рабочим на вышки. Но и ты не святая! А в последние ночи я была не здесь. Я была в другом месте.

Лиза замолкает. У нее не хватает духу сказать Франциске, что последние ночи она провела у Барбары. Нет, Лиза не может больше здесь оставаться.

VIII

Наконец явился Ники Цукор. Вид у него был обнадеживающий. Он широким жестом сдернул с головы шляпу, тряхнул черными кудрями, сделал влюбленные глаза и звонко поцеловал Франциске руку: "Честь имею!" Такое обхождение нравилось Франциске; таких кавалеров она любила. Ники Цукор нашел наконец подходящий дом: дом одной советницы, с прекрасным, поднимающимся террасами садом, в очень хорошем месте, как раз рядом с особняком баронессы Ипсиланти. Но до чего жадны стали люди! Цены за один год поднялись во много раз. Ники развязно плюхается на стул и закидывает одну за другую мускулистые ноги. "Акробат" страдает от избытка сил. Когда он двигается, его мускулы играют, как у атлета.

-- Да, ну и люди здесь! Вы не слышали? Торговец шерстью Наход -- вы его знаете, ему семьдесят лет, -- начал бурить в своем саду, а его сосед, кузнец Омка, бурит рядом, на своем дворе. Они поссорились, и кузнец хватил семидесятилетнего Находа железным прутом. Великолепно, не правда ли? -- Ники весело хохочет. -- Ну и народ!

Франциска подает коньяк, и Цукор набрасывает план дома. Тут так, а тут так. Учтите -- ничего другого сейчас не найдешь.

Это просто счастливый случай. Советница хочет переехать к своей дочери в Станцу... Франциска считает, что это дороговато, но в конце концов она может себе это позволить. Завтра она ждет Ники с более точным планом. Нет, осматривать дом она не будет, пока там живет эта старая дама. Да это и слишком хлопотно! И опять Ники отвешивает поклоны и целует Франциске руку.

-- Почему вас называют "акробатом", господин Цукор? -- спрашивает Франциска.

Тогда Ники перечисляет все номера своей программы. Он даже может разорвать цепь мускулами руки.

-- Да что вы говорите? -- Франциска смеется резко и громко, и Ники удивленно косится на нее. -- Неужели у вас действительно такие мускулы?

Ники предлагает сейчас же произвести опыт с цепью. Нет, нет, не надо. Но она хочет убедиться, ощупав его руку.

-- Можно? -- Она дотрагивается до руки Ники и вскрикивает: -- Ах боже мой, да вы настоящий атлет!

Она просит Ники прийти завтра вечером около семи часов. Они вместе поужинают.

Весь следующий день Франциска была в прекрасном настроении. Она отправилась в город, чтобы причесаться, и когда Ники Цукор явился, Франциска встретила его, одетая точно на бал. На ней было вечернее платье с довольно смелым декольте. Она приготовила его для открытия городского театра. Ники разложил на столе план, и Франциска, как женщина практичная, немедленно начала распределять комнаты. Вот здесь вход, вестибюль довольно просторный, очень хорошо!.. Вот здесь, налево, маленькая гостиная, которая может служить комнатой для ожидания. Направо большая гостиная, она выходит в сад. В ней шесть окон. Великолепно! А здесь можно устроить спальню и рядом гардеробную.

-- Но в доме нет ванной! -- разочарованно воскликнула Франциска.

Ники засмеялся.

-- В Анатоле очень мало домов с ванными. Но места у нас достаточно, -- сказал он. -- Мы можем перестроить весь дом по вашему желанию, сверху донизу.

Франциска кивнула. Она не предъявляет чрезмерных требований, но красивая ванная давно была ее мечтой.

-- Я однажды видела великолепную ванную комнату, -- сказала она. -- И знаете где? У князя Куза в Бухаресте. Я познакомилась с ним в курьерском поезде между Белградом и Бухарестом. У меня тогда была ужасная головная боль, и он дал мне аспирин. Вот мы и познакомились. Как-то раз он повез меня в свой дворец. Показал весь свой дом и ванную. О, как вам ее описать!

Это был бассейн из белого мрамора. Спускаться в него нужно было по ступенькам. И всё кругом так и блестело. Стены, кажется, были выложены розовым мрамором. И тут же располагались души и всякие приспособления. Одним словом -- всё, что только можно придумать!

-- Ну что же, мы можем это устроить, если вы прикажете. Если хотите, я сам поеду в Бухарест и осмотрю ванную комнату вашего друга, князя Куза.

-- Нет, это невозможно! Княгиня, его супруга, надо сказать, немножко ревнива, и тогда же между нами, женщинами, произошла сцена, о которой я как-нибудь расскажу вам. Нет, нет, это, к сожалению, невозможно. Но будет очень хорошо, если вы съездите в Будапешт или, еще лучше, в Вену. Я думаю, в Вене выбор больше. А затем вы купите всё, что нужно, и привезете сюда.

-- Очень хорощо, -- сказал Ники Цукор и поклонился. Но у Франциски было еще одно, совершенно особое, желание.

-- Это звучит ужасно глупо, -- сказала она и засмеялась. -- Вы ни в коем случае не должны думать, что я из честолюбия хочу копировать дворец князя Куза. Я об этом и не помышляю. Но я там видела еще кое-что, что мне очень нравится, и я хотела бы устроить это у себя. Видите ли, князь показал мне также свою спальню. Конечно, я не входила в нее, мы стояли у открытых дверей, и я только одним глазком заглянула туда. Пожалуйста, не поймите это превратно. Ах, я всё это так глупо рассказываю! У вас могут возникнуть всякие мысли. Уверяю вас, мои отношения к князю были чисто платонические, хотя он... нет, не стоит говорить об этом. Вы мне не верите?

-- Почему же, охотно верю, -- заявил Ники с полной серьезностью.

-- Прекрасно! Так вот, эта спальня мне так понравилась, что с тех пор я решила: если уж ты когда-нибудь сможешь завести себе хорошую спальню, то надо будет устроить ее точно так же. Она почти вся состояла из зеркал. Стены и даже потолок были из зеркал. Всё это имело такой веселый вид!

-- Очень хорошо, очень хорошо. И очень оригинально! -- сказал Ники Цукор. -- Мы, разумеется, можем устроить такую же!

За ужином Франциска усердно обставляла свой дом, а Ники Цукор, который уже за закуской выпил три рюмки водки и полбутылки вина, строил всё более грандиозные планы.

-- Да, дом получится великолепный! -- восторженно восклицал он. -- Он будет достопримечательностью Анатоля.

После ужина начали составлять список того, что Ники должен был купить в Вене. Список оказался очень длинный, и Ники боялся взять на себя ответственность за эти покупки. В конце концов он предложил Франциске поехать вместе с ним в Вену.

-- Подумайте над этим. Почему бы вам и не поехать? Это было бы великолепно!

-- Но придется рано вставать...

-- Мы можем поехать вечерним поездом. Самое удобное!

На следующий день Ники купил дом. Франциска даже не осмотрела его. Жак был убежден, что Франциска никогда не решится поехать в Вену. Но на этот раз он ошибся. Через неделю Франциска уехала с Ники Цукором. Они вернулись только через две недели.

IX

Корошек смотрел в дверную щелку на площадь: там действительно стоял молодой господин Грегор и спокойно разговаривал с этой бешеной Ольгой. Он даже шутил!

-- Боже мой, как это у вас хватает храбрости разговаривать с этой сумасшедшей женщиной! -- с удивлением воскликнул Корошек, когда Жак вошел в вестибюль. -- Ведь она могла бы выстрелить и тяжело ранить вас -- в бедро, например, и вы остались бы хромым на всю жизнь!

-- Я готов держать с вами пари, что у нее и револьвера-то нет в кармане, -- ответил Жак и презрительно засмеялся. -- Это только блеф, чтобы запугать Рауля. Ему следовало бы выйти и хорошенько отколотить ее!

-- Что вы, что вы! Как можно бить свою жену!

Почти каждый день, когда начинало смеркаться, перед "Траяном" появлялся часовой: воротник высоко поднят, на голове бобровая шапка, в карманах -- грозно сжатые кулаки. Гизела и Антония, сидя за зеркальной витриной, забавлялись видом этой фигуры, но Роткель приказал им отойти: некрасиво смеяться над несчастным человеком. Посетители кафе острили при ее появлении. Милая, хорошая женушка, не правда ли? Кто бы мог подумать, что у этой прелестной белокурой "куколки" столько злости? Весь город смеялся! А ее "малышка", почему он ни разу не выйдет к ней? Он просто-напросто прячется от нее со страху. Пусть бы попробовали так с Яскульским! Его широкое лицо побагровело от гнева. Его жена могла бы заявиться хоть с пушкой, -- уж он бы задал ей перцу! Но его жена давно умерла...

Когда Корошек просовывал свою желтую дыню в комнату Рауля и шептал: "Она там", -- Рауль бледнел; он с каждым днем становился всё более нервным. Корошек считал своим долгом охранять своих гостей. В мыслях он уже видел адвоката Рауля Грегора плавающим в собственной крови перед "Траяном", с толстым портфелем под мышкой. Ну и дела творятся на белом свете!

Иногда Ольга дежурила перед "Траяном" всего лишь двадцать минут, но очень часто -- битых два или три часа. Один раз она караулила до девяти вечера. Было очень холодно, кружился мелкий колючий снег, Ольгу совсем запорошила, но она без устали расхаживала по площади, как призрак, не знающий покоя. Рауль почувствовал сострадание к ней. Такой холод, такой снег! Бедняжка! Она страдает, она несчастна, она мучится! Не открыть ли ему окно и крикнуть: "Ольга, золотце мое!" Нет, нет, он не может! Он вспоминал об оскорбительных и бесстыдных письмах, которые она ежедневно посылала ему. Она осыпала его бранью. Употребляла такие словечки, что он стыдился показать кому-нибудь эти письма. Ее страсть пользоваться самыми вульгарными выражениями была просто болезненна. Она грозила ему уйти к другим мужчинам. Настанет день, и он горько раскается. А сегодня она назвала его бесстыжим сутенером! И это -- его нежная куколка, которая всю ночь меняла ему согревающие компрессы, как только он кашлянет раза два! Нет, нет! Невозможно! После этих писем о примирении нечего и думать. Сострадание Рауля сразу превратилось в ненависть. "Ну и замерзай, замерзай, сумасшедшая!" -- в бешенстве закричал он. Кому приятно, когда его называют "бесстыжим сутенером" или еще похуже? А теперь он выйдет, будь что будет!

Корошек входит и шепчет:

-- Она еще там!

-- У меня деловое свидание, и я не позволю себя больше терроризировать! -- в бешенстве кричит Рауль, обращаясь к несчастному Корошеку. -- Это террор, настоящий террор! Понимаете вы?

Господи боже мой! Нет, Корошек этого не допустит. Он провожает Рауля через двор, через конюшни. Там есть маленькая дверка.

-- Осторожней. -- Он осматривает улицу, и Рауль исчезает в снежном вихре.

Однажды вечером Ольга появилась в десять часов перед "Парадизом" и вызвала Ксавера.

-- Господин Грегор у вас? -- спросила она, сверкая глазами.

-- Нет, его нет здесь. Пожалуйста, прошу вас, убедитесь сами, сударыня!

Ольга делает шаг назад.

-- Чтобы я вошла в ваш притон? -- с возмущением кричит она.

В это самое мгновение, -- о боже! -- злополучный господин Грегор вдруг появился во дворе "Парадиза". Но добрый ангел, как видно, охранял его: Ольга его не заметила, а он, к счастью, сразу же ее узнал и быстро юркнул в виноградники.

Сегодня всё сошло, а что будет завтра?

Кароле Кениг тоже досталось. Однажды вечером она отправилась в "Траян". Нет, нет, вовсе не к Раулю! Ей нужно было просто запастись джином, -- у них в баре весь вышел. Когда она, ничего не подозревая, спускалась с лестницы, к ней вдруг вплотную подошла какая-то закутанная женщина, закричала на нее, назвала потаскухой, с которой поступят так же, как с ее сутенером. Карола с криком бросилась назад в гостиницу, и там с ней сделалась истерика.

Надо было наконец принимать какие-то меры!

Корошек сказал, что он вынужден обратиться к полиции. Эта мегера нападает уже на его клиентов; он этого не потерпит! Но при этом Корошек дрожал всем телом. Тогда-то все увидели, что за молодец Яскульский. Если у Рауля не хватает мужества вправить мозги этой сумасшедшей, он, Яскульский, сам возьмется за это. Он берет дрожащую Каролу под руку, помогает ей сойти с лестницы и кричит:

-- Никто не посмеет вас пальцем тронуть, Карола, если с вами Яскульский! Я прикрою вас своим телом!

Он проводил Каролу через площадь, затем вернулся и, окончательно расхрабрившись, подошел к тени, стоявшей перед "Траяном".

-- Пора вам бросить ваши глупые шутки, уважаемая госпожа Грегор, -- сказал он своим гудящим басом. -- Вы только людей смешите!

Но тень так резко и угрожающе шагнула к нему, что он, эта каланча, отступил в испуге.

-- Не суйте свой грязный нос в дела, которые вас не касаются! -- закричала Ольга, пылая гневом. Она обозвала его первым бабником в городе, бегающим за всеми девками, и наговорила бог весть что. И откуда она понабралась таких забористых словечек? Даже Яскульский потерял дар речи. Он не проронил ни звука. У этой бешеной кошки был такой вид, точно она вот-вот вцепится ему в лицо.

Яскульский, как известно, тактом не отличался.

-- Да, ты теперь здорово сел в лужу, дружище! -- весело смеялся он, зайдя к Раулю после встречи с Ольгой. -- Ну и женушка у тебя, нечего сказать!

Рауль побледнел и выскочил из-за письменного стола.

-- Я вынужден вас просить не вмешиваться в мои частные дела! -- огрызнулся он.

Но Яскульский только хохотал.

-- Твоя супружница мне чуть глаза не выцарапала! -- сказал он. -- Тогда я мог бы требовать с тебя вознаграждение в пользу пострадавшего. И тебе, как мужу, пришлось бы заплатить. Ха-ха-ха!

Рауль вытирал пот с лица.

X

Баронесса Ипсиланти просила Рауля зайти к ней. Она приняла его, маленькая и тоненькая, закутанная в лиловую шелковую шаль. Она выглядела совсем больной и говорила тихим голосом, как человек, которому надо щадить свои нервы. Вокруг ее накрашенного ротика собрались раздраженные морщинки, в глазах застыло оскорбленное выражение. Да, она хочет подать в суд на этого Ломача, который, по ее поручению, начал бурение на ее участке. Он уже вытянул у нее восемьдесят тысяч крон! Этот обманщик бог знает что наврал ей! Будто весь Анатоль плавает на нефти. Этакий плут! Она потребует от него назад свои деньги. Баронесса говорила так тихо, что Рауль с трудом понимал ее.

-- Вы больны, баронесса? -- спросил он.

-- Да, да, очень больна. Какой обманщик!

По ее поручению, Ломач начал бурить на винограднике, который она купила в свое время у зубного врача Фигдора, но до сих пор не нашел ни капли нефти. "Сегодня уже показались следы нефти, -- говорил этот негодяй, -- через неделю мы до нее доберемся". Но проходила неделя за неделей, а нефти не было. Тут был замешан еще и другой обманщик, шарлатан, который работал магической палочкой. Теперь она хочет требовать с них деньги обратно!

Рауль сказал, что этот иск почти безнадежен. Но госпожа Ипсиланти только еще больше взволновалась и рассердилась. Она обратится во все инстанции, если это будет необходимо. Каждый судья немедленно признает обман. Сначала пришел этот шарлатан с магической палочкой и посулил ей золотые горы, а на другой день явился этот мошенник Ломач и предложил ей свои услуги.

Ах, она больна, простужена, чувствует себя отвратительно! А тут еще этот Марморош пишет ей, что она должна покрыть свой счет. Она подписалась в земельном банке на акции общества "Национальная нефть" и считает, что со стороны Мармороша невежливо и даже оскорбительно требовать теперь уплаты всей подписанной суммы да еще ставить твердый срок: одну неделю. Марморош сам навязал ей акции "Национальной нефти" как чудесное помещение для капитала. Разве ее вина, что эти акции падают? Не может же она продать их, когда цены на них снижаются? Она хочет продать свой лес в горах. Но это нельзя сделать сразу. Рауль должен переговорить с Марморошем и попросить у него отсрочки, хотя бы на то время, пока она чувствует себя так скверно!

Хорош тоже этот Борис! Или английские инженеры не знают своего дела? Она совсем потеряла сон, всю ночь ворочается с боку на бок, и так до утра! В этом городе нельзя больше жить спокойно. Убили старого торговца шерстью Находа, а между тем кузнец Омка всю жизнь был трезвым и тихим человеком. Он теперь пытался повеситься в тюрьме, но успели вовремя перерезать веревку.

-- Что за жизнь стала! Что за жизнь!

Баронесса глубоко вздохнула несколько раз, затем посмотрела в зеркало и нашла, что вид у нее просто ужасный. Это всё от сердца. Сердце у нее иногда останавливается, совсем останавливается, и ей приходится встряхивать себя, точь-в-точь как встряхивают часы, чтобы они опять пошли.

Рауль улыбнулся: это долгая зима настраивает ее так мрачно. Дело с земельным банком он завтра же уладит.

-- Впрочем, нужно надеяться, что акции "Национальной нефти" скоро поднимутся в цене. Я вчера видел барона и говорил с ним. "Национальная нефть" заарендовала поместье старого Находа и нашла там значительные количества нефти.

-- Да? Что вы говорите! О боже мой, это было бы чудесно! -- воскликнула госпожа Ипсиланти, и нежный девический румянец разлился по ее бледному личику. -- Это было бы великолепно! И это сказал вам сам Борис? Вы правы, я, пожалуй, и в самом деле настроена слишком мрачно. -- Голос ее зазвучал громче, и оскорбленное выражение исчезло с лица. Она даже слегка улыбнулась и проверила свою улыбку быстрым взглядом в зеркало. -- Ах; вот и чай! А теперь давайте немного поболтаем. У вас ведь тоже заботы, дорогой, я знаю. Говорят, вы немного поссорились с женой. Но в какой семье этого не бывает? Будем надеяться, что всё скоро уладится.

Рауль съежился от смущения.

-- К сожалению, причины конфликта глубже, чем вы думаете, -- глухим голосом сказал он. -- Скоро мы разойдемся совсем, это неизбежно.

Баронесса Ипсиланти сразу забыла все свои заботы. Она всплеснула руками от удивления:

-- Боже мой, неужели это правда? Неужели дело дошло до настоящего развода? Нет, это невозможно! После десятилетнего супружества люди сливаются в единое существо: души их соединяются...

-- Конечно, это решение нелегко для меня.

-- Господи, в нашем городе действительно нельзя больше жить спокойно! У нас здесь уже столько лет не было ни одного развода. Ах, дорогой, как мне жаль вас! Я, конечно, на вашей стороне, в моей дружбе вы можете быть уверены. Вы, должно быть, не знаете, что в городе очень много говорят о вас, а это вредит вашей репутации адвоката. Ваша жена компрометирует вас своим экзальтированным поведением, а еще больше письмами, которые она пишет некоторым здешним дамам.

-- Письмами? Письмами к дамам? -- земля закачалась под Раулем.

-- Да не волнуйтесь, прошу вас! Не хотите ли еще чашечку? Мне она тоже писала. Я считаю своей священной обязанностью сказать вам как друг всю правду. Не вы оставили дом, пишет она, а как раз наоборот. Только прошу вас, не надо так волноваться. Она пишет, что была принуждена закрыть перед вами двери своего дома, для того чтобы защитить себя... Я должна вам сказать всю правду, Рауль, чтобы защитить себя... это ее собственные слова -- "от опасности заражения".

Баронесса произнесла эти слова совсем тихо. Рауль подскочил, бледный как снег.

-- Это правда? -- закричал он, забыв о всяких приличиях.

-- Да, это истинная правда, мой дорогой друг, клянусь вам. Она пишет также, что вы будто бы намереваетесь жениться на этой даме, которая служит в баре. Всё это, конечно, вредит вашей репутации. Но не волнуйтесь же! Мы все знаем, что это клевета. Да, если женщина вышла из низших слоев, она очень легко переходит границы благопристойности. Останьтесь еще, мы попьем чайку и поболтаем.

Но Раулю было теперь не до чая и не до разговоров. Он бросился вон из дома Ипсиланти и побежал к Феликсу. Там он бессильно опустился в кресло и зарыдал.

-- Моя честь! -- причитал он, уже совершенно не владея собой. -- Моя честь! Иди к ней, Феликс. Я обеспечу ее на всю жизнь, я куплю ей дом, где она пожелает. Моя честь!..

Но Ольга решительно отвергла все предложения. Она своего добьется. Она так отомстит за причиненное ей бесчестье, что Рауль всю жизнь будет помнить о ней!

XI

И всё же визит Феликса к Ольге оказался не совсем безрезультатным. Часовой целую неделю не появлялся перед "Траяном". Вообще Ольга нигде не показывалась. По вечерам окна ее комнаты оставались темными. Где она? Рауль вздохнул с облегчением. Его нервы были истерзаны. Угрозы Ольги преследовали его даже в снах: она плескала ему в лицо серной кислотой или вдруг стреляла в него во время заседания в зале суда. Неудивительно, что по утрам он просыпался совсем разбитым. Однажды утром в гостиницу явилась служанка Ольги. Это была самая безобразная женщина, какую только Ольга могла найти во всей округе. У нее даже росла седая бородка. Служанка пришла сообщить, что ее госпожа со вчерашнего вечера исчезла.

-- Исчезла?!

-- Да, с вечера ушла и больше не возвращалась. Постель осталась нетронутой.

-- И ничего не оставила? Ни письма, ни записки? -- У Рауля закружилась голова. Он схватился рукой за сердце, ему пришлось присесть. Он чуть не упал в обморок. Сию же секунду его молнией пронзила страшная догадка: Ольга покончила с собой, в этом была ее месть! Она умерла. Он уже видел ее мертвой. Он, он довел ее до смерти! И за что? Только за то, что она безумно любила его, что не могла перенести даже мысли о его близости с другой женщиной! Смертью скрепила она свою великую любовь к нему, смертью! А он? Что он делал в это время?

Рауль провел ужасный день и еще более ужасную ночь. Но и на другое утро Ольга не возвратилась. Теперь у Рауля не оставалось никакого сомнения, что она покончила с собой. Так как у него не было сил одному пойти на квартиру, он попросил Жака проводить его. Жак как раз в этот день приехал в город. Он отнесся ко всему этому очень спокойно, -- таков уж был его характер.

-- Через несколько дней она будет здесь, поверь мне, -- сказал он с презрительной улыбкой. -- Она хочет только попугать тебя. Истерические женщины не останавливаются перед самыми безвкусными комедиями!

-- Она никогда не была истеричкой! -- с возмущением воскликнул Рауль. -- С чего ты взял? Она была только несчастна.

От квартиры веяло холодом и запустением, как от жилища человека, ушедшего в другой мир. А может быть, ее убили? Эти бродяги и проходимцы, которые работают на нефтепромыслах... Сколько раз уже случалось, что они нападали на женщин и насиловали их. О боже мой! Рауль упал в кресло и застонал. На рабочем столике лежал носовой платок с неоконченной монограммой. Маленькие округлые ручки Ольги всегда были чем-нибудь заняты. Она была бесподобная хозяйка. И служанки ненавидели ее только потому, что она с утра до вечера присматривала за ними и не давала им бездельничать. А вот письменный столик, и всё на нем так же, как перед этим злополучным днем, когда он в своем безумии убежал из дому. Вот лежат письма. А здесь, в боковом ящичке, тетрадь в красном кожаном переплете: ее дневник, "Супружеский календарь", как она его называла. Рауль перелистал дневник. 5 мая: "Малышка был очень нежен". 6 мая: "Малышка был два раза очень нежен". 12 мая: "Слава богу, я опять здорова! Малышка никогда еще не был так нежен. Марию я выгнала -- больше терпеть было невозможно..." Да, в этом была вся она, со всеми ее слабостями. Но у кого нет слабостей и ошибок? И он осмелился судить ее! "Не судите -- да не судимы будете". Когда он открыл гардероб и на него пахнуло запахом ее платьев, у него подогнулись колени. Он прикоснулся к этим платьям, которые так хорошо знал. Он видел, как Ольга двигалась в них, и в каждом она была иной. Вот под этой красной шляпкой ее лицо сияло такой лукавой улыбкой! Как она была свежа и мила в этой шляпке! А теперь она лежит где-то мертвая, может быть, искалеченная, убитая каким-нибудь бродягой. О боже!

Еще оставалась слабая надежда, что Ольга, как думал Жак, прячется у кого-нибудь из своих подруг здесь, в городе. Но в глубине души Рауль уже не надеялся. Ах, у него были предчувствия!.. Однако он немедленно отправился на поиски: он решил испробовать все средства. Прежде всего он побывал у близких приятельниц Ольги, которые собирались на "дамский чай". Он не питал ни малейшей симпатии к этим дамам, и визиты к ним были для него тягостны. Но это ему поделом. Этим начиналось искупление. И никто не знал, чем оно кончится.

Дамы приняли его чрезвычайно холодно. Некоторые -- презрительно, а некоторые как будто даже боялись подойти к нему. Они очень жалели Ольгу: "Ах, мужчины уделяют так мало внимания духовной жизни женщин!" Надменная тощая супруга судьи прочла ему настоящую проповедь. Она находила его поведение грубым и совершенно непростительным. Нет, она не может молчать. Они были подруги, и это ее долг. Рауль не сказал в ответ ни слова. Он склонил голову: искупление началось. Он принимал его. Другая приятельница Ольги, жена податного инспектора, громко крикнула, что с этим господином Грегором она не желает разговаривать. Вконец уничтоженный, Рауль уныло побрел вниз по лестнице. Он ненавидел этих женщин, которые сплетничали с каким-то сладострастным исступлением. Он знал их лучше, чем они полагали, ведь Ольга всё ему пересказывала. Надменная супруга судьи, которая отчитала Рауля, точно школьника, расписывала на этих чаях самые интимные подробности своей супружеской жизни. А кругленькая жена податного инспектора рассказывала во всех подробностях, как она вознаграждает себя за слабость своего супруга. Да, он ненавидел их всех вместе, и тем справедливее было, что именно от них ему приходилось теперь сносить унижения.

Ольги нигде не было. Феликс тоже исходил весь город, но безрезультатно. Он теперь и сам советовал обратиться в полицию. Нужно было обыскать Дубовый лес, бараки, сараи, все уголки нефтяных промыслов, а также лачуги и садики цыганского квартала. Решено было, что на следующее утро, как можно раньше, Рауль отправится к начальнику полиции Фаркасу.

XII

Незадолго перед этим в Анатоль были присланы три маленькие картины, которые Янко в свое время заложил у антиквара в Вене. В суете и волнениях последних дней Рауль совсем забыл о них. Это был прекрасный предлог, чтобы зайти к Фаркасу и между делом поговорить, кстати, и о своих личных заботах. У Фаркаса были осоловелые глаза, как у человека, который провел бессонную ночь. Должно быть, опять до утра играл в карты. Но, увидев картины, Фаркас немедленно пришел в хорошее настроение. Он засмеялся. Наконец-то он распутался с этой неприятной историей! Барон Борис Стирбей изрядно наседал на него последние недели. И какую баснословную сумму он требовал в качестве вознаграждения за эти маленькие картинки!

-- Ему, наверно, будет не очень-то приятно, что картины вернулись! Как вы думаете? -- и опять Фаркас удовлетворенно рассмеялся. -- А как у вас дела, дорогой Грегор? Вид у вас, как бы это сказать, несколько переутомленный. Ну и у нас теперь тоже дела по горло: город развивается просто американскими темпами, и это привлекает сюда разные подозрительные элементы, доставляющие нам немало хлопот.

Замечание о подозрительных элементах испугало Рауля, и он наконец несколько смущенно заговорил об Ольге. Фаркас в это утро еще не успел побриться и скреб свою черную щетину так, что она потрескивала. Он слушал рассеянно, время от времени сладко позевывал и в заключение покачал головой, хитро улыбнувшись. Если бы произошло что-нибудь в таком духе, он давно уже получил бы об этом сообщение!

-- Ваша женушка где-нибудь путешествует. Она заупрямилась, дуется на вас и хочет вас попугать. Ну, ведь вы знаете женщин! -- Он уже двадцать лет служит в полиции, и за время его службы исчезали сотни людей. Но почти все они опять объявились.

-- Самоубийцы, -- это слово почему-то вызвало у Фаркаса веселую улыбку, -- те, конечно, уже не возвращались, но все они ужасно беспокоились, чтобы о них не забыли, и часто сами сообщали о себе полиции. Вы совершенно напрасно волнуетесь!

Только очень немногие случаи остались невыясненными, точно так же, как и очень немногие преступления. Так, например, Фаркас и сегодня еще не знает, каким образом этот скотопромышленник Исаак Эйдельс был в свое время запакован в ящик и очутился на товарной станции в Аграме. Его бы и по сию пору не нашли, если бы он сам не выдал себя своим запахом! И Фаркас снова весело рассмеялся. Он обладал чувством юмора. Подавленный, мрачный, полный самых тяжелых предчувствий, ушел от него Рауль.

В "Траяне" его опять ждала безобразная служанка Ольги. Ему чуть не стало дурно, когда он увидел ее. Эти люди замучают его до смерти! Но как только служанка с седой козлиной бородкой заговорила, Рауль опять вернулся к жизни. Быть того не может! Или на свете еще бывают чудеса? Служанка обнаружила, что черный кожаный чемодан Ольги -- тот, что с никелированными уголками, -- исчез из квартиры. В гардеробе недоставало черного шелкового платья и вечернего, серебристо-серого, не хватало так же и белья. Эта весть была огромным облегчением для Рауля. Мрачное выражение сошло с его лица. Тяжесть, лежавшая на его совести и пригнетавшая его к земле, внезапно свалилась с него. Он снова мог ходить не задыхаясь, он мог видеть и слышать. Уехала, очевидно, она уехала! Да, Жак и Феликс лучше знают жизнь! Ольгу не убили, не изнасиловали, не разрезали на куски, не запрятали в ящик.

-- Ну вот видите, дорогой господин Грегор, -- приветствовал его Корошек со слезами на глазах, -- ваша супруга просто предприняла маленькое путешествие, вот и всё! Она больше не могла здесь оставаться.

Теперь надо было действовать! Рауль отправился на вокзал. Кассир хорошо знал Ольгу. Нет, она не уезжала. В этот вечер брали билеты только несколько крестьянок. Рауль помчался назад в город к Гершуну. Гершун не отвозил Ольгу. Но постойте-ка! В этот день здесь был Ян из Комбеза со своими санями, и у него вечером были какие-то пассажиры. Да, верно, он рассказывал об этом!

-- Ну, запрягай, Гершун, скорее! И сани уже летят.

Наконец-то у Рауля было время собраться с мыслями и хорошенько подумать. Несмотря на мороз, он обливался потом, лицо у него было совсем мокрое. Чего он хочет? Разузнать, куда уехала дама, вот так-то и так-то одетая, имевшая при себе кожаный чемодан с никелированными уголками. Она, наверно, отправилась к своей сестре, которая замужем в Софии. Он решил телеграфировать ей и уже составил в уме телеграмму. Он поедет туда и привезет Ольгу домой. Да, теперь он любит ее так же, как в первое время. Ольга, золотце мое! Как несказанно нежна бывала она, когда обнимала его и, в порыве влюбленности, кусала в щеку! О боже, ну что за беда, если она немного ревнует! Это пустяки, ведь больше у нее нет никаких недостатков. Он засмеялся: "Погоняй, Гершун, погоняй!"

Комбез. И лошади, от которых валил пар, стоят уже перед двором Яна. Слава богу, Ян дома! Это был неповоротливый, заспанный парень, и нужно было долго расспрашивать его, прежде чем он вообще понял, чего от него хотят. Нет, дамы он не возил, наверно, не возил. А впрочем, если хорошенько подумать, то он, кажется, возил даму. Да, конечно, теперь он вспомнил!

-- В шубе и с черным чемоданом, с никелированными уголками?

Этого Ян не может сказать, он не видел, было темно. Его нанял какой-то господин, когда Ян стоял перед "Траяном", и велел Яну быть на месте в семь часов вечера. Вот этого-то господина он и возил. Да, конечно, Ян знает этого господина. Как его не знать! Это был Савош. В семь часов Ян был у "Траяна", они поехали и остановились около нового вокзала в Анатоле. Тут Савош сказал: "Здесь мы немного подождем, придет еще кое-кто". И они немножко подождали в темноте. Затем пришла дама, -- так точно, в шубе, -- а за ней парень, он тащил чемодан. Дама села, и Савош сказал: "Ну, трогай!" Вот и всё, что было известно Яну. И когда он кончил свой рассказ, Рауль, не говоря ни слова, быстро пошел по улице. Он не поблагодарил и даже на чай не дал. Гершун побежал вслед за ним и спросил, как будет с возвращением в Анатоль. Ждать ли ему перед "Короной"? Но Рауль сказал только, что сани ему не нужны. Больше он ничего не сказал.

Рауль пошел на вокзал и постучал в окошечко кассы. Но в последний момент он вдруг понял, что бессмысленно было спрашивать, какие билеты взяли те двое. Он только спросил у кассира, когда здесь проходит скорый поезд. Под этот скорый поезд он и бросится. Это уже решенное дело. "Решенное дело", -- твердил он упрямо. Рауль Грегор не переживет этого позора. Было семь часов вечера, скорый поезд проходил в десять минут десятого. У Рауля было еще много времени, и он бегал по холодным темным улицам Комбеза взад и вперед, пока не превратился в ледышку. "Ты схватишь воспаление легких", -- говорил он себе. Но так как он решил броситься под поезд, то в конце концов ему было всё равно, схватит он воспаление легких или нет. Однако ноги у Рауля так замерзли, что он решил зайти в "Корону". Целый час понадобился ему, чтобы немножко оттаять, даже голова закоченела. Когда он немного пришел в себя, то услышал запах гуляша. У него болезненно засосало под ложечкой, и он заказал себе обед, хотя нелепо было обедать за час до своей смерти. Он торопливо отправлял в рот кусок за куском и позабыл обо всем на свете, а когда ему подали компот, стекла в зале громко задребезжали, и Рауль увидел, как скорый поезд с ярко освещенными окнами промчался мимо гостиницы. Ну что ж, теперь было уже поздно. Как назло всё получалось шиворот-навыворот. И вдруг Рауль принял решение идти в Анатоль пешком. Двенадцать километров в двадцатиградусный мороз! Но так ему и надо. Он, наверно, схватит воспаление легких, и на другое утро всё будет кончено. Самый удачный исход для него. Он встал и пошел, не заплатив. Официант побежал за ним, и Рауль громко захохотал точно пьяный. Убежать с этим шутом Савошем, который продажей своих участков заработал триста тысяч крон! Нет, этого Рауль Грегор не переживет! Рауль даже снял шляпу и расстегнул шубу, чтобы мороз как следует прохватил его. И так он бежал три часа по безлюдной замерзшей дороге, пока около полуночи не добрался наконец до Анатоля. Он вдруг очутился перед домом Жака, увидел зеленую лампу на его письменном столе, зашел к нему и сообщил ужасное известие.

-- С Ксавером Савошем, который постоянно рассказывает еврейские анекдоты?

-- Да, с этим самым Ксавером Савошем!

-- Ну, он за тебя отомстит! -- воскликнул Жак с саркастическим смехом.

Вот и всё, что сказал Жак, выслушав рассказ Рауля. Во всяком случае, Рауль позднее вспоминал только эти слова. Хладнокровие, с каким Жак принял потрясающее известие, дало Раулю Грегору силу пережить эту страшную ночь. Проснувшись утром, он с удивлением увидел, что лежит в постели. Он не помнил, как разделся. Он схватил ужаснейший насморк, но через три дня снова был здоров.

XIII

Жизнь в Анатоле ни на секунду не останавливалась. Последние дни из лавочки вдовы Мариам в Кладбищенском переулке непрерывно слышались крики и брань. Голос у вдовы был визгливый, как напильник, и соседи навострили уши. Часто можно было разобрать слова, -- бранные слова, весьма нелестные выражения... И в узких дверях лавчонки не видно стало больших глаз дочки Мариам -- Розы. Сегодня вечером вдова опять раскричалась. Где-то в доме звякнуло разбитое стекло, потом вдруг всё стало тихо.

А затем соседи увидели, как Роза вышла из дверей. В старом пальто, с иссиня-бледным и мокрым от слез лицом. И в ту же минуту вдова Мариам распахнула окно в верхнем этаже и выбросила на улицу маленький узелок. "Вот твои тряпки, распутница!" -- заголосила она. Роза машинально подхватила узелок и что есть духу пустилась бежать вдоль по улице.

С перекосившимся от злобы лицом старуха вопила ей вслед, что самое лучшее для нее отправиться к Барбаре, что она больше не хочет держать в своем доме такую тварь. Разъяренная вдова еще долго осыпала Розу малоприятными для девушки кличками. "Убирайся к своему хахалю!"

А Роза бежала со своим узелком в нефтяной город, к Жаку. Куда же ей еще идти? Слезы ручьями текли по ее лицу. О боже мой! Роза мчалась со всех ног, очутилась на каких-то полуосвещенных улицах, споткнулась в замерзшей колее и сильно зашибла себе щиколотку. Она спросила дорогу у темной фигуры, у которой изо рта шел дым, -- фонари проезжавшего автомобиля ослепили Розу, -- и, -- наконец запыхавшись и выбившись из сил, прибежала к Жаку.

Жак был очень удивлен, но затем прижал ее к груди и поцеловал. Он вытирал слезы на ее щеках, отогревал ее закоченевшие руки, просил ее успокоиться. А она всё еще плакала, хотя чувствовала себя у Жака в безопасности.

О боже мой! Какой позор! Как мать поносила ее перед всеми соседями!

-- Успокойся, Роза! -- сказал Жак. -- Я устрою тебя в "Траяне". А твоя мама не вечно же будет злиться.

Но это еще не всё. О, как она несчастна! Жак еще не всё знает. И она опять зарыдала. Это ведь еще не всё! Боже мой, а Янко как раз уехал! Теперь она разрыдалась так, что не могла вымолвить ни слова. Жак опять гладил ее по волосам, целовал ей мокрые щеки. Нет, нет, она не может ему это сказать! Наконец Жак понял, что Роза беременна, и, поняв это, расхохотался так, что Роза посмотрела на него с испугом. Она подумала, что он смеется над ней. Из ее больших глаз так и текли слезы, ну прямо два родничка!

-- Стоит ли из-за этого плакать? -- сказал Жак. -- Это вполне естественно. Будет ребенок?.. Ну и прекрасно, почему ты относишься к этому так трагически? Янко будет о нем заботиться, а если ты не хочешь ребенка, так для чего существует доктор Воссидло?

Жак вытер ей заплаканное лицо, подарил красивый коричневый кожаный чемодан. Она положила в него свой узелок, и они отправились в "Траян". Жак забежал вперед, сразу же прошел на кухню и переговорил с госпожой Корошек. Жалостливая госпожа Корошек всплакнула, а господин Корошек только покачал головой: "Что за люди! Чуть повздорили -- и уже выгоняют дочь на улицу!"

Розе отвели маленькую комнатку в третьем этаже. Пришел истопник и развел в печке огонь, а затем официант принес поднос с ужином, хотя она ничего не заказывала. Роза успокоилась. Какой хороший этот Жак! Глаза ее распухли от слез и болели, но она чувствовала себя хорошо. На рыночной площади стояли четыре новых высоких фонаря, в их ярком свете сновали прохожие; у "Роткеля и Винера" всё было освещено, сквозь зеркальные стекла витрин Роза видела толпившихся в магазине покупателей; по другой стороне площади вытянулся ряд новых сверкающих огнями магазинов.

Здесь всё было совсем не так, как в Кладбищенском переулке, где из окон виднелась только обшарпанная тумба на углу тротуара, у которой останавливались все окрестные собаки. В "Траяне" Роза чувствовала себя в безопасности. Тесная, холодная лавка осталась позади, ее дверь закрылась за Розой, но зато перед ней открывалась другая дверь, и Роза уже заглядывала сквозь щелку: ей казалось, что там перед ней встает огромный светлый мир, и она уже сделала первый шаг. Ведь ей не было еще и восемнадцати лет! И она вытянулась, раскинула руки и покачала бедрами, как будто собралась танцевать. Но в это время постучали в дверь. Вошел Корошек и сказал, что господин Грегор поручил ему спросить, не желает ли она еще чего-нибудь? Она поблагодарила, и Корошек быстро засеменил вниз по лестнице.

Жак не видел Корошека несколько недель и ужаснулся той перемене, какая произошла в нем. Он исхудал, широкое платье болталось на нем как на вешалке, вид у него был отсутствующий, движения -- суматошливые.

Корошек теперь всегда куда-то спешит, всегда бежит бегом, слегка запыхавшись и время от времени обо что-нибудь спотыкаясь. С развевающимися полами выскакивает откуда-нибудь из-за угла, выставив вперед свою желтую дыню, и часто натыкается на гостей или на служащих. Раз десять в день, а то и чаще перебегает он через площадь к своему новому отелю. При десяти и при двадцати градусах мороза, в буран -- и всегда без пальто. Ведь эти бездельники берегут только вещи, которые принадлежат им самим! Они швыряют кафель, точно это ничего не стоящий мусор. Им ведь недолго и в зеркале пробить дыру!

Отопление уже включили, в здании было жарко и пахло известкой, масляной краской и лаком. Отовсюду слышался громкий стук молотков, нельзя было ступить ни шагу, не столкнувшись с кем-нибудь из рабочих, а пыль стояла такая, что просто не дай бог.

Каждый день с вокзала привозили на санях большие ящики. Их вскрывали в еще не отделанном зале ресторана. Из ящиков появлялись ванны, сверкающие краны, -- как из серебра, -- арматура, никелированные души. В новом отеле стояла страшная жара. Корошек обливался потом. Марморош открыл Корошеку дополнительный кредит: пятьдесят тысяч. Это всё, что удалось из него выжать, да и то лишь под вексель. Больше он ничего не может сделать, сказал Марморош, при всем своем желании не может! Он дал маху с одной клиенткой, дамой из высшего общества, которая постоянно толковала ему о своих недвижимостях, а потом оказалось, что у нее за душой только лес в горах, стоимостью в десять тысяч. И теперь он сам, как он выразился, висит между небом и землей.

Корошек вытирает мокрое лицо, смотрит на зеркала, на умывальники и белые унитазы и думает о счетах, о письмах с напоминаниями кредиторов, о векселях. И опять бежит в свою старую гостиницу.

XIV

Жак жил на нефтепромыслах в одном из дешевых дачных домиков, которые компания построила для директоров и инженеров. Из восьми комнат он обставил только три, с пуританской простотой, без выдумки и без души: ведь он не останется здесь навеки! До занавесок у него еще руки не дошли, в комнатах лежало несколько дешевых ковров, да и то лишь потому, что с пола очень дуло. Жак не был лишен вкуса, но временно отказывался от красоты и изящества в быту и от всяких финтифлюшек. Всё это придет позже, когда появится седина в волосах. Мир велик, и жизнь еще впереди!

Дом стоял среди громоздившихся друг на друга буровых вышек, которые тянулись далеко в глубь Дубового леса. Здесь проходил самый широкий бульвар нефтяного города. Но улица была еще в жалком состоянии. Тяжелые подводы проделали в глине глубокие колеи, колеи засохли, так что на автомобиле по этой дороге было не пробраться. Даже на широком, бесконечном бульваре то тут, то там беззастенчиво торчали отдельные буровые вышки, а иногда мимо дома пробегал паровозик узкоколейки, на котором стоял человек с красным флагом и громко звонил в колокол. Нефтяной город был невыносимо безобразен. Это признавал всякий. Но Жака это нисколько не огорчало. Что его огорчало, так это невыносимая скука здесь, в горах!

А скука была просто смертная. Он раскаивался, что выехал из "Траяна", и уже попросил оставить за собой несколько комнат в новом отеле Корошека. Зима была суровая и длинная. Порой нефтяной город скрывался в пелене дыма и морозного тумана, так что даже в полдень становилось темно, как в погребе. Большинство директоров и инженеров, которые жили на нефтепромыслах, перевезли сюда свои семьи, и их дома по вечерам были ярко освещены. Мирбах пригласил как-то Жака к себе на музыкальный вечер. Сам Мирбах играл на рояле, его жена была талантливой скрипачкой, но Жак сразу же дал зарок никогда больше не посещать музыкальных вечеров Мирбаха, куда все так мечтали попасть. Он там смертельно скучал.

И вообще в семейных домах он чувствовал себя неуютно. Иногда по вечерам он играл в шахматы с Майером в рабочей столовой, иногда ходил в кино, в театр. Изредка бывал в "Парадизе" и ухаживал там за Каролой и маленькой, черной как смоль, французской певичкой, только недавно приехавшей сюда. Один вечер в неделю он проводил у Феликса, иногда ужинал у Франциски. Франциска вернулась из Вены. Она привезла целый вагон картин, бронзы и ковров, которыми набила весь свой дом. Всё это была дорогая варварская безвкусица, над которой можно только смеяться, но надо же и Франциске чему-нибудь радоваться!

Ужасная скука! Чем заполнить эти бесконечные вечера?

Рядом с домом Барбары некая вдова Колоссер открыла новое заведение, нечто "первоклассное -- для инженеров и служащих", как сказал Яскульский. Эта каланча Яскульский просто бредил виллой Колоссер, дом двенадцать: "Так всё благородно, всюду красный плюш, как в Будапеште, скажу я вам. Вы поразитесь. Там есть чешка, -- ну прямо прозрачная как стекло, когда она стоит голая! И венгерка, рыжеволосая, с красными глазами, как волк. Она мне чуть горло не перекусила, вот отчаянная чертовка! А еще немка, скромная такая блондиночка, точно гувернантка. И чудесно играет на рояле, настоящая пианистка, она могла бы концерты давать! Всего там восемь дам. Но товар первосортный, высокий класс!"

Яскульский так расхваливал заведение, точно получал от Колоссер проценты. Жак не выдержал и громко рассмеялся. Яскульский упрашивал его немедленно пойти с ним туда, но Жак поблагодарил: никаких интимностей с этим мужланом! Жак подозревал, что Яскульский финансирует "виллу", и через несколько дней узнал от начальника полиции Фаркаса, постоянного посетителя дома номер двенадцать, что его предположение оказалось правильным. Обставлял этот дом Цукор, плюш, зеркала и ковры он закупил в Вене, когда ездил туда вместе с Франциской. "Вилла Колоссер" являлась одним из мелких делишек Яскульского под девизом: "малый риск -- большой барыш".

Однако это представляло собою нечто новое, и Жак пошел посмотреть "дом номер двенадцать". Он не стеснялся, ведь у него не было, как у Бориса Стирбея, белокурого лондонского ангела в качестве личного секретаря (а лакомый, наверно, кусочек -- ведь ей еще только восемнадцать лет!). Жак действительно был удивлен. Обстановка заведения стоила двадцать тысяч крон. Что это делается в нашем Анатоле? Теперь Жак довольно часто посещал "салон Колоссер". Он увидел "прозрачную чешку", "волка", "немецкую гувернантку", которая (это оказалось правдой) очень хорошо играла на рояле и когда-то была воспитательницей. Жак обычно жил очень скромно, мало курил и почти ничего не пил. В "салоне Колоссер" ему приходилось пить из приличия, -- так уж здесь было заведено. В конце концов ему наскучил и этот "дом номер двенадцать".

"Какая всё это бессмыслица, -- сказал он себе однажды ночью, выходя в лютую стужу из дверей заведения и кутаясь в шубу. -- Какая пустота! Что за остроты! И что уж такого особенного в этих девицах?" Они вызывали в нем отвращение: их глупые возгласы, пустой смех, их ужасные духи, которыми еще и на следующий день пахло его платье! Он решил больше не ходить в "салон Колоссер".

-- Мне ничего другого не остается, -- пробормотал он в меховой воротник, волоски которого от его дыхания превратились в ледяные иголки. -- Ничего другого не остается, -- повторил он. Жак был слегка пьян, и его опьянение становилось тем сильнее, чем дольше он шел и дышал ледяным воздухом. "Я ее соблазню, пущу в ход всё свое искусство и просто соблазню!" В эту минуту из публичного дома Барбары выбросили пьяного, и он покатился ему под ноги. Жак с отвращением оттолкнул пьяного и пошел дальше. "Да, соблазню!"

Около слабо освещенных буровых вышек Янко Жак оставил свой автомобиль, когда приехал в город. Теперь он забрался в него и поехал домой. Другого выхода из положения у него не было, он знал это. Иначе ему не вынести этой жизни. Он должен найти себе возлюбленную, чтобы чем-то заполнить ужасную пустоту, найти женщину, которая подходила бы к нему по происхождению, по образованию, по интересам. И он вспомнил о Соне. Когда на него нападало подобное настроение, он часто думал о ней.

Соня! Да, она умна, образована, начитана, с ней можно обо всем говорить, она красива: несомненно, самая красивая девушка в городе. Почему же не попробовать? Между нею и Янко давно всё кончено. Ее тело? Оно, конечно, прекрасно. Совсем захмелев, Жак гонит машину к нефтяному городу. Никогда больше ни ногой в этот "салон Колоссер"! А ее гордость, скажем прямо: надменность?.. Но ведь каждая девушка становится в конце концов женщиной, надо только научить ее целоваться! "Это решено. Слышишь ты?" -- сказал он себе, останавливая машину перед домом.

XV

Несколько недель Жак не показывался у госпожи Ипсиланти. Работа, хлопоты, неприятности. Ведь он просто раб этих Альвенслебенов! Но вдруг он начал приходить в дом почти каждые два-три дня.

-- Где вы пропадали все эти недели? -- спросила его Соня, скорее с удивлением, чем с упреком. Она давно уже бросила работу в больнице и теперь всецело посвятила себя уходу за отцом, которого окончательно разбил паралич.

Где он пропадал? Он бился все эти недели над одним изобретением и, честно говоря, еще и теперь бьется над ним.

Баронесса Ипсиланти, закутанная в лиловую шелковую шаль, не осмелилась спросить, что это за изобретение. Она всегда любила таинственные намеки. Она теперь умудрена горьким опытом, она дорого заплатила за него, с горечью сказала баронесса. Жак тотчас же вскочил, поцеловал ее маленькую холодную руку. Он, конечно, не виноват в ее финансовых неудачах. Никто не сожалеет об этом так, как он. Баронесса показалась ему сильно изменившейся. Ее маленький носик заострился. Несколько недель назад ей можно было дать не больше тридцати пяти, а сегодня она казалась пятидесятилетней. Лет на двадцать состарилась она за один месяц. Жак заявил, что он их друг и не желает ничего скрывать ни от баронессы, ни от Сони. Он работает над усовершенствованием американского нефтяного насоса, вот и всё.

Баронесса плотнее закуталась в шелковую шаль. Она смотрела на Жака черными глазами, как птица, которую разозлили.

-- Прошу вас, -- прошептала она, -- не говорите мне ни слова больше о вашей нефти. Она мне принесла только несчастье. Чувствуете вы, как здесь холодно? Я не могу даже дров купить для нашего дома!

-- Ну, мама, ты преувеличиваешь! -- возразила Соня.

-- Преувеличиваю? Это тебе так кажется, Соня, потому что ты, к счастью, не знаешь всей правды.

-- Мама, тебе известно, что я не придаю никакой цены всем этим материальным благам.

-- Ты? Да, ты говоришь только о себе. Ты эгоистка, -- ответила баронесса, сделав презрительную мину. -- Но я уже старею, а рядом лежит твой отец, безнадежно больной. Кто будет платить сиделке за уход?

"Я старею"? Еще несколько недель назад никто не счел бы возможным услышать из уст баронессы такие слова. Она вытерла уголком крошечного носового платка остренький носик и в слезах вышла из комнаты.

Соня была встревожена и чувствовала себя насчастной. Она хотела броситься за матерью, но Жак удержал ее. Может быть, баронесса действительно понесла большие убытки? Но Жак считает, что это дело вполне поправимое -- как бы ни были велики убытки, всё можно будет покрыть какой-нибудь одной выгодной операцией.

-- Прежде всего нужно внушить баронессе, чтобы она не теряла бодрости духа! -- сказал он. -- Ее нельзя оставлять в таком отчаянии. Горе ее убивает.

Соня кивнула. Он прав.

-- Мама совершенно разбита, она почти не спит и всю ночь плачет. Если б вам удалось подбодрить ее!

Глаза Сони, полные благодарности, смотрели на него.

-- Послушайте, Соня! -- Жак поцеловал мягкую, полную ручку Сони (даже на руке у нее были маленькие ямочки, как и на щеках).

У него есть прекрасный план, и он счастлив, что может сообщить ей о нем. Он говорит с ней откровенно, как друг, но она никому ничего не должна рассказывать. Дело идет о покупке земли у Гершуна.

-- Вы знаете, конечно, извозчика Гершуна?

И пока Жак говорит, он всё время гладит руку Сони. Суть дела вот в чем: "Анатолийская нефть" уже несколько месяцев уговаривает Гершуна продать свой участок. Жак дал Гершуну тысячу крон, и Гершун обещал, что если он будет продавать свою землю, то продаст ее только Жаку. Этот простак не догадывается, какую ценность может приобрести при известных обстоятельствах его участок!

Соня нахмурилась.

-- Значит, вы хотите его обмануть? -- спросила она и попыталась высвободить свою руку.

-- Но вы слышали, что я сказал: при известных обстоятельствах! Ведь это обычная спекуляция, только и всего. Мы и сами можем прогадать. Этому Гершуну повезло: его усадьба лежит на границе наших нефтепромыслов, и он получает за нее теперь в десять раз больше, чем стоило всё его хозяйство какой-нибудь год назад. Я знаю, что вы ненавидите подобные дела и презираете деньги. Но ваша мать, Соня, быть может, нуждается в деньгах. Быть может, они ей сейчас чрезвычайно нужны. Теперь дело идет только о том, чтобы помочь вашей матери в затруднительном положении, не правда ли? И кроме того, где это написано, что только Альвенслебены имеют право наживать деньги спекуляцией?

Соня кивнула. Она поняла всё. Жак заботится о ее матери. Она нежно погладила его руку. Она поблагодарила его.

-- Хорошо, -- сказала она. -- Это даст другое направление маминым мыслям. Я ее позову, и вы расскажете ей об этом деле, хотя многое в нем мне и не нравится.

Жак насторожился. Компромисс? Соня идет на компромиссы? Вот как она любит мать!

Баронесса недоверчиво и нервно поджала губы, когда Жак изложил ей свой проект. Он хочет начать это дело с ней в доле, пополам. Ее участие ему совершенно необходимо, так как на свое имя он покупать не может.

-- Да, но чем же я буду платить? -- прервала его баронесса. -- И что могут стоить десять моргенов земли Гершуна?

В ее глазах уже зажглись искорки.

Жак улыбнулся снисходительной и несколько тщеславной улыбкой, которая так не нравилась Соне. Он говорит совершенно откровенно, как друг их дома. Он уверен, что они никому не расскажут об этих планах. О них знают только Мирбах, Винтер и он. Компания произвела пробное бурение как раз рядом с полями Гершуна, но к регулярной добыче не приступала, якобы ввиду ее нерентабельности. Жак знает результаты этого эксперимента. Больше он ничего не скажет. Он посоветовал Мирбаху ни под каким видом не давать Гершуну больше двадцати тысяч крон, для того чтобы тот не догадался, какую ценность представляет его участок. А Гершуну он дал совет запрашивать не менее шестидесяти тысяч крон. Но, по правде говоря, сам он готов в любое время выложить Гершуну на стол сто тысяч, а если понадобится, даже и больше! Жак понизил голос.

Баронесса взглянула на Жака, и губы ее задрожали.

-- Сто тысяч и даже больше? -- тихо спросила она. -- Вы так уверены в этом деле, Жак? А прибыль? Какую можно ожидать прибыль?

Она взяла флакончик и потерла себе виски сильно пахнувшей эссенцией. Веки ее беспокойно подрагивали.

-- Риск очень небольшой, собственно -- никакого, -- продолжал Жак, еще более понижая голос. -- Эта территория так или иначе понадобится "Анатолийской нефти", и компания согласится заплатить любую цену. А что касается прибыли, дорогая баронесса, то при известных обстоятельствах это целое состояние!

Баронесса вскрикнула. Ее щеки, которые только что были бледны и походили на слегка измятую бумагу, теперь вдруг пошли ярко-красными пятнами, и темные быстрые глаза жадно заблестели. О да! Быть может, она покроет свои потери, быть может, даже...

Вот дело, которое Жак предлагает ей вести с ним пополам. Да, конечно, сделка весьма и весьма заманчивая, но как она будет платить? Чем? Жак и тут знал, как помочь беде. Он внесет за баронессу ее долю, а она заплатит ему, когда ей будет удобно.

-- Жак, Жак, дорогой мой! -- закричала баронесса и расцеловала Жака в обе щеки. -- Я покупаю, дорогой мой!

Она точно переродилась. От радости хлопала в ладоши. Она уже строила планы: Париж, Биарриц, Ницца. Она уже слышала, как в ее маленьких ручках хрустят ассигнации. Все огорчения были забыты. Она вышла из комнаты, а когда вернулась, ее губы и щеки были ярко накрашены.

Да, прекрасный человек, настоящий друг этот Жак. Если б она держалась за него раньше, всё было бы по-иному. Но и теперь еще не поздно. А Марморош? Он будет еще стоять перед ней на коленях, дай только срок!

-- Завтра же ты серьезно поговори с Гершуном, слышишь, Жак! Ты только покажи ему деньги, крестьяне падки на них!

Она то и дело говорила Жаку "ты".

Соня обняла Жака, когда благодарила его. Он видел по ее глазам, что у нее было искушение поцеловать его, но в последний момент она почему-то не сделала этого. Зато она будто не заметила, что он прижал ее к себе.

XVI

Жак приносил дамам Ипсиланти маленькие подарки -- варенье, засахаренные фрукты, шоколад. Соне он дарил книги и журналы, которые выписывал из-за границы через Михеля. Ах, как чудесно! Сияние ее глаз говорило о том, как она ему благодарна. Жак приходил теперь почти каждые два-три дня.

Как только он входил в дом, баронесса, сгорая от любопытства, бросалась к нему:

-- Ну что, Жак, мой дорогой компаньон, как обстоит дело с Г.?

Она теперь не говорила "Гершун", а только Г. ведь кто-нибудь может подслушать. Ну и упрям этот Гершун, просто какой-то твердокаменный!

-- Мирбах предлагает ему теперь двадцать пять тысяч, но он уперся и ни с места.

В черных глазах баронессы вспыхивало злорадство, она громко смеялась.

-- Этот немец думает, что ему достаточно только приехать сюда и он сразу всех обведет вокруг пальца. Какое самомнение, какая глупость! Предлагает двадцать пять и не подозревает, что мы уже дошли до шестидесяти!

Она торжествовала.

-- Мы должны быть очень осторожны, -- говорил Жак. -- Если я буду слишком напирать, Гершун почует неладное. Терпение -- это теперь всё!

-- Будьте очень осторожны с Г., -- шептала баронесса. -- Я знаю здешних крестьян. Но этот немец!.. Я не могу удержаться от смеха, как только подумаю о нем!

Жак, однако, не говорил ей, что и ему до сих пор не удалось ничего добиться от Гершуна. Гершун чешет голову и вдруг заявляет, что его жена не хочет продавать усадьбу. Эта женщина невзлюбила Жака, он чувствует это очень ясно. Он боится, что Гершун проболтается. Каждый день Яскульский разъезжает на санях Гершуна по горам, закупает дрова. Ну если только в это дело вмешается Яскульский...

Соня, разумеется, заметила, что Жак относится к ней не так, как прежде. Все эти знаки внимания, старание понравиться, занять ее, рассказать ей что-нибудь интересное -- всё это было необычно. Она чувствовала, что Жак ухаживает за ней, но делала вид, что не замечает этого, и по-прежнему обращалась с ним по-товарищески. Вот это простое товарищеское обращение и мешало Жаку подступиться к ней. "Насколько всё проще, когда имеешь дело с кокеткой!" -- часто думал он.

Соня хорошо играет в шашки. В пансионе она достигла мастерства в этой игре. Жак находит, что с Соней интересно играть и в эту игру, хотя, в общем, шашки наводят на него скуку. Ему нравится смотреть на нее, когда она думает: на ее лице появляется тогда такая милая серьезность! И как чудесна беглая улыбка на ее губах. В эти мгновения Жак любит ее по-настоящему. Еще немного -- и он не на шутку влюбится!

Иногда Соня садится за рояль, играет свои любимые народные песни, -- немецкие, шведские, французские. Она совсем не виртуоз и выбирает только легкие вещи, которые хорошо разучила. Иногда она тихонько напевает при этом. У нее красивый высокий голос. Жак подходит сзади и часто, набравшись храбрости, наклоняет голову так, что ее волосы касаются его лица. Как красива линия ее шеи! Вероятно, у нее чудесная грудь и спина... Вдруг Соня поворачивается и смотрит ему прямо в глаза. Не проникла ли она в его мысли? Да, с ней нужно быть очень осторожным. Нет, он предпочел бы, чтобы она была кокеткой, рисовалась бы перед ним, вела бы с ним сложную игру, -- тогда ему было бы гораздо легче.

Баронесса часто предоставляла их самим себе. Она сидела в стороне, рассеянно перелистывая книги, которые приносил Жак, окруженная своими собаками, вечно восседавшими на всех мягких диванах и креслах. Ну и прекрасно! Ей есть над чем поразмыслить, не надо считать ее за человека, который ни о чем не думает. Жак -- славный мальчик, это она твердо установила. Он зарабатывает хорошие деньги. Рано или поздно он, конечно, будет богат, может быть, даже станет миллионером. Уже и теперь его считают состоятельным человеком. Чем не партия для Сони? Конечно, почему же нет? Раньше у нее были большие планы относительно Сони, но к чему в конце концов знатное имя и родовитость, если за этим не стоит богатство? Во всяком случае, пусть Жак и Соня узнают друг друга получше. Если оставлять молодых людей одних, они скорее сблизятся, так уж устроил господь бог.

Иногда Жак бывал с Соней в театре.

-- Ну, Жак, поведи же ее куда-нибудь! -- говорила баронесса. -- Пусть она побудет в обществе. Отправляйтесь в театр, только без меня, я там в последний раз простудилась.

Соня наряжалась, и они уходили одни. Жаку это было только приятно, болтовня баронессы порой действовала ему на нервы. Ему нравились эти вечера, хотя театр в Анатоле сильно отдавал глухой провинцией. У Жака был абонемент А ложа номер три на весь сезон. Все обратили внимание, что он часто приходит с Соней, и его самолюбию льстило, когда он замечал, что при их появлении в креслах начинают шушукаться, а его знакомые и друзья при встрече подмигивают ему. Дамы Анатоля посматривали на Соню насмешливо и недоброжелательно: "Эта гордячка, наконец-то!" Жак сидел рядом с Соней с самодовольным выражением на лице. Пусть люди думают, что хотят. К сожалению -- да, к сожалению! -- они представляли себе дело совсем не так, как оно обстояло в действительности.

Жак понюхал воздух. Боже мой, даже здесь сильно пахло керосином, даже здесь! На галерее и на "стоячих местах" толпились рабочие из нефтяного города, без воротничков, в куртках, пропитанных нефтью. Как только в зале станет жарко, под потолком начнут собираться испарения их пропахшей керосином одежды.

В ложе номер один сидела Франциска. Из этой ложи можно было видеть даже суфлершу в ее будке. Жак хорошо знал эту ложу. Оттуда можно заглянуть и за кулисы, что очень интересно. Франциска была причесана, завита и накрашена, как дама из "салона Колоссер". На ней красовалась белоснежная, очень короткая меховая накидка, купленная в Вене, и она целый вечер занималась тем, что снимала и надевала ее. Ее кавалер, Ники Цукор, каждый раз при этом вставал, и весь театр смотрел на эту пару. Что за вкус надо иметь, чтобы открыто появляться в обществе в сопровождении этого типа с более чем сомнительной репутацией! Но как-никак, а Франциску теперь оценивали уже в миллион. Курчавая голова Ники пахла духами, он был в смокинге. Он стал элегантен после своего путешествия в Вену, черт возьми!

Когда в зале стало темно, в ложе номер восемь вдруг блеснули две крахмальные сорочки. Одна -- Бориса, в глубине ложи, вторая -- того англичанина с багровым лицом, который приходил в театр поспать. Между двумя сорочками мерцает что-то вроде шлема: это прическа леди Кеннворти. Незадолго перед этим она по крайней мере с минуту вызывающе глядела на Жака, не отрывая глаз от его лица. Чего она хотела? Он подумал: "Ну, посмотрим, почтеннейшая, кто выдержит дольше! Это что же, у вас в Лондоне так принято?" И он тоже стал пристально глядеть на нее, стараясь не моргать. Какое ребячество! Наконец Борис забеспокоился и встал. Тогда Жак отвел глаза: ладно, ладно, леди Кеннворти выиграла!

Из ложи номер пять на него блеснули два глаза. Он всегда чувствовал на себе этот взгляд и, глядя в том направлении, всегда встречал его. Накрашенный ротик растягивался улыбкой.

Это Антония Роткель, которая всегда начинала играть на рояле, как только он показывался в окне "Траяна".

Соня почти не смотрела на публику. Она -- "эта гордячка" -- едва кланялась знакомым и друзьям. Зато всё, что происходило на сцене, вызывало в ней величайший интерес. Она почти всё время улыбалась, но никогда не смеялась громко. С чисто детской непосредственностью переживала все события пьесы, часто аплодировала. Однако, как только занавес падал, она обыкновенно говорила Жаку:

-- Как глупо, как нелепо, как неправдоподобно! Как смешны люди! Неужели это та самая пьеса, которая прошла в Париже четыреста раз? Я разочарована в человечестве!

Жак находил, что в обществе она относится к нему гораздо доверчивее и приветливее, чем дома. Она прикасалась к его руке и даже клала руку ему на плечо. Она так интимно улыбалась ему, точно была его возлюбленной. Она чувствовала, как много взглядов устремлено на нее. Неужели и Соня тщеславна? Жены инженеров и служащих, приехавших из-за границы, рассматривали Соню с особенным любопытством. Такая красота, такая осанка, такая походка -- всё это может породить только жизнь в провинции, с ее тишиной, умеренностью, чистым воздухом! В больших городах не найдешь ничего подобного.

После спектакля Жак отвозил Соню домой в своем маленьком автомобиле. Он каждый раз с радостью предвкушал эти минуты. Соня садилась в автомобиль и, если на улице было холодно, доверчиво прижималась к Жаку.

-- Садитесь ближе, -- говорил он и клал ей руку на талию. -- Согрейтесь!

А затем, подъехав к ее дому, он открывал дверцу, помогал ей выйти, и на одно коротенькое мгновение она оказывалась в его объятиях. Эти секунды стоили целого вечера! Собаки начинали лаять, но, как только узнавали голос Сони, мгновенно замолкали. Прежде чем закрыть калитку, Соня еще раз прощалась с Жаком. Сияние ее глаз, блеск ее зубов... "Я люблю ее, люблю по-настоящему, -- с ужасом говорил себе Жак. -- Я влюбился в нее. О боже мой! Только этого мне недоставало". Он решил несколько дней, по крайней мере неделю, не показываться у Сони, но уже на второй день снова был у нее.

XVII

Весь Анатоль плакал над американским фильмом, который показывали в "Стране грез". Это была история одного клоуна. У него умирает ребенок, но несчастный клоун должен в этот вечер смешить публику. Как жестока жизнь! Антония вернулась домой с распухшими от слез глазами.

-- Ах, как трогателен этот маленький покойник, Гизела! -- плачущим голосом сказала она. -- Нет, ты непременно должна посмотреть этот фильм.

Но Гизеле было сейчас не до того, ее одолевали другие заботы. Она всё это время находилась в ужасном настроении. Все люди ей опротивели. Натерпевшись от людей столько жестоких обид, она поклялась себе больше нигде не показываться. Однако на следующий же день побежала в "Страну грез".

Гизела немедленно раскаялась в этом. Она не могла сосредоточиться, так как всё время думала о гнусности и пошлости людей. Во время первого антракта она увидела, что рядом с ней сидит Ники Цукор. И в то же мгновение -- в ту же самую секунду! -- у нее в голове блеснула изумительная мысль. Ники Цукор может ей помочь, он для этого самый подходящий человек. Какая великолепная мысль! О, она еще покажет этим гадам-клеветникам! Она немного придвинулась к Ники. Ники с удивлением взглянул на нее, но тотчас сам придвинулся ближе. "Да, -- думала Гизела, в то время как умирал ребенок клоуна, -- этот Ники мне просто небом послан".

Теперь все в зале уже плакали, а когда опять стало светло, усердно терли глаза. Только Ники Цукор смеялся.

-- Хотел бы я знать, -- сказал он Гизеле, -- откуда только Яскульский достает такую дрянь? И подобная чепуха месяцами делает сборы в Америке! Простите мне мой смех: ведь американцы всё же не какие-нибудь негры!.. Добрый вечер, госпожа Хониг. Я вас только сейчас узнал.

Началась хроника. Она приходила в Анатоль с опозданием на несколько недель, но всё же можно было узнать по крайней мере, что делалось на свете. После хроники Ники хотел проститься, но Гизела попросила его остаться еще на минутку. У нее есть к нему большая-большая просьба. Гизела сильно покраснела.

-- Просьба?

-- Да, большая-большая просьба.

Ее оклеветали, самым бесстыдным образом оклеветали. Просто гнусность! Тут затронута ее женская честь. Когда она увидела его, ей мгновенно пришла в голову мысль, что он может помочь ей. Она взывает к его рыцарским чувствам, обращается к нему, как к джентльмену. Ей нужно непременно переговорить с ним. Может быть, они могли бы завтра под вечер где-нибудь встретиться? Но всё это, разумеется, должно быть полной тайной.

Ники чувствовал себя польщенным и с радостью выразил свою готовность.

-- Вы знаете "Парадиз"? -- спросил он.

Да, она знает. Ее подруга Ютка Фигдор рассказывала ей о "Парадизе". У Ютки был флирт с одним инженером из "Национальной нефти", мистером Гауком. Она встречалась с ним там. Но этого Гизела, конечно, не сказала Ники.

-- Прекрасно, -- заявил Ники. -- Вам удобно в шесть часов? В это время уже темно. Вы подниметесь по лестнице, затем направо по деревянной галерее и в последнюю дверь. Там вы найдете меня.

-- О, как это любезно с вашей стороны! -- поблагодарила его Гизела, и глаза у нее заблестели. -- Я буду аккуратна.

Вверх по лестнице, направо, последняя дверь!

Ники уже ждал ее. Он заказал шоколад. Ведь она выпьет чашечку шоколада? Если ей жарко, можно немного приоткрыть окно.

-- Как вы любезны, как вы любезны, господин Цукор!

-- Здесь нас никто не потревожит, -- сказал Ники. -- Вы можете говорить, ничего не опасаясь.

Да, говорить! Это было вовсе не так легко, как он себе представлял. Гизела сплела маленькие белоснежные ручки с накрашенными ноготками и беспомощно посмотрела на Ники. Ей, как даме, неудобно заговорить об этом, и кроме того, она ведь едва знакома с этим Ники: обменялась с ним всего-навсего несколькими словами. Губы у нее пересохли, ей пришлось выпить сперва глоток шоколада. Затем она глубоко вздохнула и собралась с силами.

-- Я хотела бы обратиться к вам с одним вопросом, господин Цукор, -- начала она тихим, дрожащим голосом. -- Я хотела бы спросить у вас, слышали ли вы, что обо мне говорят в Анатоле?

Ники потряс черными кудрями. На всякий случай он отрицал. Он уже понял, на что она намекала.

-- Нет. Да и что могут о вас говорить? -- удивленно ответил он.

-- О боже! -- Гизела поставила локти на стол, приложила кончики пальцев к вискам и устремила полный ужаса взгляд в пространство. -- Это страшная вещь, -- продолжала она. -- Это низость! Ах, это такая бездонная гнусность, это самая бесстыдная клевета, какую только можно вообразить себе! И подумайте, я ничего не знала, ни о чем не догадывалась. Два года ни о чем не подозревала!

-- Но, боже мой, что же это такое?

Гизела то краснела, то бледнела. Она снова сжала белые ручки и опять отпила глоток шоколада.

-- Ну, я расскажу вам всё. Вы знаете, что я была замужем. Не правда ли? Ну разумеется, вы сами вчера меня назвали "госпожой Хониг". О моем браке мне не хочется говорить. Скажу только, что у меня были весьма веские причины оставить мужа через сутки после венчания. У него были болезненные наклонности, вы понимаете? Одним словом, я вернулась к родителям.

-- Я знаю, я знаю.

Ники слушал, широко раскрыв глаза. Он был большой любитель сплетен, пересудов и скандалов.

-- Ну, слушайте дальше, -- продолжала Гизела.

Теперь слова так и лились из ее маленького накрашенного ротика. Вероятно, ее муж, трусливый негодяй, пустил о ней эту клевету, чтобы отомстить ей. И она ничего не подозревала! Да ей такое просто в голову не приходило!

-- Посудите сами, господин Цукор, как я могла об этом догадаться?

Но теперь она кое-что узнала. Теперь она всё поняла. Она замечала, что на вечерах и балах мужчины почти не обращали на нее внимания. Они увивались вокруг Антонии, а ей -- только вежливый поклон. И когда кто-нибудь из мужчин танцевал с ней, она ясно чувствовала, что это простая вежливость и ее партнер буквально остерегается держаться близко к ней. То же она замечала и на улице. Мужчины смотрели только на Антонию, а ее вообще точно не существовало. Что же это такое? Разве она хуже Антонии? Что у нее, бородавки на лице? Разве она чахоточная? Но вот Ютка Фигдор наконец передала ей, какую гнусную клевету распространяют в городе по ее адресу. Она три дня пролежала в постели, так возмутила ее эта гнусность.

-- Вы, конечно, знаете, о чем я говорю, господин Цукор? Вам, должно быть, тоже доводилось это слышать?

Ники мешал ложечкой шоколад и смотрел на взволнованную Гизелу большими глуповатыми черными глазами. А затем слегка кивнул. Разумеется, он знает!

-- Значит, это говорят? -- воскликнула Гизела. -- Говорят... говорят, что я... не настоящая женщина?

Гизела закрыла лицо руками:

-- Как ужасно, как ужасно! Какой позор! Скажите сами, можно ли нанести женщине более тяжкое оскорбление?

Ники покачал головой.

-- Ведь это сделало мое положение в городе просто невыносимым, -- в отчаянии продолжала Гизела. -- Лишить меня моей женской чести! Можно ли придумать более гнусную сплетню? Мужчины избегают, презирают меня. Это возмутительно! Мне было бы легче, если бы обо мне сказали, что я распутница. Разумеется, это не очень лестно. Но когда говорят, что я не настоящая женщина, это во сто крат оскорбительнее для меня, во сто крат! Говорить так -- значит оскорблять женщину насмерть! Ну скажите, права я или нет?

-- Вы правы. Это неприятно для вас.

-- Неприятно! Да ведь из-за этого я стала отверженной, стала всеобщим посмешищем! -- продолжала Гизела вне себя. -- Вся моя жизнь разбита. Неужели вы думаете, что я для того разводилась, чтобы никогда больше не выходить замуж? Но как могут интересоваться мною мужчины, если они думают, что я не настоящая женщина? Я взгляну на мужчину, а он избегает моего взгляда. Мужчины боятся дотронуться до моей руки, никто не ухаживает за мной. Вы понимаете теперь, что моя жизнь разбита? Антония -- хорошая сестра, нечего сказать! -- знала уже год, что обо мне ходят такие слухи, но ничего мне не говорила. "Подумаешь, кто-то сдуру сболтнул", -- успокаивала она меня. Ну разумеется: на ее долю выпадали все триумфы, а я сидела рядом, как дура!

"Акробат" сочувственно кивнул.

-- Теперь я начинаю понимать, как невыносимо ваше положение, -- сказал он.

-- Нет, мужчина вряд ли сможет войти в мое положение. Я была в полном отчаянии; я поклялась не выходить больше из дому, я готова была провалиться сквозь землю от стыда. Только с отчаяния пошла я вчера в кино. "Там темно, -- думала я, -- никто меня не узнает". Но как только я увидела вас, господин Цукор, мне пришла в голову чудесная мысль. "Он поможет тебе, -- подумала я, -- он джентльмен, он поймет тебя". И теперь я все свои надежды возлагаю на вас.

Ники изумленными глазами уставился на нее:

-- На меня?

-- Да, на вас, господин Цукор, именно на вас! Всем известно, что вы знаете толк в женщинах. О, простите, вы знаете, в нашем городе не бывает секретов! Вы должны опровергнуть гнусную клевету, вы должны выступить в защиту моей чести. Ну, посмотрите, разве это не руки женщины? -- И она поднесла к глазам Ники маленькие выхоленные ручки. -- А это разве не женские плечи? Посмотрите сами! -- Гизела встала и так близко подошла к Ники, что ее бедра коснулись его колен. Она натянула платье на груди и спросила: -- Ну скажите сами, что я -- мальчик? Притроньтесь к моей груди, разве это не грудь женщины?

У Ники от волнения участилось дыхание. Он понял теперь, что должен вынести свое суждение как эксперт. Ну что ж, лучшего эксперта ей и не найти.

-- Да кто мог выдумать, что вы не женщина? Конечно, это очень даже красивая грудь, а ваша талия... о, какая мягкая и гибкая! Вообще...

-- Да вы только пощупайте! -- восклицала Гизела. -- Ведь тут задета моя женская честь!

-- А какие бедра! Господи, конечно, это просто глупая клевета, а мы все верили ей. Разумеется, вы настоящая женщина. Ну а целоваться вы умеете, если вы настоящая женщина?.. Верно, вы и целоваться умеете!

-- Да вы только пощупайте, -- без конца твердила Гизела, уже сама не понимая, что говорит. -- Я знала, что вы меня поймете. О боже мой, ну конечно, я умею целоваться! Как вы могли подумать, что я не умею? Я могу поцеловать вас раз, и еще раз, и еще раз... Ведь сюда никто не войдет? Вы уверены?

Когда они собрались уходить, Гизела сияла от восторга. Она вся пылала. Румянец ее щек пробивался сквозь толстый слой свежей пудры. У нее был несколько комичный вид, точно ее побелили. Она обняла Ники, поднялась на цыпочки и поцеловала его в толстые губы, несмотря на то, что он был плохо побрит.

-- Я знаю, Ники, -- сказала она, -- вы джентльмен и не болтливы. Но ведь это совсем особый случай, и я надеюсь, вы поймете мою просьбу. Умение хранить секреты -- это совсем не то, что мне от вас надо. Вы меня поняли? Совсем не то! До свиданья в четверг!

XVIII

Ники Цукор был известен тем, что любил хвастаться своими успехами у женщин и рассказывал буквально всё, до малейших подробностей. Даже и без настойчивой просьбы Гизелы он, конечно, в тот же день похвастал бы своей новой победой. Через три дня весь Анатоль уже знал, что россказни о Гизеле -- сплошная ложь и клевета. Она такая же женщина, как все другие, и даже "стопроцентная", как выразился Ники. А если это говорил Ники, то ему смело можно было верить. Если раньше говорили: "Вот идет Гизела Хониг. Знаете, говорят, что она... ну, вы, конечно, понимаете..." -- то теперь говорили: "Вот идет стопроцентная".

Да, но как ходила теперь Гизела, Гизела Хониг с длинными черными ресницами и ярко накрашенными щеками? Она летела, эта "стопроцентная", как стрела, с торжествующей улыбкой на губах! Мужчины смотрели на нее, они оборачивались ей вслед. О, она чувствовала их взгляды даже на спине! Некоторые смотрели на нее в упор, точно хотели пронзить ее взглядом, другие широко раскрытыми глазами, как это делают женщины, -- ну просто смех. Однажды, когда она проходила мимо "Траяна", какой-то господин снял шляпу и отвесил ей низкий поклон. Это был желтый, как лимон, мистер Гаук из "Национальной нефти", с которым флиртовала Ютка. Правда, этот Гаук был постоянно пьян, но дело не в том, главное, что отбить его у Ютки не составило бы большого труда.

Каждый четверг в шесть часов вечера Гизела пила шоколад с Ники Цукором. "Акробат" должен был снова и снова убеждаться в том, что она настоящая женщина. Гнусная клевета должна быть опровергнута окончательно и бесповоротно. Гизела знала, что она делала. Такие отвратительные слухи держатся долго -- люди подлы и низки! "Не делайте из этого секрета, Ники, прошу вас!"

Цукор и Гизела были не единственные, пившие шоколад в "Парадизе" после обеда. Из других комнат часто доносился смех. По деревянной лестнице шмыгали дамы, прикрывавшие лицо вуалью или платком. Даже днем дела у Ксавера шли очень бойко.

Антония внимательно наблюдала за сестрой; та совершенно изменилась: заметно повеселела, постоянно что-то напевала, много гуляла, и на лице ее всегда лежало торжествующее выражение и сознание собственного достоинства. По четвергам после обеда она куда-то исчезала. А что у нее был за вид, когда в восемь часов вечера она запыхавшись прибегала домой, чтобы поспеть к ужину: вся обсыпана пудрой, точно ее выбелили известью! От нее пахло вином и папиросами. А глаза! Хоть бы постыдилась! О боже мой, а мать и отец ничего не замечают... Что они, слепы, что ли? Наконец она узнала от Ютки Фигдор, что говорили в городе о Гизеле. Неужели это правда? Да, Ютка слышала от Берты Воссидло, а та узнала от своего брата. Ники рассказывал, что Гизела была невинной, но Ютка этому не верила. Она смеялась: двадцать три года, замужем, и всё еще невинная девица. Это уж слишком!

Пусть Гизела не воображает, что она, Антония, так глупа, чтобы ничего не заметить.

-- Говорят, у тебя связь с Ники Цукором? -- спросила она однажды тоном лицемерного сомнения.

-- Да? Об этом говорят? -- радостно воскликнула Гизела, к большому удивлению Антонии. -- Ну и прекрасно, что об этом говорят. Связь -- это, может быть, слишком сильно сказано. Так, легкий флирт!

Антония не верила своим ушам.

-- Сказать тебе, кто ты такая? -- спросила она, близко подходя к Гизеле. -- Ты бесстыдница, просто бесстыдница!

Но Гизела нисколько не рассердилась. Она засмеялась и пожала плечами:

-- Ну и пусть! Я должна была опровергнуть эту гнусную клевету. И в конце концов имею же я право пользоваться своей молодостью! -- ответила она.

-- Погоди, Франциска Маниу выцарапает тебе глаза! -- с возмущением воскликнула Антония.

Гизела презрительно скривила рот.

-- Ах, она совсем не такая узкая мещанка, как все вы, -- сказала она. -- Напротив, Франциска в ближайшие дни пригласит меня к себе. Она устраивает большой вечер, костюмированный бал.

И Гизела с обворожительной улыбкой пошла навстречу вошедшему в магазин желтолицему господину, мистеру Гауку из "Национальной нефти". Мистер Гаук был в восхищении от того, что видит ее -- charted to see you -- и совершенно забыл, что он хотел купить. A, gloves, перчатки, теперь он вспомнил.

Гизела хихикала, шутила и чуть не полчаса примеряла мистеру Гауку перчатки. Антония видела в зеркале, что инженер из "Национальной нефти" во время примерки позволял себе всевозможные вольности с Гизелой, и та только смеялась, вот срамница! Антонии, которая сидела за кассой и видела всё это, трудно было оставаться внимательной к покупателям. А ведь касса -- не шутите -- сердце каждого торгового предприятия! Антония была возмущена поведением Гизелы. До чего бысстыдно она кокетничала! Как только в магазин входил мужчина, она сейчас же делала ему глазки. Никого не стесняясь, даже служащих магазина! Антония несколько дней не разговаривала с сестрой. Она была в дурном настроении, презирала Гизелу. Или, может быть, это только зависть? Может быть, Гизела права? Антония размышляла несколько дней и в конце концов пришла к убеждению, что Гизела права, разумеется, права! Ах, и она, Антония, тоже вовсе не собирается принести свою молодость в жертву предприятию отца. Вовсе не собирается! Ее положение, если вникнуть, тоже ужасно. Она была замужем, но муж удрал от нее. Она не может даже развестись, сказали ей в суде, так как завтра может явиться муж. И только тогда она сможет подать прошение о разводе. И это называется законы! Но законы законами, а она вовсе не намерена губить понапрасну лучшие свои годы!

Нравы города Анатоля в корне изменились. Это было ясно и слепому. Загляните в книжную лавку Михеля в переулке Ратуши. Разве каких-нибудь полгода назад можно было увидеть там что-либо подобное: "Гигиена брака", "Проституция", "Женщина", "Меры для предупреждения зачатия". А какие открытки и фотографии! Антония сперва не осмеливалась даже останавливаться перед витриной. Но молоденькие девушки преспокойно подходили и внимательно разглядывали книги и фотографии. Эти девушки приходили часто и в магазин Роткеля. Они покупали шляпы, парижские ботинки, шелковые чулки и тратили уйму денег. Антония знала, что их родители -- люди со скромным достатком: чиновники, учителя, мелкие торговцы. Но у девушек были деньги. Очевидно, в городе было много-много денег! Откуда же всё-таки эти девицы берут деньги? Иногда они приходили в магазин в сопровождении приезжих господ и выбирали себе то одно, то другое.

Разумеется, все теперь живут здесь не так, как раньше. Только она такая дурочка! Недавно открылся зал для танцев в "Рюсси". Там, говорят, веселятся вовсю. Ютка уже побывала там. Неужели она, Антония, должна коротать свою юность здесь, у этой кассы? Нет, она еще не сошла с ума! А кроме того, Ютка рассказала ей, что теперь совсем не так страшно, если что-нибудь и случится. У доктора Воссидло теперь своя клиника, там всё по последнему слову медицины, оборудование привезено из Германии. Берта Воссидло, ничуть не стесняясь, сказала Ютке: "Это стоит двести крон, а при некоторых условиях даже меньше".

Воссидло совсем не такой, как прежние врачи. Те были просто чиновники.

Нет, у Антонии нет ни малейшего желания закиснуть в этом магазине. Жаль каждого дня. С улыбкой ходила она по магазину. Она опять стала разговаривать с Гизелой. Ах, поскорее бы весна!

XIX

Оттепель превратила все дороги нефтяного района в непроходимые болота.

-- Идите правее, Соня! Осторожно, здесь трубы!

Жак каждую минуту предостерегал Соню. Он знает здесь каждый шаг. Соня выбрала для осмотра нефтепромыслов очень плохой день. Вчера еще дороги были прихвачены морозом.

-- Это ничего, Жак, ведь я в галошах, -- смеялась Соня. Жак ведет ее за руку по скользким дощатым мосткам.

Иногда поддерживает ее, обнимая за талию, чтобы она не поскользнулась. Повсюду проложены трубы, берегись! На земле, над землей трубы толщиной в руку, а между ними тянется кабель. Как во всем этом разобраться? Воздух между черными вышками совсем желтый и какой-то густой. Соня находит, что всё это очень безобразно и прозаично, но всё же интересно; неизвестный и несколько таинственный для нее мир. На этой скважине работают насосом, здесь -- желонкой. А вот новая вышка, там идет бурение. На "Турецком дворе" стоит совершенно черная буровая вышка, -- это старый ветеран, теперь он на покое.

-- Здесь мы начали, -- объясняет Жак.

А теперь она должна осмотреть пробную скважину номер двадцать три. Там сейчас забил фонтан, правда, слабый. С вышки стекали струйки нефти, скважина словно потела ею.

Черные подтеки расплывались по липкой грязи. Когда Жак распахнул дверь, их обдало мелким нефтяным дождем, и через несколько мгновений Соня ушла, так и не разглядев как следует колыхавшуюся в воздухе струю фонтана.

-- Всё это необыкновенно таинственно, точно земля дышит! -- сказала Соня.

В заключение Жак показал ей нефтеперегонный завод, где производилась очистка бензина, бензола, легкой и тяжелой нефти. А теперь она должна еще посмотреть, как он живет. Это совсем недалеко отсюда. Да, конечно, это очень интересует ее! "События развиваются точно так, как я и предвидел", -- думал Жак, помогая Соне снять шубку. Он был терпелив и не спеша завоевывал ее; теперь он чувствовал, что она принадлежит ему. Он так был уверен в своей победе, что чуть не поцеловал ее в шею.

Соня сняла перчатки и подышала на застывшие руки.

-- О, как у вас здесь тепло, Жак! -- сказала она, с любопытством осматривая комнату. Да, он вроде кошки: любит, чтобы было тепло. В кабинете Соня заинтересовалась приколотыми к стене огромными картами местности и загадочными чертежами, и Жак должен был ей всё объяснить. Он охотно сделал это, польщенный и обрадованный ее искренним интересом. Затем Соня подошла к рабочему столу и стала внимательно разглядывать выполненный на кальке чертеж.

-- Это ваше изобретение, Жак, ваш насос? -- с любопытством спросила она.

Вот как, она не забыла даже про насос, хотя Жак только раз бегло упомянул о нем!

-- Да, это насос, -- ответил Жак. Он засмеялся. -- К сожалению, из этого ничего не выйдет, как пишет мне из Берлина мой адвокат. Я всегда изобретаю то, что уже давно изобретено. Однако переходите сюда, Соня! Будем пить чай.

Жак сам тщательно накрыл и украсил чайный столик. Он наслаждался удивлением Сони. Вот ее кресло. Он обо всем подумал, вот здесь через несколько минут он будет ее целовать, еще раньше, чем закипит вода для чая. Соня качала головой и тихонько смеялась.

-- Почему у вас так голо и неуютно? -- спросила она.

-- Неуютно? Для кого же мне украшать мой дом? Для себя самого? Но я обставил бы его так красиво, как только мог, если бы вы обещали иногда навещать меня, Соня!

Соня улыбнулась и взглянула на него. Она насторожилась. В голосе Жака прозвучали какие-то необычные нотки.

-- Разве вам больше не нравится у нас? -- спросила она.

-- О да, конечно!.. Но, быть может, нам когда-нибудь захочется побыть наедине.

-- Да, конечно. Это вполне возможно.

Жак вплотную подошел к ней. Он обнял ее за плечи и поцеловал в губы. Ее губы были нежны и холодны. Она не шевельнулась. Легкий, едва заметный румянец разлился по ее лицу. Он откинул голову назад и заглянул ей в глаза. Взгляд ее был спокоен и ясен. Нежная улыбка играла на губах. Она обняла его голову и возвратила поцелуй.

-- Почему бы нам и не поцеловаться? -- тихо спросила она. Голос ее оставался спокойным, только она вдруг густо покраснела.

Да, она готова отдаться, она принадлежит ему в это мгновение. Ему нужно только протянуть руку и взять ее в свои объятия. Она будет принадлежать ему, если он захочет, теперь и навсегда.

Спиртовой чайник зашипел, и Жаку был приятен этот вынужденный перерыв. У него была уважительная причина отойти от Сони, и в этом было его единственное спасение. В эту секунду решалась его судьба. Он наливал чай, пододвигал печенье и сахар, развлекал Соню, разыгрывал хозяина и даже влюбленного, и пока он всё это делал, мысли в его голове стали по своим местам. "Ни шагу дальше", -- предостерегали они его. Минуту тому назад он чуть-чуть не изменил себе. Да, Соня будет принадлежать ему, если он этого захочет. Но -- навсегда! Соню нельзя совратить, как какую-нибудь другую девушку, не совратив при этом самого себя. Любовная интрижка с ней может превратиться в любовь до гроба. Здесь проходит чуть заметная, незримая черта, которую он не должен переходить никогда, никогда! Дело идет о всей его жизни, о его свободе! Ни шагу дальше: это опасная игра, предательство по отношению к ней, предательство по отношению к самому себе. То, что он подготовлял, было настоящей подлостью. Он стыдился себя. Но эта подлая игра и его самого чуть не увлекла в пропасть.

Соня улыбалась нежной, прекрасной улыбкой.

-- О чем вы думаете? -- спросила она, испытующе смотря на него.

Жак стоял рядом с ней и заглянул ей в глаза, он покраснел и улыбнулся. Неужели она отгадала его мысли?

-- О, как глупо всё, что вы думаете! -- продолжала Соня. -- На вашем лице написаны все ваши глупые мысли, Жак! Да, это очень, очень глупо!

Она наклонилась немного вперед, протянула ему руку и улыбнулась. Но ее глаза, блеснувшие так близко перед ним, вдруг стали темными-темными, не глаза, а сплошные зрачки.

Жак снова поцеловал ее. Теперь он уже ни о чем не думал. Губы у нее были мягкие и горячие. Его испугала страстность, с которой она отдалась ему.

XX

Но Жак уже знал, что всему конец. Он помог ей надеть пальто и привлек ее к себе. Он нежно и влюбленно целовал ее, с жгучей болью в сердце. И всё-таки это был конец. Она улыбалась, счастливая, упоенная любовью, она ничего не подозревала. Каким прекрасным и нежным был ее последний взгляд! Жак обещал ей прийти завтра к обеду, но он знал, что лжет, так как в это же время он клялся себе возможно дольше не показываться в ее доме. Когда он вернулся в комнату, где еще стояли на столе цветы и чайная посуда, его решимость ослабла. Не побежать ли сейчас за Соней? В эту минуту он искренне любил ее. Но вопрос стоял ясно: он или она. Так пусть же будет она. Может быть, он был бы счастлив с нею всю долгую жизнь, но он вовсе не стремился быть счастливым всю жизнь с одной женщиной, даже если эта женщина Соня. Какая у него была цель, он и сам не знал, но во всяком случае не эта.

На следующее утро он получил длинную телеграмму из Берлина: "Анатолийская нефть" переходит в руки "Международной ассоциации" в Брюсселе. Некий господин Брааке, представитель ассоциации, уже выехал в Анатоль. Этого господина Брааке Жак уже знал. Около двух месяцев назад он побывал здесь с письмом от Альвенслебенов и всё основательно осмотрел. Теперь Жак понял, зачем ему это было нужно. Телеграмма привела в волнение весь нефтяной город: "Международная ассоциация" была одним из крупнейших нефтяных концернов, и судьба нефтяного города находилась теперь в руках могущественного Шарля Журдана -- председателя ассоциации, известного своим деспотизмом и крутым нравом. Завтра же всех служащих могут вышвырнуть отсюда. Жак написал Соне несколько строк. У него сегодня, как она сама прекрасно понимает, особенно много неотложных дел. На следующий день он ненадолго зашел к ней. Ничто в его поведении не указывало на какую-либо перемену. Ему повезло: баронесса оказалась дома и изнывала от любопытства. "Международная ассоциация"? Это, должно быть, французский капитал? Хорошо ли это для города и для ее личных планов? Ах, как было ему стыдно, когда Соня глядела на него!

Господин Брааке, полномочный представитель Журдана, приехал с поручением значительно поднять добычу нефти. Эти Альвенслебены были просто трусливые лавочники. Журдан хочет построить нефтепровод до Станцы, куда "Международная ассоциация" будет посылать свои танкеры. Он требует возможно скорее чертежи и сметы расходов. Брааке поручил эту работу Жаку. С первого числа посыпался ряд увольнений. Мирбах уехал в отпуск в Берлин и не вернулся. На нефтепромыслах стали наводить жесткие порядки. Брааке ни с кем и ни с чем не считался, никого не щадил. А кого теперь щадят? Разве Журдан пощадил бы его, Брааке? Ничего подобного! Стоило бы ему немного отпустить вожжи, и Журдан тотчас же уволил бы его. А разве кто-нибудь щадит Журдана и ассоциацию? Им тоже не от кого ждать пощады: крупные нефтяные концерны борются между собой не на жизнь, а на смерть! Что знают об этом здешние обыватели? Они не имеют об этом ни малейшего представления.

Брааке, несколько отяжелевший человек, очень молчаливый, с первого же дня обращался с Жаком весьма любезно, подчеркивая, что они коллеги. Полномочия Жака ни в коем случае не будут урезаны, скорее даже расширены. Журдан, который начал как авантюрист, ценил Жака, несмотря на его молодость или, может быть, именно за его молодость, как откровенно заявил Брааке. Только одно не нравилось Журдану -- это специальный пункт в договоре Жака, который был передан теперь ассоциации. Жак заключил с Альвенслебеном особый договор о тантьеме, который вступал в силу при известном уровне добычи. Ассоциация принципиально никогда не заключала договоров о тантьемах, и Журдан поручил Брааке просить Жака согласиться на изменение этого пункта договора. Жак понял. Это было не что иное, как деликатное объявление войны со стороны могущественного Шарля Журдана.

Для Жака снова наступила полоса напряженной работы. Бывают моменты, когда надо показать, на что ты способен, а после можно и полениться немного. Само собой разумеется, что в это трудное время он лишь изредка мог посещать дом Ипсиланти. Он посылал цветы и маленькие знаки внимания. Иногда он заходил к ним, усталый, измученный работой, и часок болтал, тщательно избегая оставаться наедине с Соней. Однажды Жак пригласил Соню в театр, но настоял на том, чтобы и баронесса отправилась с ними: ей необходимо рассеяться. Он боялся Сониных взглядов. Да, он стал просто трусом. От его былой смелости не осталось и следа. Он стыдился теперь своего поведения и радовался, что скоро должен был вернуться Янко. Еще один только раз поцеловал он Соню, когда помогал ей выйти из автомобиля. Но он твердо решил в будущем не позволять себе больше никакой интимности с ней, ни в коем случае.

-- А как наше дело с Г.? -- каждый раз спрашивала его баронесса.

Жак сам знал, что теперь, когда всеми делами управлял Брааке, нужно было очень спешить. Он сделал Гершуну совершенно новое предложение. Он хочет теперь -- то есть, конечно, этого хочет та дама, ты знаешь! -- не купить участок Гершуна, а заарендовать его на двадцать пять лет. И за это он предлагает ту же сумму в шестьдесят тысяч крон наличными, -- деньги на стол.

-- Твой двор, Гершун, останется за тобой, ты по-прежнему будешь возделывать свою землю, только нефть, -- конечно, если ее вообще найдут, -- будет принадлежать той даме.

Старуха Гершуна недоверчиво щурилась на Жака, а Гершун чесал черную как уголь макушку и обещал "подумать". Можно было прийти в отчаяние! Так это тянулось уже неделями. Жак заявил баронессе Ипсиланти, что он навестит ее не раньше, чем сможет сообщить ей что-нибудь положительное. И больше не появлялся. Однажды, когда Жак делал покупки у Роткеля, сидевшая за кассой Антония мило улыбнулась ему как старому знакомому. Жак не забыл ее игры на рояле у открытого окна. Когда он подошел к кассе, она покраснела. О, у нее есть к нему просьба, большая просьба, только она всё как-то не решается сказать. Нефтепромыслы... там, должно быть, так интересно! Она кокетливо склоняла голову то направо, то налево и бросала на него томные взгляды до тех пор, пока он не согласился. У нее такие красивые матово-черные глаза. Почему бы и не показать ей нефтепромыслы?

Жак водил ее почти по тем же местам, по каким водил Соню. В его ушах звучал голос Сони, и сердце больно сжималось, точно Соня внезапно умерла. Он был рассеян и грустил. Однако, несмотря на свою грусть, он пригласил Антонию выпить у него чашку чаю. Ведь она совсем замерзла. Антония не заставила себя долго упрашивать, она была рада-радешенька.

И вот она сидит в том же кресле, в котором сидела Соня, играет черными мерцающими глазами и болтает -- из кокетства -- по-французски. (Она хорошо владела французским языком.) Здесь ставка далеко не так высока, никакого сравнения!

XXI

Как-то раз по улицам города проехали запряженные измученными низкорослыми лошадьми убогие крестьянские сани, на каких обычно ездят жители горных деревушек. В санях сидел с красным от мороза лицом, закутанный в плед сэр Губерт, гость Бориса. Возница подъехал к особняку Стирбеев, и сейчас же на улицу выскочили лакеи. Но сэр Губерт приказал им не трогать багажа. По-видимому, он был в очень дурном настроении и что-то громко кричал. Слуги испугались. Что случилось? Почему он приехал один? Может быть, несчастный случай на охоте? Но тут вышла англичанка, личная секретарша Бориса, золотоволосая восемнадцатилетняя мисс Мэй Сильверсмит. Она казалась тоже очень взволнованной. Сэр Губерт сказал: "О-о!", и мисс Сильверсмит ответила: "О-о!" Вот и всё, что поняли слуги. Сэр Губерт выразил желание немедленно уехать, и мисс Сильверсмит не осмелилась перечить. Тяжелый автомобиль Бориса выкатился из гаража, однако сэр Губерт, лицо которого всё еще рдело и пылало, не пожелал сесть в автомобиль. Он продолжал кричать. Крестьянин, который привез его в город, указывал на своих измученных лошадей. Наконец явился Гершун со своими санями. Сэр Губерт показал ему на часы и опять что-то прокричал. Они уехали. А мисс Сильверсмит, боттичеллиевский ангел, заплаканная и расстроенная, вернулась в дом.

Крестьянин, привезший сэра Губерта в город, заехал к Яскульскому передать ему поклон от матери. Отца Яскульского не было уже в живых -- он умер с горящей сигарой во рту, -- но мать его еще была жива, благодарение богу. Ей исполнилось девяносто лет, но она и сейчас могла пройти пять километров по глубокому снегу с коробом на спине. Яскульский дал крестьянину две кроны на чай, и тот долго не соглашался взять их, так как Яскульский уже накормил его обедом. В конце концов крестьянин всё-таки взял две кроны и пропил их в каком-то кабаке. Он так охмелел, что у него украли пятьдесят крон, полученные им от сэра Губерта за то, что он так гнал лошадей. Люди есть люди, их не переделаешь!

Яскульский на следующий же день рассказал в "Траяне", что он узнал от этого простоватого малого. Трудно поверить, образованные люди, а затеяли драку. Сэр Губерт ударил Бориса тростью по голове; тогда Борис схватил его за горло и бросил на землю. А женщина с белокурыми волосами кричала так, точно ее резали. Борис целился в лисицу, а англичанин неожиданно сунулся ему под выстрел и, как видно, решил, что Борис метит в него. Во всяком случае ясно одно: они не на шутку поссорились. На следующий день со звоном бубенцов промчались через Анатоль сани Стирбеев. Борис сидел мрачный и какой-то скорее серый, чем бледный, и рядом с ним -- леди Кеннворти, дама, которая всегда смеялась. Но теперь она больше не смеялась.

Мисс Мэй Сильверсмит выбежала к ним навстречу, но Борис и его спутница были так расстроены, что забыли даже выйти из саней. Леди Кеннворти в тот же день уехала; Борис отвез ее на вокзал. Несколько дней Борис нигде не показывался. Боттичеллиевский ангел порхал по дому с заплаканными глазами. Из Лондона одна за другой шли телеграммы, и в конце концов уехал и Борис.

Через десять дней Борис опять был дома. Его автомобиль каждый день стоял теперь перед зданием правления "Национальной нефти", ярко освещенным до поздней ночи. Спустя несколько недель из Лондона получено было известие, что сэр Губерт скончался от удара. Что ж, он давно уже был болен!

Борис опять уехал, но через несколько дней вернулся. В особняке Стирбеев начались приготовления. Говорили, что Борис ждет приезда какой-то дамы. Но никто не приезжал, и Борис с неистовой энергией принялся за работу, чтобы наверстать время, упущенное в последние тревожные недели.

"Национальная нефть" делала не такие большие успехи, как ожидали; ей с самого начала не везло; дела "Анатолийской нефти" и "Анатолийской натуральной нефти", как называлось предприятие Янко Стирбея, шли гораздо лучше. Здание правления "Национальной нефти" выглядело чрезвычайно внушительно, особенно вечером. Приемные комнаты в первом этаже были обставлены -- по словам тех, кто в них побывал, -- просто по-княжески. А поезжайте на станцию и посмотрите на нефтяные поезда "Национальной нефти"! Они были выкрашены белой лаковой краской и не шли ни в какое сравнение с грязными, видавшими виды цистернами "Международной ассоциации". Клуб "Национальной нефти" был, без сомнения, самым красивым зданием в Анатоле, и всё же...

Участки, приобретенные компанией у Яскульского, давали довольно большое количество нефти, но бурение на розовых плантациях Ксавера Савоша, которое обошлось в полмиллиона, не привело ни к каким результатам. Самым удачным приобретением "Национальной нефти" были до сих пор участки, купленные у молодого Находа. Это был внук торговца шерстью Находа, убитого кузнецом. Говорили, что только эти участки и спасли "Национальную" от неизбежного банкротства. Но акции компании продолжали падать.

Когда Борис узнал, что Альвенслебен продал свое предприятие "Международной ассоциации", он слег в постель. Да, действительно, он пролежал три дня с высокой температурой. Мисс Мэй бесшумно шмыгала по коридорам. В свое время Борис вел в Берлине переговоры с Альвенслебенами. Они потребовали несколько миллионов. Борис осаждал министерства. Неужели там не понимают, что это вопрос национального значения, что речь идет о шаге, который может оказать решающее влияние на всю политику страны! Что значат при таких условиях несколько миллионов! Борису сказали, что правительство получает известный процент от прибылей "Анатолийской нефти", это твердая статья дохода, тут нет никакого риска. Но что это за постановка вопроса! Дружба с великой державой, которую Борис имеет в виду, может принести неисчислимые выгоды, а правительство торгуется из-за двух-трех миллионов!

И вот теперь Журдан опередил их. А капитал, который стоял за "Международной ассоциацией", был капиталом великой державы, соперничавшей с Англией.

Ошибка, которой никогда уже не исправить. Никогда? А всё же...

Борис ходит взад и вперед по коврам кабинета и предается честолюбивым мечтам. А всё же... А всё же... "Национальная нефть" должна стать такой внушительной силой, так разрастись, чтобы прижать "Анатолийскую нефть" к стенке. И тогда ассоциация откажется от "Анатолийской нефти", просто отвернется от нее.

Борис ходит с мрачным и бледным лицом взад и вперед. Никто не смеет приблизиться к нему.

Он подходит к телефону и вызывает мисс Сильверсмит.

-- Мэй, -- говорит он, -- есть телеграммы из Лондона? Нет ли писем от леди Кеннворти? Ничего? Благодарю, Мэй!

Когда он берет трубку, голос у него становится мягче и он улыбается.

XXII

Однажды утром, когда всё было залито ярким солнечным светом, к "Траяну" подкатил автомобиль. Корошек выбежал к подъезду. И кто же сидел там, улыбающийся и красный от мороза? Янко!

-- Господин барон! -- забормотал Корошек и, спотыкаясь, побежал вниз по лестнице. -- Опять в родных краях?

Итак, Янко вернулся. Совершенно такой же, как и прежде, только как будто пополнел немного.

-- А Роза Мариам у себя?

-- Да, у себя. Она уже несколько дней не решается выходить из гостиницы.

Когда Янко вошел в комнату, Роза громко вскрикнула и бросилась ему на шею. Она его ждала, о, как она ждала его! Уже несколько недель она томилась в своей комнатке под крышей, только по вечерам выходила ненадолго подышать свежим воздухом. Она смеялась, и в то же время слезы бежали по ее лицу. Она по-прежнему была влюблена в Янко. Ни одного вопроса, ни одного упрека, ничего! Он тут, значит, всё хорошо, и она счастлива. Вот каковы эти женщины! Когда они не любят, человек может гибнуть на их глазах, и они не пошевелят пальцем, но, когда они любят, они сами гибнут без слова жалобы. Янко был обрадован, что она вела себя так мужественно.

-- Ну-ка, дай на тебя посмотреть, -- сказал он и окинул взглядом ее фигуру.

Само собой разумеется, она должна выносить ребенка! Роза готова была сделать всё, что он хотел. Но Янко уже собрался уходить: ему некогда, он должен сейчас же увидеть Жака.

-- Передай ему привет, -- сказала Роза. -- О, как он был добр ко мне! Вот это настоящий друг! Он приходил ко мне каждые два-три дня и баловал меня подарками.

Когда Янко ехал через город, лицо его сияло от счастья, как у мальчишки. Радость жизни переполняла его и била через край. Он жадно впивал холодный сухой воздух родины, чувствуя при каждом вздохе, как в него вливаются новые силы. Он наслаждался удивлением прохожих, когда они узнавали его. Да, да, он опять здесь, воскресший из мертвых, трижды живой! Он радовался, что он снова здесь, в этом городе, где ему знаком каждый дом, где он знает каждого человека. Он совсем не был космополитом, любителем анонимности больших городов, теперь это для него ясно. Жак, конечно, будет высмеивать его, но что поделаешь. Он, Янко, в сущности, большой домосед.

Янко нашел Жака нервным и переутомленным. Лицо его вытянулось, черты заострились. Он бранил город: он погибает здесь от скуки; нефть опротивела ему. Он ни в коем случае не останется здесь надолго. Жак почти ни разу не улыбнулся.

-- А Соня? Как она поживает? Часто ли ты видишься с ней? -- спросил Янко.

Жак покачал головой и со скучающим видом посмотрел куда-то в сторону. Нет, он редко видит ее, за последние недели не был ни разу. У него слишком много работы, этот Брааке не дает ему спуску. Вдруг Жак вспомнил что-то важное. Он наклонился вперед, понизил голос и сказал, что они дошли до нового нефтеносного слоя на глубине восьмисот метров.

Это была единственная важная новость, которую он мог сообщить Янко.

-- Но ты молчи об этом, Янко, слышишь? Это глубочайшая тайна!

Янко побывал в Вене, в Берлине и Копенгагене. Одна из трех картин, которые он заложил, была продана в Данию. Он, конечно, пережил целый ряд приключений. Jeg elsker dig, min lille pige! [Я люблю тебя, моя крошка! - датск.] Да, его там обучили датскому языку. Он добрался до Стокгольма и видел северное сияние.

Жак скептически прищурил левый глаз. О делах Янко будет говорить с Жаком завтра, а сегодня нужно отпраздновать свидание, без этого нельзя.

-- Вообще, мы теперь устроим себе развеселую жизнь, вот увидишь, Жак! -- воскликнул Янко и засмеялся.

Жак слушал его рассеянно. Да, это опять широкие жесты Янко, его прежний смех, его разухабистая, несколько крикливая манера говорить. "Человек никогда не меняется", -- подумал Жак, и в эту минуту он смотрел на Янко немного свысока. Он никогда и не изменится. Каким был в шесть лет, таким будет и в шестьдесят. Когда жизнь наносит ему удар посильнее, он стонет, хочет даже наложить на себя руки, а через несколько недель опять принимается за старое. О жалкий род людской! Но всё же Жак обещал Янко в этот вечер прийти в "Траян".

Затем Янко отправился на свои скважины. С большим волнением вошел он на бывший строительный участок и едва узнал его. Скважина "Голиаф", о которой Жак писал столько чудес, сильно разочаровала его.

Тут вообще нечего было и смотреть! Ее всё еще глушили, и нефть, по трубам толщиной в руку, текла в примитивный, наспех вырытый резервуар, откуда по другим трубам устремлялась в цистерны. Ледерман сломя голову прибежал откуда-то и радостно приветствовал Янко. Чего только не пришлось ему здесь пережить, какую выдержать борьбу, один бог знает! Янко вернулся как раз вовремя. Господин Грегор не мог, конечно, во всё вникать, у него не было для этого времени. А теперь, когда в дело ввязался этот Журдан, нужно быть очень, очень осторожным! Ледерман хорошо знает Журдана из "Международной ассоциации"! Он начал свою карьеру в Южной Африке, на алмазных приисках.

Знаменитый участок Янко являл собой неприглядное зрелище -- сплошная трясина из жирной грязи. На нем стояли три новые буровые вышки, две из них -- у самой кладбищенской стены, сверху донизу заляпанной нефтью.

-- Мы хотим выкачать нефть даже из-под зада у мертвецов, -- сказал Ледерман с циничным смехом.

Затем Янко вернулся в гостиницу переговорить с госпожой Корошек насчет меню сегодняшнего ужина. Когда Янко вошел к ней на кухню, матушка Корошек не утерпела и привлекла его на свою обширную грудь. Она любит Янко, как родного сына -- несмотря на все его недостатки. Это она никогда не забывала прибавить.

XXIII

Наблюдения Жака оказались неверны: напрасно он думал, что Янко не переменился. Янко со своей стороны прилагал все усилия к тому, чтобы казаться прежним. Никто не должен был подозревать, что он пережил после тогдашней катастрофы. Он разыгрывал из себя прежнего Янко, но в нем произошли глубокие перемены. Он стал благоразумнее, умереннее, не пил и не брал в руки карт. Кто бы этому поверил? Он развернул такую кипучую деятельность, какой никто от него не мог ожидать.

Точнехонько, минута в минуту, явился он к Жаку, чтобы переговорить с ним о делах. С Ники Цукором он часами объезжал город и окрестности в поисках подходящего для себя дома. Город был переполнен, ничего нельзя было найти. В конце концов он снял пустовавшую запыленную дачу в двух километрах от города. Но это ничего, у него уже был свой автомобиль. Он немедленно созвал мастеровых, ему не терпелось. У Роткеля купил мебель для дома, платье и белье для Розы, и как только всё было готово, перевез Розу в новое жилище. Пусть видит весь Анатоль, что дочь вдовы Мариам едет в автомобиле с бароном Янко Стирбеем: Янко это совершенно безразлично.

Он добросовестно приходил по утрам в контору, которую устроил для него Жак, и прилагал все усилия, чтобы освоиться с делами, в которых ничего не понимал. По целым дням рылся он в ворохе бумаг, стараясь разобраться в удостоверениях, договорах, счетах, квитанциях, накопившихся за последние месяцы. Его предприятие -- он по-детски гордился им -- добывало нефть и продавало ее "Анатолийской нефтяной компании". Оно уже построило два больших резервуара и соединительную ветку к железной дороге, вело буровые работы, и не так-то легко было разобраться во всех этих бесконечных документах. Раньше Янко просто бросил бы их в угол. У него были продолжительные совещания с Марморошем. Марморош охаживал его и, шлепая своими толстыми губами, предлагал ему какой угодно кредит. "Анатолийская натуральная нефть" было предприятие вполне здоровое, это можно смело сказать.

Много часов Янко проводил у Рауля. Нужно было разрешить сотни вопросов. Он застал Рауля в меланхолично-торжественном настроении. У него был вид человека, испытавшего тяжкую несправедливость. Еще засветло он плотно задергивал занавеску и зажигал свет. На лампе, стоявшей на его письменном столе, был темно-зеленый абажур, так что вся комната погружалась в почти полный мрак, и Рауль расхаживал по ней, отбрасывая на стены огромную тень. Он говорил глухо, торжественно и очень тихо, как человек с истерзанными нервами. Он был зол на весь мир, бранил всех и каждого. Ольга подала прошение о разводе, и ее адвокат составил для нее оскорбительную, полную грязных обвинений жалобу. Ольга требовала две тысячи крон в месяц. У Рауля было достаточно причин, чтобы разочароваться в людях. Рауль ушел в темный угол и оборвал себя посреди фразы: на несколько секунд он совсем забыл, что в комнате находится Янко.

На днях Борис подал иск. Он требует возвращения ему участка, на котором Янко нашел нефть. Он утверждает, что этот земельный участок приобретен на деньги покойного барона и поэтому принадлежит к владениям Стирбеев. Иск, конечно, совершенно нелепый, вся затея рухнет как карточный домик, когда дело дойдет до суда. Но она показывает Бориса в довольно странном свете. Встречаясь с ним, Рауль каждый раз испытывал неприятное чувство.

-- А как у вас идут переговоры с Яскульским? -- спросил Янко.

Яскульский был самым упорным противником Янко. Он буквально осаждал его. Каждое утро он являлся к нему в контору, усаживался на стул и бесцеремонно вытягивал ноги в огромных сапожищах. Он смеялся, шутил, рассказывал новости. Но затем опять заводил разговор о своей яме с гравием. Он сегодня не уйдет, пока не будет улажено это дело.

-- Двадцать тысяч, Янко, мое последнее слово!

И ежедневно Янко терпеливо приводил одни и те же аргументы. Какие, собственно, убытки потерпел Яскульский? Весной эксперты определят, пострадал ли щебень от нефти.

Яскульский оглушительно хохотал.

-- Что же, ты хочешь отделаться несколькими повозками щебня, барон? Да, вот теперь я вижу, что ты всё-таки тоже барон. Я тебе расскажу историю об одном человеке. Он шел с горящей трубкой через лес, и лес сгорел дотла. Ему пришлось заплатить за весь лес, и за маленькие деревья столько же, столько за большие. Послушай, Янко, если бы не моя яма, у тебя убежала бы вся твоя нефть.

-- Ну и подавай иск, тебя высмеют в суде.

-- Меня уже часто высмеивали, а всё же я стал богатым человеком. Ну послушай, -- пятнадцать тысяч! Для тебя это всё равно что кот чихнул, и мы будем квиты.

Яскульский просит рюмку коньяку и рассказывает о "салоне Колоссер". Там теперь есть одна молоденькая крестьянская девчонка: семнадцать лет, маленькая -- вот такая, совсем как ребенок, но прямо огонь!

-- Пойдем со мной туда сегодня вечером!

Нет, у Янко не было ни малейшего желания идти с Яскульским.

Яскульский приходит каждое утро. Он хочет взять Янко измором. Но Янко слушает и каждый раз возражает одно и то же. Яскульский не может прийти в себя от удивления: каким упрямым стал наш Янко!

XXIV

Сердце у Янко колотилось от волнения, точно у школьника, когда он потянул звонок у садовой калитки баронессы Ипсиланти. Собаки прибежали из занесенного снегом сада и, узнав гостя, подняли оглушительный радостный лай. Они прыгали на него и пытались лизнуть его в лицо. Прием, оказанный собаками, растрогал Янко. О, он теперь стал такой чувствительный! Чуть что -- и уже слезы на глазах.

Об этом мгновении -- когда он надавит дверную ручку у входа в дом Ипсиланти -- он мечтал уже много месяцев. Волна тепла и счастья поднялась в его сердце, невольно он пошел быстрее. Сейчас он увидит ее! И он видел перед собой Соню такой, какой видел в последний раз, тогда... тогда!.. когда она стояла во дворе "Парадиза" -- бесплотная тень со светлым ликом. И снова он почувствовал, как холодна была ее рука. И снова его память воскресила нежную озабоченность, прозвучавшую тогда в ее голосе и навсегда запечатлевшуюся в его ушах. В гостиной -- зимой в ней не жили -- было холодно, как в леднике. Мебель была закрыта безобразными полосатыми чехлами; от стен веяло чем-то мрачным и безрадостным. Казалось, вся атмосфера дома изменилась, точно кто-то здесь умер во время его отсутствия. Здесь, где прежде все было залито солнцем, где ощущалось благоухание цветов, а за окнами виднелись знаменитые цветники баронессы... Вдруг открылась дверь, и на пороге показалась Соня. Она сразу вспыхнула и сделала удивленный жест, точно испугалась.

-- Янко? -- произнесла она тихо, почти смущенно. И, обернувшись назад, в комнату, крикнула: -- Это Янко, мама! Он уже целую неделю здесь и наконец пришел к нам.

Янко стоял, смотрел на Соню и не знал, что сказать. Соня! Среди ледяного холода гостиной его вдруг обдало жаром, точно от печки. Он чувствовал, что ведет себя глупо, чрезвычайно глупо, но не мог произнести ни слова.

-- Холодно! -- воскликнула рядом баронесса, и Янко поспешил поздороваться с дамами по всем правилам вежливости. Он поцеловал маленькую холодную руку баронессы и даже прищелкнул каблуками, точно на нем всё еще был военный мундир. Он смущенно засмеялся и начал быстро рассказывать что-то громким голосом.

Баронесса сидела, накинув на плечи лиловую шаль, ее маленькое личико заострилось. Большими деревянными спицами она вязала белую накидку. На полу лежал клубок шерсти, и время от времени, когда у баронессы кончалась нитка, она откатывала клубок резким движением ноги. Казалось, она очень спешила. Спицы торопливо и даже как-то сердито пощелкивали в ее маленьких проворных ручках. На ней было золотое пенсне, и порой она поглядывала поверх него на Янко быстрым, пристальным взглядом. Вид у нее был обиженный и рассерженный.

-- Здесь тоже за это время случилось немало, -- сказала она и, с упреком взглянув на Янко, прибавила: -- Боже мой, чего только не рассказывают в городе! Какая везде распущенность!

Янко сильно смутился. Только теперь он понял упрек в суровых глазах баронессы. Она явно намекала на историю с Розой. Роза жила в его доме, Роза разъезжала с ним по городу, и после этого он осмелился прийти сюда! Это было, конечно, неприлично, но Янко просто не подумал об этом. Соня, разумеется, тоже знала всё; он видел это по ее глазам, но она ни разу не упрекнула его. Она улыбалась чуть заметной, снисходительной улыбкой. Если бы она его любила, у него ничего не было бы с Розой. Но женщины этого не понимают!

Смущенно и запинаясь, рассказывал он о своем путешествии. Сегодня у него всё не клеилось, какой-то несчастливый день.

-- О, это, верно, было очень интересно! -- неоднократно восклицала Соня, подбадривая Янко несколько деланной улыбкой. Она находила поведение матери ужасным. С ней трудно было ладить в эти дни.

Баронесса вдруг выпрямилась и забыла про свою работу.

-- Северное сияние! Вы видели в Стокгольме настоящее северное сияние, барон? -- Она была так сердита, что даже титуловала его бароном. -- Ах, я всю жизнь мечтала увидеть полуночное солнце! И пирамиды, верблюдов в пустыне! Ну а теперь мне придется весь остаток моей жизни просидеть здесь. А айсберги вы тоже видели? -- наивно спросила она.

Соня громко рассмеялась. Наконец-то, в первый раз, ей есть над чем по-настоящему посмеяться.

-- Что ты, мама! Стокгольм находится не так уж далеко на севере.

Баронесса почувствовала себя оскорбленной смехом Сони. Если там бывает северное сияние, то почему бы не быть и айсбергам? Что тут смешного?

-- А как вы нашли Жака? -- неожиданно спросила Соня несколько изменившимся голосом.

-- Жака? В отвратительном настроении. Скука убивает его, говорит он.

-- Скука?

Соня наморщила лоб.

-- Да, он сказал: "Скука меня погубит!" Баронесса вздохнула:

-- Мы ничего больше не слышим о Жаке и не видим его. О деле с Г. он, кажется, совсем забыл.

Деревянные спицы взволнованно защелкали. Дело с Г.! Одно время она надеялась на это. Лицо ее вдруг поблекло, на нем изобразилось уныние, она закашлялась.

-- Может быть, к нам он тоже приходил от скуки, мама? -- сказала Соня с какой-то чужой, ледяной улыбкой. -- А мы, глупые, думали, что его приводил интерес к нам и, может быть, даже что-то большее. Я боюсь, -- обратилась она к Янко, и из ее светлых глаз брызнул яркий свет, -- боюсь, что наш Жак весьма расчетлив.

Янко горячо запротестовал:

-- Нет, ни одного дурного слова о Жаке! Нет, нет! Ничего подобного! Он совсем не расчетлив, готов на всякие жертвы. Он в состоянии всё отдать людям, которых любит.

-- Любит? Вы думаете, Жак действительно способен любить? Я сомневаюсь в этом. Он большой эгоист, наш милый Жак, -- продолжала Соня, и голос ее показался Янко странно взволнованным. -- А впрочем, разве все мы не эгоисты? Что знаем мы о себе?

Янко простился, и дамы не удерживали его. Задушевного разговора сегодня так и не получилось. Очевидно, он пришел совсем некстати. Баронесса, как видно, чем-то озабочена, у нее неудачи в делах. Что это может быть за дело с Г.? Она больна, жалуется на слабость сердца. Соня, очевидно, страдает от капризов матери. Янко нашел ее похудевшей и побледневшей, и в ее голосе не было прежней звучности и свежести. Она казалась рассеянной. В ней не было того непосредственного, теплого участия, которое она выказывала своим друзьям. Да, она была холодна.

Лишь тогда, когда Соня провожала Янко через ледяную гостиную с мебелью в чехлах, он опять услышал ее прежний голос. Она порадовалась тому, что у него опять всё идет хорошо. У него такой довольный, почти счастливый вид. Она сказала это без зависти.

-- Путешествие пошло вам на пользу!

-- Я начинаю новую жизнь, -- сказал Янко, не чувствуя, как смешно это звучит.

-- Новую жизнь? -- Соня недоверчиво улыбнулась, но сразу же посерьезнела и поспешно добавила: -- А почему бы и нет? Желаю вам мужества и поздравляю вас. -- Она замолчала, а затем взглянула на него своими светлыми глазами и тихо сказала: -- Когда я вас видела в последний раз, в ту ночь, я очень тревожилась за вас, Янко. Вам тогда было очень плохо.

Янко пробормотал что-то насчет благодарности, что он никогда не забудет ее доброты...

-- Благодарность? К чему благодарность? К счастью, всё хорошо кончилось, -- сказала она и вдруг вздрогнула. -- О, здесь настоящий мороз! До свидания, Янко!

Янко не чувствовал холода.

-- До свидания, Соня!

Но Соня позвала его назад, хотя в гостиной и было холодно. Она опять заговорила о Жаке, просила передать ему привет.

-- Не передадите ли вы ему от меня кое-что, Янко? -- Ее лицо вдруг приняло надменное выражение, которое ему так не нравилось. Так она смотрела на него прежде, когда он прикасался к ее руке или позволял себе маленькие вольности.

-- Передайте ему... но только запомните хорошенько и передайте слово в слово: "Соня велела сказать тебе, что и у нее это было только от скуки".

Янко ничего не понял. Она, по-видимому, сердита на Жака. Что они -- поссорились? Покачивая головой, он оставил дом баронессы. Соня изменилась, это несомненно. Что с ней? Она казалась холодной, неприступной, даже жестокой. Но, несмотря на это, он ясно чувствовал, что рядом с ней он становится совсем другим. Она преображала его своими чарами. В его душе поднималось что-то новое, сильное, чистое. Как плохо всё устроено на свете! Почему в жизни нет ясности и простоты? Но в то же время им овладела глубокая печаль: расстояние между ним и ею, казалось, стало еще больше. Тогда, в ту ночь, когда она пришла к нему во двор, она была совсем близка ему. Ему надо было тогда пойти за ней. Он будет вечно раскаиваться в этом.

Всё в ней загадочно, в Соне. В голове у Янко смутно шевельнулась гнетущая мысль о том, что теперь он окончательно потерял Соню.

Ну и чудак же Янко! В Вене он купил для Сони очень красивый античный браслет. Это была совсем не дешевая вещь. Сегодня он хотел принести его, но совершенно забыл об этом. А теперь уже поздно!

XXV

Янко выделял в своей жизни две строго обособленные друг от друга части. Вот его жизнь до катастрофы, она казалась ему теперь чуждой и очень далекой. А вот новая жизнь, со времени его выздоровления. В эту жизнь он вкладывал всю силу своей воли. О катастрофе он по возможности избегал думать. И теперь еще кровь стыла в его жилах при мысли о том страшном часе, когда отвращение к себе толкнуло его в объятия смерти. Он бледнел, он закрывал глаза и за что-нибудь крепко хватался, снова ощущая ужасное падение в бездонную глубину. И когда наконец это страшное воспоминание проходило, тысячи мелких бисеринок пота выступали у него на лбу. Никогда он не стал бы говорить об этом ни с одним человеком.

Всё в этой жизни, даже самое малое, было таинственно, загадочно и непостижимо. Янко не верил в бога, но был до крайности суеверен. После "катастрофы" жизнь казалась ему какой-то жуткой мистерией, разыгрывающейся по непреложным и никому не ведомым законам. Он чувствовал вокруг себя какие-то силы, против которых всякая борьба бесполезна. Пусть называют эти силы какими угодно именами. Он жертвовал свечи в монастырь: кто знает, быть может, эти силы любят блеск свечей? Он не хотел упустить ничего, что могло бы доказать им его покорность.

Эти силы приговорили его к наказанию. За свое тщеславие, за свое самомнение, за свои пороки он должен перенести унижение и валяться в пыли. О да, он теперь понял! Эти вездесущие силы не сразу уничтожили его, они предпочли позволить ему вернуться к жизни. Но что они теперь хотят сделать с ним? "Да, что они хотят сделать со мною?" -- часто спрашивал Янко. Много загадочных событий произошло в его жизни. Он знает это, но не может разгадать их тайный смысл. Так, в свое время он купил этот строительный участок у летчика Дубранке вовсе не по доброте сердечной, не потому, что мать Дубранке нуждалась в операции. О нет! В то мгновение, когда Дубранке предложил ему купить участок, в то самое мгновение -- Янко вспоминает это с беспощадной ясностью -- он уже знал, что этот участок сыграет в его жизни совершенно особую роль. Откуда он это знал? Кто шепнул ему об этом? Жак смеялся над ним. Ну, а чем объяснить то, что он увидел нефть в глубине, под землею? Ведь он действительно ее видел. Это истинная правда. Жак может сколько угодно объявлять его сумасшедшим. Может быть, какие-то духи делали его ясновидящим? Может быть, существуют духи и демоны, населяющие воздух, капризные в своем общении со смертными, то милостивые, то жестокие. Бывали дни, когда Янко чувствовал этих духов и демонов вокруг себя, в другие дни он смеялся над подобным вздором.

Обо всем этом он остерегался говорить с Жаком. У Жака всегда только логика, причинность, точная наука. Он слишком много изучил книг и от этого возомнил о себе.

XXVI

-- Вы говорите, что потеряли веру в человечество?

-- Я предъявляла к людям слишком большие требования. И конечно, должна была разочароваться.

-- Может быть, вы слишком большая идеалистка?

-- Это всегда было моим недостатком.

На этом беседа была прервана. Карола должна была вернуться к своим обязанностям за стойкой бара, а французская певичка начала декламировать:

За горбуна пойти отец меня заставил.

В день свадьбы мой горбун мне синяков наставил.

Карола так много пережила в жизни, что каждый на ее месте потерял бы бодрость духа. Не раз приходилось ей расставаться с иллюзиями -- жизнь разбивала их одну за другой. Вначале она стала артисткой. Но что вы хотите? В столичных театрах нужно не столько быть талантливой, сколько уметь ладить с директорами, а этого она как раз не умела. У нее были друзья, но все они оказались слабыми, трусливыми, мелкими людьми. Однажды она горячо полюбила человека, который клялся и божился, что женится на ней. Но в конце концов что же оказалось, как вы думаете? Он был женат. Это самое жестокое разочарование в жизни Каролы, она думала, что никогда не переживет его, так как чувствовала себя созданной для семейной жизни. Она смотрела на брак как на добровольный союз, в котором обе стороны сохраняют некоторую личную свободу. О, она была благоразумна и знала жизнь. Брак ни в коем случае не должен превратиться в порабощение.

Как умно она говорит! Рауль любит слушать ее. У нее есть житейский опыт и знание людей. И голос ее звучит красиво и тепло, все гласные поют.

Разумеется, Карола выставляла свои требования. Разве она не имеет на это право? Прежде всего она выйдет замуж только за образованного человека. Но теперь, когда она принуждена работать в баре, на осуществление ее желаний мало надежды. Рауль уверял ее, что есть достаточно мужчин, лишенных предрассудков, и украдкой гладил ее полную, белую руку, на которой сверкали камни. Карола встала, и Рауль уловил быстрый благодарный взгляд ее больших и теплых глаз. Рауль, бледный и вялый, всё еще страдал от тяжелой душевной депрессии, часто переходившей в мрачную меланхолию. Теперь он проводил в "Парадизе" каждый свободный вечер за исключением субботних и воскресных дней, когда бар наполнялся крикливыми пьяными людьми. Уже приближаясь к "Парадизу", Рауль чувствовал себя легче и свободнее, а как только входил туда, его согревал мягкий свет, исходивший из больших и теплых глаз Каролы. Она приветствовала его дружеской улыбкой и подходила к его столику выпить лимонаду.

-- А вы не хотите ликеру, Карола, или, может быть, стакан шампанского?

Нет, она не хотела:

-- Благодарю.

Раулю нравились белизна ее кожи, полные, круглые плечи, которые она слегка пудрила. Он видел большие, правильно расположенные поры и слышал запах красивого выхоленного тела. Иногда Рауль вдруг краснел без всякой видимой причины. Ах, эти белые плечи! Ну что стали бы говорить в городе! Да ничего, люди ко всему привыкают. Он, конечно, перед этим взял бы ее из бара и устроил на какое-нибудь приличное место.

Рауль не сомневался ни одной секунды, что Карола любит его. Она позволяла ему ухаживать за собой. Иногда он гладил ее руку, а иной раз, если никто не видел, обнимал за талию. Однажды она прижала свою ногу к его колену, и вдруг ее бледное лицо залилось румянцем, а в темных глазах вспыхнуло пламя. В этот вечер она больше не подходила к нему, точно испугавшись, что выдала себя. Только ее глаза иногда искали его.

У Рауля было много случаев наблюдать за Каролой. Она всегда была одинаково любезна со всеми гостями, шутила, но не допускала никаких грубостей. Небольшие вольности она принимала со снисходительной улыбкой, двусмысленностей и смелых шуток просто не слушала. Когда однажды Яскульский, изрядно выпив, попытался пустить в ход руки, она дала ему звонкую пощечину, над которой никто не смеялся громче, чем сам Яскульский.

А этот Ники Цукор -- насквозь развращенный человек. Для таких, как он, нет ничего святого: всё им надо замарать своими грязными лапами. Ники как-то раз заявил, что Карола нисколько не лучше всех остальных, ей только нужно больше предложить. Рауль запретил говорить таким тоном за своим столом и с тех пор игнорировал этого бесстыдного субъекта.

XXVII

Гизела не могла нахвалиться домом Франциски. Какой вкус, какие великолепные предметы искусства, ковры, картины! Особенно восхищалась она одной картиной, висевшей в маленькой красной гостиной: обнаженная женская фигура стояла в алом отблеске догоравшего огня. У Гизелы было достаточно такта, чтобы промолчать о спальне с зеркалами, но что она была буквально влюблена в ванную комнату Франциски, этого она не скрывала. Ванная была сказочно красива. А большой приемный салон! Здесь стояла группа из белого мрамора. Чудесно! И какой доброй оказалась Франциска! Она подарила Гизеле фарфоровую кошку, только потому, что эта вещица ей понравилась.

В честь новоселья Франциска решила дать костюмированный бал. Он пришелся как раз на то время, когда в городе устраивался традиционный карнавал. Весь город был в волнении. Всякий, кто сколько-нибудь уважал себя, старался получить приглашение. Гизела две недели только и говорила, что о своем костюме. Антония явилась на бал одалиской. Она была голой до бедер. И даже часть живота была открытой. Только грудь прикрывала прозрачная золотая вышивка. Костюм был несколько смелый, но она ни за что не хотела отстать от Гизелы, костюм которой Антония назвала просто бесстыдным. Гизела была одета пажом. Но что это был за паж! О милосердное небо!

Франциска принимала своих гостей в роскошном фантастическом платье из газовых вуалей, таких прозрачных, что Рауль, явившийся во фраке, едва осмеливался смотреть на нее. Она изрядно подвыпила и веселилась вовсю. Мужчины целой ватагой увивались за ней. Антония исполнила танец живота, и мужчины утверждали, что под тонкой шелковой юбочкой у нее ничего, решительно ничего не было. Но это, конечно, была ложь. Жак тоже был здесь, в смокинге, но он с самого начала уселся в уголок дивана с маленькой белокурой актрисой и просидел там весь вечер. Маленькой актрисе тоже понравилось в этом уголке. К счастью, Антония не была ревнива.

Праздник продолжался до утра. В конце концов остался только близкий кружок Франциски, и все они были сильно пьяны, особенно Ники Цукор. "Акробат" пришел в очень оригинальном костюме, изображавшем куст, и был с ног до головы упакован в тонкую стружку, выкрашенную в зеленый цвет. Под утро этот зеленый куст замертво свалился на диван в маленькой гостиной. Ему брызгали в лицо одеколоном, пускали дым в ноздри, Франциска вылила графин воды на зеленый хохолок, где, по-видимому, находилась голова Ники, но он не приходил в себя. В первый раз друзья "акробата" видели его по-настоящему пьяным. Франциска сказала, что она ни в коем случае не может оставить его в маленькой гостиной, там все отделано заново. Поэтому Ники стащили в ванную комнату. Но когда все гости ушли, зеленый куст встал, довольный и бодрый, и понес Франциску в ее газовом платье на своих плечах через все комнаты. Какая забавная выдумка! Франциска не могла вдоволь нахохотаться.

Нет, какой праздник! Франциска одержала еще одну блестящую победу в светском обществе. Как прелестно и непринужденно встречала она своих гостей и занимала их. И какая роскошь! Видно, деньги не играют для нее никакой роли. Роткель за обедом долго не слышал ничего, кроме восторженной трескотни своих дочерей. Антония без конца хвалилась тем, что начальник полиции Фаркас всю ночь ухаживал за ней. И как ухаживал! Нет, какой обаятельный человек этот полицейский капитан! Но с ним надо держать ухо востро, в этом надо признаться. Гизела меньше хвастала своими успехами, чем Антония, но у нее были на то свои причины. Она на целый час исчезла с бала так, что этого никто не заметил, и никто никогда не узнает, с кем она была.

Франциска собирала у себя общество, рассылала приглашения, давала маленькие званые обеды. Почти каждый вечер дом ее был ярко освещен. Весь город заговорил о ней. Ники Цукор, этот бездельник, постоянно бывал у нее. Об этом знали все, и Франциска не делала из этого никакой тайны. Ники вел себя у Франциски, как в собственном доме. Он бесцеремонно разваливался где-нибудь на кушетке и приказывал подать себе ликеру и папирос. Франциска прощала ему все его шалости и дерзости. Она притворялась, что ничего не видит и не слышит, и только иногда говорила с упреком:

-- Не измажьте мне ковров своими сапогами, господин Цукор!

Иногда в доме Франциски происходили настоящие оргии, и гости так шумели, что соседи жаловались полиции. Но что толку жаловаться? Ведь Фаркас сам бывал у Франциски, и Франциска не обращала никакого внимания на эти жалобы. А если кто-нибудь из служанок делал недовольную мину, то ее тут же выставляли за дверь.

Одна из уволенных горничных рассказывала о Франциске всевозможные скандальные истории. Ну что остается думать, если этот "трилистник" -- так называли в городе Франциску, Ники и "стопроцентную" -- запирается ночью в спальне Франциски? Чего им там надо, втроем в спальне? А то вдруг их смех раздается в час ночи из ванной комнаты. Горничная божилась, что это правда.

Франциска, видимо, воображала, что ей все дозволено. Недавно разыгрался еще один скандал -- с молодым актером Александером. Это был необыкновенно смазливый малый, с гладкой кожей, с черными дерзкими глазами и, как говорила Гизела, с "чувственным ртом молодого Байрона". Франциска, понятно, наравне с другими дамами Анатоля имела право увлекаться Александером, этого никто не оспаривал, но все возмущались тем, что она бешено аплодировала, как только он выходил на сцену, а когда уходил, забрасывала его цветами. Даже Ники, державший на коленях белую меховую накидку Франциски, казалось, испытывал неловкость, а ведь он не отличался тонкостью чувств. И теперь этот Александер играл только для Франциски. Просто противно смотреть!

В городском театре кончился сезон, но Александер все еще фланировал по улицам Анатоля. Вдруг стало известно, что он поселился у Франциски как гость. Франциска брала у него уроки драматического искусства. Внезапно она воспылала страстью к театру и основала театральный кружок. Решено было построить большой чудесный театр. День и ночь она только об этом и говорила. Александер вдруг сделался необычайно элегантным; он сопровождал Франциску, когда она выезжала на прогулку, и она нисколько не скрывала своей влюбленности. Но хоть бы она по крайней мере позаботилась плотно задергивать занавески в своей спальне! Она даже этого не делала, и это уже был настоящий скандал!

Антонию больше не принимали в доме Франциски, за то что она сделала как-то глазки Александеру. Ах, что это была за сцена!

Франциска пригласила своих друзей на ужин, -- после ужина Александер выступит с отрывками из своих ролей. Янко отказался. Он написал, что не совсем здоров. Жак вообще не дал никакого ответа. Отказался и Рауль. Отказались почти все. Франциска наконец поняла. Она вручила Александеру деньги на путевые расходы и проводила его на вокзал.

Но зато каждое воскресенье Франциска аккуратно посещала обедню в монастыре Терний господних. Она пожертвовала в монастырь серебряный крест вышиною более метра и заплатила за ремонт монастырской крыши около десяти тысяч крон. Недавно она решила соорудить над могилой своего отца мавзолей из черного мрамора, очень простой, без всяких украшений. Ну кто мог бы предсказать Маниу, что он когда-нибудь будет покоиться в мавзолее? Настоятель славословил набожность Франциски и ее детское благоговение перед служителями церкви. Он иногда обедал у нее, и когда семидесятилетний старец, одно из самых почтенных и уважаемых лиц в городе, появлялся перед домом Франциски, она смиренно встречала его у садовой калитки и провожала, когда он уходил. После этого дом и даже улица часами были погружены в атмосферу благочестия.

XXVIII

Рауль все еще каждый вечер в девять часов приходил в "Парадиз" выпить бутылку легкого красного вина. Близость Каролы молодила его; он забывал желчные письма адвоката Ольги, свою депрессию и меланхолию. Его восхищали мягкие движения Каролы; она ходила, точно все еще была на сцене. А ее фигура! Иной раз он чувствовал себя таким влюбленным, что нежно целовал ей кончики пальцев. Однажды, когда они оказались в баре одни, Раулю удалось поцеловать ее в щеку. Это так взволновало его, что несколько минут сердце бешено колотилось в груди. А Карола густо покраснела и тщательно напудрила щеки. Вид у нее был чуточку рассерженный.

Рауль делал ей скромные подарки, скорее даже не подарки, а просто знаки внимания: конфеты, засахаренные фрукты. Он покупал их в трех-четырех магазинах, немножко там, немножко здесь, чтобы не вызвать подозрений у продавщиц. Десять лет брачной жизни воспитали его. В конце концов он осмелился подарить Кароле кольцо с красивым изумрудом.

-- Это только маленький сувенир, -- смущенно пробормотал он. -- Мне кажется, что среди ваших колец недостает зеленого камня.

Карола посмотрела на подарок, и глаза ее радостно блеснули. Она нежно прикоснулась губами к камню, а затем перенизала свои кольца и сказала:

-- Для вашего кольца должен быть особый палец! Раулю это очень понравилось, и весь следующий день он вспоминал этот очаровательный жест. Почему он, собственно говоря, медлит сделать ей предложение? Он чувствовал, что она этого ждет. Порой она молча подходила к нему, как-то вопросительно поглядывая и улыбаясь как близкому другу. Почему же он медлит? Потому что она служит в баре? Но она образованнее, чем все здешние глупые барыньки. И, разумеется, несравненно чистоплотнее всех этих задирающих нос дамочек, участниц "четверговых чаев", которые, наверно, моются не чаще трех раз в год. Да почему, почему не жениться на ней? Тогда она не была бы предметом сластолюбивых взглядов мужчин и всегда находилась бы подле него. Рауль даже в своих чувствах любил известный уют.

Однажды вечером представился, по-видимому, благоприятный случай узнать мнение Яскульского о Кароле. У Яскульского в отношении женщин был большой опыт. Лесоторговец в этот вечер был в мирном, задумчивом настроении и совершенно трезв.

-- Роскошная женщина эта Карола! -- начал Рауль. -- Как ты находишь?

Яскульский выпятил губы, кивнул в знак согласия и жадным взором стал следить за каждым движением Каролы. Глаза его оживились, он пробормотал:

-- Изумительна! Как статуя! Даже чешка на вилле Колоссер не может сравниться с ней.

-- К тому же она образованна, говорит по-французски, много читала. А манеры ее разве не безукоризненны? -- продолжал Рауль.

Глаза Яскульского заблестели. Он отпил вина, причмокнул и облизнулся:

-- Ты прав, Рауль! Эта женщина... Много их у меня было, но такой не случалось видеть.

-- Не правда ли? А ведь на ней, пожалуй, и жениться можно, как ты считаешь? -- продолжал Рауль шепотом, прерывисто дыша от волнения.

-- Жениться? -- Яскульский с изумлением посмотрел на Рауля, и его мясистое лицо расплылось в широкую улыбку. -- Так, так!.. -- ответил он. -- Она, разумеется, выше всех здешних девиц. Но почему непременно жениться? Надо думать, и она не святая!

-- Да кто требует от нее, чтобы она была святой?

Голос Рауля прозвучал обиженно.

-- Ну, это я просто так. Женщины -- кто их разберет! Так ты говоришь -- жениться? Как ты сказал? Жениться?

И Яскульский рассмеялся, но совсем не так, как всегда. Не обычным раскатистым хохотом, а сухим, ироническим смешком, который задел Рауля.

-- Жениться? Я предложил ей триста крон, чтобы она пришла ко мне. Но она не приходит. Да, она какая-то особенная, это точно. -- И тут Яскульский снова расхохотался. -- Жениться! Нет, что это тебе в голову взбрело!

Рауль пожалел, что заговорил с Яскульским о женщине, которая, конечно, стояла неизмеримо выше этого необразованного мужлана.

В понедельник у Каролы был свободный день. Рауль много раз предлагал ей провести с ним этот вечер, но она неизменно отказывалась.

"Нет, это моя единственная радость -- один вечер в неделю вообще ничего не видеть и не слышать. Понимаете? Я ложусь в постель и сплю. Какое наслаждение!" -- И действительно, окна ее комнаты в понедельник вечером были всегда темны. Но однажды, когда Рауль бродил в сумерки по городу, -- это было около девяти часов вечера, -- он вдруг увидел впереди себя Каролу. Он узнал ее по широкому элегантному меховому манто. В руке у нее был пакет. "Куда это она идет? -- подумал он. -- Значит, сегодня она решила не спать". Карола прошла по Кладбищенскому переулку, миновала ярко освещенные буровые вышки возле кладбища и вдруг, к величайшему изумлению Рауля, свернула в цыганский квартал.

О цыганском квартале шла дурная слава. В нем жил разный подозрительный сброд: нищие, бедные евреи, оборванные цыгане. Здесь было только несколько настоящих улиц, на которых находились публичные дома. А на всем остальном пространстве, среди грязи и запустения, были разбросаны сотни жалких хибарок, сколоченных из старых досок и кусков жести. Рауль не понимал, что могло понадобиться Кароле в этой отдаленной части города. Тут было темно как в погребе, лишь кое-где мерцал огонек в каком-нибудь окошечке. Но, несмотря на темноту, Рауль ни на секунду не терял Каролу из виду. У одного из последних домиков, простой крестьянской лачуги, Карола остановилась. Потом она вошла. У Рауля захватило дух. Никогда еще с ним не случалось такой загадочной истории. Несколько минут он ждал, не выйдет ли Карола из домика, затем осторожно прокрался ближе -- о, как билось его сердце! -- и заглянул в мутное оконце. Да, действительно, Карола находилась там.

Комната была маленькая, с потолка свешивалась керосиновая лампа. Карола сбросила шубку и с сияющим, счастливым лицом принялась развязывать пакет. Рядом с ней на стуле стояла в напряженном ожидании девочка лет четырех -- необыкновенно красивый ребенок с темными волосами -- и следила за каждым ее движением. Карола вынимала из пакета засахаренные фрукты, конфеты, шоколад, игрушки, и девочка шумно выражала свой восторг. Схватив девочку в объятия, Карола долго и нежно целовала ее. Между ребенком и Каролой было необыкновенное сходство: несомненно, это была ее дочка, и Карола прятала ее в этом домике на окраине города.

Рауль, бледный, измученный, прислонился к стене. Он был совершенно растерян, в полном отчаянии. Не потому, что у нее был ребенок, ах нет! А потому, что он ревновал ее к этому ребенку, мучительно ревновал. Девочка была такая хорошенькая!

Через час Карола вышла из домика.

В эти дни с Раулем лучше было не иметь дела: он постоянно ворчал и нервничал. По целым часам он всё над чем-то размышлял. Он ревновал Каролу к чужому ребенку! Ах, как хороша эта девочка! Ему хотелось ласкать ее, ласкать и нежить без конца! Но это же безумие! Ведь это ребенок от другого мужчины. Кто отец ребенка? Поддерживает ли Карола и теперь отношения с ним? Всё ужасно, почти безнадежно усложнялось. Адвокат и нотариус Рауль Грегор решился бы, пожалуй, жениться на даме, служившей в баре "Парадиза", но если у этой дамы есть еще и внебрачный ребенок... нет, нет, это уже невозможно, совершенно невозможно! Весь Анатоль смеялся бы над ним. А Ольга, какой триумф для нее!

То, что Карола оставила своего ребенка у себя, это, несомненно, характеризует ее с самой прекрасной стороны, -- ведь она легко могла бы отослать его на воспитание в другой город. Это просто трогательно! Девочка полюбилась ему, он охотно взял бы ее к себе. И всё-таки невозможно, немыслимо...

Целую неделю Рауль провел в размышлениях. Это была тяжелая внутренняя борьба. Он избегал "Парадиза". Затем появился опять. Он якобы был простужен. И в тот же вечер нашел в себе мужество спросить Каролу, любит ли она детей. При этом он посмотрел ей в глаза.

-- О да, я очень, очень люблю детей, -- быстро ответила Карола и густо покраснела. -- У меня...

Она запнулась и странно взглянула на него.

Но в это время ее позвали, и она отошла.

Может быть, она хотела сделать ему признание? Рауль потерял сон. Его тянет к этой женщине, но брак с ней, конечно, невозможен, нет, об этом не может быть и речи. Да и ребенка он теперь больше не любит, ему даже неприятно думать об этой девочке. Что ему за дело до нее? Да, как трудна, как запутана жизнь!

Он решил отказаться от своих мечтаний и дал себе слово не видеть больше Каролы.

Это были ужасные дни! Когда на Рауля Грегора нападало дурное настроение, он не шумел и не бушевал, а только становился ворчливым. Никто тогда не мог угодить ему. Копии с документов были переписаны недостаточно чисто, почта неаккуратно сложена на письменном столе, чернила слишком густы. Он придирался к окружающим с утра до ночи, и от этих придирок настроение его только ухудшалось. Вечером он часами расхаживал по своей комнате, погруженный в мрачные мысли. Не раз он готов был уступить соблазну увидеть опять круглые белые плечи, мелькавшие перед его глазами. Скорей, скорей надеть ботинки! Но он не уходил. Он держал свое слово, он был человек с характером!

XXIX

Сегодня вечером, когда стемнело, над новой гостиницей Корошека в первый раз вспыхнула призрачная голубая надпись: "Отель "Траян"". От нее нельзя было отвести глаз. Но Корошек забился в угол: нервы у него сдали, он дрожал всем телом.

Корошека охватило какое-то болезненное беспокойство. Теперь, в сущности, всё было готово: вестибюль в зеркалах, кафе, отдельные кабинеты, номера. Через две недели можно было переселяться. Только в большом зале ресторана еще работали маляры; здесь всё было цвета сомон с серебром. Настилали блестящий паркетный пол -- ну конечно, здесь же будут танцевать... Привезли и хрустальную люстру, которая будет висеть в середине зала. Ее еще не успели распаковать, только вскрыли ящики. Великолепная, чудесная люстра, почти двух метров в диаметре, именно такая, о какой мечтал Корошек.

Но Корошек стонал. Деньги, деньги, деньги! Много тысяч утекло у него между пальцами. Архитектор Фехери Дьюла надул Корошека: не на двадцать, не на тридцать, а почти на все сто процентов дороже сметы обошлась эта постройка. Подумайте-ка! Последние долговые обязательства Корошек сумел погасить только благодаря тому, что ему пришел на помощь счастливый случай. "Национальная нефть" купила у него старый "Траян" и дала весьма приличную цену. Но теперь он уже опять без сна сидел в постели и подсчитывал: десять тысяч... двадцать тысяч... тридцать тысяч... Цифры роились у него в голове. А тут еще вексель на пятьдесят тысяч крон! Среди ночи он вставал, зажигал свет и углублялся в книги. Кряхтя и высунув кончик языка, он рылся в бумагах до тех пор, пока жена плачущим голосом не окликала его: "И чего ты не спишь? Просто невыносимая жизнь стала! Я с радостью осталась бы в старом доме".

"Да, да, да, она не так уж неправа!" И Корошек опять ложился, но не мог заснуть. Он лежал с открытыми глазами и считал. И чем больше он считал, тем яснее становилось ему, что он не выжмет из своего отеля даже проценты, набежавшие на его долги, какие бы доходы он ни получал. Отель должен быть наполнен сверху донизу. Банкеты, свадьбы, балы. Прежде, когда Корошек мечтал о новом здании, он видел все помещения полными смеющихся людей, а теперь отель рисовался ему совершенно пустым: ни одного человека, ни души, никого!

В страхе он бежал к Жаку, просить у него совета.

-- Посетители будут, -- ободрял его Жак. -- Подумайте, как бурно разросся город за какой-нибудь год. Новый "Траян" через год будет так же полон, как и старый.

Ну ладно, всё это очень хорошо, даже прекрасно, но Корошек как-то не может себе представить, что отель будет заполнен, он видит его пустым, совершенно пустым. И Корошек выползал из постели, натягивал на себя одежду и среди ночи отправлялся в новое здание проверить, правильно ли топят печи, не случилось ли чего-нибудь. Он ходил по новому отелю, повсюду зажигал свет, заглядывал во все комнаты. Словно привидение, которое бродит по ночам. И постоянно он говорил сам с собой: "Да, да, да! Нет, нет, нет! Очень хорошо! Честь имею! Иисус и Мария! Что творится на белом свете!"

XXX

Как только начинает светать, Гершун идет в свою конюшню. Там уютно и тепло. Он распахивает дверь, в которую врывается ледяной холод, и сейчас же видит эти ужасные буровые вышки, поднимающиеся на границе его полей. Они подступают ближе и ближе. Гершун наклоняет голову, как бык, он не может их удержать; они слишком сильны. Страх закрадывается в его душу, когда он смотрит на них. Придет день, и эти чудовища будут стоять среди его кукурузного поля, и он будет совершенно беззащитен перед ними. Они вытеснят Гершуна с его участка, с его земли, просто выгонят со двора, только и всего. Ночью они кажутся еще страшней. Между ними с шумом вырывается пламя. На эти вышки жутко глядеть, а его жена -- чего уж там скрывать! -- начинает креститься, как только посмотрит на них. "Это настоящие дьяволы, -- говорит она, -- ты только взгляни! -- Она их просто боится. -- Вот эта, что поближе, со вчерашнего дня стала совсем черной, посмотри! Еще немного, и эти господа натравят на тебя адвоката, потребуют от тебя бумаг, и тебе придется доказывать, что земля принадлежит тебе. Они подкупят судей; ты знаешь, у кого деньги, тот и прав. Послушай, Стефан, уберемся отсюда, только не давай себя провести!"

Гершун знал, что ему придется-таки уйти со своей земли. Да, в этом он не сомневался. Вышки грозили вытеснить его. Он тоже не чувствовал себя здесь спокойно, страх жены передался и ему. Она верно говорит, жена, -- у кого деньги, тот и прав. Ничего другого не оставалось, как продать двор.

Каждую ночь муж и жена шептались, зарывшись в горы перин, и луна блестела в обледеневших окошках. Нет, нет, им и в самом деле не остается ничего другого. Злобная трескотня молотков приглушенно доносилась к ним от буровых вышек.

-- Завтра же иди к адвокату, к господину Грегору, Стефан, -- говорит жена, -- давно пора.

Гершун снова вздыхает:

-- Да, да! Но кому же продать? Молодому господину Грегору?

-- Нет, -- говорит жена, -- не ему, он покупает для баронессы. Она была у меня, и чего-чего только не наобещала. Но она ведь не может даже угольщику долг заплатить: он у нее уже три раза был со счетом.

Жена Гершуна не доверяет молодому Грегору: у него гладкое лицо, и он так приветливо улыбается, такие люди всегда обманщики. Но и другому покупателю, голландцу, она тоже не верит, хотя он и предлагает целых сто двадцать тысяч! Нет, не надо продавать никому из этих немцев, или голландцев, или бельгийцев, кто их там разберет!

-- А может, барону Борису?

-- Нет, не надо и Борису, -- говорит жена, -- он с тобой заключит договор, а денег ты не увидишь. Ты подашь жалобу, но судьи всегда найдут барона правым.

-- Остается только Яскульский.

-- Да, -- говорит жена, -- уж если продавать, так только Яскульскому. Он такой же крестьянин, как и мы.

Яскульский приходит к ним через каждые два-три вечера и всегда приносит матушке Гершун какой-нибудь маленький подарок: пестрый головной платок, мыло в виде яблока, золотую булавку. Он ужинает с ними и ест всё, что стоит на столе, а потом начинает рассказывать разные истории. Когда Гершун уходит на конюшню, он обязательно подкараулит матушку Гершун где-нибудь в уголке и ущипнет ее. Такому человеку Гершун может смело продать участок.

Гершун мечтал купить себе большую крестьянскую усадьбу, но жена и слышать об этом не хотела. На кого ляжет вся работа? Разумеется, на нее. Сегодня корова заболеет, завтра свинья. Так всю ночь шептались они в своей холодной каморке. Жена хотела открыть постоялый двор, -- ей это вдруг пришло в голову. Да, около нового вокзала. Там бывает много извозчиков и железнодорожников. Ну и прекрасно! Если жена хочет открыть постоялый двор, значит, и он тоже хочет. Он тогда мог бы в столовой трубить в свою трубу, отчего бы и нет?

Наконец наступал день, вставало солнце, и Гершун шагал по своим покрытым снегом полям. Он знал каждую пядь своей земли, уж это точно. Она была мягкая, как бархат, если по ней пройти, нога утопает по щиколотку, вот какая чудесная здесь земля! Нигде во всей округе нет лучше. Двадцать лет он удобрял ее навозом от своего извозного дела; она была как порошок.

Гершун любовно оглядывал заснеженные поля, и его восемь моргенов казались ему огромными, как дворянское поместье. Он совсем опечалился, когда подошел к конюшне. Нет, сегодня он не может решиться. Он хочет еще хоть немного походить по своей земле.

XXXI

Марморош настоятельно просил баронессу Ипсиланти лично побеседовать с ним, и она пригласила его к себе: в последнее время она чувствовала себя не вполне здоровой. Директор банка явился в назначенный час с портфелем под мышкой. Его лицо, плоское, словно по нему прошлись катком, было бледно и торжественно, держался он с подозрительной, преувеличенной вежливостью. Пенсне два раза падало с его плоского носа, так усердно он кланялся.

Баронесса приготовила чайный стол. Она хотела забаррикадироваться за китайским фарфором. Беседа велась вполголоса, очень спокойно. Соня, работавшая в соседней комнате, не разобрала ни одного слова. Вдруг стало совсем тихо, и Соня испугалась. В то же мгновение в дверях, мертвенно-бледный, показался Марморош: с баронессой сделался обморок. Марморош выразил свое глубочайшее сожаление и исчез. Горничная побежала за врачом.

Когда баронесса пришла в себя, она с удивлением увидела, что лежит в постели. Но она сейчас же вспомнила об ужасном разговоре с Марморошем, и у нее вырвался пронзительный истерический крик. У нее больше ничего нет, ни гроша. Ее дом, земли -- всё, чем она владела, всё уплыло, и кроме того, оставался еще долг в сто двадцать тысяч крон. Всё пропало, она потеряла двести пятьдесят тысяч крон, всё свое состояние. Акции "Национальной нефти" упали на тридцать процентов, и это разорило ее. О, этот Борис! В мире нет справедливости, -- ведь Бориса надо бы посадить в тюрьму. Она кричала не переставая -- это было прямо ужасно, -- в отчаянии ломала маленькие ручки и билась головой о стену. Нет, она не хочет больше жить. Нищенкой она жить не станет. Она прямо неистовствовала. В конце концов с ней сделался страшный сердечный припадок. Ночью положение больной стало критическим. Соня ни на секунду не отходила от нее. Утром по городу прошел слух, что баронесса Ипсиланти при смерти. Янко и Жак поспешили туда. Они нашли весь дом в страшном волнении. Соня была бледна, как тень, и точно окаменела от ужаса. К баронессе не пускали. Она лежала бледная, с посиневшими губами, и непрерывно стонала: "Умираю, умираю". Она послала за своим духовником, хотя никаких грехов у нее, в сущности, не было. Пожалуй, единственным ее грехом было то, что она пожелала этому Марморошу с его акциями, чтобы его забрала чума. Затем она призвала к себе экономку, преданную душу, которая двадцать лет служила у нее. Баронесса дала ей наставления и советы и распорядилась своим имуществом: бельем и платьем, а экономка обливалась слезами и целовала ей руки. После этого баронесса захотела попрощаться со своими собаками. Соня запротестовала, но баронесса упрямо стояла на своем, так что Соне пришлось привести к ней в комнату собак, одну за другой, и баронесса долго гладила их. Ну, теперь она готова. Врач дал ей морфий, но она не уснула. Она затихла и только слегка стонала; дыхание у нее было учащенное. Иногда она испуганно вздрагивала. Чей-то холодный палец прикасался к ее плечу.

-- Я не решаюсь заснуть, Соня, -- сказала она. -- Если я закрою глаза, я их, наверно, больше не открою.

И в эту ночь Соня всё время оставалась около баронессы и не спала ни одной секунды. Только под утро больная забылась.

Врачи отнюдь не находили состояние баронессы безнадежным. Но, конечно, трудно сказать, что будет дальше, сердце у нее очень плохое. Утром больная проснулась и удивилась, что еще жива. Она чувствовала себя очень плохо и вдруг попросила позвать Янко. Соня не осмелилась ей перечить. Янко пришел и побоялся подойти к баронессе: он с трудом узнал ее.

Баронесса -- она, казалось, сделалась вдруг совсем маленькой -- взяла его руку и прошептала:

-- Послушай, мой милый, мой дорогой, мой хороший, я умираю; очень тяжело расставаться с жизнью. Ты, мой хороший, любимый, единственный, должен дать мне обещание, ты должен мне поклясться... -- и она что-то зашептала о дорогом больном, о Соне, и Янко обещал ей всё, что она хотела.

-- Ну, теперь мне легче будет умирать! -- вздохнула баронесса. В полной растерянности Янко забормотал что-то насчет выздоровления. Баронесса запротестовала, глядя на него с сострадательной улыбкой:

-- Что ты понимаешь? Ты только дитя, милое, доброе дитя. Смерть стоит в этой комнате, я чувствую ее, и ночью она ясно шепнула мне: "Пора!" Ах, дорогой мой, благодарю тебя... Мне теперь гораздо легче.

Не успел Янко выйти из комнаты, как баронесса заснула. Она спала и спала, и это был добрый признак. Но пульс настолько ослабел, что Соня боялась каждую секунду, как бы сердце не остановилось. В мучительном страхе она день и ночь непрерывно держала в своей руке руку матери. Через несколько дней вдруг наступило заметное улучшение. Больная потребовала молока; она почувствовала аппетит.

-- Ну, кажется, еще раз обошлось, -- сказала она, подкрепившись. -- Мой добрый ангел сохранил меня. О боже мой, прожить бы еще хоть год!

И опять пришлось приводить в ее комнату собак. Пуделю она разрешала весь день оставаться в комнате. Он сидел на стуле рядом с постелью и внимательно слушал, что ему говорила хозяйка.

Баронесса быстро поправлялась. Начали приходить знакомые. Баронесса хотела точно знать, кто оставил свою карточку. Она даже хотела принимать визитеров. Ей уже хотелось видеть людей, послушать новости, узнать, что о ней говорят в городе. Ну конечно, все уже думали, что она давно умерла, так она и знала. И этот Марморош, небось, радовался! Ах, это такой отвратительный человек!

-- Вот я лежу уже целую неделю, -- сказала она Раулю, -- а Феликс ни разу не показался. Он только написал мне две строчки; это всякий может.

-- Но Феликс сам болен, у него грипп и разлитие желчи!

Через несколько дней опасность миновала, но всё же не было никакого сомнения в том, что баронесса тяжело больна. Врачи считали, что ей лучше всего отправиться сперва в санаторий под Веной, там окрепнуть и затем несколько месяцев провести в Наугейме и полгода на Ривьере.

Вена, Наугейм, Ривьера!.. Баронесса посмотрела на врачей с насмешливой и почти злобной усмешкой.

-- Прекрасно, друзья мои, -- сказала она, -- и вы все оплатите мое лечение!

Врачи рассмеялись. Теперь стало ясно, что баронесса поправляется: она уже шутит.

Баронесса отвернулась; лицо ее опечалилось. Она лежала тихо, лихорадочно блестевшими глазами уставясь в потолок. Вена, Наугейм, Ривьера!.. Боже мой, какие дураки эти врачи! Ведь у нее нет ничего, даже кровати. Марморош только из сострадания оставил ей кровать, чтобы она могла умереть на ней. Ею овладело чувство полной безнадежности. Бог покинул ее. Почему?.. Этого она не знала. Но, во всяком случае, было ясно, что он лишил ее своей помощи. Такой тяжкий упадок нравственных сил был в этот момент чрезвычайно опасен для баронессы. Она слабела день ото дня, и Соня была в отчаянии.

Янко и Жак в эти дни вели долгие совещания с Марморошем. Марморош сам попал из-за баронессы в очень тяжелое положение. Он переоценил состояние госпожи Ипсиланти и открыл ей слишком большой кредит. Он сделал страшную глупость, точно был совсем новичок. Центральный банк возложит на него ответственность за все эти операции. Он сам теперь разорен и вынужден по возможности покрыть потери банка. Ему пришлось наложить арест на всё имущество баронессы. Не одна госпожа Ипсиланти обанкротилась в эти дни, когда акции "Национальной нефти" упали на тридцать процентов, -- десятки лиц разделяют ее судьбу. Боже мой, он, Марморош, ведь не изверг какой-нибудь!

Жак предложил план: Янко будет постепенно погашать долги баронессы, без всякого, однако, связывающего обязательства. Марморошу ничего другого не оставалось, как пойти на это. Янко готов был отдать под залог всё свое имущество, но Жак этого не допустил. Марморош вздохнул с облегчением и сам просил теперь дать ему совет, как снова влить хоть какую-нибудь надежду в сердце несчастной баронессы: ведь на нее больно смотреть. Она угасает!

Жак вспомнил о знаменитом винограднике баронессы. Тогда Марморош и Янко поручили ему купить этот виноградник за какую угодно цену.

Жак отправился к баронессе и, сияя от радости, сообщил ей, что нашел человека, заинтересовавшегося ее виноградником. Соня сразу же догадалась и густо покраснела от стыда: "Вот до чего дошло! Это заинтересованное лицо, конечно, Янко!" Жак и глазом не моргнул. Заинтересованное лицо просило не называть его имени. Но когда Жак сказал баронессе о том, что кто-то интересуется виноградником, она сейчас же запросила фантастическую сумму:

-- Не забывай, Жак, что бурение стоило мне целого состояния! Ведь я должна всё это учесть. Можно углубить скважину еще на десять метров и наткнуться на нефть, кто знает!

Жак улыбнулся. Он торговался весь вечер и в конце концов купил не имевший никакой цены виноградник за очень большие деньги.

Баронесса торжествовала.

-- Видишь, -- говорила она Соне, -- я еще поправлю свои дела, и этот Марморош будет стоять передо мной на коленях.

Баронесса прямо ожила. Новая энергия струилась в ее жилах. Завтра она опять может стать богатой. Теперь она только и говорила, что о Вене, Наугейме, Ривьере и лихорадочно делала приготовления к путешествию.

-- А как же мы оставим нашего дорогого больного?

Янко обещал заботиться о нем в их отсутствие.

-- Соня вас вознаградит за это, Янко! -- воскликнула баронесса и не могла понять, почему это Соня вдруг так хлопнула дверью, что стекла задрожали.

XXXII

-- Ну, по рукам, Гершун! -- кричал Яскульский. -- По рукам!

Яскульский притиснул Гершуна со столом в угол так, что тот не мог больше выйти. На столе стояла наполовину опорожненная бутылка сливянки, и Яскульский непрерывно наполнял рюмки.

-- По рукам! Вот тебе и задаток -- двадцать тысяч крон. Ведь с извозным промыслом в ближайшее лето будет покончено. Ты можешь своих лошадей на колбасу пустить: коза будет стоить дороже. Будут ходить только автомобили!

Гершун кивнул, он знал, что это правда. Он сидел в углу, выпрямившись, точно господский кучер на козлах, и потел от напряжения.

-- Ну, а как же молодой господин Грегор?.. -- осмелился он еще раз возразить.

-- Жак Грегор? -- Яскульский громко расхохотался. Проклятый Грегор -- черт бы его унес! -- здорово раздразнил напоследок Гершуна своим предложением взять участок в аренду, словно клеща ему под кожу посадил. Яскульскому пришлось теперь призвать на помощь свой громкий смех: видно было, что этот клещ не дает Гершуну покоя. -- Да, он большой хитрец, этот Жак! -- горланил Яскульский. -- Как только твой овес хорошо поднимется, они тут и придут в тяжелых сапожищах и вытопчут всё твое поле. Потом поставят посреди твоего двора здоровенную вышку и тебя же еще высмеют: ведь ты подписал! А во что превратятся твои поля? Ты пойди-ка посмотри на нефтепромыслы. Растет там еще хоть одна былинка?

Круглое, бурое как орех лицо Гершуна блестело, точно лакированное, так он потел. Он понемногу сдавался.

-- Ну, по рукам, что ли, по рукам?!

И Гершун наконец ударил по рукам. Теперь им надо выпить еще по стаканчику -- вспрыснуть сделку, без этого нельзя.

-- Ну, давай, браток! Чтоб тебе до ста лет дожить! А этот стаканчик -- за здоровье твоей женки! А теперь сразу же пойдем к нотариусу.

Гершун не совсем твердо стоял на ногах и у нотариуса сплюнул в корзину для бумаг, -- он думал, что это плевательница. Он никак не мог подписать свое имя, Яскульский долго бился с ним. Но в конце концов Гершун изобразил на бумаге ряд затейливых завитушек, -- это была его подпись.

Наконец-то всё было кончено. Гершун вытер пот с лица; он был доволен и счастлив. Он продал землю, стал богатым человеком, почему ему не быть счастливым! Лошадей он тоже продаст и будет целый день играть на трубе в свое удовольствие, и даже ночью, если захочет, Он сдвинул шляпу на затылок и затянул: "Я пьян, как втулка в бочке..."

Старуха Гершуна вышла из ворот и посмотрела вдоль улицы: "Где это Стефан так долго пропадает?" Подошла соседка, -- у нее был большой зоб, -- и стала возле матушки Гершун. Потом подошла еще соседка, сухая и тощая, как капустная кочерыжка осенью. Все они стояли перед воротами и чесали языками.

-- А вот никак и твой старик! -- злорадным голосом сказала женщина с зобом.

И действительно, по улице, раскачиваясь, шествовал Гершун. Здорово же накачал его этот Яскульский, господи боже мой! Гершун обычно был человек трезвый, он совсем почти не пил, разве случайно где-нибудь рюмку водки -- зимой, когда замерзнет, бывало, как сосулька на своих козлах.

-- Что это с ним? -- усмехнулась старая капустная кочерыжка. -- Он, видно, здорово нагрузился!

Матушку Гершун рассердили наглые замечания соседок. Кто они такие? Просто нищие, даже козы у них нет. Она покраснела от гнева, ее запавшие глаза злобно блеснули.

-- Да, теперь у нас в городе все пьют, -- тараторила зобастая. -- Мой старик раньше зарабатывал полторы кроны в день и совсем не пил, а теперь получает четыре кроны и каждый день пьян. Вот что творится на белом свете!

-- Ну, своему старику я покажу, как пьянствовать! -- буркнула матушка Гершун и грозно подбоченилась. -- Я его живо отучу!

Но что такое с Гершуном? Он остановился, постоял, словно что-то мучительно припоминая, потом вдруг как-то обмяк и плюхнулся в большую лужу, -- в этот день была оттепель. Обе соседки захохотали как бесноватые.

-- Я ж говорила, -- он здорово нагрузился, -- сказала тощая старуха.

-- Пьян в стельку! -- злорадно поддержала ее зобастая и заржала, как кобыла.

Матушка Гершун приняла еще более воинственную позу. Она вся побагровела, и глаза ее стали колючими, как иголки.

-- Ну пусть он придет домой! -- только и сказала она. Гершун стал на четвереньки, затем поднялся и, спотыкаясь и распевая какую-то песню, побрел дальше. Вид у него, действительно, был очень смешной, и обе соседки опять засмеялись.

-- Когда они налижутся, они всегда поют. Мой старик, когда пьян, тоже начинает горланить. А Стефан-то, Стефан! Посмотрите-ка на него!

-- Я ему отобью охоту петь! -- прошипела матушка Гершун вне себя. Насмешки и хохот соседок всё больше бесили ее.

А Стефан приложил руку ко рту и начал трубить. Но, подняв воображаемую трубу, он опять потерял равновесие. Теперь он никак не мог двинуться вперед, а только пятился, пока не наткнулся на толстый тополь. Обе женщины корчились от смеха: Стефан никак не мог оторваться от дерева. Он точно приклеился к огромному тополю, так, что казалось, будто он несет его на спине.

Но тут у матушки Гершун лопнуло терпение. Она подбежала к Стефану и схватила его за шиворот. Она зубами скрежетала от бешенства.

-- Я тебя отучу напиваться как свинья! -- визгливо крикнула она и потащила его через улицу к дому.

Гершун не понимал, что с ним происходит, и обе женщины заливались смехом:

-- Ох, потеха! Ишь как разошлась!

В сенях лежало кнутовище. Матушка Гершун схватила его и принялась обрабатывать Стефана.

-- Из-за тебя меня на смех подняли, ты, навозная куча! -- кричала она. -- И кто надо мной издевался из-за тебя? Эти нищие бабы!

Она протащила Гершуна через сени во двор и толкнула его в курятник. Бедняга Гершун растянулся на полу курятника, и его нарядный черный костюм весь запачкался. Куры в ужасе бросились врассыпную и взлетели на прислоненную к стене лестничку. Но когда Гершун перестал ворочаться (его жена заперла дверь на задвижку) и спокойно заснул, куры снова спустились на землю. Они знали Гершуна и нисколько не боялись его. В конце концов они забегали по его спине, клюя зерна, приставшие к грязному сюртуку. Ведь Гершун упал перед этим в лужу с конским навозом.

Гершун спал глубоким, безмятежным сном. Он не думал больше о том, что буровые вышки выгоняют его со двора, что он продает свою усадьбу, он обо всем забыл, даже о кнутовище и о тополе, который нес на спине. И не чувствовал, что куры мирно расхаживают по нему.

XXXIII

-- "Les Pierrots sont trompeurs" [Все Пьерро -- обманщики - фр.], -- пела черненькая француженка. Собственно, она не пела, а скорее декламировала. И вдруг открылась дверь, и кто же вошел? Гершун. Почему бы Гершуну и не зайти хоть разок в "Парадиз"? Он многих привозил сюда и не раз видел эти красные окна. За ними раздавался смех, часто пели цыгане. "Там, должно быть, очень весело", -- думал Гершун. И вот теперь он здесь. Но, переступив порог, он струхнул. Роскошь обстановки, красные стены и множество ламп испугали его. Красавица с голыми плечами стояла за стойкой бара и смотрела на него большими удивленными глазами. Чего бы он не дал теперь, чтобы опять очутиться снаружи! Но уйти уже было невозможно, и он забился в угол возле двери и сел так, что его почти не было видно. Его мучила страшная жажда, но ведь у него, пожалуй, не хватит духу подозвать кого-нибудь из этих хорошеньких дамочек, нет, не хватит. И вдруг выходит какая-то блондиночка, настоящий ангелочек, Гершун таких в жизни не видывал, та, что декламировала стихи. И опять эта дама за стойкой так странно посмотрела на него, а затем выплыла в соседнюю комнату. "Вот теперь тебя и выкинут отсюда!" -- подумал Гершун и даже обрадовался, так как это был самый простой способ убраться. Но чья это рыжая голова выглядывает из дверей? Да ведь это Ксавер! Откуда вдруг взялся тут Ксавер? Ну как же ему не знать Ксавера, сотни гостей подвез Гершун к дверям "Траяна", когда Ксавер служил там. И вдруг Гершун почувствовал, что он спасен: Ксавер поздоровался с ним и пожал ему руку.

-- И ты здесь, Гершун?

-- Да вот, пришел!

-- Ну что ж, поздравляю. Ты ведь продал усадьбу?

-- Да, продал.

-- Яскульский был здесь минут десять назад. -- Ксавер усмехнулся: -- Старик сильно под градусом. Вы, должно быть, изрядно выпили?

Гершун весело засмеялся.

-- Да, мы сегодня выпили неплохо. И пили только сливянку, одну только сливянку, -- похвастался он.

Он вдруг почувствовал себя спокойно и уютно. Выпили, выпили! Поторговались и выпили! Ну, может быть, выпили и лишнего... А его старуха сразу набросилась на него с кнутовищем. И проснулся он в курятнике. Прямо оттуда он и пришел сюда: выломал несколько досок и вылез. Он хорошо всё помнит.

Он охотно рассказал бы Ксаверу всю историю, но не успел, так как Ксавер вдруг пристально посмотрел на него своими птичьими глазами и с ужасом воскликнул:

-- Господи боже мой, да где ты был, Гершун? Ты весь в навозе и перьях.

-- А я зашел ненадолго на конюшню, посмотреть, всё ли в порядке с лошадьми.

-- Вот оно что, -- сказал Ксавер. -- Разве у тебя в конюшне и куры? Постой-ка, я принесу щетку. Или лучше пойдем со мной в другую комнату. Там нам никто не помешает.

Гершуна мучил страшный голод, такой голод, какого он, кажется, никогда в жизни не испытывал. Он решил заказать порцию венского шницеля, нет, лучше сразу две порции! И выпил две рюмки водки. Вдруг что-то щелкнуло в деревянном ящике на стене, затем громко засвистело, и какая-то женщина запела звонким голосом, точно она стояла рядом с ним. Вот так чудеса! Затем открылась дверь, и та самая маленькая брюнетка, которая пела, когда он пришел, вбежала приплясывая и напевая.

-- Добрый вечер! -- сказала она, очень смешно выговаривая слова, но всё-таки он понял ее. -- Как вы себя чувствуете?

Гершун поднялся с места, как того требовали приличия, и не смел больше сесть. От смущения он не мог сказать ни слова. Но тут, слава богу, пришел Ксавер. Он принес бутылку вина и две рюмки и поставил всё это на стол, а черненькая сказала:

-- Можно мне немножко глотнуть?

"Глотнуть"? Ну разумеется, можно! Глотка у этой маленькой брюнеточки -- благослови ее бог! -- была, как видно, неплохо устроена: она выпила несколько рюмок, не поперхнувшись, а затем спросила, не угостит ли он ее бокалом шампанского. Она была француженка. Ну конечно, Гершун заказал ей шампанского. Потом она подсела к Гершуну, взяла рукой полшницеля с тарелки и съела его.

-- Ах, какой ты смешной! -- сказала она Гершуну и потянула его за кончики усов.

Гершуну понравились ее волосы. Они были иссиня-черные, как вороново крыло. И он рассказал, как у него был когда-то вороной конь -- совсем маленький конек. Так у коня была такая же черная грива, как у барышни. Француженка расхохоталась и никак не могла остановиться.

-- Ах, до чего же ты смешной! -- восклицала она.

А Гершун набрался храбрости и пустился рассказывать дальше про своего вороного. Этот конь был довольно хитрая тварь. Когда, бывало, надо его запрягать, как вы думаете, что он делал тогда? Он ложился прямо на землю, и тут уж пиши пропало. Бей его сколько хочешь -- ему нипочем! Тогда Гершун брал пучок соломы и зажигал его. Как только вороной увидит огонь -- гоп! -- вот он уже и встал. А потом достаточно было ему только показать солому.

-- О, вы очень опасный человек! -- воскликнула француженка, которая тряслась от смеха. -- Надеюсь, вы не принесли с собой соломы?

Нет, соломы у него с собой нету.

А затем вошел номер второй, блондинка, ангелочек, которая декламировала стихи, а затем номер третий -- тоже блондиночка, а затем номер четвертый, та была ни блондинка, ни шатенка, можно, пожалуй, сказать, что у нее были зеленые волосы. Гости в "Парадизе" разошлись. Гершун мог довольствоваться обществом четырех дам. Это был точно какой-то сон. Гершун блаженствовал. Девицы смеялись и спрашивали, можно ли им чего-нибудь глотнуть. И Ксавер наливал рюмки, и девицы лакали шампанское -- ну точь-в-точь как ягнята пьют воду.

-- Пейте, пейте, мои ягнятки! -- смеялся Гершун. Вытащив из бокового кармана конверт, он бросил его на стол. -- Деньги у меня есть! -- кричал он. -- Считайте сами: двадцать тысяч крон.

И в самом деле, в конверте было двадцать новеньких банковых билетов. Девушки поглядывали на него с благоговением, как на Библию.

-- Всё это надо пропить! -- кричал Гершун. И он затянул свою любимую, песенку. -- Эй ты, Ксавер, ягнятки хотят пить! Старуха меня отлупила кнутовищем, слышите, дорогие деточки? Бросила меня в курятник и заперла там, как собаку, чертова ведьма. Ну вот я теперь и пропью все деньги. И она больше никогда не увидит Гершуна. Вот дело-то какое!

Но Ксавер взял со стола конверт, сосчитал банковые билеты перед девушками и просил их внимательно смотреть. А затем аккуратно вложил деньги обратно в конверт. Нет, в его заведении ничего такого не бывает. Этот полицейский капитан Фаркас и без того рад был бы придраться к нему, и приходится терпеть, что он тут кутит на даровщинку. А если бы что-нибудь такое вышло, он сейчас же скрутил бы его, Ксавера, в бараний рог.

-- Я запру деньги, и мы сосчитаемся позже, -- сказал Ксавер и плотно запер ставни.

Девушки вдруг все сразу почувствовали голод. Что ж, почему бы им не покушать, этим ягняткам, пусть едят и пьют вволю, а Гершун будет петь им песенки. Жалко, что он не принес с собой свою трубу! Ладно, пусть эта злая ведьма оставит трубу себе. Он купит новую! Девушки принялись чистить его, вымыли ему лицо вином, и вообще всё было чудесно. Гершун чувствовал себя как в раю.

-- Ксавер, -- кричал он, -- подавай им всё, чего они захотят!

Денег у меня хватит!

XXXIV

Да, сегодня Гершун поедет на четверке! Какие красивые гривки у всех этих маленьких лошадок! Такие нежные, в мелких кудряшках, точно из шелка.

-- Ай какие хорошие, дай-ка пощупать! Не бойся, я тебя не защекочу!

А какие легкие, тонкие платьица и чулочки! Все одеты точно летом в большую жару. Гершуну очень хотелось узнать, что у них надето под этими легкими платьицами. Но как только он протягивал руку, они хлопали его по пальцам и дергали за усы. И как от них всех хорошо пахнет: точно дорогое мыло!

А когда он пытался ухватить которую-нибудь, то в руках ничего не оставалось, такие все они были увертливые. Гершуну здесь очень нравилось, с этими четырьмя ангелочками. У них у всех были большие глаза с лучистыми ресницами и маленькие красные ротики. И они всё время смеялись. Гершун от радости запел. Девушки захлопали в ладоши. Тогда Гершун встал и спел песню "О верной лошадке". Это была жалостливая песенка, и Гершун закрыл глаза. Да, лошадушка тужила, потому что видела, как возлюбленная хозяина обманывала его. Когда же она увидела, что хозяин ее плачет, она легла, ничего больше не ела и померла.

А теперь им, должно быть, снова захотелось выпить? Ну да, так и есть. Гершун опять налил полные рюмки и чокнулся со всеми. Ну что за милашки! А когда он вспоминал о ведьме с кнутовищем в руке, ох!.. И Гершун рассказал девушкам, что на его свадьбе вся деревня -- это было в горах -- палила из ружей и над деревней долго стоял запах пороха, точно после сражения. А что с этого толку?

-- Вот выпил я рюмочку, милые детки, -- говорил Гершун. -- Ведь я продал землю и всю усадьбу. Так вот, выпил я это с Яскульским, ну, понятно, был немного под мухой и пошел домой. Двадцать лет я женат, и никогда еще не был пьян. Как-то раз купил я лошадь гнедую у Яна из Комбеза. Так она перед каждым трактиром останавливалась, и ни с места. Приходилось мне вставать и входить в трактир, а затем опять выходить, тогда она шла дальше. Но пить я ничего не пил. Ну а сегодня прихожу я домой, песенку пою, и вдруг -- что вы думаете? -- трах, трах! Старая ведьма набросилась на меня с кнутовищем. Ну что это, справедливо, спрашиваю я вас, голубки мои?

"Голубки" нашли это несправедливым, но что поделаешь, все жены такие. И "голубка" с зелеными волосами и серебряными кудряшками сказала, что она всегда боялась жен. Один раз она получила пощечину от одной дамы -- подумайте только! Дело было в Вене, она сидела в баре с приличным кавалером, и когда они чокнулись, вдруг вошла дама, -- она была очень взволнована и -- раз-раз -- влепила ей пощечину, а затем и кавалеру. С тех пор она и слышать ничего не хочет о дамах.

-- А вот тут еще перышко, -- сказала одна из блондинок и сняла с рукава Гершуна куриное перышко. -- Мы воткнем это перышко в горшок от цветов, может быть, из него вырастет страусовое перо?

Все засмеялись. Они болтали такие глупости, что Гершун ничего не понимал. А теперь Гершун покажет девушкам, как надо танцевать.

-- Эй ты, Ксавер! Положи-ка что-нибудь веселенькое в твою машину!

И Гершун пустился в пляс. Он заложил за голову сперва правую руку, затем левую, повертелся немного на месте, дерзко посмотрел вокруг. А затем вдруг всё тело у него пришло в движение. Он так долбил каблуками об пол, что весь дом дрожал, выбрасывал в воздух то одну, то другую ногу. Вот это танец! Девушки ахали от изумления. Но тут Гершуну опять захотелось промочить горло. Теперь только он начнет пить по-настоящему! Ему стало жарко, и он вытирал пот с лица. Да, никто из парней не мог так сплясать, как он, истинная правда! В деревне тоже была одна "голубка", ах, какая она была! "Не сыщешь девушки нигде милей моей голубки". Она была дочерью мельника и строила Гершуну глазки, потому что он плясал лучше всех. А на свадьбе вся деревня стреляла, и так пахло порохом!.. Тут Гершун начал свою историю сначала.

Ксавер принес еще вина. И девушки снова пили. Просто невероятно, сколько они могли выпить. А эта черненькая, что так смешно говорила, уже шаталась и села Гершуну на колено. Она что-то пела ему в ухо на своем смешном языке, и от ее пения ему было щекотно. А зеленая с серебряными локонами уселась на другое колено, а еще одна сидела на столе перед Гершуном, а последняя сидела у него на шее. Ну, Гершун теперь хорошо устроился. Ах, какие же они все славные, какие милашки! Каждая из них получит от него по тысяче крон.

-- Тысячу крон? -- кричали девушки. -- Это правда?

-- Если Гершун что-нибудь сказал, то уж так тому и быть.

Они принялись наливать Гершуну вино. Иной раз проливали и мимо, да это не беда. Затем пришла очередь Гершуна, и он наливал вино куколкам прямо в горло. Они пищали от удовольствия, а их красивые платьица все стали мокрыми от вина. И все куколки болтали такой вздор и так смеялись над каждым пустяком, что прямо умора. А когда они не болтали, то целовали Гершуна. Один поцелуй в левую щеку, один в правую, один в лысину, а та, что сидела на столе, подкручивала ему усы, и Гершун смеялся. Всё ему нравилось. Здесь чудесно. Он каждый день будет приходить сюда. От этих четырех крошек шел такой жар, точно от печки. Щеки их пылали, руки тоже. И в конце концов... Гершун ведь тоже не каменный! Нет, этого о нем нельзя сказать. Гершун прижал к себе маленькую с зелеными волосами и серебряными локонами. Но она взвизгнула, запищала и ускользнула от него. И тут все девицы совсем расшалились и с визгом забегали по комнате. Гершун за ними. В конце концов он сцапал черненькую и понес ее на диван, -- кричи себе сколько влезет! Это был номер первый. А затем он схватил блондинку, и это был номер второй. Крики не помогли. Пришла очередь номера третьего, а затем -- и другой блондинки; это был номер четвертый. Она была так пьяна, что и кричать не могла.

Вот вам и Гершун! Такого с девушками еще ни разу не случалось, а ведь они видали виды!

Теперь Гершун опять проголодался, и опять его томила жажда. Ксавер долго еще таскал им вина и закуски. Уже никто из них не понимал, что говорит, но все продолжали что-то болтать и смеяться. Наконец Гершун сказал, что теперь он пойдет домой и отлупит кнутовищем свою старуху. Но всё-таки он еще немного побудет с ними. Куда ему спешить? Его ведьма не убежит от него. И он выпил еще рюмочку. Однако, когда он поднял бутылку, чтобы налить "куколкам", он вдруг рухнул на пол, как колода, и растянулся пластом, сам господь бог не мог бы теперь разбудить его. За окнами уже ярко светило солнце. Когда Ксавер под вечер просунул голову в дверь, он увидел, что Гершун лежит на диване и спит. Но какой вид был у комнаты, боже мой! Точно каюта пассажира, заболевшего морской болезнью во время бурного плавания. Прежде всего нужно было позвать уборщицу. Тут Гершун открыл один глаз и сказал, что умирает.

-- Ксавер, -- прошептал он, -- пошли скорей за доктором, я умираю!

Пришел доктор Воссидло, что-то влил в рот Гершуну, а затем его всего вымыли ледяной водой, и Гершун возвратился к жизни. Ему подали куриный бульон, он выпил рюмку токайского и рюмку водки. Теперь Гершун совсем очухался.

-- Где мои деньги? -- спросил он.

Ксавер принес конверт, Гершун сосчитал. В конверте было только восемнадцать бумажек. Две бумажки по тысяче крон были истрачены ночью. "Так что ж я, две тысячи извел?" Гершун торговался, уговаривал, грозил. В конце концов Ксавер отдал ему еще одну бумажку. Доктор Воссидло тоже потребовал двадцать крон, но Гершун не дал больше ни гроша, -- пусть уплатит Ксавер. Гершун встал и попробовал ходить. Он хотел отправиться на вокзал. Дамам, четырем славным куколкам, он велел передать поклоны.

-- И ты, пожалуйста, дай им денег, Ксавер! -- сказал он.

Доктор Воссидло посоветовал ему купить несколько автомобилей и поставить свое извозное заведение на современную ногу. Но Гершуну всё это не подходило.

-- Я уже кое-что придумал; кое-что такое, для чего нужна труба!

И он распрощался.

XXXV

Госпожа Ипсиланти настолько поправилась, что могла теперь пуститься в путь. Чемоданы были запакованы и привязаны к автомобилю. Янко сам повез дам в Комбез.

Была звездная ночь, и госпожа Ипсиланти восхищалась звездами: как ярко они блестят и переливаются! Таких нигде больше не увидишь. Баронесса восхищалась божественной тишиной в горах и не умолкала ни на одно мгновение. Соня за всю дорогу не произнесла ни слова.

На станции баронесса обняла Янко и назвала его своим спасителем и благодетелем. Соня тоже обняла его и приложила свою холодную щеку к его щеке. А затем взглянула на него светлыми, мерцающими глазами, как в тот раз, когда она пришла к нему во двор "Парадиза".

Пришел скорый поезд. Он останавливался здесь только на минуту, да и что ему было терять время в этом городишке! И прежде чем Янко успел оглянуться, поезд опять уже исчез в ночном мраке. Только светлые глаза Сони остались. Они сияли перед ним там, где только что было окно вагона. Долго еще видел их Янко, пока они не растаяли во тьме.

Янко сел в автомобиль и поехал назад. Ему, пожалуй, не так уж больно было расставаться. Так бывает, когда порежешься очень острым ножом: сперва боль почти не чувствуется. Но затем, когда он начал медленно подниматься на перевал, боль стала такой острой, такой невыносимой, что Янко не в состоянии был ехать дальше, и ему пришлось на минуту остановиться.

-- Вот и уехала! -- сказал он и снова запустил мотор.

Часть четвертая

I

За какие-нибудь сутки ветер вдруг переменился. Он дул теперь с юго-востока, и сразу же стало тепло. Снег растаял, в палисадниках зацвели фиалки и крокусы. А Корошек повесился. Корошек? Просто непостижимо! Каждый в Анатоле знал Корошека, его одышку и суетливую походку; его желтая как дыня голова всё еще, казалось, мелькала на рыночной площади. Говорят, что его разорил "Новый Траян". Расходы оказались ему не под силу, и последний вексель затянул петлю на его шее. Когда мастеровые пришли утром на работу, они увидели Корошека висящим посреди столовой на цепи от большой хрустальной люстры. Люстра была смонтирована и стояла на полу, ее оставалось только подвесить.

Марморош немедленно наложил арест на всё имущество Корошека, несчастная госпожа Корошек, добрая душа, осталась нищей: у нее не было больше ни кроны. Сколько жизней разбил этот Марморош в последние недели! Не человек, а изверг какой-то! Но разве в Мармороше дело? Он ведь только представляет земельный банк. А что такое, собственно, этот земельный банк? Кучка акционеров, которые не желают терять свои деньги. Да, не легко разобраться, как всё устроено на белом свете.

Три дня в Анатоле говорили о Корошеке, о том, какое у него было доброе сердце, а затем забыли о нем. Живые не могут долго заниматься мертвыми, у них просто нет времени для этого. Каждый день приносил с собой что-нибудь новое. Теперь все дивились сказочному ландо, которое ежедневно проезжало через город. Пара гладких, лоснящихся вороных везла его, копыта выбивали дробь о мостовую, но сам экипаж катился бесшумно, на резиновых шинах. Франциска заказала этот экипаж в Бухаресте, его доставили еще зимой, но только теперь, когда улицы просохли, она стала выезжать на нем. На козлах сидели кучер и лакей, смазливые молодые парни в синих ливреях, в блестящих шелковых цилиндрах и белых перчатках -- всё как полагается. На дверцах экипажа красовался герб. Никто в Анатоле не знал, что у старого Маниу был герб. Но Гизела всё знала. Она сказала, что это герб матери Франциски, мексиканки испанского происхождения. Звали ее донна Анжела Рибера-и-Паррамон. Франциска взяла себе герб матери, сказала Гизела, и против этого, конечно, нечего было возразить.

Франциска сидела в коляске с кокетливым парижским зонтиком над головой, всегда в самом великолепном настроении. Ей ведь жилось прекрасно. Как только экипаж останавливался перед каким-нибудь магазином, продавцы выбегали на улицу и кланялись, а лакей соскакивал с козел, чтобы открыть дверцы ландо. Когда Франциска, выходя из экипажа, становилась на подножку, коляска слегка кренилась набок: Франциска немного пополнела. Прохожие останавливались и глазели на нее: да, она вышла в люди и может себе многое позволить.

Часто рядом с Франциской в экипаже видели Гизелу. Они стали неразлучными подругами, день и ночь проводили вместе. Вместе разъезжали по делам, за покупками, почти каждый день катались за городом. Чудесно было мчаться в экипаже под теплым весенним солнцем! Франциска считала, что Гизеле нужен свежий воздух: она в последние дни очень побледнела, лицо стало как восковое, и нервы у нее развинтились.

-- Поедем сегодня в Гург, -- предложила Франциска, -- навестим мистера Гаука.

Гизела кивнула, хотя ей было очень плохо. Экипаж катился по щебню и песку, вокруг лежала степь почти без единого кустика. Здесь очень жарко, земля отражает солнечные лучи. Этот Гург -- просто степная деревушка, в восьми километрах от Анатоля. "Национальная нефть" заложила там несколько скважин, на которые возлагала большие надежды. Две недели назад наткнулись на подземные газы, которые сами собой воспламенились и с тех пор всё еще горели. Стоило поехать туда, чтобы посмотреть на эти пылающие факелы вышиною с дом.

Экипаж остановился за глиняной хибаркой, чтобы лошади не испугались пламени, и дамы вышли. Странный жужжащий звук стоял в воздухе. Огромное жуткое пламя внизу трепетало, как сильно нагретый воздух, вверху оно коптило, и кругом роились мельчайшие частички сажи. Около новых буровых вышек стоял черный автомобиль Бориса. И действительно, тут же был и сам Борис. Он оживленно разговаривал с мистером Гауком. На нем был светло-серый костюм и шляпа такого же цвета.

-- Адски шикарен, как всегда! -- сказала Франциска.

Увидя дам в светлых весенних костюмах, мистер Гаук снял фуражку, и даже Борис приподнял свою шляпу. Затем Гаук подошел к ним и сказал, что барон Стирбей был бы очень рад познакомиться с дамами. Им, конечно, оставалось только согласиться. Таким внимательным Бориса еще никто не видел!

Борис несколько высокомерно пожал дамам руки и соблаговолил даже чуть-чуть улыбнуться. Ему доставляет большое удовольствие познакомиться наконец с дамами, которых он давно уже знает в лицо. Обратившись к Франциске, он прибавил:

-- Я давно хотел позволить себе смелость нанести вам визит.

Франциска не знала, что на это ответить, и только невпопад рассмеялась. Она сказала, что здесь всё очень интересно, но сажа портит ей платье, и поэтому они хотят уже уехать. Если барон сделает ей честь и навестит ее, то она, разумеется, будет очень рада.

-- Ну, что ты скажешь на это? -- с торжеством обратилась она к Гизеле. -- Он собирается меня навестить. Я, впрочем, хорошо знаю, чего он от меня хочет. Срок моего договора с "Анатолийской нефтью" скоро истекает.

Гизела ничего не ответила; она опять почувствовала себя очень скверно. Ах, этот запах совершенно невыносим!

-- Поезжай скорей! -- крикнула она кучеру.

Ее знобило, несмотря на жару. И опять с ней сделался ее обычный нервный припадок. Она вдруг испуганно задрожала и с ужасом поглядела по сторонам. Какая жуткая земля, какой жуткий край! Каждую минуту земля под ними может провалиться и поглотить экипаж вместе с лошадьми. И никто не узнает, куда они провалились. Это была одна из навязчивых идей Гизелы. Вся эта местность казалась ей заколдованной. Прочь отсюда! Она несколько успокоилась, лишь когда подъехали к городу. Франциска была встревожена. Нервы Гизелы не нравились ей.

Что такое с Гизелой? Уж не заболела ли она? О нет, вовсе нет, всё это вполне естественно. Раньше всех это заметила Антония, когда сестры собирались лечь спать. Ночная рубашка Гизелы странно обтягивала ее живот.

-- Боже мой, да что это с тобой? -- с испугом спросила Антония.

Гизела пожала плечами:

-- Со мной? Да ничего особенного!

-- Но ты с каждым днем толстеешь и толстеешь.

-- У меня будет ребенок...

-- Боже мой!

Нет, этого Антония уже не могла понять! Ведь Гизела не замужем! Надо же что-то предпринять, если уж случилось такое. У этой Гизелы нет никаких нравственных правил. Она просто не понимает, что такое мораль. Ни малейшего следа простой порядочности!

II

А Гизела действительно полнела с каждым днем. Теперь это всем было заметно. Дамы бросали на нее любопытные взгляды. Гизела ходила по городу беззаботно, с торжествующим видом, сдвинув набекрень серебристо-серую весеннюю шляпку. Пусть глазеют, -- она такая же женщина, как и все другие. Теперь никто уже не осмелится распускать о ней клевету.

Наконец это заметила и мать. Где только были ее глаза! Теперь всё стало известно Роткелю. Он в ужасе ломал руки. Какое несчастье, праведный боже! Какое несчастье, какое несчастье! Какой позор! Никогда он этого позора не переживет. Нет, лучше смерть! Он перестал есть. Он заболел от стыда. Деньги у него были: в один год состояние его утроилось. Он мог дать своим дочерям приличное приданое, он ничего не пожалел бы для хорошего зятя. Например, для какого-нибудь знаменитого ученого или раввина, кого только пожелали бы его дочери. И надо же случиться такой беде! А Гизела, это нечестивое семя, только смеялась и пожимала плечами. Что на нее нашло? Она вовсе не собирается выходить замуж за отца своего ребенка. Что же станет с его, Роткеля, незапятнанным именем? Над ним будут смеяться крестьянки из деревень! Точно привидение, ходит Роткель по своему магазину, еще бледнее, чем обычно. Его измученное лицо блестит синевато-белым пятном на фоне черной как смоль бороды. Он не слышит и не понимает, что ему говорят. Наконец он облачился в черный сюртук и отправился к Франциске. Франциска удостоила Гизелу своей дружбой, к тому же она знакома с господином Цукором. Не будет ли она так любезна, чтобы воспользоваться своим влиянием...

Но Франциска сейчас же обиженно наморщила лоб. Она очень мало знает господина Цукора. Он строил ей дом, только и всего. Кстати, он вовсе не архитектор, он ровно ничему не учился. Он просто шарлатан, который обманом вытянул у нее большие суммы. Франциска ничего хорошего не может сказать о Ники. Он человек бессовестный, совершенно бесхарактерный, способный на всякую гнусность. Она застала его с горничной в своей собственной спальне. Ну что, разве это не бесстыдство?

-- Нет, господин Роткель, -- сказала Франциска, -- вы должны сами поговорить с этой сомнительной личностью. Скажите ему, не стесняясь, всю правду в глаза, и вы увидите, как он сразу подожмет хвост. Это такой трус! -- И, вздохнув, она прибавила: -- Я видела, к чему идет дело, и часто предостерегала Гизелу, чтобы она держалась подальше от этого господина, но она меня не слушала.

Визит к Ники Цукору был для Роткеля очень нелегким делом. Но он должен был пойти: его честь, его имя, его дом, его семья, его родственники!.. У Ники побелел кончик носа, когда Роткель неожиданно вошел к нему. Ники сразу потерял всю свою развязность, его нахальство вдруг как рукой сняло.

Пылающие черные глаза Роткеля буквально гипнотизировали Ники. Но как только он заметил неуверенность Роткеля, к нему тотчас вернулась его обычная наглость.

-- Чему я обязан честью, которую вы мне оказываете своим посещением? -- спросил он, нетерпеливо хмурясь. -- Ах так, Гизела! Ну что ж, Гизела ведь, кажется, совершеннолетняя?

Ники засмеялся. И он, глазом не моргнув, рассказал Роткелю, как было дело. Сперва в кино, затем в "Парадизе": "Потрогайте", "пощупайте хорошенько", "ну что, женщина я или нет?"

-- Спросите Гизелу, лгу я или говорю правду. При таких обстоятельствах было довольно трудно не оказать услуги, не правда ли?

Ники опять засмеялся.

-- С моей стороны это была простая любезность, только и всего!

Роткель корчился от стыда и готов был провалиться сквозь землю. Он закрыл лицо руками. Неужели это правда? Его дочь, получившая такое благонравное воспитание! Это поистине кара господня. А Ники весело рассказывал дальше, как Гизела настаивала, чтобы они встречались каждый четверг в "Парадизе", а потом -- даже два раза в неделю. Он не хотел быть невежливым с дамой, да в конце концов он тоже молод! И ведь трудно поверить, какая неистовая страстность таилась в этой хрупкой девушке! Он знал немало женщин, но ничего подобного никогда не встречал.

Да, поистине кара господня! Роткель с мольбой протянул руки. Довольно, довольно! Он заговорил о чести своей семьи. Пусть господин Цукор женится на его дочери хотя бы для формы, а затем они могут сейчас же развестись. Но Цукор только смеялся. Жениться? Он и слышать не хочет ни о какой женитьбе, с какой стати! Он еще не кончил своего ученья. Жениться из-за того, что он согласился оказать услугу молодой даме? Ники весело рассмеялся. Он стоял перед Роткелем, расставив ноги, скрестив руки на груди и поигрывая бицепсом правой руки.

-- Женитьба нисколько не помешает вам учиться, -- сказал Роткель. Он даже готов оплатить из своих денег расходы на ученье.

Ники прислушался. Несколько секунд он не мог найти ответа. Деньги? Какую же примерно сумму имеет в виду господин Роткель? Ники вдруг сделался вежливым. Он сел против Роткеля. Пять тысяч? Ники опять рассмеялся. Он ценит честь семьи Роткель гораздо выше, значительно выше. Они начали торговаться. Роткель был доволен, что Цукор, в общем, принял его предложение, но яростно боролся за свои деньги. Его дочь хорошо воспитана, она говорит по-французски и по-английски, господин Цукор сам видел, как она катается с Франциской в ее ландо. Роткель разгорячился. У него брызгала слюна изо рта. Он клялся, что десять тысяч крон через час после венчания -- это его последнее слово. Он вскочил и пригрозил, что уйдет. Завтра же он отошлет дочь за границу, это тоже выход. Тогда Ники сдался. Они составили договор, но, прежде чем подписаться, Ники вытянул у Роткеля еще аванс в пятьсот крон. Роткель взял с Ники слово, что тот никому не скажет об этом соглашении. Ники слово дал.

Он потирал руки, когда Роткель вышел.

-- Вот как зарабатывают деньги! -- воскликнул он и немедленно сел за стол писать Гизеле.

Он просил у нее прощения, у милой, дорогой Гизелы, просил последнего свидания. "Я люблю тебя как прежде. Это Франциска хотела разлучить тебя со мной. Послезавтра я уезжаю, а завтра буду ждать тебя в "Парадизе".

Гизела пришла на свидание. Она не могла удержаться. И все было так же, как и раньше. Он как будто только теперь заметил, что она в положении, и предложил ей выйти за него замуж. Но Гизела подняла его на смех.

Роткель опять побежал к Франциске, ломал руки, и Франциска обещала свое посредничество. Вечером, сидя с Гизелой на большом диване, она заговорила об этом деле. Но Гизела вовсе не стремится к замужеству. Зачем? Она считает, что брак -- совершенно устарелый и ненужный институт. Она находит, что брак в некотором смысле даже безнравствен. Женщины принуждены, в силу закона, отдаваться своим мужьям, хотят они того или нет. Гизела хочет быть свободной, особенно теперь, когда в Анатоле что ни день появляются новые мужчины.

-- Ты видела этого интересного молодого немца?

Но Франциска была того мнения, что надо хоть немножко считаться со своими родителями.

-- Твой отец сам хочет, чтобы ты потом развелась.

-- А если этого не захочет Ники?

-- Ну, тогда ты просто удерешь от него.

Гизела нашла этот план великолепным. Она засмеялась. Ну хорошо, она об этом подумает.

Пришли гости, Гаук и Мадсен из "Национальной нефти", которые последнее время часто навещали Франциску. Это были светские люди, они говорили на всех языках и побывали в дальних странах. Они умели рассказывать такие истории, что только рот откроешь от удивления. Мадсен и Франциска занялись приготовлением коктейля, как это делалось каждый вечер, и Франциска нисколько не скрывала, что ей нравится долговязый датчанин. У него была чудесная фигура! А Гизела и желтолицый мистер Гаук... Ну что ж, Франциска умеет молчать.

III

Жак не переставал удивляться. Ну уж этот Янко! Он, кажется, и впрямь стал совсем другим человеком. Неужели и правда можно так основательно измениться? Теперь он был воплощением активности и дисциплины. И так шло уже несколько месяцев.

Каждое утро, ровно в девять, он являлся в свою контору и несколько часов работал с доходившей до педантизма добросовестностью, пользуясь целой библиотекой специальной литературы. Затем шел осматривать буровые скважины и отдавался этому занятию со страстным усердием, словно опьяненный воздухом, в котором носились мелкие частицы нефти. Он все замечал, во все вникал и сам нередко энергично вмешивался в ход работы. Теперь ему уже нельзя было втереть очки. Жак иногда сопровождал его и каждый раз поражался теми знаниями, которые Янко сумел приобрести за несколько месяцев.

"Голиаф", значительно уже ослабевший, все-таки давал еще ежедневно железнодорожный поезд нефти. Буровые скважины номер два и номер три принесли разочарование: под кладбищем оказалось мало нефти. Зато скважина номер четыре, у самой дороги, была чрезвычайно доходна. Янко мог быть доволен. Его буровые вышки уже вторглись в цыганский квартал. Они стояли между глиняными мазанками и лачугами евреев и цыган, которые совершенно самовольно, без всякого права, поселились здесь. Весь этот участок принадлежал старому крестьянину, жившему в горах, в тридцати километрах от города. Это был наполовину выживший из ума старик. Он ничего не знал о том, что происходило в Анатоле, и был счастлив, когда Янко за участок ни на что не годной земли заплатил ему двадцать тысяч крон. Да, этот Янко оказался совсем неплохим дельцом. Жак радовался за него.

Янко обещал баронессе и Соне ежедневно навещать больного господина Ипсиланти. Он держал свое слово и хоть на минуту, но заходил каждый день. Больной безучастно лежал в постели. Он почти не узнавал Янко. Но эти посещения нисколько не были тягостны для Янко, как опасалась Соня. О нет! Он любил их; любил входить в этот сад и в этот дом. Иногда он подолгу расхаживал по комнатам. Он видел, как Соня спускалась по лестнице, как она стояла на коленях в цветнике, с пылающими щеками. В комнатах еще звучали ее слова. Он питал нежность к некоторым комнатам и даже к мебели. Но об этом он не говорил никому.

Часто он неожиданно приезжал на нефтепромыслы к Жаку, чтобы переговорить с ним по какому-нибудь техническому или коммерческому вопросу, -- Янко срочно нужен его совет. Он был не прочь повыведать, кстати, что делается на скважинах "Анатолийской нефти". Жак смотрел на него, покачивая головой. Янко действительно был для него большой загадкой. Ведь Жак знал его как никто. "Может быть, -- думал иногда Жак, -- он просто старается одурманить себя этой непрерывной работой. Может быть, он день и ночь думает о своей Соне. От него всего можно ожидать".

-- А что слышно о Соне? -- спрашивал Жак.

Янко улыбался несколько смущенно, как всегда, когда ему задавали этот вопрос, и смотрел в сторону. Соня пишет часто, но, откровенно говоря, очень мало о себе. Она описывает ландшафты и санатории, врачей и своих новых знакомых. Теперь они в Наугейме. Баронесса чувствует себя значительно лучше. Однако Янко пора идти, -- у него еще есть работа.

-- А не сходить ли нам сегодня вечером в "Парадиз"? Выпьем там по стаканчику, -- предлагал Жак. -- Эта Карола действительно очень красивая и довольно интересная женщина.

Но Янко качал головой и смущенно опускал глаза. Да, Янко стал очень скучным человеком. Где все его веселые рассказы?

-- Нет, нет, так не годится, -- отвечал Янко, краснея. -- Роза не спит, если меня нет дома, а я должен теперь очень беречь ее: через месяц она ждет ребенка.

Ну, что на это скажешь? Янко стал прямо-таки домоседом. А какой молодец он был раньше!

Как-то раз, когда Янко пришел к себе в контору, ему сообщили, что приходила некая вдова Дубранке и хотела его видеть.

Дубранке? Это, должно быть, мать его друга Дубранке, у которого он когда-то купил свой участок? Он вспомнил, что мать Дубранке была вдова мелкого чиновника, что у нее ничего не было за душой. И сейчас же подумал о том, как оказать помощь матери своего друга, которого очень любил. Вот и хорошо, что она разыскала Янко, -- ведь он нажил на этом участке целое состояние. Уж он сумеет сделать так, чтобы мать его друга Дубранке не знала нужды до конца своих дней.

Янко принял госпожу Дубранке с большой сердечностью. Значит, действительно мать его друга? Как он рад! Но вдруг он смутился, почувствовав что-то неладное. Вдова Дубранке, маленькая женщина с гладким восковым лицом, избегала его взгляда, и вся ее манера держаться была как-то подозрительно робка и пуглива. Неуверенным и очень тихим голосом она сказала, что уже несколько лет не живет в Анатоле, но ее зять, судебный писец Дубранке, держал ее в курсе здешних событий. Она и раньше приехала бы сюда, но была всю зиму больна. Ну словом, она узнала, что барон Стирбей нашел на участке ее сына нефть. Она приехала предъявить свои права. Участок принадлежит ей.

Янко побледнел. Теперь он понял, почему она так странно держалась.

-- Но я купил этот участок у вашего сына, -- ответил он со смущенной улыбкой, несколько оправившись от изумления. -- Это было около трех лет назад. Вам тогда предстояла операция, и вашему сыну нужны были деньги.

Госпожа Дубранке покачала головой и поджала тонкие восковые губы. Она долго смотрела в глаза Янко. Нет, о продаже она ничего не знала. Да и участок этот в городских книгах все еще значится на имя ее сына. Она просит барона Стирбея предъявить ей купчую крепость. И она вышла.

Янко был в полной растерянности. Купчую крепость? У него нет никакой купчей крепости. У него есть только письмо офицера-летчика Дубранке, но Янко побледнел при мысли, что это письмо он легко мог разорвать или потерять. Вся его жизнь стояла на карте.

IV

Роза сразу заметила растерянность Янко, когда он вернулся домой. Она вспомнила, что несколько месяцев назад -- это было в Монастырском переулке -- Янко сделал попытку привести в порядок свои бумаги, но очень скоро признал это безнадежным. Куда же делись эти бумаги? Должны же они быть где-нибудь? Да, да! Янко вспомнил, что он бросил их в большой желтый кожаный чемодан, который теперь стоял на чердаке. Они немедленно достали этот чемодан, всю ночь рылись в бумагах и наконец нашли письмо Дубранке. Роза нашла его вложенным в какой-то грязный конверт. В этом письме Дубранке подтверждал, что он продал Янко участок для застройки рядом со старым кладбищем за шестьсот крон и деньги за него сполна получил наличными.

Янко вздохнул с облегчением. О дальнейшем позаботится Рауль. Но вдова Дубранке, которой показали письмо в конторе Рауля, заявила, что письмо подложное.

-- Это не его рука! -- сказала она. -- Я подам жалобу.

Рауль опешил. "Кто-то ведет против Янко тонко рассчитанную игру", -- подумал он, не на шутку перепугавшись. Письмо, конечно, подлинное. В этом нет ни малейшего сомнения. Янко в свое время просто из великодушия купил у летчика Дубранке этот не представлявший никакой ценности участок. Старухе сделали на деньги Янко операцию, а теперь она же выступает против него! Рауль был очень взволнован.

-- Я должен обратить ваше внимание, уважаемая госпожа Дубранке, -- сказал он, -- что вам придется подтвердить ваше заявление под присягой.

-- Я готова присягнуть, -- ответила вдова Дубранке с необыкновенной горячностью.

-- С вашего разрешения я приглашу для экспертизы лучших химиков и графологов, -- прибавил Рауль и проводил госпожу Дубранке до дверей.

Лучше всех в этом деле мог разобраться Жак. Янко, очень встревоженный, от Рауля немедленно поехал на нефтепромыслы. Жак внимательно выслушал Янко, и лицо его приняло удивленное и мрачное выражение.

-- Неужели до этого дошло? -- нахмурившись спросил он.

Янко не понял его:

-- Что ты хочешь сказать, Жак?

Жак в волнении ходил по комнате.

Из-за этой нефти все в городе с ума посходили, алчность развратила всех до мозга костей. Вот Яскульский недавно пытался подкупить Майера: он предложил ему значительную сумму, если тот откроет тайну скважин, которые "Анатолийская нефть" пробурила возле пашни Гершуна, на самой меже, но почему-то не стала их разрабатывать. Но конечно, и "Анатолийская нефть" кое-что предпринимает, тут тоже не ягнята сидят! А вот, например, неделю назад в конторе Брааке взломали ночью несгораемый шкаф и украли секретные данные о геологических разрезах. Жак подозревает Ники Цукора, которому он как-то раз показывал эти чертежи. Ники последнее время пьет каждый вечер с Яскульским; они стали вдруг что-то подозрительно дружны. Теперь выплывает эта скверная история с вдовой Дубранке. Ложная присяга? Ну что такое в конце концов ложная присяга? Теперь не отступают перед тем, чтобы довести до тюрьмы старую женщину.

-- Надеюсь, теперь тебе всё ясно? -- воскликнул Жак, останавливаясь перед Янко и глядя на него жестким взглядом.

-- Ясно? Я не понимаю тебя, Жак, говори точнее!

Но Жак не мог говорить точнее. Не так уж трудно сообразить, что эта простоватая вдова Дубранке не сама выдумала свой маневр. Ее разыскали, ее вымуштровали и посулили ей золотые горы. Она прекрасно знает, что ее сын в свое время продал этот участок; она всё знает, но не боится принести ложную присягу. Ее заранее научили, как действовать. Научили? Но кто же? Жак рассмеялся.

-- Это, конечно, не мы, не "Анатолийская нефть"! -- воскликнул он. -- Это они, -- тихо прибавил он. -- Ведь они совсем прогорают. Будь осторожен, Янко, я тебя предупреждаю! Наконец-то Янко понял. Но ему еще не верилось; всё это как-то не укладывалось у него в голове. Нет, невозможно, чтобы люди додумались до этого! Прямо немыслимо! Дубранке, вероятно, не сказал своей матери о продаже, вот и всё.

-- Ну, ты предупрежден! -- раздраженно крикнул Жак. -- Ты как малое дитя, Янко. Когда дело идет о прибылях, для таких людей нет ничего невозможного.

И Жак дал такой совет: все эти эксперты Рауля, разумеется, большая глупость. Экспертов могут подкупить. Все старые письма покойного Дубранке, все образцы его почерка уничтожат или подделают. Да, всё возможно. А судьи? Да ведь судьи "его" друзья. Они постоянно бывают у него. (Жак упорно не называл имен.) Они и их родственники -- держатели акций "той" компании. Янко наверняка проиграл бы процесс, ему запретили бы добычу нефти, на его предприятие был бы наложен секвестр. Нет, этот путь совершенно невозможен. Надо предложить вдове Дубранке значительную сумму отступного, а если понадобится, то и ренту. Судебному писцу Дубранке тоже должно кое-что перепасть.

-- Я завтра с самого утра отправлюсь к Раулю и переговорю с ним. Твой противники, к счастью, сейчас сидят без денег... Ни гроша! Они даже не знают, чем будут платить рабочим за эту неделю. Да, мы всё знаем о них, точно так же, как и они всё знают о нас.

Рауль вызвал судебного писца Дубранке к себе и хорошенько припугнул его. Присяга -- это в конце концов всё-таки присяга!.. Потом он сделал свое предложение. Переговоры тянулись больше недели. Наконец вдова Дубранке снова явилась к Раулю. Она в последние дни была нездорова. Грипп? Ах нет, ее старая болезнь печени... На этот раз вдова прихватила свои "хорошие" очки. Она надела их и признала, что запродажное письмо сына -- подлинное. В прошлый раз очки были слишком слабые. Она подписала заявление, что в дальнейшем не будет предъявлять никаких требований. Янко в первый раз за две недели заснул спокойно.

V

Но теперь он не на шутку волновался за Розу: у нее начались схватки. Она ужасно боялась. Прошлую ночь ей приснилось, что она умерла, она читала в газете объявление о собственной смерти: "Роза Мариам волей божией скончалась от родов".

Любовь прекрасна, Роза жаждет любви. Но ребенка... нет, ребенка она не хочет! Ах, зачем бог так странно устроил этот мир? Ребенок сведет ее в могилу, чтобы жить самому. Она видела себя лежащей глубоко под землей, в темноте. Никогда больше она не будет танцевать, она умрет, так и не повидав Парижа! Роза начала молиться. Если кто еще и может спасти ее, так это матерь божья. Она умоляла пресвятую деву облегчить ей роды, а если всё пройдет благополучно, то пусть она поможет ей стать танцовщицей. Но Роза не сказала матери божьей, какие танцы она собирается танцевать. Это божьей матери незачем знать. Пусть Янко поедет в монастырь и поставит свечи перед алтарем. Янко, разумеется, сделал всё, что она требовала.

На следующий день Розу отвезли в клинику, -- ведь у нее такое хрупкое телосложение. Ей дали наркоз. А затем она снова пришла в сознание, -- ей показалось, что прошел всего лишь один миг, словно легкий поплавок всплыла она из глубины на свет божий. Всё было позади, и она осталась в живых. У Розы родился мальчик. Янко вздохнул с облегчением; эти дни он места себе не находил. Как попадешь в лабиринт бытия, так бесконечно и будешь находиться в волнении или в страхе. И снова Роза попросила его поставить свечи мадонне.

Роза была слишком слаба, чтобы самой кормить ребенка, поэтому взяли кормилицу. С каждым днем к Розе возвращались силы, и вскоре она снова отдалась своим мечтам. Два-три месяца она пробудет с ребенком и с Янко, она хочет помириться с матерью. Но потом ничто уже не удержит ее здесь. А ребенок? Может быть, он не отпустит ее? Кто знает? Она нежно любила мальчика, у него были серые глаза Янко. Но прежде чем уехать в Париж, она еще хочет научиться водить автомобиль. Для чего, собственно? Это ее каприз. Янко должен разрешить ей это, она хочет, и всё тут! И Янко разрешил. Что поделаешь? Он не умел отказывать.

Но Роза еще чувствовала слабость после родов. Она часто тихонько плакала. Ее блестящие янтарные глаза сделались еще больше.

-- Я тебе родила нашего милого мальчика, -- говорила она, и слезы тихо текли по ее щекам. -- Я бы жизнь за тебя отдала, а ты всё еще думаешь о той, другой, которая тебе ничего не дает.

Янко нежно обнимает Розу. В это мгновение он любит ее. Она красива, она трогательна. "А ведь Роза права, -- думает он. -- Это правда".

И он не возражает против того, чтобы она поехала за границу. Напротив, он будет рад, если останется один. Сложный лабиринт наша жизнь!

Через несколько недель Роза возобновила уроки танцев и французского языка. Теперь ей больше нельзя упускать время. Примирение с матерью тоже нельзя откладывать со дня на день, без этого она не может уехать. День был прекрасный. Кормилице велено было одеться получше, ребенка тоже нарядили, а сама Роза долго прихорашивалась, чтобы выглядеть как можно красивее и элегантнее. Затем они сели в новый большой автомобиль Янко, шофёр повез их в ту улочку, где когда-то жила Роза, и остановился перед лавчонкой вдовы Мариам.

Улочка была такая узкая, что машина, сигналя, едва пробиралась по ней, и люди с любопытством высовывались из окон и рассматривали шикарный автомобиль. Да ведь это Роза! В самом деле, Роза Мариам! Ей повезло с ее бароном, ничего не скажешь! Вот удивится мать! Соседи здоровались с Розой, дружески улыбались ей. Но тут Роза испугалась: из окошка во втором этаже высунулась голова матери, и Роза сейчас же увидела, что она сегодня сердитая.

-- Мама! -- воскликнула Роза. Но мать блеснула стеклами очков и тотчас же начала кричать и браниться.

-- Посмотрите на нее, на эту дрянь! -- вопила вдова Мариам. -- Она еще прикатила издеваться над матерью!

Ругательства посыпались градом. Роза протягивала к матери ребенка и всё кричала, растерянно и умоляюще:

-- Мама, мама!

Но мать завопила еще громче:

-- И она не стыдится привозить с собой свое отродье!

-- Поезжай! -- крикнула Роза шофёру. -- Поезжай!

Роза закрыла лицо руками и заплакала. Она проплакала весь день. Почему мать так жестока к ней? Она, Роза, тоже была внебрачным ребенком. Мать никогда не была замужем. Но может быть, подумала Роза, она сама поступила неправильно? Может быть, не следовало приезжать на машине и в таком наряде? Может быть, мать действительно подумала, что Роза хочет ее высмеять? А какая она измученная и как постарела! Роза плакала в отчаянии. Она непременно должна что-нибудь придумать, так не годится. Уехать в Париж, не примирившись с матерью, -- этого она и в мыслях не допускала.

VI

Внезапно Янко охватило беспокойство. Он должен ехать. Завтра же, самое позднее -- послезавтра. Ему нужно посмотреть новый нефтяной насос, который выпустила какая-то фирма в Ганновере. Через две недели он вернется обратно. Он не может позволить себе более долгий отпуск. Новый насос, конечно, не так уж сильно интересовал Янко. Он пытался обмануть не только других, но и самого себя, и всё-таки это был только предлог. В поезде он принял решение направиться сперва в Баден-Баден, где в это время находились дамы Ипсиланти. О своем приезде он уведомил их телеграммой, но на вокзале никто не встретил его. В отеле он узнал, что у баронессы Ипсиланти ночью был сердечный приступ, и Соня не могла оставить ее одну.

Баронесса приняла Янко лежа в шезлонге, сияющая, помолодевшая, точно двадцатилетняя девушка. Она протянула ему руку и дважды поцеловала его в губы:

-- Мой дорогой друг, мой благодетель, мой сын! Как я рада, что опять вижу тебя! Ну, как ты находишь Соню? Она любит тебя, только тебя, поверь мне! Обними ее! Да поцелуй же ее! Она только притворяется, эта лицемерка. Вот она какая! О, она большая комедиантка! Чего ты хочешь: кофе, чаю, шоколаду? Эй, кельнер!

Она командовала, не давая кельнерам передышки.

-- Опять от них сегодня ничего не дождешься, -- раздраженно заметила она. -- Уже полчаса не несут варенья! Я сегодня же выеду из этого отеля.

-- Ах, мама, они, право, стараются, -- успокаивала ее Соня.

-- Пусть пошевеливаются. Ведь я плачу им, и они этим живут. Расскажи же, Янко... Какой у него прекрасный вид!.. Расскажи, что слышно в Анатоле. Я часто получаю письма, но это всё не то. Бедный Корошек! На люстре, говорят? А пожар в "Стране грез"?

-- Пожар в "Стране грез"? Ничего особенного. Но во время паники погибло шесть детей. Их задавили.

-- Шесть? А чьи это дети? Из приличных семей?

-- Нет, это были дети рабочих и бедняков.

-- Так, так!.. -- интерес баронессы мгновенно иссяк. -- Ну что ж, у них ведь всё равно много детей!

-- Мама! -- воскликнула Соня и покраснела от стыда. Баронесса рассмеялась.

-- А разве не правда, что эти бедняки всегда многосемейные? Это же не я выдумала. Вот она всегда такая. Только и знает поправлять меня. А полиция? Привлекла она к ответственности Яскульского? Нет? Ну конечно! Фаркас ведь играет с ним в карты, а у Яскульского полны карманы денег. Никто и не пойдет против него. А Марморош, ты говоришь, всё еще жив? Если бы с ним что-нибудь случилось, я была бы только рада. Все мои несчастья из-за этого обманщика.

-- Долго ли ты пробудешь здесь, Янко? -- спросила Соня, когда они остались одни.

Она в первый раз сказала ему "ты".

-- Мне, собственно, нужно в Ганновер, -- ответил Янко, несколько смущенный. -- Мне нужно осмотреть новый нефтяной насос. Но несколько дней я мог бы провести здесь.

Соня говорила с ним по-дружески и задушевно, как с братом. Они гуляли рука об руку по аллеям. Ни один из ее почитателей не смел к ней приблизиться. Прощаясь с Янко перед сном, она подставила ему губы для поцелуя. Это было всё.

Янко прожил в Баден-Бадене две недели, а затем через Ганновер и Берлин вернулся домой. Он застал Розу за приготовлениями к отъезду.

Роза сделала еще одну попытку примириться с матерью. На этот раз она не наряжалась и не поехала в автомобиле. Это, конечно, снова рассердило бы мать. Как она, Роза, могла допустить тогда такую оплошность! Теперь она пошла пешком, надела старое платье и даже отказалась от шляпы. Она остановилась перед дверью лавчонки и решила стоять до тех пор, пока мать не впустит ее. Изо всех окон выглядывали женщины. Наконец мать заметила ее. Она распахнула дверь и закричала:

-- Убирайся отсюда, ты, потаскуха! -- и опять захлопнула дверь.

Роза долго плакала, закрыв лицо руками, но не ушла. Она простоит здесь хоть всю ночь, если нужно будет. Тогда соседки решили, что это уж слишком. Их головы исчезли из окон, и вскоре в лавку ворвалась целая толпа женщин. Мать кричала, что это только одно притворство и сплошная комедия. Соседки истошно голосили, перебивая друг друга.

-- А где, скажи, отец Розы? -- вопили они. -- Мы что-то никогда не видели ее отца. А с ней ты почему-то такая строгая!

В конце концов они открыли дверь и ввели Розу. Она плакала, и вдруг мать тоже громко зарыдала, и все женщины в лавочке заплакали, а Роза повисла на шее матери.

Роза смотрела теперь на мир другими глазами, жить вдруг стало легче и веселее. Она уже не так часто вздыхала. На следующий день она принесла к матери своего ребенка. Должна же она посмотреть на него! Красивый мальчонка, ведь правда? Янко женился бы на ней, если б она захотела; но сейчас у него в голове только нефтяные дела. Она принесла матери подарки и стала приходить к ней каждый день. Янко, наверное, что-нибудь придумает, как помочь матери, не оскорбляя ее гордости.

Теперь только ребенок удерживал Розу в Анатоле. Когда она закрывала глаза, она видела воздушную, сотканную из света девушку, танцующую перед черным бархатным занавесом. Это она сама, Роза! Светящаяся девушка вся нагая; ее тело и руки блестят фосфорическим блеском. Свет струится от нее легкой дымкой; время от времени на занавесе вспыхивают сказочные, неземной красоты цветы. Всё это выдумала сама Роза. Она хочет осыпать всё тело фосфоресцирующим порошком; один химик в Берлине уже работает над его составом. Это будет ее танец, и с ним она обойдет подмостки всех театров мира. Когда-нибудь она станцует его и в Анатоле, -- конечно, в пользу бедных.

С этим образом сверкающей танцовщицы перед бархатным занавесом должен бороться ее маленький ребенок, с совсем еще глупыми глазками, маленькими ручонками и первыми улыбками. И он борется, сам того не ведая, и сердце Розы сжимается от боли. Но настал день, когда сверкающая танцовщица одержала победу над ребенком. Ребенка отправляют в деревню к кормилице, и Роза два раза в день ездит туда, чтобы поглядеть на него, -- она хочет проститься с ним исподволь.

Чемоданы упакованы; прощальные визиты сделаны. Вся заплаканная, возвратилась Роза из деревни. Сегодня вечером она уезжает туда, в большой мир, наконец! Она трепещет от волнения. Вечером Янко отвозит ее в Комбез, но, когда подходит скорый поезд, Роза с криком виснет на шее Янко. Она не может от него оторваться, никакая сила в мире не заставит ее войти в этот спальный вагон.

-- Ну тогда оставайся здесь, -- говорит Янко и смеется.

-- Я не могу, просто не могу уехать! -- отвечает Роза. Она вся в слезах. Поезд уходит. Роза смеется.

И вот она опять дома. От радости она прыгает по комнатам. Навещает ребенка, мать. Она дает себе отсрочку на целую неделю. Ах, как прекрасна жизнь! Но через неделю она непременно уедет. Она видит, как восходит ее звезда: сверкающая танцовщица порхает перед черным занавесом.

Прощайте, прощайте все! На этот раз она уехала. Она не смеялась и не плакала; она вошла в вагон с мертвенно-бледным лицом, точно поднималась на эшафот. Пусто стало теперь в доме Янко. Все ночи напролет он слышал, как составлялись нефтяные поезда.

VII

Теперь Рауля чаще видят в городе; по нескольку раз в день появляется он на улицах и всегда куда-то спешит. Он никак не может поспеть на все заседания суда, на все деловые встречи и совещания. Ему пришлось пригласить в помощники двух молодых адвокатов, так много у него работы. От постоянного пребывания в комнате лицо его побледнело и стало дряблым. С тех пор как Ольга оставила его, он одевается небрежно. Однажды он вышел даже без шляпы, он просто забыл надеть ее. Прижимая к груди толстый портфель, он важно шагает, выпятив толстые губы, точно собирается свистнуть. Погруженный в свои мысли, он ничего вокруг не замечает, иногда даже разговаривает сам с собой.

Город растет, город строится: школы, больницы, вырос новый квартал, на постройку театра ассигновано два миллиона. У города есть деньги. На скважинах работают день и ночь, нефть течет рекой, и город становится всё богаче. В Анатоле насчитывается уже полдесятка миллионеров, через год их будет два десятка. Рауль думает об этом и о многом другом. Старому бургомистру дали понять, что осенью он должен уйти в отставку, и тогда будет выбран новый бургомистр. Этот вопрос занимает Рауля день и ночь. Некоторые городские гласные считают самым правильным избрать такого бургомистра, у которого был бы опыт работы в больших городах, но Рауль не разделяет этого мнения. О нет! Зачем выписывать бургомистра откуда-то издалека, если в Анатоле существует доктор прав Рауль Грегор? Рауль хранил свои честолюбивые замыслы глубоко в сердце, но всё, что он делал, было направлено к этой цели. Он с необыкновенным усердием занимался городскими делами, выступал с большими речами на всех заседаниях, старался расположить в свою пользу влиятельных людей города. Подождите только: настанет день, когда все они будут считать за честь, если он согласится принять этот пост!

Но вдруг что-то нарушило ход его размышлений, случилось что-то такое, отчего все мысли в его голове вдруг спутались. Он поднял глаза. Перед ним шла высокая женщина в светлом платье. Ах, эти бедра, эта шея... Это, несомненно, Карола. Как играют при ходьбе ее бедра, с каким вкусом и шиком она одета! Совсем важная дама! Как она ставит ногу! Рауль покраснел, у него перехватило дыхание. Он пошел быстрее, чтобы догнать Каролу. Ах, как глупо, что он так долго не виделся с ней! Но когда он уже почти догнал ее, его шаги вдруг замедлились, и наконец он остановился.

Прилично ли будет, если он заговорит с ней на улице? Что могут подумать люди? Он в нерешительности стоял на тротуаре и скреб свою черную эспаньолку. А прекрасная белая шея удалялась всё больше и больше. Вдруг порыв ветра сорвал у Рауля с головы шляпу, он побежал за ней и чуть было не попал под копыта мчавшейся по мостовой упряжки.

-- Господин Грегор!

Франциска сидит в элегантном ландо и раскатисто смеется. Как смешно Рауль бежит за своей шляпой, прижав к груди толстый портфель.

-- Сегодня ужасный ветер! -- говорит она, как бы извиняясь.

Рауль кланяется Франциске, держа испачканную шляпу в руке. Он густо краснеет от смущения. Какой от нее идет аромат, точно от букета ландышей, никакое другое сравнение здесь, право же, не годится. И как она эффектна сегодня! Маленькая черная с белым шляпка вызывающе надвинута на ухо.

Франциске нужно поговорить с Раулем по делу, и она просит его сесть рядом с ней. Куда ему сейчас нужно? Рауль садится, и экипаж вихрем мчится по улицам. Кучер гонит лошадей как одержимый. А какие чудесные рессоры у экипажа! И, как это ни странно, Рауль очень горд тем, что едет в этом элегантном ландо рядом с Франциской по улицам Анатоля. Он оглядывается кругом, ищет глазами среди прохожих Каролу, но она уже исчезла.

Рауль покупает изящную бонбоньерку, чтобы вечером поднести ее Кароле. Несколько недель он никак не мог отделаться от гриппа, а потом было столько работы, столько работы!..

Но в первый же свободный вечер он пришел поболтать с ней. Он жаждал снова увидеть мерцающие глаза Каролы и ее белые напудренные плечи. Его сердце стучало, когда он поднимался по лестнице в бар. Но Каролы там не было. Она вообще ушла из "Парадиза", вот уже несколько недель. Об этом ему сказал Ксавер.

-- Она теперь домоправительница у Яскульского.

-- Домоправительница? У Яскульского?..

-- Да, работа в баре слишком утомляла ее.

VIII

Домоправительница у Яскульского? Рауль хлопнул себя полбу. Этот мужик опередил его! Почему Раулю не пришло в голову пригласить Каролу работать у него секретаршей или закрепить ее за собой каким-нибудь другим способом? Рауль вспоминал о белой коже Каролы и несколько дней не мог продиктовать ни одной разумной фразы. Этот старый дурак, эта деревенщина!..

Вскоре Яскульский собственной персоной явился в контору Рауля, как всегда с громким смехом и шуточками. Ему нужно оформить одно маленькое дельце. Рауль с изумлением уставился на Яскульского. "Каланчу" было не узнать. Куда делись его сапоги с голенищами? На нем был новенький, с иголочки, светло-серый просторный костюм, ослепительно белый воротничок и новые желтые ботинки. Никогда еще Рауль не видал Яскульского таким щеголем, а ведь он знает его уже больше двадцати лет. Старик немного похудел и поэтому казался еще более высоким. Он весело взглянул на Рауля, громко рассмеялся и ударил себя в грудь.

-- Ну что? Ты удивлен, а? -- закричал он. -- Ты, разумеется, уже всё знаешь? Да, это она со мной сделала!

Рауль смущенно покачивал ногой и силился улыбнуться. "Эта деревенщина, -- думал он, -- этот невежда! Значит, и бедра, и прелестная шея -- всё досталось ему?"

Яскульский плюхнулся в кресло:

-- Вот о чем нам надо потолковать, Рауль. Видишь ли, -- с тобой можно говорить откровенно, -- она мне давно уже нравилась. Ее глаза!.. Ну что тут скажешь? Такие огромные... А кожа у нее... -- Он прищелкнул языком. -- Но больше всего нравилась мне, говоря между нами, ее "казенная часть", она просто божественна! Когда эта женщина идет -- понимаешь? -- всё это движется так, что я совсем с ума схожу! Я сперва предложил ей сто крон. Приди, мол, разок ко мне. Что тут особенного? Другие приходят за гораздо меньшую плату. Но она только посмотрела на меня с возмущением. Ксавер чуть не лопнул со смеху. Ну, затем я предлагал двести и триста крон. Что ж ты думаешь? Она не пришла! Я дошел до пятисот крон. Пятьсот крон! Понимаешь ли ты, что это значит? На эти деньги можно купить всех девчонок в цыганском квартале. Затем она решила уехать отсюда. Ей не нравилось больше в "Парадизе": работа слишком утомительная, а платят мало. Сидишь каждую ночь до четырех, до пяти часов, это губит ее, говорила она. Я и сказал ей: "Иди-ка ты ко мне, да и дело с концом. Что тебе этот Ксавер платит, то заплачу и я. А кроме того, стол и квартира, и всё бесплатно". Она решила подумать. На следующий день она говорит мне: "Но только смотрите, не воображайте себе ничего такого, господин Яскульский!" -- "Нет, нет, что вы!" А сам думаю: "Только бы мне заполучить тебя в дом!"

Яскульский умолкает. Он смущенно просовывает палец между воротничком и шеей.

-- И что же? -- продолжает он изменившимся голосом и тоном полной растерянности. -- Ничего, ну прямо-таки ничего не получается! Пальцем к ней не притронься! Как-то раз я хлопнул ее по "божественной", так она закатила мне оплеуху.

Рауль протирает очки. Он наслаждается беспомощностью глупого мужика. Комичность его положения доставляет Раулю невыразимую радость. Такая женщина, как Карола! И что только забрал себе в голову этот дурень! Она даром живет у него, ест за его столом, и он ей еще деньги платит! Ловко она это устроила, ничего не скажешь! Рауль едва удерживался от смеха.

А Яскульский продолжал рассказывать. По вечерам она читает ему. Она чудесно декламирует, -- ведь она была актрисой, говорит по-французски. Кто б это подумал? Однако ни чтение, ни французский язык ему ни к чему, и он вчера серьезно поговорил с ней. "Какие условия ты ставишь, скажи откровенно, Карола? Так дело не пойдет; я ведь делаюсь просто смешон".

-- Я совсем обезумел от этой женщины. Мы сидим вместе за столом, я вижу ее каждый час, а один раз -- должен тебе признаться, но только это я одному тебе говорю -- я подсмотрел, как она купалась. -- Яскульский понизил голос и сложил губы точно для поцелуя. -- Богиня, Рауль, просто богиня! -- прошептал он. -- Богиня, да и только.

Раулю стало не по себе, он заерзал на стуле.

-- И что же? Назвала она тебе свои условия? -- спросил он деловым тоном адвоката.

Он злорадствовал и наслаждался. Яскульский кивнул.

-- Да, -- сказал он, -- условия она назвала. Она потребовала гарантий, что ее положение будет прочно; она, видишь ли, научена горьким опытом. У нее есть ребенок от одного венгерского офицера; этот офицер судится с ней и не платит ей ни гроша. Теперь ребенок тоже в моем доме. Прелестный ребенок! Без него она не хотела переезжать. Как можно после этого осуждать ее, если она многовато просит? Это ее право. Одним словом, она требует двадцать тысяч крон в год.

Яскульский встал, так он был взволнован.

Лицо Рауля осветилось улыбкой удовлетворения. Он открыл рот так, что стали видны его большие крепкие зубы, всё лицо его покрылось складками, и он громко расхохотался. Так этому мужику и надо. Рауль знает его баснословную скупость. Он сам пригласит Каролу в секретарши, он это теперь твердо решил.

-- Двадцать тысяч крон в год! -- воскликнул Рауль. -- Ничего себе, недурная сумма!

Яскульский задумчиво расхаживает по комнате, поглядывая на потолок. Он кажется Раулю каким-то великаном.

-- Да, недурная сумма, -- повторяет он. -- Очень большая сумма! Но в конце концов, почему мы должны только зарабатывать деньги? На участке Гершуна я уже заработал в четыре раза больше. Купил у Гершуна, а три дня назад продал "Анатолийской нефти", вот и всё. Почему же другим не заработать? -- спрашиваю я. Ну что такое двадцать тысяч крон золотом? Отвечай, Рауль: могу я с этими двадцатью тысячами отправиться в постель? Нет, не могу. А с тех пор как я увидал ее в ванне... Нет, само небо посылает мне эту женщину, -- ведь мне уже за шестьдесят! Я бы и женился на ней, если бы она захотела. Ты сам, Рауль, как-то сказал мне, что на ней можно было бы и жениться. Тогда я посмеялся над тобой...

Яскульский остановился перед письменным столом и наклонился к Раулю:

-- Я решил дать ей эти гарантии, за этим я и пришел к тебе, Рауль! Она хочет оформить всё нотариально.

IX

Перед домом Франциски остановился большой грузовик, наполненный тяжелыми ящиками. Это были ящики с книгами: Франциска устраивала у себя библиотеку. Отныне всех визитеров она принимала в библиотеке, и на столах всегда лежали раскрытые новые книги -- французские стихи, какой-нибудь английский роман. Франциска усердно изучала иностранные языки. В Анатоле жила одна старая дама, немка, фрейлейн фон Пельниц. Она уже двадцать лет занималась преподаванием языков молодым девушкам. Ей уже за пятьдесят. У нее были белоснежные седины и необыкновенно аристократическая осанка. Фрейлейн фон Пельниц каждое утро приходила к Франциске на урок, а в конце концов стала проводить у нее целый день. Она сделалась своего рода компаньонкой. Франциска болтала по-французски и по-английски, она усваивала языки необычайно легко. Теперь она нередко здоровалась со своими гостями по-французски. Казалось, она совсем забыла свой родной язык.

Фрейлейн фон Пельниц вращалась в свое время в большом свете и учила Франциску, как светская дама должна сидеть, ходить, есть и одеваться. Она наблюдала за домом и за слугами и не терпела ни малейшей небрежности в сервировке. В короткий срок дом Франциски стал образцом для всех хозяек, а кухня теперь считалась лучшей в Анатоле.

Фрейлейн фон Пельниц, разумеется, присутствовала при всех приемах Франциски, на всех больших вечерах. Со своими сединами и величественной осанкой она разливала вокруг себя атмосферу аристократичности. Только на вечерах в узком кругу друзей Франциска разрешала ей не появляться, это вполне понятно. Но и на этих интимных вечерах теперь уже было не так шумно, как прежде, -- Франциска заботилась о том, чтобы гости не слишком шумели. Двери и ставни плотно закрывались. В городе Франциску теперь видели редко. Лишь иногда она ужинала в "Новом Траяне" и несколько раз ночью приезжала со своей свитой в "Парадиз". Она посылала к Ксаверу кого-нибудь из своих слуг, Ксавер собирал цыган, поднимая их с постелей, и начинался большой кутеж. Цыгане и девицы в баре могли за счет Франциски пить и есть сколько хотели. Однажды вечером Франциска изрядно напилась. Ну, один раз это со всяким может случиться! В заключение она хотела исполнить сольный танец, который, по ее словам, она плясала когда-то в Бухаресте, в варьете. Но во время танца у нее закружилась голова, и она упала бы, если бы мистер Гаук не подхватил ее. Она открыла свою сумочку и раздала девицам из бара все деньги, какие у нее были с собой. Ах, она знает, как трудно работать каждый вечер, -- ей тоже приходилось каждый вечер танцевать в варьете. А как пристают мужчины, когда знают, что имеют дело с беззащитной женщиной! Да, она кое-что повидала в своей жизни. А варьете в Бухаресте -- это большое варьете, -- оно называлось... но вот название она никак не может вспомнить. Как глупо!

Это было уже несколько недель назад, и с тех пор она больше не бывала в "Парадизе".

Борис спросил у Франциски через третьих лиц, может ли она принять его. Ну что ж, пусть приходит, -- почему бы и нет? Фрейлейн фон Пельниц приняла его с соответствующей торжественностью, провела в библиотеку и совершенно бесшумно закрыла за собой дверь. На столе лежали новинки английской литературы и целая стопка английских журналов. Пусть удивляется! А затем, шурша платьем, вошла Франциска и встретила Бориса потоком французских фраз. Никакая сила в мире не заставила бы ее говорить с Борисом иначе, чем по-французски. Борис извинился, что не смог нанести свой визит раньше. Последние недели у него были дела в Лондоне. В течение всей беседы Франциска была образцовым творением своей учительницы: она сидела как дама, улыбалась как дама; фрейлейн фон Пельниц была бы довольна ею.

Франциска тараторила с таким темпераментом, что Борису лишь с трудом удавалось вставить два-три слова. Франциска говорила о погоде, о своих планах на лето. Она хочет взять напрокат яхту и несколько месяцев плавать по Средиземному морю. А затем Борису пришлось выслушать анекдот, который ей когда-то рассказал в Бухаресте князь Куза, один из ее близких друзей. Анекдот был не очень остроумен, но Борис из вежливости скривил свои тонкие губы в едва заметной улыбке. Затем она с восторгом заговорила о великолепных спортивных площадках, которые Борис построил для города. Но тут бесшумно открылась дверь, и в библиотеку заглянула фрейлейн фон Пельниц. Борис немедленно встал.

Когда Борис сидел напротив Франциски в зеленом кожаном кресле, ей показалось, что она видит его лицо в первый раз. Она несколько раз встречала его на улице, а затем видела в Гурге, где была с Гизелой. Но тогда ей мешало смотреть яркое солнце. Сегодня она, в сущности, впервые как следует разглядела его.

Франциска совсем не разделяла мнения Гизелы, что он похож на Наполеона. Но, несомненно, у него, как ей казалось, была голова необыкновенного человека, завоевателя, властелина. Всё его лицо покрывала ровная бледность. У Бориса была необычайно гладкая кожа. Болтая всякие глупости, Франциска внимательно рассматривала гостя. Его глаза казались ей слишком суровыми. О, он знает, чего хочет, этот Борис! Ей понравилась гордая линия его носа и властно взлетавшие брови. Вот это мужчина! А какое лицо! В эту минуту он мог бы потребовать от нее всё что угодно; она не смогла бы ему отказать. У нее перехватило дыхание.

Весь он, его лицо, его манеры были сама вежливость. Ни одним движением лица не выдал Борис своего изумления, что эта "дворовая девка, которой привалило неслыханное счастье" (так он мысленно называл ее), стала чем-то вроде светской дамы. "Позолота, -- думал он, -- позолота! Она и не подозревает, как она смешна". Но Франциска догадалась, о чем он думает. Она подметила беглую вежливую улыбку, с которой Борис слушал анекдот князя Куза (она его только что выдумала), и эта улыбка выдала Бориса. Он надменен и убог; в нем нет никакой широты натуры, никакого размаха. Его губы почти бесцветны, и вообще всё в нем только высокомерие и поза. Несколько минут назад он мог бы потребовать от нее всего, чего хотел, но теперь она насторожилась. Эта улыбка! Ах, Франциска хорошо знает, как улыбаются мужчины... У этого человека нет ни великодушия, ни доброты. Он просто холодный, безжалостный эгоист. Она заглянула в его темные, жестокие глаза и испугалась. Она не хотела бы остаться с ним наедине. Он, наверно, стегает женщин плетью или заставляет стегать себя! Нет, как глупо, что это лицо могло ей понравиться хоть на одну секунду. Теперь у нее не было ни малейшего желания узнать Бориса ближе. Несколько минут назад она уже хотела было принять свою смелую позу, которая наиболее выгодно показывала линию ее груди и бедер, позу, о которой Мадсен сказал, что она "самого сильного мужчину сшибает с ног". А ведь Мадсен кое-что повидал на своем веку! Но нет, нет!

Лишь в тот момент, когда фрейлейн фон Пельниц заглянула в комнату, Борис заговорил о главной цели своего посещения. Искусно повернув разговор и великолепно владея собой, он уже в дверях как бы вскользь упомянул, что, как он слышал, срок договора Франциски с "Анатолийской нефтью" скоро истекает. "Национальная нефть" была бы рада завязать с ней отношения. Франциска засмеялась, как смеется светская дама, провожая гостя. Она, по-видимому, совершенно не поняла значения вопроса, как и подобает даме, не сведущей в коммерческих делах. В ее глазах сияла сама искренность.

-- Я уже продлила договор, -- солгала она (переговоры еще не были закончены, но Жак давно уже предупреждал ее -- никаких дел с Борисом не начинать: у компании нет денег).

Борис вышел. Да, Франциска была не так проста, как он себе представлял.

В библиотеку вошла фрейлейн фон Пельниц.

-- Вы сделали много ошибок, дитя мое, -- сказала она по-французски. -- Зачем вы говорите так быстро? Но ваше произношение лучше, чем у барона: он говорит по-французски, как англичанин.

Затем лицо старой девы приняло подобострастное и несколько испуганное выражение. Неужели правда, что Франциска намеревается провести лето в Средиземном море на парусной яхте?

Франциска громко рассмеялась.

-- О нет, ma chere [Дорогая - фр.], ничего подобного! Я сейчас же заболела бы морской болезнью. Насчет яхты я вчера вычитала из одного романа; я хотела только немножко пустить пыль в глаза барону. Всего три месяца назад барон не замечал меня. Я была для него пустым местом. Мне хотелось немножко позлить его. Надеюсь, я не перестаралась?

X

Борис вышел от Франциски в дурном настроении. Уж этот Ники Цукор! Как Борис зол на него! Ники Цукор был у него в шпионах. Он поддерживал хорошие отношения с обоими лагерями и сообщил Борису как абсолютно достоверный факт, что между Франциской и "Анатолийской нефтью" возникли серьезные разногласия. Если бы не Ники, Борис, право же, не стал бы себя утруждать нелепым визитом к этой дворовой девке.

-- Домой! -- сказал он шофёру тихим голосом, который не предвещал ничего хорошего.

Его гордость была уязвлена. Он ожидал, что Франциска растеряется, будет вести себя неуверенно, что он легко подчинит ее своему влиянию, а эта мужичка приняла его весьма непринужденно и занимала разговорами, пока ему не пришлось уйти. Франциска застала его врасплох: он к этому не был подготовлен. И она хочет взять напрокат яхту! Эта корова! Просто насмешка какая-то! Он был очень зол. Франциска не подозревала, что именно ее замечание о яхте, которую она хочет взять напрокат, и привело Бориса в столь дурное настроение. У него были на то свои причины. Только неделю назад леди Кеннворти обещала ему провести лето в Анатоле. Но вчера она написала, что сэр Джон Робертсон пригласил ее прокатиться с ним на яхте по Средиземному морю. Врач советует ей принять приглашение сэра Джона: ей настоятельно нужен свежий воздух для усиления аппетита. И вот теперь эта дворовая девка тоже собирается отдыхать на яхте в Средиземном море! А у Бориса руки связаны. Увы, он не может пригласить Мери отправиться с ним на Средиземное море! "Мери -- удивительная женщина, -- тихонько бормотал он по-английски, -- но она признаёт только мужчин, которые могут ей что-то дать. Если бы у меня была яхта, то Мери поехала бы, конечно, со мной, а не с этим скучным Джоном, который за целый день и десяти слов не скажет. Но у меня нет яхты, и я не в состоянии даже взять ее напрокат, как эта мужичка". И он вспоминает, как все балуют Мери. Мистер Дэвис -- владелец прекраснейших лошадей, у сэра Эрнеста замок в Шотландии и ручьи, полные форелей. У графа Хантингтона самая быстрая моторная яхта в Англии. И всё это к услугам Мери. А он? Что он может предложить ей?

Ничего, почти ничего!

За последний год он часто ездил в Англию, и эти поездки стоили ему бешеных денег. Мери любит самые модные рестораны, самые дорогие ложи, драгоценности и свежую сирень. Если, проснувшись поутру, она не находит на столике цветущей сирени, она несчастна. Она считает, что иначе и быть не может, так было всю ее жизнь. Ему пришлось занять денег, все его земли заложены и перезаложены, дом в Анатоле тоже пришлось заложить. К сожалению, земли нельзя сейчас продать. Он всё продал бы не задумываясь, только бы достать для Мери яхту, тогда она не поехала бы с сэром Джоном. Он всё знает. Если бы у него было много денег, Мери принадлежала бы ему одному. Это он тоже знает. А теперь она... Нет, лучше об этом не думать! Но вот он уже дома, переодевается к ужину, облачается в смокинг. Мисс Сильверсмит, молодая особа с боттичеллиевскими локонами, приветствует его очаровательной улыбкой. Она пытливо вглядывается в его замкнутое лицо. Почему у него такие темные тени под глазами? Боже мой, неужели опять что-нибудь случилось? Он так бледен и мрачен. С каждым днем она всё меньше понимает его, только чувствует, что с ним что-то неладно. Он отчего-то страдает и совсем извелся. Почему он перестал разговаривать с ней? Приказать лакею накрывать на стол?..

-- Чудесная погода сегодня! -- говорит она.

-- Чудесная погода, -- рассеянно отвечает Борис и слегка улыбается. Затем он с отсутствующим видом треплет Мэй по щеке и говорит: -- Ну, как дела сегодня, крошка Мэй?

Он говорит это каждый день. У мисс Мэй стоят слезы на глазах. Она скоро уедет. Это свыше ее сил!

XI

Дамы Ипсиланти побывали в Остенде. Из Остенде они отправились в Биарриц, а так как там неделями шел дождь, перекочевали в Сан-Себастьян. Морской воздух восстановит силы баронессы. Раньше зимы в Анатоль им не вернуться, нечего и думать, а может быть, они задержатся и дольше.

Янко получал письма из Себастьяна и письма из Парижа -- от Розы. По крайней мере хоть это было у него. Он много читал теперь. Пора ему наконец немного пополнить свое образование. Он прочел даже "Фауста", чтобы написать об этом Соне. Но "Фауст", откровенно говоря, ему не понравился, Янко ничего в нем не понял. Об этом он Соне не написал. Если ты пробка, не прикидывайся свинцом, -- тебе всё равно суждено плавать на поверхности. Под конец он перешел на романы -- дурацкие книжонки о сыщиках -- и в один прекрасный день взял шляпу и отправился в "Новый Траян". Игорные залы там были всегда полны до самого утра, и Янко снова стал их завсегдатаем. Казалось, будто он всё время был здесь, не пропустил ни одного дня. Каждую ночь он играл. Выпивал бутылку вина, потом еще одну, затем несколько рюмок водки. "Эй, Янко! Эй, барон!" Янко опять кричит и хохочет, как прежде.

Когда брезжит рассвет, он отправляется спать. Дела? Ну что ж, дела от него не убегут. Он почти не заглядывал в контору.

Иногда он заходил посмотреть, что новенького в заведении Колоссер, где за последнее время проводил ночи "акробат". Ники недавно женился на Гизеле и теперь спускал деньги, которые после венчания выплатил ему Роткель. Дамы в "салоне Колоссер" не успевали за день протрезвиться, а сам Ники был пьян и день и ночь. Он ночевал в доме Колоссер, и Гизела уже потребовала развода. Ей нетрудно будет получить его.

Ники назначил приз в двести крон тому, кто выпьет бутылку коньяку и после этого пройдет по половице. Двести крон -- это немалые деньги, и ни одна из дам, разумеется, не захотела отказаться от них. И все они замертво падали на пол. А Ники выпил свою бутылку коньяку и после этого мог еще стоять на одной ножке. Вот это молодец! Девицы повисли у него на шее -- целая гроздь женщин.

-- Смотри, Янко, -- кричит "акробат". -- Видел ты что-нибудь подобное?!

В конце концов Янко перестал ходить сюда, всё это ему, право же, надоело. В один месяц Ники прокутил свои десять тысяч крон до последнего гроша.

Затем он выспался. А когда протрезвился, то пошел к Роткелю и потребовал, чтобы Гизела переехала к нему. Он этого требует как супруг. Но посмотрели бы вы тогда на Роткеля! Он взбесился, пена выступила у него на губах, -- даже Ники струсил.

-- Шантажист, вымогатель бесстыдный!

Нет, Ники увидел, что здесь дело не выгорит. Это был настоящий скандал. Весь город презирал Ники.

Время от времени баронесса Ипсиланти посылала Янко длинные болтливые письма. Она жаловалась на Соню. У Сони есть всё, чего душа пожелает, она окружена роем поклонников, ею восхищаются, и всё-таки она недовольна. Она ненавидит эту жизнь. Но как можно ненавидеть жизнь среди солнца и роскоши? Каждый день голубое небо, каждый день концерты и балы.

"Дорогой Янко, запрети ей принимать веронал, прошу тебя! Тебя она слушает. Недавно мы натерпелись из-за нее страху. Пришлось вызвать врача, и он немедленно выкачал ей желудок. Она приняла слишком большую дозу веронала".

Янко побледнел. Веронал? С каких пор Соня принимает веронал? Что у нее, нервы не в порядке?

Он поговорил об этом с Жаком. Жак сказал, что всё это очень просто: пусть Янко перестанет посылать баронессе чеки, и обе они через неделю будут здесь. Но на это Янко не мог согласиться. Нет! Это было бы слишком грубым приемом. Он не способен к нему прибегнуть. Баронесса еще не вполне оправилась. Нет, нет! Это совершенно невозможно.

И Янко продолжал кутить, чтобы убить время. Он спал до полудня и только вечером оживлялся, -- совершенно так же, как прежде. Жак, оказывается, прав: человек не может изменить свое нутро. Жак и Янко каждую неделю ужинали в тесном кругу у Франциски, а затем играли в карты. Франциска нашла, что дом ее слишком мал и слишком он мещанский. Она прикупила смежный участок и заказала проект нового дома.

-- А вы почему не строитесь, Янко? -- спросила она, с ловкостью цыганки тасуя карты. -- Вы живете в этой отвратительной лачуге. Куда вы деваете ваши деньги?

Янко покачал головой. Старый дом вполне удовлетворяет его... Вот как? Франциска считает, что это не дом, а недоразумение.

-- Вы даже не в состоянии будете пригласить на ужин Соню, когда она вернется. И потом у вас нет даже приличной ванной комнаты!

Янко покраснел. А ведь, пожалуй, Франциска права... Он и в самом деле не сможет пригласить к себе Соню, когда она вернется. "И у вас нет даже приличной ванной комнаты". Да, она права! Он тут сидит, играет, пьет и ничего не предпринимает. А Соня, наверно, обрадуется, если он сделает ей сюрприз и примет ее в красиво отделанном доме.

На следующее утро он решил строить и теперь целыми днями разъезжал по окрестностям города в поисках подходящего участка. В конце концов он нашел старый крестьянский двор, окруженный великолепными огромными тополями и липами. Двор был расположен высоко на холме, и оттуда открывался дивный вид на город. Он купил весь двор, с тем чтобы немедленно снести постройки. Внезапно Янко загорелся. День и ночь строил он планы, один фантастичнее другого. Вот удивится Соня! Он всему городу покажет, кто такой Янко Стирбей. Дом должен был состоять из двух флигелей, двух кубов, соединявшихся холлом на позолоченных колоннах. Этот холл будет приемной для гостей. Для стен он хочет выбрать розовый мрамор, а для пола -- белый. На крыше холла будет разбит зимний сад. Теперь у Янко опять работы было по горло. Прежде чем выпадет первый снег, дом должен быть готов.

XII

Осенью, совершенно неожиданно, умер старик Ипсиланти. Янко дал телеграмму в Канны, где в то время находились баронесса и Соня. К его большому удивлению, в Анатоль приехала одна Соня. Баронесса чувствует себя не в силах перенести утомительное путешествие и волнения, связанные с похоронами.

Соня собиралась пробыть в Анатоле неделю, а затем вернуться в Канны. Янко проводил у нее всю вторую половину дня. Он нашел Соню очень изменившейся. Ее обычная красивая бледность казалась теперь болезненной. Соня похудела, и большие глаза ее приобрели какой-то отсутствующий, чужой взгляд. Она мало говорила, настроение у нее было неровное. Она беспокойно расхаживала по комнате, а Янко сидел в кресле и смотрел на нее.

-- А ты всё еще часто принимаешь снотворное? -- спросил он.

-- Да, часто.

Она больше не в силах выносить эту жизнь в отелях и в то же время не хочет оставить мать одну. Ах, что за ужас эта жизнь! Кельнеры, шмыгающие по коридору, световые сигналы, электрические звонки, трещащие телефоны, граммофоны, играющие без конца одни и те же приторные мелодии, заискивающие директора -- всё это казалось ей каким-то преддверием ада. Ленч, чай, обед, вечерние туалеты и балы. И везде одни и те же танцы, одни и те же джаз-банды, одни и те же отвратительные пустые разговоры. Те же танцоры, те же фразы, та же пустая болтовня! За ней ухаживают, ей присылают цветы, пишут письма -- по большей части глупые, иногда преувеличенно страстные, но вся эта страсть испаряется через три дня. Ей целуют руки, ее прижимают к себе, пытаются прикоснуться к ее телу, поцеловать ее. Она окружена одной и той же вечной бессмыслицей. Иногда она чуточку влюбляется, просто от скуки, позволяет целовать и обнимать себя, шептать себе на ухо страстные слова. Ее уже целовал один англичанин, потом француз, потом какой-то испанец. Она точно монета, переходящая из рук в руки. Очень редко удается ей поговорить о чем-нибудь прекрасном и возвышенном. Эти люди вообще не признают никакого серьезного обмена мыслями. Они мгновенно меняют тему, если кто-нибудь пытается начать разговор об этих вещах.

Вот они с матерью укладывают чемоданы: лифтеры кланяются, кланяются официанты; они уезжают. И снова попадают в точно такой же отель. Встречают таких же людей, по большей части бездельников, проедающих свое состояние, опустошенных, стремящихся всегда быть в обществе, потому что они боятся остаться наедине с собой. Дамы, вечно болтающие о пустяках, переходящие из рук в руки; фраки, пышные платья, какая-то шелуха, пустые оболочки людей. Всё это опротивело Соне, она не может больше выносить эту обстановку. Теперь из Канн они поедут в Монте-Карло. Мама будет выбирать комнаты, разыгрывать миллионершу, командовать, капризничать, звонить, звонить... и директора будут кланяться, слуги -- бегать со всех ног и трепетать перед ней.

Вот какая она, Соня, стала -- такая же никчемная, как и все другие. Она по вечерам прихорашивается и радуется, если ею восхищаются. Надо в этом откровенно признаться. "Но ты, Соня, иди своим путем..." В Каннах ее ждет мистер Уорд, он каждый день шлет ей телеграммы. Он красивый мужчина и будет целовать Соню и прижимать ее к своей груди, Соня позволит ему делать это. Подумать страшно!

Соня очень бледна, она устала и просит Янко уйти. Янко до сих пор еще не сказал ни слова о том, что он строится. Однажды вечером, когда Соня опять ходила взад и вперед, совсем забыв, что Янко сидит тут, он заговорил о своем доме и показал ей план. Соня удивилась и густо покраснела. Так вот что он строит! Она стала расспрашивать, углубилась в чертежи. Она была поражена, взволнована и вдруг заговорила своим прежним голосом.

-- Да это настоящий дворец, Янко! -- воскликнула она. -- И в сущности это два здания, соединенные большим холлом. А зачем тебе два дома, Янко?

Янко не нужно вообще никакого дома -- ему достаточно одной комнаты. Но если уж строить, то строить так, чтобы было на что взглянуть... В одном флигеле он будет жить сам, другой предназначается для гостей или для кого-нибудь, кто согласился бы жить под одной крышей с ним.

На следующий день он повез Соню на свою постройку. Соня не переставала удивляться: она не ожидала увидеть ничего подобного. Она восхищалась старыми тополями и липами. Нигде в окрестностях Анатоля нет таких деревьев. Она попросила Янко, чтобы тот позволил ей составить план разбивки парка и сада. Когда она опять будет сидеть в этих отвратительных отелях, у нее по крайней мере будет интересное занятие.

Баронесса Ипсиланти всё чаще слала письма и телеграммы. Ей нездоровится. Постоянные дожди, бури. Она хочет уехать из Канн и направиться в Сицилию. Соня тревожилась, она не могла больше оставлять мать одну и решила ехать. Вечером накануне отъезда Янко нашел ее странно возбужденной. Глаза ее блестели как в лихорадке.

-- Я должна поговорить с тобой, -- взволнованно сказала она. -- После ужина я откровенно поговорю с тобой, Янко, хотя это мне и нелегко.

И после ужина она сказала Янко, что отныне принадлежит ему -- с этого вечера. Она провела много бессонных ночей и всё продумала. Он -- единственный человек, который ничего не требовал от нее. Она убедилась в том, какой он добрый и славный, и поэтому вверяет ему свою судьбу. Мать не хочет возвращаться в Анатоль до весны, и она, пожалуй, права: при ее расшатанном здоровье здешняя суровая зима только повредила бы ей. Зиму Соне придется провести с матерью, но весной она непременно вернется, что бы мама ни говорила. И тогда она будет жить у Янко -- на правах любовницы, друга или жены, как он пожелает.

Они проговорили всю ночь до тех пор, пока в окна не заглянуло солнце. Янко был точно в дурмане.

XIII

От Дубового леса на горе почти ничего не осталось. Повсюду зияли большие вырубки; вид у леса был жалкий. Буровые вышки, точно кладбище из темных обелисков, продвинулись до монастыря Терний господних и окружили его. Теперь монастырь совсем затерялся среди них. Царившие в нем тишина и атмосфера отрешенности от мира исчезли, исчезло прежнее благодатное спокойствие, располагавшее к раздумьям и молитве. По каменным ступеням лестницы течет нефть, и золотые луковицы куполов окутаны густыми, пахнущими керосином испарениями. "Анатолийская нефть" предложила разобрать монастырь, камень за камнем, и восстановить его в каком-нибудь другом месте. Но духовные власти ужаснулись -- это предложение совершенно неприемлемо: монастырь построен на скале, на которой остался отпечаток ноги архангела Гавриила. Без этого отпечатка монастырь уже не будет тем, чем был. Но "Анатолийская нефть" обещала взорвать скалу и перенести отпечаток ноги в другое место. В конце концов святые отцы поняли, что им всё равно долго не протянуть, и сдались.

То, что случилось с монастырем, постигло и Феликса. Он больше не выходит в свой сад; стоит высунуть голову в дверь, и перед тобой уже торчат эти ужасные буровые вышки, которые он ненавидит всеми силами своей души. Он сидит теперь за письменным столом, заткнув уши ватой. Его сад -- это последний земельный участок на горе, оставшийся в частных руках. Но "Анатолийская нефть" не терпит никакой чужой собственности среди своих владений. И всё же Феликс не отступит перед нефтью, нет, никогда! Ему предлагали деньги, много денег. Нет, Феликса Грегора не возьмешь и деньгами. Мрачный, ходит он взад и вперед по библиотеке в своих лаптях. Чтобы заставить его сдаться, у самого забора его сада устроили склад труб, и с утра до позднего вечера над ухом Феликса лязгают тяжелые трубы и грохочут грузовики. Феликс хочет жаловаться на "Анатолийскую нефть", но Рауль только улыбается, а Жак поднимает Феликса на смех, когда тот просит брата заступиться за него перед компанией. Скоро и Феликсу придется капитулировать.

Вчера Жак во время прогулки по городу видел нефть на рельсах трамвайного пути. Она текла с какого-то двора. Буровые вышки уже проникли к самому сердцу города. Повсюду сносят старые дома, через год не останется больше ни одного старого здания. Прокладывают новые улицы; разбивают новые площади, парки. Город лихорадочно трудится; трамваи и автомобили несутся с шумом и звоном.

А этот несчастный запутавшийся Корошек! "Новый Траян" теперь переполнен, игорные залы битком набиты до самого утра. "Новый Траян" остался за земельным банком, и Марморош посмеивается себе в кулак. В "Рюсси" переменился владелец, и отель заново отделали, не жалея средств. Управляет отелем какой-то немец, элегантный молодой человек, и многие утверждают, что кухня там теперь еще лучше, чем в "Траяне". В отеле есть роскошный зал для танцев, с дамским оркестром. Но главная достопримечательность отеля -- хорошенькие горничные, которые так и шныряют по всем этажам. По вечерам из всех номеров доносится смех. А днем в отеле царит молчаливая торжественность. Кому принадлежал теперь "Рюсси", этого никто толком не знал, будто бы какому-то консорциуму. Только Рауль был в курсе дела. Однажды в дверях его конторы появилась гора мяса, заполнившая всю дверь. Гора была ярко размалевана и сверкала драгоценными камнями. Это была Барбара из цыганского квартала. По ее поручению Рауль купил "Рюсси". У нее были при этом определенные намерения; она была не глупа, эта Барбара!

А в западной части города вырос новый квартал вилл, и появились прекрасные здания. Здесь великие державы учредили свои консульства.

XIV

Ярмарка, которая открывалась в Анатоле каждую осень, раньше бывала очень жалкой, но в этом году там было на что посмотреть, ничего не скажешь. Даже цирк приехал. Люди за сотни километров почуяли запах денег. В первый раз Анатоль увидел паровую карусель со специальным локомобилем, динамо-машиной и электрической шарманкой. Она визжала и хрипела без передышки. Между бешено мчавшимися лошадками от полудня до полуночи стоял коренастый человек и играл на трубе. Целыми часами в городе слышна была эта труба. Можно было с ума сойти! Трубач играл всё время одно и то же: "Пупсик, глаз моих отрада", и только иногда для разнообразия "Да сохранит тебя господь".

Но кто же этот приземистый, коренастый малый, играющий на трубе? В Анатоле должны знать его красные щеки и нафабренные черные усы. Гершун? Да, это Гершун. Эй, Стефан, Стефан! Но Стефан уже промчался мимо, он самоотверженно облетает вместе со своими лошадками круг за кругом.

Карусель буквально штурмовали. Гершун опять в городе, это ему принадлежит паровая карусель! Стефан! Посмотри-ка на него! Все помнят его жалкую коляску. Он даже навоз возил. Теперь Гершуну завидовали, дивились ему, когда он лихо мчался между вздыбленным вороным и серым в яблоках. А трубач он такой, что у него можно поучиться! Вот кто лопатой деньги загребает! Точно рой пчел, облепляли люди его карусель. А ведь весь его участок был не больше восьми моргенов!

Яскульский тоже пришел посмотреть на Гершуна. Он хохотал до колик. В конце концов у него начался приступ кашля. Он высунул язык, лицо его стало багровым; страшно смотреть: ведь этак человека и удар хватить может.

-- Гершун вернулся! Твой Стефан в городе! -- говорили матушке Гершун соседки. -- Ты пойди посмотри на него. Ах, боже мой! Посмотри, какой на нем костюм, каждая клетка в ладонь! Карусель вся из серебра, электрическая шарманка заливается как сумасшедшая, и посредине стоит Стефан. А за кассой сидит какая-то черненькая вертлявая барышня, видно, Стефанова краля.

Но тетка Гершун сидела с бледным лицом и даже глаз не поднимала. Она всё еще злилась и упорствовала: не могла простить Гершуну, что он ушел только потому, что она единственный раз поколотила его кнутовищем, единственный раз за все пятнадцать лет, что они прожили вместе.

-- Слышишь, как он играет? -- говорили женщины. -- Это он! Слышишь: "Пупсик, глаз моих отрада".

Три дня подряд слушала матушка Гершун "Пупсика", -- дольше это никто не мог бы вынести. И она наконец отправилась к карусели в сопровождении обеих женщин. Это были те самые соседки (одна с зобом, другая седая и тощая, как кочерыжка), которые когда-то так разозлили матушку Гершун своим смехом. И в самом деле: это был он, ее Стефан!

-- Стефан, Стефан! -- крикнула она.

Еще немного, и она угодила бы под крутящуюся карусель.

Электрическая шарманка играла так быстро, что чуть не захлебывалась. Но Гершун не обращал на свою старуху никакого внимания. "Пупсик, глаз моих отрада!" -- орала труба.

-- Стефан, Стефан!

Но Стефан пролетел мимо, и труба хохочет уже на другой стороне: "Даром мне других не надо!"

-- Стефан, Стефан! -- и опять матушка Гершун ринулась к карусели.

-- "Пупсик!.." -- и Стефан уже промчался мимо. Матушка Гершун совсем пала духом, соседки отвели ее домой. Затем они пустились обратно, в роли посредниц. Ведь это не годится, чтобы он так позорил свою жену! Однако добраться до Гершуна было не так-то просто. Электрическая шарманка наводила на женщин страх. Это было настоящее чудище. Но все-таки соседкам удалось смягчить Гершуна. Он был не злой человек. Он великодушно согласился выпить у жены чашку кофе, но только при условии, чтобы ему было разрешено привести свою кассиршу. Тетка Гершун передала ему, что он может спокойно привести с собой эту даму.

И вот Гершун явился в своем костюме в крупную клетку и с этой вертлявой барышней. Тетушка Гершун наготовила пирогов. Она плакала, разливая кофе, и говорила черномазой кассирше:

-- Кушайте, прошу вас, сударыня, кушайте, пожалуйста!

Гершун говорил очень мало. Затем он щелкнул крышкой золотых часов и сказал, что им пора идти на ярмарку. Так произошло примирение между Гершуном и его старухой. Но дальше Гершун не шел. Пока адвокат добьется, чтобы суд рассмотрел требования матушки Гершун, сам Гершун будет уже далеко отсюда. Он ведь ездит со своей каруселью с ярмарки на ярмарку. Извольте-ка его поймать! Гершун раз навсегда поклялся ничего не платить жене.

-- Меня побили кнутовищем, и мне же платить?! Где тут справедливость?

Нет, этого кнутовища он никогда не забудет. Скажите пожалуйста! За пятнадцать лет один-единственный раз он напился, один-единственный раз! А ведь он купил у Яна из Комбеза эту кобылу, что останавливалась перед каждым трактиром. Но хоть Гершун и хвастался почем зря, не все в его жизни было так уж гладко и хорошо.

Через несколько дней все заметили вдруг, что у Гершуна на лбу огромный кровавый шрам. Это он свалился с карусели. Дело в том, что карусель была с секретом. В электрической шарманке была маленькая полка, и на полке Гершун держал бутылку коньяку. Исполнив "Пупсика", он обычно испытывал усталость и делал глоток из бутылки. И так шло с четырех часов дня до полуночи. Пока он был трезв, он стоял между вздыбившимися конями всегда на одном и том же месте, но, как только начинал пьянеть, выходил на самый край карусели, и чем больше он пил, тем смелее становился. Он стоял, выставив носок сапога за край мчащегося диска, и трубил своего "Пупсика" на удивление народу. Порой случалось, что он вдруг терял равновесие и срывался с карусели. У него уже был некоторый опыт, как нужно падать, но вечно это ему не будет проходить даром. Стефан, Стефан, берегись, когда-нибудь мчащийся диск раздробит тебе череп!

Да, вот что сталось с Гершуном, он теперь совсем барином заделался. Каждый вечер он бывал в "Парадизе", разглагольствовал там, но никого не угощал. И с девицами больше не заигрывал. Из прежних девиц здесь осталась только черненькая француженка. Она надеялась получить от Гершуна, как и в прошлый раз, полтораста крон -- mon dieu, mon dieu [Боже мой, боже мой - фр.], но из этого ничего не вышло, так как вертлявая кассирша сидела рядом с Гершуном и он не смел даже взглянуть на француженку.

XV

В северной части города горела одна из скважин. В Анатоле это давно уже никого не трогало. Каждые две недели где-нибудь загоралась нефть. Неприятно было только то, что ветер относил весь зловонный чад в город. Все улицы заволок густой туман, в котором ничего не было видно; люди задыхались. Это горела скважина номер тридцать два "Национальной нефти", самая доходная из всех скважин компании, проработавшая всего какую-нибудь неделю. Она была глубиной в тысячу двести метров, и бурение ее стоило огромных денег. Нефть горела широким и мощным пламенем. Казалось, целая часть города объята огнем. "Национальной нефти" не везло: скважина номер тридцать два еще, быть может, спасла бы компанию. С расстроенным лицом промчался через город Борис. Он утверждал, что скважину подожгли его враги.

Целую неделю горела скважина, и только на восьмой день удалось потушить пожар. Оказалось, что нефть почти вся выгорела. Добыча была мизерна. С этого дня Борис уединился в своем доме. Его почти не видели в городе. Это несчастье подкосило его. Всё было против него. "Боги против меня!" -- мрачно сказал он. Скважина номер тридцать два выбрасывала ежедневно почти три железнодорожных поезда нефти, и Борис, который совсем было пал духом, снова начал надеяться. За несколько дней все могло бы измениться, счастье должно же когда-нибудь улыбнуться им! Но скважина выгорела!

"А вот Янко, -- думал он, -- этому во всем везет. Во всем!" Мисс Сильверсмит уехала домой в отпуск. Ему пришлось уволить нескольких директоров и инженеров, и печать резко нападала на него. А теперь это несчастье с номером тридцать два! Какие-то негодяи, действовавшие через своих подручных, подожгли нефть, -- он был в этом твердо убежден. "Анатолийская нефть" только и ждет, чтобы погубить его. Эти молодчики не отступят ни перед чем.

Борис позвонил и приказал подать ему виски и подложить дров в камин. Вечера стояли уже холодные. Его голос звучал, как всегда, спокойно и тихо, ничто не выдавало страшного волнения, которое он испытывал, только его холодное холеное лицо было бледным. Он долго сидел перед камином, вытянув ноги и глядя в огонь. Он всё видел в игре пламени: свою судьбу, свой закат. Вот плывет яхта сэра Джона: там сидят за ленчем. Борис видит Мери; она склоняет голову над тарелкой, ест финики. Солнечный луч искрится в ее светлых волосах... Мери лежит в голубых широких брюках в кресле на палубе. Ее маленькие загорелые ноги засунуты в плетеные сандалии, ногти на ногах подкрашены красным лаком. Подходит сэр Джон и садится рядом. Он говорит с ней. Борис видит, как движутся его губы. Он узнаёт по движению губ, что они говорят по-английски. Он даже слышит, что именно говорит сэр Джон, только отдельные слова он не может разобрать. Сэр Джон всё еще носит свой солитер на мизинце левой руки. Зеленый огонь вспыхивает в нем при каждом движении руки. Может быть, он подарит Мери на память это кольцо, или старинные китайские чаши, или черную вазу Уан-ши, которая стоила пять тысяч фунтов. Мери любит знаки внимания. Разумеется, ее любовь нельзя этим купить, но все же ей нравятся подарки. Сэр Джон до сих пор пользуется успехом у женщин, хотя ему за шестьдесят. Может быть, Мери уже отдалась ему, как знать? Вот она смеется. Если бы Борис был с ней, она, может быть, отдалась бы ему. А может быть, и нет, как знать? У Бориса сжалось сердце. Пламя в камине задымило. Мери и Джон исчезли. Ах, какой всё это вздор!..

Борис ясно сознает, что у него нет спасения. Знаки на рассыпающихся поленьях говорят слишком ясно. Он привык жить широко, таков его стиль. Первоклассные отели! Он не может есть, если лакеи плохо вышколены, лучше он будет голодать. Спальные вагоны, каюты первого класса, выхоленные, утонченные женщины, театры, званые обеды -- вот его мир. Если "Национальная нефть" рухнет, что с ним будет? Кто он такой? Мелкий помещик, который не в состоянии даже платить проценты за свои обремененные долгами имения.

Его жизнь кончена. А ведь он мечтал стать консулом его величества британского короля! Его всегда интересовал только политический момент, только политический курс его страны. Иначе он никогда не оставил бы своей должности при посольстве в Лондоне. Он потерпел крушение, погас, как задутая свеча, умер. Он перестал быть европейцем. Берлин, Париж, Лондон -- все куда-то кануло. Поезда-люкс, отели, театры, женщины, Мери -- все в прошлом!

Борис осушает стакан и встает. Он очень худ и бледен, но лицо его спокойно и сосредоточено.

-- Мне осталось только одно, -- тихо говорит он по-английски , -- Янко!

Только Янко еще может спасти его. Он решил обратиться к Янко, как ни трудно было ему пойти на это унижение.

XVI

Однажды утром Жак в необычно ранний час появился у нового дома Янко. Жак неторопливо брел, заложив руки в карманы брюк. Янко удивился.

-- Смотри на меня, Янко, -- со смехом крикнул Жак. -- Я могу теперь разгуливать, я в отпуску на неопределенное время!

И он снова засмеялся, но Янко по его голосу услышал, что он взволнован.

-- Что случилось?

Случилось вот что: сегодня утром Жак нашел свою контору запертой, и Брааке, сочувственно пожав плечами, передал ему телеграмму, полученную в эту ночь из Брюсселя. Приказ всемогущего Шарля Журдана.

-- Вот копия телеграммы.

Янко прочел медленно и обстоятельно. Он покачал головой.

-- Невероятно! -- воскликнул он. -- И они осмелились на такой шаг?

"Контору господина Грегора сегодня же опечатать. Компания сообщит о своих дальнейших решениях. Господин Грегор неоднократно грубо нарушал параграф седьмой договора, запрещавший ему всякие частные дела".

Жак отнюдь не отрицал, что занимался частными делами, например спекулировал земельными участками вместе с Франциской и за свой собственный страх и риск. Каждый на его месте поступал бы точно так же, если он не круглый дурак.

-- Что же ты будешь делать, Жак? -- в волнении спросил Янко. -- Ты будешь жаловаться на них? Подай в суд.

Но Жак только рассмеялся.

-- Как я могу вести судебное дело против полумиллиарда? Скажи сам, Янко! А кроме того, всё это только пустое запугивание, больше ничего. Брааке уже взял на себя посредничество и телеграфировал в Брюссель. Журдан хочет принудить Жака отказаться от своего договора о тантьеме, который он в свое время заключил с Альвенслебеном, только и всего! Журдан не любит договоров о тантьемах. Миллионеры никак не могут понять, что другие люди тоже хотят зарабатывать. Они суют себе в карман миллионы, но когда кто-нибудь другой хочет положить себе в карман сотню тысяч, они зовут адвоката. Они хотят взять себе и эти сто тысяч, вот в чем дело! Они образуют трест и не желают пускать в свой круг никаких посторонних.

Янко не понимал спокойствия Жака. Янко был возмущен. Договор в конце концов налагает известные обязательства, а "Международная ассоциация" в свое время обещала сохранить в силе все договоры Альвенслебена.

-- В конце концов, ведь ты же и открыл здешнюю нефть! -- воскликнул Янко.

Жак снисходительно улыбнулся:

-- Эти люди не привыкли разводить сантименты! Как этот Журдан обошелся с Франциской? Несколько месяцев назад Журдан продлил свой договор с ней на три года. А через две недели он попытался урезать на одну треть ее тантьему: дела, видите ли, идут неважно. Франциска протестовала и грозила обратиться в суд. На следующий день все работы на участке Франциски были приостановлены, и ей пришлось сдаться. Ну, я мог бы тебе рассказать и другие истории. Нет, нечего и думать тягаться с трестом.

Они сидели на солнце и болтали. Изредка хорошо и побездельничать! У Янко в автомобиле нашлась бутылка виски и ледяная сельтерская вода. Это было весьма кстати -- день был жаркий. Жаку понравилось здесь, он лежал в траве, смеялся, но всё-таки настроение у него было желчное. Уж эти всемогущие тресты, а еще хуже эти цезари современной экономики, которые в наши дни сменили абсолютных монархов! Прежде их называли Петрами Великими. А теперь они носят имя Журдана, с той только разницей, что у этих Журданов в сто раз больше власти, чем было у какого-нибудь Петра Великого. Вообще, если хорошенько задуматься над современной экономикой, то приходится признать, что этот сумасшедший Лео Михель вполне прав: капитал порабощает всех людей, и не только рабочих, -- о нет! -- но также и инженеров, и директоров, и ученых. Все они рабы, он сам, Жак, в том числе. Только там, на самой верхушке, еще есть отдельные свободные люди, властители!

-- Но всё это не нужно принимать слишком серьезно, -- со своей прежней, несколько легкомысленной улыбкой сказал Жак, по-видимому примиряясь с судьбой. -- Только одно важно, Янко, -- это выбраться самому наверх, а тогда жить можно! Ну, теперь довольно об этом. Пойдем смотреть твой новый дом.

Удивительный человек этот Янко! Ведь он по своей натуре совершенно нетребователен. Сейчас он живет в простом, невзрачном доме, а как начал строить, так подавай ему нечто необыкновенное, пышное гигантское: какой-то египетский дворец, который стоит безумных денег. Жак лазил по лесам наполовину выстроенного дома, дивился и только покачивал головой: "Что с Янко? Уж не заболел ли он манией величия?"

-- Ты что, и в самом деле хочешь позолотить колонны, Янко? -- чуточку насмешливо спросил Жак.

Да, конечно, он так решил.

-- А ты не боишься, что это будет уж слишком пышно?

О нет, этого Янко не боится. Пусть всё будет как можно роскошнее. Ему хочется, чтобы кое-кто позеленел от зависти. Жак дал Янко еще один добрый совет:

-- Прикажи построить вокруг всего парка стену в четыре метра высотой и заведи себе десяток злых собак.

-- Как? -- Янко не понял. -- Непременно десяток?

-- Не смейся, -- продолжал Жак, -- я говорю серьезно. Ты не знаешь людей. Я боюсь, что тебя как-нибудь затащат в горы и потребуют огромного выкупа. Затрудни им по крайней мере задачу!

Янко только рассмеялся в ответ.

Две недели Жак каждый день приходил к Янко. Он лежал в тени старых деревьев и наслаждался свободой. Так чудесно было разгуливать без всяких обязанностей. Янко и Жак распорядились, чтобы им доставляли еду сюда, и обедали на свежем воздухе. Ежедневно между Анатолем и Брюсселем летали телеграммы. Торговались из-за новых условий. Однажды утром Жак получил телеграмму: Журдан ждет его в Брюсселе для подписания нового договора. Жак выехал на следующий же день. Перед отъездом он не без удовольствия услышал, что "Национальная нефть" окончательно обанкротилась.

Журдан лично принял Жака в Брюсселе и говорил с ним десять минут. Это было большим отличием. Журдан в конце концов был не такой уж людоед. Теперь, когда он настоял на своем, он даже расщедрился: предложил Жаку заключить новый, чрезвычайно выгодный договор и поручил ему объездить в целях изучения все крупные месторождения нефти Северной Америки и Мексики. По возвращении его в Европу "Международная ассоциация" предоставит ему руководящую роль на каком-нибудь из своих нефтепромыслов за границей.

-- Au revoir, monsieur Gregor! [До свидания, господин Грегор! - фр.]

Жак решил поехать на одном из огромных первоклассных лайнеров, отплывавших в ближайшие дни из Шербура. Когда он садился в Шербуре на пароход, его губы дрожали от сознания своего торжества. Юным студентом он рисовал себе в мечтах, как взойдет когда-нибудь на белые палубы океанского гиганта. И вот теперь он тут! В мечтах он часто воображал себя одним из тех великих мира сего, которые владеют рудниками, железными дорогами, пароходами. Может быть, судьба действительно подарит ему всё это, как он когда-то мечтал? Кто знает?

Когда пароход вышел в море, Жак послал по радиотелеграфу привет Янко. Янко был единственный, с кем Жак попрощался. На следующее утро стюард передал ему ответ Янко:

"Счастливого пути! Очень недостает тебя. Я совсем одинок!"

XVII

Акции "Национальной нефти" были сняты с котировки. Это был конец. Борис распустил три четверти состава служащих. Он разом приостановил работы: о дальнейшей добыче не могло быть и речи. Компании пришлось ликвидировать дела.

Да, теперь Борису не оставалось больше никакого пути, как только в Каноссу. Янко! Другого спасения не было. В последние страшные дни Борис мысленно сто раз набрасывал это письмо, так что теперь написал его сразу, в один прием, почти не думая. Он писал с полной откровенностью, -- только так можно было апеллировать к Янко, Борис знал это. Дело идет о чести Стирбеев, о чести этого старинного рода. Он писал с холодным, искаженным лицом, с застывшим взглядом. Он жестоко страдал; он унижался, и чем дольше он писал, тем становился бледнее. Если Янко с его деньгами, его кредитом, его скважинами поддержит Бориса, то он спасен, если Янко откажется, он погиб. Утром того же дня Борис получил телеграмму от Мери из Триеста: яхта две недели будет стоять в триестской гавани, Мери ждет его. Он ответил почти резко. Он был зол на Мери, но сам не знал почему. Наконец страшное письмо было готово. "Твой глубоко несчастный брат". Он позвонил, приказал отнести письмо на почту. Завтра утром оно будет в руках Янко.

Янко прочел письмо около десяти часов утра, когда встал с постели. Он побледнел, руки его затряслись. Наконец-то настало это мгновение! Он наслаждался каждым словом, он перечел письмо дважды, трижды. Он упивался триумфом. "Имя Стирбеев"! Какое ему дело до этого имени? Какой вздор! "Твой несчастный брат"!

-- Каким дураком он считает меня, каким простофилей! -- кричал Янко, бледнея от бешенства. -- В своем высокомерии он воображает, что достаточно одного письма, и я всё забуду. Янко не забывает ничего. "Ты знаешь Диану!" Ах, каким дураком он меня считает!

Борис писал, что приедет в час дня. Янко приказал закрыть ставни во всем доме и запереть все двери, собаку посадить на цепь. Это был огромный пес меделянской породы, очень добродушный. Но, как только его сажали на цепь, пес начинал яростно лаять и метаться. В половине первого Янко созвал всех слуг в кухню и приказал им не выходить и сидеть тихо, что бы ни случилось.

Ровно в час черный лимузин Бориса остановился перед подъездом. Заскрипели тормоза; лакей соскочил с визитной карточкой Бориса в руке. Собака сейчас же начала бесноваться и рваться с цепи. Затаив дыхание, Янко наблюдал за происходящим из-за прикрытой ставни, и сердце его бешено стучало. Он видел бледное лицо Бориса за стеклом, -- оно было неподвижно, и в то же время каждый его мускул был напряжен до предела.

Слуга стучал, а собака в это время бесновалась больше и больше. Никакого ответа! В доме всё как будто вымерло, -- только собака гремела цепью и неистово лаяла. Слуга постучал сильнее. Ничего! Тогда Борис наклонился вперед и раздраженно забарабанил белыми пальцами по стеклу. Едем, едем! На лице его было такое выражение, точно он публично получил удар плетью. Прочь отсюда! Слуга быстро влез в машину. Скорей, скорей!

Автомобиль умчался.

Искаженное лицо Янко было покрыто потом.

-- Так тебе! Убирайся отсюда! -- кричал он. -- Вон! Вон!

Он совершенно обезумел, а затем с ним сделался истерический припадок.

XVIII

Янко заболел от волнения. Он пролежал несколько часов в постели и лишь к полуночи почувствовал себя лучше. Он встал и отправился в "Рюсси" с намерением напиться. В баре он встретил Яскульского, они играли до утра, и Янко спустил десять тысяч крон. Ну конечно, сегодня ему не следовало играть...

Яскульского теперь прямо не узнать, таким он стал франтом. Еще прошлой зимой он носил потрепанную жалкую шубу, а теперь!.. Скоро он появится в цилиндре! Он даже делал маникюр. А из верхнего кармана выглядывал лиловый надушенный шелковый платочек. Карола перевоспитывала его. Своими большими глазами кроткого животного и гладкой кожей она добивалась от него всего, чего хотела. Скряга Яскульский заново обставил весь дом и завел чудесный белоснежный "Мерседес". Каждый вечер Каролу с ее дочуркой можно было видеть разъезжающей по городу. Девочка была наряжена как маленькая принцесса, такого хорошенького ребенка еще не видели в Анатоле! Когда Яскульский сопровождал Каролу, девочка сидела у него на коленях, и лицо Яскульского так сияло, точно он был ее отцом. Сперва люди отворачивались, но через несколько недель привыкли. После того что здесь происходило ежедневно, никто в городе ничему больше не удивлялся.

Рауль еще раз ошибся, теперь он это понял. Он преспокойно мог бы жениться на Кароле. Люди поговорили бы об этом недели две, только и всего! О, какого дурака он свалял! Нож поворачивался у него в сердце, когда он видел Каролу. И как она ему улыбалась! Какой прекрасной, почти нежной улыбкой. А ее мягко мерцавшие глаза говорили ему: "Почему ты так долго колебался? Ах, глупый! Ты ведь знаешь, что я предпочла бы образованного человека, хотя бы и не миллионера".

Иногда Яскульский приглашал Рауля к обеду. Из деловых соображений приходилось соглашаться, но для Рауля это было настоящей пыткой. Яскульский превозносил до небес ум и знания Каролы, его нежность была даже немножко смешна. -- Необыкновенная женщина, Рауль, -- говорил он. -- А какое тело! Точно из алебастра! Я чувствую себя двадцатилетним, стоит мне только взглянуть на нее!

В конце концов в доме Яскульского разыгрался из-за Каролы крупный скандал, но и это скоро было забыто. У Яскульского была дочь Катинка, темная, совершенно неотесанная крестьянка, лет под сорок. Она так и не научилась ни читать, ни писать. Яскульский взял двух служанок, потому что так пожелала Карола, но Катинка по-прежнему хозяйничала на кухне. Она привязалась к девочке Каролы, боготворила ее. Но Карола не хотела, чтобы ребенок проводил много времени с Катинкой: ведь она была необразованная женщина, и ребенок мог научиться от нее дурным выражениям. Она запретила девочке ходить на кухню. Это оскорбило Катинку в самых добрых ее чувствах, она очень расстроилась: два дня ничего не говорила, а ночью плакала в своей каморке. Она возненавидела Каролу, и ее неповоротливый ум начал работать. "Ведь отец, чего доброго, женится на ней, к этому идет! -- думала она. -- И все деньги тогда перейдут к ней. А я должна еще угождать ей и на нее готовить! Нет, хватит!" И вот однажды она взбунтовалась и заявила, что не будет больше готовить для этой Каролы.

-- Это еще что за новости? -- Яскульский сперва онемел от удивления, а затем побагровел от гнева. -- Повтори-ка еще раз!

-- Я больше не буду готовить для нее! -- заявила Катинка и сейчас же вся съежилась.

Яскульский размахнулся и отвесил ей две такие пощечины, что кровь хлынула изо рта и ушей, а потом вышвырнул ее из дому.

-- Ступай на улицу и зарабатывай себе на хлеб, дурища! -- кричал он.

Когда Яскульский вспылит, с ним шутки плохи! Катинка кинулась к Раулю и долго плакала навзрыд и причитала у него в кабинете. Она хотела подать в суд на отца и на "его мамзель". Но Рауль отослал ее к своему коллеге Розенбергу: он не хотел ссориться с Яскульским. Ему нужен был его голос на предстоящих выборах бургомистра. Розенберг тоже не пожелал ссориться с миллионером, и Катинка бегала от адвоката к адвокату, но никто не хотел портить отношения с Яскульским. Она побежала к врачам, но те сказали, что ничего особенного у нее не находят. Она побежала в полицию, и так бегала целыми днями по городу. Из сострадания ей то тут, то там давали поесть. А отца ее ценили уже в два-три миллиона. Ну и люди здесь! Весь город был возмущен. Лео Михель горячо принял сторону Катинки в своем "Прожекторе": "Похотливый старик покупает красивую дамочку из бара и выбрасывает собственную дочь на улицу". Яскульский пошел к Михелю и так избил его, что тот несколько дней не мог шевельнуться. "Вот тебе за похотливого старика, можешь жаловаться!" Скандал на весь город! В конце концов стало известно, что в дело вмешалась сама Карола. Она убедила Яскульского назначить дочери ежемесячное содержание в триста крон. Вот что значит доброе сердце!

XIX

Дамы Ипсиланти в это время находились в Монте-Карло. Баронесса решила, что надо же когда-нибудь познакомиться с Монте-Карло! Она играла очень осторожно и радовалась как дитя тем маленьким суммам, которые выигрывала. "Если бы у меня была моя прежняя энергия, -- говорила она, -- я могла бы здесь выиграть целое состояние".

Однажды, когда она лежала в шезлонге, ей принесли визитную карточку: "Франциска Маниу-Паррамон". Баронесса вскрикнула от удивления.

-- Соня! -- позвала она. -- Франциска Маниу здесь. Иди сейчас же сюда.

А Франциска уже входила в комнату, сияя здоровьем, расфранченная, только что вышедшая из рук первых парижских художников моды. Баронесса Ипсиланти бросилась ей навстречу, вскинула свои детские ручки Франциске на плечи и расцеловала ее в обе щеки.

-- Какая приятная неожиданность! -- повторяла она без конца. -- Ну, как дела в Анатоле? Расскажите! Это моя дочь Соня, невеста барона Янко Стирбея. Вы ее знаете, конечно? О, как это мило, что вы оказали мне честь вашим посещением!

Соня ошеломленно остановилась на пороге. Мать обнимает Франциску Маниу! Она ее почти не знала: иногда видела на улице и отворачивалась с презрением. А теперь казалось, что они связаны многолетней тесной дружбой!

-- Доставьте нам удовольствие, пообедайте сегодня с нами, дорогая! Тогда у нас будет время спокойно поговорить. Видели вы Янко перед отъездом? Счастье, кажется, по-прежнему верно ему. А Борис окончательно обанкротился, пишут мне? Правда ли, что правительство оказывает поддержку "Национальной нефти"?

Франциска с благодарностью приняла приглашение. Она так счастлива побеседовать со своими соотечественницами. Она только что приехала из Парижа и хочет возвратиться домой через Венецию. Франциска говорила только по-французски. Она была очень свежа, казалась совсем юной и даже какой-то облагороженной, выхоленной: что за брови, что за руки! Чудеса, да и только! Баронесса смотрела на нее с удивлением. Правда, она никогда не видела Франциску так близко, но всё-таки она прекрасно помнила, что у нее не было такого красивого правильного носа. Ее бюст уже несколько погрубел и располнел, а теперь у нее была упругая девическая грудь. "Ах ты лиса! -- подумала баронесса, внезапно осененная догадкой. -- Меня-то ты не проведешь! Ты побывала в каком-нибудь институте красоты в Париже, вот в чем секрет!"

-- А как вы узнали, что мы здесь, милочка?

Вчера вечером Франциска случайно встретила в казино молодого Находа, и он сказал ей об этом.

-- Наход? Наход?

Да, это молодой человек, немного бледный, -- наверно чахоточный, -- ему еще нет двадцати; он каждую ночь проигрывает в казино огромные суммы, просто срам! Разве баронесса не помнит эту семью? В Анатоле был торговец шерстью Наход, которого убил какой-то кузнец, -- Франциска не может вспомнить его фамилию. На земле Находов оказалась нефть в огромном количестве. Участок был заарендован "Национальной нефтью", а молодой человек, который играет в казино, -- это внук старого Находа.

-- Ах ну да, конечно! -- теперь баронесса вспомнила. Франциска остановилась в Монте-Карло только на несколько дней. Она дала в честь дам Ипсиланти обед у себя в отеле, -- ничего подобного баронесса в жизни своей не видывала. Сервировку стола и убранство зала взяла на себя фрейлейн фон Пельниц. За каждым стулом торжественно стоял лакей, похожий на графа чистейшей крови. За всё время, что дамы были вместе, Франциска не сказала Соне и десяти слов; она обращалась к ней с подчеркнутой вежливостью, в которой сквозило даже безотчетное преклонение, но не делала никаких попыток сблизиться с ней. Само собой разумеется, что Франциске пришлось взять с собой маленькие подарки для Янко и поклясться передать их ему лично. Она это охотно сделает.

-- Передайте ему, нашему любимому Янко, горячий привет, -- попросила баронесса и прибавила, понизив голос: -- Мне пишут, что последнее время он играет каждую ночь и проигрывает значительные суммы. Скажите ему, прошу вас, путь он подумает о том, что у него есть невеста! Вы, конечно, найдете удобную форму, чтобы сказать это.

Но Франциска в ответ только рассмеялась.

-- Пусть играет, -- он может себе это позволить! -- ответила она.

Она прислала баронессе чудесный букет живых цветов и уехала.

-- Очаровательная женщина! -- воскликнула восхищенная баронесса, вдыхая аромат белых роз.

В Италии цвели еще розы в садах, но, когда Франциска приехала на родину, там уже лежал глубокий снег. Не успела она выйти из вагона, как ей бросились на шею Гизела и Антония. Какая радость! Они приехали в своем автомобиле в Комбез встречать ее. Гизела и Антония уже несколько месяцев не работают в магазине, -- отец им просто не позволяет. Ах, им нужно ей столько рассказать! Еще две недели назад они играли в теннис и гольф, а затем как-то сразу настала зима. Зимний сезон начался, и на этот раз он обещает быть чудесным: концерты, театры, балы!.. Как хорошо, что Франциска опять здесь!

-- К сожалению, мистер Гаук и Мадсен уехали, -- сказала Гизела.

Франциска была огорчена:

-- Очень жаль!

-- А Жак в Америке, -- сказала Антония.

Это Франциска знает.

-- У Яскульского был страшный скандал из-за дочери, -- сообщила Гизела.

Об этом Франциске тоже писали.

-- А за последнюю неделю в городе было шесть самоубийств , -- прибавила Гизела.

-- Шесть самоубийств? Из-за чего же, боже мой?

-- Всё этот Борис. Тысячи людей он сделал несчастными.

Многие совершенно разорились, а эти шестеро просто взяли и покончили с собой.

-- Ах, это ужасное несчастье!

-- А его тетка, -- продолжала Гизела, -- баронесса Персиус в Будапеште, которая отдала ему всё свое состояние, старуха семидесяти лет, -- она отравилась.

-- О, какой ужас, какой ужас!

-- А папа, слава богу, ничего не потерял, -- воскликнула Антония, -- он давно уже продал все акции "Национальной нефти"!

-- Какое счастье, какое счастье!

Дамы закутались в шубки и сели в автомобиль. Гизела управляла машиной, -- она хотела показать свое искусство; фрейлейн фон Пельниц ехала за ними с багажом в экипаже Франциски. Вдоль дороги тянулись мрачные, унылые, засыпанные снегом поля.

-- А в Италии -- подумайте! -- еще цветут розы, -- меланхолично сказала Франциска. -- Люди поют на улицах. Давайте поедем ко мне, выпьем пуншу, согласны?

Сестры охотно согласились.

-- А где же Борис?

-- Борис уехал в свое имение, его почти не видно в городе. Он теперь живет отшельником.

-- Вот как? -- Франциска не слышит, что говорит Антония: ее мысли сейчас в Венеции. Как-то вечером один итальянец поцеловал ее в коридоре отеля. Больше ничего не случилось, но она не может забыть этот поцелуй...

XX

Франциска сдержала слово и лично передала Янко подарки, привезенные ею от баронессы и Сони. Он принял эти маленькие знаки внимания с такой благодарностью и радостью, что со стороны могло показаться, будто эти чувства немного преувеличены. Он расцеловал Франциске руки, и вид у него был такой, точно он вот-вот расплачется. Так, значит, они вспоминают о нем!

-- Я слышал, что они отправляются в Сицилию? -- спросил он.

-- Да, они хотят через Флоренцию и Рим проехать в Сицилию и провести зиму в Таормине.

Франциска была испугана видом Янко. У него был нездоровый цвет лица, как у пьяниц; бледное лицо стало одутловатым; глаза потеряли свой блеск, смотрели тупо, а руки так сильно дрожали, что он лишь с трудом вскрыл письмо Сони. Гизела и Антония уже рассказали Франциске, что Янко "совсем загулял" с тех пор, как переселился в свой новый дом.

Янко провел Франциску по всему еще не вполне законченному зданию, и оно не понравилось ей. Везде мрамор, чрезмерная роскошь, нигде ни одного уютного уголка, Франциска и дня не могла бы прожить здесь. Янко просил ее считать его дом своим: она принадлежит к его друзьям, и он всегда рад видеть ее у себя, в любое время дня и ночи.

По возвращении Франциска тотчас же начала свой обычный светский образ жизни. Она делала визиты, устраивала вечера, давала обеды, но не забывала также и своих интимных друзей. Она часто бывала у Янко, в доме которого собиралось теперь множество гостей, и несколько раз в неделю показывалась в своей ложе в новом театре.

Актер Александер, молодой человек с необыкновенно гладкой кожей и дерзкими черными глазами, в этом году, разумеется, тоже подписал ангажемент в анатолийский театр. Но Франциска больше не аплодировала, когда он выходил на сцену, не бросала ему цветов и, казалось, не обращала на него никакого внимания. И всё же она часто виделась с ним. Разве можно так скоро забыть столь красивого и страстного поклонника! Александер приходил к ней в сумерки, и она сама открывала на его стук потайную дверь. Никто и не подозревал, что он у нее бывает. О, Франциска многому научилась теперь, это нужно признать. Как наивна, как проста, скажем прямо -- как глупа была она прежде! С тех пор как дом Бориса закрыл свои двери, дом Франциски считался первым в городе. Получить приглашение к ней было большой честью. Новый командир полка завез ей визитную карточку, и она стала приглашать его на свои обеды. Полковник принадлежал к одной из лучших семей в стране; светский человек, очень статный и очень остроумный. Это была незаурядная личность, и Франциска всегда бывала ему рада. Он целовал ей руки и намекал, что начинает тяготиться одиночеством. Франциска смеялась. Что это ему вздумалось? Ему ведь уже за пятьдесят! Фаркас тоже часто посещал ее и приносил подарки. Как смешны все эти мужчины! Кто он такой? Мелкий полицейский чиновник, только и всего! Просто можно умереть со смеху. Старший прокурор сделал ей формальное предложение. Это был известный юрист и красивый мужчина. Франциска поблагодарила. И Рауль часто бывал у нее, но у него было достаточно благоразумия, чтобы не ухаживать за Франциской. Он без всяких церемоний попросил ее оказать протекцию: скоро должны состояться выборы нового бургомистра. Франциска обещала ему сделать всё, что было в ее силах. Она публично грозила уехать из города и не платить больше ни гроша налогов Анатолю, если будет приглашен бургомистр со стороны. Нет никого более подходящего на этот пост, чем доктор прав Рауль Грегор! Она твердила это без всякого стеснения, и теперь можно было не сомневаться в том, что Рауль будет выбран.

Были и другие мужчины, которые увивались вокруг нее. Ах, как они все глупы! Что они воображают? Франциска пока что не намерена связывать себя, а если она в конце концов и решится, то никто из здешних мелких людишек ей всё равно не подойдет. Тогда она подыщет себе что-нибудь особенное -- полярника, или знаменитого киноартиста, или человека, который ничего собой не представляет, только чтобы был душка и интересный мужчина. Со времени своего последнего путешествия она хорошо знает, что может получить, кого она захочет. Мужчин можно так же покупать, как и женщин.

Как-то раз утром Франциске подали визитную карточку: "Таке Попеску. Бухарест". Таке Попеску?! Из Бухареста? Франциска вскочила с места. Она покраснела, сердце ее быстро забилось. Ее бросало то в жар, то в холод. Таке Попеску! Быть того не может! Ну, господин Майер из Бреслау, что бы вы теперь сказали? Этот противный скептик (сразу видно, что немец!) не верил в существование капитана Попеску, который опускал шпагу, когда скакал во главе своего батальона мимо окон Франциски. Майер считал его просто плодом ее фантазии! Вот вам Попеску, явился собственной персоной!

Господин Попеску входит в комнату. Он прижимает маленькую пухлую ручку к груди и кланяется несколько театрально. Он коренаст, у него двойной подбородок, черные усы и круглое брюшко. Мелкими быстрыми шажками он направляется к Франциске, раскрывая объятия:

-- Франциска!

Франциска отступает от него и заливается неудержимым смехом.

-- Садитесь, пожалуйста, господин Попеску, -- говорит она. -- Какими судьбами вы здесь?

-- "Вы"? -- обиженно спрашивает он. -- С каких это пор? -- С оскорбленной миной он пятится, садится и закидывает одну за другую свои толстые ножки. Он смотрит на Франциску большими голубыми глазами.

-- Как поживаешь, Франциска? -- спрашивает он после продолжительного неловкого молчания. -- Хорошо? Да, тебе очень повезло!

Но он приехал, конечно, вовсе не потому, что ей повезло, -- он рад за нее и поздравляет, -- вовсе не потому, о нет! Он всё равно приехал бы, чтобы сдержать свое слово, которое он когда-то дал ей в Бухаресте, -- слово жениться на ней.

Господин Попеску торжественно поднимает маленькую жирную ручку. Слово есть слово! Франциска не может сдержаться -- она бесцеремонно хохочет своим прежним грубоватым мужицким смехом. Фрейлейн фон Пельниц с ужасом качает за дверью своей седой головой: очевидно, ее ученица вдруг всё забыла. Но господин Попеску страшно серьезен, только немного ошеломлен и обижен. Он всегда держит свое слово!

-- Разве ты забыла, Франциска, -- спрашивает он, влюбленно улыбаясь, -- наши прогулки, эти дивные часы, когда мы были вместе?

Франциска снова смеется.

О нет, она ничего не забыла, она всё помнит. Садики при дешевых ресторанчиках, ипподром, номер в гостинице, в котором постель никогда не приводилась в порядок. Она не отрицает, что у нее с господином Таке Попеску была связь; она и не думает этого скрывать. Ведь она не родилась миллионершей! Но она просто не может теперь понять всё это. Неужели она действительно была так страшно влюблена в этого человека? Таке! Ведь он никогда не был капитаном, это он сочинял. Он был просто мелким чиновником в интендантстве. Ах, как ее терзали клопы, когда ночью она засыпала в его тесной, дурно пахнувшей постели! Вот как было дело! Франциска знает жизнь! И как смешон этот Попеску! Он, кажется, сделался меньше, или это она выросла? А его двойной подбородок и глупые голубые глаза! Неужели у него и тогда был такой же вид? Нет, невозможно! Ведь она закатывала ему бешеные сцены ревности. Неужели всё это правда?

Господин Попеску жестикулировал маленькой круглой ручкой и рассказывал, что он пережил в эти годы разлуки. Он всё время грустил, всё время ждал ее. Честное слово!

Франциска звонит. В комнату входит фрейлейн фон Пельниц, и дамы разговаривают по-французски. Потом Франциска встает и просит господина Попеску извинить ее. Ее ждет неотложное дело. У Попеску глубоко несчастный вид, и Франциска приглашает его прийти к обеду. Что-нибудь должна же она сделать в конце концов!

Она совершенно забыла, что в этот день у нее должен быть Рауль. Господин Попеску явился уже несколько навеселе и за обедом усердно прикладывался к графину с вином. Он говорил Франциске "ты", "моя дорогая". Судя по тому, что он о себе рассказывал, его можно было принять за главнокомандующего румынской армией. Рауль улыбался. Да, бывают странные люди на свете. А фрейлейн фон Пельниц нервничала и говорила по-французски. Время от времени Франциска начинала громко смеяться. Чудесный обед! Встав из-за стола, господин Попеску не откланялся. Он исчез в уборной и больше не появлялся. Франциска приказала разыскать его, и горничная сказала, что господин улегся на диване в маленькой гостиной и спит.

Попеску приходил к Франциске каждый день. Никто не мог его спровадить. Он обещал Франциске жениться на ней и приехал сюда, чтобы исполнить свое обещание. И Франциска тоже клялась, тысячу раз клялась навеки остаться верной ему!

-- Прощайте, господин Попеску, -- сказала наконец Франциска с раздражением. -- Разве вы не видите, что всё изменилось, и я также. Счастливого вам пути!

Счастливого пути? Ну, это не так просто. Это каждый может сказать. Она дала ему слово, она клялась!

-- Дорогая, милая Франциска! Я уеду, но только с тобой!

Без нее он не может больше жить. Без нее ему ничего больше не остается, кроме его служебного револьвера. Он умолял, ломал руки. Его глупые голубые глаза наполнились слезами.

Франциску охватил гнев:

-- Что за дурацкая комедия?

-- Комедия? Ого!

Он поклялся, что не выйдет из ее дома до тех пор, пока она не сдержит своего слова.

Франциска уехала из дому. Вернувшись вечером, она узнала от фрейлейн фон Пельниц, что господин Попеску со своими вещами обосновался в комнатах для гостей. Франциска немедленно уехала опять. Она отправилась к Янко, танцевала всю ночь, позавтракала там же, а когда вернулась, то нашла Попеску лежащим на кушетке в библиотеке, с книгой в руке и сигарой во рту. Он всё еще был тут.

-- Доброе утро, Франциска! Ну как, не передумала?

Франциска была в отчаянии. Она заплакала.

-- Мое бедное дитя, -- сказала фрейлейн фон Пельниц и поцеловала ей руку. -- Я всё понимаю.

Франциска думала обратиться к Фаркасу. Но этот дурак Фаркас расскажет всё за столом своим собутыльникам, и весь город будет смеяться над ней. Наконец она решила послать фрейлейн фон Пельниц к Ники Цукору. Она порвала с ним, но почему бы ему не оказать ей разок услугу?

Ники разрешил возложенную на него задачу весьма умело. Войдя в библиотеку, он вежливо раскланялся с Попеску: Франциска просит его уехать, так как она ждет гостей.

Но Попеску об этом и думать не хотел.

-- Тогда мне придется проводить вас до дверей, -- так же вежливо сказал Ники и подошел к Попеску.

Попеску, дрожа от гнева, сжал кулаки.

-- Не смейте прикасаться ко мне! -- шипел он, брызгая слюной. -- Я румынский офицер!

-- Мы очень хорошо знаем, как выглядят румынские офицеры! -- с прежней вежливостью ответил Ники.

Но вслед за этим он схватил маленького кругленького интенданта из Бухареста, потащил его к выходу, дал ему хорошего пинка, и Попеску очутился на улице. Больше он не появлялся.

Ах, как смеялась Франциска! Как зло она могла смеяться! А ведь когда-то она не на шутку была влюблена в этого человека...

XXI

Но всё же Франциска вовсе не была такой уже бессердечной. Это показала история с Лизой, которая разыгралась немного спустя после истории с Попеску. Расставшись с Франциской, Лиза -- это была та самая Лиза Еллинек, которая сыграла такую важную роль в процессе Маниу и год просидела в тюрьме, -- попала в один из домов Барбары и с тех пор работала там. Теперь она тяжело заболела, -- у нее нашли туберкулез, и одна из девушек написала об этом Франциске. Лиза была слишком горда, чтобы написать самой. Что же сделала Франциска? Не колеблясь ни секунды, она села в свою коляску на резиновых шинах и поехала в цыганский квартал к Барбаре, на ту улицу, где находились все дома терпимости. О, это ее нисколько не смущало! Барбара жила в доме номер девятнадцать. Франциску ввели в гостиную. Это была та самая гостиная, в которой собирались девушки, как только Барбара закричит: "Девицы!" Здесь пахло табачным дымом, дешевыми духами, пудрой, человеческом телом. Франциска почувствовала волнение. Она сейчас находится в самом настоящем публичном доме!

Враскачку вошла Барбара, эта гора мяса, -- на руках сверкающие драгоценные камни, лицо густо размалевано румянами. Франциска поздоровалась с ней и протянула ей руку. Она инстинктивно почувствовала, как тут надо действовать. Ей надо завоевать сердце этой женщины, иначе ничего не добьешься. Барбара согласилась, чтобы Франциска взяла с собой Лизу: эта девушка больше не годится для работы. Правда, за ней числится долг, восемьсот крон -- за платье, белье, духи, шоколад и всякие мелочи, -- девицы покупают всё это у Барбары. Франциска заплатила, не торгуясь.

Никакого сопротивления не было. Лизу усадили в коляску, а дома повели в ванну. Франциска ухаживала за ней, и через несколько недель здоровье Лизы значительно улучшилось. Впрочем, Франциска была не вполне бескорыстна. Она принялась расспрашивать Лизу, сидя у ее постели: "Мне ты можешь всё рассказать. Я такая же женщина, как ты, и не лицемерка, как здешние дамы. Ты сама хорошо это знаешь!"

-- По субботам и воскресеньям нам здорово доставалось! -- сказала Лиза.

-- Ну, сколько мужчин за ночь? Да говори же!

Франциска громко рассмеялась. Да, трудно себе представить! Тут не мудрено получить кровохарканье!

Она отослала Лизу в санаторий. О нет, Франциска не забыла, что Лиза в свое время поддержала ее отца!

-- Когда ты поправишься и вернешься сюда, мы выдадим тебя замуж за красивого парня. Чтобы ты наконец угомонилась!

XXII

Дамы Ипсиланти путешествовали по Италии, намереваясь задержаться подольше в Таормине. Но в эту зиму в Сицилии было страшно холодно, даже снег выпал, и баронесса решила опять запаковать чемоданы и двинуться в Египет. Она была счастлива, что выберется наконец из этой Европы. Африка! Пустыня! Пирамиды! Верблюды! Как она радовалась, что увидит наконец хоть уголок этого прекрасного мира. Ее страсть к путешествиям была ненасытна. Янко получал теперь письма из Александрии и Каира. Последнее письмо Сони пришло из Ассуан. Они хотят отправиться дальше к югу, до Хартума, а затем вернуться в Каир. На рождество они ездили к пирамидам и снялись там, сидя на верблюдах.

Янко не мог сдержать улыбки. Баронесса все молодеет. В беленьком платьице она выглядит такой свежей и резвой, точно ей двадцать лет. Соня кажется гораздо старше матери. Она похудела, у нее утомленное, скучающее выражение лица. Она пыталась улыбнуться, но улыбка в последнюю секунду застыла на ее губах. Она смертельно устала от этих вечных переездов, пишет она в каждом письме. Ах, эти седовласые американские дамы в пенсне, все на одно лицо, и совершенно одинаковые хорошенькие молодые девушки, ласково прижимающие висок к щеке танцора, одинаковые загорелые теннисисты с пустыми гладкими лицами, всю свою жизнь не знавшие никаких забот. У английских и американских туристов вошло теперь в моду таскать с собой граммофоны, и во всех отелях слышатся одни и те же душещипательные love songs [Любовные песенки (англ.)], которые распевают одни и те же шепчущие баритоны и пошлые негритянские хоры. С ума сойти можно! Но если она устала, почему она не возвращается? Тут снова вмешивается Жак со своим старым советом: просто не посылать больше денег. Жака, конечно, здесь нет, очень жаль. Он в Мексике. Но, несмотря на это, Янко видит, как Жак сидит в кресле, обхватив руками колено, и Янко беседует с ним. По вечерам, когда Янко остается один в своей комнате, он частенько ведет такие разговоры с Жаком. Да, Янко не нравится застывшая улыбка Сони. Но он не хочет показаться нетерпеливым. Соня обещала ему вернуться к первому апреля. А Соня никогда не нарушает своего слова, ты знаешь это, Жак! Янко не отрицает, что это вечное ожидание мучительно, он весь извелся... Но ведь оно не будет длиться вечно. "Ну, тогда возьми и слетай туда, -- нетерпеливо говорит Жак. -- Закажи себе по телеграфу билет, возьми саквояж и отправляйся! Ты летишь все на юг, потом через море, вот Александрия, вот Каир, все дальше, дальше, а вот и Ассуан, -- стоп, приехали! Представь себе, какое удивленное лицо будет у Сони!" Янко отчетливо слышит голос Жака и его тихий довольный смешок.

Нет, он не может лететь туда. Как раз в эти дни не может. Он сделал Соне одно очень важное предложение, и она должна спокойно и не спеша обдумать его, для этого ей нужно время. За неделю до первого апреля он встретится с ней в Вене, он предложил ей обвенчаться там. Он рассказывает об этом Жаку, хотя тот и улыбается немного насмешливо.

Он рассказывает Жаку все. С кем же ему еще поделиться? Жак должен прочесть и последнее письмо Сони с ее рисунками. Соня просила Янко, чтобы он позволил ей самой обставить свои комнаты после приезда. Она день и ночь фантазирует и строит планы, и это помогает ей коротать бесконечные вечера, когда в холле гремит джаз-банд. Ей хотелось бы иметь свою библиотеку из лучших произведений мировой литературы, -- пусть даже очень небольшую! Она уже сейчас так радуется этой библиотеке. Но самая заветная ее мечта -- это музыкальная комната. Рояль, фисгармония и, если можно, Янко, маленький орган! Она была бы счастлива! Ее дом должен стать музыкальным центром города. Она прислала эскизы для музыкальной комнаты и спрашивала мнение Янко. На одном эскизе потолок был в виде глубокого свода, он должен быть темно-синий, как ночное летнее небо. На других набросках были египетские мотивы. Как просто и ясно пишет Соня!

Янко чувствует теперь, что Соня где-то совсем близко, рядом с ним. Она кажется ему прекрасным тихим пламенем, которое согревает его и своим невыразимо мягким светом освещает самые затаенные уголки его сердца.

Янко улыбается. Улыбка преображает его лицо, и он вдруг кажется на много лет моложе, совсем мальчиком. О, Соня не знает еще, какой он для нее приготовил сюрприз. Это пока секрет. Он строит для нее купальный бассейн! Бассейн будет находиться в зимнем саду, обставленном пальмами. Чудесно удался этот проект Фехери Дьюле, но идея принадлежит Янко. Как будет изумлена Соня! Он хочет, чтобы ей было хорошо и здесь, в этом далеком от больших центров городе. А потом они вместе поедут путешествовать. Они будут много ездить. Соня уже мечтает об этом.

Янко сложил письма в бювар. Тут же были и открытки от Жака, -- ему никак не раскачаться написать письмо, все некогда. А вот письма Розы. Прежде она писала ежедневно. Теперь письма приходят все реже и становятся все короче. Янко это прекрасно понимает. Она молода, у нее, разумеется, много подруг и друзей, она веселится в Париже. Она живет среди художников, актеров, поэтов. Чудесный, увлекательный мир! О, как она благодарна Янко! Она делает большие успехи, друзья предсказывают ей блестящее будущее. За последние недели от нее совсем не было писем. Лишь изредка приходила телеграмма: "Как живешь, как Иоганн, телеграфируй". И он неизменно телеграфировал, что Иоганн и он сам чувствуют себя прекрасно. Но, по правде говоря, он и сам не знал, как поживает его сынишка. Часто по целым неделям он не видел ребенка. Ему всегда было трудно решиться съездить в деревню. На рождество он послал подарки с шофёром. Сейчас ему вообще трудно принимать какие-нибудь, даже самые незначительные решения. Что ж Иоганн! Ребенок как и все другие дети! Янко радовался, когда слышал, что он хорошо растет, но никаих отцовских чувств у него не было.

Янко встает и смотрит на часы. Как тянется время: десять часов! Он ожидает гостей -- несколько певиц и певцов из театра. Но раньше двенадцати они не могут приехать. Янко отправляется в тот флигель, где скоро должна поселиться Соня, -- теперь он наведывается туда каждый вечер. Он зажигает все лампы. Вот здесь будет библиотека, а здесь музыкальная комната. Вот ее будуар. Флигель уже вчерне готов, но пустые комнаты кажутся жуткими, точно здесь никогда и никто не будет жить.

За голыми окнами черной стеной стояла ночь. Такой зимы в Анатоле еще не бывало. Днем ни луча солнца, ночью ни одной звезды. Непрерывно шел снег. Ночи были точно сажа, точно бесконечно сыпавшаяся с неба угольная пыль. Они были как угроза, как разлитое повсюду предчувствие близкой беды. Янко не доверял этой зиме. Она предвещала что-то недоброе. Еще в октябре в его комнату залетела летучая мышь, а это дурная примета. Янко вздрогнул и быстро ушел из пустых комнат. И только в своем кабинете, где было светло как днем, он почувствовал себя в безопасности.

Неужели сейчас только четверть двенадцатого?! Да, время остановилось. Он пытался читать, но из этого ничего не вышло. Он чувствовал грозную, черную ночь там, за окнами. Она придвигалась все ближе, как стена, чтобы уничтожить его. Янко был полон страха и смутных предчувствий. Иногда он испытывал желание лечь на землю, и пусть судьба растопчет его, как слон. Он говорил с доктором Воссидло об угнетенном состоянии своей психики. Эта летучая мышь, эти постоянные страхи! Может быть, это от сердца? Воссидло высмеял его. "Если бы не твое здоровое сердце, тебя давно уже не было бы в живых, -- сказал он. -- Ты просто слишком много пьешь, Янко, вот и все! Остановись наконец. Так пить -- это безумие. Этого ни один цыган не выдержит".

И за такие советы врачам платят деньги!

Янко не отрицает, что он пьет; он не может не пить. Порой он не приходит в себя по целым неделям. Он действительно много пьет, совершенно верно, но если он перестанет пить, его убьет одиночество.

"Поезжай же куда-нибудь, стряхни с себя эту одурь, глупец!" -- яростно кричит ему Жак.

Да, Жак желает ему добра. Ничего, что Жак кричит на него. Но Янко не может уехать. Он не может стряхнуть с себя апатию, и сам не знает почему. "Это совсем так, как было тогда, -- со страхом говорит он. -- Не забывай, что один раз я уже умирал, Жак!"

Но Жак заявил, что все это вздор и юродство. Вдруг послышался шум подъезжавшего автомобиля. Веселые голоса, смех! Янко вскочил и бросился навстречу гостям. Слава богу, приехали! Наконец-то живые люди!

-- О, какая ужасная зима, опять идет снег!

-- Как чудесно, что вы приехали!

Янко смеется вне себя от радости. Теперь он совсем другой человек.

XXIII

Каждый вечер из города можно видеть прилепившийся на холме к западу от Анатоля крошечный светящийся кубик, не больше кусочка сахара. Это дом Янко. Автомобили мчатся вверх по склону холма. Янко проложил собственную дорогу. По ней можно ехать с любой скоростью. Два раза в день снеговой плуг очищает дорогу от заносов. Почти каждый вечер дом Янко полон гостей. Артистки приезжают прямо со спектакля, еще не успев снять грим со щек и ресниц. Каждую ночь там пьют, танцуют, играют в карты, дурачатся, веселятся до утра. Лишь бы только поскорей прошло время! Еще одна ночь со счета! Янко знал, как страшно долго тянется зима в Анатоле, а ведь она только что началась!

Иногда Янко приезжал в город; он пил в баре "Рюсси" или играл в "Траяне". Янко почти всегда проигрывал, часто большие суммы. Он играл крупно и легкомысленно. Часто после игры он среди ночи ехал на свои скважины. Его гнал сюда страх, что нефть вдруг может иссякнуть. Но нефть шла день и ночь; он мог спать, пить, играть, -- скважины работали за него. Его новый дом давно был оплачен. Золото круглые сутки текло из земли. Несколько недель назад ему удалось пробурить в центре цыганского квартала еще одну необычайно продуктивную скважину, в девятьсот метров глубины. Это был второй "Голиаф". Нет, у Янко не было забот.

Только цифры добычи нефти еще интересовали его; он ежедневно требовал отчета об этом, а в остальном нисколько не заботился о своем предприятии. Раньше он выплачивал небольшое вознаграждение тем жителям, которых его скважины изгоняли из цыганского квартала. Иногда он предоставлял им грузовики для перевозки их скарба. Теперь он этого не делал; он даже не знал, что происходит на его участке. Это была не жестокость, это было равнодушие. Его служащие просто требовали от тех, кто жил там, освободить место к определенному дню и без всяких церемоний сносили глиняные или дощатые хижины. Иногда администрация действовала слишком уж круто, проявляя ненужную жестокость, дело доходило до драматических столкновений, и тогда на место происшествия вызывали полицию.

Лео Михель яростно нападал в своем "Прожекторе" на Янко. "В то время как нефтяной барон в своем пышном, безвкусном дворце устраивает оргии с актрисами и продажными женщинами из буржуазных кругов, полиция по его приказу изгоняет матерей с грудными детьми из их лачуг". Лео Михель клялся беспощадно направлять свой "Прожектор" на то общество, которое во дворце Стирбея предается порокам и разнузданному разврату. Он намекал на дочерей одного крупного местного коммерсанта, которые танцевали там такие бесстыдные танцы, каких нельзя увидеть даже в публичном доме. Часто дамы напивались до скотского состояния. Одну молоденькую танцовщицу ехавшие на рынок крестьяне нашли в снегу полуголой и почти замерзшей. Очевидно, она пьяная вывалилась из автомобиля. Да, весело они там проводят время! Барон Янко Стирбей пожертвовал в пользу бедняков сто тысяч и теперь может себе все позволить!

Этот Лео Михель действительно неприятный парень, и откуда он только все это узнает? Янко сменил весь штат прислуги, и все-таки Михелю на следующий день было все известно. Очевидно, кто-нибудь из гостей осведомлял его! Янко заподозрил Ники Цукора и перестал его приглашать. Но в одном из следующих номеров "Прожектор" обрушился на Ники и буквально смешал его с грязью. В статье говорилось об "известном бездельнике с крепкими мускулами, который живет шулерством".

Янко были неприятны эти вечные нападки "Прожектора", и в конце концов он послал к Михелю своего доверенного, чтобы позондировать почву. Но Михель принял оскорбленную позу и выставил этого доверенного за дверь. "Скажите барону, что мне его деньги не нужны, я борюсь за идеалы!" -- кричал он.

Михелю действительно не нужны были деньги: "Прожектор" шел великолепно. Газету читали все, -- каждому хотелось знать, какие еще новые скандалы произошли в Анатоле. Шулер в "Траяне", горничные в "Рюсси", актер, из ревности избивший за кулисами своего коллегу, двенадцатилетние и тринадцатилетние проститутки на буровых вышках... Неужели все это правда? Все, что пишет "Прожектор", преувеличено, а многое даже высосано из пальца, говорили в Анатоле.

К самым усердным читателям "Прожектора" принадлежал начальник полиции Фаркас. Он любил посмеяться, у него было здоровое чувство юмора. Фаркас читал газету в понедельник утром в своем служебном кабинете. Так, по крайней мере, неделя начиналась приятно. Опять этот писака продернул Янко! Здорово! На Фаркаса Михель остерегался нападать, только иногда чуть-чуть "подкалывал" его, как говорил сам Фаркас. Начальник одного правительственного учреждения поскандалил с официантками бара в "Рюсси", -- ага, это о нем!

Но когда "Прожектор" всё больше и больше стал заниматься социальными отношениями в нефтяном округе, Фаркас нахмурил лоб. Язык статей и фельетонов Михеля с каждым днем становился всё резче. Михель часто выступал на собраниях, и однажды дошло до того, что нефтяники объявили стачку. Они замерзают в бараках; уже началась эпидемия гриппа с частыми смертными случаями. Бараки принадлежат "Анатолийской нефти". Там свирепствует чесотка. А венерические болезни! Что же смотрят власти? Нефтяная компания построила для рабочих дешевые дома; сквозь стены там дует ветер, так они тонки; дома совершенно не приспособлены для суровой зимы этого края. В то же время компания высчитывает с рабочих ростовщическую квартирную плату! И вдруг во всем нефтяном округе остановилась работа. Михель торжествовал! Рабочие шли по улицам и пели. Что-то теперь предпримет Фаркас? Подождите, он еще себя покажет. Один из нефтепроводов был выведен из строя, рабочие готовились захватить буровые вышки, -- Михель сказал, что вышки принадлежат им. Тогда Фаркас выступил. Полиция оцепила весь нефтяной округ. Стоило хоть кошке пробежать, его люди открывали пальбу! Повсюду щелкали выстрелы. Жители Анатоля зарылись в свои пуховики. Что это? Революция? Но через три дня всё кончилось, и работы возобновились. Вот вам и Фаркас! Он справился своими силами, даже не вызвал войска.

Но Михель не угомонился. Он созвал собрание рабочих. Ночью после собрания на него напали и избили до полусмерти. На следующий день он опять хотел говорить, но Фаркас запретил собрание. Он даже запретил на месяц "Прожектор". Ведь всё, что этот субъект пишет в своей грязной газетке, -- это прямое подстрекательство к бунту! Если этот Михель опять начнет драть глотку, Фаркас позаботится о том, чтобы его выслали. Фанфарон и дурак! Разве он изобрел буровые машины? Разве он выдумал перегонку нефти? Невежда! Проходимец!

Чего он, собственно, хочет? Фаркас мог разговаривать и другим тоном, если это было нужно!

-- Нам не надо никакого социализма в Анатоле! -- сказал он. -- И баста.

XXIV

Точно дым, стояли за окнами непроглядные ночи, и Янко каждый вечер чувствовал глухую угрозу, которую они таили в себе. Он всё больше нервничал, всё чаще испытывал тревогу. Нет, добром это не кончится. Мир, в котором мы живем, гораздо загадочнее и таинственнее, чем думают многие. Например, Жак. Жизнь не математическая формула, не таблица логарифмов, о нет! Она устроена совсем, совсем иначе. Но пока ничего не случилось, ничего! Может быть, все предчувствия Янко обманывают его?

Однако в ночь под новый год это началось. Дом Янко был полон веселых гостей. И вдруг в час ночи позвонил телефон: "Горит скважина номер сорок три". Янко немедленно помчался в город. Такого пожара он еще не видел! Крутящийся столб дыма, закрывший целый квартал, поднимался высоко к небу. Внутри него бушевало пламя. Ручьи горящей нефти текли по земле. Казалось, весь город должен сгореть. Что это? Рабочие были пьяны или, может быть, кто-нибудь поджег скважину? Скважина номер сорок три находилась в каких-нибудь двухстах метрах от той улицы в цыганском квартале, где были публичные дома, и горящая нефть текла по сточным канавам вдоль улицы. Все окна были ярко освещены. Вполне понятно: новый год, большой наплыв посетителей. И вдруг в борделях началась паника. Распахнулись окна, послышались крики. На улицу выскочила одна девица, три, десять, сто! Они бежали в своих дешевых шелковых рубашонках сквозь дым. Бежали что было мочи и кричали. Мелькали красные, синие, зеленые чулки, тонкие и толстые ноги. Некоторые девицы были совсем голые, некоторые так пьяны, что беспрерывно падали. И вдруг появилась Барбара. Эта гора мяса! Она была в светлом распахнувшемся кимоно, а под ним -- ничего. Почему же она не была одета, как ей подобало? Может быть, она "помогала", потому что был канун нового года? Или у нее был возлюбленный? Нет, очевидно, почтенная дама просто не хотела отставать от других, хотя ей было уже за сорок! Горящая нефть в сточной канаве подожгла ее кимоно. Она закричала, сбросила его и побежала сквозь дым голая. Эта гора мяса!

Пожар удалось погасить в три дня. Янко и тут повезло, как всегда. Но встреча нового года была испорчена, и друзья требовали, чтобы Янко устроил новый праздник. На этот раз веселились особенно разнузданно, и уже к полуночи все гости были более или менее пьяны -- и женщины и мужчины. Под утро один актер, по фамилии Рамек, с пьяных глаз бросился на Янко с кинжалом. Что же он имел против Янко? У Рамека была очень красивая жена, но типа так называемых холодных красавиц. И Рамек утверждал, что Янко совратил ее. Янко совсем не любил холодных красавиц. Он просто из вежливости сказал ей несколько любезностей, вот и всё. К счастью, взбешенного актера удалось оттащить, прежде чем случилась беда. У Янко была лишь слегка ранена правая рука, об этом не стоило и говорить.

На следующий день Рамек в полном отчаянии прибежал к Янко. Его жена призналась, что она ему всё налгала: она хотела отомстить мужу за маленький флирт с одной актрисой. Всю эту историю пытались замять, но Лео Михель узнал о ней и разразился большой статьей в "Прожекторе". "Скандал в доме Стирбея! Актер мстит за свою оскорбленную честь!"

Пока что ничего особенного в сущности не произошло. Загорелась одна скважина, но она была потушена через три дня. Ревнивец бросился с кинжалом на Янко, но не успел серьезно ранить его. Янко не придавал этим инцидентам никакого значения. И всё же они были предзнаменованием того, что в эту зиму должна стрястись какая-то беда. Это была коварная зима, она предрекала что-то недоброе, он чувствовал это! Несколько недель спустя произошел печальный случай с Антонией. Собственно, Антония была женщина вовсе не в его вкусе, но ведь на свете всякое бывает. У Янко была небольшая интрижка с ней, одним словом, у Антонии были причины обратиться к доктору Воссидло. Допустил ли Воссидло какую-нибудь ошибку?.. Антонии не стало. Она умерла через двенадцать часов после операции. Янко был сражен. Бедная Антония! Янко лишился сна. Доктор Воссидло заявил, что здесь был совершенно особый, редкий случай. Ведь через его руки проходят сотни женщин. Она точно так же могла бы умереть и от нормальных родов. Но это было слабое утешение!

"Прожектор" занялся этим делом. Он взывал к прокурору. Взывай, взывай, -- прокурор всё равно не услышит! Таких случаев в Анатоле -- десятки. Да, плохая зима! Черные ночи без звезд.

XXV

Янко искал забвения. Он пил, играл в карты, ходил на балы, и всё-таки дни едва ползли, едва ползли ночи. Хорошо еще, что в эту зиму балы и празднества сменяли друг друга, и можно было развлечься. Все веселились: такой зимы еще не помнят в Анатоле. Франциска сняла большой зал в "Траяне" и дала бал, который стоил целое состояние. Она устраивала кабаре на дому для интимных друзей. Побывать бы Жаку на такой вечеринке!

Дамы Ипсиланти снова жили в Каире. Это уже было немножко поближе к Анатолю. До первого апреля оставалось только шесть недель. Соня писала, что в последних числах марта будет в Вене. Она очень тревожилась и жаждала поскорее увидеть его.

Янко ходил с сияющим лицом; друзья поздравляли его. Местная газета поместила заметку о скорой свадьбе барона Стирбея. Всё его дурное настроение вдруг исчезло. Он был полон мыслей о путешествии. Он даст еще один большой бал, который уже давно был обещан, но всё откладывался, и через несколько дней после этого уедет в Вену, чтобы там ожидать Соню.

Янко распорядился украсить стены и колонны своего зала цветами и еловыми ветками. Зал был похож на лес, где там и сям росли чудесно пахнувшие цветы. Праздник начался в одиннадцать часов. Приехали артисты из театра и разыграли несколько сцен из "Сна в летнюю ночь", а затем был показан небольшой балет. Всё было прекрасно и имело большой успех. Франциска -- она была окружена толпой поклонников -- сказала Янко, что она завидует его великолепной идее. Первой красавицей бала была, разумеется, Карола. Яскульский просил Янко пригласить ее и теперь наслаждался ее триумфом. Вот женщина, на которую не жалко затратить деньги, не правда ли? Яскульский в первый раз в жизни надел фрак. Одет он был безупречно. Его обычно взлохмаченные волосы были теперь тщательно приглажены и разделены пробором. Вид у него был внушительный, прямо как у сенатора. Вначале он держал себя очень церемонно, затем, наведавшись несколько раз в буфет, опять превратился в прежнего Яскульского. Он стоял с бокалом в руке, кричал и хвастался, совсем как прежде. Он утверждал, что вполне мог бы наплодить за свою жизнь двадцать тысяч детей.

-- Двадцать тысяч маленьких Яскульских? Немыслимо!

Слушатели хохотали.

Всем бросилось в глаза, что Янко в этот вечер вел себя необыкновенно тихо и скромно. Он не танцевал, почти ничего не пил. Он расхаживал среди гостей, беседовал с ними, шутил. На губах его играла радостная улыбка, а глаза как-то особенно сияли. Он ходил по залу и улыбался, вот и всё. Приветствовал новых гостей, провожал до лестницы уезжавших друзей. Утром он получил телеграмму: баронесса и Соня уже в Неаполе. Соне удалось уговорить мать вернуться раньше. Пятнадцатого марта они уже будут в Вене. "С любовью, Соня". "С любовью, Соня"? Никогда еще Соня не обращалась к нему с такими нежными словами. Вот почему так по-особенному сияли глаза Янко! Завтра он приведет в порядок свои дела и через три дня уедет отсюда. А когда он вернется, всё пойдет по-другому: никаких попоек, никаких оргий, никакого баккара! О, все будут удивлены!

Под утро, когда веселье стало очень шумным, Янко исчез. Но никто не обратил на это внимания. Янко и раньше неожиданно уходил к себе, когда очень уставал или когда ему становилось скучно. На следующее утро в городе прошел слух, что барон Янко Стирбей в эту ночь скончался. Янко? Да, его гости еще танцевали, а его уже не было в живых. Его нашли мертвым в парке. А еще через час стало известно, что Янко был убит. Его застрелили: одна пуля попала в позвоночник, другая в голову. Никто не слышал выстрела, но это понятно: автомобили подъезжали и отъезжали всю ночь. Убит? Янко Стирбей? Кто же убийца? Какой-нибудь уволенный рабочий? Ревнивец? Преступник? Трудно поверить. Мертвенно-бледный выслушал это известие начальник полиции Фаркас. Не может быть! Это совершенно невозможно! Еще в четыре часа утра Янко проводил его до самой машины.

У Гизелы один истерический припадок следовал за другим. Пришлось вызвать врача. Это она первая увидела Янко, лежащего в парке. Она была на этом празднике, конечно, только как зрительница. Она не танцевала. Когда стало светать, она решила уехать и послала за автомобилем. Она вышла из подъезда, чтобы там подождать машину. Было уже довольно светло. Перед этим шел снег; легким пушистым покровом лежал он в парке. Закутавшись в шубку, она прогуливалась перед подъездом. И вдруг увидела, что на снегу под кустом лежит черное пальто, наполовину уже заметенное снегом. Должно быть, кто-то потерял пальто? Она указала на него лакею, который вышел из вестибюля. Лакей побежал поднять пальто. Но это оказалось совсем не пальто, -- это был человек. И Гизела вдруг заметила, что снег под ним красный. Тогда она бросилась бежать, добежала до ворот, оглянулась и увидела, что гости толпой высыпали из зала, точно загорелся весь дом.

XXVI

Когда Жак остановился перед дверью Розиной комнаты в Париже, он услышал голоса и звонкий, как у ребенка, смех. Это была Роза, он сразу узнал ее манеру смеяться. Жак вошел. Роза стояла посреди маленькой гостиной и растерянно взглянула на него. Трое молодых людей в смокингах вежливо приподнялись. Роза была в нарядном вечернем туалете, на ее руках сверкали камни. Жак был поражен ее красотой. Черные волосы Розы были похожи на блестящие перья птицы, глаза -- точно куски янтаря. И эта красавица прозябала когда-то в маленькой лавчонке в Анатоле! "Газель", как называл ее Янко.

Наконец Роза сделала попытку подойти к Жаку, но не могла сдвинуться с места. Она расплакалась. Она плакала, как ребенок, прижимая к глазам кулаки, рыдания сотрясали ее хрупкое тело. Она упала в кресло. Трое молодых людей стояли молча, затем подошли к ней, стали гладить ей плечи, волосы, руки.

-- Вот так она всё время плачет, -- сказали они. -- Уже несколько недель. И поэтому ей нужно каждый день ездить в театр, в варьете, в цирк, ей необходимо рассеяться! Иначе она совсем изведет себя.

Роза никак не могла успокоиться.

-- Надеюсь, господа позволят мне поговорить с ней на ее родном языке? -- сказал Жак.

Три юных кавалера поклонились. Разумеется.

Жак сжал маленькие руки Розы.

-- Могу я чем-нибудь помочь тебе? -- спросил он. -- Может быть, тебе нужны деньги? Помни, что ты всю свою жизнь можешь рассчитывать на меня, Роза!

Он хочет взять на себя воспитание ее ребенка и сейчас же написать об этом Раулю. О, Жак обязан это сделать из уважения к памяти друга. Роза всё еще рыдала. Нет, ей не нужны деньги. Янко присылал ей всё время очень много. Кроме того, у нее есть покровитель, он фабрикант и очень богат. Он ждет ее сегодня в театре. Эти господа -- его приятели, они должны отвезти ее в театр. Но она откажется и проведет вечер с Жаком, если у него есть время. Нет, Жак сегодня занят: он должен вечером написать доклад для правления. Но он просит Розу посвятить ему завтрашнее утро. Он едет на Суматру по поручению "Международной ассоциации". Завтра в десять часов он выезжает поездом в Марсель.

-- А как идет твоя работа?

Роза училась прилежно, даже очень прилежно, и через две недели она выступит в первый раз. Ее покровитель против этого, но она непременно решила танцевать. Все говорят, что ее выступление будет сенсацией! А на следующую зиму она хочет выступить в Анатоле и заранее этому радуется.

Теперь Жак опять заговорил по-французски. Один из молодых людей вынул часы. Да, им пора ехать. На улице перед домом Роза сказала:

-- Поцелуй меня, Жак, поцелуй меня! Ты стал таким серьезным!

Жак поцеловал ее.

-- Итак, завтра в двенадцать часов, и мы будем говорить только о нем, только о нем!

И Роза снова заплакала, она и не пыталась сдержать слезы. Трое молодых людей гладили ее шубку. Один открыл дверцу автомобиля, другой поддержал ее под руку, третий приподнял шляпу. Да, вот как вежливы эти французы! И в автомобиле Роза всё еще плакала. Но, когда машина уже тронулась, она вдруг резко постучала в стекло:

-- Знаешь, Жак, кто здесь в Париже? Я совсем забыла сказать тебе. Ники Цукор! Если хочешь поговорить с ним, -- ведь он тоже был на том балу, -- так он каждую ночь до утра сидит в "Квин-баре" на Рю де ля Пэ! Ну, поцелуй меня еще раз, дорогой! Ах, ты единственный, кого он по-настоящему любил!

Она снова заплакала, и машина умчалась.

Ники в Париже! Жак непременно хотел поговорить с ним. Он поехал к себе в отель, написал свой доклад для "Международной ассоциации" и отправился на Рю де ля Пэ в "Квин-бар". И действительно, Ники был там. Он сидел на стуле, как наездник на скачущей лошади, жестикулировал и кричал. Волосы его торчали беспорядочной копной. Он был пьян. И общество за его столом (две сомнительного вида дамы и трое господ) было тоже достаточно навеселе. Целая батарея бутылок стояла на столе. Жак хлопнул Ники по плечу. Ники испугался и вздрогнул, лицо его вдруг побелело. Но затем он начал по своему обыкновению кричать:

-- Ах, Жак, ты ли это? Вот так сюрприз! Здесь, в Париже? Боже мой, ты совсем американец! Самый настоящий модный янки!

Ники говорил со своими друзьями на ломаном французском языке. Разумеется, он должен побыть со своим другом Жаком Грегором. Это тот самый человек, который открыл в Анатоле нефть. Ники просит извинить его. Он подозвал официанта, вытащил из бокового кармана пачку денег и расплатился. Ники расплачивается! Жак не верил своим глазам. С каких это пор Ники стал платить? Теперь они остались одни и вместе вышли на улицу.

Да, Ники был на балу, на том балу, конечно! Ники подробно описал его. Сперва актеры сыграли что-то. Затем был балет. Ну а затем началось веселье, Жак знает, как всё это бывало у Янко. Он просто накачивал вином своих гостей. Но вот что странно: перед этим Янко по целым неделям не протрезвлялся, а в тот вечер не выпил и двух рюмок. Удивительно! Он показывал Ники телеграмму от Сони из Неаполя. Но Ники был так пьян, что ушел домой уже в четыре часа.

В последний раз Янко видели, когда он провожал Фаркаса. Это было около четырех часов.

-- Да, да, да, ты прав, Жак! Непонятно, кто мог это сделать... Но послушай, ведь у него было столько женщин! И денег он на них не жалел, это всем известно. И балерины, и хористки, прехорошенькие девочки. У всех этих женщин были мужья или возлюбленные. Знаешь ли ты, что один актер, Рамек, из ревности бросился на Янко с кинжалом? Факт!

Жак этого не знал.

-- А где был в ту ночь Борис? -- спросил он.

-- Борис? -- Ники долго думал. -- Не знаю, -- сказал он. -- Вернее, не знаю точно. Во всяком случае, его не было в Анатоле. Вероятно, он был в своем имении. Всю зиму его почти не было видно.

И Ники -- он уже подвыпил -- понес какой-то бессвязный вздор. Яскульский сказал, что он свободно мог бы наплодить за свою жизнь двадцать тысяч детей. Ники оглушительно захохотал. Кстати, Борис стал теперь английским консулом, Consul of his British Majesty. А Фаркас приказал арестовать Лео Михеля, но на другой же день принужден был выпустить его.

Жака нельзя было назвать нервным. Он всегда прекрасно владел собой. Но теперь его вдруг охватила ужасная тревога. Он почувствовал, что этот человек чем-то противен ему. В нем проснулось страшное подозрение. Почему Ники так испугался, когда Жак положил ему руку на плечо? Почему он так побледнел? Что это он так сбивчиво говорит, словно боится чего-то? И откуда у него деньги? Жак вдруг остановился.

-- Доброй ночи, Ники, -- поспешно сказал он. -- Я совсем забыл, что у меня еще назначено свидание!

В два часа ночи! И он зашагал, не подав Ники руки. Ники кричал ему что-то вдогонку, но Жак не разобрал слов.

Темные улицы. Жак быстро идет по ним. Этот Ники знает больше, чем ему самому хотелось бы знать. Почему он так испугался? "Лично он этого не сделал, -- говорит себе Жак. -- Он не такой подлец. Но, может быть, он замешан в этом деле! Он ушел домой в четыре часа. По его словам, он был пьян. Но мы знаем, как Ники бывает пьян! Борис был у себя в имении! Борис... Он ведь так честолюбив... А тут еще банкротство... Может быть, он и руководил всем из своего имения?" Жак ничего не утверждает, он только предполагает.

Темные улицы, темные улицы. Жак останавливается и задумывается. "Всё теперь достанется Борису, -- говорит он. -- "Голиаф", и скважина семь, и скважина сорок три. Всё! -- Он злобно смеется. -- Следовало бы купить акции "Национальной нефти", теперь это самое верное дело... Никакого завещания, конечно, нет. У Янко ведь не было времени составить завещание. А Соня? Она слишком медлила. У жизни свои законы!.."

Жаку холодно. Он не знает, куда он попал. Он заблудился. Жак подзывает автомобиль и садится. Скорчившись, он сидит в автомобиле, охватив голову руками. Он глубоко несчастлив. Любовь к Янко была самым большим его чувством. Тоска овладевает им. Он плачет. Его ладони мокры от слез. Это продолжается лишь несколько минут. Затем он берет себя в руки. Мужества требует эта жизнь, мужества!..

Комментарии: 1, последний от 30/12/2019. Келлерман Бернгард (перевод: З. А. Вершинина) (yes@lib.ru) Год: 1932 Обновлено: 13/03/2017. 850k. Статистика. Роман: Проза, Переводы Романы	Скачать FB2 Оценка: *8.003** Ваша оценка:
Аннотация: Die Stadt Anatol. Перевод З. А. Вершининой, 1935.

Келлерман Бернгард Город Анатоль

Город Анатоль

Часть первая

I

II

III

IV

V

VI

VII

VIII

IX

X

XI

XII

XIII

XIV

XV

XVI

XVII

XVIII

XIX

XX

XXI

XXII

XXIII

XXIV

XXV

XXVI

XXVII

Часть вторая

I

II

III

IV

V

VI

VII

VIII

IX

X

XI

XII

XIII

XIV

XV

XVI

XVII

XVIII

XIX

XX

XXI

XXII

XXIII

XXIV

XXV

XXVI

XXVII

XXVIII

XXIX

XXX

XXXI

XXXII

XXXIII

XXXIV

Часть третья

I

II

III

IV

V

VI

VII

VIII

IX

X

XI

XII

XIII

XIV

Келлерман Бернгард
Город Анатоль