Lib.ru/Классика: Комарова Варвара Дмитриевна. В облаках

ВЪ ОБЛАКАХЪ.

Повѣсть.

I.

Четыре небольшія лошадки, привычныя къ самымъ невозможнымъ крутизнамъ, осторожно пробираются, одна за другою, по узкой горной дорожкѣ. Камни катятся изъ подъ ихъ ногъ, чуть не поминутно лошадки скользятъ и спотыкаются, но идутъ себѣ да идутъ по тропинкѣ, которая постоянно пересѣкается шумными горными рѣчками и то вьется зигзагами вверхъ по горѣ, поросшей густымъ буковымъ лѣсомъ, то спускается въ подернутыя отъ полуденнаго зноя дымкой, Синѣющія пропасти, скрывается на нѣсколько минутъ въ темной зелени дубовъ и каштановъ и вновь, лѣнясь по отвѣсной почти скалѣ, взбирается на крутизны, гдѣ растутъ однѣ гигантскія ели.

Только переднюю лошадь ведетъ подъ уздцы мальчишка-проводникъ; но и онъ повидимому лишь мѣшаетъ и сбиваетъ съ толку умное животное, которое гораздо лучше его выбираетъ дорогу, ловко обходитъ каменья и ямы, напряженно жмется бокомъ къ правой сторонѣ, подальше отъ обрыва, и не обращаетъ ни малѣйшаго вниманія ни на его понуканья, ни на его задерживанья, а часто поступаетъ даже прямо наперекоръ имъ. Два другіе проводника,-- старикъ и юноша-подростокъ,-- избрали благую часть: предоставили своимъ лошадямъ самимъ выбирать дорогу, идутъ сзади и лишь изрѣдка, поощрительно кричатъ: "Hü, Braun!", "Hü, Blass", но дѣлаютъ это очевидно лишь для проформы, и ихъ лошади очевидно тоже понимаютъ это, ибо имъ и въ голову не приходитъ хоть сколько-нибудь ускорить движеніе послѣ такого окрика. Четвертый и главный проводникъ, Іоганнъ Нетли, идетъ въ сторонѣ, съ трубочкой въ зубахъ, снявъ шляпу и безпрестанно отирая вспотѣвшій лобъ. Онъ видимо доволенъ и своей судьбой, и прекрасной погодой и господами путешественниками, а къ восхожденіямъ и спускамъ относится совершенно равнодушно, да и немудрено: при самомъ отъѣздѣ изъ Лаутербруннена онъ съ гордостью объявилъ, что сегодня подымается съ господами путешественниками въ Мюрренъ ровно въ 87-й разъ, а слѣдовательно столько же приблизительно разъ совершалъ и дальнѣйшее круговое путешествіе по Бернскимъ альпамъ.

Жарко. Солнце стоитъ почти въ зенитѣ ярко-синяго, необыкновенно высокаго и прозрачнаго неба. Отъ скалъ, мимо которыхъ вьется тропинка, такъ и пышетъ. Блѣдный, толстый господинъ, ѣдущій на первой лошади, раскрылъ большой сѣрый зонтъ на голубой подкладкѣ. Прячется подъ бѣлымъ зонтикомъ и довольно красивая дама, которая ѣдетъ на третьей лошади. Молодой человѣкъ и молодая дѣвушка прицѣпили къ своимъ соломеннымъ шляпамъ носовые платки, на манеръ того, какъ носятъ англичане въ Индіи. Да и вообще всѣ четыре путника похожи на англичанъ: и первый господинъ, одѣтый въ свѣтленькій костюмчикъ, и дама въ небѣленомъ платьѣ и круглой фетровой шляпкѣ съ длиннымъ вуалемъ, и высокій юноша, изъ кармана котораго торчитъ красный бедекеръ, и тоненькая, золотисто-бѣлокурая дѣвушка съ необыкновенно нѣжнымъ оваломъ матово-розоваго лица и ясными сѣрыми глазами. Путешественниковъ вездѣ и принимаютъ за англичанъ. Но это русскіе: Екатерина Павловна Бѣлова, ея братъ и сестра -- Александръ и Соня Брянцевы, и женихъ Сони -- Валеріанъ Петровичъ Крупицынъ.

Да, и женихъ Сонинъ очутился съ ними! Какъ это случилось,-- этого Екатерина Павловна до сихъ поръ разъяснить себѣ не можетъ и, припоминая сегодня чуть не въ сотый разъ событія послѣдней недѣли, тщетно придумываетъ ту редакцію, въ которой сообщитъ объ этомъ необычайномъ происшествіи въ Россію, роднымъ. Дѣйствительно, было отъ чего растеряться.

Екатерина Павловна взяла съ собою заграницу Соню со спеціальною цѣлью -- увезти ее хоть на время изъ общества Валерьяна Петровича, за котораго та собралась выходить замужъ,-- такъ какъ родители ихъ ни за что не хотѣли помириться съ мыслью, что Соня, эта обожаемая Соня, такая талантливая, такъ блестяще начавшая готовиться къ карьерѣ пѣвицы, всѣхъ очаровывающая, заставляющая ожидать отъ себя такъ многого,-- что она выйдетъ за этого немолодого уже, некрасиваго, неловкаго и безцвѣтнаго Валерьяна Петровича. Правда, Валерьянъ Петровичъ былъ довольно извѣстный профессоръ, въ газетахъ его имя упоминалось не иначе, какъ съ эпитетомъ "нашъ талантливый", а раза два уже стояло "нашъ знаменитый", но все-таки это не пара Сонѣ. И къ тому же очевидно, что это одно изъ ея мимолетныхъ увлеченій, которыя налетаютъ на нее, какъ буря, и такъ же быстро и пролетаютъ. Едва годъ, какъ она окончила гимназію, а кѣмъ и чѣмъ она не увлекалась за это время?! И сколько разъ она уже успѣла перемѣнить весь свой образъ жизни, сообразно съ каждымъ такимъ увлеченіемъ! Нѣтъ, конечно, и на этотъ разъ ничего серьезнаго нѣтъ и эта "страсть" пройдетъ такъ же скоро, какъ прошло ея увлеченіе пѣніемъ и влюбленность въ профессора пѣнія, ея почти дѣтская любовь къ молодому офицерику Зубову и то обожаніе, которое она питала къ знаменитому путешественнику по Азіи, видѣнному ею два раза издали на лекціи. Правда съ Валерьяномъ Петровичемъ у Сони было много общихъ вкусовъ и интересовъ, и очевидно ее столько же забавляло его неумѣлое ухаживанье, какъ она искренно восхищалась его учеными трудами и проводила цѣлые часы, слушая его разсказы о какой-нибудь старинной рукописи или споря съ нимъ о его будущемъ сочиненіи. Но все-таки старики Брянцевы не вѣрили въ прочность и серьезность ея чувства, а главное -- Валерьянъ Петровичъ просто имъ не нравился. И вотъ они придумали отличное средство: Крупицыну не отказали, не дали и согласія, вообще сдѣлали видъ, что ничего о его предложеніи не знаютъ, будто Соня ничего имъ не сообщала, Сонѣ приказали не давать ему никакого рѣшительнаго слова, а ее саму отправили заграницу. Чтобы ей было повеселѣе съ ними поѣхалъ и только что кончившій курсъ братъ ея Саша.

Въ началѣ все шло отлично. Въ Берлинѣ, Дрезденѣ и на водахъ Соня повидимому нисколько не скучала, ходила съ братомъ по музеямъ и въ театры, знакомилась съ разными нѣмцами и нѣмками, даже покорила сердце двухъ прусскихъ уланъ, лечившихся на тѣхъ же водахъ,-- а съ женихомъ переписывалась хоть и аккуратно, но не слишкомъ часто. Потомъ вдругъ переписка оборвалась. Это было въ разгаръ ухаживанья уланъ, чуть-ли не съ того самаго времени, какъ они, провѣдавъ о днѣ рожденія Сони, устроили въ честь нея факельцугъ и серенаду и прислали Сонѣ, по нѣмецкому обычаю, громадный Geburtstagskuchen (пирогъ) въ видѣ сахарнаго замка, вокругъ котораго, въ гирлянду изъ живыхъ розъ было воткнуто 19 зажженныхъ восковыхъ свѣчекъ. А когда Бѣлова и Брянцевы уѣзжали, уланы устроили трогательные проводы съ букетами, бонбоньерками и Abschiedstrunk, а Соня даже начала приставать къ сестрѣ: "Катя! останемся здѣсь еще! Ка-атя, останемся". Конечно, онѣ не остались, а уѣхали въ Швейцарію, но дѣло съ Валерьяномъ, Петровичемъ пошло очевидно на забвеніе; и Екатерина Павловна уже неосторожно, сообщила о своихъ наблюденіяхъ и "хорошихъ признакахъ" родителямъ! Но она напрасно торжествовала заранѣе. Пріѣхали они въ Швейцарію -- и первое лицо, которое Екатерина Павловна увидѣла на люцернскомъ вокзалѣ -- былъ Крупицынъ. Въ первую минуту Бѣлова не нашлась, что сказать, и такъ растерялась, что даже не поздоровалась съ нимъ, чѣмъ несказанно обидѣла болѣзненно-самолюбиваго Валерьяна Петровича. А когда она собралась съ духомъ, то вмѣсто всякаго привѣтствія раза четыре кряду повторила: -- "Какъ это вы тутъ? Какъ вы сюда попали"?-- На что Валерьянъ Петровичъ обидчиво отвѣтилъ: -- "Точно такъ же, какъ и вы: по желѣзной дорогѣ, надо полагать".-- Но именно этотъ иронически-незначительный отвѣтъ и заставилъ всѣхъ догадаться, что эта неожиданная якобы встрѣча -- дѣло рукъ Сони и результатъ ея стараній и тайныхъ хлопотъ. Ея плутовское лицо, тщетно старавшееся быть спокойнымъ и не расплываться въ торжествующую улыбку, тутъ же подтвердило эти подозрѣнія. Что тутъ было дѣлать?! И Бѣлова и ея братъ постарались поскорѣе загладить впечатлѣніе первыхъ минутъ встрѣчи. И вотъ теперь скоро 3 недѣли, что они путешествуютъ уже не втроемъ, а вчетверомъ.

-- Ахъ, ужъ эта Соня! Всѣ, всѣ пляшутъ по ея дудкѣ. И какъ эта дѣвочка все умѣетъ устроить ловко! А казалось-бы, въ ней нѣтъ и тѣни хитрости!

Екатерина Павловна сердится и на Соню, и на себя и свою слабость, старается тщетно показать сестрѣ, что она огорчена и возмущена ея поступкомъ, но это ей плохо удается, и она едва удерживается, чтобы не хохотать всякій разъ, какъ взглядываетъ на сестру. Но все-таки Екатерина Павловна не можетъ придумать, что и какъ она напишетъ родителямъ и мужу и какъ съумѣетъ оправдаться въ случившейся встрѣчѣ сестры съ Крупицынымъ. Бѣлова болѣе всего любила, чтобы кругомъ нея все было тихо, мирно и прилично, и всякія недоразумѣнія и неудовольствія были для нея самымъ ужаснымъ, что только можетъ быть на свѣтѣ.

Раздумывая обо всемъ этомъ, Бѣлова не замѣчаетъ, что она вотъ уже слишкомъ часъ молчитъ и совершенно забыла о своихъ спутникахъ. Спутники тоже всѣ молчатъ и, одинаково небрежно придерживая поводья, тихонько ѣдутъ шагомъ другъ за другомъ. Но размышленія остальныхъ спутниковъ весьма неодинаковы.

Александръ Павловичъ думаетъ, какой "нахалъ" его портной: увѣрилъ, что теперь въ путешествіяхъ носятъ двубортные вестоны, Александръ Павловичъ и сдѣлалъ себѣ цѣлыхъ двѣ такихъ, а теперь онъ видитъ, что всѣ англичане носятъ въ горахъ либо куртки, либо однобортные какія-то штучки, и притомъ не свѣтлыя, а по большей части синія. Александръ Павловичъ болѣе всего желаетъ, чтобы его принимали за иностранца, а тутъ вдругъ эти допотопные двубортные пиджаки, чтобъ ихъ чортъ взялъ!

Соня если и думаетъ, то только о сегодняшнемъ днѣ. Она съ самаго утра въ восторженномъ состояніи, и все ее восхищаетъ: подъемъ на Мюрренъ, яркая цѣпь снѣговыхъ горъ, казавшаяся оттуда такой близкой, что будто только стоитъ перекинуть мосточекъ и очутишься на Юнгфрау или на Бѣломъ Мёнхѣ. Восхищаютъ ее и безоблачное небо, и жара, и то, что надо было вбродъ переѣзжать черезъ истокъ водопада Штауббаха, и при этомъ всѣ пили воду изъ кожанаго стаканчика, предложеннаго проводникомъ, а Соня такъ неловко сжала стаканчикъ, что пролила всю воду себѣ на платье. Соня была въ восторгъ и отъ спуска въ Зефиненталь, гдѣ направо отъ тропинки -- отвѣсная скала подымается къ самому небу, а налѣво -- такая же отвѣсная скала уходитъ въ такую пропасть, что проводники посовѣтовали смотрѣть только вверхъ, чтобы не закружилась голова, но Соня заглянула-таки влѣво и увидѣла между стволами елей, растущихъ на почти отвѣсномъ обрывѣ,-- глубоко внизу что-то темно синее и таинственное и была взволнована какой-то, непонятной ей самой, захватывающей радостью. Спутники Сонины устали, дорога сдѣлалась отчаянно неудобною, лошади скользили и пришлось слѣзть и идти пѣшкомъ, жара палила, а тутъ еще проводники предложили пойти къ источнику Шмадрибаха, и всѣ полѣзли, обливаясь потомъ, вверхъ по моренѣ, которая словно гигантская каменистая дорога опускалась въ долину отъ самыхъ снѣжныхъ горъ, лѣзли, чуть не падая на каждомъ шагу, спотыкаясь о катящіеся изъ-подъ ногъ камни, и, добравшись до конца морены, увидѣли, какъ Шмадрибахъ падаетъ прямо внизъ изъ-подъ глыбы сверкающаго снѣга, а до истока такъ и не дошли. Всѣ нашли, что для этого не стоило лѣзть такъ высоко, но Соня думала, что это чрезвычайно хорошо и необыкновенно, и готова была карабкаться еще выше, если-бы надо было. Поѣхали дальше, дорога пошла въ прохладѣ каштановаго лѣса, напоеннаго ароматомъ цикламъ и заросшаго плющемъ и папоротникомъ, потомъ опять стала подыматься въ область буковыхъ лѣсовъ, опять перебѣгать шумные потоки,-- и Соня просто не могла сидѣть въ сѣдлѣ отъ радости и восхищенья передъ этой свѣжей зеленью.

Зато четвертый спутникъ прямо-таки надулся и часто что-то ворчитъ, впрочемъ такъ, что его никто не слышитъ: -- Конца нѣтъ этой долинѣ! Чортъ знаетъ, какъ надоѣло! Эдакая жара. И на кой прахъ насъ понесло въ эти горы? Чего тутъ хорошаго? Ну, восхищаться полчаса, ну часъ!-- а то цѣлый день ѣдемъ и конца нѣтъ! И лошадь экая поганая, какъ трясетъ! Не даромъ я ненавижу верховую ѣзду: самое чертовски-неудобное положеніе... Тьфу, опять водопадъ! Вотъ надоѣли эти проклятые водопады. Что это?-- спросилъ Валерьянъ Петровичъ громко, видя, что Соня и братъ ея остановили лошадей у какого-то ущелья и слѣзаютъ.-- Опять что-нибудь надо смотрѣть? Опять водопадъ? Да бросьте вы! Довольно! Ей-Богу, пора на покой.

-- Валерьянъ Петровичъ, да вѣдь это Трюммельбахъ!

-- А ну его къ Богу! Какой тамъ еще Трюммельбахъ?-- отвѣтилъ онъ сердито.

-- Ну слѣзайте скорѣе, пойдемте!

-- Нѣтъ,-- сказалъ Крупицынъ кисло,-- я ужъ не пойду. Идите себѣ,.а я подожду васъ тутъ.

Бѣлова, Соня и Александръ ушли съ Іоганномъ. Валерьянъ Петровичъ закурилъ и, нарочно стараясь не глядѣть по сторонамъ, чтобы какъ-нибудь, что-нибудь не привлекло его вниманія и не заставило полюбоваться на еще новый видъ,-- понурилъ голову и погрузился въ полудремоту. Прошло минутъ пять. Кругомъ было совершенно тихо, только вдали, точно гдѣ-то подъ землею, слышался глухой шумъ водопада. Жаръ палилъ по прежнему. Лошади переступали съ ноги на ногу и неустанно отмахивались хвостами отъ назойливыхъ мухъ. Три проводника, сидя на травѣ, покуривали и вполголоса о чемъ-то калякали. Валерьяну Петровичу показалось, что прошло цѣлые полчаса. Онъ выбранился: -- Ахъ, ты Богъ ты мой, куда это они пропали? Пожалуй съ ними что-нибудь случилось. Еще ввалятся въ какую-нибудь пропасть, какъ давеча вонъ Александръ Павловичъ чуть не слетѣлъ. Что они за скакуны всѣ какіе-то! Туда! сюда!-- и уймы на нихъ нѣтъ!

Послышались быстрые шаги по каменистой тропинкѣ, и мелкіе камешки такъ и посыпались внизъ. Запыхавшись Соня подбѣжала къ лошадямъ. Ахъ, душенька Валерьянъ Петровичъ,-- заговорила она оживленно, -- какъ худо, что вы не пошли! Представьте себѣ: узкая, узкая трещина, и надо идти по мосточкамъ, и прямо льется водопадъ... Но это еще не водопадъ, а начало, первый уступъ... И надо войти въ самую трещину, и тамъ такая бесѣдочка... Мы вошли, и вдругъ я вижу, что водопадъ не льется и не падаетъ, а просто вылетаетъ изъ такой круглой дырки, знаете, точно изъ насоса, и такая струя прямая, горизонтальная... А потомъ вдругъ загибается внизъ и летитъ!.. И она падаетъ на уступъ скалы, а оттуда уже тѣмъ первымъ водопадомъ, который мы сначала видѣли, знаете, при входѣ. И такая сила воды, что и вообразить нельзя. Едва откроешь окошечко изъ разноцвѣтныхъ стеколъ, черезъ которое глядятъ,-- такъ и обдаетъ дождемъ! Шумъ такой страшный, точно скалы обрушиваются, а въ то же время и глухой, потому что вѣдь это совсѣмъ внутри скалы, въ самой расщелинѣ. И вся бесѣдочка трясется, и мостки, дождь стоитъ въ воздухѣ, и въ двухъ шагахъ не слышно голоса. Катя говоритъ, а я вижу: губы шевелятся (такъ смѣшно), а ни слова не слышу... И все трясется, дрожитъ и прямо на насъ летитъ эта вода. Чудесно, чудесно! И такая темнота!

-- Барышнѣ понравилось?-- спросилъ, улыбаясь, Іоганнъ, подошедшій, чтобъ помочь сѣсть Сонѣ на лошадь, и догадавшійся по звуку голоса и по выраженію лица дѣвушки, о чемъ она говорила.

-- Ахъ, очень, очень понравилось. Чудесно. Страшно и хорошо!-- отвѣтила Соня и, тотчасъ переходя опять на русскій языкъ, сказала, обращаясь къ Крупицину: -- Ахъ, какъ жаль, что вы не пошли.

Валерьянъ Петровичъ ничего не отвѣтилъ и, видя, что Бѣлова съ братомъ тоже подошли уже къ лошадямъ и садятся, молча тронулся шажкомъ.

Соня пристально посмотрѣла на него, на минуту о чемъ-то какъ бы задумалась, потомъ пустила свою лошадку легкой рысцой, обогнала Крупицина, выѣхала значительно впередъ и, подозвавъ своего проводника, умѣрила шагъ лошади и поѣхала далеко впереди. Она заговорила съ проводникомъ. Не прошло и пяти минутъ, какъ они разговорились, точно старые знакомые. Онъ сообщилъ съ гордостью, что зовутъ его Ульрихъ фонъ-Алыненъ, что хотя ему всего 17 лѣтъ, а онъ уже вотъ второй годъ поддерживаетъ всю семью, потому что отецъ его, тоже старый проводникъ, разбитъ параличемъ. Хорошо еще, что здѣсь, въ Лаутербрунненѣ, пока все по старому: много господъ англичанъ, такъ можно еще жить; а вотъ худо тѣмъ, кто живетъ у Сенъ-Готтарда; теперь тамъ съ каждымъ годомъ все меньше путниковъ пѣшихъ и верхами, всѣ ѣдутъ внизу, по желѣзной дорогѣ черезъ тоннель. Всѣ ѣдутъ по этой проклятой машинѣ. Не дай Богъ, чтобъ и здѣсь тоже завели, а ужъ поговариваютъ и о дорогѣ на Мюрренъ, какъ вотъ теперь строятъ же дорогу на Пилатъ! Что тогда будетъ съ нашей долиной!? и съ нами всѣми?! Ахъ, и мнѣ придется тогда идти искать кусокъ хлѣба на чужой сторонѣ, какъ пришлось уже столькимъ и столькимъ бѣднымъ швейцарцамъ уйти далеко изъ милой Швейцаріи!

И, вспомнивъ знакомыя слова пѣсни, Ульрихъ запѣлъ пріятнымъ, высокимъ, еще полудѣтскимъ голосомъ, въ которомъ временами слышались уже однако густыя басовыя ноты:

Wo die Rose blühet hoch auf Felsenvand,

Wo die Zieglein springen da von Wand zur Wand,

Wo die Glocke läutet von den Alpen her,

Liebe Heimat, ich schau dich nimmer mehr!

Іоганнъ и два другіе проводника подхватили припѣвъ:

Liebe Heimat! theure Heimat!

I-ich schau' dich nimmer mehr!

Но у Іоганна голосъ былъ такой фальшивый, что онъ самъ скоро какъ бы почувствовалъ неумѣстность своего пѣнія и замолчалъ, а Ульрихъ продолжалъ solo. Одну за другою пѣлъ онъ тѣ милыя, задушевныя тирольскія и швейцарскія пѣсни, гдѣ такъ много говорится объ альпійскихъ розахъ, о зеленыхъ пастбищахъ, о прыжкахъ серны и о свободныхъ орлахъ, царствующихъ надъ недоступными высями, о звонѣ колокольчиковъ родного стада, объ уходящихъ на чужбину бѣднякахъ и о ихъ тоскѣ по родинѣ. Почти всѣ пѣсни кончались іоделями, и тогда всѣ проводники мгновенно подхватывали эти странные, мощные переходы съ низкихъ грудныхъ на высочайшія головныя ноты: Лала-лаи-ха! Лаи-ха! Лаи-ха! И то справа, то слѣва изъ сосѣдняго ущелья эхо отвѣчало sottovoce: Ла-и-ха!

Соня была въ восторгъ.

-- Еще, еще пѣсню! Пожалуйста, спойте еще одну!-- просила она Ульриха такъ горячо, точно дѣло шло Богъ знаетъ о чемъ.-- Или вотъ еще разъ спойте эту:

Aus dem Vaterland,

Aus dem Land Tyrol.

И она сама запѣла. Проводники сочувственно переглянулись и закивали головами.-- У барышни прекрасный голосъ и память отличная; вотъ сразу запомнила. Славно, славно! И попросту они прибавили: Славная дѣвушка! (Braves Mädchen).

-- Нѣтъ, погодите теперь я вамъ скажу стихи, стихотвореніе Шиллера.-- И Ульрихъ началъ съ паѳосомъ декламировать извѣстное "Прощаніе пастуха" изъ Вильгельма-Телля:

Ihr Matten lebt wohl,

Ihr sonnigen Weiden и т. д.

Но Соня прервала его.-- Нѣтъ, нѣтъ, это я знаю, этого не надо. Лучше спойте что-нибудь.

Ульрихъ вдругъ перемѣнилъ тонъ и звонко, весело, почти смѣясь продекламировалъ:

Wo man nicht schauet rings herum

Sind lauter Brunnen um und um

-- Lauterbrunnen -- lauter Brunnen, -- пояснилъ онъ съ такимъ побѣдоноснымъ видомъ, указывая на лежавшую впереди Лаутербрунненскую долину, точно онъ только сію минуту съимпровизировалъ это двустишіе, а не слыхалъ его сотни и сотни разъ отъ своего отца и дѣда; видимо, что эта игра словъ или дѣйствительное происхожденіе названія долины доставляло ему величайшее наслажденіе.

-- Ахъ, вотъ отлично: lauter Brunnen. Lauterbrunnen!-- закричала Соня.-- Слышите, слышите Валерьянъ Петровичъ. А мнѣ это и въ голову не пришло! отчего называется Лаутербрунненъ, а это такъ просто. И вправду, поглядите, вонъ опять водопады начались со всѣхъ сторонъ. Вотъ сейчасъ мы поѣдемъ вбродъ черезъ одинъ, какъ утромъ; и вонъ тамъ въ лѣсочкѣ, и тамъ еще!

-- Ну, чего въ нихъ хорошаго?-- спросилъ ворчливо Крупицинъ, котораго лошадь окончательно растрясла.-- Я ихъ просто и видѣть-то больше не могу, опротивѣли!

Тогда Соня обратилась къ сестрѣ:

-- Катя, слышишь, что Ульрихъ говоритъ, слышишь? Правда, прелестно: "lauter Brunnen"?

-- Ахъ, да полно вамъ!-- сказалъ Валерьянъ Петровичъ.-- Ну, что за охота слушать весь этотъ вздоръ? И что онъ вамъ можетъ сказать интереснаго? Я думаю, вы половины и не понимаете: ихъ, дихъ, михъ только и слышишь! Эдакій дьявольскій языкъ!

-- Чѣмъ дьявольскій? Вовсе нѣтъ! Отличный.

-- Это нѣмецкій-то отличный?

-- Ну да, нѣмецкій!

-- Поздравляю.

-- Съ чѣмъ это вы поздравляете?

-- Съ тѣмъ, что нѣмецкій языкъ, по вашему, хорошъ.

-- Да вы его не знаете, оттого такъ и говорите. Я теперь часто это слышу отъ многихъ и все потому, что почти никто его нынче не знаетъ.

-- Я и знать не желаю, потому что ненавижу.

-- А я знаю и обожаю.

-- Хорошъ вкусъ!

-- О вкусахъ не спорятъ.

-- Разумѣется,-- подхватилъ молодой Брянцевъ, -- кто любитъ арбузъ, а кто...

-- Ну, это глупости!-- прервала Соня,-- а я серьезно говорю. Я очень люблю нѣмецкій языкъ и оттого люблю, что это языкъ старый, настоящій, на которомъ говорили ужъ Богъ знаетъ когда, а поэтому въ немъ множество точныхъ, мѣткихъ и яркихъ словъ, а не описательныхъ и неясныхъ. И еще оттого люблю, что ни въ одномъ языкѣ не найдете такихъ поэтическихъ и таинственныхъ словъ. Ну, гдѣ еще вы найдете такія слова, какъ: lind, mild, hold? Или schimmern? Или uralt? Что за прелесть это ur! Или Heimweh?

-- Ну, это есть и по французски: "le mal du pays",-- сказала Екатерина Павловна.

-- Фи, никуда не годится! Mal -- хуже чѣмъ weh, гораздо слабѣе и болѣе общее. И потомъ это глупое du и ничего незначущее pays. Что такое pays?-- И земля, и страна, и родина -- все, что хотите! А это Heim -- ахъ, какая прелесть! Такъ мнѣ и кажется, что это слово явилось, когда были на землѣ дремучіе сосновые и буковые лѣса, но которымъ бродили зубры, медвѣди и туры, и приходилось бороться и съ ними, и съ сосѣдями, и съ римлянами, и все кругомъ было дикое, мрачное, враждебное. И вотъ рослый, свѣтлобородый дикарь, одѣтый въ звѣриную шкуру, съ палицей въ рукахъ, возвращается домой, туда, гдѣ подъ тѣнью кудрявой липы построена его хижина, гдѣ бѣлокурыя, тихія женщины прядутъ у очага, гдѣ тепло, уютно, все свое. Вотъ это Heim. А попадетъ онъ изъ своей дикой, привольной страны въ неволю къ римлянамъ, на яркій югъ, гдѣ все чужое, непохожее, -- и для него становится Неіт'омъ все то, что осталось вдали: и очагъ, и хижина, и липы, и буковый лѣсъ, покрывающій отлогія горы, и мрачные сосновые боры, и прохладные ручьи, и туры, и медвѣди. И онъ тоскуетъ, тоскуетъ до боли; съ нимъ Heimweh!

-- Браво, браво, Софья Павловна. Какова импровизація!-- воскликнулъ Валерьянъ Петровичъ.-- Это вы скоро у насъ бѣдныхъ историковъ хлѣбъ отбивать будете, если станете такъ продолжать. Одна бѣда: вы мнѣ ничего не доказали. Я вижу одно: что вы не только нѣмецкій языкъ, но и древнихъ германцевъ любите и превозносите, пожалуй, еще горячѣе, чѣмъ Тацитъ.

-- Совершенно вѣрно: древнихъ германцевъ обожаю. Древнихъ римлянъ и древнихъ германцевъ. И знаете, вотъ опять надо сказать нѣмецкое слова: оба эти народа такіе bieder, оттого и люблю ихъ. Это не то, что честные, или трезвые, или стойкіе, а все это вмѣстѣ взятое и еще того больше, вотъ что значитъ это слово! О, древніе германцы это мои любимцы. Я оттого и кронпринца Фридриха такъ люблю, что онъ вылитый Арминій. Одѣть его въ медвѣжью шкуру...

-- Да вы, пожалуй, и "Wacht am Rhein" любите?

-- И "Wacht am Rhein!" И совсѣмъ не потому, чтобъ нѣмецкихъ солдатъ любила, или радовалась на ихъ побѣды и все такое. О, нѣтъ, я всего этого терпѣть не могу. Но когда я слышу "Wacht am Rhein", мнѣ вспоминается мое дѣтство и моя бонна-нѣмка, которая мнѣ разсказывала нѣмецкія сказки и легенды, и съ которой я пѣла нѣмецкія пѣсни. И еще вспоминается Германія, маленькій городокъ, гдѣ мы съ мамой жили пять лѣтъ назадъ: и Рейнъ, и зеленыя горы, прогулки на "Schöne Aussicht", бѣленькіе домики, заросшіе розами садики, обнесенные стѣнками изъ нетесаннаго камня, бесѣдки, обвитыя виноградомъ, старыя липы, аллеи гигантскихъ тополей, добродушныя здоровенныя служанки въ чепчикахъ, дѣти, чинно идущія въ школу, трубки, кружки пива, "праздники стрѣлковъ" и факельцуги, гирлянды, роговая музыка и хоровое пѣніе... Что-то тихое, честное, патріархальное и цивилизованное...

-- Опять-таки краснг но неубѣдительно.

-- Да ты, я вижу, завзятая нѣмка, -- замѣтилъ Александръ Павловичъ.-- Хуже нѣмки! Ты этакъ скоро, пожалуй, кромѣ гороховой колбасы да пива и въ ротъ ничего не возьмешь.

-- Ну ужъ! вѣчно эта колбаса! Покоя ей нѣтъ! Точно кромѣ колбасы нѣмцы ничего и не сдѣлали.

-- Какъ-же, какъ-же! Обезьяну выдумали еще!

-- Ахъ, какъ ты все эти глупости приплетаешь. Я серьезно говорю: я все нѣмецкое -- хорошее нѣмецкое люблю, и обожаю, и уважаю, да! А это все вздоръ. Ну, ты будешь мнѣ твердить "колбаса, колбаса", такъ тогда я буду отвѣчать "квасъ, квасъ" или "щи". И даже не "щи", а "шти", какъ говорятъ у насъ въ деревнѣ. Ну: "шти, шти". Хорошо что-ли?

-- Превосходно. Ужъ конечно лучше твоей гороховой колбасы.

-- Ахъ, отстань ты съ колбасой. Я тебѣ вотъ что скажу: пришла я нынче въ посту къ Вѣрочкѣ Саблиной, а она готовится къ экзамену. Я сѣла рядомъ и, чтобъ не мѣшать, взяла въ руки первую попавшуюся книжку; это была нѣмецкая хрестоматія какая-то. Стала я читать просто машинально все знакомыя легенды и сказанія: про Бингенскаго епископа и про мышей, про Фридриха Барбаруссу, сидящаго въ Кифгёйзерѣ, про Лорелей и Фрау Голле, и про Кримгильду, и про Арминія, одинъ разсказъ задругимъ. И тутъ-же стихи все знакомые: "Лѣсной царь", и "Горныя вершины", и "Прощаніе пастуха", и тутъ-же "Wacht am Rhein" и другія патріотическія стихотворенія... Такъ знаете, Валерьянъ Петровичъ, знаете, мнѣ такъ стало вдругъ жутко и такъ сладко на душѣ, точно я самая что ни есть нѣмка; и я читала, читала безъ конца. И Вѣрочка кончила зубрить и ушла изъ комнаты, а я, не вставая съ мѣста, все читала, а потомъ, какъ невѣжа, тотчасъ простилась и ушла домой, да дома недѣли двѣ отъ Гейне, да отъ Гёте съ Шиллеромъ такъ и не отрывалась...

-- Ну-съ, извините, ужъ этого я окончательно не понимаю.

-- Да поймите, ради Бога, что все это для меня свое, гораздо болѣе свое, чѣмъ всѣ Ваши Соловьи-разбойники и бабки-горыненки. Когда я читаю о Лорелей или о томъ, какъ старый Барбарусса высылаетъ черезъ каждые сто лѣтъ ворона посмотрѣть, все-ли еще неправда царитъ на свѣтѣ и все-ли ему сидѣть въ Кифгёйзерѣ,-- на меня вѣетъ чѣмъ-то чудно-поэтичнымъ, а отъ всѣхъ вашихъ Соловьевъ и Редедей какъ-то страшно становится и гадко. "Снесъ голову", "хватилъ о земь", да "обманулъ", да "провелъ"... Да, я нѣмецкія саги люблю, какъ что-то родное, и, право, мнѣ иногда кажется, что я когда-то прежде была нѣмкой.

-- Это въ тебѣ нѣмецкая кровь говоритъ. Нашъ предокъ былъ выходецъ изъ Германіи и бился съ татарами на Куликовомъ полѣ подъ знаменами Дмитрія Донского.

-- Да, да, вѣрно это во мнѣ его духъ снова ожилъ.

-- Поздравляю васъ, я васъ считалъ до сихъ поръ за русскую.

-- А я кто-же такая?

-- Благодарю, не ожидалъ.

-- Ничего вы не понимаете,-- сказала Соня обиженно и поѣхала скорѣе впередъ.

Путешественники были уже близко отъ самого мѣстечка Лаутербрунненъ, изъ котораго выѣхали утромъ. Жара спала. Незамѣтно спустился на землю вечеръ -- чудесный, теплый и тихій. Въ долинѣ уже свѣжѣло и темнѣло, но вершина Юнгфрау горѣла еще золотисто-розовымъ огнемъ; однѣ горы за другими уходили въ легкій синій туманъ; верхушка водопада Штауббаха тоже еще горѣла и переливалась золотомъ, но внизу его серебряная пыль летѣла въ синей темнотѣ. Мрачно и гордо вырѣзались на сѣро-голубомъ вечернемъ небѣ ели, растущія на хребтѣ Мюрренской горы. Надъ Эйгеромъ и Мёнхомъ лежали копнами пурпуровыя, золотыя и лиловыя вечернія облачка. Гдѣ-то побрякивали колокольчики стада; изрѣдка слышались хриплые звуки громаднаго альпійскаго рога, въ который трубятъ у Штауббаха, чтобъ показать туристамъ четырехкратное эхо. Поселяне шли съ работъ съ граблями, косами, везли сѣно въ тачкахъ и, поровнявшись съ путниками, неизмѣнно произносили свое добродушное " u' Abend".

Путешественники подъѣхали къ "Гостиницѣ Козерога" и пока Іоганнъ пошелъ справляться о комнатахъ, стали обсуждать, что теперь дѣлать: остаться-ли тутъ ночевать, вернуться-ли окончательно въ Интерлакенъ и оттуда на завтра пуститься въ путь, или-же, наконецъ, вмѣсто всего предполагавшагося четырехдневнаго путешествія въ горы, ограничиться однимъ этимъ утомительнымъ первымъ днемъ. Крупицынъ до того раскисъ, что рѣшительно отказывался отъ дальнѣйшихъ странствованій по горамъ. Брянцевъ сердился на переговоры посреди улицы и требовалъ, чтобы прежде всего вошли въ домъ и садились ужинать, а тамъ видно будетъ. Екатерина Павловна соглашалась и ѣхать завтра, и вернуться тотчасъ, и остаться тутъ, и ужинать. Но Соня и слышать не хотѣла о томъ, чтобы кончить уже поѣздку въ горы. Она спрыгнула съ лошади, подбѣгала то къ тому, то къ другому, горячилась, шептала, уговаривала и. наконецъ, послѣ долгихъ споровъ и переговоровъ, устроила такъ, что всѣ согласились сейчасъ идти ужинать, потомъ немедленно ложиться спать, а на-завтра, если всѣ отдохнутъ, непремѣнно ѣхать дальше. И всѣ вошли въ низенькую дверь "Гостиницы Козерога";

II.

Раннимъ утромъ на другой день четыре лошадки вновь подымались по горной тропинкѣ, но сегодняшнее восхожденіе обѣщало быть для всѣхъ удачнѣе вчерашняго. Валерьяну Петровичу достали другую лошадь, которая не такъ трясла. Екатерина Павловна рѣшила за ночь, что она роднымъ ничего писать не будетъ, а заставитъ написать саму Соню, а такъ какъ Соня, по своей всегдашней откровенности, не съумѣетъ скрыть чего-бы то ни было, то родители отъ нея самой и узнаютъ обо всемъ происшедшемъ; пусть она сама расхлебываетъ и распутываетъ послѣдствія своей выходки.

Соня легла вчера съ какими-то грустными, хотя и неопредѣленными мыслями и долго не могла заснуть, испытывая смутное безпокойство гдѣ-то глубоко-глубоко въ душѣ и не отдавая себѣ отчета, изъ-за чего оно происходитъ. Но сегодняшнее сіяющее утро мигомъ ее освѣжило и заставило все забыть.

Небо, казалось еще синѣе вчерашняго. Юнгфрау и Мюрренская гора по ту сторону долины сверкали въ золотыхъ лучахъ солнца, но та гора, по которой ѣхали наши путники, была еще въ тѣни. Было очень свѣжо. Роса блестѣла яркими каплями на травѣ и низкихъ кустахъ. Воздухъ былъ удивительно чистъ, и лишь изрѣдка проносился струею запахъ сѣна съ горныхъ луговъ. Дорожка все подымалась и скоро пошла черезъ настоящія горныя "пастбища", кое-гдѣ прерываемыя березнякомъ, прямо къ Юнгфрау, которая, казалось, сама надвигалась на путешественниковъ.

Впереди ѣхали, шли и покачивались на носилкахъ цѣлыя вереницы англичанъ. Сонѣ непремѣнно захотѣлось ихъ обогнать; она начала понукать свою лошадку и, дѣйствительно, скоро оставила ихъ позади.

-- Софья Павловна! куда вы такъ спѣшите? Подождите меня!-- услышала она сзади себя веселый голосъ Крупицына, и услышала тоже, что онъ догоняетъ ее рысцой. Соня удержала своего гнѣдого и обернулась.

-- Я непремѣнно хотѣла ихъ обогнать,-- сказала она, понижая голосъ и указывая ручкой зонтика на оставшихся далеко сзади сыновъ Альбіона.

-- Милая!-- сказалъ Валерьянъ Петровичъ, нѣжно ей улыбаясь и взглядывая на нее восторженными глазами все еще влюбленнаго человѣка, какъ онъ всегда глядѣлъ на нее, когда они оставались съ глазу на глазъ.

-- Скажите, Валерьянъ Петровичъ, отчего вы на меня вчера такъ дулись и ворчали?-- спросила она, лишь въ эту минуту вдругъ спохватываясь, что за весь вчерашній день и сегодня утромъ они ни минуты не поговорили по душѣ, что она вчера поспѣшила тотчасъ послѣ ужина уйти къ себѣ, а сегодня, пока они пили кофе и собирались въ путь, она тоже ни разу не постаралась остаться какъ-нибудь наединѣ съ Крупицынымъ, перекинуться съ нимъ двумя-тремя сердечными словами, такъ чтобъ этого никто не слыхалъ, пожать ему потихоньку руку. Сколько разъ и въ Петербургѣ такія мимолетныя счастливыя минуты скрашивали цѣлые длинные дни натяжки принужденія, когда при всѣхъ Валерьянъ Петровичъ и Соня дѣлали видъ, что они простые знакомые, а стоило имъ на минуту остаться однимъ, и они спѣшили другъ другу на встрѣчу. Но все-таки такое положеніе стало подъ конецъ невыносимымъ. Вдали отъ свѣтской обстановки, среди суматохи и свободы дорожной жизни все могло быть совсѣмъ инымъ, и потому Соня и выписала Валерьяна Петровича заграницу, потому затѣяла и эту четырехдневную поѣздку въ горы, что была убѣждена, что тутъ ей никто и ничто не можетъ помѣшать сколько угодно гулять и на свободѣ говорить съ нимъ, быть съ нимъ постоянно вмѣстѣ. И Соня заранѣе радовалась на эти четыре дня.

Но вышло совсѣмъ не такъ, какъ она предполагала. Съ самаго начала Круцицынъ сталъ ворчать и на жару, и на утомленіе, и на лошадь; боялся ѣхать одинъ по опасной горной дорожкѣ, не отпускалъ отъ себя ни на шагъ проводника, -- не до разговоровъ тутъ было. Затѣмъ онъ такъ разстроился и раскисъ, что и самаго обыкновеннаго разговора нельзя было съ нимъ вести. Разъ десять Соня чувствовала, что можетъ просто поссориться съ нимъ, что онъ совсѣмъ пересталъ понимать ее. Соня хотѣла объясниться съ нимъ по душѣ, уговорить его, успокоить. Не тутъ-то было! Чѣмъ дальше -- тѣмъ хуже. Даже къ природѣ онъ былъ не то что равнодушенъ, а просто точно сердитъ на нее. Неужели изъ-за одной только усталости? Отчего-же она сама, Соня, совсѣмъ не устала? Не до усталости ей было! Или неужели всѣ эти горы, и воздухъ и пѣсни не заставятъ забыть всякую усталость?.. Къ вечеру Соня уже и не пыталась больше заговаривать съ нимъ, а сегодня, когда встала, она почему-то нарочно избѣгала быть съ Крупицынымъ наединѣ, но не признавалась себѣ, почему такъ дѣлала. Теперь, когда Валеріанъ подъѣхалъ къ ней, она вдругъ почувствовала, что стала отъ него какъ-то ужасно далекой: онъ самъ по себѣ, а она сама по себѣ. И -- что ее особенно ужаснуло -- это ее какъ будто нисколько не огорчало. Но она все-таки улыбкой отвѣтила на его улыбку и спросила:

-- Скажите, Валенька, неужели вамъ вчера ничего не понравилось? Неужто вы не восхищались ни Мюрреномъ, ни въ Зефиненталѣ этой красотой?

-- Понравиться-то понравилось, но все хорошо въ мѣру, а тутъ, какъ выражается Расплюевъ, "ужъ до безчувствія". Встали ни свѣтъ ни заря, поѣхали. Сначала въ коляскѣ, потомъ верхомъ, поднялись, спустились; тутъ глядѣли, тамъ глядѣли, опять полѣзли куда-то, и опять глядѣть и опять лѣзть! Нѣтъ, благодарю покорно., это терпѣнія никакого не хватитъ!

-- Такъ зачѣмъ-же вы поѣхали? Вѣдь вы знали, что мы на четыре дня въ горы поѣхали.

-- Вы очень хорошо знаете, зачѣмъ я поѣхалъ. Это во-первыхъ. А во-вторыхъ, развѣ я могъ предполагать, что мы эдакъ, какъ собаки, высунувши языкъ, рыскать будемъ?

-- Что за выраженье!

-- Ахъ, это по вашему: "Фи донкъ!"?

-- Да именно. Но не въ томъ дѣло. А какъ же вы хотѣли, чтобъ мы ѣхали? Мы въ горахъ -- ну и слава Богу! Можно ѣхать четыре дня все куда-то впередъ, впередъ! Ѣхать однимъ, почти безъ людей, среди горъ и этого чуднаго, свободнаго воздуха. И потомъ... съ вами. Господи, я такъ радовалась, я такъ думала, что здѣсь намъ-Будетъ еще лучше. А вотъ...

-- Ну, знаете, я вообще не охотникъ до поѣздокъ, но ужъ если ѣхать, то поѣхали-бы мы ну хоть въ Лаутербрунненъ, оттуда поднялись-бы на этотъ вашъ Мюрренъ или тамъ къ водопаду какому-нибудь, ужъ если такъ надо. А потомъ вернулись-бы, пообѣдали-бы во-время, а не то что все кое-какъ и вверхъ дномъ.

-- "Хоть въ вашъ Мюрренъ", "къ водопаду какому-нибудь", "если такъ надо" -- повторила про себя съ горечью Соня.-- Боже мой, -- сказала она громко -- да вѣдь если хлопотать объ обѣдахъ, да о порядкѣ, тогда и ѣхать сюда не надо было-бы, да и въ Швейцарію вообще.

-- Да, признаться, я и вообще не знаю, для чего я и пріѣхалъ. И вся-то эта ваша "заграница" ни къ чорту не годна. Ложишься это спать; выставляй самъ сапоги въ корридоръ, да утромъ опять за ними бѣги. А я люблю не знать ничего, куда я что бросаю, и не знать, какъ и когда мнѣ все чистятъ. Всталъ здѣсь -- и чаю-то какъ слѣдуетъ не попьешь: бѣги внизъ, въ залу, да пей кофе.

-- Да не все-ли равно!

-- Нѣтъ, это ужъ вы мнѣ позвольте знать, все-ли равно... И опять таки одѣвайся чуть не во фракъ или мундиръ, а я люблю все свободно. Я люблю, чтобъ безъ галстуха, да походить утромъ въ халатѣ или размахайкѣ какой-нибудь, а тутъ все это ваше комильфо.

-- Ну, послушайте, это вы ужъ напрасно говорите. Вы очень хорошо знаете, что мнѣ ни до какихъ правилъ comme-il-faut дѣла нѣтъ. Но, право, не стоитъ обращать вниманія на весь этотъ вздоръ. Ну, нельзя ходить въ халатѣ -- ну и все равно.

-- Нѣтъ, извините, опять таки...

-- Господи, да вѣдь это все второстепенное, вѣдь на это, какъ говоритъ Саша, "плюнуть надо". Вѣдь за то сколько здѣсь хорошаго. Все видишь, все слышишь!-- вѣдь ради этого можно хоть въ мундирѣ просидѣть цѣлый годъ.

-- Ну нѣтъ, это вамъ хорошо, а мнѣ какъ неудобно, да утомительно, такъ и удовольствія никакого нѣтъ. Я терпѣть не могу...

-- Послушайте... Нѣтъ, вы только посмотрите кругомъ! Да вѣдь ради этого можно не ѣсть, не пить, не спать -- чтобы это увидѣть.

-- Полноте вы преувеличивать! Самъ я хорошо понимаю, что красиво. Но изъ кожи лѣзть, да изъ себя мученика какого-то изображать, какъ всѣ эти англичане дурацкіе, -- благодарю покорно! Я, знаете, люблю все дѣлать широко. Ѣхать -- такъ въ первомъ классѣ, останавливаться -- въ лучшихъ гостиницахъ и чтобъ мнѣ ни въ чемъ себѣ не отказывать, стѣсненія чтобъ никакого. А эдакъ по вашему -- забраться въ четвертый этажъ, наскоро обѣдать, да бѣгать по музеямъ, какъ мученикъ какой-то, да не пропустить ни одного водопада, ни одной церкви... И къ тому же я и горъ-то не люблю, меня онѣ давятъ какъ-то. То ли дѣло наши безконечныя поля, лѣса. Вотъ тамъ я готовъ наслаждаться сколько угодно. А здѣсь мнѣ не по себѣ.

-- Вы...-- начала было Соня, но опять замолчала. Она подумала, какъ онъ можетъ такъ говорить и такъ думать, когда она, простая дѣвушка -- а Валерьяна Петровича она считала въ отличіе отъ всѣхъ окружавшихъ ее людей и отъ себя самой -- особеннымъ -- какъ онъ можетъ думать о такихъ второстепенныхъ вещахъ и пустякахъ, когда она вся охвачена какимъ-то новымъ и необыкновеннымъ чувствомъ свободы и радости. Онъ на пустяки обращаетъ вниманіе, а точно не понимаетъ, что заграницей важно и хорошо. А здѣсь въ горахъ -- онъ не чувствуетъ себя такъ далеко отъ всѣхъ своихъ привычекъ и обыденной жизни. А Соня чувствуетъ. Ей кажется, точно ее унесли въ какой-то другой міръ, гдѣ все особенное: другой воздухъ, другія мысли, и люди, и законы, и чувства. Здѣсь все ясно и просто и ничто не кажется страннымъ. За то все прежнее и люди всѣ прежніе кажутся ей странными -- и странными свои отношенія къ нимъ. Внизу, а особенно дома, въ Петербургѣ, надо было скрывать свою любовь къ Валерьяну Петровичу, слушаться старшихъ, держать себя какъ подобаетъ свѣтской дѣвицѣ. А тутъ -- тутъ все это кажется лишнимъ и мелкимъ. А главное, самъ Валерьянъ Петровичъ уже не кажется тѣмъ "особеннымъ", не похожимъ на всѣхъ, человѣкомъ, съ которымъ хотѣлось постоянно говорить обо всемъ "своемъ", задушевномъ. Тамъ онъ казался головой выше, интереснѣе, умнѣе всѣхъ, а здѣсь онъ совершенно такой-же скучный и мелкій, какъ всѣ, такъ надоѣвшіе Сонѣ, "каждодневные люди". Развѣ только, что онъ книжекъ много читаетъ, оттого дома, въ городахъ вообще, съ нимъ интереснѣе говорить; но безъ книжекъ онъ совсѣмъ какой-то ничтожный, а главное, скучный, вялый... И какіе, право, пустяки ему кажутся важными: обѣдъ во время, да блузы, да чтобъ прислуга спеціально за нимъ ходила, все прибирала да подавала, да чтобъ, Боже сохрани, не устать!.. И, право, кажется лучше, какъ Саша, одѣвать разные фраки и жилетки, да стараться заграницей походить на иностранца, -- но на все это смотрѣть какъ на привычную форму, совсѣмъ объ этомъ не думать, чѣмъ изъ-за того только, чтобъ что-нибудь сдѣлать или не сдѣлать самому, одѣть или не одѣть, -- чтобъ изъ-за этого такъ многое пропускать мимо глазъ и мимо ушей. И неужели безъ этихъ халатовъ, да блузъ ужъ и свободнымъ себя не чувствуешь? Что-то есть въ. этомъ черезчуръ русское, помѣщичье, захолустное, чего Соня опредѣлить себѣ не можетъ, но что она ясно чувствуетъ. И ей кажется, что Катя и Саша съ ихъ "правилами" и Валерьянъ Петровичъ, такъ много возстающій противъ свѣтскости и всякихъ "правилъ",-- очень другъ на друга похожи и очень отъ нея, Сони, далеки. Они ужасно какіе-то связанные, и Валерьянъ Петровичъ можетъ быть еще болѣе даже, чѣмъ Катя... Какіе они жалкіе, несчастные люди! И какая она, Соня, счастливая и свободная! Вотъ сейчасъ она спрыгнетъ съ этой медленно плетущейся лошаденки, побѣжитъ впередъ, далеко-далеко, перескочитъ черезъ эту, кажется, узкую расщелину, раздѣляющую Венгернскую гору отъ Юнгфрау, и очутится одна среди вѣчнаго снѣга. Сонѣ хочется широко-широко, какъ крылья, раскрыть руки, громко запѣть, закричать и улетѣть въ синее небо, поближе къ этимъ сіяющимъ вершинамъ...

Лошади останавливаются у домика съ широкимъ навѣсомъ, у котораго толпятся путешественники; одни только что пріѣхали, другіе уже уѣзжаютъ вновь. Это -- Венгернъ-альпъ, и хотя до вершины венгернской горы -- Малой Шейдеггъ, гдѣ долженъ быть привалъ для завтрака, уже не далеко, всего какой-нибудь часъ ѣзды, но проводники объявляютъ, что надо поить лошадей, да что и сами они будутъ пить пиво, а потому и путники должны сойти съ лошадей и отдохнуть. Валерьянъ Петровичъ и Бѣлова съ братомъ тотчасъ усѣлись подъ навѣсомъ и тоже потребовали себѣ сельтерской воды и вина, а Соня стала бродить взадъ и впередъ передъ домикомъ и подошла къ самому краю обрыва, откуда горы казались такими близкими, такими близкими, что стоило будто перебросить дощечку вмѣсто мостика и очутишься на Юнгфрау или на Эйгерѣ.

Стѣна поразительно бѣлыхъ, мѣстами голубоватыхъ, мѣстами перерѣзанныхъ черными камнями, снѣговыхъ горъ рѣзко выдѣляется на темно-синемъ небѣ. Это небо и окружающій воздухъ такъ чисты, что вокругъ солнца нѣтъ обычнаго свѣтлаго пятна, а виденъ ясно ослѣпительный дискъ и разбѣгающіеся отъ него радіусомъ жгучіе лучи.

Подъ снѣжными горами видны горы, покрытыя лѣсомъ, еще ниже зіяютъ темныя долины и пропасти, а на днѣ ихъ то серебряными, то грязно-бурыми змѣями извиваются горныя рѣчки.

Ни единый звукъ не доносился сюда изъ долинъ, тишина была такая, что слышно было малѣйшее движеніе воздуха между скалъ...

Вдругъ раздался оглушительный ударъ грома, такой, какой бываетъ только при самой ужасной грозѣ. Всѣ инстинктивно оглянулись на небо. Оно было также безоблачно, какъ и за минуту передъ тѣмъ.

Хозяйка гостиницы подбѣжала съ зрительной трубой и, передавая ее Сонѣ и указывая на Эйгеръ, повторила разъ пять на разные лады: "Eine Lavine, eine Avalansche, une avalanche".

Соня не успѣла ничего замѣтить, но вотъ опять раздался громъ, и Соня увидѣла въ трубу столбъ бѣлой пыли на голубоватомъ фонѣ льдовъ и поняла, что громъ этотъ былъ шумъ падающей лавины. Соня не отдала назадъ трубу и стала переводить ее съ горы на гору. Въ трубу онѣ не казались такими близкими, но были ясно видны всѣ камни, всѣ вертикальные слои зеленовато-голубого льда, всѣ рытвины и уступы подъ рыхлыми грудами ослѣпительнаго снѣга. Вдругъ на Эгерѣ Соня замѣтила три движущіяся точки.

-- Что это?-- спросила она хозяйку.

-- Это путешественники, нѣмцы. Они вчера здѣсь были и отправились черезъ Малую Шейдеггъ, а теперь спускаются опять туда же.

-- Боже мой! Боже мой!-- сказала Соня съ громкимъ вздохомъ.

-- Что съ тобой? Что ты вздыхаешь?-- спросила ее подошедшая Бѣлова.

-- Ничего, я такъ!

Солнце палило. Всѣ забрались подъ навѣсъ и принялись за холодное пиво и воду съ киршемъ -- мѣстный напитокъ. Соня была молчалива и все только вздыхала, глядя на снѣжныя вершины.

Вскорѣ всѣ вновь сѣли на лошадей и поѣхали на Малую Шейдеггъ. Тамъ и сямъ, по сторонамъ дороги, которая, почти не подымаясь, шла по верхушкѣ плоской горы, лежали среди зеленой травы и кустовъ большія клочья снѣга, да блестѣли маленькія лужицы -- слѣды снѣга уже стаявшаго,-- принявшія отъ глинистой земли яркопурпурный цвѣтъ. Дорога была почти ровная, и потому скоро пріѣхали къ гостиницѣ Малой Шейдеггъ, гдѣ остановились вновь, уже для настоящаго обѣда. Здѣсь тоже подъ навѣсомъ стояли столики и группами сидѣли путешественники.

Компанія нѣмцевъ, весело и шумно болтая, осушала многочисленныя кружки пива и стаканы кирша съ водой и уничтожала мѣстный сыръ и неизбѣжную Mehlspeise (яичницу съ вареньемъ). Французская мамаша съ двумя дѣвочками-подростками, видимо только что спустившіяся съ какой-нибудь вершины, на что указывали ихъ зазябшія руки, покраснѣвшіе носы и лежавшіе на столѣ букеты эдельвейсовъ и генціанъ, сидѣли за угловымъ столикомъ, пили кофе и, картавя и смѣясь, тоже весело разговаривали, ни на минуту не забывая, что онѣ у всѣхъ на виду и потому постоянно отпуская вслухъ остроумныя или громкія фразы, жантильничая и нѣжничая между собой. Рядомъ съ ними чинно и молчаливо, изрѣдка только цѣдя сквозь зубы какія-то отрывистыя слова, чета молодыхъ, очень красивыхъ англичанъ, должно быть совершавшая свое свадебное путешествіе, кушала котлеты. За угломъ домика стояло еще много столовъ, и оттуда слышался шумъ тарелокъ и ножей и говоръ на всевозможныхъ европейскихъ нарѣчіяхъ. Хозяинъ -- блѣдный человѣкъ въ бѣлой рубашкѣ, короткихъ штанахъ и широкихъ, расшитыхъ шелками, тирольскихъ подтяжкахъ и поясѣ, и молодая, здоровенная хозяйка, тоже въ бернскомъ національномъ костюмѣ, носились взадъ и впередъ, съ ловкостью акробатовъ лавируя между стульями и принося заразъ чуть не по десяти кружекъ пива и по стольку же тарелокъ и ножей, точно у нихъ было не по двѣ, а по четыре руки и на каждой рукѣ не по пяти, а по десятку пальцевъ. Только два столика оставались незанятыми. Бѣлова со своими спутниками сѣла къ одному изъ нихъ.

Крупицынъ и Александръ Павловичъ опять вступили въ длинное совѣщаніе, будутъ-ли они что-нибудь тотчасъ ѣсть, и что именно, или дождутся табльдота, который по словамъ хозяина начнется черезъ 20 минутъ, много черезъ полчаса. Екатерина Павловна усиленно обмахивалась дорожнымъ вѣеромъ. Соня казалась тоже усталой и, прислонившись къ спинкѣ стула, разсѣянно смотрѣла въ ту сторону, гдѣ дорога, поднимающаяся куда-то въ горы, круто поворачиваетъ за уголъ скалы. Вдругъ изъ-за этой скалы послышались веселые, громкіе голоса и изъ-за угла дома показалось еще три путешественника съ проводниками. Всѣ они опирались на высокія альпійскія палки, одѣты были въ толстыя куртки, короткіе панталоны, шерстяные чулки и тяжелые горные башмаки, подбитые гвоздями; за спиной у двоихъ путешественниковъ болтались котомки и фляжки на ремняхъ, у третьяго былъ пледъ.

-- Фу! Пришли! Славно было (Das war famos!) -- громко сказалъ высокій и плотный молодой человѣкъ, шедшій впереди всѣхъ, опускаясь на скамью подъ навѣсомъ и сбрасывая пледъ и котомку. Онъ снялъ и шляпу, небрежно бросилъ ее тоже на скамейку и провелъ рукою по темнымъ, вьющимся волосамъ.

-- Но и холодно было! Смотри, у меня руки, какъ у гуся.-- Отвѣтилъ шедшій за нимъ слѣдомъ не такой высокій, но еще болѣе упитанный, бѣлокурый, розовый и улыбающійся юноша, тоже подходя и садясь. Но тотчасъ же онъ вновь вскочилъ, оглянулся, сдѣлалъ почему-то гримасу и закричалъ:

-- Эй, хозяинъ, дайте киршу поскорѣе, мой весь вышелъ, да сдѣлайте намъ хорошаго глинтвейну!

Въ лицѣ розоваго юноши, во всей фигурѣ, всякомъ жестѣ было что-то такое, что заставляло улыбаться при первомъ взглядѣ на него. Нѣмцы, сидѣвшіе у сосѣдняго стола, обернулись въ сторону говорившаго и всѣ чему-то засмѣялись. Юноша тотчасъ вѣжливо приподнялъ свою шотландскую шапочку, поклонился въ ихъ сторону, произнесъ: "Gesegnete Mahlzeit" (хлѣбъ да соль) и вновь сѣлъ на свое мѣсто.

-- Не выпить-ли намъ кофе?-- спросилъ обращаясь къ нему третій путешественникъ. Это былъ уже довольно пожилой человѣкъ съ рѣзкими чертами бритаго лица и умнымъ острымъ взглядомъ.-- А? какъ ты думаешь, Гельмутъ?

-- Что кофе! Оставь это старымъ бабамъ да младенцамъ! Съ насъ и киршу да глинтвейну хватитъ.

-- А я такъ пожалуй и пива выпью. Чертовская жажда,-- сказалъ первый путешественникъ, потирая руки.-- Ахъ, хорошо тутъ, тепло, а тамъ вправду было чисто какъ въ Сибири.

"Гдѣ, гдѣ я слышала этотъ голосъ?-- спросила себя Соня.-- Что-то знакомое. И какой чудный, звучный голосъ. Я гдѣ-то слышала. Но гдѣ? когда"?-- и, обернувшись совсѣмъ въ ту сторону, она стала прислушиваться къ разговору новоприбывшихъ.

-- Господа довольны своимъ восхожденіемъ?-- спросила хозяйка, подбѣгая съ тремя кружками пива въ одной рукѣ и тарелкой сыра и ножами въ другой, и, непроливъ ни капли, ловко все это поставила на столъ.-- На это не всѣ путешественники отваживаются, развѣ что англичане.

-- У насъ крѣпкія ноги (wir haben solide Beine) -- сказалъ первый путешественникъ и ударилъ себя по икрѣ.

Хозяйка захохотала.-- Мамаша вѣрно кашей хорошо кормила?

-- Нѣтъ, папаша пивомъ поилъ!-- возразилъ Гельмутъ.

-- У насъ головы крѣпкія, мы головокруженія не боимся,-- сказалъ старикъ.

-- Да, да!-- подхватилъ опять Гельмутъ.-- Ни отъ пропастей, ни отъ вина у насъ ни въ глазахъ, ни въ головахъ не темнѣетъ. А особенно у меня всегда свѣтло на душѣ (hell zu Muthe). Это папаша съ мамашей заранѣе знали, что такъ будетъ, оттого Гельмутомъ и назвали.

-- Господа отличные альпинисты, -- сказалъ хозяинъ, принося рюмки, стаканы и бутылку кирша.-- А что господа будутъ кушать?

-- Ну, ступай себѣ!-- приказала хозяйка.-- Вонъ твои англичане уже готовы; поди получай съ нихъ разсчетъ. А этимъ господамъ я услужу.

Хозяинъ покорно поплелся къ пасторскому семейству, которое дѣйствительно уже энергично стучало ложками и ножами по стаканамъ въ знакъ окончанія трапезы.

Гельмутъ состроилъ иронически-сострадательную улыбку и подмигнулъ товарищамъ на спину уходящаго хозяина. Потомъ, обращаясь къ хозяйкѣ сказалъ съ притворнымъ вздохомъ.

-- Вотъ, всегда-то женщины такъ. Поди туда, сдѣлай то, сдѣлай это. А благодарность за это -- фью!-- и онъ дунулъ.-- Мы васъ послушались, полѣзли на самый Эйгеръ, жизнь на карту поставили, а вы не хотите, чтобъ вашъ мужъ о насъ и позаботился.

-- Нельзя-же изъ-за васъ всѣхъ путешественниковъ забросить.

-- А вы бы, милочка, сами къ англичанамъ пошли, а мужа-бы намъ оставили, -- посовѣтовалъ первый путешественникъ, какъ-бы серьезно.

-- Ты всегда правъ, Арфридъ!-- воскликнулъ Гельмутъ торжественно, а самъ покосился на хозяйку.

-- Это не очень любезно!-- сказала она и надулась.

-- Ага! вы обидѣлись! Вотъ я и знаю вашъ секретъ, -- сказалъ Гельмутъ съ плутовской улыбкой.-- Вы неравнодушны къ... онъ остановился и подтолкнулъ Арфрида, который съ самодовольнымъ видомъ посматривалъ на обоихъ.

-- Къ кому это?-- спросила хозяйка сердито и вся вспыхнувъ.

-- Ко мнѣ!-- дополнилъ Гельмутъ и состроилъ смущенную гримасу.

-- Ну, разумѣется!-- сказала хозяйка, стараясь оправиться.

-- То-то!-- продолжалъ Гельмутъ.-- Вы небось ждали насъ, глазъ съ Эйгера не спускали.

-- Ну нѣтъ, мнѣ было нѣкогда. Я и забыла про васъ.

-- За-бы-ли? Такъ вотъ какъ! Подождите! Я теперь знаю, что надо сдѣлать, чтобъ вы меня не забыли!.. Дайте мнѣ ножницы, дайте! Принесите сейчасъ!-- закричалъ онъ съ притворной строгостью.

-- Ну, что вы еще за вздоръ придумали?-- сказала хозяйка, но пошла за ножницами.

-- Подождите! Теперь будетъ!-- сказалъ Гельмутъ, обращаясь къ товарищамъ. Онъ вскочилъ, выхватилъ изъ котомки маленькія ножницы, бѣгомъ пустился къ тому мѣсту, гдѣ англичане усаживались на лошадей, и, прежде чѣмъ стоявшіе у лошадей проводники догадались, что онъ затѣялъ, Гельмутъ, не говоря дурного слова, живо отстригъ по пучку волосъ отъ хвостовъ бѣлой и гнѣдой лошади, сунулъ въ карманъ и такъ-же бѣгомъ вернулся на свое мѣсто. Проводники подняли брань, а англичане разинули рты отъ изумленія, очевидно приняли его за сумасшедшаго и, тоже не произнеся ни слова, тотчасъ двинулись въ путь. Почти въ ту же минуту вернулась и хозяйка съ большими ножницами, которыя и подала нерѣшительно Гельмуту.

-- О, легкомысленная женщина!-- воскликнулъ Гельмутъ.-- Я для васъ нарвалъ альпійскихъ розъ, я о васъ думалъ среди сибирскаго холода, а вы ehernes Herz (желѣзное сердце) -- вы обо мнѣ забыли! Такъ вотъ же вамъ на память мой локонъ!-- и, сдѣлавъ видъ, что отрѣзаетъ прядь своихъ волосъ, онъ живо выхватилъ бѣлые волосы; потомъ притворился, что отрѣзаетъ прядь волосъ Арфрида, переплелъ бѣлую прядь съ гнѣдою и, передавая хозяйкѣ, сказалъ басомъ и такимъ голосомъ, какимъ пасторы заканчиваютъ свои проповѣди:

-- Вотъ вамъ бѣлый и черный локонъ на вѣчную память о двухъ друзьяхъ!

Хозяйка оторопѣла и въ первую минуту, не знала, что сказать, но взглянувъ на волосы, которые зажала было въ рукѣ, увидѣла, въ чемъ дѣло, бросила на землю и пошла съ досадой прочь.-- Молодой господинъ вѣчно шутитъ, вѣчно насмѣхается надъ кѣмъ-нибудь!

-- О, вы, неблагодарная!-- закричалъ Гельмутъ, не смущаясь.-- Я для васъ не пожалѣлъ локона своихъ роскошныхъ волосъ (von meinem üppigen Haarschmucke) -- сказалъ онъ, указывая на свои жиденькіе, припомаженные и тщательно прилизанные волосы.

-- Ну, брось!-- сказалъ Арфридъ.-- Что за охота вѣчно дурачиться?

-- Каждому свое: ты сердца покоряешь, а я дурачусь. Оставьменя пожалуйста въ покоѣ.

-- Какъ тебѣ не надоѣстъ?

-- А тебѣ не надоѣдаютъ твои побѣды повсюду и всегда?

-- Охъ, ужъ и не говори! Вѣчно одно и тоже!-- сказалъ Арфридъ.-- И я, ей Богу, не виноватъ, особенно тутъ.-- Онъ видимо старался придать своему голосу выраженіе скуки, но при послѣднихъ словахъ не выдержалъ и добродушно разсмѣялся.

-- Ахъ ты, неотразимый! Только ты, братъ, врешь! Видѣлъ я какъ ты вчера тутъ строилъ глазки, да мрачныя физіономіи корчилъ и меланхолическія позы принималъ. Ты времени не теряешь!

-- "Радуйтесь жизни", -- сказалъ пожилой путешественникъ извѣстный нѣмецкій стихъ.-- Вѣдь это все-таки лучшее въ жизни.

-- Лучшее въ жизни -- свобода и... природа!-- возразилъ Арфридъ.-- И всѣхъ женщинъ въ мірѣ я отдамъ за эти горы и за сегодняшній и вчерашній день!

-- И за стаканъ шампанскаго!-- вставилъ съ невиннымъ видомъ Гельмутъ.

-- Ну, да, и за стаканъ шампанскаго.

-- Wein, Weib und Gesang!-- прокричалъ Гельмутъ, дѣлая опять глупѣйшую гримасу. Нѣмцы за сосѣднимъ столомъ, разслышавъ это восклицаніе, тотчасъ подхватили его хоромъ и запѣли какую-то студенческую нѣмецкую пѣсню.

Арфридъ всталъ, потянулся и вышелъ изъ-подъ навѣса.

-- Ну, вы тутъ сидите, а я пойду, полежу и сосну немножко,-- сказалъ онъ и, зѣвая, пошелъ прочь по направленію къ тянувшейся за гостиницей горной лужайкѣ.

-- Когда, когда я слышала этотъ голосъ? Кто это?-- спрашивала себя Соня въ сотый разъ, зажмуривая глаза и стараясь вызвать въ памяти что-то связанное съ этимъ голосомъ. Да и лицо Арфрида, окруженное короткими завитками густыхъ темныхъ волосъ, красивое и правильное, съ рѣзкимъ профилемъ и немного массивными линіями щекъ и подбородка, какъ на античныхъ мраморахъ, -- что-то напоминало Сонѣ. Но что?-- она не могла никакъ припомнить.

Всѣхъ путешественниковъ позвали обѣдать, и Бѣлова съ братомъ, сестрой и Крупицынымъ тоже пошли въ низенькую, просторную залу гостиницы и стали усаживаться у длиннаго стола, очень чисто накрытаго. Соня машинально сѣла между Валерьяномъ Петровичемъ и Катей. Александръ помѣстился напротивъ. Сюда-же пришли многіе изъ путешественниковъ, которые только-что закусывали подъ навѣсомъ: таковъ аппетитъ, пріобрѣтаемый въ горахъ. Соня оборачивалась поминутно къ двери, ожидая, что вотъ-вотъ появятся и сошедшіе съ Эйгера три путника. Но они не приходили.

-- Кто это такіе? Когда я его видѣла?-- твердила она про себя и не могла никакъ припомнить. У нея былъ такой характеръ, что когда она принималась что-нибудь вспоминать, будь то лицо, мелодія, фраза какого-нибудь писателя или годъ какого-нибудь событія, иногда просто какой-нибудь самый мелкій фактъ изъ собственной прошлой жизни, -- она не успокаивалась до тѣхъ поръ, пока не припоминала, или не находила въ книгѣ, нотахъ, альбомѣ, гдѣ-бы то ни было этого вспоминаемаго предмета. Она убѣгала среди разговора, бросала обѣдъ, ночью вставала съ постели и принималась рыться въ шкапахъ, или молчала иногда по цѣлымъ днямъ и ничего не дѣлала, ходя изъ угла въ уголъ и повторяя про себя: "когда это было"? или "Ну, какъ это: тра-рара-ра? Нѣтъ, не такъ! Таратара-рара-ра? Нѣтъ, опять не такъ"! и ни за что не могла приняться, пока не схватывала носившійся смутно въ ея памяти мотивъ, или фразу, или не вспоминала имя автора или пьесы. Тогда она бѣжала къ фортепьяно или къ шкапу съ книгами, прочитывала или проигрывала фразу -- и успокаивалась разомъ.

Вотъ и теперь она ломала себѣ голову, не могла ни ѣсть, ни говорить, морщила лобъ, зажмуривала глаза и хотѣла усиліемъ воли заставить себя вспомнить. "Ну! ну-же"! понукала она себя,-- но ничего не выходило.

-- Что съ тобой?-- спросила Бѣлова по-французски, по всегдашней русской манерѣ употребляя иностранный языкъ именно тогда, когда на немъ не надо вовсе говорить, если не хочешь быть понятымъ окружающими.

-- Ничего!-- отвѣтила Соня отрывисто и опять принялась думать.

-- На тебя обращаютъ вниманіе. Ты такое лицо дѣлаешь, что всѣ могутъ подумать Богъ знаетъ что, -- строго сказала Екатерина Павловна, опять-таки не догадываясь, что. ея французское наставленіе гораздо болѣе обращаетъ всеобщее вниманіе на сестру, чѣмъ Сонино нахмуренное лицо и молчаніе.-- У тебя что-нибудь болитъ?

-- Ахъ, нѣтъ, нѣтъ! Подожди, пожалуйста, не мѣшай!

-- Да что ты такое высчитываешь? О чемъ ты думаешь?

Валерьянъ Петровичъ съ улыбкой посмотрѣлъ на Соню и спросилъ ее въ свою очередь:

-- Что-нибудь васъ безпокоитъ? Ну, признайтесь. Или вы чѣмъ-нибудь недовольны? Вы сегодня все утро какаягто странная.-- Онъ понизилъ голосъ и спросилъ еще:-- вы, можетъ быть, мною недовольны?

Соня точно не сразу поняла его вопросъ.

-- Вами?-- точно также тихо переспросила она.-- Нѣтъ, вовсе нѣтъ! Чѣмъ-же?-- Сонѣ казалось теперь, что все, что дѣлаетъ Валерьянъ Петровичъ, вовсе не имѣетъ отношенія къ ней, и что ей теперь все равно, сходятся-ли они въ настроеніи и мысляхъ сегодня, какъ онъ къ чему относится и "понимаетъ-ли" онъ ее (вѣчный спорный вопросъ между ними).-- Чѣмъ-же мнѣ быть недовольной?

-- Да вы вотъ второй день дуетесь что-то.

-- Я дуюсь? Вовсе нѣтъ. Это вы вчера весь день дулись. Если сегодня прошло, то и слава Богу. А я ни вчера, ни сегодня ни на кого и ни на что не дуюсь. Я вчера на васъ немного удивлялась, а сегодня... уже нѣтъ.

-- Чему удивлялись?

-- Да такъ... ничему!

-- Вы скажите толкомъ, а не "такъ".

-- Да что-же говорить?-- сказала Соня равнодушно.-- Такъ просто я удивлялась, что вы кислый такой были, все ворчали, да жаловались... Больше ничего.

-- Господи, да можетъ-же человѣкъ устать!

-- Ну, разумѣется, -- отвѣтила она холодно.

-- Вѣдь мнѣ не семнадцать лѣтъ, верхомъ ѣздить я терпѣть не могу, и лошадь этакая ужасная попалась. Вы ужъ и забыли, что она меня въ самомъ началѣ чуть въ канаву не сбросила? И жара... И горы эти, спуски да подъемы... Какъ не надоѣстъ это все!? И надоѣло, и усталъ, оттого и ворчалъ. И это очень странно, что вы этого не понимаете. Это показываетъ большой эгоизмъ, неумѣніе стать на мѣсто другого. Это просто неделикатно то, что вы говорите.

-- Ну, разумѣется, -- повторила опять Соня.

-- Что "разумѣется?" -- передразнилъ ее Валерьянъ Петровичъ уже совсѣмъ громко.-- Ну, я вижу, съ вами сегодня просто говорить нельзя. Вы должно быть больны. Вы на себя обратите вниманіе, чѣмъ другихъ-то упрекать.

-- Да я васъ и не упрекаю,-- сказала Соня совсѣмъ безразличнымъ голосомъ.

Ее нисколько не задѣвалъ сегодня тотъ тонъ и манера говорить Валерьяна Петровича, которые всегда такъ больно ее затрогивали. У него при малѣйшемъ поводѣ слышалось раздраженіе противъ нея и являлось непремѣнное желаніе доказать, что она "неправа", что она "эгоистична", что она "не думаетъ о другихъ", что у нея "женская логика". И это все, но его мнѣнію, ничуть не мѣшало его любви къ ней. Но Соню это всегда поражало, какъ что-то ужасное и непонятное. Она иногда по цѣлымъ часамъ плакала отъ такого выраженія, писала Валерьяну Петровичу письма на двѣнадцати страницахъ, спрашивала объясненія его "непонятнаго поступка", упрекала его въ нелюбви и непониманіи. И даже когда они мирились, у нея надолго сохранялась горечь послѣ всякой такой сцены, изъ-за которой она могла заключать, что они "думаютъ неодинаково, что они разные люди" -- это ее пугало больше всего. Сегодня она отнеслась вполнѣ равнодушно къ словамъ Валерьяна Петровича и, едва онъ замолчалъ, стала тотчасъ опять думать свое:-- Кто этотъ нѣмецъ? И почему это мнѣ кажется, что я его уже видѣла и слышала? Что мнѣ напоминаетъ его голосъ? Какой чудесный голосъ! Точно гдѣ-то далеко въ груди голосъ слышенъ. И какъ онъ это хорошо сказалъ: "Все я отдамъ за горы и за сегодняшній день. Лучшее въ жизни природа и свобода". Да, да, самое лучшее! И какъ это хорошо и просто. А вотъ если-бъ Валерьянъ Петровичъ это сказалъ, или вообще кто-нибудь русскій, оно вышло-бы какъ-то странно, напыщенно. А у него такъ хорошо вышло. Отчего это? Вѣрно потому, что онъ это вправду такъ думаетъ, отъ всего сердца. Вѣрно онъ все такъ-же думаетъ, какъ я, и понимаетъ, что въ горахъ только хорошо, далеко отъ всѣхъ, отъ всего остального міра. Да, да, вотъ именно: природа и свобода... И вотъ что странно: я его не знаю вовсе, онъ Богъ знаетъ откуда, онъ тоже ничего про меня не знаетъ, а думаетъ онъ, какъ я...

-- Соня!-- окликнула ее Екатерина Павловна.-- Что-же ты? Мы на лошадей идемъ садиться. Опять въ какую-то задумчивость погрузилась?

-- Иду, иду!-- сказала Соня и побѣжала къ дверямъ, но вдругъ остановилась.-- А гдѣ-же они? Останутся-ли они тутъ или поѣдутъ тоже въ Гриндельвальдъ? Неужели они тутъ останутся? Или они ѣдутъ въ Лаутербрунненъ? И мы разъѣдемся? Неужели я его больше не увижу? И Гельмута этого? Какой онъ славный, веселый, живой! И старичокъ этотъ тоже отличный. Боже мой, Боже мой, Господи, пусть они тоже туда ѣдутъ!-- Соня чуть не перекрестилась. Усаживаясь на лошадь, она оглянулась по сторонамъ, но нигдѣ не увидѣла троихъ нѣмцевъ; пасторское семейство уже исчезло, молодые англичане и француженки, обѣдавшіе вмѣстѣ съ Бѣловой за табльдотомъ, тоже усаживались на лошадей, чтобъ ѣхать обратно въ Лаутербрунненъ.

Наши путники поѣхали по дорогѣ, которая отъ Малой Шейдеггъ ведетъ въ Гриндельвальдскую долину. Почти отъ самой гостиницы начался спускъ, который былъ вначалѣ довольно отлогъ, но потомъ становился все круче и круче. По сторонамъ, среди яркихъ кустовъ альпійскихъ розъ, возвышались мертвенно-сѣрые, громадные стволы кедровъ, которые во всемъ Бернскомъ Оберландѣ только и можно видѣть, что здѣсь, да въ Мейрингенѣ. Скоро дорога спустилась въ глубь одной изъ поперечныхъ долинокъ, сбѣгающихъ къ Гриндельвальдской. Со всѣхъ сторонъ ее окружали горы. Справа: Мёнхъ, Эйгеръ, Шрекхорнъ, Фишерхёрнеръ; сзади Юнгфрау, Брейтхорнъ, Блумиге Альпъ; точно стѣной заслоняя другія, болѣе низкія горы, стояла Малая Шейдеггъ, съ которой только что спустились; слѣва виднѣлись все зеленыя или каменистыя, но не снѣжныя горы: Большая Шейдеггъ, Фаульхорнъ и Шейниге Платте. Съ боковъ долину замыкали горы средней высоты, доходившія до самой Юнгфрау и примыкавшія къ ней. Впереди лежала Гриндельвальдская долина, виднѣлся и самый городокъ Гриндельвальдъ, пестрѣвшій на солнцѣ своими бѣленькими домиками, красными черепитчатыми кровельками, своими колоколенками и окруженный зелеными овсами и золотыми полями ржи. Вскорѣ дорога пошла лѣсомъ и стала такъ крута, что пришлось, какъ всегда, слѣзть съ лошадей и до самого подножья идти пѣшкомъ. Тамъ опять сѣли верхомъ, переѣхали Лучину и вскорѣ подъѣхали къ "Гостиницѣ Альповъ".

Екатерину Павловну едва, сняли съ лошади, такъ она устала и, хотя было всего около 4 часовъ, но она объявила, что покуда сегодня болѣе не двинется, и улеглась въ своей комнатѣ на диванѣ. Комнаты были маленькія, низенькія съ досчатыми стѣнами, почти безъ мебели, съ кроватями изъ простого дерева и узенькими ковриками передъ ними. Александръ Павловичъ и Валерьянъ Петровичъ ужасались и негодовали, тѣмъ болѣе, что и въ комнатахъ и въ корридорѣ слышался сильный запахъ кухни, и утѣшились только тѣмъ, что, по словамъ хозяина, здѣсь останавливался въ 1875 году англійскій принцъ и что табльдотъ гостиницы считается однимъ изъ лучшихъ въ Швейцаріи. Въ ожиданіи этого, столь прославленнаго, табльдота даже Валярьянъ Петровичъ согласился, что можно пойти еще что-нибудь посмотрѣть и, такъ какъ Бедекеръ непремѣнно совѣтуетъ взглянуть на ледяной гротъ унтерглетчера, который на завтра долженъ былъ остаться въ сторонѣ отъ маршрута, избраннаго Александромъ Павловичемъ и его сестрами,-- то и рѣшено было отправиться смотрѣть эту достопримѣчательность Грипдельвальда.

Оказалось, что ни Іоганнъ, ни Ульрихъ не знаютъ дороги туда, а хорошо знаетъ ее лишь старичекъ, который до сихъ поръ скромно плелся въ сторонкѣ и ограничивался только тѣмъ, что присматривалъ за лошадью. Когда теперь на его долю выпала высокая честь самому вести господъ путешественниковъ, онъ вдругъ словно выросъ, выпрямился, просіялъ, бодро пошелъ впередъ и даже позволилъ себѣ снисходительно посовѣтовать Іоганну "тоже пойти, чтобы присмотрѣться къ дорогѣ,-- это можетъ пригодиться современемъ".

III.

Не смотря на наступающій вечеръ была еще такая жара, что едва можно было подвигаться впередъ, а къ тому же приходилось подниматься въ гору. Поднимались, поднимались, вошли въ лѣсъ, но и здѣсь было такъ же жарко. Нѣсколько разъ то Соня, то Валерьянъ Петровичъ останавливались, чтобы перевести духъ. Но Александръ, который рѣшилъ, что ему непремѣнно надо "тренироваться", какъ англичанамъ, не позволялъ себѣ ни на минуту остановиться и шагалъ впереди, обливаясь потомъ.

Старичекъ-проводникъ оказался самымъ пріятнымъ и веселымъ собесѣдникомъ, какого только можно себѣ представить; онъ безъ умолку болталъ, разсказывалъ о несчастьяхъ съ путешественниками, о томъ, что прежде льды лежали гораздо ниже, у самой дороги, а теперь съ каждымъ годомъ все выше уходятъ въ горы,-- и приправлялъ свои разсказы безчисленными шутками, прибаутками и остротами.

Но Соня какъ сквозь сонъ слушала болтовню веселаго старичка и равнодушно смотрѣла на гранитныя скалы, носившія такіе явные слѣды недавняго пребыванія на нихъ льдовъ. Ей было ужасно грустно.

-- Отчего это?-- спросила она себя.-- Неужели изъ-за нѣмца? Что за вздоръ! Увидѣть разъ, услышать два слова и уже полюбить? Развѣ такъ бываетъ?.. Да развѣ я его люблю? Неужели я его люблю? Какой вздоръ!.. И отчего мнѣ кажется, что я его видѣла? Нѣтъ, и его не видѣла. Но такой знакомый онъ и такой хорошій. И что онъ дѣлаетъ? Чѣмъ занимается? Навѣрное ни бумагъ не пишетъ, ни на службу не ходитъ, ничего такого, какъ вотъ всѣ они, и не думаетъ, навѣрное, ни о пиджакахъ, ни объ обѣдахъ да объ усталостяхъ, о приличіяхъ, а дѣлаетъ что-нибудь особенное... важное... Можетъ быть онъ стихи пишетъ, поэтъ?.. Или можетъ быть онъ такой какъ докторъ Мюнцеръ въ "Гогенштейнахъ" или какъ Лео въ "Одинъ въ полѣ", борецъ за свободу?.. Боже мой, Боже мой, если-бъ только узнать, кто онъ, увидѣть его, поговорить съ нимъ! Онъ-бы мнѣ все, все сказалъ и сказалъ-бы, какъ я должна жить, что дѣлать. Ахъ, я его-бы такъ, такъ любила! Да, да!.. Господи, Господи, хоть-бы его хоть еще разикъ, еще минутку увидѣть-бы! Познакомиться-бы поговорить, подружиться съ нимъ! Ахъ, мы-бы, навѣрное, подружились. Навѣрное, мы-бы всегда думали все одинаковое и говорили-бы одинаково. Мы-бы путешествовали, поднимались на самыя высокія горы и были-бы совершенно, совершенно свободны. Мы-бы куда-нибудь уѣхали совсѣмъ, въ такое мѣсто, гдѣ все не такъ, какъ у насъ въ Петербургѣ. Только мы-бы не женились, да и не были-бы влюблены. Нѣтъ, нѣтъ, совсѣмъ не были бы влюблены, а просто были, бы друзья, самые такіе настоящіе друзья. Я бы ему все, все говорила и хорошее и худое. Бранила бы его, еслибъ онъ что-нибудь худое сдѣлалъ, или не понялъ-бы меня. Но только онъ навѣрное меня всегда понималъ-бы... Я бы ему сказала: "Знаете, я была невѣстой Валерьяна Петровича, вотъ этого русскаго... (Да неужели же это было? неужели я была его невѣстой?)... Ну, я все-таки скажу это. Я скажу, что думала, будто онъ непохожъ на всѣхъ. А онъ ужасно похожъ на всѣхъ, такой обыкновенный, скучный... Но теперь -- я скажу -- я уже не невѣста его"... Ахъ, вѣдь Валерьянъ-то Петровичъ этого не знаетъ. Надо ему сказать. Какъ я ему скажу?..

Ея размышленія были вдругъ прерваны старичкомъ, который разомъ остановился, схватилъ Соню за руку и, указывая на Менхъ, сказалъ такимъ особеннымъ голосомъ, что Соня очнулась отъ своихъ мыслей и внимательно стала его слушать.

-- Видите вы темное пятно на вершинѣ Мёнха? Это дыра съ одной стороны горы на другую, и случается разъ въ году, а именно въ день св. Мартина, что солнце свѣтитъ въ долину какъ разъ черезъ эту дыру. Говорятъ -- здѣшніе поселяне это говорятъ,-- прибавилъ старикъ со смѣхомъ, желая очевидно показать, что онъ не вѣритъ въ глупыя басни необразованныхъ мужиковъ,-- говорятъ про нее такую сказку: проходилъ тутъ въ прежнія времена святой Мартинъ и ему пришла въ голову странная мысль соединить Бѣлый Мёнхъ съ Эйгеромъ. Вотъ взялъ онъ свою горную палку да и проткнулъ вершину Мёнха и только что хотѣлъ воткнуть палку и въ Эйгеръ, какъ враждебные ему люди, помѣшали ему, остановили его Онъ долженъ былъ вытащить палку и убираться во-свояси. А дыра-то и осталась на память объ этомъ событіи!..-- заключилъ старикъ, опять смѣясь.

Тропинка вдругъ повернула за уголъ и вошла въ ущелье, ведущее къ глетчеру, и сразу всѣхъ охватилъ страшный холодный вѣтеръ, дувшій оттуда. Запасливый Валерьянъ Петровичъ, никуда не выходившій изъ дому безъ пальто, и теперь несъ его на рукѣ и потому преспокойно облачился въ него; Александръ Павловичъ поднялъ и застегнулъ на всѣ пуговицы высокій воротникъ своего англійскаго не то сюртука, не то пальто, въ который онъ былъ сегодня одѣтъ, рѣшивъ окончательно, что никогда болѣе не надѣнетъ ненавистныхъ вестоновъ. Онъ видѣлъ, что такъ подымали воротникъ всѣ французы и англичане въ горахъ. Одной Сонѣ не во что было закутаться, и она ужасно мерзла. Тогда старикашка, ни слова не говоря, снялъ свою толстую куртку и надѣлъ ее Сонѣ на плечи со словами: "Такой старикъ, какъ я, можетъ это сдѣлать, а мы мамашѣ ничего не скажемъ". Соня засмѣялась и тотчасъ окончательно подружилась со старикомъ и, какъ наканунѣ съ Ульрихомъ, принялась съ нимъ болтать.

Въ это время они подошли къ какой-то избушкѣ, въ которой старикъ приказалъ всѣмъ сѣсть, отдохнуть и остыть передъ вступленіемъ въ ледяной гротъ. Едва они вошли въ избушку, какъ передъ ними появился мальчикъ лѣтъ двѣнадцати, съ блѣднымъ острымъ личикомъ, покрытымъ веснушками; онъ ходилъ на костыляхъ, такъ какъ правой ноги у него не было отъ колѣна. Брянцевъ тотчасъ сталъ его распрашивать, что случилось съ его ногой, на что мальчикъ преспокойно отвѣтилъ: "Отстрѣлилъ ее себѣ пушкой".

-- Господамъ англичанамъ мало альпійскаго рога (Alpeiihorn) -- сказалъ старикъ-проводникъ довольно ѣдко.-- Они любятъ все потрясающее. Ну, вотъ поставили для нихъ пушку у хижины, (вы можетъ быть замѣтили?) и палятъ изъ нея для эхо. Да вотъ и отстрѣлили малому ногу нечаянно. Это тоже "потрясающее" зрѣлище. Да!-- и старикъ махнулъ рукой, злобно крякнувъ.

Но мальчикъ совершенно безучастно слушалъ разсказъ о своемъ несчастіи, точно не о немъ шла рѣчь. Валерьянъ Петровичъ попросилъ стаканъ воды, мальчикъ бросился со всѣхъ ногъ, поскользнулся на только что вымытомъ полу и полетѣлъ. Всѣ ахнули. Но мальчикъ поспѣшилъ всѣхъ успокоить, сказавъ, что ничуть не ушибся. Валерьянъ Петровичъ, которому Александръ перевелъ мало для него понятную рѣчь старика, громко выбранилъ себя олухомъ за то, что попросилъ воды, и потомъ, не останавливаясь, принялся за одно бранить и англичанъ, и швейцарцевъ и всю Европу, гдѣ по его словамъ, на каждомъ шагу только и видишь, что несчастья однихъ изъ-за удовольствія другихъ. Онъ вспомнилъ и пѣвца изъ "Люцерна" Толстого, и ту несчастную "Золотую Муху", которую гдѣ-то въ Пештѣ или Прагѣ придавило къ потолку цирка машиной, долженствовавшей подкидывать ее на 50 футовъ вверхъ, вспомнилъ и убившагося на скачкахъ въ Парижѣ жокея и еще десятокъ разныхъ другихъ несчастныхъ случаевъ подобнаго же рода и закончилъ, обращаясь къ Сонѣ:

-- Нѣтъ, чтобъ у насъ гдѣ-нибудь для какого-то тамъ дурацкаго эхо мальчишку калѣкой на вѣки сдѣлали, этого я не слыхалъ никогда, да никогда и не услышу. Это ужъ только въ вашей "заграницѣ" бываетъ, будьте благонадежны.

Соня ничего не отвѣтила. Разсказъ старика и происшествіе съ мальчикомъ до того потрясли ее, что она даже не заплакала, а только, вся блѣдная, съ широко раскрытыми глазами, точно съежилась какъ-то въ уголку. Но рѣчь Крупицына не только не произвела на нее желаемаго впечатлѣнія, но даже раздражила ее до чрезвычайности. Соня кликнула старика и пошла съ нимъ по направленію къ гроту.

Черезъ нѣсколько шаговъ пришлось идти уже не по дорогѣ, а по наклоннымъ мосткамъ, укрѣпленнымъ на поперечныхъ брускахъ около отвѣсной скалы и висящихъ надъ пропастью. На мосткахъ кое-гдѣ были набиты дощечки вмѣсто ступенекъ. И все это сооруженіе пищало, скрипѣло и качалось при каждомъ шагѣ. Валерьянъ Петровичъ отказался было и хотѣлъ вернуться, но старичекъ уговорилъ его закрыть глаза, взялъ за руки, Іоганнъ сталъ подталкивать сзади и такимъ образомъ его довели до твердой почвы. Черезъ нѣсколько минутъ они стояли у подножья глетчера, передъ входомъ въ гротъ, вырытый въ массѣ сѣраго льда, внизу грязнаго, но увѣнчаннаго на верху бѣлоснѣжными и голубыми льдинами, стоячими, лежачими, нагроможденными одна на другую въ невообразимомъ безпорядкѣ, но правильными, какъ настоящіе кристаллы; мѣстами между ними виднѣлись черные, отшлифованные ими камни, которые рѣзко выдѣлялись на яркой бѣлизнѣ льда; а выше, уходя въ синее небо, бѣлѣли Фишерхорнъ, Брейтхорнъ и вѣчно сіяющая Юнгфрау.

Еще минута и путешественники были въ гротѣ. Соня вскрикнула отъ изумленія и восторга. Это былъ узкій и длинный корридоръ изъ чуднаго, чистаго, лазурнаго, прозрачнаго льда. Хотя онъ былъ вырытъ въ толщѣ ледника человѣческими руками, но, вслѣдствіе таянія льда, стѣны утратили свою правильность и всѣ были изрыты точно морскими волнами. Соня разомъ забыла и мальчика, и старика, и Валерьяна Петровича и свои мысли о немъ. Она вдругъ утратила сознаніе того, кто она и гдѣ, ей показалось, что она находится въ какомъ-то заколдованомъ дворцѣ, построенномъ изъ громаднаго куска сафира и освѣщаемомъ снаружи. Съ потолка свѣсились сафировыя сосульки, стѣны сафировыя, полъ сафировый, все сафировое, и все это сіяетъ и свѣтится, но свѣтъ мягкій, ласкающій. Одни выступы сверкаютъ, другія уходятъ въ синій-синій, таинственный сумракъ. Стѣны такъ прозрачны, что въ глубь ихъ можно видѣть аршина на два, на сажень. Въ иныхъ мѣстахъ сафиры прерываются жемчужной полосой снѣга, въ другихъ полъ не сафировый, а нѣжно-бирюзовый. Тамъ и сямъ падаетъ съ потолка вода, шлепается большими каплями на полъ и, пробиваясь сквозь ледъ, образуетъ подъ нимъ маленькіе водохранилища: это начала горныхъ ручьевъ... Въ прозрачномъ голубомъ полумракѣ, который разливается кругомъ отъ проникающихъ сквозь ледъ лучей низкаго уже солнца, даже идущіе впереди старикъ, Валерьянъ Петровичъ и Саша кажутся не обыкновенными людьми, а фантастическими фигурами.

И вдругъ Соня слышитъ передъ собою дикое пѣніе и звуки пѣсни; какой-то голосъ пѣлъ извѣстную пѣсню:

"In der Schweiz, in der Schweiz,

In der Schweiz, ein Tyrol".

Соня сейчасъ-же догадалась, что гротъ проходной, что онъ тянется подъ всей горой, и что можно черезъ него пройти въ Энгадинъ,-- и это оттуда идетъ бродячій пѣвецъ тиролецъ, въ родѣ того, какой описанъ въ "Люцернѣ" Толстого, о которомъ сейчасъ поминалъ Валерьянъ Петровичъ. Сейчасъ они его встрѣтятъ, и онъ остановится и станетъ имъ разсказывать свои и приключенія. И Соня поспѣшно шла впередъ, на встрѣчу этому странствующему пѣвцу. И вдругъ... Соня должна была остановиться, потому что остановились и всѣ. Передъ нею былъ не странствующій пѣвецъ, идущій съ той стороны горъ черезъ безконечный ледяной проходъ. "Безконечный" ледяной проходъ оканчивался чѣмъ-то вродѣ ниши; въ нишѣ висѣли двѣ лампы съ рефлекторами, а подъ ними сидѣла на плетеномъ стулѣ какая-то карга въ красномъ платкѣ и, живо бренча гусинымъ перышкомъ по струнамъ стоявшей передъ нею на столикѣ цитры, пѣла дикимъ голосомъ. Тутъ же на столикѣ стояла тарелка съ кучкою мѣдныхъ и серебряныхъ монетъ.

-- Ну, не правъ-ли Додэ?-- воскликнулъ Александръ, который, хоть и врядъ-ли фантазировалъ, какъ Соня, но тоже не былъ приготовленъ къ такому окончанію путешествія по таинственному лазурному гроту.-- Ну, развѣ это не Тартаренъ на Альпахъ?!.. Скалы, льды, глушь и дичь -- и вдругъ, въ видѣ финала, лампы съ рефлекторами и мѣдные су! Нѣтъ, правы англичане, не буржуа англійскіе, а знатные люди, которые уже начинаютъ бросать Швейцарію и ѣдутъ въ Норвегію или на Гебридскіе острова. Тамъ еще есть колоритъ и печать дикости въ природѣ, а здѣсь все это такъ мелко и дрянно, то что французы называютъ "mesquin". Не такъ-ли, Валерьянъ Петровичъ?

-- Ужъ я давно вамъ сказалъ, что вся ваша Швейцарія два гроша стоитъ -- отвѣтилъ Валерьянъ Петровичъ.

Соня разомъ очнулась отъ своего очарованнаго сна.-- Надо, надо сказать ему все поскорѣе, -- подумала она вновь.-- но какъ сказать? Что я ему скажу?-- "Я васъ больше не люблю". Нѣтъ, не такъ! Я скажу, что я вовсе не любила по настоящему, что мнѣ это только казалось, а вотъ теперь... Нѣтъ, тогда мнѣ тоже казалось, что я прежде не была влюблена въ Колю Зубова, а Валерьяна Петровича по настоящему полюбила. Когда-же настоящее? Ахъ, какая я отвратительная, измѣнчивая! Неужели-же я и Валерьяна Петровича любила? Нѣтъ, нѣтъ. Я Валерьяна Петровича не любила, а воображала это только, потому что думала, будто онъ особенный, а какъ узнала, какой онъ, то и узнала, что я его не люблю. Да, надо ему все сказать поскорѣе. Но не все... Я скажу ему все про него самого, и еще объявлю, что теперь не все ему буду говорить. Теперь я могу не все говорить, а прежде это было-бы худо, нечестно, еслибъ я такъ сдѣлала. Но теперь можно. Теперь я ужъ -- чужая и онъ мнѣ чужой.

-- Соня!-- окликнулъ ее Валерьянъ Петровичъ.-- Что вы все молчите? О чемъ вы раздумываете?

-- Я... я ничего не думаю! Нѣтъ, я думаю... и я вамъ это потомъ скажу, но только не сейчасъ... Я скажу.

-- Да что такое?

-- Нѣтъ, ничего... потомъ скажу... Господи, -- подумала Соня,-- а что, если онъ то еще меня любитъ по прежнему? Что я буду дѣлать? Нѣтъ, навѣрное, онъ тоже чувствуетъ, что мы чужіе. Да, непремѣнно надо это все скорѣе кончить. но какъ? какъ? Онъ не пойметъ, что это вдругъ, сразу случилось, и не повѣритъ, что это была прежде не любовь. Скажетъ: "а что-же это было? И какъ вы узнали, что меня не любите?" А я не могу сказать про Арфрида, да это была-бы и неправда. Нѣтъ, ничего не скажу, ни за что!

Проводникъ рѣшилъ возвращаться домой болѣе короткой дорогой, перелѣзъ и всѣхъ заставилъ перелѣзть черезъ изгородь и пошелъ на авось черезъ лѣсъ, потомъ по высокой, сырой уже отъ росы травѣ луга, потомъ опять черезъ изгородь перелѣзъ, опять пошелъ черезъ лѣсъ и опять черезъ лугъ. Въ это время изъ-за Фишерхорна показалось уже желто-зеленое, свѣтлое пятно, окружавшее луну, но ея самой еще не было видно. Тамъ и сямъ зажигались огоньки. По временамъ доносился свѣжій вѣтерокъ съ глетчера. Съ каждой минутой темнѣло сильнѣе; на горахъ нельзя уже было различать отдѣльныхъ камней, трещинъ и выступовъ, и оттого казалось, что горы выростаютъ все выше и выше, все больше и больше, и вотъ онѣ уже вырѣзываются чудовищно-мрачными силуэтами на ясномъ небѣ, усыпанномъ серебряными мерцающими звѣздами...

И вдругъ путешественники очутились совсѣмъ близко отъ гостиницы. Изъ краснѣвшихъ въ сумракѣ оконъ слышался говоръ многихъ голосовъ и звонъ посуды. Соня охотно-бы осталась въ садикѣ передъ домомъ, ей такъ не хотѣлось идти въ душныя комнаты, но она тотчасъ сказала себѣ:

-- Надо, надо сегодня-же кончить!-- и пошла за братомъ и Валерьяномъ Петровичемъ, которые торопились ужинать. Въ низенькой залѣ было шумно и жарко, хотя выходившія на улицу два окна были открыты. За двумя длинными столами сидѣло человѣкъ сорокъ путешественниковъ. Въ воздухѣ стоялъ гулъ голосовъ, звонъ ножей, стакановъ. Двѣ служанки, лакей и хозяинъ то и дѣло появлялись съ тарелками и блюдами изъ открытой двери, откуда несся запахъ жареной баранины, рыбы и горячаго варенья.

Екатерина Павловна давно уже сидѣла за столомъ и встрѣтила Валерьяна Петровича и Александра замѣчаніемъ, какъ неприлично опаздывать къ общему столу. Александръ былъ видимо смущенъ такимъ нарушеніемъ приличія, тѣмъ болѣе, что и нарушителемъ оказался онъ самъ, такъ строго слѣдившій за исполненіемъ всѣхъ добрыхъ правилъ и иностранныхъ обычаевъ. Онъ даже отказался отъ перваго блюда, чтобы вмѣстѣ со всѣми приняться за второе и такимъ образомъ поскорѣе изгладитъ въ сосѣдяхъ впечатлѣніе того, что онъ началъ ужинъ не съ ними заразъ. Но на это Екатерина Павловна опять замѣтила ему по-французски:

-- Мы платимъ за весь ужинъ, такъ что-жъ ты имъ даришь первое кушанье? Это глупо.

Сидѣвшіе напротивъ Бѣловой два француза подтолкнули другъ друга подъ локоть и одинъ шепнулъ другому: -- "Она скупа, какъ видно, мамаша-то". Къ счастью ни Александръ, ни Екатерина Павловна этого не разслышали.

-- Ну что, стоило ходить?-- спросила она Валерьяна Петровича.

-- Разумѣется стоило, гротъ очень живописенъ... Но только и жара! А тамъ, въ ущельи, вѣтеръ просто ледяной. Хорошо, что вы не пошли, такъ легко простудиться. Да проводникъ говоритъ, что мы такой-же гротъ могли-бы увидѣть и завтра въ оберглетчерѣ, когда поѣдемъ на Большую Шейдеггъ, тамъ онъ совсѣмъ у дороги, а тутъ мы лѣзли по такимъ мосточкамъ, по такой лѣстницѣ, что бѣда! Я не зналъ, какъ мы и слѣзли. У меня и теперь ноги трясутся. И потомъ жара, вѣтеръ... Я сейчасъ спать пойду, такъ я усталъ.

-- Ну, завелъ свою пѣсню!-- подумала Соня со злобой.

-- Да, да!-- сказала Екатерина Павловна опять по-французски.-- Ужь скорѣе бы этотъ ужинъ кончался! Какой тутъ ужасный воздухъ!

Американка, сидѣвшая наискось отъ Бѣловой, красивая и видная брюнетка лѣтъ тридцати двухъ, дружелюбно кивнула Екатеринѣ Павловнѣ и громко сказала ломаннымъ нѣмецкимъ языкомъ, ничуть не смущаясь, что всѣ окружающіе отлично поймутъ ее:

-- Я всегда говорю, что ужасно непріятно дышать дурнымъ воздухомъ вмѣстѣ съ Богъ знаетъ какими людьми. А они всѣ боятся сквозного вѣтра. Лучше сквозной вѣтеръ, чѣмъ этотъ воздухъ. Фредъ, поди и открой окно, вотъ это!-- прибавила она, обращаясь къ мужу, худощавому молодому господину, который былъ повидимому значительно моложе своей супруги, состоялъ при ней въ качествѣ пажа и до сихъ поръ молчалъ, но за то съ необыкновеннымъ аппетитомъ ѣлъ по два раза всякаго кушанья. Онъ тотчасъ всталъ, подошелъ къ ближайшему окошку и хотѣлъ его распахнуть, но оно что-то не поддавалось.

Екатерина Павловна слегка смутилась тѣмъ, что ея замѣчаніе было услышано, но тотчасъ вступила въ разговоръ съ американкой, перейдя, тоже на нѣмецкій языкъ, причемъ мысленно похвалила себя:-- "Вотъ, на всѣхъ европейскихъ языкахъ могу говорить, и акцентъ у меня хорошій. Что значитъ быть русской"!

Американка болтала съ необыкновенной живостью и въ самое короткое время успѣла сообщить, что ея мужъ вѣнецъ, что полгода они живутъ въ Европѣ, а полгода въ Америкѣ, что они объѣхали всю Швейцарію, а теперь ѣдутъ уже обратно въ Парижъ, гдѣ она будетъ себѣ заказывать туалеты. Тутъ-же она перешла къ костюмамъ Екатерины Павловны и окончательно побѣдила ея сердце, сообщивъ, что ни у кого не видѣла такихъ прелестныхъ лѣтнихъ платьевъ, простыхъ и легкихъ, какъ у русскихъ. Вотъ напримѣръ, у вашей сестрицы что за прелесть этотъ матросскій воротникъ! Положимъ ей, американкѣ, онъ бы не присталъ, ей уже за тридцать,-- тутъ она кокетливо улыбнулась въ сторону молодого Брянцева,-- но если сдѣлать въ этомъ родѣ...

Александръ тотчасъ подхватилъ вызовъ и сталъ доказывать, что нынче это мода для всѣхъ и что для этого надо только обладать хорошенькой шеей и т. д. и т. д. Однимъ словомъ, разговоръ сразу сдѣлался самымъ занимательнымъ для всѣхъ и даже для вернувшагося на свое мѣсто вѣнскаго мужа, который съ помощью хозяина успѣлъ открыть и окно и наружный ставень-жалузи, и въ комнату ворвалась широкая полоса луннаго свѣта. Вѣнецъ вступилъ въ разговоръ замѣчаніемъ, что лучше все-таки жара, чѣмъ холодъ, который они вчера терпѣли на Фаульхорнѣ, а узнавъ отъ нашихъ путешественниковъ, что они ѣдутъ туда-же завтра, иронически поздравилъ ихъ, говоря, что тамъ съ нихъ сдерутъ бѣшеныя деньги и будутъ кормить тухлой бараниной во всевозможныхъ видахъ, но съ одной и той же жилой во всѣхъ кускахъ. Видно было, что провіантскій вопросъ игралъ большую роль въ жизни вѣнца.

Въ это время за сосѣднимъ столомъ послышались явно-недружелюбныя замѣчанія относительно невѣжливости и безцеремонности открыванія оконъ, когда это можетъ быть непріятно для другихъ. Кто-то заговорилъ о простудѣ и объ американской безцеремонности. Другой кто-то пронзительнымъ шепотомъ пояснилъ, что это "московскіе медвѣди". Еще кто-то успокаивалъ недовольныхъ, говоря, что въ такой теплый вечеръ нельзя простудиться.

"Въ такую ночь"...

громко продекламировалъ кто-то въ углу столовой. Нѣсколько голосовъ дружно расхохотались, потомъ кто-то двинулъ стуломъ, всталъ и подошелъ къ окну.

-- Ахъ!-- громко ахнула Соня.-- Они тутъ. Это онъ.

-- Что такое? Что съ тобой? Кто тутъ?-- съ неудовольствіемъ спросила Екатерина Павловна, бывшая уже совершенно разстроена тѣмъ оборотомъ, который принималъ вопросъ объ окнѣ.

-- Они, онъ тутъ!

-- Да кто они?

-- Нѣмцы, нѣмцы эти!

-- Что ты, съ ума сошла что-ли? Какіе нѣмцы? О какихъ нѣмцахъ ты говоришь?

-- Ахъ, ты не знаешь, ты ничего не знаешь!

-- Нѣтъ, позволь, мать моя, что за нѣмцы такіе, чего я не знаю?

-- Ну, нѣмцы, которыхъ мы видѣли на Шейдеггѣ...

-- Да я ихъ и не видѣла вовсе! И тебѣ-то что? Знаешь ты ихъ что-ли?

-- Нѣтъ, нѣтъ, не знаю... То есть, знаю... то есть, нѣтъ...-- Соня вдругъ замолкла. Она вспомнила и узнала, кто былъ этотъ нѣмецъ.

IV.

Пять лѣтъ назадъ Соня жила съ матерью въ маленькомъ нѣмецкомъ городкѣ. Это было какъ разъ въ разгаръ художественной полемики, возбужденной во всей Германіи только что начавшимися представленіями и путешествіями знаменитой мейнингенской труппы. Всего за два мѣсяца передъ пріѣздомъ Брянцевыхъ, мейнингенцы играли и въ N--скомъ городскомъ театрѣ и, какъ и вездѣ, возбудили бурю восторговъ и негодованій, настоящую "борьбу партій" между всѣми интересующимися искусствомъ N--скими обывателями. Когда Брянцевы пріѣхали въ N -- между нѣмцами, сосѣдями по табльдоту, еще шли горячіе споры о томъ, гдѣ истина: въ прежней ли системѣ принесенія авторовъ и произведеній въ жертву виртуозничанья отдѣльныхъ исполнителей, или въ новой, возникающей школѣ подчиненія отдѣльныхъ актеровъ общей идеѣ пьесы, проведенія между ними принципа важности каждаго лица или слова автора, -- и вдобавокъ ко всему, какъ требованіе нашего времени, введенія въ драматическое искусство элемента народности, того грандіознаго хорового начала, безъ котораго въ наше время немыслимо ни одно истинно-великое произведеніе искусства, будь то опера, картина или романъ.

Госпожа Брянцева мало понимала толку въ драматическомъ искусствѣ, а главное, какъ вся публика, ходила въ театръ смотрѣть не драму, не оперу, а смотрѣть актеровъ и слушать пѣвцовъ, особенно знаменитыхъ. Что какая-то тамъ нѣмецкая труппа могла играть Шекспира, да еще хорошо играть -- этого ей и въ голову придти не могло. Что исполнять Шекспира или Лессинга надо такъ, чтобъ ни одно лицо, ни одно положеніе не пропадали бы, чтобъ передъ зрителями была та "вся жизнь", которую цѣликомъ умѣетъ переносить на сцену великій писатель, чтобъ всѣ люди на сценѣ жили, а не "давали" бы только "реплики" одному какому-нибудь знаменитому актеру, на блѣдномъ фонѣ остальныхъ безцвѣтныхъ лицъ виртуозно разыгрывающаго такой-то монологъ или такую-то сцену; что только тогда передъ нами будетъ настоящая полная жизни драма, когда въ ней участвуетъ и толпа, народъ, помогающій или мѣшающій дѣяніямъ главныхъ героевъ, одобряющій или порицающій ихъ, вѣчно волнующійся, увлекаемый и увлекающійся, жалкій и грозный, несчастный или ужасный въ своей жестокости, то удивительно разумный, то, какъ стадо барановъ, совсѣмъ безумный,-- это были все мысли, никогда не приходившія Брянцевой въ голову, какъ не приходятъ онѣ въ голову и никому изъ публики. Еще менѣе могла Брянцева допустить то, что утверждалъ сосѣдъ ея по табльдоту молодой лейбцигскій критикъ Зонненталь, именно что только въ исполненіи этой труппы, ровной, безъ отдѣльныхъ виртуозовъ,-- передъ зрителями былъ настоящій Шекспиръ или Шиллеръ, гораздо болѣе чѣмъ въ исполненіи такой-то или другой знаменитости. Въ сущности Брянцевой не было никакого дѣла до Шекспира, какъ не было ей дѣла ни до Бетховена, ни до Вагнера, Гуно или Глинки. Она ѣхала въ театръ, чтобъ послушать Мазини въ "Лоэнгринѣ", или даже "какъ онъ поетъ свою арію", или посмотрѣть Коклена "въ Тартюфѣ" или "какъ Сальвини прочтетъ свой монологъ передъ сенатомъ", а до пьесъ, до оперъ, до того, что дѣлаютъ всѣ эти виртуозы съ авторомъ -- до этого ей никакого дѣла не было, это ей было совершенно безразлично, и надъ этимъ она никогда не задумывалась. Когда она была въ Дрезденѣ, передъ пріѣздомъ въ N., и тамъ играли мейнингенцы, -- Брянцева поспѣшила взять билетъ, чтобы посмотрѣть гастролировавшаго съ ними трагика, а еще болѣе потому, что всѣ побѣжали на эти представленія. Брянцева слышала кругомъ себя яростные споры, но никакого участія въ этихъ спорахъ не принимала. Не все ли ей было равно? Ну, тѣ правы, ну, эти,-- ей то что? Она по настоящему и не понимала, о чемъ идетъ рѣчь, но, наслышавшись, какъ противники новаго направленія твердили о томъ, что все это обманъ глазъ и уха, принесеніе искусства въ жертву декораторамъ, машинистамъ и портнымъ, что тутъ вся штука въ костюмахъ и въ обстановкѣ и больше ничего,-- наслушавшись всего этого, Брянцева тоже начала повторять: "Ну, разумѣется, ну, конечно, вся штука въ обстановкѣ, это все для костюмовъ и декораторовъ". И успокоившись такимъ образомъ, Брянцева ничего другого не увидѣла, ничего новаго, никакого свѣжаго вѣянья не почувствовала въ представленіяхъ этой труппы. Она трунила вмѣстѣ съ сосѣдями надъ грубымъ голосомъ и толщиной такой-то актрисы, надъ напыщенностью такого-то актера, надъ тѣмъ, что все это "посредственность и посредственность"; восхищалась роскошью костюмовъ и ничего кромѣ одобренія этимъ костюмамъ и порицанія голосовъ и фигуръ актеровъ не вынесла и больше въ театръ не пошла.

Соня, которой тогда было всего 14 лѣтъ, подъ вліяніемъ матери тоже пошла въ театръ съ предубѣжденіемъ и тоже смѣялась надъ неуклюжей нѣмкой, изображавшей героиню, и надъ завываніями старика, умиравшаго въ креслѣ,-- но къ концу спектакля на нее нашло какое-то раздумье, что-то новое шевельнулось у ней въ душѣ, но что? этого она сказать бы не могла и вѣроятно вскорѣ-бы и забыла объ этомъ впечатлѣніи, еслибъ онѣ съ матерью не попали въ N.

Пріѣхали въ N., и Соня стала прислушиваться къ спорамъ сосѣдей, къ разсказамъ о томъ, что вліяніе мейнингенцевъ уже сказалось на здѣшней N--ской труппѣ, что и она взялась за классическій репертуаръ, бросивъ всѣхъ этихъ истрепанныхъ "Дамъ съ камеліями", ходульныхъ Фернандъ и всѣ доморощенные комедіи-водевили, что и играютъ теперь совсѣмъ иначе, что лучшіе актеры не гнушаются браться за самыя ничтожныя роли, и потому ансамбль сталъ сразу совсѣмъ иной, а что самые посредственные актеры теперь вдругъ подтянулись, стали играть вдвое лучше и многіе, бывшіе при прежнемъ репертуарѣ совсѣмъ безцвѣтными, теперь точно переродились.

Соню потянуло посмотрѣть на эту возрожденную N--скую труппу, но мать Брянцева и слышать не хотѣла о томъ, чтобы идти въ какой-то третьестепенный нѣмецкій театрикъ и смотрѣть Богъ знаетъ кого и Богъ знаетъ въ какихъ заплѣсневѣлыхъ трагедіяхъ -- вродѣ "Разбойниковъ" или "Эмиліи Галотти". Соня упросила, чтобъ ее пустили со знакомыми нѣмецкими барышнями. Пошла она разъ, пошла и другой, и третій.

Мать Сони смѣялась надъ нею, называла провинціалкой, а Соня ничего не разсказывала о своихъ театральныхъ впечатлѣніяхъ. Послѣ третьяго раза Соня болѣе не попала въ N--скій театръ по той причинѣ, что, по случаю наступленія каникулъ, онъ закрылся, но и эти три раза оставили глубокій слѣдъ въ ея душѣ. Соня о чемъ-то мечтала, что-то носилось въ ея воображеніи, какія-то картины вставали, рисовалась какая-то совсѣмъ особенная, иная жизнь, полная силы, движенья и борьбы, и люди тоже особенные, непохожіе на теперешнихъ, окружавшихъ Соню людей, люди мужественные, прекрасные. Эти люди и эта жизнь были не совсѣмъ такіе, какихъ она видѣла на сценѣ, но похожіе на нихъ. Они вызывали въ воображеніи память о давнихъ, героическихъ временахъ, они говорили, что не все и не вездѣ на свѣтѣ тусклое, безцвѣтное, будничное, а бываетъ и другая жизнь и другіе люди, что есть страны, гдѣ все шло и идетъ по иному, чѣмъ у насъ, гдѣ многое сказочное -- дѣйствительно, а дѣйствительное -- полно красоты и силы. Но Соня не умѣла разобраться въ этихъ грезахъ и мысляхъ; скоро онѣ стали тускнѣть, новыя впечатлѣнія наполнили ея головку, и скоро она совсѣмъ забыла даже о томъ, что была въ N--скомъ театрѣ.

И вдругъ теперь этотъ голосъ, эти три слова ей все, все напомнили... Чудный, весь заросшій южной растительностью, садъ, терраса вся въ цвѣтахъ, яркій лунный свѣтъ, обливающій деревья и мраморную виллу, въ одномъ окошкѣ которой мерцаетъ красноватый огонекъ. "Въ такую ночь"... начинаетъ Лоренцо свой знаменитый дуэтъ съ Джессикой. А вотъ приходитъ и Порція, эта чудная, прелестная дѣвушка, умница и энергичная, самое очаровательное женское лицо изъ всѣхъ шекспировскихъ героинь. Соня ее всегда любила гораздо болѣе граціозной, мечтательной и жалкой Дездемоны, больше странной и простоватой Офеліи. Эту не задушатъ по первому подозрѣнію, она не сойдетъ съ ума оттого, что женихъ ее бросилъ, она постоитъ за себя и за другихъ, она спасетъ жизнь друга, она съумѣетъ на все отвѣтить и побѣдить жестокосердую хитрость, но она же съумѣетъ и подразнить и помучить своего жениха за то только, что онъ не сдержалъ даннаго слова, не сберегъ кольца, которое обѣщалъ, хранить какъ зеницу ока. О, молодецъ эта Порція, какая смѣлая, сильная... А вотъ несчастный Шейлокъ говоритъ:

Насъ грѣетъ и морозитъ тѣ же лѣто и зима, что и васъ.

Развѣ мы не проливаемъ крови, когда вы насъ раните?

Развѣ не смѣемся, когда вы насъ щекочете?

Развѣ не умираемъ, когда вы насъ отравляете?

Такъ если вы насъ оскорбляете, неужели мы не должны мстить?

Господи, отчего Сонѣ никто этого не говоритъ дома, а говорятъ, только все совсѣмъ другое, и такое ужасное!.. Вотъ элегантный, расточительный Бассаніо, который совсѣмъ перерождается отъ любви къ Порціи, забываетъ всю свою прежнюю жизнь... Вотъ Іоанна д'Аркъ, вотъ Тэкла, вотъ и Максъ Пикколомини и Поза. А вотъ и Арфридъ такимъ, какимъ Соня его видѣла тогда на сценѣ N--скаго театра. Теперь Соня знаетъ, что это былъ онъ. Да, да, это его голосъ. Тогда Соня почти не обратила на него вниманія, такъ она была увлечена ходомъ всей драмы, а теперь вотъ узнала.

Такъ вотъ онъ кто! Актеръ, художникъ. Ну, разумѣется! Соня удивляется, какъ это ей не пришло въ голову сразу. Надо быть артистомъ, чтобы такъ думать и такъ говорить. Онъ всегда слышитъ глубокія мысли великихъ авторовъ, ихъ слова, онъ постоянно изображаетъ прекрасныхъ, сильныхъ людей, не тѣхъ, которые бумаги пишутъ, на службу ходятъ, а такихъ, которые или борятся съ врагами родины, или свергаютъ тирановъ, или спасаютъ друга, цѣною собственной жизни, однимъ словомъ -- высшихъ, особенныхъ людей. Очевидно, что самъ Арфридъ такой-же. Теперь Соня все это отлично понимаетъ. Она до того погружается въ эти воспоминанія и мечты, что едва слышитъ, какъ Екатерина Павловна чуть не въ десятый разъ говоритъ:

-- Да послушай, наконецъ, что такое съ тобой? На тебя столбнякъ что-ли напалъ? Я тебя въ сотый разъ спрашиваю: о какихъ нѣмцахъ ты говоришь и кого это ты знаешь изъ нихъ?

-- Ахъ, Катя, -- просительно и виновато заговорила Соня, -- ты не сердись, но ты этого не знаешь. Это... это... видишь-ли, когда мы съ мамой были заграницей, то были въ театрѣ, то есть я одна была, ну, и игралъ одинъ актеръ; я его совсѣмъ забыла, но сегодня онъ вдругъ тутъ оказался...

-- Ну, да тебѣ-то что-же?

-- Ахъ, я рада, я ужасно рада.

-- Что это?-- спросилъ Александръ, слышавшій окончаніе Сониной рѣчи, -- твоя театральная пассія какая-нибудь? Ты можетъ быть тоже въ театральныя психопатки записалась?

-- Ну, вотъ глупости, -- сказала Соня сердито.-- Вѣчно у тебя все пассіи, да пассіи, безъ нихъ и дня не проживешь!

-- Ты не проживешь.

Соня нахмурилась и съ сердцемъ отодвинула свою тарелку.

-- Софи!-- строго сказала по-французски Екатерина Павловна -- прошу тебя безъ семейныхъ сценъ въ обществѣ.

Соня съ живостью обернулась къ сестрѣ.

-- Катя, голубушка, не сердись!-- сказала она по-русски, -- брось все это! Не слушай ты его, а вотъ что лучше: пусти меня познакомиться съ нимъ.

Екатерина Павловна даже не удостоила отвѣтомъ Соню, встала и пошла изъ-за стола къ коридору. Соня тоже встала и побѣжала за нею.

-- Катя, голубушка, ужъ ты только позволь, ты только позволь, я ужъ знаю, какъ я сдѣлаю.

-- Не ребячься, пожалуйста!

-- Я вовсе не ребячусь, я серьезно, -- сказала Соня обиженно.

-- А серьезно о такихъ вещахъ говорить нельзя.

-- Отчего нельзя?

-- Ну, довольно, довольно!-- сказала Бѣлова совсѣмъ строго и, приказавъ горничной разбудить ихъ всѣхъ завтра чѣмъ свѣтъ, пошла въ свою маленькую комнатку и позвала Соню. Прощаясь съ Валеріаномъ Петровичемъ, Соня замѣтила, что онъ какъ-то подозрительно на нее посматриваетъ; это ее вывело изъ себя, она смѣло и вызывающе посмотрѣла ему прямо въ глаза, ея лицо точно говорило: "Мнѣ все равно. Думайте, что хотите!" Но словами она ничего не сказала и молчаливо прошла вслѣдъ за сестрою въ дверь.

Екатерина Павловна тотчасъ стала раздѣваться и укладываться спать, но Сонѣ было не до сна. Она была и взволнована, и обижена, и просто не знала, что же теперь дѣлать? Цѣлый день, цѣлую вѣчность она искала какой-то образъ, напряженно ловила его и вотъ въ ту минуту, когда она вдругъ вспомнила, кто это, и когда онъ тутъ, въ двухъ шагахъ отъ нея, и она знаетъ, кто онъ, и чувствуетъ себя такой близкой, близкой къ нему, гораздо ближе, чѣмъ ко всѣмъ роднымъ и знакомымъ, чѣмъ ко всѣмъ остальнымъ людямъ, ей говорятъ: "Это вздоръ, не ребячься, или спать". И на ея просьбу даже не обращаютъ никакого вниманія. Ну, какъ имъ объяснить, что это не вздоръ и не капризъ и что дѣло идетъ вовсе не о театральной пассіи, а очень, очень это все серьезно. Вѣдь вотъ, если сказать Катѣ, что она, Соня, знаетъ и понимаетъ Арфрида, и онъ ее понимаетъ гораздо лучше, чѣмъ всѣ они, -- Катя не повѣритъ и даже не пойметъ. Саша тоже только посмѣется и сравнитъ ее съ какой-нибудь мазинисткой. А вѣдь, еслибъ это сказать, то это была-бы истинная правда. Кому, кому-же это сказать?-- Скажу ему! Возьму, пойду въ садъ, подойду и скажу, все, все скажу.

Соней вдругъ овладѣла рѣшимость, она надѣла опять кофточку, которую только что сняла, и пошла къ двери.

-- Куда ты?-- окликнула ее сестра.

-- А въ садъ, походить...

-- Теперь надо не по садамъ ходить, а спать ложиться.

-- Но я не могу спать, не могу! Не мучай меня, Катя!

-- Кто тебя мучаетъ, матушка?! Ты сама себя мучаешь! Добрые люди спать ложатся, а ты Богъ знаетъ о чемъ тамъ мечтаешь и что выдумываешь.. Пожалуйста, не дури и ложись спать.

-- Господи, Господи!-- проговорила Соня, чуть не плача.-- Но понимаешь ты этого, совсѣмъ не понимаешь, такъ ты и не говори! Ты все думаешь, что я глупое дѣлаю, а я ничего глупаго не дѣлаю!

-- Ну, какъ-же не глупое? Сейчасъ вотъ какую чушь выдумала: знакомиться съ какимъ-то нѣмцемъ, а теперь...

-- Во-первыхъ, онъ вовсе не "какой-то"!..

-- А во-вторыхъ, ложись спать!

Соня заплакала.

-- Ахъ, Боже мой, Боже мой!-- сказала она съ отчаяніемъ.-- Ничего-то ты не понимаешь. Если-бъ я тебѣ могла объяснить?! Но ты все-таки не поймешь. Кому, кому-же мнѣ сказать бы?!-- Она легла лицомъ на столъ и закрыла голову руками.

-- О, Господи!-- сказала Бѣлова со вздохомъ.-- Отъ тебя ни днемъ, ни ночью покоя нѣтъ. Нѣтъ, какъ вернемся въ Интерлакенъ, сейчасъ же уложусь и маршъ домой! А то съ тобой все здоровье вновь потеряешь, что и пріобрѣла.

-- Катичка, голубчикъ, прости меня, не сердись, я сейчасъ лягу, не буду тебя безпокоить, но ты не знаешь...

-- Чего опять не знаю?

Соня готова была уже начать разсказывать сестрѣ все то, что пережила и передумала въ эти два дня; Сонѣ необходимо было высказаться, отдать кому-нибудь хоть часть переполнявшаго ее чувства и мыслей. Но что-то ее остановило. И вдругъ, Богъ знаетъ почему, она сказала то, о чемъ вовсе не думала за минуту передъ тѣмъ, но что придавало значеніе и ея слезамъ и волненію. Она сказала: "Мы разошлись съ Валерьяномъ Петровичемъ". Это было бы правдой, если-бъ она это сказала вообще, а не теперь, не по случаю своего волненія. Но теперь это было ложью, ложью потому, что никакого объясненія между ними не произошло, и Валерьянъ Петровичъ еще считалъ ее своею невѣстою. Это была ложь и потому (Соня это отлично знала), что ни намѣреніе ея идти въ садъ, ни всѣ предъидущія ея слова, ни слезы не имѣли никакого отношенія къ Валерьяну Петровичу. Она о немъ просто забыла. Но она почувствовала инстинктивно, что этой фразой она сразу даетъ совершенно иной оборотъ дѣлу, и потому она, честная и правдивая до мелочности, вдругъ, неизвѣстно какъ, произнесла эту ложь, которая хоть и была правдой, но не такой правдой, какую Соня всегда говорила. Чуть Соня это сказала, какъ тотчасъ испугалась, что сестра не повѣритъ такой грубой лжи, и ей стало ужасно стыдно.

Но вышло совсѣмъ не такъ, какъ она ожидала. Екатерина Павловна всплеснула руками и разомъ сѣла на постели.

-- Вы разошлись?-- переспросила она. -- Вы... вы разошлись? Какъ? Когда это случилось? Изъ за чего? Вы можетъ быть просто поссорились? Или совсѣмъ? Да говори же!-- Екатерина Павловна просто не знала, что ей дѣлать: радоваться-ли, что эта ненавистная свадьба разстроилась (въ сущности Бѣлова давно уже помирилась съ мыслью видѣть въ Валерьянѣ Петровичѣ своего зятя, какъ вообще всегда мирилась съ совершившимися и всѣми признанными событіями), или же ей ужасаться, видѣть въ этомъ разрывѣ новую "выходку" Сони, новое доказательство ея легкомысленности?

Соня молчала.

-- Соня! Соня! Да говори же толкомъ.

-- Завтра, завтра!-- сказала Соня, отворачиваясь, быстро потушила свѣчу, легла и закрылась съ головой.

Екатерина Павловна окликнула ее, окликнула и вторично, но Соня притворилась, что спитъ. Екатерина Павловна была настолько взволнована этимъ, свалившимся какъ снѣгъ на голову, извѣстіемъ, что, проворочавшись тревожно часа два, наконецъ встала, достала изъ дорожнаго мѣшечка баночку нервныхъ капель, приняла 15 капель и лишь тогда могла заснуть.

Соня тоже долго лежала неподвижно, всматриваясь изъ подъ одѣяла въ узкую струю луннаго свѣта, пробившуюся въ щель ставня, и обдумывая, что теперь дѣлать? И вотъ что она рѣшила. Прежде всего узнать, тутъ ли еще нѣмцы? остаются-ли или уѣзжаютъ куда-нибудь? Это узнать пораньше утромъ черезъ Сашу. Потомъ, во что бы то ни стало, познакомиться съ Арфридомъ и все разсказать ему. Если же Катя не пуститъ, написать ему. Онъ навѣрное все пойметъ и скажетъ ей, что ей надо дѣлать. И все будетъ хорошо, отлично. Потомъ -- сказать Валерьяну Петровичу, что все кончено. Пусть онъ думаетъ, что хочетъ, пусть даже ему худо станетъ, но все равно, больше тянуть и притворяться Соня не можетъ. Кончать -- такъ разомъ!-- Съ этими мыслями Соня заснула.

-----

Въ комнатѣ Александра Павловича тоже произошли разговоры и тоже такого рода, что оба собесѣдника долго не могли заснуть. Дѣло въ томъ, что Валерьянъ Петровичъ всѣ эти дни раздумывалъ, раздумывалъ и пришелъ къ заключенію, что Соня ему "не пара" и что пора ему назадъ въ Россію. Путешествіе, особенно путешествіе въ горахъ его утомило, надоѣло ему. А Соня предъявляла къ нему какія-то странныя требованія, вродѣ того, чтобъ онъ не уставалъ, восхищался бы тѣмъ, чѣмъ и она, или находила почему-то неумѣстнымъ его привычки и желаніе слѣдовать имъ заграницей, какъ и дома. Однимъ словомъ,-- какъ онъ мысленно выразился,-- Соня "посягала на его свободу, проявила чисто женскую придирчивость, эгоизмъ, отсутствіе пониманія и деспотичность". Этому подчиняться онъ болѣе не желаетъ. А главное, какъ только онъ замѣтилъ эти черты въ ней -- прощай очарованіе! Онъ думалъ, что она милое, веселое дитя, что онъ съ ней "отдохнетъ душой", а она такая же, какъ всѣ женщины. (Валерьянъ Петровичъ былъ глубоко убѣжденъ, что насквозь знаетъ всѣхъ женщинъ, оттого что имѣлъ случай наблюдать, какъ одна знакомая профессорша держала мужа подъ башмакомъ, другая ужасно мотала деньги и наряжалась, а собственная его, Валерьяна Петровича, кузина даже измѣнила своему законному супругу. Очевидно, что всѣ женщины никуда не годились. Такой выводъ, по мнѣнію Валерьяна Петровича, былъ вполнѣ согласенъ съ мужской логикой). Да, болѣе Соня его ничѣмъ не привлекаетъ. "Что дѣлать! однимъ разочарованіемъ въ жизни болѣе, но лучше во время разочароваться, чѣмъ слишкомъ поздно... Только вотъ какъ бы все это уладить? Сказать это такъ прямо -- нельзя. Начнутся объясненія, упреки, сцены, пожалуй слезы... Нѣтъ, нѣтъ, этого только не хватало! Это надо какъ-нибудь потихоньку уладить. Если-бъ можно было уѣхать и прислать письмо изъ перваго городка... но какъ тутъ уѣдешь? Они шага не дадутъ сдѣлать, сейчасъ пойдутъ вопросы: "Куда вы, да зачѣмъ?" И какъ отсюда уѣхать. Въ эдакую горную трущобу забрались! Добро бы была желѣзная дорога: пошелъ на станцію, сказалъ два слова, взялъ билетъ туда-то, оттуда въ Берлинъ, Эйдкуненъ и укатилъ бы въ Питеръ. А тутъ извольте-ка нанимать лошадей, говорить съ проводниками, а я и двухъ словъ не понимаю, что они такое лопочутъ... И занесъ меня чортъ сюда!? На кой прахъ она меня сюда потащила!? Дурацкія какія-то сентиментальности: "путешествовать вмѣстѣ". И я дуракъ, что согласился... Впрочемъ, оно къ лучшему: во-время одумался. А тамъ, въ Петербургѣ, пожалуй и долго бы еще тянулось... Нѣтъ, какая она мнѣ пара, она просто капризная и нервная, какъ всѣ женщины. И потомъ вѣчно она суетится, бросается изъ стороны въ сторону. Нѣтъ, нѣтъ, надо это кончить. но какъ?"

Валерьянъ Петровичъ былъ убѣжденъ, что все семейство Брянцевыхъ будетъ въ отчаяніи отъ его отказа жениться на Сонѣ. Соня не разъ говорила Валерьяну Петровичу, что родители противъ ихъ брака, но это ему казалось на столько неправдоподобнымъ, что онъ этому никогда не вѣрилъ. И вотъ теперь Валерьянъ Петровичъ тщетно придумывалъ, какъ устроить отступленіе и въ какой бы формѣ поудобнѣе сообщить объ этомъ? Онъ курилъ папиросу за папиросой, ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ, нѣсколько разъ даже отеръ лобъ, такъ напряженно думалъ, но все-таки ничего придумать не могъ и наконецъ рѣшилъ обратиться къ посредничеству Александра.

-- Александръ Павловичъ! вы не спите?-- окликнулъ онъ черезъ открытую дверь Брянцева, уже лежавшаго въ постели.

-- Нѣтъ,-- промычалъ Александръ полусоннымъ голосомъ.-- А что?

-- Да мнѣ надо бы съ вами поговорить. Можно къ вамъ?

-- Войдите! А нельзя ли завтра?

-- Завтра? Да конечно, завтра лучше,-- малодушно обрадовался Валерьянъ Петровичъ, но потомъ одумался. "Нѣтъ,-- подумалъ онъ,-- завтра пожалуй она еще какъ-нибудь услышитъ, выйдетъ какая-нибудь сцена..." И онъ громко сказалъ: -- Нѣтъ, ужъ лучше сегодня, если вы не очень спать хотите.

-- Ну, сегодня, такъ сегодня,-- недовольно сказалъ Александръ.-- Въ чемъ же дѣло?

-- Какъ бы вамъ сказать?.. Но, ради Бога, вы не подумайте, что я хочу сказать что-нибудь обидное... Пожалуйста, вы не обижайтесь!

-- Да что такое?

-- Вотъ видите-ли, мнѣ необходимо уѣхать... Я получилъ телеграмму...

-- Уѣхать? Куда? Какое-нибудь несчастье?.. Да постойте! когда же вы получили телеграмму? Вѣдь здѣсь вы ничего не получали эти дни, да никто и не зналъ, гдѣ вы. Значитъ, еще до отъѣзда изъ Интерлакена вы ее получили? Ну, тогда дѣло, значитъ, не такое спѣшное?

Валерьянъ Петровичъ разсердился, что его поймали, и уже съ сердцемъ сказалъ:

-- Ну, прекрасно, никакой телеграммы я не получалъ, но я все-таки уѣзжаю.

-- Да когда? куда? почему?..

-- Уѣзжаю завтра. А куда?.. гм... я уѣзжаю въ Россію.

-- Въ Россію?-- переспросилъ Александръ съ разстановкой и тотчасъ подумалъ, что навѣрное Валерьянъ Петровичъ разсердился на Соню за ея выходку за ужиномъ, можетъ быть даже приревновалъ ее къ "нѣмцу" и теперь всѣ его слова просто выраженіе раздраженія. Поэтому Александръ поспѣшилъ успокоить Валерьяна Петровича:

-- Послушайте, Валерьянъ Петровичъ, если вы это изъ-за давешняго, то, право же, это пустяки! Вы не обращайте вниманія, что я Соню дразнилъ, будто это ея пассія; я, право, ничего серьезнаго при этомъ не подразумѣвалъ. Я увѣренъ, что это она только такъ, то легкомыслію говоритъ...

-- Ахъ, Александръ Павлычъ,-- остановилъ его Валерьянъ Петровичъ, -- къ чему вы все это говорите, точно оправдываете въ чемъ-то Софью Павловну? Я, ей Богу, и не помню, что она такое сдѣлала или сказала. Тутъ дѣло совсѣмъ въ другомъ...-- Онъ запнулся и долго молча шагалъ по комнатѣ, потомъ остановился, глубоко вздохнулъ и сказалъ однимъ духомъ, скороговоркой, точно боясь, что его перебьетъ Александръ, и что тогда онъ уже будетъ не въ состояніи высказать все, что хотѣлъ.-- Дѣло тутъ, видите, въ чемъ: я уѣзжаю въ Россію, потому что оставаться тутъ мнѣ все равно не для чего, такъ какъ я пришелъ къ заключенію, что я не гожусь для Софьи Павловны.

-- Те-те-те! Вотъ что!-- сказалъ Брянцевъ съ изумленіемъ.-- "Господинъ Крупицынъ изволятъ отлынивать" -- подумалъ онъ.-- "Ну, и прекрасно! Скатертью дорога! Папахенъ съ мамахенъ будутъ въвосхищеніи... да и я тоже. И что она право нашла въ этомъ байбакѣ"?-- размышлялъ Брянцевъ, иронически разглядывая лицо и фигуру Валерьяна Петровича, который продолжалъ ходитъ по комнатѣ, выжидая отвѣта Александра. Но Александръ тоже рѣшилъ ждать, что ему еще скажетъ Валерьянъ Петровичъ, и вовсе не торопился помочь ему въ его затруднительномъ положеніи.

-- Да!-- сказалъ Валерьянъ Петровичъ, впадая въ привычный ему тонъ задушевной откровенности. (Этотъ тонъ его и заставилъ Соню съ перваго же раза отнестись къ Крупицину, какъ къ человѣку совершенно особенному, выдающемуся среди всѣхъ, окружавшихъ ее до того времени, людей).-- Да!-- сказалъ онъ, точно забывая, что говоритъ съ братомъ Сони, -- сталъ я, знаете, раздумывать и вижу, что мнѣ она совсѣмъ не годится. Да и какой я мужъ? Я люблю удобства, люблю свободу, а какая ужъ тутъ свобода, коли жена будетъ приставать со всякой мелочью, придираться, деспотично требовать исполненія всѣхъ ея причудъ... Всѣ эти бабьи капризы мнѣ невыносимы!

-- Позвольте, Валерьянъ Петровичъ, -- холодно прервалъ его Брянцевъ.-- Я васъ прошу не забывать, что вы начали говорить о моей сестрѣ, женихомъ которой вы считаетесь (вы мнѣ это сами сообщили, хотя вслухъ объ этомъ не говорится). Такъ одно изъ двухъ: если вы еще ея женихъ, -- такія рѣчи весьма странны! А если вы уже не ея женихъ, а посторонній, то я имѣю право заставить васъ замолчать.

-- Ахъ, Боже мой,-- сказалъ Валерьянъ Петровичъ съ досадой и испугомъ,-- что это вы такъ кипятитесь?! Слова вамъ нельзя сказать искренно, все у васъ какія-то ужимки да правила. Ахъ, заѣло васъ ваше свѣтское воспитаніе!

-- Ну, ужъ позвольте мнѣ судить о своемъ воспитаніи. Оно тутъ не при чемъ! А вотъ я васъ прошу мнѣ сообщить: разошлись вы съ Соней или нѣтъ? Женихъ вы ея или нѣтъ?

-- Вотъ то-то и есть, что я самъ не знаю, какъ вамъ сказать...

-- То есть какъ же это "не знаете"?!

-- Не знаю!-- отвѣтилъ Валерьянъ Петровичъ наивно. У него сплошь и рядомъ бывали такія наивныя выходки, которыя были бы лишь смѣшны въ такомъ великовозрастномъ и бородатомъ субъектѣ, если-бъ подчасъ не граничили съ дерзостью и съ ничѣмъ невозмутимой эгоистической непонятливостью:-- Не знаю,-- повторилъ онъ.-- Я и хотѣлъ именно просить васъ устроить это все...

-- Что-о такое?

-- Устроить... то есть сказать Софьѣ Павловнѣ, что вотъ такъ, молъ, и такъ...

-- Нѣтъ, ужъ благодарю покорно! Прошу меня уволить отъ подобной пріятной обязанности! Это вы чего же желали бы? Чтобъ я пошелъ къ Сонѣ и сказалъ ей: "Милая Соня, Валерьянъ Петровичъ тебѣ подноситъ арбузъ и поручаетъ мнѣ передать это тебѣ"? Прекрасная роль, нечего сказать!

-- Ахъ, зачѣмъ вы все такъ принимаете?! Ахъ, какой вы, право!-- своимъ самымъ мягкимъ голосомъ сказалъ Валерьянъ Петровичъ.-- Это надо какъ-нибудь поделикатнѣе...

-- Ну, и говорите сами какъ угодно деликатно, а я умываю руки!.. Чортъ знаетъ что такое!-- выбранился громко Александръ, и его охватило такое озлобленіе противъ Крупицына, что онъ вскочилъ съ постели и захлопнулъ дверь, соединявшую ихъ смежныя комнаты, чтобъ не поддаться искушенію и не поколотить "этого пошляка", какъ онъ его про себя назвалъ. Брянцевъ немедленно рѣшилъ предупредить Соню, чтобъ она отложила всякое попеченіе выходить за Крупицына и держалась-бы съ нимъ похолоднѣе, но въ то-же время рѣшилъ ни слова ей не говорить изъ того, что ему сообщилъ Валерьянъ Петровичъ, и оставить его самого распутывать дѣло.

"Экая свинья!" -- чуть не вслухъ выругался онъ, потушилъ свѣчку, но долго не могъ заснуть и ворочался съ боку на бокъ, придумывая, "какую-бы пакость учинить этому кисляю"? и кончилъ тѣмъ, что рѣшилъ при первомъ удобномъ случаѣ придраться къ чему-нибудь и побить его. А тамъ -- пусть вызываетъ. На этомъ благомъ рѣшеніи Александръ успокоился и заснулъ.

Въ эту ночь всѣ, впрочемъ, спали плохо.

Валерьянъ Петровичъ тоже не могъ долго уснуть. Курилъ, вздыхалъ, принялъ даже, какъ Екатерина Павловна, какихъ-то капель изъ ландыша, которыя всегда возилъ съ собой, куда-бы ни поѣхалъ, въ числѣ другихъ десяти пузырьковъ и баночекъ, такъ какъ всегда боялся заболѣть въ путешествіи. Потомъ онъ даже собрался писать Сонѣ письмо, но бумага была въ чемоданѣ и доставать ее было слишкомъ далеко, и потому Валерьянъ Петровичъ рѣшилъ, что утро вечера мудренѣе и утромъ "все это" устроится какъ-нибудь само собою. Послѣ этого Валерьянъ Петровичъ успокоился, легъ въ постель и тотчасъ уснулъ.

V.

Настало и это утро и дѣйствительно оказалось мудренѣе вечера. Сразу обстоятельства сложились такъ, что всевозможныя рѣшенія и объясненія надо было отложить до болѣе удобнаго времени. Проводники заранѣе приготовили лошадей и потому, едва путники сошли внизъ изъ своихъ комнатъ и напились кофе, какъ пришлось садиться на лошадей и двинуться вновь въ путь. Всякій думалъ про себя: "При первой-же остановкѣ надо все это рѣшить, надо переговорить", и потому всѣ ѣхали молча.

Утро было опять удивительное и, хотя было всего шесть часовъ, но солнце такъ и палило. Дорога сразу круто пошла вверхъ по безлѣсной зеленой горѣ, точно прямо къ самому снѣгу. Трава по сторонамъ ея сверкала алмазными каплями. Было тихо-тихо; лишь изрѣдка прокричитъ высоко въ синемъ небѣ ястребъ, прострекочетъ на лугу кузнечикъ или откуда-то изъ долины донесется обрывокъ пѣсни, да слышенъ сухой стукъ копытъ о камни и окрики проводниковъ: "Hü, Blass! Hü, Braun, Hü Schimmel! "

Всѣ четыре путешественника думали объ одномъ и томъ-же, всѣ хотѣли заговорить и никто не рѣшался, не подозрѣвая, что каждый изъ остальныхъ трехъ его спутниковъ думаетъ то-же и тикъ-же не рѣшается заговорить. И всѣ молчали.

Екатерина Павловна сгорала отъ нетерпѣнія и любопытства, но не смѣла спросить сестру, какъ и когда произошелъ у нихъ съ Валерьяномъ Петровичемъ разрывъ. Разглядывая лица того и другой, Екатерина Павловна къ ужасу своему замѣтила, что на лицѣ Крупицына отражалось явное раздраженіе и совершенное разстройство, тогда какъ лицо Сони было какое-то вызывающее и выражало рѣшимость, или даже, какъ показалось Екатеринѣ Павловнѣ, просто дерзость.-- "Такъ и есть, такъ и есть!-- думала Екатерина Павловна.-- Опять это какія-то штуки съ ея стороны. Что нибудь она да затѣяла. Боже мой, Боже мой, и чѣмъ это все кончится?! Ахъ, скорѣе-бы вернуться и сдать ее мамашѣ на руки, а то просто не знаешь куда дѣться отъ безпокойства. Или хоть-бы изъ горъ этихъ скорѣе выбраться, а то все тутъ какъ-то неудобно: ни переговорить, ни уладить!" -- Екатерина Павловна была теперь въ отчаяніи, что разстраивается тотъ самый бракъ, который былъ ей совершенно не по душѣ всего какой-нибудь мѣсяцъ тому назадъ, но, какъ извѣстно, она болѣе всего ненавидѣла перемѣны и новизну и была всегда готова примириться съ какимъ угодно непріятнымъ фактомъ, лишь-бы онъ поскорѣе принялъ опредѣленную законченность и обѣщалъ-бы оставаться на возможно долгое время in statu quo. Поэтому теперь Екатерина Павловна готова была приложить всѣ старанія, лишь-бы помирить сестру съ женихомъ ея и, какъ Валерьянъ Петровичъ хотѣлъ, черезъ посредство Александра покончить всѣ свои отношенія къ Сонѣ, такъ Екатерина Павловна рѣшила прибѣгнуть къ содѣйствію того-же Александра для того, чтобъ эти отношенія вновь исправить. Но она не могла отважиться на то, чтобъ, обогнавъ Крупицына, прямо подъѣхать къ бывшему впереди всѣхъ Александру, который насупился и, усиленно куря, придумывалъ въ свою очередь, какъ-бы ему улучить минутку и переговорить съ Соней потихоньку.

"Хорошъ гусь! Посмотрю-ка я, братецъ, какъ-то ты самъ свои дѣла устроишь! Онъ воображаетъ, что я ему помогать буду! Какъ-же! Стану я тебѣ помогать! Держи карманъ! " -- говорилъ себѣ Александръ Павловичъ, презрительно поглядывая черезъ плечо на Крупицына.

Разсуждая самъ съ собою, Александръ Павловичъ пускалъ въ ходъ русскія словечки и мало заботился о томъ, чтобы употреблять парламентскія выраженія, свойственныя такому тонко-образованному европейцу, какимъ онъ себя воображалъ.

Валерьянъ Петровичъ тоже курилъ, тоже морщился и хмурился и тоже не рѣшался ни съ кѣмъ заговорить.

"Какъ ему сказать? Какъ сказать?" -- думала Соня.-- "Вѣдь вотъ бѣда, никакъ его не вытащишь впередъ!.. А Катя-то вѣдь думаетъ, что все уже кончено: -- надо, чтобъ она ничего не услыхала... А Саша? Вотъ придетъ въ ужасъ!... А мамаша? Мамаша обрадуется и будетъ торжествовать: "Видишь, видишь!-- скажетъ она,-- мы знали, что это все было одно увлеченіе!" Ахъ, не знаютъ они, совсѣмъ не знаютъ! Вотъ именно это и не было увлеченіе, а просто я думала, что Валерьянъ Петровичъ совсѣмъ особенный, и съ нимъ однимъ можно говорить, и что онъ гораздо-гораздо выше ихъ всѣхъ, а вотъ вышло, что онъ..."

Соня поглядѣла кругомъ себя, на небо, на горы и вдругъ совершенно ясно увидѣла, что до того ей невозможно хоть еще день протянуть такое фальшивое положеніе и оставить Валерьяна Петровича въ неизвѣстности, что рѣшила немедленно, самымъ рѣзкимъ образомъ, сказать ему все, безъ всякихъ приготовленій.

Уже давно путешественники обгоняли кучки мужиковъ и бабъ, одѣтыхъ по праздничному и шедшихъ куда-то въ горы. Ульрихъ объяснилъ Сонѣ, что сегодня "Hammelfest" на Большой Шейдеггъ и что это всѣ идутъ туда. Этотъ праздникъ, по его словамъ, состоялъ въ танцахъ, пѣніи и состязаніяхъ, побѣдитель на которыхъ получаетъ въ довершеніе всего барана (Hammel) -- отсюда и названіе праздника.

Дорога шла зигзагами вверхъ по горѣ, спускавшейся въ долину такими террасами, что человѣкъ, стоявшій на одной изъ нихъ, не могъ видѣть ничего, кромѣ террасы, слѣдовавшей за этой первой вверхъ и заслонявшей ему горизонтъ. И вотъ тамъ и здѣсь, на ребрѣ этихъ террасъ виднѣлись группы идущихъ людей въ бѣлыхъ рубашкахъ, блестѣвшихъ на солнцѣ, и въ темныхъ, казавшихся яркими отъ яркаго солнца, юбкахъ и курткахъ. Чѣмъ дальше въ гору, тѣмъ все больше и больше виднѣлось народу, тѣмъ кучки становились многочисленнѣе. Наконецъ показалась и вершина Большой Шейдеггъ, которая, одна безснѣжная, скромно пряталась среда хоровода обступившихъ ее со всѣхъ сторонъ, увѣнчанныхъ снѣгами, горъ.

-- Ахъ, Саша, бѣги, заказывай скорѣе завтракъ, чтобъ мы могли потомъ посмотрѣть на "танцы" и на борьбу. Ульрихъ говоритъ, что уже скоро начнется праздникъ, -- сказала Соня, подумавъ, что сестра, какъ всегда, уже успѣла слегка раскиснуть съ дороги, и что теперь самая удобная минута для объясненія съ Валерьяномъ Петровичемъ.

-- У меня что-то ужасно затекли ноги,-- отвѣтилъ Александръ.-- Я похожу немного. А вотъ пусть Валерьянъ Петровичъ сегодня закажетъ, я ему охотно уступлю свою должность мэтръ-д'отеля.-- А про себя Александръ сказалъ: "Иди, иди себѣ, братецъ, а я тутъ постараюсь устроить твои дѣла!"

-- Отчего-бы и въ самомъ дѣлѣ Валерьяну Петровичу не заказать хоть разъ? Мы-бы узнали его вкусъ, -- подтвердила и Екатерина Павловна съ самой любезной улыбкой и съ самымъ искреннимъ желаніемъ сплавить Валерьяна Петровича не въ маленькій бѣленькій домикъ гостиницы, а хоть за тридевять земель, лишь-бы она сама могла поскорѣе сообщить Александру "неслыханную новость" и обсудить съ нимъ дальнѣйшій планъ дѣйствій.

-- "Если я пойду, чего добраго онъ такъ и брякнетъ ей, что я отказываюсь, хоть онъ вчера и не брался устроить это. Нѣтъ, нѣтъ, ни за что не пойду!" -- сказалъ себѣ Крупицынъ, а вслухъ сказалъ:

-- Да что вы, Екатерина Павловна! Ну, что я такое могу заказать?! Я и говорить-то съ ними не умѣю. Ужъ идите вы.

-- Нѣтъ, почему-же не съумѣете? Ну, вотъ, возьмите хоть Соню въ переводчицы!-- поспѣшила предложить Екатерина Павловна.-- "Они разошлись, но можетъ быть имъ еще что-нибудь надо другъ другу сказать",-- подумала она.-- "А можетъ быть еще и помирятся! Вотъ-бы хорошо!"

-- Мы пойдемъ съ Соней!-- сказалъ Александръ.

-- Да для чего-же Софьѣ Павловнѣ идти?-- малодушно спросилъ Крупицынъ.-- "Такъ и есть!-- подумалъ онъ,-- онъ навѣрное ей хочетъ сказать. Онъ все это такъ неделикатно сдѣлаетъ, съ плеча, а надо-бы по-маленечку! Ахъ, бѣда какая!"

"Боже мой, онъ и не догадывается, что все кончено" -- подумала въ свою очередь Соня.-- "Онъ вотъ хочетъ, чтобъ я съ нимъ тутъ осталась. Ну, тѣмъ лучше, останусь -- и конецъ всему! Разомъ!" -- Саша, поди ужъ ты одинъ.

-- Саша, я съ тобой пойду!-- вдругъ воскликнула Екатерина Павловна, обрадовавшись новой комбинаціи и подбѣгая къ брату съ живостью, несвойственной ни ея всегдашней лѣни и спокойствію, ни ея полнотѣ.

-- Точно сказка про волка, козу и капусту!-- сказалъ Александръ съ досадой, видя, что простой вопросъ о заказѣ завтрака принимаетъ какой-то серьезный оборотъ, -- и пошелъ въ гостиницу.

Екатерина Павловна послѣдовала за нимъ.

У Сони застучало сердце, кровь зашумѣла въ вискахъ, руки разомъ похолодѣли. Она усиленно рисовала зонтикомъ на пескѣ, стараясь не смотрѣть на Валерьяна Петровича.

"Какая она все-таки хорошенькая и какъ она меня любитъ!" -- подумалъ Валерьянъ Петровичъ.-- "До сихъ поръ еще эта стыдливость дѣтская: боится глазки поднять. Ахъ, какъ жаль ее огорчить! Право, такая милая! Еслибъ она всегда такая была, я бы и не думалъ отказываться... Но нѣтъ, надо, надо! Пора! А то затянешь петлю, -- поздно будетъ".

"Ну, ну!-- понукала себя Соня.-- Разъ! два! А что какъ онъ въ пропасть бросится, или заплачетъ, или что-нибудь такое ужасное? Ахъ, не дай Богъ!.. Ну, все равно! Разъ, два, три!.." Валерьянъ Петровичъ...

-- Что, Софья Павловна?

-- Валерьянъ Петровичъ,-- вы не подумайте, что я какая-нибудь безсердечная, кокетка, или что я все изъ-за какого-нибудь минутнаго увлеченія...

-- Это вы о нѣмцѣ этомъ? Да полноте, сдѣлайте одолженіе! Тутъ ничего худого нѣтъ! Надо пользоваться молодостью. Сдѣлайте одолженіе! Считайте себя въ этомъ отношеніи совершенно свободной.

-- То есть какъ-же это?.. Да вѣдь я совсѣмъ не про это говорю... Я хочу сказать... Я не хочу, чтобъ вы считали, что все это было изъ пустого увлеченія...

-- Ахъ, ну что-жъ что увлеченіе?! Ну, и прекрасно, что увлеченіе! Кто-же не увлекался въ юности и особенно актерами?! Вонъ моя сестра всякій разъ, что Мазини слышитъ -- потомъ больна цѣлую недѣлю, не обѣдаетъ, не спитъ... Или вотъ тоже одинъ мой товарищъ съ ума сходитъ по Линѣ Ментъ, такъ накупилъ чуть не сто карточекъ... А дамамъ и барышнямъ это особенно свойственно, это даже модно, легкая такая театральная психопатія... И вы, ради Бога не подумайте, что я смѣюсь. Я напротивъ вполнѣ этому сочувствую. Ради Бога, вы себя не упрекайте!..

-- Да о чемъ вы? Я вѣдь говорю про наши отношенія.

-- Ну, да, конечно... Ну что-же наши отношенія? Это имъ ничуть не мѣшаетъ. Вѣдь я думаю, въ нашихъ отношеніяхъ главное -- искренность и дружеское довѣріе? Не такъ-ли?-- (Да, какже! Какая къ чорту дружба: чуть вокругъ налоя не обвели, а я тутъ о дружбѣ толкую. Эхъ, чортъ возьми! Какъ тутъ выпутаться!?).

-- Неправда-ли? Неправда-ли?-- подхватила Соня съ живостью.-- Неправда-ли и вы такъ считали, что у насъ самое главное была дружба и разговоры наши. Да? Что не во влюбленьи тутъ дѣло, да? Ахъ, какъ я рада, какъ я рада! И вы не станете считать меня дурной, вѣтреной, вы не разсердитесь, если...

-- Повторяю вамъ: считайте себя вполнѣ свободной! Вполнѣ, вполнѣ свободной! Поступайте, какъ будто ничего между нами не было, ничего!

Соня съ изумленіемъ подняла на него свои синевато-сѣрые, казавшіеся теперь темными, глаза.-- "Неужели онъ догадался уже? И не сердится! Какой онъ чуткій... но какъ онъ могъ догадаться?"

-- Валерьянъ Петровичъ!-- сказала она рѣшительно, -- я не понимаю, что вы говорите, не понимаю, къ чему относятся ваши слова... Но я сама, сама хотѣла вамъ сказать, что... что то все кончено. Я васъ... я васъ очень уважаю... ну, и все такое, но только, пожалуйста! пожалуйста, чтобы все кончено было!.. Я за васъ замужъ не выйду!

Валерьянъ Петровичъ открылъ ротъ и нѣсколько секундъ не могъ произнести ни звука.

-- Александръ Павлычъ вамъ что-нибудь сказалъ?-- спросилъ онъ испуганно.-- Вы, ради Бога, не сердитесь!

-- Саша? А что онъ могъ мнѣ сказать?-- въ свою очередь изумленно спросила Соня.-- На что сердиться?

-- Нѣтъ, ничего, ничего!.. Такъ онъ не говорилъ?

-- Онъ ничего не говорилъ. А что вы ему говорили?-- строго спросила Соня.-- Вы за что-нибудь жаловались ему на меня? Жаловались? Ну, говорите-же!

Валерьянъ Петровичъ молчалъ и жевалъ кончики усовъ, что было признакомъ величайшаго волненія.

-- Такъ вы что-нибудь говорили Сашѣ?-- съ все возростающимъ негодованіемъ спрашивала Соня.-- Ну, ужъ извините, я про васъ никому ничего не говорила и не скажу, а вамъ теперь скажу, что я за васъ не выйду, я васъ больше не люблю...

-- Ну зачѣмъ, зачѣмъ такъ кипятиться?-- началъ было Валерьянъ Петровичъ, но въ эту минуту подошли Александръ съ Екатериной Павловной, а также и проводники, пришедшіе звать всѣхъ къ эстрадѣ, гдѣ должны были происходить танцы.-- "Это она соврала!" -- подумалъ Валерьянъ Петровичъ, идя за Іоганномъ къ эстрадѣ.-- "Очевидно братецъ ей все передалъ, но женское самолюбіе не можетъ помириться съ тѣмъ, что я первый ухожу. Вотъ она и разыгрываетъ комедію, даетъ мнѣ сама отставку. Ну, и слава Богу! Чѣмъ-бы дитя ни тѣшилось, лишь-бы не плакало!" -- И Валерьянъ Петровичъ облегченно вздохнулъ.

"А! Онъ Сашѣ что-то говорилъ!" -- подумала Соня.-- "Онъ жаловался... Вѣрно Саша мнѣ что-нибудь хотѣлъ сказать, прочесть мнѣ нотацію о неприличіи моего поведенія, оттого и звалъ меня съ собою. Ну, да теперь ужъ все равно! Теперь я и Сашѣ скажу. Кончено! Слава Богу! И онъ, кажется, не огорченъ нисколько... Да впрочемъ я такъ и думала, какая это была любовь!? Такъ не любятъ! Да и какая дружба?-- По секрету отъ меня что-то говорить!.. Ахъ, Боже мой, Боже мой, неужели я не найду такой дружбы, какъ мнѣ надо, чтобъ все, все одинаковое, общее... И вѣрить, и дѣлать одинако, одно и то же!.."

А народъ все болѣе и болѣе прибывалъ со всѣхъ сторонъ къ гостиницѣ: но всему гребню горы, по скату, въ смежныхъ долинахъ, на всѣхъ вершинахъ зеленыхъ, болѣе низкихъ горъ виднѣлись люди, пестрѣли платки, бѣлѣли рубахи, отовсюду слышались пѣсни. Уже цѣлая толпа собралась вокругъ настланныхъ досокъ, долженствовавшихъ изображать танцовальную эстраду, которую для вящшаго сходства съ паркетомъ такъ полили водой, что она блестѣла. Вдругъ гдѣ-то рядомъ запиликали скрипки, и семь паръ, притоптывая и гикая, пустились выплясывать по эстрадѣ нѣчто въ родѣ польки, причемъ кавалеры держали своихъ дамъ не за руку, а за запястье, такъ, что рука дамы совершенно распластывалась въ воздухѣ. Сдѣлавъ безчисленное множество турокъ, пары, обнявшись, пошли въ "Stube", куда имъ вскорѣ понесли всевозможные напитки и яства и откуда тотчасъ раздались громкія пѣсни и потрясающіе воздухъ іодели. А пискливый, но усердный оркестръ тѣмъ временемъ запиликалъ вальсъ, потомъ опять польку, потомъ какой-то дикій галопъ,-- и новыя пары за парами появлялись на эстрадѣ, плясали до послѣдняго глотка воздуха въ легкихъ и до послѣдней степени багровости на лицахъ. Потомъ, дружно обнявшись, шли въ "Stube". Пропиликавъ съ полдюжины вальсовъ и галоповъ, музыканты пошли туда-же.

Вдругъ вся остальная толпа отхлынула отъ эстрады и всѣ, и танцовавшіе и нетанцовавшіе, стали сбѣгать съ вершины горы къ лежащей немного ниже полянкѣ, гдѣ и начали полукруглыми рядами разсаживаться на зеленой травѣ.

-- Сейчасъ начнется!-- объявилъ, сіяя, Ульрихъ.

-- Что начнется?

-- Die Hosenluppe, ("борьба въ штанахъ").

Почти тотчасъ изъ середины зрителей выступили коренастый, уже пожилой, человѣкъ и молодой парень лѣтъ двадцати двухъ, типичный "деревенскій принцъ". Они усѣлись въ серединѣ круга на траву, сняли сапоги, пиджаки и жилеты и надѣли сверхъ своихъ короткихъ и узкихъ тирольскихъ панталонъ длинные и широкіе штаны изъ грубаго холста, которые подобрали и засучили выше колѣнъ. Потомъ, безъ сапогъ, ступая своими шерстяными чулками по травѣ, медленно разошлись въ разныя стороны, поклонились торжественно и стали другъ противъ друга. И вдругъ, разомъ, бросились другъ на друга, схватились за холщевые штаны и принялись бороться, стараясь опрокинуть одинъ другого.

-- Иначе не позволяется, какъ поднять противника за штаны на воздухъ и потомъ положить его на спину. Вотъ какъ!-- сказалъ старичекъ-проводникъ, дружелюбно усаживаясь подлѣ Сони.-- Это я хорошо умѣлъ дѣлать прежде.

-- Это было, вѣрно, еще во времена святого Мартина?-- язвительно сказалъ Іоганнъ, не помирившійся еще съ тѣмъ, что вчера спасовалъ передъ старикомъ въ знаніи Гриндельвальда.

-- Ну, нѣтъ! не такъ давно. Это было всего когда ты безъ штанишекъ бѣгалъ,-- отвѣтилъ не менѣе колко старикъ.-- Да если-бъ я и теперь попробовалъ, небось такого молодца, какъ ты, живо поднялъ-бы.

-- Старый хвастунишка!-- сказалъ Іоганнъ и отошелъ.

-- Молокососъ и невѣжа!-- проворчалъ старикъ.-- Въ наше время такъ со стариками не говорили... Ага! вотъ старики-то каковы!-- внезапно воскликнулъ онъ громко, указывая на коренастаго человѣка, который, продержавъ секунды двѣ барахтавшагося парня въ воздухѣ, затѣмъ медленно опустилъ его на землю.-- Вотъ это хорошо! Ужъ очень они носы задираютъ эти молокососы!.. А видите, барышня, теперь они изъ одного стакана вино пьютъ, видите? Это для того, чтобъ показать, что они дружны и борятся только для забавы. Это старинный обычай. Это еще съ дѣдовскихъ временъ! Вотъ какъ!-- говорилъ старикъ съ видимымъ одобреніемъ старинныхъ дѣдовскихъ обычаевъ.

А парень и силачъ опять бросились другъ на друга и опять уцѣпились за широкія складки холщевыхъ штановъ. Борцы пыхтѣли, гикали, по временамъ даже рычали, бросались другъ на друга, и вновь отбѣгали, и вновь принимались ломать и гнуть одинъ другого, но до окончательной свалки не доходило. И такъ принимались они бороться разъ шесть, причемъ всякій разъ, послѣ схватки, тотчасъ присаживались на траву и пили вино, то мѣняясь стаканами, то изъ одного и того же стакана. Раза два побѣдилъ и парень, но въ концѣ концовъ побѣда была признана за пожилымъ атлетомъ.

"Какъ старики пѣли,

Такъ птенцы засвистѣли"

сказалъ вдругъ Гельмутъ совсѣмъ подлѣ Сони, и она къ изумленію своему увидѣла, что и онъ, и Арфридъ сидѣли въ двухъ шагахъ отъ нея. Какъ это она ихъ не замѣтила? Пріѣхали они раньше ея или только что?..

Гельмутъ сталъ пробираться между зрителями на средину круга, снялъ шапочку и раскланялся на всѣ стороны.

-- Позвольте и мнѣ, господа и дамы, тоже эту штуку попробовать! Я не вашей общины, это правда, но ужъ если это такъ необходимо, то припишите меня, сдѣлайте одолженіе! Только позвольте побороться. Ужъ больно оно занятно. Эй! кто хочетъ противъ меня?

Нѣсколько минутъ никто не выходилъ. Дѣвушки, хихикая, прятали головы за спины своихъ кавалеровъ, кавалеры нерѣшительно посматривали на Гельмута. Вдругъ "деревенскій принцъ", еще едва дышавшій отъ только-что оконченной борьбы, вышелъ опять на средину круга.-- Что-жъ! я могу показать господину, какъ надо приниматься за дѣло.-- И онъ побѣдоносно посмотрѣлъ въ сторону дѣвушекъ; тѣ еще пуще захихикали.

Гельмутъ преспокойно усѣлся на траву и принялся снимать башмаки и куртку.

-- Вотъ человѣкъ!-- произнесъ Арфридъ, не обращаясь ни къ кому въ особенности.-- Не сидится ему на мѣстѣ. Вѣчно ему надо дурить да штуки выкидывать... Вѣдь надъ тобой смѣются!-- крикнулъ онъ Гельмуту.

-- Оставьте!-- сказалъ старый проводникъ.-- Тутъ ничего худого нѣтъ. Отчего не повеселиться съ нами? Мы люди простые и бѣдные, но вамъ, городскимъ господамъ, не зачѣмъ насъ презирать. Тутъ все честные ребята, каждому можно руку подать, пожалуй честнѣе разныхъ вашихъ городскихъ франтиковъ!-- И старикъ принялся ворчать себѣ подъ носъ.

-- Что правда -- то правда. Да онъ-то самъ вѣдь это все не въ серьезъ, онъ вѣдь вѣчно комедію ломаетъ, навѣрное и теперь какую-нибудь глупость выкинетъ. А я ничего не говорю,-- оправдывался Арфридъ.-- Я-бы и самъ охотно силу попробовалъ.-- Онъ выпрямился во весь ростъ и сильнымъ движеніемъ расправилъ руки. Двѣ дѣвушки, сидѣвшія подлѣ Сони, подтолкнули одна другую подъ локоть и стали перешептываться -- очевидно весьма лестно для Арфрида. Соня тоже заглядѣлась на его рослую красивую фигуру и мужественное лицо.

"Да, вотъ какой онъ долженъ быть, ея другъ: сильный духомъ и тѣломъ, мужественный. Онъ ничего не боится; всѣ мелочи, пустяки для него не существуютъ; ничто внѣшнее не помѣшаетъ ему бодро и смѣло идти къ своей цѣли... Какая разница съ Валерьяномъ Петровичемъ! Какой тотъ жалкій, ничтожный передъ Арфридомъ! Вонъ сидитъ и кутается въ свой плэдъ; и добро-бы былъ боленъ, а то просто изъ вѣчной трусости. Ну, да Господь съ нимъ! Нечего о немъ больше думать"...

Раздался взрывъ смѣха. Гельмутъ, хотя и былъ не изъ слабыхъ и, пожалуй, даже легко справился-бы съ деревенскимъ щеголемъ, но очевидно бороться пошелъ лишь съ цѣлью разсмѣшить зрителей. Онъ принималъ невѣроятныя позы, то трагическія, то уморительныя, выдѣлывалъ скачки, гримасничалъ, пищалъ и, въ концѣ концовъ, давъ поднять себя на воздухъ, принялся такъ брыкать ногами и такъ извиваться, что чуть не уронилъ побѣдителя. Молодой парень собрался было торжествующе оглянуться кругомъ и вдругъ замѣтилъ, что торжество это -- фиктивное и что мнимо побѣжденный оказался истиннымъ побѣдителемъ, такъ какъ все вниманіе и одобреніе зрителей очевидно на его сторонѣ. Проворчавъ что-то о дурацкихъ шуткахъ, парень поспѣшилъ скрыться въ толпѣ, а Гельмутъ, одѣвшись, поплелся на свое мѣсто, хромая, охая, согнувшись, какъ столѣтній старикъ, и сдѣлавъ изъ своей откормленной физіономіи, Богъ знаетъ какъ, и лицо стариковское: худое, сморщенное, съ отвисшей челюстью и подслѣповатыми глазками. Громкій хохотъ и одобрительные возгласы привѣтствовали его. Старичекъ-проводникъ исчезъ куда-то, но въ ту минуту, какъ Гельмутъ собирался опуститься на траву, старикъ вдругъ появился передъ нимъ со стаканомъ вина; вслѣдъ за старикомъ мальчишка несъ подносъ съ бутылками и стаканами.

-- За здоровье чужого господина!-- прокричалъ старикъ, чокнулся съ Гельмутомъ и отпилъ изъ стакана.-- Я угощаю!-- прибавилъ онъ торжественно и заставилъ и Арфрида, и Соню, и двухъ стоявшихъ рядомъ дѣвушекъ взять по стакану и выпить за здоровье Гельмута.

Соня, сіяя и покраснѣвъ, какъ ракъ, чокнулась и со старичкомъ, и съ Арфридомъ, и съ Гельмутомъ, которые тотчасъ сняли свои шапочки и представились молодой дѣвушкѣ:

-- Арфридъ Гюнтеръ.

-- Гельмутъ Вальбергъ.

Но тутъ Екатерина Павловна пришла въ ужасъ, что сестра ея позволяетъ себѣ такія вольности.

-- Нѣтъ, это Богъ знаетъ что такое!-- воскликнула она съ негодованіемъ.-- Это какая-то неслыханная простота нравовъ! Не дай Богъ, чтобъ кто-нибудь въ Петербургѣ узналъ, что ты позволяешь какому-то проводнику угощать себя, знакомишься Богъ знаетъ съ кѣмъ и Богъ знаетъ какъ! Пойдемъ, пойдемъ прочь отсюда! Пора дальше ѣхать.-- И обратившись къ старику, Бѣлова строгимъ тономъ, который въ эту минуту до-нельзя больно поразилъ Соню, приказала ему тотчасъ сѣдлать лошадей.

Старикъ видимо глубоко оскорбился, весь точно съежился, разомъ замолчалъ и, мрачно нахмурившись, поплелся къ гостиницѣ вслѣдъ за Іоганомъ.

Напрасно Соня умоляла сестру посмотрѣть еще на вновь начавшуюся борьбу, напрасно просила остаться, чтобы присутствовать при общей трапезѣ, которою должны завершиться всѣ увеселенія дня,-- Екатерина Павловна была непоколебима.

-- Вы русскіе?-- спросилъ въ эту минуту Соню Арфридъ, еще разъ вѣжливо приподнимая свою шапочку.

-- Да! А почему вы узнали?

-- Да потому что вы не французы (вѣдь вы не французы, неправда-ли?), а говорите между собою по-французски. По этому всегда можно узнать русскихъ.

-- Да, мы русскіе, изъ Петербурга: я, моя сестра, мой братъ и...

-- Соня!-- строго окликнула ее Екатерина Павловна.

-- Сейчасъ, сейчасъ!

-- Вы теперь изъ Интерлакена?-- спросилъ въ свою очередь Гельмутъ.

-- Да, изъ Интерлакена и туда же и возвращаемся, а теперь мы уже три дня въ горахъ... Были въ Мюрренѣ, въ Гриндельвальдѣ...

-- Соня!

-- Ваша мамаша, кажется, очень торопится? Вѣрно ее не интересуютъ эти игры? Смотрите, вонъ новые борцы вышли! А развѣ вы не хотѣли-бы еще посмотрѣть?

-- Ахъ, я-то очень хотѣла-бы, да вотъ сестра...

-- Ахъ, извините, я думалъ, что это ваша мамаша.

Екатерина Павловна, разслышавъ эти слова, окончательно разсердилась, рѣшительнымъ движеніемъ завязала вуаль, одѣла перчатки и пошла къ гостиницѣ.

-- Я уѣзжаю, -- сказала она сухо и на этотъ разъ уже по-русски.-- Ты, можетъ быть, одна здѣсь останешься?

-- Иду, иду!.. Прощайте!-- сказала Соня совсѣмъ по-дѣтски.-- Мы уѣзжаемъ на Фаульхорнъ.

-- И мы также. Только мы ждемъ товарища; онъ очень усталъ и спитъ теперь въ комнаткѣ наверху. Гельмутъ указалъ на гостиницу.-- Это *** -- и онъ назвалъ извѣстнѣйшаго въ Германіи характернаго актера.

-- А! это тотъ старый господинъ, который былъ съ вами на Малой Шейдеггъ?

-- Да! А и вы были тамъ?-- спросилъ Арфридъ.

-- Ну да, и я васъ тамъ видѣла, какъ вы съ Эйгера спускались и какъ пришли!..

-- Вотъ какъ!..-- Арфридъ пристально посмотрѣлъ на Соню и нѣсколько самодовольно улыбнулся. Соня опять вся вспыхнула.

Но тутъ Екатерина Павловна рѣшительно повела Соню къ лошадямъ и разговоръ оборвался. Однако оба молодые нѣмца поспѣшили за Соней, помогли ей усѣсться въ сѣдло и дружелюбно пожелали счастливаго пути.

-- До свиданья, тамъ наверху, въ облакахъ!-- прокричалъ ей Арфридъ въ слѣдъ, широкимъ жестомъ указывая на прятавшуюся въ облакахъ вершину Фаульхорна.

-----

Тропинка, уже не дорога, то поднимаясь, то вновь спускаясь, вьется по самому гребню горы, вертится туда и сюда надъ глубочайшимъ обрывомъ и все идетъ выше, выше. Проводники молча и сосредоточенно выбираютъ дорогу, обходя опасныя мѣста. Особенно старикъ упорно и мрачно молчитъ.

Но Соня -- какъ въ чаду и не замѣчаетъ ни головоломной крутизны, ни того, какъ лошади, осторожно осѣдая на заднія ноги, спускаются и вслѣдъ затѣмъ вновь лѣзутъ вверхъ, напряженно цѣпляясь копытами за всякій удобный камешекъ.-- Вотъ, думаетъ Соня, вотъ исполнилось ея желаніе. Вотъ они заговорили, познакомились. "И какъ это онъ сразу узналъ, что мы русскіе? Какой онъ наблюдательный, умный! Ахъ, остались-бы тамъ еще минутъ пять, четверть часика! И зачѣмъ это Катя такая... ничего не понимаетъ? Зачѣмъ она обидѣла старика? Бѣдный, бѣдный старикъ! Надо какъ-нибудь утѣшить, извиниться за Катю. И что тутъ было такого худого? И Арфридъ, и Гельмутъ могли же съ нимъ говорить и пить, и Гельмутъ боролся, и ничего тутъ худого не нашли. А чѣмъ мы лучше ихъ? Можетъ быть они и гораздо важнѣе насъ, какіе-нибудь знаменитые? А вѣдь могли же говорить съ нимъ и все. И вѣчно-то Катя со своими глупыми правилами!.. Ну, все равно! На Фаульхорнѣ увидимся и ужъ тамъ какъ слѣдуетъ поговоримъ. Вотъ сегодня утромъ я думала, что все пропало, а вотъ какъ все устроилось!.. Съ Валерьяномъ Петровичемъ все кончено, и онъ нисколько не огорченъ. Какъ странно!.. И съ Арфридомъ мы еще увидимся. Да, да, тамъ, наверху, въ облакахъ!.."

И вправду Соня ѣхала прямо къ облакамъ. Съ востока на западъ залегли они, застилая все небо. Одни, легкія, бѣлыя, летѣли прозрачными клубами, другія -- сѣрыя и безформенныя, точно грязное молоко, медленно ползли за ними, и еще медленнѣе, грозно и торжественно, надвигались темныя, страшныя грозовыя тучи. Солнечные лучи пробивались сквозь нихъ въ одномъ мѣстѣ и золотили вершину Фаульхорна, но ниже все оставалось въ сѣромъ полусвѣтѣ тучъ. Началъ накрапывать дождикъ, но сейчасъ же и пересталъ. Вдругъ, въ самой вышинѣ, облака какъ-бы разорвались, и на минуту показалась широкая голубая дорога на небо, но тотчасъ опять поползли сѣрые великаны, заполонили все небо и прогнали послѣдній солнечный лучъ...

Въ высотѣ все сѣро и мрачно. Вотъ опять пошелъ дождь, вотъ онъ уже льетъ какъ изъ ведра. Потомъ вдругъ вѣтеръ разорвалъ облака и понесъ ихъ на югъ. Густымъ туманомъ одѣлись вокругъ и горы и долины. Мѣстами этотъ туманъ прорывается, нѣсколько минутъ лошади идутъ въ полосѣ свѣта; а затѣмъ опять полоса тумана, такого густого, что въ десяти шагахъ ничего не видно. Становится холодно. Уже близка область вѣчнаго снѣга. Вотъ онъ лежитъ, но не сплошной массой, а отдѣльными бѣлыми полянками среди травы и цвѣтовъ.

Да, наверху мрачно, сѣро и скучно, а подъ ногами какъ пестро и весело! Какихъ тутъ только нѣтъ цвѣтовъ! Цѣлые ковры синихъ генціанъ, синеватыхъ астръ, ярко-пурпурнаго горошка, иванъ-дамарьи, фіалокъ, ромашекъ, иммортелей и крупныхъ горныхъ незабудокъ, темныхъ, какъ василекъ, и съ пушистой, блестяще-бѣлой серединой. Вонъ какіе-то молочаи съ розовымъ, звѣздчатымъ вѣнчикомъ и ярко-желтыми тычинками. Вонъ тѣ прелестные, бархатные, коричневые колоски, которые швейцарцы называютъ "Männertreu" и которые пахнутъ геліотропомъ и ванилью. Вонъ гигантскіе подорожники. Вонъ какіе-то длинные мясистые листья, изъ середины которыхъ растетъ точно огурецъ, покрытый шипами. И цѣлыя поля всевозможныхъ жабниковъ, лютиковыхъ, розоцвѣтныхъ, луковичныхъ и фіалковыхъ! Необыкновенно страненъ былъ этотъ контрастъ: снѣгъ и тутъ-же рядомъ это море яркихъ, всѣми цвѣтами радуги переливающихся, звѣздочекъ, колокольчиковъ, колосковъ и гроздей.

Да и все въ природѣ въ эту минуту являло сильнѣйшіе контрасты. Тутъ густой туманъ, точно молоко разлитое въ воздухѣ,-- рядомъ чистый горный воздухъ. Вонъ на этой горѣ льетъ сильнѣйшій дождь,-- сосѣдняя гора сіяетъ въ лучѣ солнца. Надъ Юнгфрау синее небо,-- надъ Эйгеромъ нависли грозовыя облака. Тутъ сплошной массой надвинулись тяжелыя черныя тучи, а здѣсь опять мчатся, какъ угорѣлыя, легкія, разорванныя бѣлыя облачка. Вонъ надъ той горой обрывокъ радуги, -- а сзади сверкаетъ зарница. Туманъ то стоитъ бѣлой стѣной, то проносится мимо, какъ кисейное покрывало, -- и вмигъ открывается чудный видъ на Гриндельвальдъ и его два зеленовато-голубыхъ ледника, точно двѣ катящихся съ горъ и мгновенно застывшихъ рѣки. И разомъ -- опять все кругомъ туманъ и облака -- и ничего, не видно.

Вдругъ изъ тумана вынырнули какіе-то мальчишки и со смѣхомъ прокатились на каблукахъ внизъ по снѣжному скату; за ними пробѣжали въ припрыжку другіе. Потомъ двѣ бабы провели подъ руки полупьянаго мужика. Далѣе плелась цѣлая толпа старичковъ и старушекъ. Это все возвращались съ Hammelfest'а, бывшаго также и на вершинѣ Фаульхорна.

Значитъ ужъ близокъ конецъ пути. Всѣ думаютъ объ этомъ и всѣ мечтаютъ о теплой комнатѣ, о винѣ и горячемъ кофе.

А холодъ все усиливается. Дождь давно пересталъ, но туманъ все гуще, снѣгу кругомъ все больше, лошади идутъ все тише.

Потомъ уже и снѣгу нѣтъ, одни голые камни {На самой вершинѣ Фаульхорна, представляющей собою какъ-бы груду насыпаннаго на гранитное основаніе горы булыжника, des faulen Gesteins (отъ котораго и вся гора получила свое названіе) -- снѣгъ не держится, его сдуваетъ. А ниже, на гранитѣ -- лежитъ почти круглый годъ.}. Лошади скользятъ, падаютъ, и опять встаютъ и опять скользятъ. Холодъ все сильнѣе. Валерьянъ Петровичъ громко бранитъ и медленность лошадей и. отвратительную дорогу. Соня молчитъ и кутается въ плэдъ, но и у нея руки совсѣмъ окоченѣли. Она словно дремлетъ и даже нельзя сказать, хочется-ли ей скорѣе пріѣхать или все ѣхать-ѣхать среди этого тумана, все куда-то выше и выше. Ей кажется, что она скоро пріѣдетъ на небо или, во всякомъ случаѣ, въ какую-то совершенно необыкновенную страну.

Но вотъ передъ нею домъ, грубо-построенный изъ большихъ камней. Это конечный пунктъ ихъ странствованія -- вершина Фаульхорна.

Всѣ поспѣшили войти въ домъ, радуясь заранѣе и теплу, и отдыху и ужину, но на первыхъ-же порахъ пришлось потерпѣть нѣкоторое разочарованіе. Прежде всего путешественниковъ поразилъ тотъ сильнѣйшій запахъ коровъ, которымъ былъ пропитанъ и коридоръ, гдѣ съ каменныхъ, поросшихъ мхомъ стѣнъ такъ и лила вода потоками, и самыя комнаты для пріѣзжающихъ. А комнаты -- это былъ просто рядъ низкихъ-пренизкихъ, холодныхъ и неприглядныхъ келеекъ съ голыми деревянными, потрескавшимися стѣнами, съ каменнымъ, ничѣмъ неприкрытымъ поломъ и плохо-пригнанными рамами, сквозь которыя свисталъ вѣтеръ. Въ каждой комнатѣ стояли кровать, соломенный стулъ у маленькаго, высѣченнаго въ толстой стѣнѣ, оконца, да другой такой-же стулъ съ умывальнымъ приборомъ. Причину страннаго запаха хозяйка -- чрезвычайно здоровая особа съ весьма рѣзкими манерами, увѣренной походкой и скрипучимъ грубымъ голосомъ,-- объяснила тѣмъ, что зимой домъ служитъ пріютомъ для стадъ. И тутъ же она запросила за эти ex-коровьи помѣщенія такую цѣну, что всѣ просто ахнули. А при первыхъ же словахъ возраженія эта энергичная особа грубо посовѣтовала: тѣмъ, кто не согласенъ на такія условія, ѣхать назадъ въ Гриндельвальдъ и тамъ платить дешевле и найти комнаты получше; а здѣсь, на Фаульхорнѣ, еще не построено дворца для знатныхъ господъ, недовольныхъ ея гостиницей. Очевидно, пришлось немедленно согласиться съ такой побѣдоносной логикой, особенно въ виду наступившей темноты и непроницаемаго тумана, совершенно все кругомъ окутавшаго, такъ что окна гостиницы казались сдѣланными изъ матоваго стекла и не видно было даже скамеекъ, которыя стояли у самыхъ стѣнъ дома.

А изъ этого сѣроватаго мрака слышались гдѣ-то совсѣмъ близка визгливые звуки неутомимаго оркестра, немогшаго никакъ угомониться послѣ окончившагося уже добрый часъ тому назадъ праздника; видно, киршъ и пиво придали такую энергію музыкантамъ. Печально и дико звучали мотивы самыхъ веселыхъ итальянскихъ оперъ среди холоднаго, тяжелаго воздуха. Но мало-по-малу и эти звуки замолкли, и все за безцвѣтными стеклами точно умерло. И старый каменный домъ окончательно потонулъ въ безконечномъ, безпросвѣтномъ, неподвижномъ морѣ густого, молочнаго тумана.

VI.

Въ залѣ топилась печка, но тепло было не настолько, чтобы Крупицынъ рѣшился разстаться съ плэдомъ и пальто, да и остальные всѣ закутались кто во что могъ. У стола сидѣла французская мамаша съ подростками, которую Брянцевы видѣли уже на Шейдеггъ, а у печки какой-то рыжеватый и краснолицый господинъ, грѣвшій ноги, поставивъ ихъ прямо подошвами къ топкѣ.

-- Ахъ, какъ это вредно!-- сказалъ Валерьянъ Петровичъ, -- это лучшее средство, чтобы нажить ревматизмъ. Ну, подумайте только, послѣ этакой печки отправиться въ одну изъ этихъ ледяныхъ конурокъ, которыя намъ показывали, да тутъ навѣки ногъ лишишься! Какъ это можно такъ дѣлать?!

-- Да! Это просто глупо!-- подтвердила Екатерина Павловна по-русски, такъ какъ въ ея памяти еще свѣжи были ея недавніе промахи съ французскимъ языкомъ. Но, о ужасъ! и на этотъ разъ она неудачно выбрала нарѣчіе: рыжеватый господинъ обернулся и, съ сильнымъ нѣмецкимъ акцентомъ, спросилъ по-русски-же:

-- А почему это клупо и фрэтно?

Бѣдная Екатерина Павловна готова была провалиться сквозь землю, но все-таки должна была объяснить рыжеватому господину, оказавшемуся какимъ-то путешествовавшимъ по Швейцаріи дерптскимь профессоромъ, -- отчего вредно ставить на топящуюся печку ноги. Валерьянъ Петровичъ, противъ обыкновенія, принялъ самое дѣятельное участіе въ разговорѣ, къ чему его побуждала во-первыхъ, несказанная радость встрѣтить заграницей если не русскаго, то хоть полурусскаго, во-вторыхъ, та неловкость, которую онъ при всей своей quasi-наивности чувствовалъ подлѣ Сони. А тутъ Соня какъ разъ ушла на противуположный конецъ комнаты отъ того, гдѣ сидѣлъ дерптскій профессоръ, и старалась сквозь запотѣвшее стекло и завѣсу тумана разглядѣть, когда подъѣдутъ Арфридъ и Гельмутъ. Но она ничего не могла увидѣть и въ ту минуту, когда совсѣмъ этого не ожидала, молодые нѣмцы и ихъ пожилой товарищъ внезапно вошли въ комнату.

Они раскланялись съ Екатериной Павловной и съ Соней, какъ со старыми знакомыми. Соня радостной улыбкой отвѣтила на ихъ поклонъ. Но Екатерина Павловна кивнула головой столь мало замѣтно и величественно, что молодые люди немного смутились. Однако и дерптскій профессоръ, и француженка привѣтствовали новоприбывшихъ съ тѣмъ дружелюбіемъ, которымъ всегда отличаются встрѣчи людей, съ разныхъ концовъ Европы брошенныхъ судьбою въ какой-нибудь горный или прибрежный уголокъ, далекій отъ остального міра: въ этомъ всегда сказывается инстинктивно-сознаваемое братство людей.

Александръ Павловичъ и даже самъ Валерьянъ Петровичъ послѣдовали примѣру остальныхъ. Бесѣда завязалась тотчасъ-же съ тою легкостью, съ какою всегда завязываются разговоры въ путешествіяхъ. Екатеринѣ Павловнѣ пришлось сдаться. Вскорѣ представился и вполнѣ удобный поводъ ко всеобщему разговору на нейтральной почвѣ. Уже добрыхъ полчаса сидѣли всѣ путешественники въ залѣ, а обѣдъ, не являлся. Наконецъ дерптскій профессоръ обратился къ хозяйкѣ съ вопросомъ, скоро-ли будетъ обѣдъ? Хозяйка даже не повернулась въ сторону вопрошавшаго и продолжала смотрѣть куда-то на стѣну. Профессоръ повторилъ свой вопросъ. Тоже молчаніе. Тогда Арфридъ своимъ густымъ, звучнымъ голосомъ сказалъ:

-- Васъ спрашиваетъ этотъ господинъ, отчего не даютъ обѣда?

Тутъ хозяйка вдругъ обернулась и съ яростью прокричала:

-- Оттого, что онъ про васъ неготовъ!

Всѣ изумленно переглянулись.

-- Вотъ такъ мегера!-- сказалъ профессоръ.

-- Ну, и мѣсто-же этотъ Фаульхорнъ!-- проворчалъ съ досадой Валерьянъ Петровичъ, на столько все-таки понимавшій по-нѣмецки, что окрикъ хозяйки понялъ сразу.

-- У ней болѣзнь печени, это ясно!-- сказалъ старый актеръ.

-- Ой, ой, мои уши, мои бѣдныя уши!-- заохалъ жалобно Гельмутъ, схватившись обѣими руками за голову.-- Вѣдь если я оглохну, я буду невѣрныя реплики давать, меня прогонятъ, я лишусь куска хлѣба, я съ голоду умру. Нѣтъ, нечего дѣлать, пожертвую своей красотой!

И онъ живо стащилъ шарфъ, которымъ у него была замотана шея, и мигомъ повязалъ его себѣ на голову на подобіе старыхъ бабъ.

Всѣ засмѣялись, и тотчасъ-же послѣдній остатокъ принужденія растаялъ, какъ ледъ на яркомъ солнцѣ. Всѣ разомъ заговорили, зашумѣли, потѣснѣе сдвинули стулья вокругъ стола и черезъ четверть часа казалось, что это одна дружная семья сидитъ въ ожиданіи обѣда и ничуть не недовольна, что этотъ обѣдъ заставляетъ себя ждать, такъ всѣмъ было весело и пріятно.

Профессора уже спорили о пользѣ и вредѣ классицизма въ Россіи. Екатерина Павловна съ французской мамашей говорили о любезности французовъ и русскихъ, о взаимныхъ симпатіяхъ двухъ націй, о пріѣзжавшей въ прошломъ году въ Петербургъ парижской опереточной знаменитости и объ ея брилліантахъ. Александръ Павловичъ любезничалъ съ молодыми барышнями.

Соня сначала не рѣшалась даже смотрѣть на Арфрида, не то что говорить съ нимъ, такъ какъ боялась, что ея лицо выдастъ ея восторгъ, что она съ нимъ говоритъ, и стала бесѣдовать съ Гельмутомъ, который какъ только сѣлъ подлѣ нея, тотчасъ сталъ разспрашивать ее про Россію. Соня говорила о томъ, что въ Россіи лѣтомъ тепло и даже жарко, а холодно только зимою, что медвѣди, какъ и здѣсь, живутъ въ лѣсахъ, а не бѣгаютъ по улицамъ, что въ мѣха съ головы до ногъ одѣваются не всѣ русскіе, а лишь самоѣды и т. д. Но Гельмутъ имѣлъ, повидимому, весьма смутныя представленія обо всемъ этомъ и самыя простыя свѣдѣнія изъ русской жизни удивляли его. Старикъ-актеръ оказался болѣе свѣдущимъ: онъ могъ сообщить изъ собственнаго опыта, что въ Россіи публика очень образована и отзывчива къ искуству и еще многое другое.

-- Правда-ли,-- спросилъ вдругъ Арфридъ,-- что у васъ у всѣхъ своя форма,-- особенная фуражка, особые кантики, цвѣтъ мундировъ?

-- Что ты хочешь, сказать?-- переспросилъ старикъ..

-- Да вотъ мнѣ говорила Эмилія Бэккеръ,-- помнишь она тоже съ тобой ѣздила? Она говорила, что въ Петербургѣ публика гораздо красивѣе на улицахъ, чѣмъ у насъ. Мало видно статскихъ, все больше военные, а кромѣ того всѣ студенты различныхъ факультетовъ, напримѣръ медики, правовѣды и гимназисты -- одѣты вродѣ, какъ военные. Вотъ я и спрашиваю барышню, правда-ли это?

-- Да, у насъ дѣйствительно гимназисты, и кадеты, и медицинскіе студенты и правовѣды носятъ разную форму, ну такъ что-жъ?-- спросила съ недоумѣніемъ Соня.

-- Ахъ, это мнѣ очень нравится. Жаль, что у насъ это не такъ.

-- Что-же тутъ хорошаго?

-- Все-таки это гораздо красивѣе... больше почету, сразу видно, кто ты... и всѣмъ идетъ.

Соня не нашлась, что сказать и замолчала. Ей на минуту сдѣлалась какъ-то ужасно не по себѣ, но это впечатлѣніе тотчасъ-же изгладилось. Дерптскій профессоръ что-то сильно горячился и всѣ обернулись въ его сторону.

-- Нѣтъ,-- громко говорилъ онъ, -- это для васъ можетъ быть и такъ, но для насъ, для Германіи безъ классицизма нельзя. Господинъ профессоръ говоритъ,-- сказалъ онъ,-- что знаніе древнихъ языковъ ни на что негодно, что авторы древніе наполовину уже теперь пережили свою славу и можно сдать ихъ въ архивъ. Что вы скажете на этакое вандальское мнѣніе, господа?

Господа очевидно согласились въ душѣ, что это мнѣніе обнаруживаетъ въ истинномъ свѣтѣ вандализмъ русскаго профессора, но никто не рѣшился высказать вслухъ какое-нибудь рѣзкое осужденіе, и лишь старый актеръ сказалъ мягко:

-- У каждаго свое мнѣніе, но я очень счастливъ, что въ гимназіи научился читать Цезаря и Ксенофонта въ подлинникахъ, такъ какъ впослѣдствіи мнѣ это пригодилось.-- И еще мягче, повернувшись почему-то къ Сонѣ, прибавилъ: -- Знаете, когда я учу новую роль, я стараюсь прочесть и просмотрѣть все, что мнѣ можетъ дать болѣе ясное представленіе о томъ лицѣ, которое я долженъ играть и которое у автора иногда лишь намѣчено. И вотъ, увѣряю васъ, что не сыграешь, какъ слѣдуетъ Брута, не зная хорошо характеръ древнихъ римлянъ вообще, римлянъ доцезарскаго періода... Вы замѣтьте: это честный человѣкъ, это сама честность, и онъ рѣшается на заговоръ!-- старикъ сдѣлалъ испуганное лицо и поднялъ палецъ.-- Онъ предатель, онъ несчастенъ, но онъ правъ передъ своею совѣстью! А почему? У Шекспира объ этомъ мало говорится, намеками лишь... А зритель долженъ понять, что иначе онъ не могъ поступить. И я, уча роль, долженъ ясно понимать, какъ, почему, гдѣ могъ возникнуть этотъ характеръ. И это пониманіе дали мнѣ классики! Да!

Валерьянъ Петровичъ началъ было доказывать, но съ первыхъ же словъ запутался, сталъ вставлять французскія слова вмѣсто нѣмецкихъ и замолчалъ.

-- Ты слишкомъ много философствуешь. Актеръ не критикъ и не историкъ,-- замѣтилъ Арфридъ товарищу.-- Надо играть по. свободному вдохновенію.

-- Ахъ, что ты говоришь! Именно, именно: и критикъ, и историкъ и все что ты хочешь! То есть это истинный артистъ, хочу я сказать. Но немногіе, къ сожалѣнію, такъ думаютъ. "Свободное вдохновеніе?!" Какъ же!-- Свободная лѣнь! Вотъ что васъ всѣхъ портитъ!

-- Да, лѣнивъ я, это вѣрно. Да къ чему мнѣ и быть нелѣнивымъ? Лѣнивъ я или нѣтъ -- успѣхъ тотъ-же. Когда я началъ (помнишь, ты же мнѣ устроилъ дебютъ въ Лейпцигѣ?) тогда всѣ вы, старики, твердили мнѣ: "учись, учись, совершенствуйся, люби искусство больше успѣха". И я, какъ школьникъ, покорно слѣдовалъ вашимъ наставленіямъ. Но вскорѣ я увидѣлъ, что это сущая трата времени и силъ. Развѣ публика понимаетъ что нибудь? Развѣ мнѣ апплодировали тогда, когда я потрудился надъ ролью? Вовсе нѣтъ! Когда костюмъ мнѣ больше шелъ -- вотъ когда! Ну, какъ я это увидѣлъ, такъ посмѣялся надъ всѣми вашими высокими словами и сталъ играть какъ придется. И, право, чувствую себя отъ этого гораздо лучше.

-- Молчи, молчи! Не злоупотребляй моимъ терпѣніемъ!.. Господинъ профессоръ!-- ну вотъ какъ тутъ не вспомнить извѣстнаго изреченія Цицерона!

-- Вотъ вы говорите, господинъ Гюнтеръ,-- "публика ничего не понимаетъ" -- застѣнчиво начала Соня.-- Такъ значитъ, вы-то сами все-таки понимаете и признаетесь, что есть что-то высшее, чего требовали отъ васъ ваши учителя и безъ чего обходится вся публика. Значитъ, вамъ самому вѣрно тяжело... то есть, я хочу сказать, что вы не можете играть, какъ бы вамъ хотѣлось...

-- Ахъ, вовсе нѣтъ! Я всегда играю только какъ мнѣ хочется, а чаще вовсе не играю, а хожу себѣ по сценѣ.

-- И это говоритъ артистъ!-- воскликнулъ старый актеръ.-- Пропащій ты человѣкъ!

-- Это лѣнь его погубила, -- отозвался Гельмутъ, -- а также испортили...-- онъ вдругъ запнулся, взглянулъ на Соню и смутился, что было очень странно при его всегдашней самоувѣренной веселости.

-- А ты то что?! Ты ради чего стараешься? Придешь къ нему,-- сказалъ Арфридъ, тоже обращаясь къ Сонѣ,-- придешь къ нему утромъ рано...

-- Ну, рано-то ты никогда не приходишь,-- вставилъ Гельмутъ очень серьезно.

-- Постой!.. Придешь къ нему утромъ, а онъ одинъ-одинехонекъ уже кривляется передъ зеркаломъ, придумываетъ всякіе фокусъ-покусы, чтобы вечеромъ потѣшать публику. Что, это достойно артиста что-ли?.. Старается, старается, а играетъ-то всего только дураковъ!-- сказалъ Арфридъ, который въ качествѣ "перваго любовника" относился съ большимъ презрѣніемъ къ амплуа Гельмута, игравшаго роли шекспировскихъ шутовъ, мольеровскихъ дураковъ, однимъ словомъ тѣ роли, что на нѣмецкомъ театральномъ жаргонѣ зовутся "Naturburschen" ("парнями-простаками").

Гельмутъ обидѣлся.

-- Если-бъ дураки не старались, публика заснула бы въ театрѣ, глядя на такихъ важныхъ господъ, которые, будучи актерами, находятъ унизительнымъ для себя играть, а только бродятъ по сценѣ,-- замѣтилъ онъ сердито.

-- "Только очень умный человѣкъ можетъ сказать настоящую глупость",-- произнесъ примирительно профессоръ, но, замѣтивъ, что этотъ извѣстный афоризмъ вышелъ тутъ весьма двусмысленнымъ, поспѣшилъ пояснить свою мысль: -- Я хочу сказать, что очень трудно, а потому и весьма почетно, играть такъ называемыя шутовскія роли...

-- Почетно или непочетно,-- сказалъ старикъ,-- этого я не знаю. Но я вижу что Вальбергъ -- комикъ отъ природы, его талантъ бьетъ ключомъ, и не для успѣха онъ старается, а оттого что талантъ его жаждетъ дѣятельности: онъ и въ жизни тотъ же, что на сценѣ. Это, значитъ, настоящій артистъ... А играть или не играть по холодному выбору, удерживать себя отъ игры и въ тоже время ничего серьезно не изучать, сваливая все на "вдохновеніе" -- нѣтъ, этого я не понимаю... И еще я знаю, что во всякомъ случаѣ Вальбергъ честнѣе относится къ своему искусству, чѣмъ Гюнтеръ. Это вѣрно!

-- "Честное отношеніе къ искусству", что это еще за ерунда?-- спросилъ Арфридъ.-- Милый мой старичекъ, (mein liebes Alterchen!) ты никогда не можешь отдѣлаться отъ своихъ заплѣсневѣлыхъ словечекъ!

Старикъ сердито махнулъ рукой.

-- "Не мечите бисера... а то онѣ, обернувшись, растерзаютъ васъ... а бисеръ потопчутъ ногами", -- сказалъ онъ сурово и грозно и съ такимъ выраженіемъ лица, точно дотронулись до его вѣчно-болящей, старой раны.

-- Послушайте! Послушайте!-- заговорила Соня горячо, нѣжно прикасаясь рукою къ его рукаву.-- Вотъ вы сейчасъ сказали: "не мечите бисера". Вѣдь и господинъ Гюнтеръ тоже самое говоритъ. Вѣдь почему онъ не хочетъ играть или играетъ безучастно? Оттого, что онъ не хочетъ даромъ свою душу отдавать, оттого что ему тяжело обнаруживать передъ равнодушными зрителями свои лучшіе порывы. Онъ нарочно играетъ кое-какъ. Но именно это и доказываетъ, какъ онъ высоко цѣнитъ свое искусство и свое дарованіе. Неправда-ли, господинъ Гюнтеръ? Вѣдь я такъ говорю.

-- Хорошо кабы такъ было,-- сказалъ со вздохомъ старый артистъ.

Арфридъ сначала ничего не отвѣтилъ, потомъ сказалъ по-французски и улыбаясь своей красивой, немного презрительной улыбкой:

-- Игра не стоитъ свѣчъ.-- И онъ посмотрѣлъ въ сторону француженки, которая тотчасъ весело улыбнулась ему въ отвѣтъ.

-- Оттого теперь всегда и жгутъ газъ въ театрахъ, -- язвительно замѣтилъ Гельмутъ, еще не успокоившійся отъ недавней обиды, -- оттого что все играютъ господа, которые болѣе цѣнятъ свѣчи, чѣмъ игру!

-- Въ данную минуту я всего болѣе цѣню печку, -- отвѣтилъ Арфридъ, вставая и прислоняясь къ печкѣ.-- Вѣроятно мы до завтрашняго дня будемъ ждать обѣда, такъ если не супомъ, хоть такимъ манеромъ отогрѣюсь.

Но какъ разъ въ это время появился давно ожидаемыя обѣдъ. Предсказанія вѣнскаго мужа американки почти буквально сбылись: супъ отдавалъ саломъ, а на второе и на третье и четвертое кушанье подали весьма сомнительной свѣжести жиловатую баранину; все это завершилось яичницей съ вареньемъ, въ которую очевидно попало уже нисколько не сомнительное, а прямо тухлое яйцо. Пришлось утѣшаться сыромъ и хлѣбомъ, хотя и тотъ и другой были совсѣмъ черствы. Потомъ французская мамаша угостила всѣхъ сушеными абрикосами, а у Арфрида оказалась весьма внушительныхъ размѣровъ фляжка отличнаго венгерскаго вина, которымъ онъ неменѣе охотно подѣлился съ товарищами по несчастью, и всѣ отнеслись къ неудачному обѣду съ полнымъ равнодушіемъ. Исключеніе составилъ лишь Валерьнъ Петровичъ, который опять совершенно разстроился, тѣмъ болѣе что онъ, несмотря на всѣ свои старанія, очутился за столомъ подлѣ Екатерины Павловны, и та стала очень неловко уговаривать его помириться съ Соней. Валерьянъ Петровичъ сначала испугался, что его размолвка уже стала извѣстной, сталъ даже отрекаться отъ того, что между ними вышли какіе-то нелады, но потомъ раздражился и сказалъ рѣзко, хотя и вполголоса:

-- Да что вы ко мнѣ пристаете! Не женюсь я на вашей сестрѣ, и все тутъ!

Екатерина Павловна просто струсила. Такъ отвѣтить могъ, по ея мнѣнію, только человѣкъ сумасшедшій, во всякомъ случаѣ ненормальный. Бѣлова даже отодвинула свой стулъ подальше, потомъ вѣки ея замигали, губы задрожали, еще минута, и она бы расплакалась. Но къ счастью въ это самое время на другомъ концѣ стола опять поднялся споръ, который привлекъ ея вниманіе.

-- Такъ по твоему все равно что играть, лишь бы было новое? Извини этого я не понимаю!-- запальчиво спрашивалъ Арфридъ.

-- Да я и вижу, что ты не понимаешь, -- возразилъ ему старикъ-актеръ не менѣе горячо, -- потому что я этого и не говорилъ и не думалъ.

-- Что-же ты говорилъ?

-- Я говорилъ, что если мы будемъ гоняться за монологами, да за выигрышными мѣстами, или, въ лучшемъ случаѣ, за извѣстными именами, то никогда наше искусство не освѣжится. А давно пора!

-- Что-же, по твоему, играть неизвѣстныя піесы неизвѣстныхъ бездарностей?

-- Бездарность на второй же разъ провалится и сойдетъ со сцены, а изъ десяти неизвѣстныхъ одинъ авторъ можетъ оказаться и талантомъ. А придется повторяться вѣчно, если ничего неизвѣстнаго не пробовать.

-- Ну, на своей спинѣ я вовсе не желаю пробовать, талантъ-ли авторъ или бездарность. Благодарю покорно! Слушать шиканье и недоумѣвать, къ кому оно относится: къ милому господину автору или къ тебѣ?

-- Помѣшался ты на этомъ шиканьи да хлопаньи! Знаешь, что я тебѣ скажу? Истинный артистъ не долженъ и слышать ихъ, если онъ увѣренъ въ себѣ. Когда я собою доволенъ,-- пусть шикаютъ: я себѣ больше вѣрю, чѣмъ публикѣ. Когда я недоволенъ,-- пусть хлопаютъ: меня эти хлопки только хуже раздражатъ, какъ снисхожденіе или просто признакъ слѣпоты и глухоты публики.

-- Извини, я тебѣ не вѣрю. Это рисовка! Фантазія!

-- Чортъ возьми, никогда въ жизни еще я не рисовался! Тебѣ ли меня въ этомъ упрекать, тебѣ, который...

-- Ну, меня оставь въ покоѣ! Да не о томъ рѣчь. Ты мнѣ хотѣлъ доказать, что мы должны безпрекословно принимать на сцену и играть все, что ни придется. Да вѣдь это безразличіе непозволительное! Тогда я тебѣ скажу, что ты, вѣчно насъ упрекающій въ равнодушіи къ своему дѣлу, ты самъ первый равнодушенъ къ нему. И потомъ, какъ это согласить: ты обожаешь классическихъ писателей,-- и вдругъ ты кричишь: "Долой классиковъ, это старый хламъ (S'ist nur alter Kram!) Давайте намъ самоновѣйшія печенія доморощенныхъ поваровъ"!

-- Это вы, вы такъ говорите, поклонники успѣха! Вамъ бы лишь блестяще играть, а что играть -- это все равно! Вотъ вы и гоняетесь за модными, трескучими пьесами. А я моихъ стариковъ никому не уступлю и всѣ свои самыя удачныя роли отдамъ за безцвѣтнаго, по вашему, Полонія или за роль послѣдняго егеря въ "Валленштейнѣ", и чортъ-бы побралъ совсѣмъ всѣ ваши "выигрышныя" пьесы!.. Не про то я говорю! А про то, что если новыхъ направленій бояться, да неизвѣстныхъ именъ, да вѣчно безпокоиться, чтобы пьеса публикѣ нравилась,-- тогда искусству надо пропѣть Requiem и Vivat успѣху! Gloria успѣху!.. Все, все этотъ успѣхъ проклятый!

-- А по твоему играть при пустомъ залѣ? при гробовомъ молчаніи? при шиканьи?

-- Да хоть при шипѣньи! при свистѣ, ревѣ, чортъ возьми!-- заоралъ старикъ внѣ себя.-- Что, они насъ что-ли учить будутъ, или мы ихъ? Дѣла мнѣ нѣтъ до ихъ шиканья! Они шикали на первомъ представленьи "Свадьбы Фигаро", они Бетговена ругали, и за его Девятую да за квартеты послѣдніе глухимъ безумцемъ называли! И Вагнеру шикали, и Лессингу! Всѣхъ лучшихъ артистовъ они всегда и вездѣ заставляли бѣжать изъ своего отечества и искать славы и пониманья на чужбинѣ! Это публика ваша сгубила Лекувреръ, и Каролина Нейберъ на соломѣ, какъ нищая, изъ-за нея же умерла. Публика, хм! публика! "почтеннѣйшая публика", "одобреніе публики", "по востребованію публики"... Чортъ возьми! Вѣдь это "по востребованію публики" Иродъ поднесъ своей сирійской балеринѣ свой безчеловѣчный подарокъ. И Русса публика сожгла! И Іоанну д'Аркъ!.. А кто кричалъ: "Отдай намъ Варраву?" Кто?-- Все она же -- публика ваша! Вотъ она публика -- стадо барановъ!

-- Тсс-тсс! Ты съ ума сошелъ!-- прервалъ его поспѣшно Гельмутъ.-- Если эти господа и дамы по тебѣ станутъ судить обо всѣхъ насъ, они подумаютъ, что артисты -- это какіе-то берсеркеры изступленные, свирѣпые краснокожіе!

-- Или по меньшей мѣрѣ, что время ничуть не исправило нашего брата, бывшаго отверженца, что мы по прежнему себя въ порядочномъ обществѣ держать не умѣемъ, что мы не воспитаны, заносчивы и дерзки. И будутъ вполнѣ правы, -- сказалъ Арфридъ жестко. Но тотчасъ, перемѣнивъ тонъ, сказалъ, обращаясь ко всѣмъ.

-- Простите, Ihr Herren und Damen, нашего стараго ворчуна. Er hat es nicht bös gemeint. (Онъ это безъ злого умысла). Когда онъ разгорячится, такъ ужъ не владѣетъ ни голосомъ, ни словами. А такъ какъ я невольная причина его филиппики, то и прошу у всѣхъ прощенія за эту маленькую семейную сцену. (Für diese kleine Gardinenpredigt).

-- Наоборотъ, господинъ Гюнтеръ!-- возразилъ дерптскій профессоръ.-- Мы должны только радоваться, что судьба дала намъ возможность слышать такую филиппику. Это былъ прекрасный импровизированный монологъ, ну предположимъ, что это былъ монологъ Савонароллы, или Катона, или пророка новыхъ временъ, громящаго безумную толпу. Мы должны радоваться и благодарить боговъ, что присутствовали при этой рѣчи, полной огня и силы. Услышать и увидѣть Отто Шуберта, не хлопоча о билетахъ, такъ внезапно, такъ неожиданно -- да вѣдь это счастье! Вѣдь намъ вся Германія можетъ позавидовать. А мы должны апплодировать, мы должны кричать "браво". Не такъ ли, mesdames et messieurs?-- спросилъ профессоръ, обводя всѣхъ присутствующихъ взглядомъ, говорившимъ: -- "Каковъ я дипломатъ? Кто съумѣлъ-бы такой непріятный инцидентъ окончить такъ пріятно для всѣхъ?"

Всѣ дамы и господа дѣйствительно съ облегченіемъ вздохнули и видимо обрадовались такому обороту дѣла. Теперь никому не пригодилось извиняться или смущаться, и никто не долженъ былъ болѣе недоумѣвать, обижаться или ужасаться. Всѣ заапплодировали и закричали "браво!", а дерптскій профессоръ въ туже минуту, поднявъ стаканъ, провозгласилъ тостъ въ честь знаменитаго артиста, и всѣ опять трижды прокричали "Hoch!" Кричала даже Екатерина Павловна, которая, едва опомнившись отъ грубыхъ словъ Крупицына, окончательно перетрусила при взрывѣ гнѣвнаго негодованія Шуберта.-- "Нѣтъ, вотъ день несчастный!" -- восклицала она про себя.-- "И что это за люди все? Соня -- вѣчно съ исторіями. Тотъ -- сумасшедшій! Этотъ -- какая-то нецивилизованная богема. Боже мой, Боже мой, да тутъ никакіе нервы не выдержатъ!.." Дерптскаго профессора Екатерина Павловна готова была расцѣловать за его находчивость и миролюбивую дипломатію, но ограничилась только тѣмъ, что дважды чокнулась и съ большимъ чувствомъ пожала ему руку, чѣмъ окончательно убѣдила его въ его дипломатическомъ талантѣ.

Только старикъ актеръ былъ, казалось, нестолько смущенъ своею невѣжливою выходкой, сколько недоволенъ тѣмъ, что его вылившіяся изъ глубины души слова были какъ-бы оффиціально признаны за актерскую импровизацію. Онъ понурился и замолчалъ.

Соня тоже молчала. Вначалѣ она принимала дѣятельное участіе въ разговорѣ, но потомъ, мало-по-малу сбилась съ толку и вдругъ перестала понимать, кто правъ: Арфридъ или старикъ? Она хотѣла остановить ихъ, спросить разъясненія непонятныхъ ей мыслей и словъ, хотѣла опять поймать утерянную нить разсужденія, которою руководилась про себя, слушая и отвѣчая то Гюнтеру, то Шуберту, -- но не успѣла оглянуться, какъ споръ принялъ непріятный, враждебный характеръ и закончился такой грозною рѣчью старика. Соня неясно понимала, съ чего онъ такъ расходился, а конецъ его рѣчи такъ поразилъ ее своею рѣзкостью, что теперь она была убѣждена въ его неправотѣ и ужасно непріятно ей было, что онъ "такъ бранитъ Арфрида". Но когда рѣчь его оборвалась, когда дерптскій профессоръ такъ ловко обратилъ непріятное столкновеніе въ овацію въ честь Шуберта,-- Сонѣ вдругъ отчего-то стало жаль старика, и она живо почувствовала, что такъ сгладить его неприличную выходку жестоко и гораздо хуже, чѣмъ было-бы обидѣться и спорить съ нимъ, и теперь ей внезапно показалось, что вѣрно онъ правъ, что во всякомъ случаѣ тутъ было для него что-то дорогое, завѣтное, что нечаянно прорвалось. Но Соня не совсѣмъ хорошо понимала это. Ей такъ хотѣлось-бы спросить Шуберта еще, заговорить съ нимъ о томъ-же, понять, о чемъ они спорятъ, кто правъ. Но это было теперь невозможно, это было-бы просто не деликатно... Спросить Арфрида: онъ добрѣе старика, и онъ лучше, честнѣе профессора, потому что онъ разсердился и принялъ въ серьезъ слова стараго товарища, а не отнесся къ нимъ шутливо. Но нѣтъ, и его нельзя спросить.

"Но отчего Шубертъ такъ кипятился и отчего такое страдающее лицо у него было?.. И Арфридъ... съ какимъ волненіемъ онъ это сказалъ: "При громовомъ молчаніи? при шиканьи?" Неужели онъ это испыталъ? О бѣдный, бѣдный!.. А вѣдь тогда въ N. онъ хорошо игралъ, я теперь это хорошо помню. Да, навѣрное, онъ талантливый и несчастный, несчастный тѣмъ, что его не понимаютъ, что публика грубая, пустая. И это старикъ вздоръ говоритъ, что на шиканье не обращаетъ вниманія. Вотъ мой учитель говорилъ, что настоящій артистъ всегда нуждается въ одобреніи, похвалахъ публики, что въ равнодушной залѣ самый талантливый пѣвецъ будетъ пѣть и играть дурно, холодно... И неужели Арфридъ думаетъ, что я изъ тѣхъ, кто считаютъ актеровъ отверженцами, непорядочными людьми? Они отверженцы?! да это лучшіе люди, единственные въ мірѣ! Надо сказать ему, что я сама готовилась быть пѣвицей, да и буду, буду! Я какъ вернусь въ Россію, буду только пѣніемъ заниматься, все, все брошу для этого. И неужели-же еще есть такіе люди, которые артистовъ оскорбляютъ, не принимаютъ, глядятъ на нихъ свысока. Вотъ Катя... Боже мой, онъ вѣрно понялъ, что она на Шейдеггъ сказала по-французски, и обидѣлся. Ахъ, какая гадость, какъ ужасно! Надо сказать ему, что это она просто такъ, что она совсѣмъ не думаетъ о нихъ худо,-- а я -- да я готова что угодно сдѣлать для него, помочь ему... Еслибъ онъ когда-нибудь пріѣхалъ въ Россію, еслибъ у него не было друзей, я бы о немъ заботилась, устраивала-бы ему все, что могла, чтобъ онъ могъ спокойно играть и зналъ-бы, что есть хоть одинъ человѣкъ, который его понимаетъ, которому его успѣхъ дорогъ и искусство его дорого. И онъ сталъ-бы играть какъ слѣдуетъ, серьезно -- и тогда вся-бы публика его полюбила, апплодировала-бы, онъ добился-бы того успѣха, безъ котораго онъ жить не можетъ... Да, вѣрно и онъ и старикъ отъ того-же самаго страдаютъ и только не могутъ понять одинъ другого. Но я имъ скажу, я имъ все объясню. Старику я скажу, что онъ правъ, и что я на него не сержусь: пусть онъ не думаетъ, что я такая "публика", которую онъ бранилъ. И Арфриду -- о, Арфриду я все, все скажу, и пусть онъ мнѣ вѣритъ и знаетъ, что есть одинъ, одинъ въ мірѣ человѣкъ, который его понимаетъ, сочувствуетъ ему, которому онъ дорогъ. Я скажу".

Но въ это самое время кто-то объявилъ, что уже десять часовъ, что пора спать, чтобъ завтра, если прояснится, увидѣть хоть восходъ солнца. Всѣ поднялись и стали прощаться.

-- Нѣтъ, посмотрите, какая ночь-то стала чудная!-- воскликнулъ вдругъ Гельмутъ.

Всѣ похватали свои пальто, платки, плэды, шляпы и, высыпавъ за площадку передъ гостиницей, остановились въ восхищеніи.

Все сіяло и свѣтилось въ лучахъ яснаго мѣсяца. Надъ моремъ прозрачнаго, зеленоватаго тумана всплывали, какъ безчисленные острова; блистающія снѣговыя вершины, и выше всѣхъ и ярче всѣхъ горѣли Юнгфрау и Финстерахорнъ, какъ два алмаза среди остальныхъ матово-блестящихъ, жемчужныхъ горъ. Небо было совершенно чистое и все переливалось звѣздами. Но вдругъ разомъ оно темнѣло отъ неизвѣстно откуда взявшихся облаковъ, гонимыхъ порывами страшнаго, холоднаго вѣтра. Въ воздухѣ тоже то и дѣло пролетали кисейныя полосы тумана, на мигъ заволакивали чудный видъ -- и вновь исчезали.

Всѣ стояли молча. Соня даже не двигалась и не шевелилась, точно боясь прогнать очарованіе, хотя рѣзкій холодъ пронизывалъ ее до костей. Кто-то глубоко вздохнулъ подлѣ нея. Она быстро обернулась. За нею стоялъ Арфридъ. Онъ, казалось, не замѣтилъ движенія молодой дѣвушки и остался неподвижнымъ, задумчиво глядя въ даль. Соню поразило его грустное лицо съ мрачно-сдвинутыми бровями и выраженіемъ какого-то затаеннаго страданія. Вдругъ онъ стиснулъ руки, повернулся совсѣмъ къ Сонѣ и сказалъ чуть слышно:-- S'ist doch zu schön, zu schön!-- И въ голосѣ его тоже Соня ясно разслышала какую-то подавленную печаль. Она хотѣла что-то отвѣтить ему и не смогла. Такъ много ей надо было сказать ему, такъ много спросить, но въ эту минуту она не могла произнести ни слова. Волненіе душило ее, слезы восторга стояли въ горлѣ, ей казалось, что она сію секунду умретъ или улетитъ въ эту зеленоватую свѣтлую мглу. Арфридъ сдѣлалъ какое-то движеніе, и Сонѣ почудилось, что онъ протягиваетъ ей руку. Не отдавая себѣ отчета, что она дѣлаетъ, Соня взяла эту протянутую руку и крѣпко пожала. Онъ что-то сказалъ: "Liebes Herz" или "Liebes Mädchen", что -- этого она не разслышала, но звукъ голоса былъ до такой степени не тотъ, какъ за минуту передъ тѣмъ, что Соня испуганно обернулась назадъ и поглядѣла прямо ему въ лицо. Онъ улыбался своей не то презрительной, не то разочарованной улыбкой, но теперь самъ пожалъ ея руку и еще тише сказалъ: "Zu schön!"

Но въ это самое мгновеніе Соня почувствовала на себѣ чей-то взглядъ, оглянулась и увидѣла, что Гельмутъ внимательно и серьезно смотритъ на нее.

-- Холодно!-- сказалъ онъ громко.-- Холодно и сыро. Пойдемте въ комнату. Не хорошо тутъ долго оставаться!

Сонѣ отчего-то показалось, что это онъ ей сказалъ, что его обыденныя слова звучали какимъ-то предостереженіемъ ей и значили совсѣмъ что-то другое, особенное.

Тотчасъ-же всѣ послѣдовали совѣту Гельмута, вернулись въ домъ, распрощались еще разъ и разошлись по своимъ комнатамъ. Прощаясь, Гельмутъ на минуту задержалъ Сонину руку въ своей рукѣ, какъ будто хотѣлъ что-то сказать, но ничего не сказалъ, даже не произнесъ "Guten Abend", а только молча посмотрѣлъ ей въ лицо, и Сонѣ опять показалось, что глаза его глядятъ на нее печально и строго. Но тутъ подошелъ Арфридъ.

-- Чѣмъ раньше лечь, тѣмъ скорѣе наступаетъ "завтра", -- сказалъ онъ, точно хотѣлъ утѣшить Соню и такъ нѣжно, что она тотчасъ-же забыла и Гельмута и все на свѣтѣ и, непомня себя отъ счастія, убѣжала въ свою маленькую комнатку.

Слава Богу, сегодня Соня была совершенно одна: комнаты были такъ малы, что Екатерина Павловна помѣстилась отдѣльно отъ сестры, рядомъ. Соня была одна и вольна дѣлать, что хотѣла; никто не торопилъ ее ложиться спать, никому не надо было отвѣчать, или говорить, когда такъ хотѣлось молчать.

Дрожа всѣмъ тѣломъ, такъ какъ въ комнатѣ было холодно, словно въ погребѣ, Соня стала раздѣваться съ лихорадочной поспѣшностью, бросая куда попало платки, ватерпруфъ, лифъ и юбку. Потомъ она что-то вспомнила, остановилась, медленно подошла къ окошечку, сѣла на соломенный стулъ, положила свои обнаженныя руки на широкій подоконникъ, а голову на руки и задумалась. Долго сидѣла она неподвижно, точно заснула. Передъ нею была все та-же зелено-голубая ночь, то-же туманное море и горящіе холоднымъ пламенемъ снѣга, но Соня глядѣла прямо передъ собою, ничего не видя.

Наконецъ она очнулась, встала.-- Да, да, такъ!-- громко и рѣшительно сказала она нѣсколько разъ самой себѣ, зажгла свѣчу, достала изъ саквояжа бумагу и дорожную чернильницу и тутъ же на подоконникѣ начала писать Арфриду. Вотъ что она написала по-нѣмецки безъ поправокъ и помарокъ, и не отрываясь ни на минуту:

"Вы навѣрное получаете много писемъ, много писемъ отъ женщинъ. Это участь всѣхъ артистовъ, а вы можетъ быть въ этомъ отношеніи избалованнѣе другихъ. Вы, кажется, привыкли къ постоянному поклоненію, какъ я заключила изъ словъ вашихъ товарищей. Вотъ почему мнѣ непріятно писать вамъ. Вы навѣрное подумаете, что это тоже признаніе. Ради Бога, не думайте этого! Эта мысль для меня ужасна, изъ-за нея я долго не могла рѣшиться писать вамъ, а мнѣ такъ такъ давно нужно поговорить съ вами, и все не удается. Я говорю "давно", хотя едва три дня я васъ знаю, а вы меня и совсѣмъ не знаете. Но, послушайте, вѣдь это все пустяки, всѣ эти знакомства, представленія, формальности! Можно видѣть человѣка цѣлые годы и не знать его, а другого можно узнать съ двухъ словъ. Мнѣ кажется, что я васъ именно такъ узнала, а если-бъ только мы могли поговорить съ вами,-- вы-бы то же меня узнали. Это оттого, что съ вами мы люди одинаковые. Не удивляйтесь, не смѣйтесь, это правда!

Послушайте, что я скажу: меня вѣдь никто не знаетъ, даже самые мои близкіе, родные. То есть они знаютъ часть меня, но не всю, не то что въ самой глубинѣ души. И я сама до этихъ послѣднихъ дней тоже себя не знала. А теперь все, все вижу ясно.

Я не гожусь, совершенно не гожусь для своей жизни, для всѣхъ тѣхъ людей, съ которыми живу. Я имъ кажусь странной, неуживчивой, требовательной фантазеркой, во всякомъ случаѣ особой непріятной и неудобной, да и мнѣ самой съ ними не по себѣ, душно и скучно. Прежде я этого не сознавала, а теперь вдругъ поняла, отчего мнѣ часто бывало такъ тоскливо.

Всѣ, кого я знаю, глупые и умные, богатые и бѣдные, серьезные и пустые, всѣ въ сущности несчастные люди. Всѣ думаютъ, что тотъ счастливѣе, у кого теплыя комнаты или роскошная квартира, у кого денегъ больше, у кого лошади, мебели, лампы, портьеры, лакеи, модныя платья, брилліанты, или чины, титулы, громкое имя, доходныя мѣста, знатные знакомые. И завидуютъ, и мучаются, и добиваются, и плачутъ, вѣчно, вѣчно за чѣмъ-то гонятся, а хорошаго не видятъ. И даже артисты, которыхъ я встрѣчала, и тѣ гонятся за деньгами, нарядами, пріемами и аристократическими знакомствами. И всѣ несчастны. И никто не видитъ, что всѣ эти лошади, пріемы, титулы, заботы и зависти,-- все это вздоръ и равняется нулю, а все хорошее, свѣтлое, важное -- въ природѣ и въ искусствѣ. Помните, на Шейдеггъ вы сказали: "Природа и свобода". А я говорю: "И искусство". А вотъ они всѣ не понимаютъ этого, счастья свободы не понимаютъ, и природы не понимаютъ, и оттого всѣмъ такъ худо: и мамѣ, и сестрѣ моей, и брату, и рсѣмъ знакомымъ, и профессорамъ, и проводникамъ, и тѣмъ, кто думаетъ, что они счастливы, и считающимъ себя несчастными. Всѣ сами на себя цѣпи надѣваютъ, и тяжело всѣмъ, и холодно и душно -- и этого не понимаютъ и не понимаютъ, отчего я вѣчно рвусь куда-то и теперь вырвалась наконецъ! А если-бъ поняли,-- всѣмъ-бы стало хорошо, легко, радостно жить, вотъ какъ мнѣ теперь. Ахъ, теперь только я понимаю цѣну всего на свѣтѣ: что важно, а что нѣтъ. И это вы, вы мнѣ открыли!

Боже мой, я не артистка, не поэтъ, не музыкантъ, у меня ни къ чему нѣтъ настоящаго таланта, но знаете что? У меня какой-то особенный талантъ, талантъ ко всему, такой, что если я даже ничего не буду дѣлать, а все-таки мнѣ отъ него свѣтло будетъ жить. Меня тревожитъ, и утѣшаетъ, и восхищаетъ совсѣмъ не то, что всѣхъ ихъ. Я счастлива отъ какой-нибудь картины, или отъ симфоніи, или отъ драмы, или просто отъ природы, вотъ отъ этихъ горъ и воздуха этого чуднаго. Мнѣ легко, когда я пою или играю, или слушаю ваши споры со старикомъ,-- а съ другими людьми мнѣ скучно, и имъ со мной скучно. Я не знаю, что съ ними говорить, и все важное и интересное для нихъ -- для меня вздоръ. А все интересное для меня -- для нихъ скука. Я хочу и не могу стать на мѣсто мамы, когда она огорчается, что у кузины на журфиксахъ бываютъ разныя знаменитости, профессора и художники, а у насъ нѣтъ. Хочу -- и не могу. Хочу поддержать разговоръ въ гостяхъ, а всѣ они вдругъ начнутъ ужасаться, что у знакомой дамы, богатой, карета все еще на старомодныхъ колесахъ,-- я и не могу. Или начну говорить съ подругой о самомъ чемъ-нибудь дорогомъ для меня, самомъ интересномъ,-- а она, я вижу, зѣваетъ. И всегда выходитъ такъ, что на словахъ я могу сочувствовать имъ или спорить съ ними, но въ глубинѣ души вижу, что просто ни я ихъ, ни они меня не понимаютъ. Мама говоритъ, что я "точно съ луны свалилась", а братъ говоритъ, что у меня "какого-то винтика" не хватаетъ, а чего-то слишкомъ много, и это мнѣ мѣшаетъ жить. Скажите, скажите мнѣ, что это? Отчего я все чувствую, понимаю такое, къ чему другіе равнодушны? И что мнѣ съ этимъ дѣлать? Ахъ, отъ этого мнѣ прежде такъ худо бывало и такъ хорошо теперь!

Помогите мнѣ, научите, какъ мнѣ это понять, какъ сказать кому-нибудь, что я такъ счастлива? Все равно что-бы со мной ни было въ жизни, а это всегда будетъ мое! Но мнѣ надо, надо, чтобъ хоть кто-нибудь, хоть одинъ человѣкъ на свѣтѣ зналъ, какая я, что у меня на сердцѣ!

Знаете, вѣдь вы такой же, вѣдь и вамъ было тяжело, что васъ никто не понималъ; только васъ это раздражало и мучало, а меня прежде волновало, а теперь радуетъ даже. И вотъ мы встрѣтились. Какое это счастье! Теперь вы можете быть увѣрены во вѣки вѣковъ, что есть человѣкъ, который васъ понимаетъ, знаетъ. И я тоже могу такъ думать. Такъ не все-ли равно намъ, если даже мы будемъ на разныхъ концахъ Европы?! Вѣдь все-таки мы будемъ знать, что есть, есть такой человѣкъ, такая душа на свѣтѣ. Это счастье! Это лучше, чѣмъ дружба и чѣмъ любовь, это выше ихъ? Правда?

Не скучайте же, не падайте духомъ, любите вашу сцену и не обращайте ни на что вниманія. Думайте обо мнѣ, когда вамъ будетъ тяжело, а я буду думать о васъ. А можетъ быть когда-нибудь судьба насъ опять столкнетъ, мы будемъ гдѣ-нибудь жить близко другъ отъ друга, будемъ видѣться, говорить обо всемъ, обо всемъ...

Нѣтъ, знаете, вѣдь и этого даже не нужно! Вѣдь мы главное, самое лучшее и важное въ жизни знаемъ и другъ друга знаемъ. Такъ будемъ-ли мы говорить или нѣтъ -- все равно! Да? Не правда-ли?

Но скажите мнѣ, какъ же я должна теперь жить, что дѣлать? О, еслибъ я была артисткой, поэтомъ, музыкантомъ, я бы всю жизнь только и дѣлала, что говорила-бы, пѣла, играла-бы людямъ все то чудное, свѣтлое, что я чувствую въ душѣ и чего почти никто не знаетъ, и оттого всѣмъ такъ худо, какъ мнѣ прежде бывало худо. Но я простая, самая простая дѣвушка, обыденная, и я только и могу, что чувствовать это, а никому не могу передать... Но вы можете, вы артистъ, вамъ необъятныя силы даны. Дорогой мой, другъ мой, дѣлайте же это, говорите всѣмъ, что они несчастные, жалкіе, слѣпые люди, все вздоромъ интересуются и не знаютъ, что прекрасно и свѣтло, какъ знаемъ мы съ вами. Играйте такъ, чтобы они поняли, увидѣли-бы!

Нѣтъ, не умѣю, не могу я сказать всего, даже вамъ. Боже мой, Господи, еслибъ вы только съумѣли передать людямъ, показать имъ, какъ чудно, чудно хорошо на свѣтѣ, какъ можно жить чудесно, какъ всѣмъ тогда будетъ лучше. Нѣтъ, не умѣю, не могу я писать!.. Да и къ чему?

Пишите мнѣ, давайте помогать другъ другу жить и служить людямъ. Ахъ, сколько горя, сколько тоски на свѣтѣ и больше всего оттого, что всѣ сами себя и другихъ лишаютъ свободы во всемъ, во всемъ! А я буду всю жизнь всѣмъ говорить: "Это все нестоющее вниманія, вы себя мучаете, жизнь себѣ отравляете вздоромъ, и другихъ мучаете, а вотъ какъ надо жить, вотъ что важно, вотъ что чудесно"!

Скажите мнѣ, что это такъ, что я права, что вы счастливы нашей встрѣчей. Скажите, что мы будемъ друзья, не такіе друзья, какіе у меня бывали, да вѣрно, и у васъ:-- до перваго спора, а такіе, о какомъ я всю жизнь мечтала: чтобы думать одинаково, чувствовать одинаково, ни о чемъ не спорить и всегда, во всякую минуту своей жизни знать, что есть человѣкъ, для котораго ты всегда правъ, всегда честенъ, всегда хорошъ, всегда нуженъ, который дороже родныхъ, и жениховъ, и невѣстъ, и подругъ, и товарищей, потому что онъ одинъ -- другъ! Правда? Да? Вы тоже такъ думаете?

Ахъ, я счастлива, я такъ счастлива, что писать не могу, сидѣть на мѣстѣ не могу, я не знаю, чтобы я теперь сдѣлала! Во мнѣ какая-то необычайная сила, и я счастлива, счастлива, какъ Богъ знаетъ что!

Ну, прощайте, до свиданья! До свиданья, потому что вѣдь мы въ Интерлакенѣ навѣрное увидимся. Мы живемъ въ "Hôtel Beaurivage". А вы гдѣ? Гдѣ-бы то ни было, -- а мы увидимся. Мы и здѣсь еще увидимся завтра. Только это письмо я отдамъ вамъ, когда буду уѣзжать: подумайте обо мнѣ безъ меня"'

Софія Брянцева.

Запечатавъ письмо, Соня въ задумчивости еще нѣсколько времени просидѣла, склонившись надъ бумагой, счастливо улыбаясь и не замѣчая ледянаго, холода, стоявшаго въ комнатѣ. Но лишь только она встала и шевельнула плечами, какъ почувствовала, что плечи и руки ея окоченѣли, и вся она совсѣмъ замерзла; она торопливо раздѣлась, задула свѣчу, юркнула подъ одѣяло, покрылась и пуховикомъ, и плэдомъ, и даже своимъ платьемъ, а все-таки дрожала, какъ въ лихорадкѣ. Долго она вертѣлась и устраивалась на разные лады, натягивая одѣяло выше ушей и поджимая ноги, но никакъ не могла ни согрѣться, ни уснуть и отъ холода и отъ охватившаго ее волненія. Только очень поздно, когда зеленые лучи за запотѣвшимъ окномъ сначала ушли куда-то въ сторону, а потомъ и совсѣмъ потухли, а въ комнатѣ стало черно,-- Соня вдругъ почувствовала съ радостью, что сейчасъ провалится во что-то глубокое, таинственное, вздрогнула, какъ отъ электрическаго удара,-- и заснула.

VII.

Раздался рѣзкій стукъ въ дверь. Соня открыла глаза и удивилась, что въ комнатѣ совсѣмъ свѣтло. За дверью грубый голосъ хозяйки говорилъ:

-- Уже восемь часовъ. Пора вставать. Всѣ пьютъ кофе, а молодые господа уже сейчасъ уѣзжаютъ. Вотъ какъ вы заспались, барышня; даже восходъ солнца проспали. Навѣрное хорошо выспались. Вотъ какія у меня постели отличныя! Ужъ если у меня путешественникамъ неудобно, то я ужъ и не знаю, чего-же больше и желать!

Голосъ сталъ глуше по мѣрѣ того, какъ хозяйка удалялась по корридору, но еще долго слышались слова, которыми она очевидно старалась кого-то уязвить.

Соня въ ужасѣ вскочила. Неужели уже восемь часовъ? Быть не можетъ. А она-то собиралась встать чѣмъ свѣтъ, смотрѣть на восходъ солнца съ Арфридомъ и отдать ему какъ-нибудь письмо. Она еще вчера отказалась отъ своего первоначальнаго намѣренія говорить съ нимъ: она-бы ничего не посмѣла сказать ему изъ того, что написала,-- это она слишкомъ хорошо чувствовала. Такъ лучше. И вдругъ теперь они уже уѣзжаютъ! Какъ быть? Что дѣлать? Соня сердилась, бранила себя вслухъ, мылась и одѣвалась съ такою торопливостью, что обрывала пуговицы и завязки. Она только что начала одѣвать платье, какъ въ корридорѣ послышалось хлопанье дверями, громкіе голоса, смѣхъ; мимо дверей прошли нѣсколько разъ взадъ и впередъ. Соня, едва успѣвъ одѣть лифъ въ рукава, накинула большой платокъ и выбѣжала въ корридоръ, но всѣ ушли уже внизъ. Теперь говорили подъ лѣстницей; слышно было, какъ хозяйка опять бранилась съ кѣмъ-то; потомъ послышался ясный, немного сухой голосъ стараго актера; всякое его слово отчетливо, какъ отчеканенное, долетало до Сони:

-- Вашъ счетъ, милочка, я сохраню на память о страшныхъ цѣнахъ, которыя я долженъ былъ заплатить, а также сохраню и воспоминаніе о вашей грубости. И то и другое я постараюсь передать человѣку, которому это пригодится.

Хозяйка что-то закричала, такъ задыхаясь отъ злобы, что даже нельзя было разобрать словъ. Но тутъ мягкій голосъ профессора-дипломата что-то произнесъ весьма медленно и вѣроятно что-нибудь такое вѣское, что хозяйка мигомъ угомонилась.

Потомъ Гельмутъ пропѣлъ:

Lebewohl! Und sei's auf immer,

Sei's auf immer,-- lebe wohl!

Хлопнули дверями -- и наступила тишина.

Соня бросилась къ лѣстницѣ, на ходу застегивая лифъ. У самыхъ ступеней Соня столкнулась съ Ульрихомъ; онъ бѣжалъ куда-то, улыбаясь, очевидно радуясь пораженію хозяйки, при которомъ присутствовалъ.

-- Ульрихъ, Ульрихъ! Ради Бога! сдѣлайте мнѣ одну услугу!.. но никому, никому не говорите, ради Бога!..

-- Что, что съ вами, барышня? Что случилось?

-- Ничего, ничего!.. Ради Бога, скорѣе... вотъ это письмо... эти господа тамъ уѣзжаютъ... поскорѣе отдайте господину Гюнтеру, но чтобы никто не замѣтилъ. Милый, милый Ульрихъ, сдѣлайте это, ради Бога! Это такъ важно, такъ нужно мнѣ... Не говорите, что отъ меня!.. Или скажите,-- все равно. Только скорѣе!.. И скажите, что я буду ждать отвѣта въ Интерлакенѣ... Но бѣгите, бѣгите! а то они уѣдутъ... Я вамъ все сдѣлаю, что ни попросите...

-- Хорошо, хорошо! Успокойтесь, mein Fräulein, все сдѣлаю!

Ульрихъ побѣжалъ внизъ, прыгая черезъ три ступеньки и раздумывая, что-бы могло означать такое странное поведеніе милой русской барышни, къ которой онъ успѣлъ искренно расположиться.

Соня въ волненіи сѣла тутъ-же на ступеняхъ лѣстницы и закрыла лицо руками.

"Что-то будетъ? Что онъ ей отвѣтитъ? Вдругъ сейчасъ вернется, прибѣжитъ къ ней, протянетъ руку, какъ вчера, и скажетъ: "Какое вы мнѣ хорошее письмо написали! Какъ я счастливъ, какъ я васъ понимаю!.." И уже не захочетъ уѣзжать со старикомъ и съ Гельмутомъ, а поѣдетъ съ нами въ Интерлакенъ... Или нѣтъ! онъ не оставитъ старика и товарища, онъ скажетъ: "Вы знаете, какъ-бы мнѣ хотѣлось ѣхать съ вами, но я своихъ не брошу; я теперь долженъ уѣхать съ ними, но мы тамъ увидимся и поговоримъ. Да вы правду написали: намъ и говорить не надо, мы все другъ о другѣ знаемъ и теперь всегда будемъ понимать другъ друга и безъ словъ..." Нѣтъ сомнѣнія, что онъ сейчасъ придетъ... Но что-же такъ долго? Вѣрно онъ читаетъ письмо... Идетъ кто-то, кажется? Нѣтъ!"

Соня прислушалась. Все было тихо; только откуда-то долеталъ звукъ топора, да на улицѣ говорили, должно быть проводники.

"А что старикъ подумаетъ, если увидитъ письмо, и Гельмутъ? Гельмутъ, навѣрное, смѣяться станетъ, начнетъ меня дразнитъ, скажетъ что-нибудь язвительное... Ну, что-жъ? Пускай! Вѣдь это онъ оттого, что ничего не пойметъ, не понимаетъ..."

Послышались поспѣшные шаги по лѣстницѣ. Это Арфридъ, очевидно! Соня такъ была убѣждена, что это онъ, что встала, и съ сіяющимъ лицомъ пошла къ нему на встрѣчу. Но это былъ не Арфридъ, а Саша. Его всегда невозмутимое лицо было красно и искажено гнѣвомъ. Онъ остановился передъ Соней и, едва владѣя языкомъ и запыхаясь, сталъ почти что кричать на.нее:

-- Это еще что такое значитъ? Что это еще за новыя штуки? Да вѣдь твоимъ глупостямъ конца не будетъ! Это чортъ знаетъ, что такое! Что ты полоумная что-ли и не понимаешь, что такія шашни можетъ себѣ позволить развѣ какая-нибудь модистка?.. Да и та-бы постаралась какъ-нибудь все это половчѣе устроить, а не такъ всенародно и скандально. А ты, ты... порядочная дѣвушка... Брянцева... заграницей... Нѣтъ, этому имени нѣтъ!

Соня такъ убѣждена была, что увидитъ Арфрида, что неожиданное появленіе брата и его не менѣе неожиданная брань совсѣмъ ошеломили ее; опустивъ голову, она ничего не отвѣтила. Александръ Павловичъ принялъ это за признакъ смущенія и еще съ большею яростью напустился на сестру.

-- Нѣтъ, сдѣлай одолженіе, объясни мнѣ, что я долженъ, что мы всѣ должны думать о тебѣ? Вѣдь это позоръ, стыдъ для всей нашей семьи! Немудрено, что отъ тебя всякій женихъ откажется, когда ты готова этакъ вѣшаться на шею всякому встрѣчному и поперечному, это...

-- Что та-кое?-- спросила Соня строго.-- И потомъ кто это отказался, какой женихъ? Ужъ не о Валерьянѣ-ли Петровичѣ ты говоришь?

-- А то о комъ-же?

-- Такъ это не онъ-ли отказался?

-- Онъ-съ, онъ самый!-- со злобною радостью воскликнулъ Александръ.-- Не только отказался, а еще и просилъ тебѣ это передать.

-- Онъ мнѣ... просилъ передать?-- запинаясь переспросила Соня, такъ она была поражена.-- Онъ? Онъ!?

-- Ахъ, чортъ возьми! Да что ты такую дурочку разыгрываешь! Конечно онъ, коли я говорю. Онъ отказался, формально отказался, отъѣхалъ, арбузъ тебѣ поднесъ. И я еще негодовалъ на него, вызывать собирался. А теперь вижу, что онъ правъ, вполнѣ правъ!

Опять кто-то быстро бѣжалъ по лѣстницѣ. Показался Ульрихъ, спѣшившій къ Сонѣ, очевидно чтобы сообщить ей, какъ онъ точно а аккуратно исполнилъ ея порученіе. Но услышавъ сердитые крики Александра Павловича и увидѣвъ взволнованное лицо Сони, онъ догадался, что его появленіе теперь было-бы совершенно не-кстати, такъ-же быстро вновь сбѣжалъ по заворотамъ винтовой лѣстницы и даже захлопнулъ за собою внизу входную дверь.

-- Пойдемъ къ Катѣ!-- гораздо уже тише сказалъ Александръ, тутъ только спохватившійся, что онъ совсѣмъ вышелъ изъ своей роли корректнаго, ничѣмъ невозмутимаго иностранца, и что къ тому-же и мѣсто для нотаціи выбрано имъ не вполнѣ удачно, -- и пошелъ по корридору. Соня рѣшительнымъ шагомъ пошла за братомъ. Но едва отворивъ дверь комнаты Екатерины Павловны, Брянцевъ опять потерялъ всякое самообладаніе и опять закричалъ чуть не во весь голосъ:

-- Полюбуйся-ка на свою сестрицу, Катя! Порадуйся! Спроси ее, что она опять изволила устроить! Вотъ ужъ по-истинѣ "послѣднее зло горше перваго". Ну-съ, Софья Павловна, объясните намъ теперь, что это все означаетъ?

-- Что, что такое?-- спросила Екатерина Павловна, заранѣе дѣлая испуганные глаза.-- Что?

-- Ну-съ, Софья Павловна!

-- Что я такое устроила? Ничего не устраивала!-- сказала Соня упрямо и отошла къ окну.

-- Нѣтъ, ужъ вы потрудитесь не прятаться! Ужъ коли вы людей не стыдитесь, такъ чего-же вамъ передъ своими родными-то стѣсняться!

-- Я не прячусь, и нечего мнѣ стыдиться кого-бы то ни было!-- воскликнула Соня, рѣзко поворачиваясь.-- Тебѣ надо стыдиться, что ты бранишься и кричишь, какъ городовой, это вѣрно! А что я сдѣлала такого ужаснаго? Что я письмо послала? Это? Ну, такъ что-же!

Брянцевъ открылъ ротъ, но въ первую минуту ничего не могъ произнести отъ изумленія, просто душившаго его.

-- А-а-а!-- протянулъ онъ наконецъ и, разведя руками, обернулся къ старшей сестрѣ, и опять полились неудержимымъ потокомъ его негодующія рѣчи.-- Слышишь, слышишь, Катя? Она сама говоритъ: "письмо послала" и еще "ну, что-жъ". Такъ знай-же, что она сейчасъ съ этимъ мальчишкой-проводникомъ послала какой-то billet doux этому нѣмцу, ну, какъ его? актеру этому. Слышишь, письмо, письмо ему послала! Я самъ видѣлъ! Видѣлъ, какъ этотъ фигляръ его взялъ...

-- Какое изящное выраженіе!

-- Взялъ, и читалъ и улыбался, нахалъ этакій!

-- Онъ улыбался? Онъ былъ доволенъ?-- забывшись, спросила Соня, точно не помня, къ кому и гдѣ она обращаетъ свой вопросъ.

-- Что-о? Ахъ ты дура! Какъ есть дура!-- крикнулъ Брянцевъ.

Соня поблѣднѣла, бросилась было впередъ, точно хотѣла зажать ротъ брату, но тотчасъ-же сдержалась, закусила губы и, не сказавъ ни слова, пошла къ дверямъ.

-- Куда ты?-- закричалъ Брянцевъ.-- Неугодно-ли остаться тутъ и отвѣчать, когда васъ спрашиваютъ.

Но Соня даже не обернулась и ушла.

-- Нѣтъ, ты только подумай, Catherine, сейчасъ я былъ на террасѣ, говорилъ со старикомъ, съ актеромъ этимъ, они уже собрались уѣйжать, и вдругъ появляется мальчишка, подаетъ этому,-- ну. какъ его? письмо, толстѣйшее письмо и говоритъ, что отъ Сони, -- и это при всѣхъ, при всѣхъ! Вотъ что ужасно! И тотъ распечатываетъ тутъ-же и читаетъ. И профессоръ тутъ былъ, и хозяйка, и француженки! Какъ тебѣ правится?! Я хотѣлъ вырвать письмо, остановить мальчишку -- да поздно было! И это былъ-бы еще худшій esclandre... Нѣтъ, какова дѣвчонка-то! очевидно влюбилась въ этого смазливаго нѣмца. Вѣдь вотъ еще въ Гриндельвальдѣ она что-то затѣяла, помнишь, какъ окрысилась и на меня, что я сказалъ, что онъ ея пассія, и на тебя за непозволеніе знакомиться?.. А потомъ вчера эти тосты, разговоры, шуры-муры, вотъ и дождались! Нечего намъ было и ѣхать сюда, надо было тотчасъ-же вернуться въ Лаутербрунненъ и домой. А то нате! радуйтесь, вотъ какія прелести! И это ты виновата! Ну, какъ можно было ей позволить знакомиться чортъ знаетъ съ кѣмъ и гдѣ!?

-- Ну, вотъ, я-же и виновата!-- воскликнула Екатерина Павловна, которая изъ всей рѣчи брата приняла близко къ сердцу, какъ и всегда почти, только то, что касалось ея самой.-- Я-же первая вчера говорила, что это неприлично; такъ тогда никто меня не слушалъ, и вотъ... Я говорила...

-- Ахъ, все равно, что ты говорила. Фактъ тотъ, что она ведетъ себя, какъ послѣдняя горничная. Немудрено, что Крупицынъ отказался отъ нея, потому, что вѣдь онъ отказался, прими это къ свѣдѣнію! Отказался, то есть, что ни на есть формально!

Услыхавъ отъ брата такое рѣзкое подтвержденіе поразившей ее и вчера и третьяго дня новости, остававшейся до сихъ поръ безъ всякаго разъясненія, Екатерина Павловна не выдержала и заплакала.

-- Ну, эта теперь въ слезы! Часъ-отъ-часу не легче. Нѣтъ, благодарю покорно, больше я съ вами не ѣздокъ! Валерьянъ Петровичъ совершенно правъ: съ женщинами имѣть дѣло -- это, это... Во всякомъ случаѣ здѣсь оставаться послѣ такого скандала я не намѣренъ ни минуты больше. Сейчасъ въ обратный путь! Собирайся-ка да прикажи и ей, чтобы укладывалась, и ѣдемъ немедленно!.. А этого мальчишку-проводника я еще осажу, чтобъ, если онъ что воображаетъ, такъ зналъ-бы съ кѣмъ имѣетъ дѣло и можно-ли позволять себѣ на такія штуки пускаться! Postillon d'amour -- скажите, какой выискался!.. Я Іоанну пожалуюсь, и на чай ему не дамъ ни гроша, да еще въ Интерлакенѣ такую ему протекцію составлю, что его никто въ проводники брать не будетъ. Пусть попомнитъ! Каналья этакая!

Александръ Павловичъ ушелъ внизъ расплачиваться съ хозяйкой и торопить проводниковъ къ отъѣзду, а Екатерина Павловна, всхлипывая, пошла къ Сонѣ.

-- Соня, что это?-- трагически вскричала она еще въ дверяхъ и заплакала навзрыдъ.

Соня стояла у окна и внимательно смотрѣла вдаль, туда, гдѣ виднѣлся заворотъ дороги, зигзагами спускавшейся къ Шейниге-Платте. Соня медленно обернулась и сказала холодно и спокойно, съ разстановками:

-- Что тебѣ надо?.. Слушать брани я не намѣрена... Постыднаго я ничего не сдѣлала... А если хочешь знать о чемъ Саша бѣсновался, такъ я могу сказать. Я дѣйствительно послала письмо Арфриду Гюнтеру...

-- Со-ня?.

--... послала письмо Арфриду Гюнтеру, но вовсе не billet doux и ничего такого, а очень серьезное письмо...

-- Какое же такое серьезное? О чемъ это ты серьезномъ могла ему писать?

--... серьезное письмо, въ которомъ ничего неприличнаго не было и никакихъ нѣжностей, -- я тебѣ могу въ этомъ дать слово. Что я писала -- это мое дѣло, тебя и Саши вовсе не касается, фамильной чести не затрогиваетъ, но разсказывать, о чемъ я писала, не стоитъ, такъ какъ вы и не поймете этого.

Холодный тонъ Сони такъ подѣйствовалъ на Екатерину Павловну, привыкшую видѣть сестру въ какомъ угодно настроеніи только не въ спокойномъ, что она ничего не нашлась, что сказать, и покорно выслушала Соню. Но вѣчно повторяемыя Соней слова о "непониманіи" опять задѣли за живое ея болѣзненно-самолюбивую душу, и она раздраженно замѣтила:

-- Ну, я довольно уже про это наслушалась. Это вздоръ! Такая молоденькая дѣвчонка, какъ ты, многаго можетъ не понимать. Если-бъ понимала, не дѣлала бы столькихъ глупостей, не вела бы себя такъ непозволительно. А я очень хорошо могу...

-- Что тебѣ надо теперь отъ меня?-- прервала ее Соня.-- Объ этомъ я больше говоритъ не хочу, потому что мы все равно не сговоримся, а браниться я не желаю. Да и неприлично тутъ въ гостиницѣ: скажутъ что вотъ русскія себя держать не умѣютъ,-- прибавила Соня не безъ задней мысли.

Екатерина Павловна про себя немедленно согласилась съ Соней.-- "Alexandre такъ кричалъ, что, пожалуй, кто-нибудь все слышалъ. Ахъ, Боже мой! Новая бѣда! Новыя непріятности! Одно спасеніе -- скорѣе ѣхать". И потому хотя вслухъ Екатерина Павловна сказала:

-- Ты напрасно позволяешь себѣ такой наставительный тонъ относительно меня, совершенно напрасно!-- но сказала это такъ просительно и кротко, что Соня тотчасъ смягчилась и въ свою очередь спросила своимъ всегдашнимъ ласковымъ голосомъ и скоро, а не отчеканивая такъ слова, какъ за минуту передъ тѣмъ:

-- Чего же ты хочешь теперь?

-- Укладывайся, одѣвайся, Саша хочетъ сейчасъ ѣхать... Но мы съ тобой еще поговоримъ, этого я такъ не оставлю.

-- Ну, разумѣется, поговоримъ!-- сказала Соня, чтобы только отдѣлаться, и торопливо принялась укладывать свой дорожный мѣшечекъ.

Екатерина Павловна, глубоко вздыхая, тоже пошла къ себѣ укладываться.

На Сонино счастье оказалось, что и всѣ остальные переночевавшіе на Фаульхорнѣ путники: француженки и дерптскій профессоръ, уѣзжали въ одно время съ Брянцевыми въ Интерлакенъ; благодаря этому, необычайный по своей живописности, но очень утомительный путь съ Фаульхорна черезъ Шейниге-Платте въ долину Лучины вышелъ чѣмъ-то вродѣ самого пріятнаго пикника, во время котораго, очевидно, были забыты всѣ семейныя сцены и нотаціи. Еще лучше было то, что для каждаго члена импровизированнаго пикника нашелся симпатизирующій ему спутникъ: для профессора -- его коллега, для француженки -- Екатерина Павловна, для Александра Павловича -- молоденькія француженки. Такъ всѣ и ѣхали парами и группами, раздѣленные лишь проводниками. Только Соня одна ѣхала впереди всѣхъ. Не желая допустить новыхъ фамильярныхъ разговоровъ между Соней и проводниками, Александръ Павловичъ прежде всего попытался заставить Іоганна вести ея лошадь, но ни одинъ проводникъ ни за что не хотѣлъ довѣрить другому наблюденія за своею лошадью, и потому Ульрихъ по прежнему шелъ подлѣ Сонинаго "Власа". Тогда Александръ Павловичъ постарался втянуть сестру въ свои разговоры съ веселыми подросточками, но и тутъ потерпѣлъ неудачу, на всѣ его вызовы и вопросы Соня, которая еще вся горѣла негодованіемъ на брата, отвѣчала невѣжливымъ молчаніемъ, лучше всякихъ словъ говорившимъ, что она не забыла и не простила ни единаго звука изъ давишней грубой сцены. Александръ Павловичъ могъ про себя злиться сколько угодно, но ни сказать, ни сдѣлать чего-нибудь противъ этого -- не могъ и долженъ былъ предоставить сестрѣ ѣхать впереди и молчать.

Сонѣ страстно хотѣлось распросить Ульриха, какъ онъ исполнилъ ея порученіе, какъ Арфридъ принялъ ея письмо, но ее долго удерживало инстинктивное отвращеніе. къ подобнымъ разговорамъ. Даже въ оперѣ или въ комедіяхъ Соню всегда возмущало, какъ это герой или героиня могутъ о самыхъ своихъ задушевныхъ тайнахъ разговаривать съ какими-то наперсниками, субретками или цирульниками. Когда же она подобные разговоры слышала или наблюдала въ дѣйствительности, то они коробили и просто ужасали ее своею пошлостью и тѣмъ недостаткомъ нравственной брезгливости, съ которымъ самые казалось бы тонко понимающіе люди унижали свои лучшія чувства, позволяя себѣ говорить о нихъ съ людьми низшими по своему положенію и развитію, прибѣгая къ помощи какой-нибудь горничной или подвергая себя возможности за лишній рубль быть выданнымъ какимъ-нибудь пособникомъ швейцаромъ. Сегодня Соня позволила себѣ самой поступить совершенно такъ же, и ее мучило и раскаяніе и гнѣвъ на самое себя.

-- Ахъ, какая гадость! Какъ это пошло, грубо!-- воскликнула она про себя.-- Ну, ничѣмъ не лучше моей противной тезки изъ "Горя отъ ума!" Такая же гадкая!

Но допустивъ себя до такого "ужаснаго" поступка, она уже не могла теперь удержаться отъ того, чтобы, едва отъѣхавъ съ полверсты отъ гостиницы, не спросить Ульриха, какъ онъ исполнилъ ея порученіе.

-- О, отлично. Я какъ разъ засталъ этихъ господъ въ ту минуту, когда они собирались садиться на лошадей, и конечно тотчасъ же и отдалъ письмо красивому молодому господину.

-- Что онъ сказалъ вамъ, Ульрихъ? Что онъ сказалъ?

-- Да сначала онъ точно удивился и спросилъ: "Мнѣ отъ русской барышни? Это мнѣ письмо?" А потомъ тотчасъ распечаталъ и сталъ читать.

-- А онъ ничего не сказалъ больше?

-- Просилъ кланяться и благодарить. А тутъ они поѣхали, и онъ письмо положилъ въ карманъ...

-- А прочелъ все? Успѣлъ прочесть?

-- Да, да! Онъ скоро его прочелъ. Я даже удивился и подумалъ: "Счастливые люди кто такъ по писанному читаетъ хорошо". Потому что, когда я получаю письмо отъ сестры -- она живетъ въ Мюнхенѣ, въ кондитерской -- такъ я ужъ читаю, читаю его...

-- Ну да, да!-- прервала его Соня съ досадой, -- это къ дѣлу не идетъ! Скажите, вы видѣли, что онъ все прочелъ? Успѣлъ?

-- Я же говорю вамъ, прочелъ такъ скоро и въ карманъ положилъ -- и поѣхалъ.

-- Ульрихъ, ради Бога, вспомните, не сказалъ-ли онъ еще чего-нибудь? Не слыхали-ли вы? Вы, можетъ быть, забыли?

Ульрихъ съ лукавою улыбкою посмотрѣлъ на Соню.

-- Ну, право, больше ничего! Впрочемъ постойте!.. Я дѣйствительно что-то вспоминаю... Онъ, кажется, сказалъ: "Какое милое письмо", или "Какъ мило написано". А потомъ какъ будто удивился...

-- Удивился? Чему удивился?

-- Да вѣрно тому, что барышня ему писала,-- отвѣтилъ Ульрихъ довольно смѣло.

Соня вспыхнула, замолчала и больше уже ни о чемъ не разспрашивала Ульриха во все продолженіе пути.

Къ закату солнца всѣ путешественники благополучно добрались до Интерлакена.

VIII.

На другой день Валерьянъ Петровичъ объявилъ, что онъ сегодня же уѣжаетъ въ Россію, и торжественно распрощался съ Брянцевыми. Всѣ съ изумленіемъ спрашивали себя, откуда онъ вдругъ набрался такой храбрости и какъ это онъ съумѣлъ такъ рѣшительно выйти изъ того затруднительнаго и неловкаго положенія, въ которое онъ всѣхъ поставилъ, продолжая путешествовать съ ними послѣ разрыва съ Соней. Но ларчикъ просто открывался: оказалось, что дерптскій профессоръ выразилъ желаніе совершить обратное путешествіе на родину въ обществѣ своего коллеги, и Валерьянъ Петровичъ воспользовался его предложеніемъ.

Екатерина Павловна съ братомъ тоже рѣшились немедленно возвращаться въ Петербургъ и пробыть въ Интерлакенѣ только какіе-нибудь два -- три дня, необходимые Екатеринѣ Павловнѣ для отдыха послѣ безпокойныхъ и утомительныхъ послѣднихъ дней. На томъ же семейномъ совѣтѣ,-- или, вѣрнѣе сказать, тайномъ "совѣтѣ двухъ" -- было рѣшено примѣнить къ Сонѣ мѣры строгости, какъ то: никуда, ни на шагъ не пускать ее одну, не допускать къ ней никакихъ писемъ или посылокъ, не позволять ей самой писать ни слова, вообще пресѣчь ей всякую возможность какимъ бы то ни было способомъ "продолжать свои продѣлки и глупости". Часть этого приговора и была въ тотъ же день объявлена Сонѣ, которая выслушала его съ полнѣйшимъ равнодушіемъ.

Въ глубинѣ души она была возмущена тѣмъ, какъ съ ней обращаются, что противъ нея принимаются какія-то мѣры строгости, точно противъ преступницы. Но, съ другой стороны, это ее нисколько не удивило: они и должны были такъ поступать; ни чувствъ ея, ни поступковъ они понять не могли, а съ ихъ точки зрѣнія ея поведеніе было ужасно, съ ихъ точки зрѣнія они имѣли также право такъ обращаться съ взрослой дѣвушкой, пока она не замужемъ. Ну, и пусть дѣлаютъ что хотятъ имъ же хуже, что они такіе! Помѣшать Арфриду придти, они не могутъ. Такъ чего же ей безпокоиться обо всемъ остальномъ?!

Прошло два дня. Соня была на видъ спокойна и весела. Читала и работала на верандѣ или прохаживалась съ сестрой и знакомыми по маленькому садику отеля. Но она точно вся насторожилась, она жадно ловила всякій стукъ, всякій шелестъ, звукъ отворяемыхъ дверей, чей-нибудь громкій возгласъ, тѣнь, мелькнувшую на ярко освѣщенной дорожкѣ, скрипъ песка... Мгновенно затаивъ дыханіе, напрягая всѣ силы, чтобы ни малѣйшая краска въ лицѣ, ни малѣйшее движеніе не выдали ея ожиданія, не поворачивая даже головы и точно притаившись внутренно, она старалась отгадать по звуку шаговъ: Арфридъ идетъ или нѣтъ; по голосамъ: его ли это встрѣчаютъ въ сѣняхъ гостиницы или нѣтъ? И ждала, ждала... Но онъ все не приходилъ.

Къ концу второго дня Сонѣ пришло въ голову, что Арфридъ тоже не рѣшается говоритъ съ ней и тоже напишетъ. Тогда Соня окончательно водворилась на верандѣ, принесла туда свое вышиванье и книгу и даже затѣяла общее чтеніе съ двумя весьма несимпатичными русскими барынями, которыя, до сихъ поръ страшно надоѣдали ей своими приторными любезностями и ухаживаніями, и отъ которыхъ она поэтому просто спасалась бѣгствомъ. Но теперь Соня изъявила совершенную готовность слушать и говорить съ ними цѣлые часы. Дѣло въ томъ, что эти барыни, ужасныя кумушки и сплетницы, вѣчно занятыя дѣлами всѣхъ жильцовъ отеля, особенно русскихъ, цѣлый день почти возсѣдали на верандѣ, представлявшей самый удобный пунктъ для ихъ наблюденій. Соня постаралась такъ усѣсться въ тѣни винограда, обвивавшаго колонны, что лица ея нельзя было ясно разглядѣть, но за то сама она тѣмъ лучше могла изъ-подъ лапчатыхъ листьевъ видѣть дорожку до калитки и часть улицы до поворота. А рисунокъ, съ котораго Соня снимала узоръ, она положила на перила, такъ что ей то и дѣло приходилось подымать голову... Вотъ сейчасъ покажется надъ акаціями, отдѣляющими садъ отъ улицы, голова въ фуражкѣ съ галунами, калитка отворится, и черезъ садъ пойдетъ и самъ человѣкъ въ фуражкѣ: коммисіонеръ или мальчикъ изъ того отеля, гдѣ живетъ Арфридъ; онъ пройдетъ мимо Сони, войдетъ въ прохладныя, великолѣпныя сѣни отеля, позоветъ портье и передастъ ему письмо, а портье громогласно произнесетъ: "Fräulein von Briantzeff" и подастъ письмо ей. И какъ тутъ ни злись Катя, какъ ни старайся Александръ, а перехватить письмо имъ не удастся -- у всѣхъ на виду! Но кончился день, начался и другой, прошелъ и обѣдъ и послѣ обѣда концертъ какого-то пріѣзжаго тирольскаго семейства, состоявшаго изъ престарѣлаго уже отца и не менѣе престарѣлой мамаши и цѣлой дюжины дѣтей, отъ бородатыхъ молодцовъ и до пятилѣтнихъ младенцевъ, пиликавшихъ и свистѣвшихъ на всевозможныхъ инструментахъ. Соня не покидала веранды и наряднаго, украшеннаго фонтаномъ, садика отеля, но фуражка съ галуномъ не появлялась, швейцаръ не произносилъ ничьего имени, письма не было!

Тогда Сонѣ пришла въ голову ужасная мысль: А что если онъ письмо послалъ уже третьяго дня или вчера, а они его перехватили, ей ничего не сказали и прочли или назадъ отправили? Какъ узнать? Спросить ихъ? но какъ можно даже выразить вслухъ такую оскорбительную мысль? Нѣтъ, такой гадости они не сдѣлаютъ! Это былобы уже слишкомъ! Но куда-же пропало письмо, потому что оно навѣрное было, было! Навѣрное Арфридъ теперь ждетъ, что она ему опять напишетъ и удивляется, что она не пишетъ. Вѣдь онъ можетъ быть написалъ что-нибудь ужасно-важное... А вдругъ онъ уѣхалъ уже? Вѣдь они не сказали, сколько времени они пробудутъ здѣсь. Неужели уѣхали? Какъ узнать? Надо пойти въ городъ или хоть гулять куда-нибудь, а если тутъ все сидѣть -- ничего не увидишь. Они навѣрное тоже не сидятъ дома, а гуляютъ. Но одной нельзя идти -- не пустятъ. Пойдетъ-ли Катя? Она все жалуется на нервы и весьма прозрачно намекаетъ своимъ собесѣдникамъ, что тому причиной какое-то тайное горе. (Соня должна, догадываться, что это тайное горе -- она, Соня!). Съ Александромъ Соня не пойдетъ; съ нимъ она старается даже не говорить, такъ онъ ей противенъ послѣ той грубой выходки, которая хорошо показала Сонѣ, насколько слѣдуетъ довѣрять его утонченному европеизму и изящнымъ манерамъ. Все это на показъ лишь -- а внутри... Если Катя не пойдетъ, надо подбить барышень француженокъ, которыя тоже остановились въ "Beau-Bivage"'ѣ, или съ Mesdames Мартыновыми -- съ ними отпустятъ. Но Соня знала, что стоитъ ей самой заикнуться о прогулкѣ -- и тотчасъ воспослѣдуетъ отказъ. Опять приходилось хитрить и лгать, но иначе ничего не подѣлаешь! И вотъ Соня самымъ осторожнымъ манеромъ стала наводить Madame Мартынову на мысль о прогулкѣ, да такъ ловко, что въ концѣ-концовъ той дѣйствительно вдругъ пргнило въ голову. "Отчего-бы всѣмъ намъ, вотъ сколько насъ тутъ ни есть, не пойти на музыку? Это такъ пріятно наслаждаться музыкой въ обществѣ людей "симпатичныхъ!" -- Бѣдная Соня настолько добросовѣстно играла свою роль, что даже сдѣлала видъ, будто ей идти не хочется. Это конечно повело только къ тому, что Екатерина Павловна немедленно отправила ее наверхъ за шляпками и зонтиками.

"Симпатичными" для Мартыновой людьми, которыхъ она пригласила съ собою, оказалось чуть не полъ-гостиницы, такъ что, когда всѣ двинулись въ путь по улицѣ, залитой красноватыми лучами вечерняго солнца, -- то это былъ точно цѣлый пансіонъ. Молодежь шла впереди, пожилыя дамы и старики -- сзади, -- все какъ слѣдуетъ. Прошли мимо кондитерской, мимо лавочекъ съ деревянными разными бездѣлушками, прошли чудесной аллеей орѣховъ и наконецъ очутились передъ раковиной, гдѣ игралъ оркестръ, на широкой площадкѣ, уставленной стульями и столиками. Новоприбывшіе не такъ-то скоро могли найти себѣ мѣсто, тѣмъ болѣе, что ихъ было такъ много. Долго они ходили и толкались взадъ и впередъ, лавируя между столами и возбуждая недовольное шиканье сидѣвшей за столиками публики. Наконецъ нашли себѣ цѣлыхъ четыре незанятыхъ стола на галлереѣ и усѣлись. Соня была очень довольна выборомъ мѣста; отсюда ей было удобно окинуть взглядомъ всю толпу, къ тому-же не надо было разговаривать во время музыки, значитъ она могла спокойно заняться своими наблюденіями. Играли самыя заурядныя вещи садоваго репертуара, но Соня была такъ взволнована предстоящей ожидаемой встрѣчей съ Арфридомъ -- (потому что непремѣнно они увидятся, нѣтъ сомнѣнія!) и такъ размягчена этимъ теплымъ, нѣжнымъ вечеромъ, что слушала серенаду для двухъ трубъ Кюккена и послѣдовавшіе за ней вальсы Штрауса и польки Фарбаха съ такимъ вниманіемъ, точно это были Бетховенъ или Листъ. Соня была въ самомъ радостномъ расположеніи духа, а игривые мотивы навѣвали безпричинно-веселое настроеніе и заставляли вспоминать зиму, веселые вечера, что-то теперь далекое и такое смутно-пріятное. И Соня отдавалась этимъ ласкающимъ воспоминаніямъ и звукамъ, а сама тѣмъ временемъ разглядывала галлерею и площадку. Но сколько она ни смотрѣла, а нигдѣ не увидѣла ни Арфрида, ни старика, ни Гельмута. А время проходило. Уже началось второе отдѣленіе концерта. Соня проглядѣла всѣ глаза -- и все напрасно! Заиграли "Робеспьера" Литольфа, но теперь Соня его слушала такъ невнимательно, точно это было "Lust'ge Gesellen" или "Federleicht". Теперь ее злила эта музыка, злило, что надо было тихо сидѣть, что нельзя было встать, обойти всю площадку, заглянуть во всѣ уголки сада.

Наконецъ Соня не выдержала и обратилась шепотомъ къ маленькой француженкѣ:

-- Неужели мы будемъ тутъ сидѣть весь вечеръ? C'est bon pour des Anglais. Пойдемте, походимте, пока антрактъ.

-- Oh oui! oh oui!-- отвѣтилъ подросточекъ, тотчасъ попадаясь на удочку.-- C'est bon pour des Anglais. Для меня наказаніе такъ тихо сидѣть и слушать эту скучную музыку!

-- "Несчастная дурочка!" подумала Соня, а вслухъ сказала:

-- Пойдемте, пойдемте, скорѣе, а то наши мамаши насъ не пустятъ.

Онѣ встали, подговорили еще двухъ-трехъ барышень и, сойдя съ веранды, стали прохаживаться передъ раковиной и вокругъ столиковъ. Нѣтъ, нигдѣ ихъ не видно. Музыка кончилась, публика зашумѣла, задвигала стульями и стала разсыпаться во всѣ стороны. Барышнямъ пришлось возвращаться къ своимъ и собираться въ обратный путь.

Вдругъ, въ ту минуту когда онѣ выходили уже изъ воротъ курзала, Соня увидѣла въ двухъ шагахъ отъ себя Гельмута. Короткій пиджакъ, какой-то необычайный галстухъ, широчайшія голубыя панталоны, желто-красные башмаки, монокль и изящная тросточка превратили его въ типичнѣйшаго petit crevé. Все это вовсе не шло къ его уморительной, пышущей здоровьемъ физіономіи, но измѣняло его такъ, что Соня не сразу его узнала. Но еще болѣе непохожимъ дѣлало его то сложное выраженіе нерѣшительности, досады и грусти, которое виднѣлось на его кругломъ лицѣ. Онъ переминался съ ноги на ногу, не то ждалъ кого-то, не то собирался идти, но не зналъ, въ какую сторону ему идти. Наконецъ онъ сдѣлалъ шагъ впередъ, поднялъ глаза, взглянулъ на Соню, и Сонѣ показалось, что онъ должно быть уже и раньше видѣлъ ее, а теперь хотѣлъ къ ней подойти, но не смѣетъ. Она тоже сдѣлала шагъ впередъ.

-- Софи! Ты ошиблась, намъ налѣво!-- строго сказала Екатерина Павловна, замѣтившая тоже Гельмута, рѣшительно взяла Соню подъ руку и повернула въ сторону всей остальной ихъ компаніи.

Въ ту-же минуту съ улицы раздался голосъ Арфрида:

-- Ну, что-же? Гдѣ ты, Гельмутъ? Идешь ты наконецъ. Что ты тамъ замѣшкался?

Гельмутъ поклонился на англійскій ладъ, чопорно приподнявъ только шляпу и почти не двинувъ головой, а лишь опустивъ глаза, прошелъ мимо Сони и скрылся въ нахлынувшей толпѣ! Соня вырвала руку у сестры, поспѣшно стала проталкиваться впередъ и пробралась, наконецъ, на улицу. Но она могла только далеко впереди, среди толпы увидѣть Арфрида, идущаго съ какой-то высокой нарядной дамой въ яркой шляпкѣ, и Гельмута, нагонявшаго ихъ почти бѣгомъ.

-- Вотъ и увидѣлись!-- говорила она себѣ съ горечью, идя домой по широкой аллеѣ.-- Стоило ходить для того, чтобы опять мелькомъ увидѣть, въ спину, издали. И онъ меня не видѣлъ. Или неужели онъ видѣлъ и не подошелъ?!.. Кто была эта дама, съ которой онъ шелъ? И что такое было съ Гельмутомъ? Хотѣлъ онъ просто подойти къ намъ и не посмѣлъ, вспомнивъ Катину нелюбезность на Шейдеггъ? Или онъ хотѣлъ мнѣ отъ Арфрида письмо передать? Или сказать что-нибудь? Не зналъ навѣрное, буду-ли я тутъ, и вдругъ неожиданно увидѣлъ меня и такъ смутился, что и не посмѣлъ. Ахъ, къ чему отгадывать! Не стоитъ! Это глупо наконецъ -- говорить и видѣться урывками, вѣчно чего-то ждать, ничего не знать, всего бояться... Завтра-же узнаю въ "Kurliste", гдѣ они остановились, и увижусь, увижусь съ нимъ!.. Боже мой, какой вечеръ, какая чудная ночь -- и идти съ этими глупыми, чужими людьми, болтать и слушать разный вздоръ, возвращаться въ душныя комнаты! Когда-же конецъ этой ужасной, несвободной, скучной жизни! Когда я буду вольна дѣлать что хочу, вотъ здѣсь сидѣть или гулять -- и никто не будетъ находить, что это дурно, неприлично. Да неужели-же это вправду дурно? Нѣтъ, вотъ въ эдакую ночь думать о снѣ и о душныхъ комнатахъ -- вотъ это отвратительно!

Небо все искрилось звѣздами. Изъ-за горъ выходила луна. Весь теплый іюльскій воздухъ былъ пронизанъ ея лучами. Въ аллеѣ одни деревья были совсѣмъ бѣлыя отъ ея свѣта и бросали темныя тѣни на бѣлую дорогу, другія стояли темными тѣнями на свѣтло-зеленомъ небѣ. Вотъ и садикъ гостиницы, неузнаваемый въ этомъ волшебномъ освѣщеніи: кусты, деревья, цвѣты и заборчики все казалось какимъ-то таинственнымъ и прекраснымъ, а фонтанъ переливался алмазами.

Войдя въ свою комнату, Соня открыла окно и сѣла было на подоконникъ, но тотчасъ закрыла его, спустила и жалузи и стала раздѣваться.

-- Пусть ясно, пусть чудно!-- говорила она себѣ, заплетая на ночь свои блестящіе волосы.-- Мнѣ-то что?! Мнѣ только хуже отъ этого.

Эта ласкающая, яркая ночь только раздражала ее. И къ тому-же, неизвѣстно какъ, но сомнѣніе закралось въ ея счастливую душу. Что ее тревожило, въ чемъ она сомнѣвалась, -- въ этомъ она самой себѣ не признавалась.

-- Нѣтъ, нѣтъ, не можетъ быть!-- говорила она себѣ.-- Но сомнѣніе и тревога все больше и больше ее волновали, все росли, и, наконецъ, она уже не могла болѣе лежать и сѣла на постели, обхвативъ колѣнки руками.-- Какъ это онъ могъ не придти?! Какъ онъ могъ не придти ко мнѣ до сихъ поръ? Неужели ему ничего не надо было тотчасъ, тотчасъ сказать мнѣ?.. Ну, а ужъ если не придти сюда, то какъ онъ могъ быть на музыкѣ и не отыскать меня?-- Можетъ быть изъ-за этой дамы, можетъ быть это тоже его сестра и тоже мѣшаетъ ему во всемъ? Нѣтъ, тутъ никакая сестра не должна помѣшать,-- то важнѣе!.. Ну, а если ужъ и не пришелъ и не подошелъ, то какъ онъ ничего, ни слова не написалъ мнѣ въ отвѣтъ на мое письмо, на такое письмо?! Ахъ, еслибъ мнѣ кто-нибудь такъ написалъ, я-бы побѣжала, я-бы на шею бросилась этому человѣку, я-бы счастлива была! Что значитъ его молчаніе?

Наконецъ Соня и сидѣть не могла, вскочила, накинула юбку и стала ходить по комнатѣ.

-- Хоть-бы скорѣе утро настало, все-бы легче! А то въ этой темнотѣ и неизвѣстности такъ жутко! Какъ только настанетъ утро, Соня немедленно спустится въ читальную залу, достанетъ "Kurliste" и узнаетъ, гдѣ они остановились, а потомъ -- потомъ сама пойдетъ туда и узнаетъ все, узнаетъ, что его удержало написать ей... Навѣрное -- эта дама. Вдругъ это его невѣста, или... возлюбленная? Тогда, пожалуй, прощай дружба! она не позволитъ, вѣдь она не пойметъ, что я совсѣмъ не влюблена въ него, что это совсѣмъ другое... Боже мой, да скоро-ли утро?! Какая ужасная тишина!...

Соня открыла жалузи: было ни свѣтло, ни темно; на безцвѣтныхъ горахъ лежали клубами безцвѣтныя облака; неподвижныя деревья аллеи стояли темными призраками; внизу, въ садикѣ все было скучно и мертво, фонтанъ былъ запертъ на ночь, и его маленькій бассейнъ казался осколкомъ тусклаго зеркала на сѣрой лужайкѣ, среди блѣдныхъ цвѣтовъ и бѣлесоватыхъ кустовъ.

Соня съ испугомъ отшатнулась отъ окна, точно въ этомъ холодномъ.разсвѣтѣ было что-то ужасное, -- и легла опять въ постель.

-- Боже мой, Боже мой, Господи!-- повторяла она безсчетно.-- Ахъ, Боже мой, Боже мой!

-----

Опять потянулись безконечные утренніе часы, опять приходилось слушать болтовню Мартыновыхъ и француженокъ. Но теперь Соня уже не ждала письма, теперь она даже была увѣрена, что его и не могло быть и не будетъ. Она теперь только думала, какъ-бы ей пробраться въ читальную залу и незамѣтно поглядѣть "Листокъ". Наконецъ, на ея счастье, солнце стало такъ немилосердно припекать, что Екатерина Павловна совсѣмъ раскисла.

-- Пойдемте прочь отсюда, Mesdames! Здѣсь ужасная жара, пожалуй придется до обѣда разойтись по своимъ комнатамъ.

-- Пойдемте лучше въ читальную, -- предложила Мартынова.

-- Можетъ быть, вы, Марія Петровна, и сыграете намъ что-нибудь, фортепьяно недурное!-- сказала Соня.

Марья Петровна, конечно, стала жеманиться и увѣрять, что она все забыла, а всѣ дамы и бывшіе тутъ два молодые человѣка тѣмъ съ большимъ усердіемъ принялись ее уговаривать. Наконецъ, Марья Петровна согласилась и забарабанила "Abendstern" съ оттягиваніями и ускореніями и непрерывной педалью.

-- Прелестно, сколько души!-- повторяла Екатерина Павловна.

Какъ извѣстно, ни одна русская дама не можетъ обойтись безъ этого восклицанія, если только темпъ исполняемой пьесы обозначенъ не скорѣе Moderato и она не заключаетъ въ себѣ какихъ-нибудь пальцеломныхъ пассажей. Въ противномъ случаѣ обыкновенно говорится о "техникѣ".

Соня тѣмъ временемъ небрежно перебирала кипсэки и иллюстрированные журналы, лежавшіе на столѣ. Вотъ онъ "Листокъ"! Соня какъ-бы нечаянно закрыла его листомъ "Ueber Land und Meer", придвинула къ себѣ и, погрузившись въ мнимое разсматриваніе спуска какого-то нѣмецкаго броненосца, тѣмъ временемъ сама быстро пробѣгала столбцы "Листка":

Графъ Шеки изъ Венгріи -- Hôtel des Alpes.

Баронъ Риттерьхельмъ изъ Швеціи -- тамъ-же.

Господинъ Мюльгеймъ -- тамъ-же.

Господинъ Шпорръ изъ Берлина -- Швейцерхофъ.

Госпожа Лангенмастъ nebst Familie -- тамъ-же.

Madame Rivauld изъ Парижа -- Pension Auber.

Madame Neil -- Hôtel Beau-Rivage.

Frau Béloff -- тамъ-же.

-- Далѣе, далѣе! А! Вотъ:

Господинъ Арфридъ Гюнтеръ. } остановились у

Господинъ Вальбергъ изъ Лейпцига и } вдовы Маріи

Господинъ Отто Шубертъ изъ Берлина } Робастъ.

Гдѣ можетъ жить эта вдова Робастъ. Вѣрно это не отель и не "Pension", а просто какія-нибудь недорогія меблированныя комнаты въ центрѣ города. Ее найти будетъ нетрудно, если такъ просто стоитъ: "остановились у вдовы Маріи Робастъ". Вѣрно ее здѣсь всѣ знаютъ. Гораздо важнѣе вопросъ: какъ уйти изъ дому? Надо что-нибудь придумать! Позвать m-lle Нейль покупать, перчатки и деревянныя вещицы на память объ Интерлакенѣ?-- Съ нею отпустятъ, но отъ нея нельзя будетъ потомъ отдѣлаться. Это не годится!.. Послѣ обѣда, когда всѣ будутъ на верандѣ пить кофе, разомъ уйти черезъ садъ?-- Замѣтятъ, догонятъ, опять какая-нибудь гадкая исторія выйдетъ. А Соня рѣшила, что она больше никогда и ни за что не подвергнется подобному униженію. Она тогда мысленно дала себѣ слово такъ себя держать, чтобы никто не имѣлъ права и повода на нее кричать или бранить ее такъ грубо. По ея убѣжденію, по совѣсти -- ничего дурного, постыднаго въ томъ, что она хочетъ поговорить съ Арфридомъ,-- ничего нѣтъ. Но по ихъ мнѣнію то, что вполнѣ прилично для Александра -- пойти и поговорить съ кѣмъ хочется,-- неприлично для нея, Сони... Какъ-же быть? Поступить честно, правдиво, открыто -- значитъ допустить, чтобъ за это ее унижали, какъ какую-то служанку... Такъ неужели опять притворяться, обманывать, лгать?..

При одной мысли объ этомъ Соня почувствовала такое отвращеніе, что ея подвижное лицо сложилось въ гадливую гримасу, точно она увидѣла передъ собою какое-то пресмыкающееся.

-- Что съ тобой?-- спросила ее Екатерина Павловна, вставшая со своего мѣста, такъ какъ только что прозвонили къ обѣду.-- Что у тебя за гримаса на лицѣ, on dirait que tu as mal au coeur?

-- Да!-- отвѣтила Соня, схватываясь за какъ-бы внушаемый сестрою удобный предлогъ.-- Да, я не знаю отчего, но мнѣ ужасно нездоровится, голова кружится и вообще... Я даже не знаю, обѣдать-ли мнѣ?

-- Нѣтъ, нѣтъ! Иди лучше и лягъ, -- отвѣтила поспѣшно Бѣлова, пуще огня боявшаяся какихъ-нибудь обмороковъ, заболѣваній при постороннихъ и вообще всего, что могло-бы назваться incorrect.-- Иди и лягъ!

-- Можетъ быть такъ пройдетъ?

-- Нѣтъ, нѣтъ! Иди, раздѣнься и лягъ, а я скажу всѣмъ, что у тебя мигрень. Ступай!

Соня медленно пошла съ веранды.-- Я можетъ быть и въ самомъ дѣлѣ постараюсь заснуть,-- сказала она и покраснѣла не только до ушей, но даже до золотистыхъ завитковъ на затылкѣ; къ счастью, ея лица никто не видѣлъ.

-- И отлично!-- подтвердила Бѣлова, уходя вслѣдъ за m-me Мартыновой въ роскошный, громадный, вмѣщавшій до 600 человѣкъ, обѣденный залъ.-- И отлично!

Соня все тѣмъ-же медленнымъ шагомъ поднялась по лѣстницѣ, прошла по корридору, но, пройдя лишь половину его, не выдержала и уже бѣгомъ добѣжала до своей комнаты, захлопнула дверь, заперла ее на замокъ и бросилась на кресло, задыхаясь отъ волненія.-- Ну, что теперь дѣлать?-- Скорѣе, пока весь отель, жильцы и. прислуга, въ залѣ или въ кухнѣ, -- скорѣе выбраться изъ дому, лучше всего по черной лѣстницѣ, которая выходитъ на ту сторону дома, къ Аару, потомъ на ту сторону рѣки и круговымъ путемъ, черезъ большой мостъ, въ городъ. Время самое удобное -- теперь весь Интерлакенъ обѣдаетъ, никто не увидитъ ее. Только-бы встрѣтить кого-нибудь, кто-бы указалъ, гдѣ домъ вдовы Робастъ.

Прежде всего Соня спустила шторы окна, выходившаго въ садъ, потомъ надѣла шляпу, перчатки, взяла зонтикъ и, подойдя къ двери,-- прислушалась. Въ корридорѣ и во всѣхъ этажахъ, выше и ниже, еще часто раздавался стукъ дверей, поспѣшные шаги и голоса запоздавшихъ жильцовъ, торопившихся внизъ къ обѣду; потомъ все рѣже и рѣже, шаги и голоса раздавались все глуше и ниже по лѣстницамъ, потомъ и корридоръ и весь отель опустѣли и затихли.

Тогда Соня вышла въ корридоръ, заперла дверь на ключъ, сунула его въ карманъ, быстро прошла на противуположный конецъ корридора, спустилась по витой служебной лѣстницѣ, прошла мимо кухни прямо въ открытую наружную дверь и очутилась на задворкахъ отеля. Не останавливаясь ни секунды, она взяла на-право, поднялась по ступенямъ, ведшимъ къ прирѣчной дорожкѣ, почти добѣжала до желѣзнодорожнаго моста черезъ Ааръ, перешла его и остановилась въ тѣни каштановъ и платановъ, на перекресткѣ двухъ дорогъ: одна -- вправо, шла къ Бріенцскому озеру, мимо горы, на которой находятся такъ называемые Lustbühl и Holzwühl; другая -- влѣво, по берегу Аара. Соня пошла по этой дорогѣ. Было очень жарко. Только каштаны бросали темно-синія тѣни на бѣлую, пыльную дорогу; тѣни отъ сосенъ, росшихъ надъ дорогой, были такія короткія, что падали лишь на скалы, не доходя внизъ. Въ воздухѣ разливался пряный запахъ какой-то горной травы. Почти не смотря по сторонамъ, Соня поспѣшно шла впередъ, то подымаясь среди лѣса, то вновь приближаясь къ рѣкѣ. Казалось, конца не будетъ этой дорогѣ. Но вотъ она опять спустилась къ самому Аару, вотъ старый большой мостъ черезъ рѣку, вотъ мельница, хозяину которой принадлежитъ большая часть интерлакенскихъ земель. Еще нѣсколько шаговъ, и Соня на площади стараго Интерлакена, такъ непохожаго на новую элегантную восточную часть города съ его широкими улицами, обсаженными орѣхами и липами, съ громадными, роскошными космополитическими отелями, нарядными садиками и неменѣе нарядной, тоже космополитической толпой. Здѣсь -- все странные, старинные, расширяющіеся кверху дома, на какихъ-то круглыхъ, высокихъ, каменныхъ фундаментахъ, съ наружными витыми лѣстницами и зіяющимъ среди бѣлаго камня темнымъ входомъ въ подвалъ. И въ сосѣднихъ узенькихъ, кривыхъ улицахъ такіе-же старые дома, а если и новые, то все-таки настоящіе національные, деревянные на каменныхъ фундаментахъ, съ плоскими кровлями, усѣянными валунами, съ безчисленными пристройками, досчатыми заборами и обязательной каменной заваленной, на которой по вечерамъ хозяева покуриваютъ свою трубочку...

На залитой солнцемъ площади не было ни души. Старые дома дремали, закрывъ свои тусклыя очи потемнѣвшими отъ лѣтъ, деревянными вѣками.

Куда идти? Какъ узнать, гдѣ домъ вдовы Маріи Робастъ?-- Соня перешла черезъ площадь прямо въ узенькій проулочекъ, внимательно прочитывая кое-гдѣ попадавшіяся надписи: "цирульникъ", "аптека", "москательная лавка"... Нѣтъ, вдовы Робастъ тутъ нѣтъ. Проулочекъ скоро привелъ на главную улицу, прорѣзывающую весь городъ и параллельную Аару; тутъ опять одни нарядные отели.

Соня вернулась на площадь и вошла въ переулокъ на-право. И здѣсь была та же тишина и тотъ же зной. Изъ перваго домика направо -- должно быть харчевни -- слышались громкіе, грубые голоса и звонъ посуды. Напротивъ была крошечная лавка часовщика. Но вотъ домъ немного побольше и поновѣе другихъ, почти до крыши обвитый хмѣлемъ и виноградомъ, а въ остальномъ не отличающійся отъ прочихъ: та же кровля, та же заваленка, тотъ же маленькій цвѣтничекъ. Но надъ дверьми Соня съ замирающимъ сердцемъ читаетъ: "Wittwe Marie Robust". Тутъ!.. Войти? Спросить его, отчего онъ не писалъ? Но... Тутъ Соня почувствовала, именно скорѣе почувствовала, чѣмъ подумала, что разъ Арфридъ не отвѣтилъ на ея письмо и не пришелъ къ ней, -- это и есть самый ясный отвѣтъ; значитъ, его больше и спрашивать не о чемъ, значитъ... она ошиблась. Ошиблась?..

Прежде чѣмъ Соня успѣла мысленно договорить это слово, она вдругъ замѣтила, что со скамеечки, скрытой кустами жасмина, поднялся Гельмутъ и, не двигаясь съ мѣста, почти съ испугомъ смотритъ на нее, Соню. Потомъ онъ махнулъ рукой, сдѣлалъ какое-то неуловимое движеніе головой, -- точно хотѣлъ осилить свое смущеніе, и прямо пошелъ къ Сонѣ.

-- Извините, пожалуйста, -- проговорилъ онъ, едва слышно, такъ онъ волновался, но также и потому, что видимо боялся, какъ-бы его слова не долетѣли до открытыхъ оконъ домика.-- Извините, что я васъ сейчасъ попрошу: ради Бога не будемте тутъ стоять, пойдемте куда-нибудь... если бы вы согласились... пойдемте, пройдемтесь -- ну, хоть немного за городъ... Я все, я сейчасъ все объясню вамъ... Простите, ради Бога, простите... Только не стойте тутъ, пойдемте поскорѣе прочь!

Въ его голосѣ было столько горячности и убѣдительности, что Соня повиновалась и пошла рядомъ съ Гельмутомъ опять назадъ на площадь. Молча прошли они черезъ боковую улицу на главную и вдоль по главной, все дальше и дальше отъ дома вдовы Робастъ. И чѣмъ дальше они шли, тѣмъ Гельмутъ все болѣе ускорялъ свой шагъ, почти бѣгомъ проходя мимо послѣднихъ отелей и садовъ. Вотъ улица кончилась, потянулась аллея каштановъ, а потомъ пыльная дорога пошла черезъ золотистыя поля, недвижныя въ этомъ раскаленномъ воздухѣ. Гельмутъ, запыхавшись, остановился и обернулся къ Сонѣ. Лицо его было опять до того испуганное и смущенное, что на него жалко было смотрѣть.

-- Не понимайте меня дурно (Nimmt's mir nicht übel), -- извините, что я васъ попросилъ идти такъ далеко. Но я не хотѣлъ, чтобы васъ кто-нибудь видѣлъ тамъ, въ городѣ, ужъ и то... Вы такъ неосторожны, простите!-- и онъ опять съ умоляющимъ жестомъ протянулъ руку.-- А тутъ теперь никого нѣтъ, въ эту жару никто не гуляетъ... Мнѣ надо поговорить съ вами. Если вы несогласны, -- идите домой: отсюда прямая дорога ко всѣмъ отелямъ. А если согласны,-- ну, пойдемте хоть на "Ileiimoehfluh", тамъ мы можемъ поговорить спокойно....Знаете я еще вчера на музыкѣ хотѣлъ подойти къ вамъ, да не удалось, не смѣлъ... А вотъ сейчасъ сидѣлъ и думалъ, какъ-бы это сдѣлать, -- и вдругъ вы появились!-- Гельмутъ опять улыбнулся такъ жалостно, точно хотѣлъ просить въ чемъ-то прощенія.

А Соня почувствовала, что ея сердце на минуту точно остановилось, а потомъ забилось съ страшной силой и, -- подъ этимъ жгучимъ солнцемъ,-- холодъ пробѣжалъ у ней по спинѣ,-- и Соня уже знала, что сейчасъ услышитъ что-то ужасное.-- Ну,-- сказала она сдавленнымъ голосомъ.-- Ну, что вы хотите мнѣ сказать?

-- Пойдемте, пойдемте. Не стойте такъ, а то я не могу,-- отвѣтилъ Гельмутъ и отвернулся.

Вновь они быстро пошли впередъ. Дорога внезапно повернула и они очутились въ узкой расщелинѣ между двухъ горъ, покрытыхъ чернымъ лѣсомъ. Скалы сходились совершенно отвѣсно къ дорогѣ, и съ нихъ свѣшивался мохъ гирляндами. Вѣяло сыростью. Направо на дорогѣ лежали полуотесанные каменные столбы и кое-какіе инструменты: тутъ работали утромъ каменщики, ушедшіе теперь отдыхать. Гельмутъ опустился на одинъ изъ бѣлыхъ камней. Соня сѣла противъ него.

Прямо передъ нею, между двухъ скалъ, какъ въ каменной рамкѣ, лежалъ, озаренный послѣобѣденнымъ солнцемъ, Интерлакенъ, за нимъ горы, налѣво изгибъ Аара, направо далеко-далеко лоскутокъ Бріенцскаго озера. И уже никогда впослѣдствіи, вспоминая то, что произошло, Соня не могла не увидѣть тотчасъ мысленно этой сверкающей картины въ каменной рамѣ.

Гельмутъ долго молчалъ, потомъ заговорилъ, торопясь, путаясь и точно сердясь на самого себя:

-- Вы... написали Гюнтеру письмо... Извините, я не имѣю права... Я не знаю, что вы писали, но я думаю, что и вы... что и у васъ... что онъ и на васъ произвелъ сильное впечатлѣніе (Фу, какой я къ чорту актеръ, когда я такъ владѣть собою не умѣю!).-- Онъ остановился, постарался совладать съ собою, и голосъ его отъ этого сталъ еще болѣе сердитымъ: -- Что же! это, по настоящему, не мое дѣло! Я не могу ему помѣшать имѣть успѣхъ, а еще менѣе могу помѣшать вамъ... Я даже не имѣю права говорить съ вами, и вы можете меня не слушать и сейчасъ уйти. Но я знаю, что вы не уйдете, потому что я не ошибся въ васъ (ну, да если-бъ и ошибся -- это все равно!)... Ахъ, я все не то говорю! Ну, однимъ словомъ, я не долженъ-бы вообще мѣшаться въ это дѣло, но я не могу, я вижу, что вы такъ молоды, такъ...-- Гельмутъ опять запнулся и заговорилъ вдругъ совсѣмъ другимъ голосомъ, искренно и свободно:-- Ахъ, liebes Fräulein, вы такая довѣрчивая! Вамъ понравился Гюнтеръ, ну можетъ быть вы его видѣли на сценѣ, и его игра на васъ произвела сильное впечатлѣніе... ну, и вотъ вы такъ просто захотѣли это ему высказать -- и написали. Но напрасно, напрасно вы это сдѣлали! Я ничего не хочу говорить вамъ дурного о Гюнтерѣ. У каждаго свои недостатки... онъ можетъ быть не хуже другихъ... Но знаете, вамъ никогда не слѣдуетъ писать актерамъ. Вы удивляетесь? Я самъ актеръ и такъ говорю! Да, вотъ оттого и говорю, что ужъ очень хорошо знаю нашего брата... А особенно не слѣдуетъ писать вотъ такимъ... любимцамъ публики. Знаете, они такъ избалованы, такъ испорчены поклоненіями, что самое искреннее восхищеніе, самое тонкое замѣчаніе они даже и не стараются разобрать отъ грубой лести или фальшивыхъ похвалъ -- были-бы лишь эти похвалы на лицо!

Соня ни единымъ звукомъ не прерывала Гельмута, и онъ опять сталъ говорить неспокойно и запинаясь:

-- Я помню, когда я еще не былъ на сценѣ... я смотрѣлъ на актеровъ какъ на какихъ-то боговъ... И я тоже воображалъ, что они нуждаются въ оцѣнкѣ своей игры, въ пониманіи публики... И я самъ до сихъ поръ... А выходитъ то, что все это вздоръ. Ну, да это опять къ дѣлу не идетъ!.. Однимъ словомъ, напишите вы самому умному, самому талантливому два письма: одно простое, искреннее, полное вашихъ сокровенныхъ думъ, можетъ быть даже съ какими-нибудь наивными совѣтами и одобреніями, съ наивною благодарностью за испытанное наслажденіе; а другое пусть будетъ самое пошлое, съ просьбой о карточкахъ, полное преувеличенныхъ похвалъ, грубыхъ сравненій съ всесвѣтными знаменитостями или -- и это особенно!-- полное грубыхъ превознесеній надъ соперниками. И которое письмо, думаете, доставитъ большее удовольствіе? Разумѣется второе! За это я ручаюсь! Еще вначалѣ, при первыхъ робкихъ шагахъ, ну, еще читаешь такія наивныя письма; а потомъ, черезъ строчку, скорѣе-бы до дѣла добраться: "Чего отъ меня хотятъ? подписи? карточки? участія на благотворительномъ утрѣ? Ну, что тамъ еще: "Вы несравненно поняли роль..." Гм-гм-гм! дальше! "Вы прекрасно провели сцену съ..." Гм-гм! дальше!.. И столько начитаешься этихъ шаблонныхъ похвалъ, что ужъ если и попадется искреннее слово въ одномъ какомъ-нибудь письмѣ,-- его и не замѣтишь. Увѣряю васъ! И мнѣ жаль, жаль тѣхъ, кто свое лучшее чувство, свои сердечныя слова такъ тратитъ даромъ... Извините меня, что я еще скажу... и вообще извините, что я говорю такъ серьезно: это даже и не подходитъ къ моей дурацкой рожѣ (Passt nicht für meine Narrenfratze!). Но вѣдь я такъ хорошо могу себя поставить на ваше мѣсто, я такъ ясно вижу вашу душу въ ту минуту, когда вы писали, и мнѣ жаль васъ, жаль, повторяю!.. Но главное не въ томъ. Ахъ, какъ-бы это сказать! Ради Бога, не сердитесь на меня... Но видите, насколько я правъ, говоря, что мы, актеры, этого ничего не умѣемъ цѣнить... Гюнтеръ сегодня уѣхалъ и...

-- Уѣхалъ?-- вскрикнула Соня и разомъ встала.

Гельмутъ тоже вскочилъ. Соня заходила взадъ и впередъ по площадкѣ, а Гельмутъ говорилъ все скорѣе и скорѣе:

-- Уѣхалъ сегодня въ Шафгаузенъ, и когда я зашелъ передъ отъѣздомъ въ его комнату, то я вдругъ увидѣлъ на полу, среди кучи разорванной бумаги и разнаго сора -- письмо... Я уже о немъ слыхалъ вчера, онъ говорилъ Эмиліи Беккеръ (вы можетъ быть видѣли вчера даму въ красной шляпкѣ? Онъ съ ней и поѣхалъ). Онъ хвастался, что вотъ и тутъ, въ Швейцаріи, письма получаетъ... И я вчера-же хотѣлъ съ вами заговорить, такъ мнѣ жалко васъ было и такъ досадно... да побоялся, что вы оскорбитесь и разсердитесь.

-- Ну, а что-жъ сегодня было? Что-же письмо?-- Соня опять сѣла и опустила голову.

-- Какъ я увидѣлъ письмо, я по почерку тотчасъ увидѣлъ, что это не нѣмецкій, а иностранный, что это ваше письмо, я его тотчасъ поднялъ, незамѣтно сунулъ въ карманъ и рѣшилъ вамъ отнести. Простите, ради Бога, я не имѣю права, но мнѣ слишкомъ было-бы больно думать, что это письмо можетъ попасть въ чужія руки... Я не читалъ, повѣрьте моему слову! Я его тотчасъ спряталъ и вотъ... возьмите!

Гельмутъ вынулъ кожаный бумажникъ; руки его дрожали такъ, что онъ долго не могъ справиться со стальной пуговкой, запиравшей портфель, наконецъ открылъ его, вынулъ знакомый Сонѣ конвертъ и передалъ его ей.

Соня зажала письмо въ рукѣ, точно не рѣшалась положить его въ карманъ. Потомъ она захотѣла уйти, но ноги ей не повиновались и она едва могла двинуться съ мѣста. Гельмутъ подбѣжалъ къ ней, продѣлъ ея руку подъ свою и пошелъ, но не назадъ, а впередъ по той-же дорогѣ.

-- Нѣтъ, нѣтъ!-- сказалъ онъ, -- вамъ нельзя теперь возвращаться въ городъ, вы такъ разстроены! Успокойтесь! Простите меня, ради Бога. Ну, и забудьте все это. Вѣдь не серьезное-же это чувство! Вѣдь вы его еще такъ мало знаете...

-- Не говорите, не говорите ничего!-- сказала Соня съ отчаяніемъ.

-- Ну, хорошо, ну, не буду. Только пройдемте немного дальше, здѣсь что-то становится сыро. Liebes Fräulein, вамъ нельзя теперь показаться въ городъ, васъ всѣ станутъ спрашивать, что съ вами, ваша сестра... тоже будетъ недовольна. Успокойтесь сначала. Хотите, сдѣлаемте маленькую прогулку? Ужъ если вы были такъ добры, что согласились пройтись со мною, такъ пройдемте еще немножко!-- Гельмутъ говорилъ съ Соней, какъ съ больнымъ ребенкомъ.-- Правда, это будетъ странная прогулка, но ужъ такова моя судьба: вѣчно играть дурацкія роли: и на сценѣ, и въ жизни? Чтожъ, всякому свое!-- сказалъ онъ горько.

-- Вы очень хорошій, очень добрый человѣкъ!-- отвѣтила Соня съ усиліемъ и попыталась улыбнуться ему, но не смогла и отвернулась.

-- Ну, ну, успокойтесь! Все это пустяки, все это скоро забудется. Да вы не думайте, что это онъ нарочно бросилъ, онъ вѣрно нечаянно уронилъ письмо.

-- Не говорите, не говорите ничего!-- повторила опять Соня, и рыданія послышались въ ея голосѣ. Она хотѣла вырвать руку, но Гельмутъ не пустилъ ее, а пошелъ вверхъ по извивающейся среди густого сосноваго лѣса дорожкѣ, а потомъ по каменнымъ лѣстницамъ и опять по дорожкѣ, которая привела ихъ наконецъ на небольшую площадку. Въ тѣни елей стояла скамья, на которую Гельмутъ и усадилъ Сошо.

-- Вотъ такъ, -- сказалъ онъ.-- Посидимте тутъ; тутъ хорошо. Посмотрите, что за видъ! А это вѣдь еще не вершина!

Дѣйствительно, съ площадки открывался чудесный видъ на Бріенцское озеро и на городъ. Гора Малый Ругенъ словно надвигалась своей темнозеленой массой и скрывала правый берегъ озера, сіявшаго розовато-лиловымъ блескомъ заката; половина Интерлакена уже спряталась въ тѣнь горы, стоящей за нимъ на правомъ берегу Аара, а другая половина еще розовѣла на солнцѣ, и окна въ ней горѣли, какъ драгоцѣнные камни.

Долго опять Соня и Гельмутъ молчали. Гельмутъ чувствовалъ себя очень неловко.-- "И зачѣмъ сунулся я не въ свое дѣло? Экій я оселъ!" -- бранился онъ про себя.-- "Зачѣмъ сунулся? Она бы подождала, подождала отвѣта, не дождалась-бы и успокоилась. А теперь вонъ бѣдняжка оскорблена, плачетъ. И къ чему, къ чему только я письмо это несчастное отдалъ и болталъ все это? Вовсе не надо было! Дѣло сдѣлано, она имъ увлеклась -- и этого ужъ не воротишь! И эдакое счастье этому принцу-красавчику (diesem Prinzen Schönhändchen). Куда ни глянетъ -- ужъ и. побѣда! А и цѣна-то ему мѣдный грошъ! Ну, и на здоровье! И прекрасно! Мнѣ то къ чему было Донъ-Кихота разыгрывать, къ чему было мѣшаться? Нѣтъ, правъ, тысячу разъ правъ Отто, что я на сценѣ умный дуракъ, а въ жизни глупый умникъ".

-- А онъ... господинъ Гюнтеръ, ничего вамъ не говорилъ, ничего не просилъ?..

-- Вы хотите сказать, не просилъ-ли онъ что-нибудь передать вамъ? Нѣтъ, ничего!

-- Ну, да разумѣется! Вѣдь мы съ вами столько-же знакомы, какъ и съ нимъ, или точнѣе сказать столько-же незнакомы.

Соня опять замолчала и задумалась.-- "Да вѣдь и вправду я его совсѣмъ не знаю. Откуда я могла взять, съ чего я могла вообразить, будто я его знаю? Изъ двухъ словъ, которыя онъ сказалъ? "Природа и свобода"? Да вѣдь ихъ могъ сказать всякій и безъ всякаго особеннаго смысла! Ну, положимъ даже, что эти слова имѣли тотъ смыслъ, который я имъ придала, -- такъ отъ нихъ еще далеко до того, чтобы узнать всего человѣка! А я то вообразила!.. И вдругъ этому незнакомому, чужому человѣку я пишу Богъ знаетъ что, разсказываю ему о томъ, что прячу въ самой глубинѣ души, чего никто не знаетъ. Да вѣдь это затменіе какое-то на меня нашло, туманъ, безуміе! Вѣдь еслибъ онъ былъ самый умный, самый хорошій человѣкъ на свѣтѣ, то и тогда онъ не могъ бы вообразить, что совсѣмъ чужая, случайно съ нимъ встрѣтившаяся дѣвушка вдругъ станетъ ему свою душу изливать. Вѣдь это Богъ знаетъ, что за абсурдъ! Очевидно ему было гораздо естественнѣе предположить, что это просто объясненіе въ любви и что только изъ скромности и хитрости, а можетъ быть по незнанію языка я все затемнила возвышенными словами... Да развѣ это и не было объясненіе въ любви? Очевидно объясненіе! "Я васъ сразу узнала, я васъ понимаю..." Фи, какая пошлость! И это я, я сдѣлала? Это я свою душу чужому, неизвѣстному человѣку раскрыла и все, что въ ней. было лучшаго, бросила на посмѣяніе, на растерзаніе? Старикъ сказалъ: "не мечите бисера". А я именно это, именно это и сдѣлала, и прежде дѣлала, и постоянно дѣлаю и удивляюсь еще, что ногами топчутъ и оборачиваются и терзаютъ меня!.. Но онъ, Арфридъ, -- онъ ничего худого даже и не сдѣлалъ, онъ, навѣрное, до того былъ пораженъ, удивленъ, что даже и догадаться не могъ, что это "бросаніе бисера",-- онъ просто не понялъ ни слова. Да! и не виноватъ, ничуть не виноватъ, а вполнѣ правъ. Онъ принялъ меня за пошлую, увлекающуюся, сумасбродную дѣвчонку, за барышню-психопатку -- и правъ! Я такая и есть. Я живу какъ въ туманѣ, сочиняю себѣ какихъ-то фантастическихъ людей и говорю съ ними, пишу имъ, требую отвѣта, -- а ихъ то вовсе и нѣтъ въ дѣйствительности. Немудрено, что я вѣчно, вѣчно ошибаюсь... Нѣтъ, такъ жить нельзя! Такъ меня и впрямь за психопатку считать будутъ и вполнѣ правильно, вполнѣ. И это даже не психопатія, а просто глупость, идіотизмъ какой-то. Идіотка, идіотка, глупая!-- твердила себѣ Соня озлобленно.-- Вотъ навѣрное и Гельмутъ этотъ такъ думаетъ... А какой онъ все-таки хорошій человѣкъ. Ну, кто я для него? Чужая. И вдругъ онъ хлопочетъ о моемъ письмѣ, жалѣетъ меня, предостерегаетъ отъ чего-то... Что ему за дѣло? Для чего онъ такъ поступилъ? Я написала объясненіе въ любви его товарищу, -- такъ ему-то зачѣмъ сюда мѣшаться? Ну, да! написала, а тотъ на письмо не обратилъ ни малѣйшаго вниманія, съ позволенія сказать плюнулъ, и прекрасно на томъ бы и конецъ! А Гельмуту какое дѣло?! И чего онъ жалѣетъ меня? Очень нужно! Какія такія жалости дурацкія?! Просто, навѣрное, изъ зависти и изъ ревности. Можетъ быть ревнуетъ къ этой самой Эмиліи Бэккеръ -- вотъ и злится, что я, сумасбродная, гадкая, тому-же Арфриду написала, влюбилась въ него, ну, вотъ и мститъ!.. Боже мой, что я думаю за гадости! Какъ я смѣю такъ думать? Человѣкъ чужой такъ добръ ко мнѣ, такъ чутокъ, а я... Опять это я занеслась за облака, опять эта дурацкая фантазія! Нѣтъ, благодарю покорно, хватитъ, довольно съ меня! Пора и честь знать. Отнынѣ и навсегда -- конецъ фантазіямъ! Благоразуміе и положительность -- вотъ что нужно мнѣ! "

Соня встала: на лицѣ ея было непріятное, презрительное и сухое выраженіе. Она было направилась къ дорожкѣ, ведшей внизъ, но потомъ раздумала и сказала Гельмуту спокойно, почти весело:

-- Ужъ если мы забрались такъ высоко, то пойдемте до самой вершины, доведемте до конца эту курьезную прогулку. Потому что, видите-ли, я только теперь сообразила, до чего она курьезна, и до чего я вамъ должна казаться курьезной! Дѣйствительно, я думаю, другой такой днемъ съ огнемъ не сыщешь!-- И Соня засмѣялась дѣланнымъ смѣхомъ.

-- Ради Бога, ради Бога!-- воскликнулъ Гельмутъ, протягивая къ ней руку, точно желая остановить Соню; но она какъ будто не замѣтила его жеста, взяла его подъ руку и, идя вверхъ по тѣнистой аллеѣ, продолжала все тѣмъ-же ироническимъ, жесткимъ тономъ:

-- Пожалуйста, не воображайте, что у насъ въ Россіи много такихъ дурно-воспитанныхъ, безтолковыхъ дѣвицъ...

-- Перестаньте, перестаньте!-- сказалъ Гельмутъ мягко.-- Знаете, я лучше пойду впередъ, а вы... вы можетъ быть просто поплачете. Поплачьте! Вамъ легче будетъ!

-- Ахъ, что вы говорите! О какихъ слезахъ? О чемъ плакать?! Вы можетъ быть и въ самомъ дѣлѣ воображаете, что я господину Арфриду объясненіе въ любви написала? Скажите, думаете вы это?

Гельмутъ ничего не сказалъ и потупился.

-- Такъ знайте-же, что вовсе нѣтъ! Слышите -- вовсе нѣтъ! Вы мнѣ, конечно, не повѣрите, подумаете: "это барышня все вретъ, выгораживаетъ себя". Но это правда.-- (И тотчасъ же про-себя Соня опять сказала: "Къ чему, къ чему я опять говорю это ему? Ну, не все-ли равно, что онъ обо мнѣ думаетъ? Да и не пойметъ онъ меня. Это опять выходитъ похоже на бисеръ... Эхъ, ну ужъ въ послѣдній разъ, куда ни шло! И онъ все-таки... хорошій").-- Да, чтобы вамъ Арфридъ ни разсказывалъ, повѣрьте, что объясненія никакого не было, слышите, не было!

Но въ эту минуту, выйдя изъ еловой аллейки на вершину "Heimwehfluh", Соня и Гельмутъ вдругъ очутились среди цѣлой толпы англичанъ, сидѣвшихъ на всѣхъ скамейкахъ и даже на заборчикѣ, тянувшемся отъ скрытаго за деревьями ресторанчика. Соня разомъ замолкла и собралась было выдернуть руку, но Гельмутъ удержалъ ее, сказавъ: -- Тсс! осторожность! Этакъ гораздо подозрительнѣе покажется. Не за чѣмъ имъ знать, что мы чужіе другъ другу. Нечего посвящать ихъ въ нашъ маленькій заговоръ. Лучше давайте-ка, сыграемъ маленькую комедію!

И вдругъ Гельмутъ заговорилъ на отчаяннѣйшемъ ганноверскомъ нарѣчіи, обращаясь къ Сонѣ на "ты" и заставляя ее любоваться красотами природы съ такими пошлыми и сладкими словечками, точно это былъ вчера только-что обвѣнчавшійся липпе-детмольдскій пивоваръ или альтенбекенскій сапожникъ, дѣлающій со своею дражайшею супругой свадебное путешествіе. Соня просто ушамъ своимъ не вѣрила, что это тотъ самый Гельмутъ, который какой-нибудь часъ тому назадъ, дрожа и волнуясь, отдавалъ ей ея несчастное письмо. Англичанамъ-же альтенбекенскій сапожникъ показался до того неприличнымъ, что, процѣдивъ сквозь зубы нѣсколько энергичныхъ shoking'овъ, -- одни за другими всѣ они ушли. Тогда мнимый пивоваръ спокойно усѣлся на скамеечку и сказалъ:

-- Но! теперь мы можемъ и развестись и отдохнуть!-- и закурилъ ужаснѣйшую сигару.

Соня тоже сѣла на сосѣднюю скамейку, машинально глядя на чудесный вечерній ландшафтъ, точно написанный въ однихъ желтоватыхъ и лиловатыхъ тонахъ, отъ блѣдно-лимоннаго до огненно-золотого и отъ нѣжно-сиреневаго до ярко-вишневаго.

Два засыпающія озера -- Тунское и Бріенцское -- кое-гдѣ блистали золотомъ; горы всѣ ушли въ прозрачную синеву тумана, и только вершины ихъ свѣтились какимъ-то теплымъ лиловатымъ блескомъ; снѣговыя горы сіяли яркимъ, холоднымъ, кровавымъ пламенемъ, рѣзко отличаясь отъ лиловато-голубого, освѣщеннаго послѣдними лучами солнца, неба; въ этихъ лучахъ переливались шпицы церквей и окна высокостоящихъ домовъ; внизу уже все погасло; но, какъ всегда, ярче всѣхъ горъ яхонтами горѣла Юнгфрау. У самаго подножія Heimwelifluh Ааръ впадалъ многими рукавами въ Тунское озеро, обрамленное съ этой стороны плоскимъ берегомъ, съ другихъ же трехъ сторонъ надъ водою возвышались дикія, причудливыя горы, сходившія къ самой водѣ крутыми скатами. Въ Интерлакенѣ уже зажигались огни; на вершинѣ Шейниге Платте тоже блеснулъ огонекъ. Какъ тихая лампада затеплилась вечерняя звѣзда надъ Беатенбергомъ. Сумерки сгущались. Сѣроватое облачко упало на Бріенцское озеро. Горы всѣ потухли, вдругъ сдѣлавшись какъ-то выше; темными стѣнами и башнями стали онѣ отъ земли до неба. Одна вершина Юнгфрау все еще горѣла, какъ свѣча. Вотъ и она потухла. Стало совсѣмъ темно. Вдругъ прорвавшійся гдѣ-то между горъ послѣдній лучъ невидимаго солнца скользнулъ по горѣ за Интерлакеномъ, точно ласкалъ ее въ послѣдній разъ, и опять потухъ. Все затихло.

Долго еще Соня сидѣла молча и, чѣмъ дольше она глядѣла въ эти прозрачныя сумерки, тѣмъ грустнѣе, но спокойнѣе дѣлалось ея лицо. Наконецъ она заговорила ласково и мягко:

-- Послушайте, не смѣйтесь надо мною. Я можетъ быть очень странная и очень неразумная, но не смѣйтесь. И я только потому и говорю, что вы такъ отнеслись ко мнѣ, а то, знаете, я столько уже ошибалась въ людяхъ, что лучше-бы мнѣ вѣчно молчать... Но вы... ахъ! вы не знаете, что вы для меня сдѣлали, какъ мнѣ помогли! Такъ послушайте: я не объясненіе въ любви написала, а что-то гораздо серьезнѣе -- и гораздо глупѣе. Что я писала -- это слишкомъ долго разсказывать, да оно и невѣроятнымъ вамъ покажется, до того невѣроятнымъ, что, пожалуй, вы обо мнѣ подумаете, что я сумасшедшая... Значитъ, постарайтесь повѣрить мнѣ на слово! И мнѣ отчего-то очень хочется, чтобъ вы мнѣ повѣрили, мнѣ надо это. Ахъ, милый господинъ Вальбергъ, все это уже такъ странно и невѣроятно, что одна лишняя странность ничего не прибавитъ. Такъ примите мои слова на вѣру... И довольно объ этомъ.

Гельмутъ ничего не понялъ, но видя, что Соня успокоилась, обрадовался и сказалъ тоже своимъ всегдашнимъ, веселымъ голосомъ:

-- Ну, и отлично! Я вамъ вѣрю вполнѣ. Я всегда думалъ, что Гюнтеръ половину своихъ мнимыхъ побѣдъ самъ выдумываетъ, даромъ хвастается. И почему это всѣ письма -- непремѣнно объясненія въ любви? Мало-ли о чемъ можно писать! Я вамъ вѣрю, если ужъ такъ надо вамъ, чтобы я это вамъ сказалъ, хоть я тоже не вижу причины, зачѣмъ вамъ о моемъ мнѣніи безпокоиться. Ну, да видно мы были-бы съ вами хорошіе друзья. Жаль, что я уже завтра съ Шубертомъ уѣзжаю въ Люцернъ. А вы когда?

-- Да и мы вѣрно завтра.

-- Вы ѣдете уже къ себѣ домой, въ Россію?

-- Да!

И разговоръ принялъ характеръ самаго обыденнаго разговора двухъ случайно встрѣтившихся людей. Гельмутъ и Соня сошли съ горы и той-же дорогой, мимо скалъ, черезъ поля, каштановую аллею, главную улицу и проулочекъ вернулись на площадь. Гельмутъ объяснилъ, что онъ непремѣнно и дальше проводитъ Соню, чтобы ей не возвращаться въ сумеркахъ одной,-- и они все также дружелюбно, то разговаривая о безразличныхъ предметахъ, то молча, пошли и дальше черезъ мостъ, береговой дорожкой и все дальше и дальше, пока не перешли рельсовъ желѣзнодорожнаго моста, спустились двѣ ступеньки и вотъ уже очутились передъ ярко-освѣщеннымъ Beau-Rivage'емъ, изъ оконъ котораго несутся звуки музыки и шумные голоса. Гельмутъ и Соня остановились въ тѣни, бросаемой громаднымъ домомъ: лупа уже всходила, но было почти темно, такъ какъ половину неба заволокли вдругъ скопившіяся грозовыя тучи; вдали уже поблескивала синяя зарница. Было страшно тихо и душно.

-- Ну, прощайте!-- сказалъ Гельмутъ.-- Счастливаго пути! И вообще позвольте пожелать вамъ счастья, самого полнаго, свѣтлаго счастья въ будущемъ. Ахъ, помните Гейне:

Mir ist's als ob ich die Hände

Auf's Haupt dir legen sollt!

-- Я-бы вамъ сказалъ все это, да это мнѣ не пристало, а вы, пожалуй, еще разсердились-бы!.. И вообще простите меня за все, я право это...

-- О, я знаю, знаю! Вы очень, очень добры. Благодарю васъ. Я этого не заслужила ничѣмъ. И еще разъ повторяю: вы мнѣ громадное благо сдѣлали, вы и сами не подозрѣваете какое!.. Будьте и вы счастливы... Если пріѣдете въ Петербургъ, -- насъ разыщите!.. Желаю вамъ успѣховъ и счастья, вы такъ стоите его...

-- Эхъ, видно не очень-то: оно всегда мимо меня проходитъ. Ужъ я вамъ сказалъ: я вѣчно строю дураковъ. И на этомъ -- прощайте.

Гельмутъ сунулъ руки въ карманы, закинулъ голову назадъ и, насвистывая, пошелъ назадъ тою-же дорогой.

Соня нѣсколько секундъ посмотрѣла ему вслѣдъ, потомъ прошла къ двери, прошмыгнула мимо удивленныхъ лакеевъ и поварятъ, собравшихся покалякать на прохладѣ, въ ожиданіи ужина,-- пробѣжала по лѣстницѣ, по корридору, отперла и вновь заперла свою комнату. И только что она очутилась одна въ темнотѣ, какъ та сила, которая поддерживала ее весь вечеръ и позволила ей такъ беззаботно болтать съ Гельмутомъ,-- разомъ оставила ее, и она съ тяжелымъ рыданіемъ упала на колѣни передъ кроватью, зажимая ротъ руками.

-- Кончено! кончено!-- шептала она.-- Нѣтъ, теперь на вѣки кончено! Довольно. Какъ я была глупа! Господи, какъ я глупа и слѣпа, слѣпа! Нѣтъ, довольно! Кончено. Такъ нельзя, такъ нельзя жить. Довольно, довольно!..

За окномъ давно уже стало совсѣмъ темно, гроза надвинулась еще ближе, въ отелѣ давно отъужинали, а Соня все еще плакала на колѣняхъ передъ кроватью...

-- Соня! что съ тобой?-- послышался за дверью голосъ Бѣловой.-- Что ты охаешь? Тебѣ очень нездоровится? Я думала, ты спишь, а ты вздыхаешь и охаешь. Открой дверь, я посмотрю, что съ тобой.

Соня вскочила и зажала платкомъ ротъ, изъ котораго еще вырывались судорожныя всхлипыванья, другою рукою въ тоже время поспѣшно снимая шляпу.

-- Соня, открой дверь. Если тебѣ дурно, я дамъ тебѣ хины, а то можно и за докторомъ послать, здѣсь, говорятъ, хорошій есть.

-- Нѣтъ, не надо, мнѣ лучше. Иди къ себѣ. Я высплюсь и все пройдетъ.

-- Да вѣдь надо укладываться: мы завтра ѣдемъ... но какъ-же мы поѣдемъ, если ты больна и ничего не уложила? Пожалуй нельзя и ѣхать?-- спросила со страхомъ Екатерина Павловна, такъ какъ она уже со всѣми трехнедѣльными знакомыми въ отелѣ простилась, и ей представлялось верхомъ неприличія, вдругъ послѣ этого, еще остаться здѣсь.

-- Нѣтъ, нѣтъ! Будь покойна, завтра я буду вполнѣ здорова, уложусь къ утру -- и поѣдемъ. Иди и ложись. Будь покойна!

-- Ну, прощай! Такъ смотри: завтра въ одиннадцать часовъ поѣздъ въ Бернъ!

-- Хорошо, хорошо! Буду готова.

Бѣлова ушла. Соня зажгла свѣчу и стала собирать съ вѣшалокъ и изъ комода свои вещи и укладывать ихъ въ сундукъ. Достала дорожное платье, приготовила все для дороги. Разбитая отъ слезъ, она двигалась медленно, и всѣ ея движенія были вялы и автоматичны. Потомъ она стала раздѣваться. Вынимая платокъ изъ кармана, она вытащила и измятый конвертъ, хотѣла сначала разорвать его и бросить въ ведро съ водою, но потомъ ей захотѣлось перечесть его, и она потянула бумажку. Не идетъ. Она потянула сильнѣе -- кусочекъ бумажки оторвался, такъ онъ плотно приклеился къ внутренней сторонѣ конверта. Это былъ послѣдній, третій листъ ея письма. Очевидно, что Арфридъ не читалъ его, что онъ такъ и пролежалъ въ конвертѣ съ той минуты, какъ Соня заклеила письмо. Арфридъ пробѣжалъ первые два листа, даже не замѣтилъ, что у письма нѣтъ конца, потомъ въ конвертъ ихъ не положилъ, а потомъ, приготовляясь къ отъѣзду, изорвалъ ихъ, какъ ненужныя бумажки, а конвертъ съ третьимъ листомъ -- бросилъ. Соня горько улыбнулась, потомъ на лицѣ ея выразилось отвращеніе, какъ давеча при мысли о необходимости лгать. Но она не заплакала и даже не вздохнула, разорвала письмо и конвертъ и легла спать...

Вдругъ она услышала какую-то необыкновенно странную, тихую музыку за окномъ; она встала и подошла къ окну. Оказалось, что окно ея вовсе не выходило въ садъ, какъ она до сихъ поръ думала, и изъ него открывался видъ совершенно не похожій ни на одинъ изъ видѣнныхъ ею въ горахъ, а гораздо лучше и необыкновеннѣе всѣхъ ихъ.

Сначала это было что-то голубое и неопредѣленное, потомъ дѣлалось все ярче, ярче, начало переливаться всѣми цвѣтами,-- и Соня увидѣла, что это бирюзово-голубыя, янтарно-желтыя и нѣжно-розовыя горы, подножьями своими сходившія прямо въ сафирово-синія воды. Небо и воздухъ тоже казались цвѣтными и тоже переливались, точно состояли изъ безчисленныхъ брилліантовъ или точно все небо было сплошной радугой, блестѣвшей сквозь капли дождя. Потомъ все стало колебаться, небо и горы сдѣлались лазурными, а озеро радужнымъ и отовсюду послышались какіе-то чудные, странные звуки, не то звонъ колокольчиковъ стада, не то отдаленная музыка, будто всѣ эти горы и голубыя облака звучали и звенѣли. Потомъ горы стали рости, все выше уходить въ небо, вода озера тоже начала подниматься прозрачною стѣною; лазурныя волны стали сливаться съ волнами свѣтящагося воздуха и перекатываться черезъ свѣтлыя вершины, которыя гремѣли теперь, какъ громадный оркестръ. Но вдругъ раздался страшный грохотъ и трескъ, все исчезло разомъ и наступилъ ужасный мракъ, а Соня, неизвѣстно какъ, очутилась у себя на постели.

Она поспѣшно вскочила и вновь подбѣжала къ окошку, но тамъ былъ прежній знакомый видъ: садикъ отеля и аллея каштановъ чуть виднѣлись въ свѣтѣ брезжащаго дня, горы скрывались за бѣлыми полосами ливня, минутами вспыхивали блѣдныя молніи и слышались глухіе раскаты уходящаго въ даль грома. Соня оглянулась кругомъ -- чистенькая комнатка со столами, салфеточками, зеркалами и стульями а въ углу сундукъ, плэдъ въ ремнѣ и дорожное платье на вѣшалкѣ и, понявъ, что это -- правда, а то былъ лишь сонъ, Соня заплакала такъ, какъ не плакала и наканунѣ вечеромъ.

-----

Соня вернулась въ Петербургъ совсѣмъ другимъ человѣкомъ. Родители были въ восхищеніи отъ этой перемѣны и всю честь ея приписали старшей дочери, которая скромно защищалась, увѣряя, что она тутъ ни причемъ. Но старики Брянцевы остались при убѣжденіи, что это она своимъ вліяніемъ съумѣла въ какіе-нибудь три мѣсяца безпокойную, вѣчно увлекающуюся, незнающую надъ собою власти Соню превратить въ ту выдержанную, спокойную всегда владѣющую собою, почти холодную дѣвушку, которой она была теперь. И это сдѣлалось такъ легко, такъ незамѣтно, что Екатерина Павловна по совѣсти могла завѣрять стариковъ, что это не стоило ей ни малѣйшаго труда. Разсказывая о всѣхъ дорожныхъ впечатлѣніяхъ и встрѣчахъ, она только никогда не говорила о Сониной неприличной выходкѣ съ письмомъ на Фаульхорнѣ,-- да и къ чему было вспоминать о такихъ непріятныхъ пустякахъ? Разумѣется, Соня тоже никогда не вспоминала объ этомъ происшествіи.

Влад. Каренинъ.

"Сѣверный Вѣстникъ", NoNo 8--10, 1893

Оставить комментарий Комарова Варвара Дмитриевна (yes@lib.ru) Год: 1893 Обновлено: 23/03/2023. 295k. Статистика. Повесть: Проза Сочинения	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: Текст издания: "Сѣверный Вѣстникъ", NoNo 8--10, 1893.

Комарова Варвара Дмитриевна В облаках

ВЪ ОБЛАКАХЪ.

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

VIII.

Комарова Варвара Дмитриевна
В облаках