Lib.ru/Классика: Ключевский Василий Осипович. Отзыв о исследовании Н. Д. Чечулина "Города московского государства в XVI в."

В. О. Ключевской

Отзыв о исследовании Н. Д. Чечулина "Города московского государства в XVI в."

В. О. Ключевской. Сочинения в восьми томах.

Том VIII. Исследования, рецензии, речи (1890-1905)

М., Издательство социально-экономической литературы, 1959

Книга г. Чечулина представляет двойной интерес, собственно исторический и методологический: первый заключается в предмете исследования, второй -- в его материале. По свойству явлений, на которые обращено особое внимание автора, его труд можно назвать исследованием о социально-экономическом положении городов в Московском государстве XVI в. Основным источником служили автору писцовые книги. Социально-экономическое положение городского населения едва ли не наименее изученный вопрос в истории древнерусского города, и потому задача автора сама по себе, независимо от постановки, какая дана ей в книге, может быть признана очень удачною, как рассчитанная на восполнение заметного пробела в русской исторической литературе. Писцовые книги, принимая этот термин в общем родовом значении, можно причислить к наименее разработанным источникам нашей истории. По характеру своему они требуют особых приемов изучения, и от удачного выбора этих приемов существенно зависит успех разрешения вопросов, на которые дают ответ писцовые книги. Между тем в изучении этого источника еще не установились твердые, общепризнанные и испытанные приемы, хотя мы и имеем такие удачные опыты обработки отдельных вопросов по писцовым книгам, как известные труды гг. Перетятковича и Соколовского. Потому, следя за любопытными данными, извлекаемыми г. Чечулиным из этого источника, невольно присматриваешься и к тому, как он это делает; его методика не останется без влияния на дальнейшую разработку писцовых книг. Сам автор так ставит и так разрешает свою задачу, что методологический интерес его труда выдвигается даже на первый план. Так как автор подвергает материал, заключающийся в писцовых книгах, подробному разбору, группирует, сопоставляет и истолковывает их данные, заставляя и читателя присутствовать при этой работе, то его исследование о городах по писцовым книгам можно назвать и исследованием о писцовых книгах, насколько они касаются городов. Потому всего удобнее начать рассмотрение книги г. Чечулина с постановки его задачи и с приемов ее разрешения.

Постановка задачи у автора тесно связана с источниками его исследования. Он нашел 44 особых описания 39 городов в писцовых книгах и других родственных им по содержанию и назначению документах, определяющих платежные средства населения Московского государства XVI в., в книгах платежных и приправочных, сотных выписях и т. п. Сверх того, в разметном списке 1545--1546 гг. есть краткие сведения о числе дворов в городах Новгородской области и, между прочим, в Порхове, Старой Руссе и самом Новгороде, особых описаний которых не найдено. Большая часть этого материала (27 описей из 44) извлечена автором из неизданных рукописей Публичной библиотеки в Петербурге и из московских архивов министерств иностранных дел и юстиции. Значительное большинство описаний (34 из 44) относится ко второй половине XVI в. Наибольшее число городов, описания которых нашел автор, принадлежало областям Новгорода и Пскова (22 из 39); из остальных городов один (Торопец) находился на северо-западной окраине государства, 5 -- в центральных областях, 3 --на юго-восточной окраине и 8 -- на южной. Автор замечает, что не дошло описание ни одного города северо-восточной полосы, областей Двинской и Камской¹. В этом замечании есть какое-нибудь недоразумение. Еще в начале нынешнего столетия советник пермской казенной палаты В. Берх нашел в Соликамском магистрате писцовые книги Соликамска и Чердыни с их уездами, составленные писцом Яхонтовым в 1579 г., и в своей книге Путешествие в Чердынь и Соликамск привел любопытные извлечения из этих книг². Кроме того, копию с этих книг Берх послал тогдашнему любителю отечественных древностей графу Румянцеву, и эта копия вошла в состав собрания рукописей Румянцевского музея и отмечена Востоковым в его описании³. Можно пожалеть, что автор не воспользовался этими книгами, если имел к тому возможность.

Автор тесно связал свое исследование с довольно однообразным материалом, предприняв изучение городов по писцовым книгам. Такая связь положила на исследователя двоякое стеснение: с одной стороны, он рассматривал состояние городов только в пределах тех данных, какие представляют писцовые книги, а с другой -- н в писцовых книгах он разбирал только части, описывающие состояние городов. Автор не взял ни цельного предмета, ни цельного источника, и потому избранный им источник стеснял его взгляд на предмет исследования, а предмет затруднял его отношение к источнику. Отсюда вышли два ряда неудобств, с которыми пришлось бороться автору и которые он одолевал не с одинаковым успехом: одни из них вытекали из отношения автора к основному источнику, другие -- из отношения этого источника к предмету исследования.

Во-первых, тем, что автор положил в основу своего труда только отделы писцовых книг о городах, можно объяснить отсутствие в его исследовании обстоятельного критического разбора его источника в полном составе. Можно согласиться с мнением автора, что в XVI в. еще не было выработано общего плана писцовых книг и не успели установиться их виды⁴. Но и помимо этого писцовые книги возбуждают много вопросов, разрешение которых необходимо для того, чтобы правильно пользоваться этим источником. Писцовое дело в древней Руси было довольно сложной операцией, имевшей свою технику, свои приемы, обычаи и задачи, даже свои погрешности. Вследствие того не все данные, сообщаемые писцовыми книгами, имеют одинаковую цену для исследователя. Рано, может быть еще со времен Степана Бородатого, знаменитого московского писца и публициста XV в., на писцовые книги которого не раз ссылаются документы последующего времени, древнерусский писец начал вносить в свои описи условные знаки, термины, формулы. Важно знать, отражались ли в этих условных приемах какие-либо действительные, житейские отношения или они служили только техническими удобствами для писца. Еще важнее разъяснить, какими способами и какие данные добывал писец и какую цену придавал он разным категориям данных, что он расследовал сам, что узнавал от ответственных местных показателей, окладчиков и т. п., что, наконец, заимствовал из прежних описей. Вообще немаловажный для исследователя вопрос -- степень участия личного усмотрения писца в приемах и составе описи, особенно в установлении единиц и размеров податного обложения; не решив этого вопроса, можно принять каприз писца за бытовую норму. Личные соображения писца, несомненно, находили себе известный простор и среди точных указаний писцового наказа; иначе были бы непонятны жалобы тяглых людей на то, что писец обложил их слишком тяжело. Иногда это личное усмотрение, неизбежное в таком деле, как будто даже граничило с злоупотреблением. Здесь можно припомнить место из письма к кн. В. В. Голицыну его управляющего Боева, где последний уведомляет князя, что его сыну по милости одного радетеля писец отмежевал Земли на 450 четей, "а сказывают, что будет по его межеванью и на 1000 четвертей". Вообще писцовые книги задают очень много дела исторической критике и ожидать приступа к нему в книге г. Чечулина было тем естественнее, что он положил начало этой работе в статье о переписях в России до конца XVI в. и имел образцовое руководство в известной статье Неволина об успехах государственного межевания в России. Притом критика писцовых книг предохранила бы автора от некоторых напрасных усилий и указала бы ему, какие вопросы можно решить по ним и каких нельзя. Писцовая книга -- очень хороший исторический свидетель, который может много и правдиво рассказать, но ее надобно спрашивать только о том, о чем она может рассказать; иначе ее показания не разъяснят, а запутают дело. Не раз автор с своей обычной добросовестностью силится объяснить какой-нибудь темный или своеобразный термин, либо неясное показание писцовой книги; но так как он ищет объяснение в этой же книге, которая его не дает, то он, как в уравнении с двумя неизвестными, делает разные предположения, которые, однако, обыкновенно разрешаются тем окончательным выводом, что положительно утверждать этого нельзя, что прямых указаний для решения этого нет, и т. п.⁵

С отсутствием критики писцовых книг тесно связаны по своему происхождению некоторые, так сказать, технические недостатки или пробелы в обработке материала, какой черпал автор из писцовых книг. Его книга при беглом просмотре может показаться сводом сырого материала, простым пересказом городских описей. Но такое впечатление далеко не будет соответствовать настоящей научной цене рассматриваемого сочинения. Оно потребовало от автора большой черновой работы, которая осталась малозаметной для читателя, в большинстве случаев не нашедши себе места даже в примечаниях. Приходилось группировать разнообразный статистический материал, бороться с неполнотою данных и пополнять пробелы источника, проверять итоги писцов и выводить свои, высчитывать процентные отношения, составлять перечни, восстановлять смысл терминов и отношений, уже непонятных современному читателю.

Кто знаком с своеобразными и часто своенравными приемами древнерусских писцов и с неисправным видом, в каком дошли до нас многие писцовые книги, особенно XVI в., тот поймет всю тяжесть и оценит значение таких предварительных черновых работ. Жаль только, что автор не везде доводил до конца эти работы. Он разбирал и обобщал преимущественно статистические данные писцовых книг, касающиеся населенности городов, разделения городского населения по классам и занятиям, состояние торговли и промышленности, видов и количества торгово-промышленных заведений, размеров повинностей и т. п. Чтобы сделать для читателя возможным и удобным общее обозрение этих данных, необходимы таблицы, которых не находим в исследовании, и точные итоги, которые не везде выведены. Читателю приходится самому составлять те и другие, продолжая работу автора, чтобы не потерять значительной части результатов ее изучения. В этих таблицах должны быть сведены данные, составляющие существенное содержание писцовых книг, и состав самых таблиц должен быть соображен с цельным составом писцовых книг, следовательно, основан на изучении последних в полном их объеме. Без этих приспособлений некоторые выводы автора, особенно его вычисления, могут вызвать недоумение⁶. Точно так же не выяснено достаточно отношение автора к некоторым особенностям писцовых книг, затрудняющим их изучение. Так, итоги в них нередко расходятся с перечнями; это происходит от разных причин, которые необходимо выяснить в каждом данном случае, чтобы решить, принять ли итог или перечень за основание расчета. Автор в таких случаях обыкновенно вводит в исследование свои итоги даже тогда, когда признает итог, источника верным и, следовательно, свой неверным⁷. В итоги обывателей дворов писцовые книги XVI в. вводят только поименованных в перечнях глав семейств, ответственных за дворовые тягла, обыкновенно не упоминая о детях и младших родственниках этих глав. Но иногда они ставят при имени главного обывателя двора глухое указание и на младших -членов семьи: "двор Якова с детьми" и т. п. Автор усвоил себе правило принимать здесь "возможный minimum", предполагать по двое детей или братьев и считать в упомянутом примерном дворе Якова "не менее" 3 человек⁸. Но таких количеств с оговоркой "не менее" нельзя ввести в точный итог, а из итогов, так составленных, мало что можно вывести, не говоря уже о том; что нет видимой нужды в таком приеме и сами писцы не вводили таких глухих отметок в свои итоги.

Большее внимание к технике писцового дела, вероятно, удержало бы автора и от другого сомнительного приема, имеющего более важное значение. Автор признал необходимым найти способ хотя приблизительно высчитать по данным писцовых книг полное число жителей известного города. Писцовые книги XVI в. показывают только число дворов, обозначая в каждом одного или несколько взрослых представителей, глав семейств. Можно было бы высчитать среднее число людей на двор по переписным книгам XVII в., в которых перечислялось все мужское население дворов. Но автор справедливо полагает, что численный состав двора в XVII в. мог измениться сравнительно с XVI в. Ввиду этого автор выводит такой способ вычисления⁹. Если в течение одного века мог измениться численный состав двора, то изменение численного отношения взрослых к детям не могло идти так быстро. По. переписным книгам 8 городов (1677 г., с книгой одной слободы г. Москвы 1684 г.) он рассчитал, что на 1000 взрослых мужчин, считая таковыми всех, имеющих 15 лет или более, приходилось 633 детей мужского пола, т. е. имевших не более 14 лет. Так как число женщин вообще близко к числу мужчин, то для получения полного числа населения, представляемого тысячей взрослых мужчин, цифру 1633 надобно удвоить; иначе говоря, для определения населенности города следует показанное в его дворах число взрослых мужчин умножить на 3,266. Этому способу нельзя отказать в остроумии; но в документах встречаются указания, как будто колеблющие основания расчета, на котором он построен. Тяглые дворы в древней Руси по размерам падавших на них повинностей разделялись на три разряда, на лучшие, середние и молодшие. Автор без труда заметил, что в писцовых перечнях на двор лучший обыкновенно приходилось людей, т. е. взрослых мужчин, более чем на середний, а на середний более, чем на молодший¹⁰. Отчего это происходило? Численный состав семей, т. е. ход нарождения и вымирания, едва ли мог обусловливаться фискальной классификацией дворов. В объяснение этого автор приводит такие соображения, точнее говоря, предположения. В одном месте книги он говорит, что означенное деление дворов на разряды основывалось не на денежных податях, а на тягле, на количестве натуральных повинностей¹¹. Это не совсем ясно: в состав тягла входили и денежные подати вместе с натуральными повинностями. В другом месте читаем, что при распределении тяглых людей на означенные разряды главное внимание было обращаемо не на промысел, а, вероятно, на тяглую способность, т. е. прежде всего на состав семьи¹². Наконец, в своей статье "Начало в России переписей", замечая, что в некоторых книгах XVI в. чаще, чем в других, встречаются дворы "с не одним мужчиной", автор объясняет это особенностью расселения в тех областях, к которым эти книги относятся¹³. Эти различные объяснения нуждаются в поверке. Автор в своем расчете причислил к взрослым и 15-летних, потому что с них "уже начинали брать подати", причем он ссылается на одну уставную грамоту Соловецкого монастыря¹⁴. Но в этой грамоте говорится только об участии 15-летних в платеже некоторых поголовных местных земских сборов, а не общих государственных податей. Участие в государственном тягле вообще зависело не от одного возраста; больше значила здесь наличность торгово-промышленного капитала или земледельческого инвентаря. В древнерусских подворных описях, как городских, так и сельских, молено встретить такие случаи, что в ином дворе при одном письменном, т. е. записанном в писцовую книгу тяглом домохозяине, состоит несколько неписьменных и нетяглых, хотя и взрослых, сыновей, братьев или племянников, а в другом дворе у домохозяина только и есть один взрослый сын или брат и, однако, оба они записаны во дворе, т. е. несут тягло. Это значит, что в первом дворе при обилии рабочих рук, капитала или инвентаря доставало только на одно тягло, а во втором обилие хозяйственных средств позволяло положить тягло на все наличное количество рабочих сил. Правительство предписывало тяглым обществам в государевых податях верстаться самим "по животом и по промыслом", а не по наличному составу семей, назначая с своей стороны только известные суммы податей на окладные единицы, высшей из которых была соха. Эта разверстка вместе с распределением дворов по разрядам основывалась в городе на размере капиталов или на доходности промыслового труда. В каждом разряде одинаковая сумма податей падала на неодинаковое число дворов, в высшем -- на меньшее, чем в среднем, в среднем -- на меньшее, чем в низшем. Писцы не мешались в эту разверстку и иногда держались своих расчетов, ей не соответствовавших, выводили, например, средний платеж на двор без различия разрядов, как это сделано с пищальными деньгами в приводимом у автора итоге писцовой книги г. Вязьмы; но из книг Устюжны видно, что эта подать взималась не в одинаковом размере с дворов разных разрядов¹⁵. При последовательном проведении основания разверстки и на дворы одного разряда не могли падать одинаковые оклады, если они значительно разнились между собою животами и промыслами. При этом принимался в расчет и численный состав двора, если умножение взрослых работников в семье расширяло Обороты дворового капитала или промысла. Соразмерно с этим расширением мир мог возвысить и оклад такого двора, записав в тягло на подмогу домохозяину его подросшего сына или брата и соразмерно с этим возвышением понизив оклад другого двора того же разряда, где условия были менее благоприятны. Понятно, что дворов, способных выдержать возвышенные оклады при умножении рабочих сил, оказывалось сравнительно с числом всех дворов разряда больше среди лучших, чем среди середннх, и т. д. Значит, писцовые книги обозначали большее среднее число людей на лучший двор не потому, что эти дворы были многолюднее, а потому, что люди их были тяглоспособнее. Отсюда видно, почему можно сомневаться, чтобы прием автора приводил к цели -- приблизительному определению всего населения города по числу поименованных в писцовой книге людей. Во-первых, по его расчету на тысячу взрослых мужчин возрастом в 15 лет и выше приходилось 633 человека детей мужского пола в 14 лет и ниже, и потому он для определения всего числа жителей мужского пола в городе на каждого поименованного в книге мужчину клал по 0,633 человека детей; но в писцовых книгах XVI в. поименовались не все взрослые, начиная с 15 лет, а только тяглоспособные из взрослых. Во-вторых, расчет автора был верен, если бы классификация дворов действительно основывалась на "составе семей", как он предполагает, если бы в первый разряд зачислялись многосемейные, а люди с малыми семьями -- в остальные разряды; но податная система XVI в. не поддерживает этого предположения. Таким образом, в положении автора, что при классификации дворов главнейшее внимание обращали на тягловую способность двора, т. е. прежде всего на состав его семьи, можно принять только первую половину, потому что не видно, чтобы тягло-способность двора условливалась прежде всего семейным его составом¹⁶. Наконец, в одном месте книги сам автор с достаточной убедительностью показывает, что писцовые книги, считая главным образом дворы, а не людей, в описании дворов не дают полного числа взрослых мужчин и "почти вовсе не заботятся сообщить точные цифровые данные о людях"¹⁷. Этим замечанием автор если не разрушает своего способа вычислять населенность городов, то сильно колеблет его основание. Недоразумение, думаем, произошло оттого, что автор не сразу установил свой взгляд на значение людей, поименовываемых писцовыми книгами в перечнях тягловых дворов. В начале своего труда, при изложении рассмотренного выше способа, он видел в этих писцовых представителях дворов просто взрослых мужчин и, смотря по тому, сколько людских имен обозначала книга при известном дворе, различал дворы "с одним взрослым мужчиной" и "не с одним взрослым мужчиной". Но при дальнейшем развитии исследования он заметил, что писцовые книги не дают полного числа взрослых мужчин в описании дворов, что в ином дворе могли быть взрослые мужчины и кроме поименованных в книге, но значения этих последних он не определил с достаточной полнотой¹⁸. Это можно считать причиной и другого расчета, подобного изложенному. Колеблясь в объяснении поразрядного деления дворов, автор вообще расположен придавать ему очень мало значения. Он не находит "никаких указаний" на какие-либо различия в экономическом положении людей этих разрядов"-даже на различие оброка ¹⁹. Однако если одинаковые посошные оклады податей взимались с меньшего числа лучших дворов, с большего середних и еще с большего молодщих, это уже есть кой-какое указание при тогдашней связи тягла с хозяйственным положением тяглецов. Против этого указания автор ставит такой расчет. По книге г. Зарайска, в соху положено лучших дворов 80, середних 100, молодших 120; но людей письменных, т. е. тяглых, приходилось, по расчету, автора на 80 лучших дворов 128 человек, на 100 середних -- 144, на 120 молодших -- 150. В этом посошном распределении автор подставляет цифры людей вместо цифр дворов и, рассчитав посошные повинности по людям, а не по дворам, находит, что на отдельного человека в каждом разряде при таком расчете придется почти одинаковая доля повинностей, так как хотя на каждый лучший двор падала большая доля посошного оклада, чем на середний, зато и людей приходилось на первый больше, чем на последний; таково же было отношение и середних дворов к молодшим. Отсюда автор выводит "очень любопытное заключение", что в XVI в. в каждой местности тяглые люди (всех трех разрядов) платили Почти что поровну и что "уже тогда посошные повинности, если еще не совершенно соответствовали подушной подати, то уже очень приблизились к ней". Заключение выведено из разложения повинностей по людям. Но ведь это только предположение автора, будто "разложение повинностей, по дворам есть, очевидно, искусственное и в действительности, в жизни, конечно, переходившее в разложение по людям"²⁰. Значит свое положение автор выводит из своего же предположения. Это положение, не столько историческое, сколько диалектическое, еще поддерживается несколько симметричными числами дворов и людей зарайской книги. Но от наблюдения, что так случилось в Зарайске, еще далеко до вывода, что так было "в каждой местности", особенно когда и автор знает, как трудно приложить этот вывод, например, к Свияжску, где на двор каждого разряда приходилось ровно по одному письменному человеку, или к Устюжне, где на середний двор приходилось по одному человеку, а на молодший -- почти по 2: здесь при зарайской пропорции середних и молодших дворов в сохе середнему человеку пришлось бы платить почти в 2 1/2 раза больше молодшего. В посошной разверстке как цифры дворов и людей разных разрядов, так и самые пропорции по местным условиям были очень разнообразны, и автор это знает²¹. Впрочем, он как будто сам не предвидел своего вывода, столь общего и решительного, характеризующего всю податную систему XVI в., хотя и основанного на данных одного г. Зарайска последних лет этого века: страницей выше, приступая к своему вычислению с цифрами зарайской книги, он думал воспользоваться ее данными только "для единичного случая, не распространяя получаемых выводов и на все другие подобные случаи". Собственно не было и надобности подставлять цифры людей под цифры дворов: в действительности, в жизни, как выражается автор, повинности раскладывались не по людям и даже не по дворам, а по животам и промыслам. Двор служил при окладе и раскладке только счетной единицей, посредством которой финансовое управление вычисляло суммы податей, приходившиеся на тяглое общество, а это последнее разверстывало их между плательщиками по их тяглоспособности. В городе 20 лучших тяглых дворов; в соху таких положено 80; ямских и приметных денег указано с сохи по 20 руб.; следовательно, с 20 лучших дворов города доведется взять ямских и приметных 5 руб. Но сколько придется с каждого двора по его животам и промыслам, это уже дело мирской разверстки. Значит, казенный расчет по дворам надобно отличать от мирской разверстки по животам и промыслам. Но, если даже принять расчет автора, посошная система повинностей XVI в. все-таки будет очень далека от подушной подати, потому что первая считала только взрослых работников, положенных в тягло, а вторая падала на каждую мужскую душу податного состояния. При ясном понятии о том, что такое был тяглый человек в древней Руси и какие условия создавали это положение, невозможно ни отожествлять, ни даже сближать тогдашнюю податную систему с подушной.

В мысли о малом значении поразрядного деления городских тяглых дворов автора поддерживают, между прочим, замеченные им в некоторых городах случаи, когда молодшие платили больше середних и даже лучших. Так, в Казани и Свияжске некоторые молодшие торговые люди платили оброк с занимаемых ими торговых помещений, лавок и т. п. больше некоторых середних и лучших²². Но полавочное обложение -- совсем особое дело, отличное от подворного, на котором основывалось поразрядное деление дворов. Не все тяглые дворовладельцы в городе занимали в нем торговые помещения и не все, занимавшие такие помещения, были дворовладельцами в городе и даже тяглыми людьми. Потому этот оброк и развёрстывался только между владельцами таких помещений отдельно от общих посошных повинностей. Тульская книга в приведенном у автора месте прямо говорит, что оброк с лавок разводят торговые люди "меж себя сами, смотря по человеку и по товару"²³. В древней Руси разделяли даже такие близкие друг к другу основания обложения, как животы и промыслы: упомянутая выше соловецкая уставная грамота предписывает торговые таможенные деньги платить "по торгом и по головам, а не по животом: кто болши торгует, тот болши и дает".

Критический разбор писцовых книг предупредил бы сомнительные расчеты и выводы, подобные указанным. Он помог бы также лучше разобраться в историческом материале, представляемом этими книгами, выделив из него черты, которых сами эти книги касаются мимоходом, не давая ничего или давая слишком мало для их объяснения. Чтобы установить правильное отношение к таким мимоходом брошенным отметкам, исследователю писцовых книг надобно выяснить, какого рода эти отметки: приемы ли это писца, входившие в состав техники писцового дела, или же бытовые черты, в которых отразились действительные людские отношения и положения, хотя и не входившие в пределы прямой задачи писца. Заметки первого рода важны только для критики писцовых книг как исторического источника. Черты второго рода надобно или расследовать, но не по писцовым только книгам, или совсем обходить, чтобы не загромождать исследования предположениями и недоумениями. При разборе историко-статистических данных, представляемых писцовыми книгами, автору часто приходилось встречаться с такими побочными вопросами, и он не раз сознается в затруднении, в какое они его ставили²⁴. Но его отношение к таким вопросам колеблется. Иногда он прямо и основательно уклоняется от их решения, но иногда ставит вопрос там, где собственно нечего решать, и дает решение там, где безопаснее было бы и не ставить вопроса. Так, замечая, что в писцовых книгах некоторых городов, например Казани и Свияжска, служилые люди,, служившие в этих городах, носят только одно звание детей боярских, а в книгах других городов называются дворянами и детьми боярскими, автор прибавляет, что для него не совершенно ясно такое, различие; по его мнению, должно допустить,: что была какая-то причина, почему в. некоторых городах служилые люди бывали в это время всегда только дети боярские; и никогда дворяне, что ему неизвестно ничего, что могло бы разъяснить этот вопрос²⁵. Но здесь, по всей вороятности, и нет никакого вопроса. Дворяне -- это те же дети боярские, только повыше чином. В списках служилых людей XVI в. (десятнях), где соблюдалась точная служебная терминология служилых людей, дворяне, составлявшие второй снизу чин провинциального дворянства, назывались детьми боярскими дворовыми, а дети боярские первого низшего чина -- городовыми; слово дворяне для обозначения детей боярских дворовых около половины XVI в. только еще входило в употребление и не успело в нем утвердиться. Некоторые писцовые книги говорят только о детях боярских или потому, что употребляют родовое звание провинциальных служилых людей без различия чиновных видов, или потому, что служилые люди, о которых они говорят, все были дети боярские городовые; в некоторых уездах и по спискам не было дворовых. В другом месте автор как бы для разъяснения этой смущающей его терминологии указывает на документы, в которых замечается различие дворян первой и второй статьи, хотя тоже "не довольно ясное" для него²⁶. Но деление на статьи -- совсем особая классификация служилых людей, которую не следует смешивать с чиновной: на статьи подразделялись служилые люди по поместным и денежным окладам, и таких статей в иных чинах бывало гораздо больше двух, смотря по категориям окладов.

Примером недоразумения другого рода, в какое может ввести попытка объяснить факты с помощью одного источника, достаточно их не объясняющего, служит объяснение различия между приборной и неприборной службой, сделанное автором по писцовым книгам Казани и Свияжска²⁷. Это объяснение основано на разных оборотах речи, какими обозначаются в названных книгах владельцы городских дворов: об одних говорится в дворовых перечнях "двор такого-то", а о других -- "во дворе такой-то". Первым способом обозначаются дворы детей боярских, стрелецких командиров, духовных лиц, когда их дворы находятся среди дворов людей других званий, а вторым -- дворы тяглых людей, приборных стрельцов и казаков, пушкарей и других подобных им служилых людей, когда они живут отдельными слободами, а также духовных, живущих на церковной земле. По мнению автора, первый оборот означает владение на полном праве частной собственности, а второй - владение на праве общинном, а потому и существенный признак, отличавший службу приборную от неприборной, состоял в том, что приборные составляли между собою общину. Едва ли, однако, автор думал, что и духовные лица, имевшие дворы на церковной земле и отмеченные в книге вторым оборотом речи, владели дворами также на общинном праве, составляли между собою общину; это было бы довольно редкое явление, если бы его можно было доказать. Потом не ясно, одни ли дворы считает автор предметом общинного владения. Далее автор приводит из писцовой книги место, которое трудно согласовать с мнением, что приборные служилые люди, подобно черным тяглым, владели городскими дворами на общинном праве. Это место приведено много выше страниц о приборной службе по другому поводу, но пригодилось бы и на этих страницах²⁸. В Казани была слобода приборных стрельцов, которых потом перевели в Астрахань. Покидаемые дворы раскупили у хозяев не только другие приборные же стрельцы, оставшиеся в Казани, но и неприборные дети боярские и даже тяглые посадские, и все эти столь различные по состоянию люди, по-видимому, покупали стрелецкие дворы на одинаковом праве; еще до перевода стрельцов в их слободе были "посадские места", на которых жили не только посадские люди, но и дети боярские, и про тех и других, как про детей боярских, так и про посадских людей, книга одинаково говорит, что они жили на тех местах в своих дворах, как будто принадлежавших тем и другим на одинаковом праве. Данными самой книги как будто выясняется, что дворы тяглых и служилых людей, как приборных, так и неприборных, одинаково принадлежали владельцам на праве частной собственности и потому продавались и покупались по частным "полюбовным" сделкам независимо от какой-либо общины, на что прямо указывает и писцовая книга²⁹; но места под этими дворами находились не в одинаковом юридическом отношении к владельцам этих дворов: одни были белые и вместе с дворами составляли частную собственность дворовладельцев, а другие -- черные тяглые, т. е. государственные, находившиеся только в личном или общинном пользовании владельцев, или хотя и белые, но не принадлежавшие владельцам дворов, которые на них стояли. Может быть, только это и значат объясняемые автором обороты речи писца. Поэтому дворы нетяглых и не составлявших общины духовных лиц на церковной земле обозначались в писцовой книге формулой "во дворе такой-то". Поэтому же нетяглые духовные и служилые люди, имевшие дворы на городской тяглой земле, тянули всякое тягло с тяглыми городскими людьми, на что прямо указывает приведенное автором место из разметного списка по Новгородской области³⁰. Значит, разбираемыми автором формулами в перечне дворов если и отмечалось что-либо, то не существование или отсутствие общинного устройства дворовладельцев, как утверждает автор, а разве только их юридическое отношение к земле, на которой стояли их дворы. Мы ничего не говорим здесь против общинного устройства городов XVI в., а хотим только сказать, что вывод автора, будто "формулою описания во дворе такой-то отмечалось существование у таких-то людей общинного устройства", далеко не соизмерим с своим основанием и ничего не прибавляет к доказательствам общинного устройства. Вообще в писцовой книге, не имевшей в виду юридических определений, особенно в такой ее подробности, как манера перечислять дворы, трудно искать надежной и притом единственной опоры для каких-либо юридических выводов, особенно таких серьезных, какие делает автор³¹. Так и значение приборной и неприборной службы разъясняется не писцовыми книгами, и "существенного" признака, отличавшего одну службу от другой, надобно искать не в общинном землевладении, потому что хозяйственное устройство разных видов приборной службы было довольно разнообразно. Приборные люди жили не в одних городах и даже в городах не всегда селились общинными слободами, получали земли и на поместном праве подобно неприборным служилым людям "по отечеству", могли, наконец, и вовсе не иметь ни земли, ни дворов. Сам автор находит в Казани и Свияжске несколько бездворных стрельцов, и, однако, они составляли одно целое со стрельцами-дворовладельцами не потому, что входили в состав поземельной или подворной общины, а потому, что числились в составе одной военной части, сотни или приказа, т. е. стрелецкой роты или батальона³². Вообще устройство приборной службы было довольно сложно и рассмотреть ее отличительные черты сквозь писцовые книги очень трудно.

Доселе мы говорили о постановке задачи и о приемах ее решения в исследовании г. Чечулина. Выскажем несколько замечаний о самом ее решении.

Как постановка задачи тесно связана автором с одним источником, так и ее решение во многом зависело от ее постановки. Автор предпринял изучение состояния городов с тех сторон, которых касаются писцовые книги, и для этого рассмотрел писцовые книги только в тех частях, которые описывают состояние городов. Но как такая постановка затруднила автору критический разбор источника, так она же помешала ему соразмерить с источником границы своей задачи. В предисловии и введении он ставит себе целью определить состав городского населения, его занятия и повинности, местные особенности городов,-- словом, изучить положение городов "как крупных бытовых единиц, как культурных центров", "факторов общественной жизни"³³. В состоянии ли писцовые книги XVI в., сколько их сохранилось, дать ответы на разнообразные вопросы, входящие в состав такой сложной и широкой задачи? Сам автор считает отношение своего источника к задаче "вполне благоприятным": во введении он поместил список городов в Московском государстве XVI в. и в этом списке обозначил 220 имен; из этого числа о 41 городе, т. е. почти о пятой части всех существовавших тогда городов, автор нашел сведения в своем источнике³⁴. Посредством особого расчета он делает это отношение еще более благоприятным: он исключает из списка города северо-восточные (в областях Двинской и Камской), описания которых не найдены автором, "вместе с городами, только что основанными или недолго находившимися во власти Московского правительства", и тогда оказывается, что имеются сведения о 41 городе из 170 приблизительно, т. е. почти о четвертой части всех городов³⁵. Несмотря на этот расчет, едва ли, впрочем, представляющий действительную выгоду для исследования, автор не мог не чувствовать значительного пробела, образуемого в его труде отсутствием городов северо-восточной полосы, которые "наверно, во многом отличались от городов других областей", между прочим тем, как думает автор, что "тут вовсе не было опасности неприятельского нападения". Последнего никак нельзя сказать, зная, о каких опасностях рассказывают памятники, описывающие положение Камского и Поморского края в XVI в.³⁶

Но при указанной постановке задачи в книге г. Чечулина остались бы заметные пробелы, если бы сохранились писцовые описи всех городов его списка и он воспользовался всеми этими описями. Писцовые книги имели преимущественно фискальную цель -- привести в известность податные силы и средства народа; потому в них на первом плане -- экономические положения и отношения, люди, которые могли платить, капиталы и обороты, которые могли быть предметом податного обложения. Но такими положениями и отношениями далеко не ограничивалось значение города как культурного центра. Далее, значение города как такого центра, как фактора общественной жизни не ограничивалось и населением, постоянно в нем жившим, простиралось далеко за его черту. В этом значении он служил средоточием для значительного округа, уезда, связанного с ним разнообразными интересами -- хозяйственными, административными и другими. Но автор неоднократно и с некоторой настойчивостью заявляет, что он не имел возможности подробно разобрать и книги уездов изучаемых им городов³⁷. Ограничившись изучением писцовых описей городов, автор принужден был обойти целый ряд отношений, в которых стоял город как фактор общественной жизни, именно отношений, в которых выражалась его связь с уездом. Так автор не выясняет в своем исследовании значение уездного города как узла отношений, которые связывали в сословную корпорацию рассыпанных по его уезду помещиков и вотчинников, городовых дворян и детей боярских, служивших по этому городу; только в заключительном общем очерке положения городов автор посвятил несколько строк изложению обязанностей этих служилых людей по отношению к городу, изложению неполному, нерешительному и неточному³⁸. Наконец, сам автор, по-видимому, признает, что обозначенные им границы задачи шире действительного плана его сочинения. В понятие о городе как факторе общественной жизни, казалось бы, могут и даже должны входить и юридические отношения его жителей. Но автор в предисловии оговаривается, что "вопросов о юридических правах городских жителей, об отношениях к городам и горожанам правительства и т. п. он почти совершенно не затрагивал", как уже разработанных в нашей литературе; но независимо от этого и писцовые книги дают мало материала для решения подобных вопросов. Можно указать и еще один пробел, восполнять который сам автор нашел ненужным и который по существу его задачи все-таки остается пробелом в его труде. Он признал возможным "изучать во всей подробности положение всех тех поселений, которые тогда (в XVI в.) носили название городов и только их". Конечно, возможно и такое изучение. Но, определяя границы своей задачи, автор сказал, что его "главной целью будет воспроизведение со всею возможной подробностью тех условий жизни, в каких оказывался городской житель". Условия жизни в городе как культурном центре были прежде всего сложнее сравнительно с сельской жизнью, и эта сложность отражалась на самом составе города. Город XVI в. в цельном своем составе состоял из города в смысле центрального укрепления, кремля, из посада и слобод. Но эти виды поселений, служа составными частями города, существовали и раздельно: были города без посадов, посады без городов; были, наконец, слободы, рассеянные среди сел и деревень, вдали от городов и посадов. Каждый из этих видов отличался своими бытовыми условиями и интересами, из совокупности которых и слагалась жизнь города. Не во всех городах эти условия и интересы соединялись в одинаковой степени полноты; зато в иных поселениях, не носивших звания городов, но с посадским характером, некоторые из этих условий получали усиленное развитие. Не говоря о рядках в Новгородской области, сюда можно отнести некоторые отдельные слободы и поселения, особенно при больших монастырях, так и называвшиеся посадами; обыватели рядков также назывались посадскими людьми. Условия городской жизни едва ли будут воспроизведены "со всею возможною подробностью", если в их изображении будут опущены черты социально-экономического склада таких посадских поселений. Почему бы, например, посаду Березовцу в Деревской пятине с его церковью и монастырем, с 6 дворами на церковной и монастырской земле и 46 дворами рыболовов не иметь места среди таких городов, как Копорье, с его 8 дворами в городе, из коих один пуст, и с 15 дворами на посаде³⁹? Изучение новгородских пригородов по книгам 1500 г. привело автора к выводу, что ремесленная деятельность в них была тогда развита весьма слабо и несколько усилилась к половине XVI в., так что количество ремесленников поднялось средним числом до 16 % всего городского населения, сколько можно судить о том по данным об Орешке, Ладоге, Кореле и Каргополе, приведенным в книге автора⁴⁰. Что было причиной такого слабого развития ремесла в этих пригородах -- общая ли слабость его развития в области или близость больших промышленных центров Новгорода и Пскова, как предполагает автор, или, наконец, то, что ремесленная деятельность не сосредоточивалась в одних городах, но была рассеяна и по другим селениям? Может быть, какой-нибудь ответ на эти вопросы дало бы изучение посадов, подобных Тихвинскому, как он описан в писцовой книге 1583 г., спустя 23 года по основамии самого монастыря, при котором он возник⁴¹. Здесь ремесло развито сравнительно очень сильно: многие торговые люди занимаются и ремеслами; независимо от того одних портных и сапожников, которых в новгородских пригородах не насчитывалось и, 2 %, здесь показано 22 двора из 146 всех дворов на посаде, т. е. 15 %. Таким образом, Тихвин посад оказывается в некоторых отношениях больше городом, чем многие тогдашние города, и во всех отношениях был им больше, чем занесенный автором в список городов Деман, где по книге конца XV в. на. городище (города уже не было) и на посаде значилось всего 6 дворов и ни одного двора посадского человека⁴². Тихвин посад тем удобнее мог бы занять место даже в списке городов, что городом для него служил укрепленный монастырь. Изучение составных элементов города в их раздельном существовании помогло бы уяснению и той "бытовой единицы", которая из них составлялась. Если автор нашел нужным подробно описать псковские пригороды, признавая, что эти пригороды, имевшие преимущественно значение укреплений, по занятиям своих жителей гораздо ближе к селам, чем к городам в нашем смысле слова⁴³, то не было бы отступлением от программы описание поселений, по занятиям жителей ближе стоявших к городам, хотя и не бывших укрепленными: автор исследует города не в стратегическом, а в социально-экономическом отношении.

Вследствие указанных пробелов при чтении книги г. Чечулина замечается двойное несоответствие его основного источника, писцовых описей городов, поставленной им задаче: этот источник не соответствует ей ни по содержанию, потому что далеко не захватывает всех отношений, действовавших в черте города как культурного центра, ни по объему, потому что не касается городского округа, тяготевшего к этому центру. Это несоответствие создавало автору двоякого рода затруднения: с одной стороны, расширяя свое исследование в меру своей главной цели, возможно подробного воспроизведения условий жизни, в каких оказывался городской житель, автор задавал писцовым книгам вопросы, на которые они не могут отвечать, и их молчание пытался восполнить собственными догадками, а с другой -- принужден был обходить вопросы, для решения которых стоило бы только расширить изучение писцовых книг, не довольствуясь описями городов. Ограничимся немногими примерами того и другого рода затруднений.

По писцовой книге 1566--1568 гг. автор нашел в Казани те 10 семей опальных псковичей, которых по летописи переселили туда в 1555 г.⁴⁴ Автор, однако, решительно утверждает, что "толкование этой меры как какой-то опалы должно быть оставлено как неверное". Но это не толкование, а прямое и ясное свидетельство источника, летописи, которая говорит, что в Казань свели 10 семей именно "опальных" псковичей. Автор, напротив, считает "очевидным", что при этом переселении правительство имело в виду развитие сношений Казани с Псковом, развитие торговли между ними. Для чего понадобилось правительству развитие сношений Казани именно с Псковом и как могли содействовать этому переселенные в Казань 10 семей псковичей, автор не объясняет; но вся очевидность его догадки держится только на том, что в Казани эти переселенцы поставлены были в привилегированное положение. Но ведь они по книге гости, т. е. по самому званию своему привилегированные люди, пользовавшиеся некоторыми и очень важными правами людей служилых, а ни из чего не видно, чтобы при переселении они лишены были прав состояния⁴⁵.

Наклонность если не поправлять, то пополнять источник догадками обнаруживается у автора и в другом случае. В описи псковских пригородов 1585--1587 гг. нивы и огороды обозначаются в большинстве случаев именами двух владельцев, настоящего и бывшего. Это наводит автора на мысль "о постоянной мобилизации земельных участков", которая могла существовать, "несомненно, прежде всего при общинном землевладении", и единственно возможным объяснением явления кажется автору предположение переделов. Это предположение дает ему основание думать, что внутренние порядки общинного землевладения в XVI в. "нужно представлять себе несколько иначе, чем обыкновенно их представляют". Автор припоминает известные шуйские акты XVII в. о переделе городской земли и прибавляет, что "до сих пор не было известно указаний на переделы в XVI веке". Автору кажется "совершенно естественным", что в актах не отразились переделы в таких ничтожных поселках, какими были деревни и села в XVI в.; но, продолжает он, "столь же естественно, что мы встретили их, как только обратились к изучению положения больших поселений, но с совершенно сельским характером"⁴⁶. Прежде всего позволительно напомнить автору, что он и в описи псковских пригородов не встретил их, т. е. переделов, а только их предположил. Потом, в XVI в., в Новгородской и в центральных областях Московского государства многие села и даже деревни были не ничтожные, поселки, а значительные поселения в несколько десятков дворов, во, всяком случае многолюднее большинства псковских пригородов 1585 г., особенно если сравнивать численность только тяглого населения, которого, собственно, и касается вопрос о переделах; однако в известных нам актах таких сел и деревень XVI в. переделы точно так же "не отразились". Автор признается, что "другого объяснения, кроме предположения каких-то переделов", он не мог приискать. Но можно было бы И не приискивать объяснения помощью предположения, когда такого объяснения не дает источник, или по крайней мере поискать в источнике проверки для предположения, а источник, который навел автора на догадку о переделах, давал ему средство и проверить эту догадку. Если смена большинства владельцев нив и огородов в псковских пригородах происходила от переделов, то настоящие владельцы одних огородов и нив должны значиться в описи бывшими владельцами других и наоборот. Из книги автора не видно, так ли это было или нет. Если так, то опись дает очевидное указание на передел, и указание в высшей степени важное. Если же настоящие владельцы одних нив и огородов не являются по описи бывшими владельцами других в том же пригороде, это значит, что мы встречаем в описи не передел, а просто исчезновение одних владельцев и замену их другими. Берем для проверки писцовую книгу г. Изборска, которой пользовался автор⁴⁷. Здесь перечислены 32 оброчные нивы, все с обозначением прежних владельцев и все, кроме одной, с обозначением настоящих: оказывается, что ни один прежний владелец какой-либо нивы не обозначен в описи настоящим владельцем другой нивы и наоборот; прежние и настоящие владельцы -- это два совершенно различных ряда владельцев, в которых нет решительно ни одного общего имени. Это, очевидно, не передел, а полная смена владельцев. Печерский монастырь, прежде не владевший в Изборске ни одною нивой, теперь является здесь владельцем почти трети всего количества нив, именно десяти. Такую же смену замечаем в описании 17 оброчных пожен и 22 огородов. Любопытно, что некоторые из настоящих владельцев нив являются и настоящими владельцами пожен и огородов, а лица, прежде владевшие пожнями или огородными местами, значатся и в числе бывших владельцев нив. К этому надобно прибавить, что сама писцовая книга псковских пригородов 1585--1587 гг. дает указание, достаточно объясняющее такой поворот в их землевладении и устраняющее надобность в какой-либо догадке для его объяснения: эти пригороды описаны вскоре после войны, когда они испытали нашествие Батория и, по основанному на описи расчету автора, потеряли 92 % своего прежнего тяглого населения⁴⁸.

Писцовые книги городов XVI в. не ставят вопроса о переделах городских земель, потому что это касалось внутренних отношений городского общества, в которые финансовое управление не вмешивалось. Если бы автор не возбудил этого вопроса; в его книге не образовалось бы заметного пробела. Но есть черты городского быта, которые в городских описях XVI в. как бы подчеркиваются, но не объясняются. Обойти их нельзя, не жертвуя полнотою изображения предмета; но для объяснения их необходимо изучение писцовых книг в полном их составе и даже при содействии других источников. Недостаточность источника, которым преимущественно пользовался автор, нередко мешала ему объяснить такие черты с надлежащей полнотой. Так он останавливается на терминах шабры, суседи и подсуседники, сопоставляет для их объяснения показания писцовых книг, обращается и к некоторым другим памятникам; но читатель не видит, какие отношения выражались этими терминами, чем отличались шабры от соседей" а соседи от подсуседников, не видит даже, различает ли автор соседство общественное, например по улице, и домашнее -- по хозяйству⁴⁹. Точно так же автор не определяет достаточно отчетливо хозяйственно-юридического отношения, которое в новгородских и псковских писцовых книгах выражалось словом позем. "Сопоставление нескольких мест, -- читаем у автора, -- дает основание считать, что словами "позему дает" и "найму платит" выражаются совершенно одни и те же отношения, т. е. что этим указывается плата отдельному юридическому лицу за пользование землею, ему принадлежавшею"⁵⁰. Если даже согласиться, что позем и наем означали одно и то же, остается неясным, называлась ли поземом плата за всякое пользование землей и притом одной ли землей и почему автор думает, что так называлась плата за землю именно юридическим лицам, когда поземщики бывали, например, у земцев, лиц физических. Писцовые книги названных областей, городские и уездные, дают не мало указаний для разъяснения этих вопросов.

Можно отметить еще одну подробность, наглядно указывающую на необходимость для полноты изображения городского быта изучать писцовые книги в цельном их составе, не ограничиваясь описями городов. Описывая по книге 1500 г. население г. Корелы, автор вводит в итог тяглых людей этого города и земцев, которые имели только дворы в городе, а сами жили по своим деревням в уезде, и дворников, живших в их городских дворах, потому что эти дворники "с городчаны в оброк тянут"⁵¹. Но в деревне Сандолакше, Кирьяжского погоста, Корельского уезда, жили в 16 дворах еще 24 земца, о которых книга 1500 г. также замечает, что они "тянут с городчаны во все потуги в городок Корелу"⁵². Неизвестно, следует ли причислять к тяглому обществу г. Корелы этих земцев, о которых автор вовсе не упоминает.

Несоразмерность основного источника с границами поставленной автором задачи заставляет его обходить и более крупные вопросы. Таков вопрос о земцах, или своеземцах, Новгородской и Псковской области. Не говоря уже о своеобразности и некоторой загадочности этого класса, самая численность его в новгородских пригородах побуждала исследователя пристально в него всмотреться. Так, в г. Яме на 332 человека всех поименованных в книге 1500 г. обывателей, по счету автора, своеземцев значилось 213 человек, т. е. около 2/6⁵³. Притом земцы, как городские обыватели, находились в особых условиях, а "воспроизведение со всею возможною подробностью условий жизни" городского жителя автор поставил себе "главною целью". Между тем автор, оговорившись, что об этих земцах мы имеем вообще "очень мало сведений", ограничивается указанием мнений о них некоторых ученых и немногими собственными наблюдениями, которые приводят его к нерешительному заключению, что "земцы были детьми боярскими, быть может, несколько низшими, чем дети боярские остальных областей, но все же какими-то служилыми людьми", и что к концу XVI в. они несомненно исчезли⁵⁴. Так для читателя исчезла в книге г. Чечулина одна из наиболее характерных особенностей городов названных областей, и это произошло оттого, что земцы, образуя в начале XVI в. заметный класс в составе населения тамошних городов, служили вместе с тем одною из наиболее видных связей этих городов с их округами, а потому их значение не объясняется в достаточной степени писцовыми книгами одних городов. Не для того, чтобы пополнить исследование г. Чечулина, а единственно с целью показать, что о земцах сохранилось очень немало сведений, мы позволяем себе высказать несколько наблюдений и соображений об этом любопытном классе.

Новгородские писцовые книги конца XV в. сберегли много первобытных особенностей хозяйственного и юридического положения этого класса, которых не успела стереть Москва в 20--30 лет своего владычества. Многие своеземцы имели дворы в том же городе, в уезде которого владели землею, реже в городах других уездов. Одни из них сами жили в своих городских дворах, сдавая земли крестьянам или обрабатывая их своими людьми, т. е. холопами; другие жили в своих деревнях, сдавая городские дворы дворникам, которые за них отбывали городское тягло с этих дворов. Следующий расчет может дать некоторое понятие о размерах земецкого землевладения. К северу от Новгорода в 30 погостах уездов Новгородского, Ладожского и Ореховского мы насчитали по книге 1500 г. 388 своеземцев, на землях которых находилось 636 дворов земецких и крестьянских и засевалось около 5400 коробей, или десятин, ржи. Если существовали и два других поля одинакового размера с озимым, то на двор приходилось пашни около 11 десятин, а на каждого земца -- около 18 десятин. Вообще это мелкие землевладельцы, очень похожие на своих крестьян-половников: они часто сами пашут свои земли и их участки вообще не больше крестьянских; Встречаются редкие исключения: у троих Офромеевых 58 десятин ржаной пашни, что при трех полях представляет запашку в 174 десятины; в имении -- 16 крестьянских дворов. Это очень порядочное поместье городского дворянина XVI в. в любой центральной области государства. В Новгородском уезде земцам принадлежало немного более 7 % всех описанных в книге земель.

Новгородские писцовые книги дают много ценных указаний на хозяйственное положение земцев, на котором мы не останавливаемся. Они также не оставляют ничего сомнительного и в юридическом характере земецкого землевладения. Земцы редко владеют землей в одиночку; чаще сидят они родственными гнездами; впрочем, иногда, по-видимому, соединялись во владении и совсем чужие друг другу по происхождению люди. Очевидно, это землевладельческие товарищества, связанные договором, часто еще и родством. Встречаем имение в 5 деревень с 28 десятинами ржаного посева, принадлежавшее 13 совладельцам, кажется, все родственникам; все это имение снято крестьянами. Иные деревни состоят из дворов одних земцев-совладельцев, которые иногда пашут совместно; но иногда даже родные братья имеют особые жеребьи в общей деревне или особые деревни. В одной деревне жили в 6 дворах 7 совладельцев и сеяли вместе 25 коробей ржи; им принадлежало еще 6 деревень, которые снимали у них крестьяне, засевавшие 54 десятины ржи. Несомненно, что земцы--г полные собственники своих земель: они продают и закладывают их, дают в приданое, выкупают; даже женщины, сестры и вдовы являются владелицами и совладелицами таких земель. Есть и прямое указание на вотчинный характер земецкого землевладения: летопись рассказывает, что на третий год после подчинения Пскова московский государь взял с него в смоленский поход 1000 пищальников и псковских земцев; "тогда еще, -- прибавляет она о последних, -- не сведены быша с своих вотчин"⁵⁵.

Гораздо труднее объяснить, как возникло землевладение земцев. Некоторые указания однако приводят к мысли, что первоначально это были не сельские обыватели, приобретавшие дворы в городе, а именно горожане, приобретавшие земли в уезде. Среди них встречаем поповичей, отцы которых служили при городских церквах, также городских ремесленников или людей, родственники которых входили в состав промышленного населения города. В Новгородском уезде встречаем земли, о владельцах которых писцовая книга замечает, что эти земцы с такой-то улицы Новгорода. Сохранилось несколько десятков грамот Соловецкого монастыря XV и XVI вв., данных, вкладных и купчих на земли и угодья,приобретенные монастырем от обитателей Новгородской земли преимущественно в Поморье. Некоторые из этих грамот восходят еще ко временам независимости Новгорода⁵⁶. Земли, которые приобретал монастырь, рассеяны были по Беломорскому побережью среди обширных владений корельских детей, принадлежавших к пяти родам, и их местоположение обозначается в грамотах выражениями "промежу пяти родов корельских детей" или "куды вся пять родов владеют" и т. п. Из числа этих родов были Ровкульцы, или Рокульский род. Среди своеземцев г. Корелы по книге 1500 г. встречаем целое гнездо богатых землевладельцев Рокульских. Эти корельские дети напоминают тех "молодых людей", или "молодцов" новгородских, о промышленных походах которых говорят новгородские летописи XIV и XV вв. Дружины подобных молодцов из г. Корелы когда-то, в XV в. или раньше, заняли обширные пространства по Беломорью и образовали 5 родственных землевладельческих товариществ, которые некоторое время и под московской властью носили название пяти родов корельских детей. Родственно-товарищеский, сябренный способ приобретения и владения долго и после оставался одной из особенностей земецкого землевладения, отличавшей его от новгородского боярского землевладения. Каждый член такого товарищества располагал своим участком как личной собственностью. В одной грамоте из указанного сборника читаем, что посадник Дмитрий Васильевич купил у принадлежавшей к роду Рокульских Ховри Кукоевой ее "отцину и детину на море на Выгу" и по другим рекам Беломорья, "а продала она Ховра посаднику отцину свою Рокульского, роду". Понятно, что путем отчуждения участков Первоначальный состав родственного товарищества разрушался, принимая в себя чужеродцев; товарищество йрриобретателей распадалось посредством раздела совместно приобретенной земли на отдельные участки. Но некоторая юридическая связь оставалась и при расстройстве родственной цельности и землевладельческой солидарности товарищества. Из одной статьи Псковской Судной грамоты видно, что в случае спора об участке сябренной земли, приобретенном по купчей грамоте, все сябры становились на суд для ответа и клали перед судьями грамоты на свои земли. Есть указания и на другие связи. В 1470-х годах "корельские дети", собрав свои родовые отряды и получив помощь от новгородцев, ходили ратью в Каянскую землю, (Финляндию), мстя за какую-то обиду, нанесенную им каянцами. Память 60 этом походе сохранилась в одной вкладной грамоте Соловецкого монастыря, из которой узнаем, что предводитель рати, некто Федор Иванович, и новгородцы, и дети корельские Вымольцы и Тиврульцы (два рода из упомянутых пяти), и вся рать каянская, ходившая на Ию реку "за обеду детей корельских", по окончании похода пожертвовали на Соловки колокол. О том, как совершались земельные приобретения земецкими товариществами, сохранилось любопытное известие в повести о псковском Печерском монастыре, составленной в начале XVII в., но по более древним источникам. Место, где потом возник монастырь, было пустынно и покрыто лесом, куда обыватели Изборска и других ближних поселений ходили для звериного промысла. Около 1470 г. "ту землю и лес взяша в слободу у всех псковичь с веча люди земцы, градские и сельские ...сие же место около пещеры абие дастся в жребий некому Человеку Ивану Дементьеву, той же Иван постави деревню в подгорий". Из дальнейшего рассказа повести узнаем, что этот Иван Дементьев, участник земецкого товарищества, разделившего приобретенную пустыню на участки между своими членами, был городской земец, который и после рассказанного продолжал жить в г. Пскове и, когда около его деревни в горе построена была пещерная церковь Успения, дал "от своей деревни уделом земли пречистые богородице на память себе" от той церкви "на поприще". Участок, доставшийся Дементьеву, был, очевидно, полной собственностью вкладчика.

Таким образом, первоначальным юридическим источником земецкого землевладения в областях вольных городов можно признать правительственную раздачу незанятых казенных земель "в слободу", на льготных условиях в собственность землевладельческим товариществам, составлявшимся из горожан и сельчан с целью разработки таких земель. Другие способы приобретения земецких вотчин, вскользь упоминаемые писцовыми книгами конца XV в., куплю, мену и т. п., надобно считать уже вторичными, позднейшими источниками этого землевладения.

Но едва ли не самый трудный вопрос в истории земцев -- их судьба под московской властью. Не осталось прямых указаний на государственные повинности, какие падали на земецкое землевладение во времена вольности Новгорода и Пскова. Во всяком случае с падением обоих городов их земцы в этом отношении должны были подчиниться московским порядкам. Но по этим порядкам недвижимые имущества земцев подлежали двум категориям повинностей: как городские дворовладельцы, они должны были тянуть городское подворное тягло; как на сельских вотчинников, на них падала ратная служба. По-видимому, и во времена вольности земцы как городские обыватели по своим правам и обязанностям ничем не отличались от других горожан -- дворовладельцев. В таком же отношении к городу оставила их и Москва: по книгам московских писцов, они жили на тяглых городских местах, тянули в оброк и во все потуги с городчанами и подобно им делились по размерам тягла на лучших, середних и молодших. Словом, земцы как городские обыватели не составляли особого класса в юридическом смысле слова, а отличались от прочих горожан только имущественным положением: тяглый горожанин, приобретавший землю в уезде, становился земцем, но не переставал быть тяглым горожанином. Самые эти звания мешались в книгах: одни и те же люди в перечне городских дворов называются своеземцами, а в описании земецких вотчин в уезде -- городскими людьми, а их вотчины -- "свое-земцевыми и купецкими землями".

Не так легко было устроить землевладельческое положение земцев. Здесь московское правительство затрудняли само разнообразие и непривычные для него способы земецкого землевладения. Оно было и единоличное, и коллективное, " и раздельное, и совместное; земцы и сами пахали, и обрабатывали земли своими людьми, и сдавали их крестьянам, и снимали из оброка чужие земли. Московскому взгляду, уже привыкавшему к точной раздельности социальных категорий, земец должен был представляться путаницей общественных состояний, беспорядочным смешением посадского горожанина, служилого землевладельца и оброчного крестьянина. В писцовых книгах и других памятниках уцелели следы той разборки, посредством которой Москва старалась разделить столь спутанные отношения и подогнать их под свои мерки. Руководясь наиболее очевидными признаками, одних земцев, живших в своих деревнях и по землевладельческой обстановке похожих на служилых московских вотчинников и помещиков, верстали в ратную службу, других, менее состоятельных, приписывали к крестьянским обществам. Не ясно только положение земцев, которые, владея значительными вотчинами в уезде, жили своими дворами и промышляли в городе. Их, несомненно, оставили на городском тягле: но нет прямых указаний на то, чтобы городское тягло освобождало их от ратной службы с их вотчин. Такую сортировку облегчало московским писцам то, что некоторые земцы, владевшие мелкими деревеньками, снимали участки у соседних помещиков и сами их пахали, даже селились в помещичьих деревнях наряду с крестьянами и принимали на себя крестьянские повинности⁵⁷. В одном акте вскрывается такой ход дела. В 1555 г. черные крестьяне двух станов Пусто-ржевского уезда жаловались, что некоторыми деревнями и починками, приписанными писцом к их волостям в тягло, владеют земцы и ямщики и тягла с ними не тянут. Правительство отвечало, что, если те деревни и починки писец действительно записал в один разряд с черными деревнями, они должны тянуть тягло вместе с последними по книгам, а если они записаны за земцами и ямщиками отдельно, не в числе черных деревень, или даны владельцам в поместье, эти владельцы должны и тягло с них тянуть отдельно. Но и в первом случае не предписывается отобрать земли у земцев, следовательно, они в этом случае должны были принять на себя крестьянское тягло, а во втором остаться вотчинниками или помещиками и нести соответственные повинности. И писцовые книги XVI в. указывают на отдельные случаи приписки земецких деревень к дворцовым волостям в крестьянское тягло и даже на целые сельские общества земцев, которые прямо и называются крестьянами⁵⁸. Здесь земцы оставались землевладельцами, только на другом праве, из вотчинников превращались в тяглых владельцев казенной земли. Поземельное тягло было одним из юридических признаков, что владеемая тяглым человеком пахотная земля с принадлежащими к ней угодьями составляет собственность казны. Другим таким признаком, отличавшим преимущественно отдельные угодья, служил казенный оброк. Если собственник угодья не нес с него ратной повинности, оно облагалось оброком и переставало быть вотчиной владельца. Уцелел документ, в котором описан, по-видимому, случай применения такого московского порядка к новгородскому землевладению. В одной летописи читаем краткое известие, что в 1536 г. прислан был из Москвы в Новгород конюх государев Бунда с дьяком отписать у всех новгородских окологородских монастырей и городских церквей пожни и отдать их "в бразгу, что которая пожня стоит, тем же монастырем и церковником". Сохранилась отписная книга с подробным перечнем пожен, отписанных у церквей и монастырей по этому распоряжению московского правительства⁵⁹. Из слов летописи и из этой отписной книги видно, что предположено было не фактическое отобрание сенных покосов у церковных владельцев, а изменение их юридического отношения к владеемым ими угодьям: пожни были "пооброчены на великого князя" и отданы в "оброк" за немногими исключениями прежним владельцам, монастырские -- игуменам с братией, церковные -- притчам церквей; "та пожня, -- по обычному выражению документа, -- дана тое-же церкви попу с товарищи на весь причет церковный". Это значит, что право собственности церквей и монастырей на отписанные пожни заменено было правом пользования по найму казны, которая стала собственницей этих угодий. Но эта операция не ограничилась монастырскими и церковными пожнями. В том же документе помещен перечень еще нескольких десятков пожен, которые в том же 1536 г. писал и метил Бунда с товарищами и оброчил на великого князя. Эти пожни "косили монастыри и церковные люди и земцы и черные люди без найму", и они теперь также отдавались в оброк большею частью прежним владельцам. При этом владельцы духовные и светские клали перед комиссией крепости, по которым они владели пожнями, "грамоты старые за свинчатыми печатми", купчие своих прадедов, дедов и свои собственные духовные, закладные кабалы: очевидно, отписанные пожни принадлежали владельцам на праве собственности. Впрочем, предъявление таких актов не было непременным условием обратного получения пожни в оброчное содержание прежним владельцем: пожня возвращалась ему и при отсутствии крепости по факту владения; только при столкновении фактического владельца с претендентом по крепости пожня отдавалась последнему. Большинство владельцев отписных пожен -- горожане из разных концов и улиц Новгорода, торговые и ремесленные черные, тяглые люди; земцы, отличаясь от них званием, ничем не отличаются ни в происхождении, ни в условиях как прежнего вотчинного, так и нового оброчного владения пожнями. Из всего этого следует, во-первых, что эти земцы по своим положенным в оброк пожням вступали в разряд черных тяглых людей, или, точнее, их пожни были положены в оброк по их экономической и социальной близости как мелких владельцев к черным тяглым людям, и, во-вторых, эта перемена в их юридическом положении произошла от замены местных новгородских источников права новыми московскими: в отписной книге 1536 г. прямо сказано, что отписывали пожни у тех монастырей и церквей, "у которых грамот великого князя жалованных нет и в писцовых книгах им не написано", хотя у них и были на те пожни грамоты старые от времен новгородской вольности. Новые условия владения могли быть не под силу многим владельцам, и в отписной книге встречаем характерное известие об одном земце, который положил перед комиссией духовную грамоту на свою пожню -- "да пожни ступился", отказался владеть ею, и она отдана была в оброк другому. Особым образом поступили с значительными земецкими вотчинами, принадлежавшими многим совместным владельцам, из коих каждый, однако, не был в состоянии отбывать службу с своей доли в полном размере: совладельцев, например братьев, заставляли служить "по годом переменяйся", или, пользуясь владельческой солидарностью сябров, одного из товарищей записывали в службу, а другим указывали ему "подмогать" и в случае безпотомственной смерти таких помощников их доли вотчины отдавали взамен подмоги тому, кто служил за них⁶⁰. Так одни из земцев стали тяглыми, а другие служилыми людьми, и последние по разрядным книгам уже с конца XVI в. отбывали ратную службу с своих вотчин наравне с городовыми детьми боярскими, испомещенными в Новгородской области. Но и у служилых земцев вотчинное право и самые вотчины уходили из рук по разным причинам, прежде всего политическим. Торжество московской власти в Новгороде и Пскове сопровождалось, как известно, обширной экспроприацией местного землевладения: бояр и других крупных вотчинников, как опасных людей для Москвы, массами переселяли во внутренние области, отписывая их отчины на государя. Земецкое землевладение также сильно пострадало при этом: новгородские писцовые книги конца XV в. в перечнях земель, отобранных на государя и розданных московским помещикам, называют множество земцев рядом с бывшими новгородскими боярами. Переход земецких вотчин в казну продолжался и в XVI в.: о многих землях, которыми еще в конце XV в. владели земцы, писцовые книги второй половины XVI в. кратко замечают: "были деревни своеземцевы, а нынеча за государем". Потом надобно предположить в XVI в. какую-либо меру или ряд мер, превративших вотчины многих земцев в их же поместья. Такое предположение вызывается сравнительным изучением земецкого землевладения по писцовым книгам конца XV и конца XVI в. Так, книга Вотской пятины 1582 г., перечисляя порожние земли в Климецком и других погостах, называет их поместьями тех самых земцев или детей тех земцев, которые по книге 1500 г. владели ими как вотчинами. Объяснить это превращение тем труднее, что оно не было общей мерой, лишившей всех земцев права вотчинного владения, и указания на вотчины земцев встречаем в писцовых книгах, хотя и не часто, до конца XVI в.⁶¹

Таким образом, в продолжение XVI в. класс земцев распался. Городские тяглые земцы во всех северных, так называвшихся поморских городах удержали за собою право вотчинного землевладения в уезде; но и с этих вотчин они тянули тягло, и в XVII в. рядом указов таким тяглым землевладельцам из горожан запрещено было отчуждать свои деревенские участки нетяглым людям. Земцы, приписанные к сельским обществам, потонули в крестьянстве; но служилые земцы и в первые десятилетия XVII в. еще не слились с дворянами и детьми боярскими, несмотря на свое сходство с ними в правах и обязанностях. Их верстали поместьями совершенно так же, как и детей боярских, иным назначали оклады даже крупнее, чем иным из последних; они менялись поместьями с детьми боярскими, несли одинаковые с ними службы, подобно им, могли иметь вотчины, входили в состав местных служилых корпораций; писцовые книги и десятни в своих перечнях и итогах считали их вместе с детьми боярскими; в просторечии их. прямо так и называли. При всем том земцы сохраняли свое особое звание, не участвовали в чиновном движении детей боярских; при одинаковых с последними обязанностях их служба заключала в себе некоторые особенности, по которым она носила специальное название земецкой службы; "земецкие земли" составляли как бы особый вид служилого землевладения, описывались в писцовых книгах отдельно от других поместных и вотчинных земель и их старались не мешать с последними, удерживая постоянно в руках земцев⁶².

Теперь можно несколько исправить взгляд автора на земцев. Прежде всего надобно различать земцев разных эпох. Во времена независимости вольных городов это были большею частью мелкие землевладельцы-собственники преимущественно из горожан. Под московской властью значительная часть их слилась с сельскими или городскими обществами, и звание земцев удержалось по крайней мере до половины XVII в. только за теми из них, которые несли ратную службу. Эти последние составляли особый разряд служилых землевладельцев туземного происхождения среди переселенных из других областей дворян и детей боярских, не входили в их чиновную иерархию, хотя разделяли их права и обязанности. Значит, о земцах мы имеем не "очень мало сведений", как думает автор, и на основании этих сведений можем сказать, что земцы отличались от детей боярских, хотя и не стояли ниже их, и были не "какими-то", а обыкновенными областными или городовыми служилыми людьми, служившими с вотчин и поместий, и не "исчезли" к концу XVI в.

Изложив замечания об отдельных местах книги г. Чечулина, выскажем о ней общее суждение. Мы вполне согласны с убеждением автора в возможности полезного исследования, перерабатывающего только данные писцовых книг о городах XVI в. При этом надобно лишь избегнуть указанной самим автором опасности поставить свое исследование в излишнюю зависимость от одного источника. Для автора эта опасность заключалась в трудности установить отношение к вопросам, возбуждаемым писцовыми книгами городов, но не решаемым их указаниями. Чтобы устранить это затруднение, нужно было помощью критического изучения источника соразмерить постановку задачи со средствами, какие можно почерпнуть из него для ее решения. Мы для того и остановились так долго на спорных или сомнительных местах книги г. Чечулина, чтобы яснее показать связь их с постановкой, какую автор дал своей задаче. Поставив себе целью разъяснить положение городов как культурных центров, воспроизвести со всею возможной подробностью условия жизни городского жителя, трудно уже найти такую сторону городской жизни, обойти которую позволяла бы задача, так широко и неясно определенная. Надобно было рассмотреть жизнь города во всей полноте ее интересов и отношений, по крайней мере тех, которых касаются писцовые книги городов, а писцовые книги далеко не разъясняют всего, чего касаются, и не представляют достаточно данных для столь сложного и многостороннего изображения предмета. Описывая церкви, древнерусские писцы пересчитывали и книги, в них находившиеся; но точному определению "тогдашнего уровня умственного развития и знания" едва ли много поможет то, что в церквах некоторых городов автор насчитал по описям не менее 2000 книг⁶³. Побуждаемый широкими требованиями задачи, автор и ставил вопросы, для удовлетворительного решения которых не нашлось достаточно средств ни в самом источнике, ни в распоряжении автора. Между тем среди определений задачи, какие находим у автора в предисловии и введении, есть одно, наиболее соответствующее и свойству его основного источника, и самому плану его труда. "Наше исследование,-- пишет автор, -- есть главным образом собрание, группировка и разбор данных, представляемых писцовыми книгами"⁶⁴. В зависимости от этого некоторые вопросы он обещает разобрать весьма подробно, другие по недостатку сведений -- менее подробно, а третьих,-- можно было бы прибавить, -- и вовсе не касаться, как не входящих в состав задачи, так поставленной. Положительные результаты, которых добился автор и которые придают научную цену его книге, прямо отвечают именно на эту задачу. Перечислим теперь эти результаты. Они тесно связаны с планом исследования. Автор поступил очень обдуманно и целесообразно, распределив свой материал географически, по местностям, а не по разным сторонам городского быта. Он разбирает сначала данные об отдельных городах и только в последней главе дает общий разносторонний очерк городов. Сохранившийся запас писцовых книг XVI в. дал автору возможность расположить в своем обзоре описываемые ими города полосами по направлению с северо-запада к юго-востоку. Автор рассматривает сначала новгородские пригороды и г. Торопец вместе с Устюжной, потом пригороды псковские, торг и промысловые заведения г. Пскова, далее города, ближайшие к Москве, и, наконец, города по южной и юго-восточной окраине государства. Неожиданные сочетания в этой группировке -- вроде того, что Муром оказался в группе городов, ближайших к Москве, а города, как Зарайск, Тула, Рязань, ближе лежащие к Москве, отнесены к окраиной группе, -- не повредили перспективе исследования. Наблюдая в каждой полосе количество городского населения, его общественный состав, численные отношения составных частей, или классов, занятие и повинности городских жителей, землевладение, торговлю, ремесла и промысловые заведения в городах, автор не только тщательно выбирал из своего источника черты, изображающие город со всех этих сторон, но и следил за тем, как во всех этих отношениях различались между собою города разных полос, и старался объяснить происхождение этих различий. Так помощью подробных, иногда микроскопических наблюдений постепенно обозначались в исследовании г. Чечулина местные типы городов. Итоги отдельных наблюдений над социальным составом, экономическим положением и местными особенностями городов сведены в заключительной главе сочинения, представляющей общий очерк положения городов в Московском государстве XVI в. Этот очерк и нам послужит основанием при перечислении главных выводов, к каким пришел автор.

И в этом очерке повторены многие сомнительные положения, высказанные автором в предыдущих главах, некоторые даже усилены. Так, автор повторяет свое предположение о переделах городской земли; только предположение здесь является уже доказанным выводом, "естественным и несомненным" фактом, даже распространяется и на лавки⁶⁵. На основании описей только двух городов, Можайска и Коломны, автор решительно утверждает, что к концу XVI в. "в центральных городах черных посадских людей почти уже не было", хотя по цифрам самого автора, приведенным выше, в своем месте его книги, выходит, что в Можайске и в самом конце XVI в. тяглых посадских людей считалось не менее 35 % всего обозначенного в описи населения города⁶⁶. Но отдельные положения такого рода не закрывают крупных результатов рассматриваемого труда. Ценным делом надобно признать прежде всего самое собрание писцовых данных о городах, которым значительно пополняется и проверяется существующее представление о предмете. Это представление отличается несколько отвлеченным, схематическим характером, что объясняется свойством памятников, на которых оно основано, преимущественно актов законодательных и распорядительных, указывающих больше норму, чем практику отношений. Имея дело с мало тронутыми и большею частью неизданными памятниками, автор, по его словам, считал необходимым "представить читателю по возможности весь материал, все цифры и данные", которые служили ему для того и другого вывода⁶⁷. Этот обильный статистический материал, хотя и рассеянный в тексте исследования, облегчая читателю возможность проверять и даже расширять выводы автора, вместе с тем дает много конкретных подробностей, изображающих действительное положение русского города в XVI в. Целесообразная группировка этого материала у автора помогает читателю довольно отчетливо представить себе сравнительную населенность городов, степень сложности их общественного состава, наличность хозяйственных средств и напряженность торгово-промышленного оборота. Притом автор не ограничивается сбором, и группировкой писцовых данных, но по возможности разбирает и объясняет их. Он верно отметил особенность своего источника, сказав, что "в писцовых книгах во многих мелких замечаниях, в итогах, в разных определениях, встречающихся при одном и том же собственном имени, раскрываются иногда очень важные данные для решения разных вопросов"⁶⁸. Если автор не всегда удачно решал такие вопросы, то он подобрал: в писцовых книгах и сопоставил много любопытных указаний, облегчающих их решение. Таковы собранные им и частью объясненные данные о городском дворовладении и землевладении, о городских обывателях, живших в чужих дворах, о значении дворников в осадных городских дворах, о выходах из состояния тяглых посадских людей и многое другое⁶⁹. Вообще благодаря вниманию, с каким автор вчитывался в изучаемые памятники и старался отмечать в них всякую даже мелкую черту, любопытную в каком-либо отношении, он успешно выполнил одну часть своей задачи -- объяснил состав и занятия городского населения, не нашедши в своем источнике средств для выполнения другой части -- определения культурного значения города. Особенно ценным результатом труда г. Чечулина надобно признать указание особенностей, какими отличались города разных полос⁷⁰. В этом отношении автор делит их на три группы: города северо-западные, центральные и города по южной и юго-восточной окраине. Достаточно отметить главные отличительные черты, указанные автором, чтобы оценить значение этой группировки. В северо-западных городах, собственно только в пригородах Новгорода и Пскова, автор отмечает однообразный, почти исключительно тяглый посадский состав населения, его усидчивость и определенность общественных отношений, преобладание земледелия в хозяйственном быту. Напротив, города центральные отличались большею пестротою социального состава, понижением процента тяглого посадского населения, значительным количеством лично зависимых людей, подвижностью населения, выражавшеюся в усиленном бегстве отсюда посадских людей, и вместе большим развитием ремесленной деятельности на счет хлебопашества. В городах по южной и юго-восточной окраине, имевших преимущественно значение крепостей, заметно усиление и даже преобладание военного элемента в составе населения, то же господство ремесла и торговли над земледелием, та же бродячесть сборного населения, неустановленность общественных отношений. Эти выводы не потеряют своей цены, если даже некоторые из них будут исправлены дальнейшим изучением. Во всяком случае благодаря им уже нельзя покрывать одной характеристикой все города Московского государства, как иногда делали прежде. Потому автор имел право указание этих местных различий считать главным результатом своего труда⁷¹.

Сочинение г. Чечулина -- добросовестный труд, основанный на внимательном изучении мало тронутого источника, стоивший усиленной борьбы с трудностями этого источника и большой черновой работы над ним, дающий читателю немало ценных, освещающих предмет выводов и еще больше материала для выводов, могущих усилить это освещение. Думаем, что эти качества исследования, несмотря на некоторое несоответствие его задачи средствам и на признаки несколько поспешного его издания, дают достаточное основание удостоить книгу г. Чечулина искомой им премии.

КОММЕНТАРИИ

Восьмой том "Сочинений" В. О. Ключевского содержит статья и речи, написанные им в 1890--1905 гг. Это было время распространения марксизма в России, ознаменованное появлением гениальных трудов В. И. Ленина, которые представляли собою новый этап в развитии исторического материализма, давали ключ к пониманию основных моментов русского исторического процесса.

Буржуазная наука в период империализма переживала состояние кризиса, который отразился и на творчестве В. О. Ключевского Он постепенно отходит от позиций буржуазного экономизма воскрешая некоторые уже безнадежно устаревшие построения более официальной историографии.

Том открывается большим исследованием "Состав представительства на земских соборах древней Руси" (1890--1892 гг.) Эта работа Ключевского долгое время являлась крупнейшим обобщающим трудом но истории соборов XVI в. Широкое привлечение источников, источниковедческий анализ, прекрасная осведомленность в истории государственных учреждений, яркость изложения конкретного материала отличают статью Ключевского, которая оказала заметное влияние на последующую историографию вопроса Вместе с тем работа В. О. Ключевского свидетельствовала о том, что историк в ряде общих вопросов истории России XVI в возвращался назад, к представлениям "государственной" школы Не случайно и сам его труд был посвящен виднейшему представителю этой школы Б. Н. Чичерину.

Свое исследование Ключевский начинает с резкого противопоставления земских соборов сословно-представительным учреждениям Запада, вступая тем самым в полемику с В. Н. Латкиным и другими учеными, говорившими о чертах сходства между этими учреждениями. "На земских соборах, -- пишет Ключевский, -- не бывало и помину о политических правах, еще менее допускалось их вмешательство в государственное управление, характер их всегда оставался чисто совещательным; созывались они, когда находило то нужным правительство; на них не видим ни инструкций данных представителям от избирателей, ни обширного изложения общественных нужд, ни той законодательной деятельности, которой отличались западные представительные собрания... Вообще земские соборы являются крайне скудными и бесцветными даже в сравнении с французскими генеральными штатами, которые из западноевропейских представительных учреждений имели наименьшую силу" {См. выше, стр. 9.}.

Вслед за Б. Н. Чичериным В. О. Ключевский связывал происхождение земских соборов не с социально-экономической жизнью общества, ростом дворянства и городов, заявлявших свои политические требования, а с нуждами государства. Соборное представительство, по мнению Ключевского, "выросло из начала государственной ответственности, положенного в основание сложного здания местного управления" {Там же, стр. 104 (ср. стр. 101--102).}. Развивая свою антитезу России Западу, Ключевский писал, что "земское представительство возникло у нас из потребностей государства, а не из усилий общества, явилось по призыву правительства, а не выработалось из жизни народа, наложено было на государственный порядок действием сверху, механически, а не выросло органически, как плод внутреннего развития общества" {См. там же, стр. 71.}. Земский собор, -- резюмировал Ключевский, -- "родился не из политической борьбы, а из административной нужды" {Там же, стр. 110.}.

Работа В. О. Ключевского писалась в обстановке политической реакции, в годы осуществления земской контрреформы 1890 г., которая фактически упраздняла даже элементы самостоятельности земских учреждений, подчинив их правительственным чиновникам. В таких условиях работа Ключевского, утверждавшего решающую роль государства в создании земских соборов, приобретала особый политический смысл, ибо она как бы исторически обосновывала незыблемость существовавших порядков. Не обострение классовой борьбы, не усиление дворянства и рост городов, оказывается, породили земские соборы, а всего лишь "административная нужда".

Эта общая концепция В. О. Ключевского проводилась им и при конкретном разборе сведений о земских соборах 1550, 1566 и 1598 гг. Так, говоря о соборе 1566 г., Ключевский считает, что он был "совещанием правительства со своими собственными агентами" {Там же, стр. 49.}. Таким образом, Ключевский замаскированно становился на позиции тех, кто доказывал, что Россия никогда не имела представительных учреждений.

Впрочем, Ключевский уже отмечал присутствие на соборе 1598 г. выборных представителей местных дворянских обществ {Там же, стр. 64--66.}.

Концепция Ключевского вызвала возражение еще при его жизни. С. Авалиани в особом исследовании о земских соборах опроверг многие его тезисы. Советская историческая наука продвинула вперед дело изучения земских соборов XVI в. С. В. Юшков отмечал, что земские соборы XVI--XVII вв. являлись сословно-представительными учреждениями {См. С. В. Юшков, К вопросу о сословно-представительной монархии в России, "Советское государство и право", 1950, No 10, стр. 40 и след.}, игравшими видную роль в политической жизни Русского государства. M. H. Тихомиров отметил и то, что сведения В. О. Ключевского о действительно состоявшихся земских соборах XVI в. очень неполны {См. М. Н. Тихомиров, Сословно-представительные учреждения (земские соборы) в России XVI в., "Вопросы истории". 1958, No 5, стр. 2--22.}. Это подтвердилось новыми находками материалов о соборных заседаниях 1549, 1575, 1580 гг. и др., которые не были известны Ключевскому {См. С. О. Шмидт, Продолжение хронографа редакции 1512 г., "Исторический архив", т. VII, М.--Л. 1951, стр. 295. В. И. Корецкий. Земский собор 1575 г. и поставление Симеона Бекбулатовича "великим князем всея Руси", "Исторический архив", 1959, No 2, стр. 148--156. См. также В. Н. Автократов, Речь Ивана Грозного 1550 года как политический памфлет конца XVII века ("Труды Отдела древнерусской литературы", т. XI. М.--Л. 1955, стр. 255--259).}.

Если общая концепция Ключевского о характере земских соборов в России XVI--XVII вв. даже для своего времени была шагом назад, то многие его конкретные наблюдения, несомненно, интересны. Мысль о связи "соборного представительства с устройством древнерусских земских миров и общественных классов" {См. выше, стр. 15.} заслуживает внимания. Ключевский показал, как дворянский участник соборных заседаний был по существу "естественным представителем на соборе уездной дворянской корпорации" {Там же, стр. 35.}.

Исследование В. О. Ключевского о земских соборах в дальнейшем было широко использовано автором при подготовке к печати окончательного варианта "Курса русской истории" {См. В. О. Ключевский, Сочинения, т. II, М. 1957, стр. 373--398; т. III, М. 1957, стр. 289--291, 300--318.}.

В статье "Петр Великий среди своих сотрудников" В. О. Ключевский, очерчивая яркий образ этого деятеля XVIII в., стремился показать, что Петр I будто бы в своей деятельности как правитель проявил новые черты: "это -- неослабное чувство долга и вечно напряженная мысль об общем благе отечества, в служении которому и состоит этот долг" {См. выше, стр. 315.}.

Установление самодержавия в России, конечно, привело к некоторому изменению в формулировках идеологического оправдания самодержавия; в частности, понятие "общего блага", столь характерное для "просвещенного абсолютизма", проповедовалось не одними российскими самодержцами. Однако под этим "общим благом" понимались узкие классовые интересы, в первую очередь дворянства. Личные высокие качества Петра I вызвали стремление дворянской и буржуазной историографии резко противопоставлять деятельность Петра I его предшественникам. Не избежал этого и В. О. Ключевский, нарисовавший явно идеалистический образ царя, будто бы подчинявшего все свои помыслы служению государству.

В восьмом томе впервые публикуется речь, произнесенная В. О. Ключевским на торжественном заседании в Московском университете 26 мая 1899 г., посвященном столетию со дня рождения А. С. Пушкина {См. статью "Памяти А. С. Пушкина", стр. 306--313.}. В ней В. О. Ключевский подчеркнул не только глубоко национальный характер творчества А. С. Пушкина, но и его значение в развитии мировой культуры, связывая деятельность гениального поэта с развитием русской культуры XVIII в. "Целый век нашей истории работал, -- пишет Ключевский, -- чтобы сделать русскую жизнь способной к такому проявлению русского художественного гения" {Там же, стр. 309.}. И в своей речи В. О. Ключевский вновь особенно подчеркивает то, что толчок к развитию русской культуры целиком и полностью принадлежал инициативе одного лица -- Петра I, который своими реформами, всей своей государственной деятельностью добился того, что Россия впервые почувствовала "свою столь нежданно и быстро создавшуюся международную и политическую мощь". Россия будто бы откликнулась на "призыв, раздавшийся с престола", и выдвинула таких деятелей культуры, как М. В. Ломоносов и А. С. Пушкин {См. выше, стр. 307, 308.}.

Исследования, посвященные культуре XVIII в., занимают у В. О. Ключевского специальный раздел в его научном творчестве. Среди них прежде всего выделяются две статьи, посвященные крупному дворянскому историку XVIII в. -- И. Н. Болтину. В них Ключевский пытается проследить последовательное развитие русской исторической науки, начиная с первой половины XVIII в. Продолжая начатые С. М. Соловьевым исследования о научной деятельности Болтина, Ключевский верно отметил роль последнего в развитии русского исторического знания, стремление Болтина отразить своеобразие русской истории одновременно с применением сравнительного метода при рассмотрении истории России и истории Западной Европы. "Его патриотическая оборона русской жизни превращалась в спокойной сравнительное изучение русской истории, а такое изучение побуждало искать законов местной народной истории и тем приучало понимать закономерность общего исторического процесса" {Там же, стр. 156.}, -- в таких словах писал В. О. Ключевский о И. Н. Болтине. Необходимо отметить, что В. О. Ключевский идеализировал взгляды И. Н. Болтина, совершенно опуская из вида его апологетику самодержавного строя России.

В другой работе, посвященной истории XVIII в., -- "Недоросль Фонвизина" -- В. О. Ключевский основное внимание уделил уровню образования в среде дворянского общества того времени, используя в качестве примера собирательные образы комедии Д. И. Фонвизина. В этом произведении В. О. Ключевский справедливо увидел прекрасный источник по истории XVIII в. Верно признавая комедию бесподобным зеркалом русской действительности, В. О. Ключевский отметил, что духовные запросы в среде дворянского общества находились на крайне низком уровне и идеи просвещения очень туго усваивались им. Ключевский пытался объяснить это обстоятельство слабостью общественного сознания в среде дворянства, его нежеланием откликаться на предначертания правительства, направленные к тому, чтобы дворянство на себе самом показало "другим классам общества, какие средства дает для общежития образование, когда становится такой же потребностью в духовном обиходе, какую составляет питание в обиходе физическом" {Там же, стр. 285.}.

Давая яркие картины дворянского воспитания XVIII в., Ключевский тем не менее не захотел разобраться в том, что вся система образования XVIII в., как и позднее, строилась в царской России на сугубо классовой основе. Молодое поколение дворянства получало воспитание в направлении, отвечающем нуждам своего класса, но отнюдь не "общественного сознания".

В явной связи с этюдом о "Недоросле" находится и статья Ключевского "Воспоминание о Н. И. Новикове и его времени". Следуя установившемуся в буржуазной историографии взгляду на Н. И. Новикова как книгоиздателя, Ключевский связывал эту сторону деятельности Новикова с состоянием просвещения в России во второй половине XVIII в. В. О. Ключевский видел в Новикове редкий тип передового русского дворянина, посвятившего свой организаторский талант распространению в России просвещения путем издания сатирических журналов и книгоиздательства {См. выше, стр. 249, 251.}. Однако Ключевский оставил в стороне деятельность Новикова как русского просветителя XVIII в., вовсе не ограничивавшегося только книгоиздательской деятельностью. Ведь Н. И. Новикову принадлежал целый ряд полемических статей и философских произведений, в которых была заложена прежде всего антикрепостническая, антидворянская идея.

Ряд статей и этюдов В. О. Ключевский посвятил деятелям культуры и науки XIX в. Среди них -- воспоминания об его учителях по Московскому университету С. М. Соловьеве и Ф. И. Буслаеве, статьи и наброски, посвященные Т. Н. Грановскому, М. Ю. Лермонтову, А. С. Пушкину и др. В. О. Ключевский в публикуемых в настоящем томе воспоминаниях о С. М. Соловьеве характеризует своего учителя как выдающегося педагога, уделявшего много внимания университетскому преподаванию. Большой интерес представляет высказывание Ключевского о замысле основного труда С. М. Соловьева -- "История России с древнейших времен". Ключевский считал, что основная идея Соловьева заключалась в том, чтобы написать историю России за "120 лет нашей новой истории с последней четверти XVII до последних лет XVIII в." Первые 12 томов труда -- "только пространное введение в это обширное повествование о петровской реформе" {Там же, стр. 359.}. Ключевский очень сожалел, что Соловьев не успел завершить работы над своим трудом и не показал путь, пройденный Россией "между началом и концом XVIII в." {Там же, стр. 367.}

Пробел в монографическом изучении России XVIII в. В. О. Ключевский пытался в какой-то мере завершить сам, сделав это в IV и V частях своего "Курса русской истории". Для характеристики взглядов Ключевского на историю России XVIII в. важно отметить, что в данное вопросе он существенно отошел от точки зрения Соловьева. Говоря о дальнейшей судьбе реформ Петра I (после его смерти и до 1770-х годов), как это показано в "Истории России" Соловьева, Ключевский писал: "...мысль о реформе, как связующая основа в ткани, проходит в повествовании из года в год, из тома в том. Читая эти 11 томов, иногда как будто забываешь, что постепенно удаляешься от времени Петра" {Там же, стр. 365--366.}. Действительно, С. М. Соловьев видел в буржуазных реформах 60-х годов непосредственное продолжение и развитие реформ Петра I, против чего уже возражали В. Г. Белинский и другие революционные демократы {См. "Очерки истории исторической науки в СССР", т. I, M. 1955, стр. 358.}. В. О. Ключевский в своем "Курсе русской истории", пытаясь проследить судьбы реформ Петра I после его смерти, видел в "начале дворяновластия", реакцию против этих реформ {Об этом cм. В. О. Ключевский, Сочинения, т. IV, М. 1958, стр. 345.}, считал, что "редко когда идея исторической закономерности подвергалась такому искушению, как в последней его четверти" (XVIII в.) {См. выше, стр. 367.}. В. О. Ключевский не связывал установление "дворяновлаетия" в России с развитием феодализма, хотя уже в работе о земских соборах сам же показал, что дворянство делается силой задолго до XVIII в. Но, несмотря на отрицание классовой основы самодержавия, стремление В. О. Ключевского уловить новые явления в историческом развитии России XVIII в. сохраняет историографический интерес.

Воспоминания В. О. Ключевского о знаменитом русском филологе Ф. И. Буслаеве, под руководством которого он занимался 6 Московском университете, просто и вместе с тем очень четко вскрывают значение Буслаева как крупнейшего ученого, поставившего в неразрывную связь развитие письменности и литературы на Руси с языком народа, с памятниками народного творчества. "Так рост языка приводился в органическую связь с развитием народного быта, а письменная литература -- в генетическую зависимость от устной народной словесности", -- писал Ключевский в своих набросках к статье о Ф. И. Буслаеве {См. ниже, стр. 475.}.

Статья о Т. Н. Грановском, написанная Ключевским к пятидесятилетию со дня его смерти, в момент подъема революции 1905 г., отражала скорее политические взгляды автора, нежели оценку научной деятельности Т. Н. Грановского. В. О. Ключевский, близкий в то время к партии кадетов, противопоставлял в этой статье преобразовательную деятельность Петра I деятельности самодержцев России вплоть до конца XIX в., которые "обманули надежды" людей "меры и порядка" {См. выше, стр. 394, 395.}.

Наконец, в статье "Грусть" В. О. Ключевский попытался в плане излюбленного им психологического анализа рассмотреть творчество М. Ю. Лермонтова. Он верно связал противоречивость творчества Лермонтова с условиями дворянского быта и среды, вызывавшими у поэта горькую досаду и чувство ненависти и презрения к окружавшему его обществу. Но далее В. О. Ключевский, игнорировавший развитие демократической направленности общественной мысли, пытался доказать, что М. Ю. Лермонтов превратился в "певца личной грусти", сугубого индивидуалиста, в конце своего короткого жизненного пути подошедшего к примирению с "грустной действительностью", проникнутого христианским чувством смирения {См. там же, стр. 113, 120, 124, 128, 131, 132.}. Это мнение резко противоречит тому огромному общественно-политическому звучанию, какое в действительности имели произведения великого русского поэта.

Большой интерес представляют публикуемые в настоящем томе обстоятельные отзывы В. О. Ключевского на исследования П. Н. Милюкова, Н. Д. Чечулина и Н. А. Рожкова.

Несмотря на то что в 1890--1900 гг. В. О. Ключевский не создал ни одной монографической работы, посвященной социальным или экономическим вопросам истории России, он продолжал интересоваться этими вопросами и в своих отзывах выдвигал интересные положения, не утерявшие своего значения до настоящего времени и важные для освещения его личных взглядов.

В трактовке реформ Петра I, их причин и характера осуществления, В. О. Ключевский был близок к взглядам П. Н. Милюкова, которые тот высказал в исследовании -- "Государственное хозяйство России в первую четверть XVIII в. и реформы Петра I". И сам Ключевский в своем "Курсе русской истории" {В. О. Ключевский, Сочинения, т. IV, стр. 360, 361.} смотрел на совершавшиеся изменения в социально-экономической жизни страны в начале XVIII столетия главным образом сквозь призму правительственных преобразований. Тем не менее и Ключевский вынужден был признать крайний схематизм построений Милюкова, ядовито отметив, что многие выводы последнего получились в результате излишнего доверия к денежным документам XVIII в. В. О. Ключевский ставил государственные преобразования во взаимосвязь с состоянием народного хозяйства, упрекая Милюкова в том, что тот "в своем исследовании строго держится в кругу явлений государственного хозяйства, в трафарете финансовой росписи;.. а такую близкую к государственному хозяйству область, как хозяйство народное, оставляет в тени" {См. выше, стр. 182.}.

В отзыве на исследование Н. Д. Чечулина "Города Московского государства в XVI в." Ключевский, давая целый ряд интересных соображений о критике писцовых книг как основного вида источников, использованных Чечулиным, высказывал ценные соображения относительно значения городов "как факторов общественной жизни". Так, В. О. Ключевский пишет о необходимости изучения состава городского населения в тесной связи с уездным, требует прежде всего учитывать посадское население в городах, а также не обходить молчанием иных поселений, "не носивших звания городов, но с посадским характером" {Там же, стр. 201--203.}.

В том же плане В. О. Ключевский построил свой отзыв о другом труде социально-экономического характера -- "Сельское хозяйство Московской Руси в XVI в." Н. А. Рожкова. В своем отзыве р. О. Ключевский ставил в большую заслугу автору постановку вопроса о сельскохозяйственном кризисе во второй половине XVI в. Однако Ключевский не соглашался с мнением Рожкова, что этот кризис был вызван системой землевладения и хозяйства, ростом поместного и крупного монастырского земледелия. Он считал нужным ставить вопрос более широко: "Условия, создавшие этот кризис, не ограничивались сферой сельского хозяйства, произвели общий и один из самых крутых переломов, когда-либо испытанных русским народным трудом, и когда вопрос будет обследован возможно разностороннее, тогда, может быть, и самый процесс получит иное освещение и иную оценку" {Там же, стр. 386.}. Следует отметить, что вопрос о причинах сельскохозяйственного кризиса второй половины XVI в. до настоящего времени не получил окончательного разрешения. В частности, причины этого кризиса по-разному объяснены в трудах Б. Д. Грекова и M. H. Тихомирова {О историографии вопроса см. Б. Д. Греков, Крестьяне на Руси, кн. 2, М. 1954, стр. 233--242.}

Восьмой том "Сочинений" В. О. Ключевского завершается лекциями по русской историографии, читанными историком в конце 80-х -- начале 900-х годов в Московском университете. "Лекция" представляют собою основную часть специального курса, который читался Ключевским как непосредственное продолжение его курса по источниковедению {Курс лекций Ключевского по источниковедению см. в кн.: В. О. Ключевский, Сочинения, т. VI, М. 1959.}. Полностью сохранились и воспроизводятся в настоящем издании девять лекций по историографии XVIII в. Вводная лекция к курсу, разделы по историографии летописного периода, XVII в. и о В. Н. Татищеве сохранились только в набросках, которые в настоящем издании не публикуются.

Курс лекций Ключевского находится в тесной связи с его исследованиями по историографии XVIII в., в частности со статьями о Н. И. Новикове и И. Н. Болтине. В курсе В. О. Ключевский широко использовал как труды самих историков XVIII в., так и специальные исследования С. М. Соловьева, Пекарского и др. Ему удалось дать ряд интересных характеристик русских и немецких ученых XVIII в., занимавшихся историей России. Вместе с тем "Лекции" не свободны от целого ряда серьезных недочетов. Односторонней являлась оценка историографического наследия М. В. Ломоносова, труды которого сыграли крупную роль в изучении древней русской истории, в борьбе, с норманистическими построениями Байера, и Миллера {См. Б. Д. Греков, Ломоносов-историк, "Историк-марксист", 1940, No 11, стр. 18--34; M. H. Тихомиров, Русская историография XVIII в., "Вопросы истории", 1948, No 2, стр. 94--99; "Очерки истории исторической науки в СССР", т. I, стр. 193--204.}. Вывод Ключевского о том, что "Древняя Российская история" Ломоносова не оказала большого влияния "на ход историографии" {См. выше, стр. 409.}, не соответствует действительному положению вещей.

Тем не менее публикуемый курс В. О. Ключевского при всем его конспективном характере представляет научный интерес, как один из первых опытов освещения истории русской исторической науки XVIII в.

-----

Кроме издаваемых в "Сочинениях", а также опубликованных в других сборниках и журналах статей, рецензий и речей В. О. Ключевского, значительное число подобных материалов (большей частью незавершенных автором) сохранилось в рукописном виде {Основная их часть хранится в фонде Ключевского Рукописного собрания Института истории АН СССР, папка 25 (в дальнейшем при указании материалов, место хранения которых специально не оговаривается, следует иметь в виду, что они находятся в этой папке).}. К их числу относятся две студенческие работы Ключевского, написанные в 1862--1863 гг.: "Сочинения Дюрана, епископа Мендского о католическом богослужении" (2 п. л.) и "Сравнительный очерк народно-религиозных воззрений" (около 0,5 п. л.). Последняя работа, написанная в семинаре Ф. И. Буслаева, весьма интересна для изучения вопроса о формировании исторических взглядов Ключевского. Ключевский в ней подчеркивает, что человек "в естественном состоянии... находится под постоянным, неотразимым и непосредственным влиянием природы, которая могущественно действует на всю его жизнь" и, в частности, ее явления определяют "все содержание религиозных верований". Это утверждение вызвало возражения Буслаева, который на полях написал, что "главное -- в зависимости от условий и обычаев самой жизни народа". "Быт иногда сильнее природы оказывает действие на образование мифов, ибо через условия быта природа входит в мифологию".

К 1865 г. относится незавершенная работа Ключевского "О церковных земельных имуществах в древней Руси" (около 2 п. л.). Этой теме позднее автор посвятил ряд работ и уделил значительное внимание в "Курсе русской истории". Очевидно, в связи с первоначальным планом изучения "житий святых" как источника по истории землевладения и хозяйства, в конце 60-х годов XIX в. написано Ключевским исследование об участии монастырей в колонизации Северо-Восточной Руси, также оставшееся незаконченным, но давшее позднее материал автору для "Курса".

В 70-х годах XIX в. Ключевский пишет ряд рецензий на вышедшие тогда большие исторические труды. В "Заметках о ереси жидовствующих" (1870 г., около 1 п. л.), написанных в связи с выходом в свет "Истории русской церкви" Макария (т. VI), Ключевский говорит о необходимости изучать ересь как определенное движение, в глубине которого действовали "практические мотивы, направленные против всего строя русской церковной жизни XV в." {Подробнее об этих заметках см. в книге Н. А. Казаковой и Я. С. Лурье, "Антифеодальные еретические движения на Руси XIV -- начала XVI в.", М.-Л. 1955, стр. 7, 9.}

Резкой критике подвергает он труды ученых-славянофилов и представителей официального направления. Им были написаны: в 1872 г. рецензия на книгу М. П. Погодина "Древняя русская история домонгольского ига", т. I--III (около 0,5 п. л.); рецензия на "Русскую историю", т. 1, К. Н. Бестужева-Рюмина (около 0,5 п. л.); в 1879 г. набросок рецензии на "Лекции по истории русского законодательства" И. Д. Беляева под заглавием "Русский историк-юрист недавнего прошлого" (Государственная библиотека им. В. И. Ленина [далее -- ГБЛ], папка 14, дело 16); наброски рецензии на книгу И. Е. Забелина "История русской жизни", т. II (ГБЛ, папка 12, дело 2, около 0,5 п. л.). К этого же рода полемическим материалам относится письмо (начало 70-х годов XIX в.)) в газету о роли Москвы в русской истории (0,4 п. л.). В этом письме Ключевский саркастически высмеивает славянофильское представление о том, что Москва была "городом нравственного мнения".

В связи с выходом в свет в 1876 г. книг Д. Иловайского "Розыскания о начале Руси" и "История России", т. I, Ключевский начал полемическую статью по варяжскому вопросу, к которой он вернулся в 90-х годах XIX в. (0,75 п. л.).

В этой работе Ключевский подвергает критике норманскую теорию Погодина и роксоаланскую гипотезу Иловайского, а в 90-х годах коснулся также возникновения "варяжского вопроса" в историографии XVIII в.

Вероятно, в связи с работой над "Курсом русской истории" Ключевский написал в конце 70-х годов небольшой труд "О племенном составе славян восточных" (около 0,8 п. л.; ГБЛ, папка 15, дело 20), в котором исходил из тезиса С. М. Соловьева о том, что "История России есть история страны, которая колонизуется".

От 80--90-х годов сохранился ряд отзывов Ключевского, в том числе на диссертации Н. Кедрова "Духовный регламент в связи с преобразовательной деятельностью Петра Великого" (1883, около 0,3 п. л.), В. Е. Якушкина "Очерки по истории русской поземельной политики в XVIII--XIX вв." (1890, 0,1 п. л.; ГБЛ, папка 14, дело 18), М. К. Любавского "Областное деление и местное управление Литовско-Русского государства" (1894, 0,2 п. л.; ГБЛ, папка 14, дело 27), А. Прозоровского "Сильвестр Медведев" (1897, 0,4 п. л.; ГБЛ, папка 14, дело 23), H. H. Фирсова "Русские торгово-промышленные компании в 1 половине XVIII ст." (1897, 0,1 п. л.). Все эти отзывы сохранились, как правило, не в законченном, а черновом виде. Тот же характер имеют и наброски речей, произнес сенных Ключевским в связи с юбилейными датами, похоронами и т. п., например речь памяти И. С. Аксакова (1886, 0,2 п. л.), речь при закрытии Высших женских курсов (1888, 0,1 п, л.), речь памяти А. Н. Оленина (1893, 0,25 п. л.; ГБЛ, папка 13, дело 14), наброски речи о деятельности Стефана Пермского (1896, 0,25 п. л.), памяти П. И. Шафарика (1896, 0,1 п. л.; ГБЛ, папка 15, дело 2), памяти К. Н. Бестужева-Рюмина (1897, 0,2 п. л.; ГБЛ, папка 14, дело 6), памяти А. Н. Зерцалова (1897, 0,1 п. л.), памяти А. С. Павлова (1898; ГБЛ, папка 15, дело 4), речь на чествовании В. И. Герье (1898, 0,1 п. л.; ГБЛ, папка 15, дело 3), речь на столетнем юбилее Общества истории и древностей российских (1904, 0,7 п. л.), набросок речи, посвященной 150-летию Московского университета (1905, 0,1 п. л.).

В фонде Ключевского в ГБЛ сохранились также рукописи неизданных статей и рецензий, а также ряда статей, опубликованных Ключевским, но не вошедших в настоящее издание: "Рукописная библиотека В. М. Ундольского" (1870; ГБЛ, папка 14), рецензия на Т. Ф. Бернгарди (1876, ГБЛ, папка 14, дело 12), копия отчета "Докторский диспут Субботина" (1874; ГБЛ, папка 14, дело 13), рецензия на книгу Д. Д. Солнцева (1876; ГБЛ, папка 14, дело 14), наброски статьи о Н. Гоголе (1892, 0,25 п. л.), "Новооткрытый памятник по истории раскола" (1896, 0,5 п. л.; ГБЛ, папка 13, дело 22), "О хлебной мере в древней Руси" (1884; ГБЛ, папка 13, дело 6), "Добрые люди Древней Руси" (1892; ГБЛ, папка 13, дело 12), "Значение Сергия Радонежского для истории русского народа и государства" (1892; ГБЛ, папка 15, дело 1), "Два воспитания" (1893; ГБЛ, папка 13, дело 13), "М. С. Корелин" (1899; ГБЛ, папка 14, дело 7), "Смена" (1899; ГБЛ, папка 14, дело 8), "О судебнике царя Федора" (1900; ГБЛ, папка 14, дело 9), отзывы на сочинения студентов Московской духовной академии и др.

В Институте истории АН СССР хранятся материалы и дополнения Ключевского к книге П. Кирхмана "История общественного и частного быта", М. 1867 (папка 25); в папке 24 находятся рукописи и корректуры следующих опубликованных в разных изданиях работ Ключевского: "Докторский диспут г. Субботина" (1874), корректура статьи "Содействие церкви успехам русского гражданского права и порядка" (1888), наборный экземпляр статьи "Значение Сергия Радонежского для русского народа и государства" (1892), наброски речи, посвященной памяти Александра III (1894), наброски статьи "М. С. Корелин" (1899).

* * *

При подготовке текста работ В. О. Ключевского и комментариев соблюдались правила, указанные в первом томе.

Текст восьмого тома Сочинений В. О. Ключевского подготовили к печати и комментировали В. А. Александров и А. А. Зимин. В подготовке к печати текста лекций по русской историографии В. О. Ключевского и комментариев к ним принимала участие Р. А. Киреева.

Том выходит под общим наблюдением академика M. H. Тихомирова.

ОТЗЫВ О ИССЛЕДОВАНИИ Н. Д. ЧЕЧУЛИНА "ГОРОДА МОСКОВСКОГО ГОСУДАРСТВА В XVI В."

Отзыв впервые опубликован в книге "Отчет о 33-м присуждении наград графа Уварова", СПб. 1892, стр. 276--315; переиздан в третьем сборнике статей В. О. Ключевского -- "Отзывы и ответы", М. 1914, стр. 406--454. В архиве В. О. Ключевского сохранились отрывки из белового экземпляра рукописи и наброски текста статьи (Рукописное собрание института истории АН СССР, ф. Ключевского, дело 24).

¹ H. Д. Чечулин, Города Московского государства в XVI в. [далее -- Чечулин], СПб. 1889, стр. 22.

² В. Берх, Путешествие в города Чердынь и Соликамск, СПб. 1821, стр. 188--195.

⁸ А. Востоков, Описание русских и словенских рукописей Румянцевского музеума, СПб. 1842, No 308, стр. 437--438.

⁴ Чечулин, стр. 24, 25.

⁵ "См., например": Чечулин, стр. 61, 71, 232.

⁶ "Ограничимся немногими примерами. Определяя развитие ремесел в новгородских пригородах, автор по книге 1500 г. насчитывает в Ивангороде ремесленников 39 человек, или 23 % общего числа населения города. Но выше в описании этого города общее число его населения не было выведено. По перечню автора мы считаем 201 человек; но 39 не составит 23 % этой суммы. Вероятно, автор принял в расчет только 169 торговых людей и казаков, отбросив почему-то 4 купцов, 1 попа и 27 дворников. В Орешке автор считает только двух указанных в книге ремесленников, пастуха и скомороха. Положим, что других и не было. Общий итог людей и здесь не выведен (Чечулин, стр. 37, 38, 50). По частным итогам автора тяглых и нетяглых выходит 261. Но 2 не составит полного 1 % этой суммы, как выводит автор. Впрочем, и частные итоги не совсем ясны. Автор считает в Орешке 245 тяглых людей в 174 дворах; мы по книге 1500 г. не могли насчитать более 235 человек в 169 дворах. В описании г. Орешка мы заметили несколько и других сомнительных цифр. Или, например, из отношения 77 к 297 по сотной г. Каргополя автор выводит 27,3 % ремесленников вместо 25,9 %. Может быть, здесь есть опечатки? Самое свойство исследуемых автором данных требовало особой осмотрительности как в их обработке, так и в корректуре книги".

⁷ Чечулин, стр. 60, прим. 2.

⁸ Там же, стр. 35, прим. 1.

⁹ Там же, стр. 27--31.

¹⁰ Там же, стр. 46.

¹¹ Там же, стр. 47.

¹² Там же, стр. 242.

¹³ Н. Чечулин, Начало в России переписей и ход их до конца XVI в., Библиограф, СПб. 1889, No 2, стр. 58.

¹⁴ Чечулин, стр. 30.

¹⁵ Там же, стр. 77, 78, прим. 2.

¹⁶ "В пояснение того, как мало зависела податная классификация тяглых городских дворов от состава семей, приведем одну мелкую черту из документа XVII в., когда городское тягло сохраняло свой прежний строй, какой оно имело в XVI в. По писцовой книге 1687 г. в г. Гороховце на посаде значилось тяглых дворов средней статьи 12, людей в них тож, а у них детей, братьев и племянников, взрослых и малолетних 21, молодших дворов 7, людей в них столько же, а у них детей, братьев и племянников 104. Значит, на середний двор приходилось менее чем 3 человека мужского пола, а на молодший -- почти по 16 человек, т. е. почти в шесть раз больше". (Владимирские губернские ведомости, 1865, No 29--31).

¹⁷ Чечулин, стр. 236.

¹⁸ Там же, стр. 28, 236.

¹⁹ Там же, стр. 47.

²⁰ Там же, стр. 2S3, 284

²¹ Там же, стр. 178

²² Там же, стр. 241.

²³ Там же, стр. 242, прим. I.

²⁴ "См., например", Чечулин, стр. 151, прим. 1,

²⁵ Там же, стр. 210, 267.

²⁶ Там же, стр. 213, прим. 2.

²⁷ Там же, стр. 220--222.

²⁸ Там же, стр. 205, прим. 1,

²⁹ Там же, стр. 212.

³⁰ Там же, стр. 119, прим. 1.

³¹ "Он на себе самом испытал неудобство, такой опоры. Ямщики обыкновенно жили слободами и обозначались в писцовых книгах только жильцами "во дворах", а не собственниками их. Так они описаны и в писцовой книге Казани. Но в книге Свияжска они обозначены как собственники дворов выражением "двор такого-то", и автору пришлось делать новое предположение о каком-то особом устройстве их слободы. По его словам (Чечулин, стр. 222), формула "во дворе такой-то" без всяких исключений всегда прилагается при описании дворов черных тяглых людей, а на стр. 233 оказались исключений. Притом в книгах других городов эти формулы имеют другое значение (см., например: Чечулин, стр. 50)".

³² Чечулин, стр. 203, 207.

³³ Там же, стр. III, 9, 32.

³⁴ "В списке поименовано, собственно, 42 города, описание которых нашел автор; но об одном из них, Олонце, замечено в книге, что по его описанию 1556 г. он на город не похож и городом не назван (Чечулин, стр. 19, прим. 3); автор и не пользовался этим описанием в своем исследовании. Вообще соображения, которыми руководился автор при составлении списка, не вполне ясны. Он изучал и помещал в списке только поселения, носившие в XVI в. название городов; но между ними встречаем в списке и некоторые посады. В список занесены многие селения, которые в духовных грамотах Ивана III и Ивана Грозного названы городами или городками, хотя некоторые из них, например Деман, Курск-на-Ловати, Хотунь, Стародуб-Ряполовский, в XVI в. превратились в городища, погосты или села; но другие селения, упомянутые в тех же документах и под теми же званиями, как Кременск, Опаков, Старая Рязань, Шерна, почему-то в список не попали (Собрание государственных грамот и договоров, ч. 1, М. 1813, No 144, стр. 390 и 396; Дополнения к актам историческим, изд. Археографической комиссии [далее -- ДАИ], т. I, СПб. 1846, No 222, стр. 379, 380, 386). Вообще этот список нуждается в пересмотре и пополнении, хотя по задаче исследования он не имеет особенно важного значения в книге г. Чечулина. Так, не видно, почему автор принимает Мезецк и Мещовск за два города, а не за разныя название одного города".

³⁵ Чечулин, стр. 21, 22.

³⁶ "Чтобы принять неожиданность этого соображения автора, достаточно припомнить хотя бы по Сибирской летописи, изданной Спасским, нападения черемисов, вотяков и других уральских инородцев на русские поселения Камского края во второй половине XVI в. О положении Поморского севера говорят меры правительства для защиты его от шведских нападений и жалобы Соловецкого монастыря в челобитных царям, что то место украйное, прилегли близко немецкие земли и в монастыре и в Сумском остроге от немецких людей живут осады частые и т. п."

" Чечулин, стр. 11, 45, 267.

S8 Там же, стр. 332, 333.

³⁹ Новгородские писцовые книги, изд. Археографической комиссии [далее -- Новгородские писцовые книги], т. I, СПб., 1859, стб. 640.

⁴⁰ Чечулин, стр. 51, 52.

⁴¹ Московский архив министерства юстиции, Писцовая книга No 965. "Напечатана с сокращениями" -- Временник Московского Общества истории и древностей российских [далее -- Временник], кн. 6, М. 1850, Материалы, Новгородские писцовые книги (о посаде -- стр. 65).

⁴² Новгородские писцовые книги, т. 2, СПб., 1862; стб. 499.

⁴³ Чечулин, стр. 114.

⁴⁴ Там же, стр. 245.

⁴⁵ "Пример подобного отношения автора к источнику встречаем еще на стр. 290. Передавая известие писцовой книги г. Венева, что осадный голова "писал ко государю" о стрельцах (Писцовые книги XVI в., ред. Н. В. Калачов, ч. 1, отд. II, СПб., 1877, стр. 1540), автор находит это выражение, "очевидно", неточным: "голова писал, конечно, в какой-нибудь приказ". Ничего неточ. ного здесь нет: местные начальники в сношениях с центральным правительством обыкновенно писали на государево имя".

⁴⁶ Чечулин, стр. 116--118.

⁴⁷ Московский архив министерства юстиции, Писцовая книга No 355, л. 657 и след.

⁴⁸ Чечулин, стр. 110.

⁴⁹ Там же, стр. 63--65, 152, 324.

⁵⁰ Там же, стр. 147.

⁵¹ Там же, стр. 35.

⁵² Временник, кн. 12, М. 1852, Материалы, стр. 139.

⁵³ "В счете дворов своеземцев здесь у автора, вероятно, по корректурному недосмотру, слагаемые (30, 2, 47, 3, 59 и 8) не сходятся с суммой 146, которая согласна с источником (Чечулин, стр. 36 и след)".

⁵⁴ Чечулин, стр. 43.

⁵⁵ Новгородские писцовые книги, т. 3, СПб. 1868; Временник, кн. 11, М. 1851, Материалы (в разных местах); Полное собрание русских летописей [далее -- ПСРЛ], т. 4, СПб. 1848, стр. 289.

⁵⁶ Рукопись Соловецкого монастыря в библиотеке Казанской духовной академии No 18.

⁵⁷ Временник, кн. 12, Материалы, стр. 64; Новгородские писцовые книги, т. 3, стб. 73, 75.

⁵⁸ ДАИ, т. 1, No 57; Новгородские писцовые книги, т. 4, СПб. 1886, стб. 507.

⁵⁹ ПСРЛ, т. 6, СПб. 1853, стр. 299; Московский архив министерства юстиции, Писцовая книга No 707, л. 1 и след.

⁶⁰ Новгородские писцовые книги, т. 4, стб. 539, 547, 552.

⁶¹ "Сравнить": Новгородские писцовые книги, т. 3, стб. 75 и след., и рукописную писцовую книгу Вотской пятины 1582 г. (Московский архив министерства юстиции, Писцовая книга No 958, л. 8 и след,). "Следы земецких вотчин см.": Новгородские писцовые книги, т. 4, стб. 547, в рукописных писцовых книгах (Московский архив министерства юстиции, Писцовые книги No 967, л. 353; No 963, л. 532 и след.).

⁶² Московский архив министерства юстиции, Десятни No 131 и 141, в разных местах; Временник, кн. 6, Материалы, стр. 21; ДАИ, т. I, No 52, VI, стр. 40. "Корпоративная связь новгородских земцев с местными дворянами и детьми боярскими видна из того, что им по верстанью указывали "служить с пятиною вместе" и что они бывали городовыми приказчиками, которых обыкновенно выбирало все общество дворян и детей боярских округа (Московский архив министерства юстиции, Десятая No 123, л. 29, 31 и 38). Слово земцы известно было и в других областях, кроме Новгорода и Пскова. В Тамбовском краю по актам XVII в. так назывались и крестьяне и полковые казаки в смысле совместных владельцев земли или угодий и притом с значением туземцев-старожилов". Материалы, относящиеся к истории Тамбовского края, вып. I, сост. И. Н. Николев, Тамбов 1884.

⁶³ Чечулин, стр. 312.

⁶⁴ Там же, стр. 12.

⁶⁵ Там же, стр. 322, 336.

⁶⁶ "Именно 204 чел. из 570 (Чечулин, стр. 313, 157, 158). К сожалению, здесь приходится еще раз указать на неисправность корректуры у автора именно в цифрах, составляющих главный интерес его книги. По одной и той же описи в Можайске показано дворов посадских людей на стр. 157 -- 116 и 85, а на стр. 173--205, в Коломне на стр. 156 -- 11 1/2 и 22, а на стр. 173 -- 32 1/2 дворов".

⁶⁷ Чечулин, стр. IV.

⁶⁸ Там же, стр. 10.

⁶⁹ Там же, стр. 270 и след., 285.

⁷⁰ Там же, стр. 343--349.

⁷¹ Там же, стр. 312.

Оставить комментарий Ключевский Василий Осипович (bmn@lib.ru) Год: 1892 Обновлено: 14/02/2017. 126k. Статистика. Статья: Критика Критика и публицистика	Скачать FB2 Ваша оценка:

Ключевский Василий Осипович Отзыв о исследовании Н. Д. Чечулина "Города московского государства в XVI в."

Ключевский Василий Осипович
Отзыв о исследовании Н. Д. Чечулина "Города московского государства в XVI в."