Константинов Степан Васильевич
Два года в земской школе

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Константинов Степан Васильевич

(1879 -1919 гг.).

Два года в земской школе.

Записки.

0x01 graphic

Предисловие.

   Предисловие я пишу не потому, что считаю его необходимой частью всякого сочинения, а по другим причинам, которые, надеюсь, будут и читателями найдены уважительными. Прежде всего, что побудило меня написать мои "Записки"? Кому они адресованы? Зачем я -- порою -- вдавался в такие подробности? К чему нужно было иногда выдвигать свою фигуру? Что я хотел сказать? -- Вот те вопросы, на которые, мне кажется, я должен дать ответы читателям, взявшим на себя труд прочитать "Записки" до конца, несмотря на отсутствие ярких красок и стиля. Составляя свои "Записки земского учителя", я имел в виду, главным образом, начальных учителей, -- тех из них, которые и хотели бы и могли бы что-нибудь сделать для школы, но не знают, что именно можно сделать, и работают ощупью, наугад, сами изобретая и воспитательную систему, и средства её защиты от бесчисленных врагов просвещения... Ведь не секрет, что в огромном большинстве школ никаких книг, кроме учебников, нет, что далеко не все учителя получают специальное педагогическое образование, что и эти специалисты получают далеко незавидную подготовку. Предыдущие строки отчасти поясняют присутствие подробностей в моих "Записках". Кроме того, я, внося подробности, вспоминал свой опыт в земской школе, где я жадно ловил всякие указания, могущие, по-моему, внести в школу что-либо ценное, освежить её затхлую атмосферу! Притом -- "тон создает музыку", и из мелочей состоит вся жизнь школы. А между тем, жизнь школы, когда она идет правильно, является источником счастья для обездоленной деревенской детворы; мало того, учитель, чувствующий себя творцом этой новой жизни, получает высшее нравственное удовлетворение, сглаживаются шероховатости его тусклой, однообразной жизни в какой-нибудь Тужиловке... Перестаёт он, лишенный общества, культурных благ и даже просто сносных условий человеческого существования, завидовать людям, в изобилии наделённым благами мира сего, но лишённым главного источника счастья -- деятельной любви к ближним! И не крестом, а непрерывным праздником кажется ему жизнь, по мнению других, жалкая и убогая! "Выдвигал" я себя -- иногда -- не для того, чтобы сказать, как много я сделал, а для того, чтобы указать: как много может сделать всякий учитель, проникнутый любовью к школе, при средних способностях, без "огромных знаний", каким и был я! Хотел я сказать, что много работы впереди у всех учителей, кто хочет работать: что чиста, свята эта работа; что нить препятствий непреодолимых -- при любви к делу; что результат её является источником неисчерпаемых радостей и для детей, и для учителя! И если я сумею поселить такой взгляд хоть в немногих из моих читателей, -- моя цель достигнута!

Приезд и первое знакомство с Морковинской школой.

   1-го сентября 1906 г. я отправился из Москвы в Морковинскую земскую школу. Полтора часа езды в вагоне -- и я на станции А., оттуда до школы 10 верст, по словам нанимающих, и 12 верст -- по утверждению ямщиков. Желание увидеть школу, познакомиться с нею было так велико, что я не стал искать попутчика-крестьянина, а, наняв первого извозчика, отправился в путь. Извозчик отлично знал и Морковино, большую и торговую деревню, и школу, и школьных руководителей -- попа и учительницу. Разумеется, путь показался мне коротким, хотя дорога и давала себя знать: я с величайшим вниманием выслушивал извозчика, предлагал ему вопросы, на которые он давал, если не всегда верные, то всегда решительные ответы. Уже до приезда в школу я составил себе приблизительное представление о священнике, учительнице, попечителе школы. Особенно ярко подчеркнуты были симпатии к попечителю, Д. Н. Ёлкину, который, по словам ямщика, был настоящим благотворителем, деревенским меценатом. Потом я узнал, что попечителем уже два года состоит не Д. Н. Ёлкин, а помещик Аистов. Но прежняя деятельность Ёлкина, его внимание к школе были так велики, а "попечение" г. Аистова так слабо, что народ не замечал последнего и в простоте душевной считал попечителем школы не того, кто был назначен земством, а того, кто действительно пекся о школе.
   Через полтора -- два часа я был уже около Морковина. Деревня была действительно большая (около 100 дворов), живая; около трактиров много народу -- деревня была торговым и промышленным центром большого околотка. Вот, наконец, я и около школы -- деревянного, крытого железом здания, вокруг которого живописно раскинулась живая стена ёлок, как потом узнал, созданная трудами г. Ёлкина. Извозчик внёс мои пожитки -- две корзинки и узелок -- в "комнату" учительницы, и комната, вернее, птичья клетка, была почти вся занята! Мой приезд был полной неожиданностью для учительницы, уже вернувшейся в школу после каникул. Когда же она узнала от меня о своём переводе в Носовскую школу -- её отчаянию и слезам не было конца. Ей казалось обидным узнавать о своём переводе в другую школу из бумаги другого учителя. Но не в обиде была горечь перевода: учительница уже привыкла к школе, детям, крестьянам; плохо или хорошо, но наладила уже дело -- и снова приходилось устраиваться, знакомиться с новыми людьми... Никто из нас -- ни я, ни учительница, ни извозчик, ни соседние крестьяне не имели никакого представления о Носове. Всем ясно было, что оно не близко -- иначе кто-нибудь да знал бы об этой деревушке. Почти все два дня, посвященные сборам в дорогу, учительница плакала. К сожалению, у меня не было ничего, чем я мог бы утешить её, кроме одного: что и я также переброшен из одного конца уезда в другой. Утром учительница уезжала в далёкий и, главное, неизвестный путь, в неведомую школу. Провожать ее собрались -- я, девушка-прислуга, несколько крестьян и группа учеников, в которой преобладали девочки. Многие из детей, особенно девочки, плакали, -- ведь они так привыкли к Вороновой! Кроме того, по мнению крестьян, учительницы вообще "мягче" учителей, среди которых частенько попадаются "серьёзные" люди. "Серьёзность" учителя ставится в плюс крестьянами и приводит в священный трепет детей. Я постарался успокоить учеников. Дети слушали, но, видимо, мало доверяли -- ведь это так всегда говорят, а потом новые учителя пускают в ход и новые приёмы обучения: и "коленки", и "безобеды", и пощечины, и линейки и другие орудия воспитательной системы, с которыми хорошо знакомы ученики русских народных училищ.
   Вещи были уложены, учительница поцеловалась на прощанье с детьми и прислугой, уселась в повозку и тронулась в путь... Дети заплакали громче, не трогаясь с места до тех пор, пока телега с любимой учительницей не скрылась из глаз... Я остановился на вопросе о переводе учителей потому, что переводы эти являются одним из самых темных пятен в учительской жизни. Теперь несколько слов об учительской конуре, где мне приходилось жить до нового назначения. "Комната" учительская имела 6 аршин (ок. 70 см.) длины и 5 арш. ширины, причем печь отнимала добрую треть комнаты. Одно окно комнаты выходило в школьный садик. Обои на стенах были уже порваны и висели клочьями. Дощатая стена отделяла "комнату" от кухни, откуда всегда почти несло дымом и угаром. Что касается мебели, то считалось, что учителю достаточно столика и двух убогих табуретов, на которых нужно было искусно балансировать, чтобы не упасть. Впрочем, учителя, привыкшие уже к "земской мебели", отлично усвоили это искусство! Кровати, конечно, не было. Два-три дня пришлось спать прямо на полу, разостлавши всю имеющуюся одежду, подложивши под голову книги и подушки -- явление, знакомое всем учителям! Затем я пробрёл ящики, положил на них мешки с сеном -- и постель была готова. Правда, частенько ящики раздвигались, и я падал вместе с мешками на пол, без особенных, впрочем, неприятностей: учитывая заранее возможность упасть, я купил низкие ящики.

Классная комната.

   Теперь несколько слов о школьном здании. Рядом с комнатой учителя, уже известной читателю, помещалась кухня, таких же размеров, как и учительская комната, от которой ее отделяла дощатая перегородка, оклеенная бумагой. Между досками этой перегородки во многих местах бумага была порвана -- это были сторожевые посты, откуда дети наблюдали жизнь учителя, давая товарищам те или иные сигналы. При "злом" учителе рано утром дети молчали, боясь громким разговором привлечь к себе внимание учителя и тем увеличить время "духовного общения". При добром учителе они старались всячески вызвать его из комнаты -- смеялись, острили, а то и просто надували: притворялся кто-нибудь плачущим! Самые бойкие мальчики, увидев, например, в щелку, что учитель лежит (если учитель прикидывался спящим, водворялась мертвая тишина, -- дети берегли учителей) с открытыми глазами, говорили, например: "Какой соня Степан Васильевич"! или: " Как вам не стыдно спать до этих пор"! Но все это говорилось с таким видом, что об обиде не могло быть и речи. Приходилось вставать, наскоро умыться и идти к ним поговорить, устроить игру, а главное, выслушать новости, которых за день собиралось всеми детьми огромное множество! Главными темами бесед были: новости, мои рассказы о школах, где я служил, о предполагаемых школьных реформах, о моих предшественниках. Особенное любопытство проявляли дети во время визитов батюшки к учителю, что поднимало в их глазах авторитет учителя. Тут решительно все щели были заняты: дети следили за всем, что делается в этой комнате -- о чем говорят, чем угощаются и т. д., ежеминутно сообщая товарищам результаты наблюдений.
   Двери из комнаты и кухни вели в коридор, где дети раздевались. Многие незнакомы были с вешалкой и клали одежду прямо на пол; также поступали и малыши, не могшие пользоваться вешалкой и боявшиеся просить "старших" учеников, не говоря уже о стороже или учителе. Первая группа скоро -- на примере товарищей -- познакомилась с назначением вешалки, а что касается малышей, то я опустил для них вешалки -- и это было целым событием для них! Раз и навсегда избавлялись они от необходимости или класть одежду на пол, или просить помощи "старших", которые смеялись над малышами, чем иногда вызывали горький плач последних. Важно было и то, что теперь они "сами" уже вешали, как и "старшие", -- о чем большинство сообщало мне. Из коридора дверь вела в классную комнату, площадью в 64 кв. арш., где помещалось 70 -- 80 чел. Впечатление получалось от комнаты этой ужасное: черные от грязи полы, не мывшиеся по целым месяцам; выбитые во многих рамах стекла; печь, угощавшая при каждой топке учеников и учительницу дымом и головными болями; поломанные парты, которые ремонтировались самими учениками -- где гвоздик вобьют, где веревочкой к стенке привяжут -- и стоит себе; доски пола, прогнившие и проваливавшиеся ногами, грозя оставить кого-либо калекой, -- вот картина, какую я застал в школе!

Попечитель и законоучитель.

   В день отъезда учительницы я решил сделать визит попечителю школы, г. Аистову, хотя сторож, отец школьной служанки и убеждал меня не беспокоиться напрасно: все равно, г. Аистов меня не примет. Сверх ожидания, я встретил самый вежливый приём со стороны г. Аистова и его супруги. Попечитель школы, помещик, окончивший университет, был высок, красив, молод, 32 -- 35 лет, богат. Оказалось, что -- оба крестьяне по происхождению -- мы были земляками, имели много общих знакомых и т. д. Словом, через несколько минут я уже окончательно освоился и не чувствовал "попечителя" в лице умного и серьёзного собеседника. Разумеется, разговоры вращались вокруг школы и лиц, причастных к ней -- попа, старосты, "обслуживающего" школу, и сторожа, лично известного попечителю. Не вдаваясь в подробную характеристику каждого из них, г. Аистов выразил сожаление, что мне приходится работать с такими людьми. В отношениях к законоучителю мне рекомендовалась особенная осторожность, как к человеку, весьма загадочному -- совет, который мне очень пригодился потом. Господин Аистов обещал, что в случае нужды он окажет мне возможную поддержку. Когда г. Аистов узнал о том, что в школе совсем нет книг для чтения, он попросил своего сына, 11-тилетнего мальчика, отобрать два-три десятка книг. Вскоре я получил эти книги, довольно потрепанные. Конечно, такого количества книг не было достаточно для чтения внешкольного, но зато для классного чтения их хватало вполне. И какие, по качеству, это были книги! Тут и сочинения Л. Толстого, и Рубакин, и сказки Андерсена, и Короленко и т. д., и т. д... Было чем занимать детей на первых порах. Когда же я в весьма осторожной форме выразил удивление, почему г. Аистов, так внимательно относящийся к школе теперь, был равнодушен к ней прежде, -- последний объяснил мне так: заботиться о том, чтобы школа имела достаточное количество масла для лампады он не хотел; о нуждах же более серьезных учительница ему не сообщала. К несерьезным нуждам г. Аистов относил и заботы о том, чтобы в школе мылись полы, вставлялись стекла и т. д. "Серьезной" же помощью он называл помощь нравственную. Теорию свою он обосновывал так: крестьяне должны свою школу содержать на свои средства, хотя он лично и не жалеет, конечно, нескольких рублей. И я выслушал целую лекцию о самодеятельности, результатом чего явилось глубокое убеждение, что нравственную поддержку я всегда найду у г. Аистова, но что рассчитывать хотя бы на одну его копейку не приходится -- это противно его взглядам, ибо, создавая прецеденты, отвлекает внимание крестьян от школьных нужд и т. д. В заключение меня просили заходить попить чайку, потолковать, поиграть в шахматы... Я уходил, довольный результатом беседы: зная, на что я могу надеяться у г. Аистова, и о чем не следует просить принципиального противника материальной помощи... На другой день после визита к г. Аистову я направился к батюшке. На этот раз сторож перестал уже бояться за меня: если принял меня сам г. Аистов, то уж батюшка, наверное, не оставит без внимания. 15 -- 20 минут ходьбы, и я на "поповке", -- уединенном посёлке духовенства около храма. Не нужно было обладать особым остроумием, чтобы сразу отличить дом священника от домика дьякона и домика дьячка. Я направился прямо к дому священника, где встретил маленькую, юркую, сухую фигуру попа, настолько маленькую, что, казалось, вот-вот первый ветерок подхватит её и унесет в небеса. Фигурка эта в подряснике вперила в меня свои несоразмерно большие глаза и пристально стала всматриваться... Я принял это существо за батюшку и отрекомендовался. Батюшка нашел меня щеголем. " А вот мы, родной, все трудимся: сам и сенцо кошу, и дровишки вожу, все сам, ребятки немного помогают". Действительно, по засаленному и рваному костюму он очень смахивал на рабочего, который купил у старьевщика подрясник. Что касается волос, то они для удобства были запрятаны не то под шапочку, не то под женский чепчик.
   -- Что-ж! Пойдем в хатку, поговорим, перекусим, чем Бог послал. А вот и попадья!
   Представились. Матушка была дородная, заплывшая жиром женщина, лет сорока, с маленькими глазками.
   -- Слыхали, как же, слыхали, что приехали, -- начала матушка, -- и к нам не шли: не хотелось, знать, с учительницей расстаться. А она симпатичная -- молодая, ласковая. Только вот напрасно вы денег то на дорогу ей дали: пускай бы у вас погостила...
   -- Напрасно! Значит, не напрасно -- надоела Степану Васильевичу, ну и отправил --пускай люди не говорят! -- и батюшка весело захохотал.
   Смеялась и матушка, пришлось улыбнуться и мне. Прислуге, между тем, было приказано поставить самоварчик, сын сбегал за водкой, матушка стала готовить закуску. Вскоре на столе шумел самовар, окруженный бутылками водки, коньяку, запеканкой и разного рода закуской. Я с удовольствием оглядывал это обильное угощение, к сожалению, незнакомое учителям.
   -- Все для гостя дорогого приготовил я, нарочно на станцию ездил, -- сказал батюшка. --А теперь, благословись, приступим к трапезе.
   Пока мы чокались -- за ваше и наше здоровье, -- матушка перетирала посуду какой-то невозможно грязной тряпкой, которую не всякий и старьевщик взял бы в руки... Выпивая и закусывая, я, по просьбе хозяев, рассказывал о себе, о своем прошлом, -- о происхождении, достатке родителей, о службе в прежних школах и т. д. Нечего и говорить, что мое крестьянское происхождение не льстило их самолюбию, -- но, узнавши, что я не голыш, хозяева примирились с происхождением.
   -- Что же, это ничего -- бывают и крестьяне иногда хорошие, -- сказала матушка, когда я окончил свой рассказ.
   Теперь наступила моя очередь.
   -- Простите, батюшка, -- начал я, -- за нескромный, быть может, вопрос: почему перевели г-жу Воронову?
   -- Скажите лучше, за что терпят ее, почему не выгоняют, не вырывают этот плевел? Ведь она детей развращает. Вот приехали вы, хоть и поздно, а пришли ко мне -- значит, признаете мой авторитет; а вы, как вижу, почище её. Она же и знать не хотела меня: не заглянула ко мне. Хоть я и не принял бы ее -- таких в дом не пускают!
   Матушка вздохнула и сказала:
   -- Да брось ты ее, про нее и говорить то стыдно.
   -- Кричать об этом надо! -- гневно возразил батюшка. -- "Если я умолкну, камни возопиют (иначе: "если они умолкнут, то камни завопят") (Лк. 19:40)" -- сказал Господь нечестивцам. Из-за неё я взял сынишку из школы, чтобы не испортился. Любопытны дети -- все в щелки глядели, как учительница друзей угощала. Я порассказал бы такие сценки, что стены покраснели бы, -- а ты -- молчать! -- обратился он к матушке. -- А земство ничего! Приедет инспектор, побудет с нею (хозяева гадливо улыбнулись)... и уезжает довольный. А дети любовались: регент там был, староста, татары-коробейники, -- все, кто хотел... Хотел я усовестить, да боялся пойти к ней --разговоры пойдут!
   Матушка вздыхала, молча осуждая порочную учительницу.
   -- Что же вы приуныли? -- обратился ко мне батюшка. -- Или жалеете, что далеко перевели ее? -- и опять веселый смех. -- Все щели замазывала. Трудно было ее уловить, а накрыл-таки и, благодарю тебя, Господи! -- батюшка преобразился, принявши вдруг благоговейную позу, -- выжил ее...
   Я оборвал этот разговор, предложивши батюшке вопрос о благосостоянии церкви.
   -- Плохо, сын мой, плохо! Угасает вера, народ стал безбожный. В церковь ходят редко, свечи норовят купить подешевле... Даже для Владычицы не хватает свечей -- зажигаем на короткое время, хоть церковь запирай! Много было крамольников. В Иванове притон их. Там и к союзу, было, примкнули, да как потянули их, голубчиков, к Иисусу так они давай друг на друга наговаривать, в церковь стали ходить -- чтобы православными прикинуться! Теперь они немного присмирели, только не настоящее это смирение -- пыль в глаза пускают да меня им не провести: старый воробей, всю подноготную знаю!
   Что касается г. Аистова, то батюшка прямо-таки не переваривал его.
   -- Знаете ли вы, что он иконы принимает в кухне: то дом ремонтируется, то жена больна, то сын спит. Каково! Иконы ради щенка его должны быть в кухне, -- да я бы так отхлестал мальчишку, что неделю сесть бы не мог.
   -- На вашем месте я бы совсем отказался посещать г. Аистова, раз он неохотно принимает иконы!
   -- А жить-то чем? Охотно! Да этак никто не будет принимать, хоть зубы на полку клади!
   Я поинтересовался, много ли платит г. Аистов батюшке.
   -- Да может ли он заплатить? Ведь он хуже Плюшкина: жалея мясо, стреляет и жрет голубей. Хорош попечитель-то! Сверх ожидания, батюшка был доволен моим визитом к г. Аистову, советуя мне уподобляться Божьей пчёлке, которая со всякого цветка собирает мед. A у г. Аистова при уменье поживиться есть чем.
   -- Он хоть и скуп, но глуп, можно провести, -- закончил батюшка.
   Условившись с батюшкой о времени молебна, я простился с хозяевами, которые очень просили меня навещать их. Шел я домой и думал: знала ли учительница о том тяжелом обвинении, которое тяготеет над нею? Как влияли эти слухи на отношение детей к учительнице? Какие неосторожные шаги учительницы дали основание для этих грязных слухов? Вспоминал я, как одна очень милая, симпатичная учительница, беззаветно преданная школе, просила меня не навещать её, не желая подвергать серьезному риску свою репутацию. Мы очень симпатизировали друг другу, страшно интересовались школьным делом, но могли о нем говорить только при редких встречах у общих знакомых, хотя наши школы и находились только в 2-х верстах.
   Таким образом, учительнице, которая дорожит своей репутацией "честной барышни", волей-неволей приходится отказываться от общества деревенских интеллигентов-холостяков -- учителей, фельдшеров, писарей, дьячков и т. д.

Мой первый шаг в школе.

   Время между моим приездом в Морковино -- 1-го сентября -- и молебном -- 8-го сентября -- пролетело как-то быстро, незаметно почти. Я визитировал, знакомился со школой, деревней и, главное, был занят приёмом учеников в школу: записывал, говорил, интересовался школьными порядками, установившимися до меня. В это время мне пришлось столкнуться со старостой, который получал и расходовал деньги на школу. Дело в том, что староста отказывался починить парты, говоря, что и денег у него нет, и что можно еще посидеть и на этих партах, -- не господские дети учатся. Между тем, большинство парт никуда не годились: расшатанные за десятки лет своего существования, они при малейшем сотрясении распадались на свои составные части. Так было до меня, так хотели оставить и при мне.
   -- " Если годились 20 лет, то послужат и 21", -- убеждал меня староста.
   Видя, что староста упирается, я решился на сильную меру: заявил ему, что если парты не будут исправлены, то я приму в школу только ограниченное, весьма малое количество учеников -- по два на каждую прочную парту. Сказал, что о своих действиях сообщу не только крестьянам -- через учеников, -- но и земству, под которым крестьяне разумеют земского начальника, исправника и других администраторов. Свое решение я мотивировал нежеланием калечить детей и брать за это на себя тяжелую ответственность. Староста думал, что я только пугаю его, и парт не чинил... Когда крепкая парты были заняты, я прекратил приём. Мужички заволновались, говорили, что они будут жаловаться на меня за самоуправство, и действительно обратились за помощью сначала к батюшке, а потом и к г. Аистову. И тот, и другой нашли, что я действую разумно, что стыдно даже им жаловаться на меня за то, за что, в сущности, они должны были бы сказать спасибо новому учителю, который заботится о их же детях. Мужики убедились в своей ошибке и набросились на старосту:
   " Куда он деньги девает? Надо бы учесть его!"
   Мало того, увидели и другие прорехи в школе -- и за них досталось старосте.
   Староста, конечно, озлобился, но парты все-таки починил, что и требовалось. Эта первая победа воодушевила, обрадовала детей: теперь перестанут они вместе с партами падать на пол, перестанут развлекать счастливцев с крепких парт, не будут заняты постоянной мыслью о сохранении равновесия. Важно было и то, что победил "их учитель", а не староста, который до сих пор главенствовал в школе, как мне говорили дети; а это поднимало не только мой авторитет, но и авторитет школы. Дети уже сами стали говорить, что не мешало бы и стекла вставить, и двери обить, а то у них зимою зубы стучат от холоду. Я обещал, конечно, сделать и это. Просматривая список записавшихся в школу детей, я удивился, что из Жданова, деревни с 20-ю дворами, поступили только 2 мальчика. Между тем, по наведенным мной справкам, в деревне было около 12 -- 15 детей школьного возраста. После некоторого раздумья я решил отправиться в Жданово и постараться убедить крестьян отдавать детей в школу. До Жданова было 4 версты, и я пригласил в попутчики молодого регента (дирижёра, хормейстера) местного церковного хора -- малоразвитого, но симпатичного человека. Сначала мы зашли в тот дом, где жил ученик, и взяли его с собою, чтобы указывал нам те дома, где есть дети школьного возраста. В большинстве домов моя проповедь была встречена холодно, почти враждебно. Мне говорили, что и без меня они знают, что хорошо учить детей, и если не учат, так значит -- нельзя, не могут, что я только дразню детей, которые плачут, желая учиться. Другие просто запирались от меня, и я понимал их мотивы: не хотели, чтоб я бередил их раны! Только в двух, трех домах встретил я самый радушный приём: меня не знали, куда посадить, не садились при мне, бросали работу. Они говорили, что вот, мол, рожь продадим, справим одежонку и отправим в школу Ваську или Настьку, что и всем хочется учить детей, да не могут: не то, что в школу, на двор выйти не в чем, по очереди ходят. В последний, крайний дом мальчики не советовали мне ходить: всё равно Архип не отдаст никого в школу, хоть и много детей у него. Архип Чуднов надела не имел, летом работал у помещиков и богатых мужиков, зимою промышлял нищенством -- этим больше зарабатывал, чем мог бы получать на фабрике, куда еще не сразу и поступишь. Его знали за человека непьющего,
   тихого, обременённого семьей, -- и охотно подавали.
   Архип был болен, и жуткое впечатление получалось от крошечной избушки с гляделками (маленькие оконца), переполненной детьми, которые пугливо жались около матери, тощей женщины с ввалившимися щеками! Архип при нашем входе приподнялся и заговорил, не дожидаясь моего обращения:
   -- Мы уже думали с бабой, как отдать тебе мальчика. Валенки-то есть у него, может, к зиме и полушубок справим, да вот теперь-то не в чем. Сапоги-то есть -- да подошвы отвалились, простудится Гришка!
   И мне показали то, что называли они сапогами: подошв на них не было, голенища были изорваны, и площадь дыр была не меньше площади оставшейся кожи на голенищах. Починить их было трудно, но возможно. Но это стоило около 1 рубля 25 копеек, как говорил Архип, а денег у него не было. Я переглянулся с регентом, приглашая
   его взглядом разделить со мною расходы по починке сапог для мальчика... Я вручил Архипу 1 р. 25 к. и, простившись, вышел из избы. Ни Архип, ни жена его, изумленные таким оборотом дела, не успели еще прийти в себя, как мы ушли из избы.
   Мы не даром проходили в Жданово: три новичка из Жданова пришли записываться на следующий же день... И несмотря на то, что в школе еще были свободные места, и что результат увещания оказался успешным -- я не осмелился продолжать опыт:
   боялся насмешек, эпитета "блаженный", боялся, что заподозрят во мне стремление приобрести популярность.
   Игры и развлечения.
   На другой день после молебна я проснулся рано, чтобы встретить учеников. В ночь прошёл дождик, и я просил сторожа постлать соломы на крылечке, чтобы ученики могли вытирать ноги.
   Дети стали собираться рано, часов с семи. Мальчики и девочки шли обособленными группами, все с маленькими узелками -- несли себе обед. Я просил детей вытирать ноги, говоря, что иначе ученики натаскают в школу так много грязи, что вырастет трава. Дети отнеслись к моей просьбе внимательнее, чем я бы хотел: пользовались не только соломой, но шапками, передниками и платками. Конечно, я остановил излишнее усердие, советуя держать в чистоте не только сапоги, но и головные уборы.
   Мне не было нужды долго стоять на крылечке: сами дети ещё издалека кричали подходившим товарищам.
   -- Вытирайте ноги, а то много натаскаете земли, крапива вырастет, жечься будет, --подхватили и развили мою шутку дети.
   Солома мало-по-малу обращалась в грязную массу, не очищавшую, а пачкавшую ноги. Возникал, вопрос как будет дальше, где будем брать солому? В мой разговор со сторожем вмешались дети и стали предлагать проекты, один фантастичнее другого: предлагали даже идти из дома босиком и обуваться в школе, или же разуваться в коридоре и ходить в школе босиком, обуваясь снова при выходе на улицу. В конце концов мы решили положить у крылечка несколько досок так, чтобы по ним можно было, не пачкая обуви, пройти в садик, где росла трава, и там уже очищать ноги. Не было только досок, но сейчас же нашлись охотники принести их из дома. Кроме того, дети собрали в садике несколько костей, кирпичей, палок и сейчас же устроили "варшавку" (шоссе между Москвой и Варшавой, знакомое детям). Нужно добавить, что мне никогда почти не приходилось напоминать детям, чтобы они вытирали обувь -- все охотно подчинялись правилу, и сами не пускали в школу и тащили в садик тех, кто забывал это делать пли уклоняется. Когда, таким образом, приняты были меры для соблюдения чистоты в школе, я предложил детям поиграть. На первое время я познакомил детей с игрой в "кошку и мышку", в которой может принять участие любое количество детей. Игра сначала шла очень вяло: кот и мышка робели, конфузились, бегали важно, солидно, словно священнодействовали. Чтобы санкционировать игру и, главное, оживить ее, я принял участие в ней, изображая в первой партии "мышку", а во второй "кота". Дети быстро осваивались с игрой, оживлялись. При всяком ловком и внезапном маневре они приходили в восторг: прикрикивали, присвистывали, приплясывали! Когда моему противнику удавалось ввести меня в заблуждение оригинальным приёмом ловли, дети прямо-таки ревели: от наслаждения. И обратно, когда мышке приходилось плохо, когда я нагонял ее, дети затаивали дыхание, следя за развязкой. Игра эта так понравилась детям, что они просили у меня позволения остаться после уроков и приходить по праздникам играть в школу, на что я не согласился, однако -- хотелось отдыхать после занятий. Должен сказать, что эта, да и другие игры, вводимые учителем, требуют постоянного присутствия последнего. Стоило только учителю отойти на несколько минут, как круг сейчас же рассыпался: все хотели быть "кошками" и "мышками", возникали споры, ученики делились на партии.
   Зимою эта игра не годилась: масса не принимала прямого участия, была только зрителем, иногда лишь спасая мышку. Тогда мы играли в "гуси", игра, в которой принимают участие и бегают все. Много и других было игр, но эти две игры пользовались наибольшими симпатиями детей. Игры прямо-таки делали чудеса. Робкие и неуклюжие вначале, дети перерождаются: становятся живее, подвижнее, пуская в ход весьма неожиданные и оригинальные приёмы. Кроме того, -- и это самое важное, -- развивались общественные инстинкты, чувство солидарности: просили послать кого-либо на помощь слабому "коту", негодовали при нечестных приёмах (если "мышка", например, подставляла ножку "коту", который падал); возмущались просьбой кого-либо не в очередь исполнять роль "кота" или "мышки", разрешали -- и всегда почти беспристрастно -- споры, возникавшие при играх, и т. д. Важно было и то, что дети дышали чистым воздухом. В это же время выметалась и вентилировалась школа, и мы веселые и жизнерадостные, возвращались в чистую и проветренную комнату. Кроме игр, вводимых мной, у детей были и свои, которые протекали в образцовом порядке и без меня. В то время их любимейшей игрой была -- игра в забастовщиков, которая состояла в следующем: один из мальчиков, наиболее речистый, становился на какое-либо возвышение: на завалину, крылечко, а то и просто взлезал на дерево и держал оттуда "речь". "Публика" внимательно слушала. Вдруг появлялись "жандармы" с саблями в руках (палочки) и кумачными лентами на плечах. Оратор сейчас же удирал, жандармы гнались за ним, ловили и вели на суд. Судьями были три мальчика, которым жандармы докладывали дело. Приговаривали всегда к расстрелу или виселице. Приговоренному завязывали глаза, и "солдаты" с офицером во главе давали залп еловыми шишками, которых было много около школы. Осужденный падал и лежал неподвижно. Устраивались похороны, четыре "могильщика" за ноги и руки тащили убитого в канаву. Тело расстрелянного сопровождал "поп" -- мальчик, надевавший рогожу и имевший в руке лапоть, привязанный к верёвочке, что изображало кадило. Играли еще в "воров", при чем пойманных приговаривали в "тюрьму" -- сарайчик с дровами. Разумеется, я постарался вывести такие игры, что стоило, однако, больших усилий. Игры наши привлекали к школе массу детворы дошкольного возраста, которая переставала уже бояться школы и учителя, чем частенько крестьяне пугают малышей:
   "Будешь баловаться в школу сведу!" -- грозят отцы шалунам, и те ревут, пугаясь школы.
   Теперь малыши ежедневно приходили рано утром к школе, играли с нами, а когда мы занимались, то терпеливо ожидали перемены в садике, когда было тепло, в коридоре и кухне -- в холодные дни. Очень хотелось мне устроить детям гору, но, к сожалению, мне не удалось осуществить свое желание: не было лопат, не было вёдер, а вода была далеко. Правда, ученики предлагали мне принести из дома ведра и лопаты, но я боялся общего ропота: ко мне еще не привыкли, меня не знали. Может быть, я смалодушествовал. Зимой играли в снежки, но игра эта не пользовалась особыми симпатиями детей -- портилась одежда, и за это дети жестоко расплачивались дома. Когда я узнал об этом, то запретил эту игру. В сильные морозы и дождливые дни один из мальчиков вслух читал какой-либо рассказ или сказку, занимались загадками, ребусами, игрою в "города", -- так я называл изучение положения городов, рек, гор и т. п. Один из учащихся говорил:
   " Найди мне, Петруха, Саратов"...
   И Петруха лазил глазами и пальцами по карте. В его поисках принимали участие и другие. Когда дети знали уже названия и положения городов, рек и т. д., то я спрашивал, какие города на Волге? На Днепре? Какие реки текут в Балтийское море и т. д.? Словом, шутя, мы знакомились с географией, которая не входит в программу начальной школы. Показывал я детям простейшие физические опыты, разумеется, для желающих, и это притягивало решительно всех. А ведь как мало нужно для опытов и знаний, и приборов! Наконец, приходил иногда на большую перемну регент, -- устраивалось пение. Особенно любили дети весёлые народные песенки, когда они били в ладоши, присвистывали, приплясывали. Таким образом, перемены наши проходили живо, возбуждали интерес в детях к школе, давали пищу и уму, и сердцу учащихся. Интересно, что число пропущенных уроков при мне было вдвое меньше, чем при учительнице, хотя учащихся при мне было больше. Крестьяне вначале глядели косо на все эти новшества, но когда увидели, что батюшка и попечитель ничего не имеют против, что дети с охотою бегут в школу, что успехи их не меньше, если не больше, чем при учительнице -- тогда примирились и они, выжидая, впрочем, что выйдет из этих затей.
   -- "Бегают-то они хорошо, посмотрим, как экзамен будут сдавать", -- говорили мне.
   Должен сказать, что на первых же порах некоторые крестьяне решительно стали на мою сторону, горячо критикуя методы воспитания в соседних школах, где усердно зажигали лампады, читали часослов и псалтирь, ставили на колени любителей порезвиться, где вообще, заботясь о душе, боролись с грешной плотью. Пусть не подумает читатель, что я занимался в школе больше играми, чем науками, если так можно назвать то, что проходится в начальных школах! Нет, соблюдалось равновесие между нашими занятиями и развлечениями. Правда, публика видела нас гуляющими, слышала крики и смех, находились остряки, говорившие, что в Морковине наука преподается только в антрактах. Сначала, мол, "Гуси", в перемене -- немножко арифметики, второй урок лапта, за нею сказки, затем "Кот и мышка", и учебный день заканчивается плясовой: "Ах вы, сени, мои сени", и ученики отпускаются домой с советом пораньше прийти на следующий день, чтобы успеть выучить сложную игру в столбы и песню: "Во поле березонька стояла". Конечно, так могли острить не крестьяне, а люди просвещённые, занимавшие почетное положение. С ними я не спорил, а приглашал в школу посмотреть, чем и как мы занимаемся.

Как проходили уроки?

   Конечно, задумываться над выработкой программы было нечего: министерство выработало определённую программу, которая существует десятки лет, и никто из учителей не решается хоть немного изменить ее! И чего в ней только нет! И закон Божий, и славянский язык, чем кажется земская школа перещеголяла даже гимназии, где уже почти расстались с языком наших благочестивых варваров-предков, и объяснительное чтение, о котором сказано, что для вящего понимания прочитанных статей учитель не должен подробно останавливаться на них!
   За этими предметами шли: арифметика, чистописание и пение. Петь рекомендовалось преимущественно молитвы, допускались также патриотические и народные песни, чем я и воспользовался. Я не буду говорить, как вёл свои уроки -- не хочу наводить скуку описанием всем известных вещей. Остановлюсь только на тех приёмах, какими я иногда оживлял класс, поднимал настроение. Самым мёртвым предметом был, несомненно, славянский язык, а между тем, ученики должны были не только правильно читать, соблюдая ударения, но и хорошо переводить на русский язык. Тут помогло мне знание Евангелия, некоторых его чарующих мест. Я начал читать с учениками те главы Евангелия, где говорится о предании Христа, Гефсиманской ночи, его унижениях, страданиях и смерти. Попутно каждый стих переводился, весь рассказ повторялся учениками, -- вставал во весь свой рост образ Христа, неописуемо прекрасный и, вместе с тем, поруганный! Дети слушали чтение с затаенным дыханием, у многих стояли слезы в глазах, никто не смеялся, не просился выйти, -- не было споров, -- школа переживала великие минуты, которые, вероятно, не скоро изгладятся из памяти детей!.. Игры после таких уроков славянского языка не клеились, да и мало охотников было играть... Сильное, но меньшее впечатление, производит повествование о прощении грешница, благословении детей, жизни и смерти Иоанна Крестителя. Арифметика, конечно, интереснее церк.-слав. языка: тут понятно не только содержание урока, но и цель его, чего нельзя сказать о церк.-слав. языке, если не считать достаточной целью уменье читать по покойникам. Кроме того, отношение крестьян к арифметике иное, более благожелательное, чем к славянскому языку: находят, что счет необходим решительно всем, и -- что ещё важнее -- находят, что ученикам полезно "ломать голову"--признают развивающее значение арифметики. Тем не менее, я находил полезным оживлять класс, поднимать настроение и на этих уроках. Дело в том, что однообразие вычислений утомляет детей, нагоняет на них скуку -- дети впадают в полудремотное состояние или начинают переговариваться друг с другом, посматривать в окна: искать впечатлений вне урока. Есть много способов оживлять уроки, но я опишу только один -- и потому, что он, кажется, мало практикуется, и потому, что дает, по-моему, хорошие результаты. Этот способ -- т. н. лукавые задачи, или, как их дети называли, задачи "с закорючкой". Проходили, например, сложение в младшей группе. Пред детьми пронеслась целая вереница однообразных задач, в конце концов усыпляющая детей...
   "У мальчика имеется 4 копеек, да отец ему дал 3 к. Сколько денег стало у мальчика?"
   "Крестьянин купил 2 ф. сахару, 3 фунта крупы и 4 ф. керосину. Сколько весит вся его покупка?" и т. д., и т. п.
   Вначале дети занимались усердно: работал не только мозг, но и пальцы, которые, -- как я им говорил и они соглашались с этим, -- даны нам для счета. С каждой новой задачей внимание притуплялось, заметно понижалась интенсивность работы -- возникали недоразумения, ссоры, просьбы "выйти" и другие несомненные признаки детской усталости. Становилось ясно, что необходимо было расшевелить мозг, и я диктовал:
   "Мальчику 1 год, его сестре 3 года. Сколько им обоим будет лет чрез 2 года".
   Сейчас же поднимается рука, другая, за ней третья, число решивших возрастает, их становится уже больше, чем не решивших. А я все жду, пока решат все. Наконец, подняты все руки, все хотят отвечать, тянут руки так, что порою кажется, вот-вот оторвется рука. Спрашиваю. Отвечают: "6".
   "Нет, неверно!" -- говорю я.
   На лицах детей изумление, шире раскрываются глаза, часть рук опускается -- сомневаются в верном результате вычислений. Проходит минута.
   "Шесть, шесть", -- несется со всех сторон.
   "Нет!" -- повторяю я.
   Дети недоумевают, почесывают затылки... Опять заработали пальцы, зацарапали грифеля, а результат все тот же. Пробовали некоторые угадывать, говорили: "5", "7" и т. д., но, разумеется, потерпели фиаско. Я объяснил задачу. Дети поняли, что споткнулись они, попали в западню, и начинали весело смеяться, говорили, что я уже не проведу их больше -- будут осторожнее. Теперь в течение двух трех дней они были очень внимательны, с ответами не торопились -- искали подвоха в задачах... Мы уже проходили вычитание. Снова ряд задач усыпляет детей, замечается рассеянность, апатия, и новая задача поджидает их: "На крыше сидело 10 воробьев, охотник убил четырех из них, сколько осталось?" Дети, недолго думая, ответили: "6".
   "Нет"! -- бросал я.
   Дети возбуждались, встряхивались, подскакивали на местах, точно натыкались на что-то очень острое. Одна минута поверки -- и опять тот же ответ.
   -- "Плохо, плохо вы считаете: осталось только 4, остальные улетели!"
   Дети понимали шутку, видели, что введены в заблуждение неясной формой вопроса -- и начинали отчаянно смеяться; к ним присоединялись старшие, и вся школа оживала. Посмеявшись, мы снова принимались за работу, и работа кипела; дети становились более чуткими, вдумывались, с ответом не спешили. Можно смело сказать, что действие смеха на уставших детей так же плодотворно, как действие дождя на высушенную землю. Впрочем, попадались не только малыши -- ловил я и старших, что очень радовало учеников младшей группы.
   Таким образом, внимание всегда настороже -- за то, когда им удастся решить такую задачу с подвохом, нет предела детской радости. Вот, например, малыши только что правильно решили задачу.
   "На столе горело 9 свечей, я погасил 2. Сколько осталось?"
   Ответили "2, а семь сгорели". Подняли такой смех, смех довольства и сознания собственной силы, -- что с трудом удалось мне успокоить победителей.
   "Эх вы, плохо придумали... Мы всякую решим!" -- говорили мне малыши.
   И я принимал опечаленный вид, будто в самом деле огорчён их сообразительностью, но дети понимали, что я шучу, и ещё сильнее начинали смеяться. Про мои козни и свои победы они говорили решительно всем -- не только тем, кто интересовался ими, но и тем, которым никакого дела не было до детской болтовни. Должен сказать, что такой приём в преподавании арифметики не только забавлял детей, как говорили мне многие интеллигенты, но и развивал их, заставлял вдумываться в задачу, прежде чем решать её. Мало того, ученики, познакомившись с таким методом, не сомневались уже в справедливости решения, их не смущала форма вопроса, не пугались они слова "неверно", после которого дети сейчас же стирают с доски и снова принимаются за решение, хотя бы задача была и верно сделана. Если получается, результат иной, дети радуются, при повторном результате они смущаются, а иные и плачут. Были, конечно, и другие приёмы, на которых я подробно не буду останавливаться. Лучшим из них, как я думаю, должен считаться способ составления задач учащимися на данные правила. Этот метод развивает не только мышление, но и язык учащихся. Постараюсь -- по возможности кратко -- рассказать, как я это делал на своих уроках. Составлять задачи я предлагал учащимся с первых же почти уроков. Проходим мы, положим, сложение в пределах первого десятка. Я не говорил ученикам, что мы решаем задачи на сложение. Всякий же раз, как только была решена задача, я предлагал учащимся два вопроса:
   " Что мы делали с числами"?
   "Складывали"! -- отвечали мне.
   "Какое большее число упоминалось в задаче?"
   Говорили: "8, 6, 9, 5, 7", судя по ответу.
   Когда мы решали уже целую серию задач, я спрашивал:
   " Какое самое большее число попадалось в наших задачах"?
   -- "10"! -- хором отвечали малыши.
   -- "Верно, мудрецы", -- говорил я, желая шуткой вызвать смех и оживить этим класс.
   -- "А что мы делали с числами в наших задачах"?
   -- "Складывали"!
   -- "Великолепно! Но вы так хорошо заучиваете, что скоро уж и меня перегоните".
   Дети понимали шутку и смеялись.
   -- "Не помнит ли кто из вас какую-либо задачу из решённых нами"?
   Дети поднимали руки, и Петруха или Машка, по моему приглашению, начинал(а) говорить задачу:
   " Отец дал сыну 5 копеек, да мать ему дала 4 к. Сколько денег стало у него"? -- пищал малыш.
   Я сажал ученика, хвалил, говоря, что если б он говорил громче, то было бы совсем хорошо. Вызывал второго, третьего и т. д. Начинался ряд задач, где отец и мать только и занимались тем, что давали сыну денег. Говорили все очень тихо, словно шептали. Иногда я, чтобы вышутить такую привычку, подходил к отвечавшему, подставлял ухо -- будто секреты выслушивая, что всегда смешило детей и конфузило шептуна, но не только конфузило, а и вызывало более громкий ответ... После ряда задач я просил следующих учеников пожалеть отца и мать -- где они денег столько наберут, да и зачем давать--пусть сам зарабатывает! Дети, смеясь, говорили:
   "Он маленький"!
   "Почему же маленький, разве в задаче сказано"?
   -- "Нет!"
   -- "Так почему же говорите, что маленький"? -- добивался я ответа.
   Класс призадумывался. Наконец, один из малышей робко, неуверенно поднимает руку. Спешу спросить: иначе опустит руку, не уверен ещё твердо.
   " Нешто большому дают 3 коп."?
   "Хорошо, очень хорошо"! -- говорю я, и малыш, весь сияющий, опускается, самодовольно озираясь кругом.
   -- " Не скажет ли кто ещё, почему сын маленький"?
   Вот ещё поднимается рука: хочет отвечать Петя Досадин, лучший ученик в группе. Спрашиваю. Робея и конфузясь, он говорит: "Нешто большому дают. Большой сам отцу присылает". После выяснения возраста счастливого сына, я предлагаю детям придумать такую задачу, где уж деньги получала бы дочь, а не сын.
   "Довольно ведь с него? Правда"?
   "Правда, правда"! -- со смехом вторили мне ученики.
   "Знать дочь-то была плохая", -- острили мальчики.
   "Плохая?! Хорошая была -- не хотела на пустяки деньги тратить"! -- отвечала мальчикам Маша Березина, красивая, крепкая, умная девочка, боровшаяся за первенство с Досадиным. Начинают придумывать задачи "с дочерью". Порою сумма получается больше 10. В таких случаях я обращаюсь к классу: "Чем не хороша задача"?
   Отвечают:
   "Очень много денег надавал дочери -- сыну обидно".
   Затем я просил придумывать задачи, где не было бы слов: отец, мать, дочь и сын. Тогда выступали на сцену пастухи, нищие, сапожники, трактирщики и т. д., при чем одни давали, а другие принимали деньги. "Где же деньги берут они, если все время раздают их?"
   -- "Зарабатывают".
   -- "Так вот вы и задайте задачу с этим словом"!
   Ждать долго не приходилось. Сейчас находились охотники отвечать:
   " Один купец заработал 2 к., да другой 3..." и т. д.
   "Кто скажет, чем немножко нехороша задача"? -- спрашивал я.
   Маша Березина поднимала руку и с улыбкой говорила: "Это и мужики больше зарабатывают, а не то что купцы".
   Ученики и сам автор копеечного заработка купцов понимали, что сказали неладно и все вместе начинали хохотать... Я не буду продолжать описание урока: надеюсь, картина его уже ясна. Скажу только, что на этих уроках я ставил ученикам различные требования: придумать задачи с определённым словом, суммой, слагаемым и т. д., никогда не порицая авторов хотя бы и нелепых задач. Думается, нет нужды говорить и о достоинствах этого метода. Перейдем к русскому языку. Русский язык бесспорно занимает центральное место в начальной школе, ему отведено наибольшее число уроков (8 из 24), им особенно интересуются ревизоры и экзаменаторы, русский же язык -- точнее уменье читать и писать -- является главной притягательной силой, влекущей детей в школу. Когда крестьяне привозят в училище детей, то говорят обыкновенно:
   "Пускай, мол, Петруха или Варька научится читать и писать, а то безграмотному плохо, как слепому".
   И уже после этого добавляют: "Пускай молитвы знает: а то и лба путем перекрестить не умеет".
   Я, конечно, далек от мысли делать смелый вывод о первенстве русского языка среди всех остальных предметов на основании одной только фразы, хотя полагаю, что всюду произносимая в одном и том же порядке фраза эта является уже знаменательным фактом. Несомненно также, что интерес крестьян к успехам их детей по русскому языку куда значительнее интереса к другим предметам. Когда крестьянин приходит узнать, как читает и пишет его сын, то никогда не ограничивается ответом учителя, а начинает и сам передавать учителю что-либо о своем сынке.
   -- Видишь ты, -- начинает мужичок, -- какой он у меня охочий до книг -- просто беда! Спокою от него нету: ко всем с книжкой лезет -- хочет, чтоб слушали! А то рассказывать начнет, только его и слушай! Про татарскую девочку, как она нашего офицера из ямы спасла, иль как собака какая-то на пожаре куклу из дома вытащила: думала, ребенок это. Да, надоедливый мальчишка! Мы уже с бабой как-то уши заткнули, нарочно, так он кричать стал... -- и т. д.
   Видно, что пришел такой отец не столько за тем, чтобы узнать, как учится его сын, сколько за тем, чтобы вместе с учителем порадоваться успехам своего ребенка и его интересу к школе. Не то в беседе с батюшкой: тут ограничиваются ответом батюшки, добавляя иногда:
   "Мы ему и дома говорим -- слушай батюшку, худому не научит"! -- и только. Немудрено поэтому, что учителя особенно налегают именно на русский язык. Что касается меня, то я всячески старался увеличить число уроков по русскому языку, обкрадывая другие предметы -- чистописание и церковно-славянский язык. Не малую услугу в этом отношении оказал мне закон Божий. Не секрет, что многие батюшки любят закон Божий, главным образом, теоретически, фактически же посещают школу весьма редко. И в громадном большинстве школ закон Божий, на самом деле, преподается учителями. Правда, в графе закона Божия в школьном журнале наш батюшка всегда исправно расписывался; но расписывался он и тогда, когда я занимал часы закона Божия другими предметами. Прежде чем приступить к обучению грамоте, я приносил в класс книгу, показывал её всем желающим -- все осматривали, ощупывали, любовались картинками. Затем я спросил детей рассказать, что в книге написано.
   Дети смущенно покачивали головой, говорили, что они "ничего не знают".
   Я спрашивал их: "А где живет царь?"
   -- "В Питере, в Питере", -- хором отвечали дети.
   -- "Хорошо, --говорил я, -- ну, а какое дерево, растет у нас под окном"?
   -- "Акация", -- отвечали малыши.
   -- "Верно. Вот видите: вы знаете, как называется это дерево; где царь живет -- тоже знаете, а говорите -- "ничего не знаем", -- напрасно; ну а сколько постных дней в неделе? Где живет рыба? Когда рожь поспевает? Знаете"?
   -- "Знаем, знаем, Степан Васильевич, мы все знаем"! -- неслось со всех сторон.
   -- "Ну, если все знаете, то прочитайте вот эту книжку".
   Дети конфузились, но ненадолго: вскоре один, а за ним другой, третий говорили:
   "Мы читать не умеем".
   Так искали и находили дети с моей помощью границы своих знаний -- работа, по-моему, весьма важная. Затем я спрашивал: " Хотите ли вы знать, что написано в книге"?
   -- "Хотим, хотим, прочитайте нам, Степан Васильевич, миленький"! -- просили дети. Я читал им заранее намеченный уже рассказ, такой, который мог бы захватить детей, например, "За отца" из книги Вахтерова (Вахтеров В. П. (1853 -- 1924 гг.) -- писатель и педагог, автор книг "Русский букварь" (1898 г.) и "Мир в рассказах для детей" (1902 г.)). Понятно, что тишина в школе наступала удивительная -- слышно было только дыхание детей... После такого рассказа я читал детям второй, третий, спрашивал, хотят ли они ещё слушать.
   -- "Хотим, хотим"! -- кричали со всех парт.
   -- "Хорошо. Я буду читать и сегодня, и завтра, и на той неделе, до Рождества, и после Рождества -- весь год буду читать, только слушайте, книг у нас много", -- и я указал на шкаф, где было, действительно, много книг, но не из тех, что нравятся детям! Большинство было в упоении от моего предложения -- все время слушать рассказы, один занимательнее другого. Но сейчас же нашлись дети, которые не разделяли взгляды большинства:
   -- "Да, а сами мы не будем читать"?! -- запротестовали они.
   Я предложил тогда классу одно из двух -- или я буду учить их самих читать, или же они будут слушать только мое чтение! "Старшие", конечно, посмеивались, понимая абсурдность моего предложения. Зато малыши самым серьезным образом обсуждали моё предложение. После недолгих споров решили, что следует самим учиться, а то, когда вырастут большими, нельзя уж в школах слушать чтение, да и теперь дома никто им читать не будет, а вечера длинные, на улице темно, играть нельзя, и по покойникам не смогут читать. И мы начинали учиться читать. Когда я видел, что дети утомлялись процессом обучения грамоте, то читал им увлекательный рассказ, и они с усиленной энергией принимались за работу, загоралось в них желание поскорей научиться чтению! Были случаи, когда дети просили меня не читать им.
   -- "Что, иль уж надоели вам рассказы?" -- спрашивал я...
   -- "Нет, нет, -- отвечали малыши, -- мы хотим сами научиться читать"...
   Понятно, что работа при таких условиях кипела, что дети быстро усваивали механизм чтения! А как ликовали они, когда удавалось им прочитать впервые слово в книге или под картинкой! Понятно, что работа при таких условиях кипела, что дети быстро усваивали механизм чтения! А как ликовали они, когда удавалось им прочитать впервые слово в книге или под картинкой! Понятно, что процесс обучения грамоте, хотя цель его и была заманчива, временами утомлял детей. Тогда пускал я в ход шутку. Занимались мы, например, разложением на слоги слова "рыба".
   -- "Кто такая рыба?" -- спрашивал я.
   -- "Она плавает в воде", -- отвечали мне.
   -- "Ну, а вы плаваете летом?" -- спрашивал я.
   -- "Плаваем"!
   -- "Значит вы тоже -- рыбы"?
   В классе поднимался смех.
   "Она живёт в воде!" -- поправлялись малыши.
   -- "Ну, а рак тоже ведь в воде живёт, значит, рак -- рыба"?..
   Снова смех и снова новое, более точное определение, пока, наконец, не подыскивали верного.
   Так мы не только сбрасываем с себя скуку, апатию, но делаем точные определения и, главное, учимся думать! На уроках объяснительного чтения в среднем и старшем отделениях я также обращал внимание на уменье давать определения понятий.
   Бывали, конечно, и тут комические сценки.
   Иной раз прямо-таки диву даешься, до чего скудны детские понятия! Вот, например, я спрашиваю: "Кто такой итальянец"?
   Говорят: "Он на тальянке (род гармоники) играет".
   Когда я разъяснял детям, то им становилось не только смешно, но и досадно, что делают они такие промахи! Однажды я спросил малышей, как зовут Николая Чудотворца, то есть об имени этого святого. Отвечают: "Апостол (апостолы -- сподвижники Христа, проповедники его учения) Петр, Алексей Божий человек" и т. д. Я обращаюсь к среднему
   отделению: тоже не знают. И только в старшем отделении нашелся один из всех, который сказал, что Николая Чудотворца зовут Николаем, а апостола Петра -- Петром и т. д.
   Нет нужды приводить еще примеры крайней ограниченности детского кругозора и их неуменья задумываться над словами.
   Делая определения понятий, я учил детей вкладывать мысли в слова, а читая с ними различные статьи, я старался расширить их кругозор. Объяснительному чтению я придавал решающее значение, так как оно является главной двигающей силой в развитии детей. К сожалению, учебник, принятый в нашем уезде -- "Наше родное" Баранова (Баранов А. Г. (1844 -- 1911 гг.) -- поэт и педагог, автор знаменитого стихотворения "Осень" (1885 г.)) -- не отличался ни содержанием, ни формой изложения статей, особенно "научных". Не буду останавливаться на этом учебнике, так как книга эта достаточно известна. Задаваясь целью приохотить детей к чтению, я, разумеется, только в очень редких случаях прибегал к книге Баранова; я читал рассказы Рубакина (Рубакин Н. А. (1862 -- 1946 гг.) -- писатель, просветитель, библиограф, общественный деятель) "О делах в царстве животных" (1903 г.), "О великих и грозных явлениях природы" (1896 г.) и "О подвигах человеческого ума" (т. же под назв. "О чудесах науки", 1898 г.) -- книги, далеко двинувшая вперед моих учеников. Если добавить сюда "Ясную звёздочку" (1894 г.) и "Золотые колосья" (1900 г.) И. И. Горбунова-Посадова (1864 -- 1940 гг.), то получится почти полный список книг, которыми пользовался я на уроках объяснительного чтения. Эти книги дети знали чуть ли не наизусть, не только знали, но, главное, любили и знали, за что любят! Читал я часто сказки, "Сигнал" (1887 г.) и "Сказание о гордом Аггее" (1886 г.) В. М. Гаршина, "Песню о купце Калашникове" ("Песню про царя Ивана Васильевича, молодого опричника Кирибеевича и удалого купца Калашникова", 1837 г.) М. Ю. Лермонтова, народные рассказы Л. Н. Толстого, "Мальчик у Христа на ёлке" Ф. М. Достоевского, издания "Посредника" и т. д. Все эти книги приковывали, захватывали детей, и любо было смотреть на эту аудиторию маленьких, но чутких людей, жадно впитывавших в себя идеалы красоты и добра. Когда же я спрашивал, какая из всех книг, знакомых ученикам, наиболее нравится им, то они говорили: "Как львица воспитала царского сына", за ней следовал "Кавказский пленник" Л. Н. Толстого, "Бова-королевич", "Сигнал" и т. д. Конечно, такие ответы обескураживали, смущали меня, но я передаю факты, а не свои пожелания. На моих глазах перерождались дети. Не могу не привести один из многих фактов, иллюстрирующих результаты чтения. Читали мы "Дети помогли" Вахтерова. В этой статье говорится, как ученики Песталоцци (Песталоцци И. Г. (1746 -- 1827 гг.) -- выдающийся швейцарский педагог-просветитель, основатель новых методов в науке воспитания) по предложению своего учителя приняли в свой приют детей-погорельцев, согласившись на меньшую порцию пищи. Мы долго беседовали по поводу этого рассказа, говорили о том, в каких других формах может проявиться детская любовь. Признаться, статья для чтения была выбрана мною не без умысла. Дело в том, что по соседству со школой жила безродная старушка. Весной, после половодья, на берегах реки осталось много сучьев, досок, гнилых бревен от разнесенных водой мостов и т. д. И вот, эта старушка приходила ко мне попросить 30 -- 40 копеек взаймы, чтобы перевезти дрова. Денег у меня, к сожалению, не было, и старушка стала носить дрова. Когда окончился урок, я вышел с детьми погулять около школы, и дети увидели, что старушка таскает дрова... Сейчас же нашлись охотники помочь ей, и вскоре вся школа, как один человек, принялась таскать и складывать дрова в кучу, а сырые клали на солнце, чтобы сохли. Конечно, вместе с детьми работал и я, и это бесспорно увеличивало их энергию. С тех пор школьники вообще стали заботиться о старушке: просились у меня на переменах порубить ей дров, принести воды, а девочки иногда мыли у неё пол. Прежде чем покончить с объяснительным чтением, упомяну еще, что много времени потратил я на борьбу с суевериями, верой в "нечистую силу". С этой целью я прочитал целый ряд, рассказов о колдунах, ведьмах, леших и т. д. Прочитал в разное время целиком всю брошюру "Посредника" на эту тему. Ученика спорили со мной, приводили сотни примеров, по их мнению, ясно доказывающих наличность "нечисти". Что касается прочитанных рассказов, то там, действительно, говорили дети, нет нечисти, а вот из их рассказов уж видно, что есть она. Споры были жаркие, но, к сожалению, только очень немногие соглашались со мною, да и то, может быть, потому, что не хотели обидеть меня! Обыкновенно, прежде чем читать детям, я спрашивал, что им хочется слушать -- сказки, о животных, о войнах, о божественном и т. д. Но делал это я не с первого чтения, а познакомивши детей с разными книгами. Теперь скажу несколько слов о диктовке -- этом истинном несчастий начальной школы. Как и многие, я вообще очень сомневаюсь в первостепенной важности уменья правильно ставить "ять (c)". Когда же речь идет о начальной школе, то здесь, по-моему, решительно не должно быть места бесчисленным тонкостям орографии, нашей русской орфографии! Ведь время обучения в начальной школе так коротко, а знания детей так ничтожны, что питать их диктовками значит предлагать им камень вместо хлеба. В моей школе, где я всегда приучал детей давать отчет в целесообразности той или иной работы, тратить время на диктовку было особенно тяжело. Дети знали, зачем нужна им грамота, объяснительное чтение, арифметика; даже славянский язык приносил им некоторую пользу. Но что мог я сказать ученикам в защиту диктовки! Разве только то, что на нее обращают большое внимание экзаменаторы. Не могу забыть, сколько горьких часов переживал я весною, когда, бывало, в ученическую страдную пору целыми часами занимаешься диктовками. И это в то время, когда только в двух верстах от школы был образцовый пчельник, куда мне так хотелось пойти с учениками. А экскурсия на пчельник была бы куда интереснее и полезнее экскурсий в орфографию, где так много неясного не только для учеников народной школы, но и для ученых филологов. Вполне сознавая абсолютную непригодность диктовок -- особенно в начальной школе, я, тем не менее, весьма усердно знакомил детей с правилами правописания. Делал же это потому, что и программа, и экзаменаторы в первую голову ставят уменье не делать в письме ошибок. Орография была обузой не только для меня, но и для учеников, которые частенько просили меня вместо диктовок почитать им что-либо, или отпустить их. Поневоле приходилось задумываться над средством оживить, одухотворить уроки правописания. Опыт убедил меня, что диктовка проверочная дает слабые, почти ничтожные результаты. Лучшие, почти блестящие результаты достигались диктовкой предупредительной. Общий приём, который выводит детей из равнодушного, апатичного состояния для всех предметов -- это частые вопросы, которые все время держат класс в приподнятом настроении. В диктовке, кроме этого общего приёма, я более успешно пользовался другим. Диктовал, например, я фразу: "Всякий молодец на свой образец". Когда были указаны члены предложения и части речи, я обращался с вопросом к одному из учеников: "Что ты напишешь в слове "молодец" после "М", "О" или "А""? Отвечает: "О".
   -- "Так. А почему так, пусть мне скажет Васильева".
   Девочка молчит.
   -- "Не знаете ли вы песню "Уродилась я"?
   -- "Знаем, знаем".
   -- "А ну, Григорьев, говори эту песню"...
   Дети, конечно, переглядываются, посматривают на меня: не шучу ли я, не сошел ли я с ума... Я, однако, настаиваю.
   Григорьев говорит: "Уродилась я, девица... Моя молодость прошла".
   -- "Довольно, садись". Я прошу повторить Гонова последние три слова песни.
   Он говорит: "Моя молодость прошла". Я прошу класс слушать и говорю три последние слова песни, выделяя ударением слово "молодость". "Так видите, в слове "молодость" после "М" ясно уже слышится звук "О""...
   После двух-трех таких примеров, ученики уже сами подыскивают слова из известных, им песен. Я, например, спрашиваю: "Почему в слове "девица" нужен звук "Е", а не "И""?
   -- "Потому что в песне говорится: "Кричит девица: "Постой"", -- отвечает какой-нибудь бойкий мальчуган под оглушительный хохот товарищей. Благодаря такому приёму, дети оживлялись, и уроки проходили интересно. Главное же, дети переставали смотреть на песни, как на нечто грешное, чему в школе и места-то не должно быть. Бывали, конечно, случаи, когда примеры приводились из низкопробных песен, но это давало мне повод поговорить с учениками о том, что не все песни хороши, что следует относиться критически и к ним. Чтобы покончить с учебной частью школы, я должен сказать несколько слов о чистописании. И ученики, и их родители придавали большое значение этому предмету: красивое и разборчивое письмо очень ценится крестьянами. Что касается меня, то я также признавал за чистописанием важную роль: и не потому только, что каллиграфией интересовались и крестьяне, и экзаменаторы, а и по другим причинам. Прежде всего -- это была прекрасная самостоятельная работа. Дети молчаливо, усердно и упорно копировали пропись. Как только страница оканчивалась, ученики приносили ко мне на просмотр свою работу. Я вместе с учеником просматривал работу -- делал сравнение между его письмом и данным в прописи.
   Чем больше было отступлений от прописи, тем, конечно, меньше были шансы получить разрешение писать следующую букву или слово. Главные требования, которые я предъявлял к моим каллиграфам, были следующие: чистота тетради, равномерность нажима и одинаковая величина букв. Только вначале приходилось указывать ученикам на отступления от прописи: затем они усвоили привычку внимательно всматриваться в свою работу и находить в ней промахи. Причём часто случалось, что дети, прежде чем показывать мне тетрадь, просматривали её, и если находили крупные недочёты, то не шли ко мне, а принимались опять за ту же работу. Таким образом, дети были сами судьями своей работы и, добавлю, судьями в большинстве случаев беспристрастными. Были, конечно, случаи недовольства мною, когда я расходился с учеником в оценке работы. Тогда дело переходило на третейский суд: показывали работу кому-либо из учеников. После очень внимательного осмотра ученик выносил решение, которое считалось уже окончательным. Об этом, по моему, важном вопросе я поговорю в другом месте, пока же ограничусь замечанием, что ученики очень серьезно относились к такому третейскому суду и частенько прибегали к нему -- не потому, что считали меня несправедливым, а потому, что допускали возможность ошибок с моей стороны. Разумеется, чем ниже был класс, тем меньшие требования предъявлялись к нему. С другой стороны, делались льготы в тех случаях, когда заметно было, что неудача угнетает ребенка. Тогда я подходил к нему, находил его работу хорошей, удивлялся, почему он давно уже не показывал мне. Понятно, что ученик становился бодрее и принимался за дело не только с -большей энергией, но и с большим старанием и удачей. Затем, если я видел, что постоянная удача кружит голову удачнику и вводит в зависть товарищей, я давал ему писать ту же работу. Конечно, ученик не был доволен, считал меня несправедливым, но только до беседы наедине, когда я объяснял ему мотивы своего поступка. В заключение должен сказать, что я никогда не порицал мало успевающих по какому бы то ни было предмету, как никогда почти не восторгался успехами хороших учеников -- это развивало бы в последних самомнение, а в первых убивало бы веру в себя, и без того слабую.

Расписание уроков и звонки.

   Познакомив читателей с моими приёмами преподавания, я перейду к описанию внешнего школьного распорядка в школе. Известно, что в громадном большинстве народных школ никаких перемен между уроками не существует, по крайней мере лично я не знал ни одной такой школы. Учебный день обыкновенно разбивается на две упряжки (смены) -- до и после обеда. В промежуточное время дети обедают. Такое же деление рабочего дня на две упряжки, как известно, существует и у крестьян в летнюю пору в поле. Разница только та, что отдых детей короче, чем отдых взрослых. Учебный день в различных школах начинается в разное время; оканчивается же с таким расчётом, чтобы дети засветло могли дойти домой. Средняя продолжительность учебного дня 6--7 часов; только великим постом и особенно весною, когда день становится длиннее, а экзамен ближе -- он значительно увеличивается. Многие причины влияют на продолжительность учебного дня: тут и чрезмерные требования программы, и традиции, и влияние батюшек, которые очень следят за тем, чтобы учителя дорожили временем и "не получали даром жалование". Одна из существеннейших причин продолжительности учебного дня -- непомерные программные требования, особенно по диктовке. В течение года учитель выполняет программу-минимум требований на экзамене. Как только узнает он о том, кто назначен экзаменатором в его школу, так начинает собирать сведения о личных требованиях экзаменатора. А так как об экзаменаторе узнается поздно, то учитель и старается заполнить пробелы, безмерно увеличивая учебный день. Нередкое явление, что ученики, назначенные к экзамену, остаются ночевать в школе, чтобы, поработавши вечером, пораньше встать и приняться за работу на следующий день.
   Что касается работы до и после обеда, то идет она безостановочно -- только в немногих школах пускают детей на две, на три минуты "проветриться". Чаще же детей выпускают только в экстренных случаях. Разумеется, такая система притупляет не только учеников, но и учителей. И первым моим шагом в Морковинской школе было составление расписания дня. Учебный день начинался в 9 часов утра, оканчивался в 2,25 ч. дня. Ежедневно было 4 урока, по часу каждый. Между уроками 15 минут отводилось для малых перемен и 45 мин. для большой, после 3-го урока. Я далек от мысли считать своё расписание дня каким-то откровением. Нет, оно явилось только несовершенным снимком с расписания уроков в средних учебных заведениях. Тем не менее, применённое к начальной школе, оно являлось, несомненно, большим шагом вперед. Я видел, что, несмотря на мои усилия оживлять уроки, часовые занятия утомляли детей. Все же, по тактическим соображениям, я оставил этот порядок, хотя несовершенства его для меня были ясны: в инструкции учителям нашего уезда говорилось, что дети должны заниматься в школе 24 ч. в неделю, столько же было указано и уроков. Таким образом, ясно было, что урок должен продолжаться ровно час. А так как в спорных случаях, при беседе с батюшкой, я всегда опирался на букву закона, то и пришлось принять такое расписание. Разумеется, повесить расписание на стене было куда легче, чем выполнить его. Выполнить же расписание значило приучить батюшку посещать школу только в определённые дни и часы, начинать и оканчивать урок по звонку. Оказалось, что это наиболее трудная задача. Приступил я к ней чуть ли не с первого дня своего приезда в Морковино и приступил весьма осторожно. Прежде всего я основательно выяснил значение этой реформы г. Аистову, чтобы заручиться его поддержкой на всякий случай. Затем, когда после дипломатических переговоров с батюшкой, расписание было подписано им, один экземпляр расписания я послал господину инспектору. В то же время при встречах с батюшкой я говорил о том, как важно воспитать в детях чувство законности, приучить их к порядку во всем. В принципе, батюшка соглашался со мною. Но ему, привыкшему повелевать в школе, казалось странным добровольно отречься от своих прерогатив -- приходить в школу и заниматься когда и сколько угодно. И мне приходилось пускать в ход все свои дипломатические способности, чтобы убедить батюшку соблюдать установленное с его согласия расписание. Когда же батюшка, забывая о нашем соглашении, все же являлся в школу не вовремя, я давал ученикам самостоятельную работу и уводил батюшку к себе в комнату, где мы мирно беседовали за чайком. И я находил, что полезнее оставить на время учеников одних, чем нарушать правильный ход работы. Чтобы пояснить, почему я считал настолько важным соблюдать расписание, и почему несвоевременное появление казалось таким нежелательным, я попрошу читателя представить себе такую картину: школа в 10 с половиной ч. утра. Самый разгар работы, положим, по арифметике. Объясняешь задачи. Увлекаешься, забываешь решительно про весь мир. Внимание детей достигает высшей степени напряжения: молчат, только глаза сверкают... Вдруг крик: "Батюшка, батюшка подъехал!" Сейчас же все бросают работу, складывают учебники, ручки и тетради, вынимают учебники закона Божия, и начинается стремительное зубрение закона Божия. Почему это? Очень просто. Батюшка, уезжая из школы, не знает и не говорит, конечно, когда он еще приедет. Поэтому дети к его приезду или не начинали готовить урок, или уже приготовили давно, но забыли. А незнание закона Божия, не говоря уже о страхе перед батюшкой, для учеников страшнее всего -- ведь учеников к экзамену почти всегда выбирает батюшка, голос учителя даже в лучшем случае имеет малое значение. Итак, учителю приходится прерывать начатую работу и ждать, пока батюшка окончит урок. Такая постановка дела роняет не только авторитет учителя, и без того невеликий, но и авторитет его уроков. Притом батюшка иногда заезжает в школу около 8 часов утра -- и дети, чтобы как-нибудь не пропустить урока и не разгневать батюшку, приходят к 7 -- 7,5 час. утра. Случалось и так, что батюшка приезжал около 2 час. дня, и тогда урок затягивался часов до 4. Поэтому бывало, что крестьяне приезжали за детьми или слишком рано, или слишком поздно, а в конце концов совсем переставали приезжать за ними. И ходили дети в лютые зимние морозы за две, за три версты пешком, обмораживая носы и уши, из-за того, что батюшка не хотел считаться с расписанием. Многое можно было бы и ещё добавить против систем внезапных наездов батюшек в школы, но думаю, что и сказанного вполне достаточно, чтобы понять, почему я придавал такое большое значение выполнению расписания уроков.

Приварок.

   Во время перемен я имел обыкновение разговаривать с детьми на самые разнообразные темы. Между прочим, мы часто беседовали о том, как улучшить школу, сделать ее интересной для учащихся. В одну из таких бесед я услышал от детей, что в соседней Перовской школе детей кормят горячим обедом. Разумеется, я заинтересовался и стал выуживать у детей их скудные сведения об школьном приварке в Перове. Мне удалось выяснить, что детей угощают там супом, и что дети приносят картофель и деньги, по 4 к. в неделю с ученика. В тот же день после уроков я направился в Перово, чтобы основательнее познакомиться с организацией приварка. Пусть не удивляется читатель, что такие сведения первостепенной важности -- как о приварке -- я получил из случайного источника. В Учительском институте, где я учился, нас учили разным наукам, но не школоведению. Педагогическая же литература для нас, учителей, совершенно недоступна: земская библиотека отстояла от Морковина, например, в 55 верстах, железной дороги не было; покупать же книги и выписывать журналы при 66 коп. дневного жалованья, конечно, нечего было и думать, -- где уж там заботиться о духовной пище, когда и на хлеб то порою не хватает, когда случалось ложиться в 5--6 час. вечера только потому, что не было денег на керосин! Мало того, далеко еще не всем учителям известно о существовании педагогической литературы. И сидят они с детьми в своих школах по 7--8 часов в сутки, ставят на колени, угощают "лещами" (пощечинами), а по воскресеньям водят детей в церковь, думают, что и везде так делается, что иных способов обучения и не существует!.. Учительница Перовской школы познакомила меня со всеми деталями устройства приварка и пожелала успеха в этом благом деле. А дело, действительно, было благое. Дети в моей школе занимались (вместе с переменами) 53/2 час. Большинство из них приходило за две, за три и даже за четыре версты. На дорогу в школу и обратно даже при хорошей погоде нужно было около трёх часов, а весной и осенью, когда дорога становилась грязной--ученики тратили около 4 часов. Если прибавить сюда 30--10 минут промежутка между приходом в школу и началом занятий (обыкновенно же дети собирались к 7 -- 8 час. утра), да 15 минут на сборы и получку книг, то оказывается, что дети бывают вне дома около 11 -- 12 часов, то есть почти весь день проводят в пути и в школе, оставаясь без домашнего обеда. Правда, дети приносили в школу обед. Почти единственным блюдом этого обеда был хлеб, черный, часто замёрзший хлеб с молоком. В постные же дни молоко заменялось огурцами. Только богачи приносили с собою крошечные куски мяса или сала, две, три баранки, иногда, в постные дни, кусок селедки! Кстати, чтобы "богачи", -- их было 5 -- 6 человек, -- не возбуждали зависти в своих менее счастливых товарищах, я просил их есть так, чтобы не видели этого остальные ученики. Само собою разумеется, что скудная пища отражалась не только на здоровье, но и на успехах учеников. Здоровые и жизнерадостные в начале учебного года, дети заметно хирели, становились менее внимательными, апатичными. Особенно давали себя знать в этом отношении посты, когда не только в школе, но и дома-то почти нечего было есть. Случалось, что дети забывали хлеб, или, увидев хорошенькую собачку, навещавшую нас во время перемен, кормили ее хлебом, и любуясь, как она налету схватывает хлеб, увлекались иногда до такой степени, что оставались сами без обеда. А потом, глядя на своих товарищей, аппетитно расправлявшихся с обедом, заливались горькими слезами. Впрочем, всегда находились сердобольные товарищи, которые входили в положение друзей и делили с ними свои скудные порции. Конечно, слезы тогда сменялись смехом, и только что ревевший малыш с упоением рассказывал о кормежке собаки, которой никак нельзя было отказать: она-де и хвостом повиливала, и руки лизала, а, главное, глядела на него! Как бы то ни было, но питались дети очень плохо. Устроить приварок было далеко немудреным делом -- стоило только найти котел. Я спросил учеников, не знают ли они, у кого из крестьян мы можем достать его. Указали на двух крестьян заводчиков, у которых прежде обедала артель рабочих. Визит к одному из них окончился неудачей--в котле отказали, говоря, что мы можем разбить котел, а получать будет не с кого. Доля правды была, конечно, в таком ответе: уплатить два -- три рубля за разбитый котел учителю не так-то легко. Неудача, однако, не поколебала меня, и я направился к другому заводчику, который отнесся сочувственнее и согласился на-время одолжить свой котел. На другой же день я предложил ученикам отправиться с санками за котлом. Радости детей, когда они увидели "кормильца", как окрестили дети котел, не было конца. Котёл ощупывали, осматривали, стучали по нему, делали предположения, сколько чашек вмещает он. Разумеется, в тот день общей темой бесед служил "кормилец". На уроке арифметики при всеобщем внимании учеников 3-х отделений, вычисляли мы стоимость приправы на один день. Высчитали, что достаточно в день полкопейки с каждого ученика. На эти деньги мы должны были покупать подсолнечное масло, муку, снетков, перец, лавровый лист и соль. Арине, исполнявшей роль сторожа, решили платить натурой -- супом. Картофель приносили участники обеда -- на круг по 4 клубня в день с человека. Чистить картофель условились по очереди, ежедневно по 4 человека, которые и должны были исполнять эту работу на большой перемене. Идея сразу увенчалась полным успехом -- в первый же день записалось около 25 человек; но "знать" и обитатели Морковина отказались -- первые не хотели пользоваться общей пищей, говоря, что им и так хорошо, вторые ходили обедать домой. Кроме этих двух категорий, отказались и бедняки, не могшие вносить по 3 копейки в неделю. Дети предложили мне увеличить количество супа, оставив в прежнем размере приправы. Впрочем, вскоре не потребовалось и этого -- бедняки приносили больше картофелю, тогда как другие дети вносили свою часть деньгами.
   На другой день после доставки котла дети принесли деньги, картофель и посуду. Оказалось, что ни в какой очереди для чистки картофеля не было нужды -- охотников нашлось больше, чем нужно. Работа на уроках до обеда в этот день не спорилась: дети всё время говорили о котле, супе, о том, как много они будут есть и т. д. Третий урок я посвятил беседе о том, в каком порядке нужно получать пищу. Я обратился к ученикам с вопросом: "Как думаете, господа, кто должен получить сначала суп -- старшие, средние или младшие?" Говорят: "Старшие", -- "Средние", -- "Младшие" -- каждая группа хотела первой получить обед. Я жду, пока замолкнет шум, и предлагаю новый вопрос:
   -- "А как вы думаете, кто больше устал -- старшие или младшие"?
   Отвечают: "Младшие".
   -- "Ну, а кто должен быть терпеливее -- большие или маленькие"?
   -- "Большие, большие"! -- отвечают со всех сторон.
   -- "Ну, так кто же должен получить сначала обед -- тот, кто больше устал и плохо терпит, или тот, кто меньше устал и может дольше ждать"?
   Почти все кричат:
   -- "Сначала малышам, потом средним, а после них старшим". Однако, среди старших есть и недовольные: "Это неправильно, Степан Васильевич. Малышей из школы выпускают вперед, и книжки дают им раньше, и обедать раньше, а нам всё -- после"?
   Тогда я обращаюсь к недовольным и говорю:
   -- "Хорошо; если вы обижаетесь, так я дам вам супу раньше всех -- сначала Сергиеву (большой уже мальчик старшего отделения), а затем Кузнецову (малыш лет семи). Хочешь"?
   Сергееву становится неловко и он говорит: "Я смеялся: знамо, малышам вперед надо есть".
   А товарищи сердятся на него, говоря:
   -- "Степан Васильевич, пустите его теперь в кухню, пускай из всего котла лопает, если проголодался".
   Запах супа, острый и приятный, проникал в класс и дразнил учеников, которые говорили:
   -- "Вот так ловко пахнет: одним духом будешь сыт".
   Перед молитвой я просил детей сидеть на местах и ждать, пока им принесут суп. Я вызвал с собою несколько проворных мальчуганов и повел их в кухню, чтобы они разносили обед товарищам. Мои помощники оказались на высоте положения: не только суп разносили, но и успокаивали товарищей, говоря, что на всех хватит, что суп перемешивается в котле, чтобы был он равного качества и т. д. Чтобы скорее удовлетворить учеников, я наливал им неполные чашки. Вначале дети так дружно набросились на суп, что прямо-таки приходилось опасаться за них: съедали по три -- четыре тарелки (говорю "тарелки", как о мере, всем известной; в действительности же ели из деревянных и глиняных чашек). Были случаи, когда несколько учеников устраивали пари -- кто больше съест. Пришлось, конечно, запретить состязание. Разумеется, в начале обеда в школе водворялась тишина, которая нарушалась только стуком ложек: все были заняты супом, сидели потные, красные, некоторые распоясывались. К концу обеда слышались смех, шутки и остроты: "Яшка, не проглоти чашки"! -- кричали головастому, глуповатому мальчику, который, чтобы успеть получить еще порцию супа, приходившего уже к концу, вливал его в рот прямо из чашки, через край.
   -- "Митька, расстегни ремень, а то лопнет, -- мать ругаться будет"! -- огрызался Мишка.
   Маленькую порцию супу дети просили меня оставить морковинцам.
   -- Пусть попробуют, губки оближут.
   Морковинцы, попробовав суп, расхваливают его, говорят, что и на поминках такого не бывает. После обеда игры не клеились: говорили, что бегать тяжело. Воды выпивалось невероятное количество. Я предложил детям помочь Арине носить воду. Этого было вполне достаточно, чтобы не только приносить воду, но и помогать Арине мыть посуду, вытирать парты после обеда, приносить дрова и т. д. Кто-то из детей предложил посылать суп одинокой старушке, уже немного знакомой читателю. Все согласились, и каждый день меня одолевали просьбами:
   -- "Позвольте мне отнести суп"...
   В холодные зимние дни, когда немногие из незаписавшихся морковинцев, оставались во время обеда в школе, дети приглашали их отобедать с собою, -- уступали им места, давали ложки, хлеб и так далее, словом, принимали и угощали, как дорогих гостей. Разумеется, дешевизна приварка и его высокие качества сделали свое дело: почти все морковинцы и "знать" записались в участники обеда. Однажды дети предложили мне дать супу нищему мальчику, зашедшему в школу за милостыней. Должен сказать, что мальчик этот зашел в школу как раз после чтения и пересказа рассказа Горбунова-Посадова И. И. "Егор, артельный парень", где рассказывается, как школьники приютили безродного мальчика, загнанного в школу метелью и сильной стужей. Я, конечно, ничего не имел против такого доброго желания и с удовольствием разрешил накормить мальчика. Дети, однако, не успокоились и стали спрашивать мальчика, не хочет ли он учиться. У них возник было план -- под влиянием рассказа -- поселить мальчика в кухне и кормить его супом, чтобы дать ему возможность учиться. К огорчению детей, мальчик наотрез отказался жить в кухне, говоря, что дома лучше, что учиться некогда -- надо хлеб собирать для семьи. У этого маленького человека были большие обязанности.

0x01 graphic

   С тех пор нищие стали обычными гостями в школе во время обеда; дети наливали им супу, давали ложки, спрашивали, не нужно ли соли, уступали свои места и т. д. Понятно, что такая заботливость облагораживала не только школьников, но и оказывала влияние и на нищих -- никто из них не курил в школе, не ругался, многие пьяные отказывались обедать, говоря, что им не место в школе среди детей, чаще проходили мимо. И нищие любили не только школьников, но и меня, называя всех нас своими "кормильцами", а при встречах на улице раскланивались даже с очень маленькими учениками. Необходимо добавить, что с течением времени аппетит уменьшался: утрачивалась прелесть новизны, да и суп уже стал надоедать ученикам. Поэтому с каждым днем супу оставалось все больше и больше, так что дети, отдавая часть супа, не рисковали остаться без обеда. Хорошо было в приварка и то, что дети сравнивались хоть в этом отношении, переставали завидовать более счастливым товарищам. Я не буду говорить о значении приварка, это и так ясно. Скажу только, что устроить его дело -- очень незамысловатое: кухня и сторож имеются в большинстве школ, котел же легко достать у богатого мужика, священника, помещика и т. д. Если же не удастся найти, можно открыть подписку среди крестьян, -- всегда откликнутся они на разумное дело! Что касается трудов, то они сторицей оплачиваются достигаемыми результатами.

Волшебный фонарь.

   Ещё до перевода в Морковино я случайно узнал о том, что в земской управе имеются волшебные фонари (лат. laternis magicus, магические фонари, фантаскопы, лампаскопы - небольшие приборы, которые показывают в темноте на белой стене различные изображения, прообразы диапроекторов; таким образом, тот, кто не знал этих особенностей, полагал, что такие картины созданы чудесным образом, при помощи магического искусства, отсюда и название; изобретены в XVII в. и получили своё наименование благодаря датскому учёному Вальгенстену Т. Р. (1627 - 1681 гг.)). Стал наводить справки -- как достать один из них. Когда я приехал за фонарем в город из Морковина, за 55 верст, -- что стоило недешево, так как ехать нужно было на лошадях, -- инспектор не решился отказать мне, тем более, что я привез с собою прошение о фонаре, подписанное попечителем с батюшкой. Когда же, на обратном пути из города, я подъезжал к школе, то увидел, что меня поджидают ученики: они знали, куда и зачем я поехал, когда вернусь и т. д. Еще издали они стали кричать:
   " А фонарь привезли"? -- и когда я достал прибор и показал его детям, они захлопали от радости в ладоши, закричали ура, стали бросать шапки вверх, -- подскочили к саням, стали вынимать узлы, отпрягать лошадь, просили дать им отнести фонарь в школу. Пока Арина ходила на речку за водой, дети приготовили самовар, накололи лучины, кто-то предложил свои услуги сходить в лавку за съестным, думая, что я проголодался с дороги. Как только я отогрелся, закипела общая работа. Двоих " учеников я направил к старосте с запиской, что через два часа в школе состоится чтение о Суворове А. В. А мы в это время готовились к чтению: расставляли парты, прибивали полотно, собирали фонарь, подрезали фитили в нем, подбирали картины по порядку и т. д. Минут через 15 -- 20 пришел староста, поздравил с успехом, расспрашивал, как я добыл фонарь. Когда всё уже было готово к чтению, я пошёл со старостой пить чай, а в это время к школе уже стали подходить группы крестьян -- мужчин и женщин, взрослых и детей. Интересовались не столько Суворовым, сколько фонарём, о котором большинство не имело никакого
   представления. Были и такие, что считали грехом ходить на чтение, так как в школе пользуются "волшебным" фонарём. Но это я узнал уже после первого чтения от детей и разъяснил, почему фонарь имеет такой эпитет. К сожалению, не все было предусмотрено: не повесили лампочку в коридоре. Одень слегка подвыпивший крестьянин стал кричать на меня! Мне незачем было отвечать ему -- сами посетители вытолкали его из школы. Когда школа была битком набита, я велел позвонить -- все притихли, ждали появления волшебного фонаря. Во время чтения толпа не проронила ни одного звука, только
   малыши, когда их притискивали, начинали пищать, но на них цыкали, грозили выгнать из школы, и они притихали. Когда чтение окончилось, публика стала благодарить меня: "Спасибо!" -- неслось со всех сторон. Я объявил время второго чтения, и публика
   стала расходиться; остались только ученики, чтобы привести школу в порядок.
   Случалось, что во время чтения некоторые девушки становились около меня, дергали за пиджак и что-то шептали. Разумеется, это очень мешало мне, а, главное, ставило в неловкое положение пред учениками. Чтобы раз навсегда покончить с выражением такого рода симпатий, я однажды обернулся к шептавшей мне девушке:
   -- "Говори громче, ничего не слышно"!
   Разумеется, с тех пор никто уже не мешал мне. Нужно, впрочем, заметить, что ничего подобного не наблюдается в школах, дальше отстоящих от города. Упорнее была борьба с курильщиками, которые напускали так много махорочного дыма, что нельзя было дышать. Когда мои просьбы не действовали, я заявлял, что не могу больше читать, и действительно бросал чтение, начинал укладывать картины. Обыкновенно курильщики бросали цигарки, а немногих упрямцев выпроваживала из школы публика. После трех --
   четырех таких опытов никто уже не осмеливался курить в школе, а выходили в коридор или на улицу. Мешали иногда чтению любители поговорить. В таких случаях я прекращал чтение и обращался к говорунам или чаще говоруньям:
   -- "Ну, Марья, ты поговори, а мы тебя послушаем, а когда окончишь, скажи, будем продолжать чтение".
   Разумеется, Марья страшно конфузилась и больше уже не мешала чтению.
   Был и такой случай. Чтение посетили два семинариста, оба пьяные. Один из них, когда я читал о Николае Чудотворце, стал говорить, что все тут наврано:
   " Никаких чудес, никакого Бога"...
   Я не дал им докончить фразу и попросил сейчас же оставить школу. Оба были возмущены: один из них -- сын соседнего попа, другой его родственника, значит, оба рассчитывали на особо уважительное отношение к себе. Конечно, мера эта крутая, но дай я докончить фразу, оба отрицателя сверхъестественного были бы избиты крестьянами, а школу могли бы лишить чтений: и за драку в школе, и за разрешение отрицать публично бытие Божие. Мера эта имела и другое воспитывающее значение: на примере убедились, что мешать чтению никому не дозволяется. На другой день после первого чтения я спросил учеников, не хотят ли они помогать мне читать, дети согласились с радостью. Я выбрал лучшего чтеца из старшего отделения, дал ему книжку, которую он должен был читать, и просил получше приготовиться, чтобы не осрамиться. В книжке я подчеркивал слова, на которых нужно было сделать ударение, отмечал и остановки, когда требовалось показывать картину. Затем я предложил самим ученикам выбирать из своей среды чтецов на чтения с картинами. Разумеется, ученики понимали ответственность положения и выбирали действительно хороших чтецов. Дети читали так хорошо, что я, шутя, просил их читать похуже, -- а то народ станет говорить, что ученики читают лучше учителя. Но дети не только читали, они помогали мне на чтениях решительно во всем: прибивали полотно, расставляли парты, подбирали картины по порядку, вкладывали и вынимали их из фонаря, следили не коптит ли горелка, управляли регулятором и т. д. Я же только руководил работой и смотрел за порядком. Такие публичные и удачные выступления детей в качестве чтецов приносили огромную пользу. Прежде всего, ученики, чтобы быть выбранными, старались научиться выразительному чтению, вслушивались в мое чтение, искали и находили ошибки не только у товарищей, но и у себя. Кроме того, крестьяне переставали смотреть на детей с пренебрежением: видели, что дети так хорошо читают и для них, для взрослых. Авторитет школы рос -- крестьяне воочию убеждались, что недаром посылают в школу своих детей, что не играем мы только, но и учимся. А можно представить восторг родителей, их гордость, когда видят они у фонаря своего сына, читающего для сотни взрослых людей! И как благодарят они потом учителя!
   Как это ни прискорбно, но я должен признаться, что интерес к чтениям среди населения падал с каждым разом: не только уменьшалось число слушателей, изменялся и состав их. Умные и степенные крестьяне, посещавшие первые чтения, заменялись богомольными старушками, смешившими своими постоянными вздохами другую часть посетителей --молодежь, которая пользовалась благовидным предлогом, чтобы устраивать на чтениях свидания. Обыкновенно за полтора и за два часа до начала чтений из разных деревень подходили группами девушки, парни с гармонями, устраивались "соседки", горелки, пляски, хороводы. Пробовали они было использовать и школу для этого, но я не допустил: это сгубило бы нас, подорвало бы всякое доверие, не говоря уже об неуместности посторонней гармоники и пляски в школе. Разумеется, становилось обидно и грустно; чтения устраивались реже, переставали посещать их и ученики. Немудрено поэтому, что чтения ведутся очень немногими учителями и притом крайне неохотно. Одни не хотят расходоваться на керосин, гвозди и тратить время, другие потому, что не считают нужным набивать крестьянские головы бесполезными сведениями. Причина таких безотрадных результатов -- неудачный, чтобы не выразиться сильнее, материал для чтения. Дело в том, что ни о каком выборе картин учителем не может быть и речи: учитель берет то, что дает ему инспектор или управа. В нашем уезде я пользовался такими картинами: Ломоносов, Суворов, Турецкая война, Севастопольская война, Народная война и т. д. Затем шли "жития": Преподобный Сергий, Преподобный Серафим, Николай Чудотворец, жизнь Божьей Матери, жизнь и чудеса Спасителя и т. п. Все это крестьянам известно и куда больше, чем даже написано в книгах... Как же привлечь лучше элементы крестьянства? Изменить материал для чтений -- читать о вреде табака и водки, о борьбе с пожарами, об уходе за домашними животными, о пчеловодстве, о жизни в разных странах света, знакомить с народной русской литературой. Тогда школа выполняла бы свою задачу, была бы действительным источником света. Правда, можно и имеющиеся картины "растолковывать"; но не все это могут делать, и многие дорого расплачиваются за такие самостоятельные толкования.

Кто виноват?

   Одним из самых больных мест в Морковинской школе была, несомненно, хозяйственная сторона: наём сторожа, покупка дров и ремонт. Я уже говорил, что эти расходы взяли на себя крестьянские общества, отпускавшие в распоряжение Ивановского старосты Сидорова 100 рублей. Начну с ремонта. О том, как починялись парты, я уже говорил выше. Сильнее парт давала себя чувствовать печь, которая невероятно дымила и угощала детей и меня постоянными головными болями. Я попробовал было обратиться к г. Аистову с просьбой помочь нам, но господин Аистов, вполне соглашаясь с моими доводами, помочь материально отказался. Я направился к Сидорову. Он пришел, осмотрел внимательно печь и снаружи, и внутри, развел руками, улыбнулся и сказал: "Ремонт тут пустячный: сломать эту печь, а на её месте новую сложить, вот и все". Разумеется, я приуныл: такой расход при сторублёвом школьном бюджете был не посилен. Обращаться к управ было напрасно. Школа была ветхая, и земское собрание давно уже решило сломать ее и выстроить новую, но постройка откладывалась за отсутствием денег. Не раз возникала у меня преступная мысль уничтожить, спалить это ветхое здание. И не раз задавал я себе вопрос: зачем ходил я уговаривать крестьян отдавать детей в школу, зачем стремился я заставить детей полюбить школу, сделать её интересной? Ведь всё это манило, тянуло детей в школу, как рыбу к приманке. Как-то раз зашел ко мне Морковинский староста, Петров, умный, симпатичный крестьянин, отец двух моих учеников. За чайком я стал ему излагать свое горе, свои сомнения. Петров сочувственно выслушал мою жалобу на тяжёлые условия работы, но нашел, что исправить печь не так уж мудрено, нужно только вычистить трубу. Оказалось, что Сидоров воспользовался моей неопытностью и надул меня самым нахальным образом: чтобы не тратиться на чистку трубы, придумал он свою остроту, обескуражившую меня. А мы чуть ли не месяц задыхались в дыму, страдали головными болями, нюхали нашатырный спирт -- и все это для того, чтобы сэкономить старосте 50 -- 60 копеек! Через два -- три дня труба была вычищена, и печь окончательно перестала дымить, хотя староста и уверял, что это случайность. На второй год моего учительства в Морковине во время чтения с картинами кто-то разбил стекло. Стекло стоило не больше 20 копеек, но где в деревне достанешь стекольщика, и не ехать же за ним в Москву, ближайший город к Морковину? Я попросил знакомых крестьян прислать первого встречного стекольщика, а до тех пор пришлось затыкать окно бумагой, тряпками и т. д. Все же ветер проникал в школу, и мальчики, сидевшие у разбитого окна, жаловались на холод. Дети сами установили дежурство: сидеть по очереди у разбитого стекла, чтобы не приходилось страдать от холода одному все время. И вот один из детей, сын старосты Петрова, простудился, слег и умер. Это был лучший ученик в младшем отделении. Он был слабенький мальчик, и дети, считаясь с этим, предложили ему и еще двум, трем мальчикам не сидеть у окна. Но умный и добрый мальчик хотел делить общее горе наравне со всеми и отказался воспользоваться льготой. Простудился он перед Пасхой, а умер на Фоминой неделе. Болезнь совпала с весенним бездорожьем, больница была в 12 верстах от Морковина, и к доктору обратились лишь перед смертью. Я часто навещал мальчика, носил ему гостинцы: он брал, но есть уже не мог. Навещали его по очереди и товарищи. Однажды я застал Петрова на завалинке -- на улица было тепло, бежали ручейки, грело и ласкало весеннее солнышко, а Петя, склонивши голову, держал в руках книгу. Я спросил, -- разве лучше ему стало, что он вышел на завалинку.
   -- "Нет, Степан Васильевич, не лучше: я нарочно просил маму пустить меня на улицу, -- чтобы не плакала".
   Жизнь его таяла с каждым днем, и не мог он уже показываться на завалинке, хоть и сильнее прежнего плакали и убивались родители. Часов в 10 вечера староста прислал сказать мне, что мальчик плох, скоро "отходить" будет. Сейчас же я направился к Петрову. Там были уже бабы и насколько учеников -- мальчиков и девочек. Я подошел к Пете, стал смотреть на него, -- но не узнал уже меня мой лучший ученик. В три часа ночи его уже не стало. Сейчас же дети стали читать псалтирь над умершим товарищем. В 10 час. утра отец Петрова прислал сказать, что батюшка уже ждет нас. В то время хор любителей церковного пения бастовал, желая отстоять своего регента, которого батюшка приказал расчесть. Когда крестьяне узнали о панихиде и о том, что будет петь почти полный хор (я упросил двух взрослых певчих присоединиться к нам), то повалили к старосте, и вся его хата была заполнена народом. И когда раздалось стройное, тихое и трогательное: "Со святыми упокой" -- все дети, словно по уговору, пали на колени. Это была великая минута: плакали не только дети, но и взрослые, растроганные горячей детской молитвой за умершего товарища. Два дня лежало тело мальчика в доме, и два дня мы день и ночь читали псалтирь и собирались на панихиды -- по две ежедневно. Мне страстно хотелось купить венок, но денег не было, а просить я не решался: боялся, что скажут, что на Пете лежит наш венок, купленный на чужие деньги! Наступил, наконец, день погребения. Еще со дня смерти регент разучивал литургическое пение, для концерта выбрал: "Воскресения день" (1772 г.) Веделя А. Л. (1767 -- 1808 гг., духовного композитора малороссийского происхождения) -- красивое, звучное, словно от земли уносящее произведение. К 8 часам утра вся школа со мной и регентом во главе собралась к старостину дому. Пришла решительно вся деревня -- хотели видеть, как дети хоронят своего товарища. Ученики с регентом шли впереди гроба, парами, в полном порядке. Один ученик, самый близкий друг умершего, нес икону, четыре мальчика несли крышку гроба. Регент управлял хором. Громкое, радостное: "Христос Воскресе" наполнило улицу, полилось за деревню, а процессия подвигалась вперед. У гроба нас сменяли дети, неохотно уступая дорогую ношу товарищам. Принесли в церковь, пропели с необыкновенным подъёмом литургию, отдали последний прощальный поцелуй и закопали в могилку... А я в это время думал:
   "Почему я не послал в Москву за стекольщиком? Жив был бы ты, Петя!.. Денег не было на поездку, занять негде, день учебный было жалко, не предвидел такой несчастной случайности... Мало приложил я усилий. Но по силам ли одному человеку, да такому слабому, как учитель, исправить общественную несправедливость к школе? Петя, ты знаешь, что любил я всех детей, тебя особенно, хоть и не говорил об этом... А если бы в Москву послал... Петя, виноват ли я"?..
   Покупка дров и наем сторожа. Я уже говорил, что крестьянские общества отапливали школу и нанимали сторожа на свой счет, отпуская для этого в распоряжение старосты Сидорова 100 рублей. Ясно, что интересы старосты не совпадали с интересами школы. Немудрено, что Сидоров угощал нас плохими сырыми дровами, которые долго горели, но плохо согревали школу. Я пробовал обращаться к старосте с просьбой отапливать школу, но проку никакого не было. Обычная температура в школе была 8 -- 9 градусов, а в сильные морозы понижалась и до 5 -- 4®. Еще острее стоял вопрос о найме сторожа. Обыкновенно староста подыскивал его за 3 -- 4 рублей в месяц. Конечно, сторож, получая такую малую плату, нисколько не дорожил школой, уходил из неё не тогда, когда был свободен, а когда нужен был дома. Так, первым моим сторожем был отец девушки, служившей при госпоже Вороновой, кузнец Иван, феноменальный бас, любитель выпить и отчаянный лгун. Кузница давала ему хороший заработок, голос также приносил проценты -- кузнец состоял в хоре, который пел на свадьбах и похоронах, давал концерты и т. д. Тем не менее, он не отказался и от школы: семья была большая, работников вдосталь, а три-четыре рубля деньги далеко не лишние. Как-то раз мне нужна была тарелка, но не нашлось не только тарелки, но и котелков, сковороды, полотенца и т. д. Все это и многое другое оказалось пересеянным в дом кузнеца и, по обнаружении пропажи, было возвращено мне. Несмотря на это староста долго отказывался рассчитать кузнеца и нанять нового сторожа; но я пригрозил донести в управу, что при школе держат в качестве сторожа человека, уличённого в воровстве, и староста прислал нового сторожа -- старика лет шестидесяти, любителя выпить и отчаянного сквернослова. Старик не любил, когда дети шумели на переменах -- осыпал детей отборной бранью, а иногда пускал в ход руки и даже кочергу. Однажды он при мне ударил какого-то весельчака палкой по спине, а когда я сказал ему, чтобы он не смел этого делать, он накинулся на меня, крича:
   "А ты что за начальник выискался? Ты что ли платишь деньги мне, а? Я тебя знать не хочу".
   И он наотрез отказался уйти из школы, говоря, что его нанимал староста, он только и может его рассчитать... Другие сторожа бывали не лучше. И мне приходилось вновь и вновь воевать из-за них со старостой. Наконец, перед Рождеством, приехав за фонарем и за жалованьем в управу, я переговорил с членом управы о том, как получить деньги на содержание школы. Оказалось, что необходимо прошение крестьян о том, чтобы сняли с них расходы на содержание школы, а затем не лишним было бы и второе прошение от учителя с изложением тех неудобств, которые вытекают из хозяйничанья старосты в школе. Я передал свою беседу крестьянам, написал им прошение, которое и было подписано почти всеми, так как освобождало крестьян от расходов, и затем послано в управу. Через два три месяца прошение было рассмотрено и земским собранием, которое и удовлетворило нашу просьбу. Разумеется, моей радости не было конца: теперь мне незачем уже было воевать со старостой, угрожая отпуском детей; перестанем мы мерзнуть в школе, выслушивать отвратительную брань сторожей, зависавших только от старосты...

Школьная мебель.

   Я уже говорил о том, что, приехавши в Морковино, застал там "мерзость запустения": парты были поломаны; доска выцвела; часы давно уже молчали: шкаф с книгами хоть и запирался, но не охранял книг ни от воров, ни от пыли: ведер и кружек для питья не было -- сторож приносил свое ведро и дети пили прямо из него, через край, часто проливая на себя холодную воду. Через три-четыре дня после приезда па службу в Морковино я написал в управу, описывая в ярких красках картину Морковинской школы. Через две-три недели к нам прислали два воза с мебелью: парты, классную доску, шкаф, часы, ведро и две кружки. Нечего и говорить, как все мы обрадовались этому гостинцу из города. На другой день, когда ученики собрались в школу, меня начали осыпать просьбами:
   "Степан Васильевич, дайте мне новенькую парту, миленький!"
   Я спросил:
   "Кто ещё хочет получить новую парту"?
   Конечно, все почти ученики были недовольны старыми партами. После подробных обсуждений кто-то предложил отдать парты "старшим" ученикам. Интересуюсь -- почему им? Отвечает:
   "У них парты плохие, хуже всех".
   Осмотр парт -- это важно было для большей убедительности -- показывает нам, что предложение обосновано вполне добросовестно, так как в начале года я уговорил старших уступить лучшие места малышам и взять самые старые парты. Огромным большинством голосов предложение это было принято. Чтобы утешить остальных учеников, я сказал, что вскоре из города прибудет еще партия новой мебели, и тогда уже старшим придется завидовать малышам и средним. Конечно, такое решение не вполне удовлетворило всех, но оно лишило учеников возможности обвинять меня в пристрастии. Впрочем, что касается парт, то нашему уезду могли бы позавидовать школы чуть ли не всей России. Как известно, в огромном большинстве школ и до сих пор пользуются многоместными партами, неудобства которых весьма ощутительны. Прежде всего, когда вызываешь ученика к доске, то ему приходится пролезать под парту -- иначе нужно сделать целое переселение детей; а если вызываешь ученика с задней парты, тогда ему приходится ползти по полу между ногами товарищей около 5 -- 6 аршин. Кроме того, в таких школах учителю нет почти возможности следить за работою учащихся, так как нельзя подходить к ним. И работают дети в большинстве, предоставленные самим себе. Еще больше удовольствия доставила нам новая доска. Она была общим достоянием и, вызывая во всех радость, ни в ком не возбуждала зависти. Старая же доска выцвела так, что
   на ней нельзя было писать ни мелом, ни углём, что было пробовали мы. Дети любовались тем, как "хорошо видно" написанное на новой доске. Удивлялись и размеру её: "Вот так доска! На ней любую задачу можно написать -- хоть в 10 действиях", -- говорили дети.
   Крупную роль сыграли и часы, двухрублевые часы! Прежде всего я научил детей узнавать время на них, для чего потребовалось на всю школу не больше двух уроков. А научившись, дети уже знали, когда начинается и оканчивается урок, дежурные давали звонок на урок или на перемну, не спрашивая меня или батюшку. Теперь ученики уже воочию видели, что уроки идут по расписанию. Кроме того, часы сыграли важную роль при просьбах "выйти", и число таких просьб уменьшилось значительно-- обыкновенно дети выходят только в конце уроков, по действительной потребности, а при наличности часов они считали более разумным прождать две-три минуты -- и ждали. Еще пользовался я часами по отношению к шалунам и вялым детям (во сколько минуть дойдет до доски, напишет фразу и т. д.). Всегда в таких случаях ученики смеялись, а те, на чей счет шутили мы, не только смеялись или конфузились, но и подтягивались. Ведра значительно облегчали работу сторожа, кроме того, прежде случалось, что ученики, не находя воды в кухне, выбегали на улицу и пили воду из канавок, а зимою ели снег. Шкаф имел, главным образом, эстетическое значение -- детскому глазу приятно было остановиться на нем. Воровать было нечего, как нечего было и защищать от пыли -- все было засалено, запылено. И ученики не без юмора замечали:
   "Ишь какой шкаф прислали, -- чтобы никто не видел нашего хлама; подумают, невесть что хорошее лежит в нем"...

Ёлка в школе.

   В одно из моих посещений господ Аистовых я спросил о том, как они проводят святки. Услышав, что они устраивают для своего сына елку, и что у них имеется уже большой запас елочных украшений, я спросил, нельзя ли воспользоваться этими украшениями, чтобы устроить елку в школе, -- это так обрадовало бы детей. Аистовы нашли идею очень хорошей и согласились со мною. Стали мечтать о том, когда и как устроить елку. Я передал детям свою беседу с попечителем и стал вместе с ними вырабатывать программу. Конечно, в неё входили стихотворения и басни; нашли, что хорошо было бы разучить насколько весёлых песенок. К сожалению, в Морковинской школе учили только церковному пеню: светские песни считались не только лишним, но и неприличным материалом. Я просмотрел министерскую программу и вычитал в ней, что в народных школах дозволяется пение народных и патриотических песен. Когда пришел на урок пения регент, я сообщил ему, что устраивается елка, и поэтому необходимо выучить с детьми насколько песенок. Регент ничего не имел против этого, но не решился учить светскому пеню без санкции церковного старосты, который нанимал и рассчитывал его. Староста заупрямился, говорил, что нанимал он регента для церкви, что непристойно детям песни в школе распевать и т. д. К счастью, у меня нашлись убедительные аргументы: хор любителей церковного пения зарабатывал порядочную сумму денег на похоронах и свадьбах богатых людей. Дисканты и альты хора были почти исключительно ученики моей школы. И не отпусти я их в учебный день на похороны или свадьбу, хор не мог бы зарабатывать и, наверное, прекратил бы свое существование. Кроме того, я грозил, что буду просить управу назначить нам другого учителя пения из соседнего села, так как Морковинский регент не выполняет программу. Так как мои просьбы уже не раз исполнялись, то староста побоялся, что и на этот раз моя просьба также будет уважена. Таким образом, песни для школы были отвоеваны. Регент был моим хорошим другом и с удовольствием принялся за разучивание детских песенок. Нечего и говорить, с какой радостью встретили дети известие об этом новшестве. Теперь я не жалел времени для пения; отводились для него пустующие уроки Закона Божьего, перемены, а иногда дети просили меня устроить им пение и после уроков.

0x01 graphic

   Светское пенье внесло свежую, ободряющую струю в монотонную жизнь школы! Особенно им нравились: "Как у наших у ворот", "Ах вы, сени", "Во поле березонька стояла" и "Во лузях". Для ёлки стали мы выбирать стихотворения и басни. У меня было несколько хрестоматий, басни Крылова, сочинения Пушкина, Лермонтова, Некрасова и Кольцова. Я выбирал стихотворение, читал его, спрашивал, нравится ли оно детям, стоит ли декламировать на ёлке. Если стихотворение нравилось, то спрашивал, кто хотел бы прочитать его. Охотников всегда находилось больше, чем было нужно. Всех их я просил по очереди вслух прочитать стихотворение. Класс внимательно слушал, чтобы решить, кому должно быть отдано произведение. Приговор всегда был беспристрастен: все понимали, что делают серьезное дело, да и сами декламаторы, когда видели, что у них выходит плохо, отказывались--не хотели срамиться при торжественной обстановке елки. Были случаи, когда стихотворение, по отзыву учеников, прочитывалось двумя или несколькими детьми с равным успехом. Тогда им давали время научиться лучше декламировать, чтобы через два-три дня снова выступить перед классом. И тогда уж выбирали лучшего из них. Разумеется, дело не ограничивалось выбором чтецов. Я принимался с каждым из них за разучивание стихотворений -- прочитывал сам, выслушивал, поправлял, просил выделять некоторые слова повышением голоса, -- делая это до уроков, на переменах, а с желающими и в праздники, и после уроков. И ученики творили чудеса: декламировали так, что господин Аистов прямо-таки поражен был, говорил, что большей сознательности в чтении он не хотел бы и от гимназистов 4-го и 5-го классов. Успех объяснялся не столько моей добросовестной работой в этом отношении, сколько тем, что дети сами выбирали стихотворения и, понимая ответственность положения -- выступить ребенку при 200 взрослых слушателях да еще "при господах" -- дело нешуточное, -- много работали над избранными стихотворениями. Накануне ёлки мы пошли в лес и срубили хорошую ветвистую ель. Сторож сделал подставку, укрепил в ней ёлку; распланировали школу: распределили, где будут ученики, чтецы, почетные посетители, крестьяне и т. д. Кроме стихотворений, были выбраны и басни, при чем некоторые басни исполнялись несколькими учениками по ролям. "Три мужика" были, бесспорно, лучшим нашим номером: на сцене стоял стол, а вокруг него на глазах публики рассаживались только что пришедшие "три мужика" (два из старшего отделения школы и один из среднего). В это время "хозяин"-ученик подает им ужин -- щи и кашу. Первые объяснительные слова прочитывал один из учеников, чтобы публике была понятна басня. Когда декламатор произнес последнее слово перед началом речи хитреца, то указал на него пальцем. И хитрец при напряженном внимании толпы втравливает в дипломатический разговор двух остальных, а пока те горячатся и спорят, он при гомерическом хохоте публики съедает сначала щи, а потом и кашу. Хорошо также была разыграна басня о споре двух крестьян, -- будет ли дождь или снег?
   Ёлка состояла из трёх отделений, разделявшихся 10 минутными антрактами. Каждое отделение открывалось малышами, за ними следовали средние и, наконец, старшие. Понятно, что менялся и характер произведений, -- тогда как малыши говорили коротенькие и незамысловатые произведения, старшие выступали с более крупными и серьезными вещами. Пение придавало особую прелесть вечеру.
   О готовящемся школьном празднике крестьяне через детей знали еще за несколько недель, страшно интересовались, спрашивали, можно ли посмотреть, что это будет стоить и т. д. Ясно, что приходилось ждать громадного наплыва публики. Между тем, школа с трудом могла вместить 160 --170 человек (стоя, конечно), кроме учеников. Чтобы не заставить большинство понапрасну приходить в школу, я объявил через детей, что буду пускать только по билетам, и что билеты будут розданы ученикам по два на каждого для родителей пли близких родственников. Таким образом, немного устранялась давка и, кроме того, на елку попадали люди, близкие к школе. Кроме крестьян на ёлке была и интеллигенция: семья попечителя, жены батюшек с дочерями и соседка учительница с мужем и племянницей-учительницей. Приглашены были и старосты сельских обществ, расходовавшихся на школу. Понятно, что и елка, красиво и со вкусом убранная и горевшая разноцветными свечами, и гости в нарядных костюмах -- все это придавало школе торжественный вид! Наступил вечер и толпы народа повалили к школе. У дверей было устроено дежурство из учеников со строгим наказом -- не пропускать безбилетных, кто-бы они ни были. Когда подошла к дверям богатая семья местного заводчика с гостями в дорогих и нарядных костюмах, то дети почтительно расступились, думая, что для богачей "закон не писан". Но я подошел к этой группе и спросил, каким образом попали они в школу и почему они одни из всех надеялись попасть на ёлку без билетов. Им, разумеется, пришлось уйти из школы. И несомненно, что этот мой поступок доставил мне много симпатий со стороны крестьян и детей -- равноправие было соблюдено до конца. В общем, все почти дети декламировали превосходно, им не только аплодировали, но и вызывали на "бисы". А одну девочку, читавшую "Лису" Крылова, заставили прочитать басню три раза подряд, а четвертый раз в конце вечера, -- чтобы успела передохнуть. Она -- рыженькая, хитрая и проворная, с распущенными волосами и плутовскими глазками, удивительно подходила к своей роли и так хорошо ее провела, что с тех пор за ней укрепилась кличка "Лисица". Целую овацию вызвал ученик Яша, участвовавший в басне "Свинья". Словом, елка прошла блестяще. В конце её, во время пения "Славься, славься", дети подходили к госпоже Аистовой и получали по крошечному мешочку гостинцев-- пряники, орехи, семечки, дешёвые конфетки -- всего копеек на 7 -- 8, не больше. Затем семья Аистовых и учительница, на глазах детей, начали складывать в ящик украшения и увезли их с собою. Это очень огорчило детей --думали, что и игрушки будут розданы им, как обыкновенно бывает на детских елках. "Лучше-бы не дразнили нас", чуть не плача говорили дети, глядя как красивые бумажные зайчики исчезают в соломе глубокого ящика! Нечего и говорить, какое громадное значение имеет елка -- она сближает крестьян со школой, служит прекрасным средством при обучении выразительному чтению, является хорошим народным праздником. А устроить его легко так же, как и приварок: просить попечителя, батюшку, богатых мужиков, устроить подписку или, наконец, назначить плату за вход на елку. Я очень жалел, что не мог повторить елку для остальной публики -- господа Аистовы не хотели тратиться на свечи и боялись за целость украшений. При подписке или платном входе, ёлка может быть повторена, можно даже устраивать два-три раза в год. А занять неизбалованную деревенскую публику всегда найдется чем... Была бы лишь охота!

Забота о чистом воздухе.

   Нет, конечно, возможности не только описать, но и просто перечислить все недочеты начальной школы, и я останавливаюсь, поэтому, только на наиболее крупных минусах, тяжело отражающихся как на успехах, так и на здоровья учащихся. В этом отношении первое место, бесспорно, занимает теснота школьных помещений, душный, спертый воздух в них, заметно разрушающий детские организмы. В Морковинской школе, где я работал, на каждого учащегося приходилось не больше 4 кубических аршинов, т. е. в 4 раза меньше, чем требует норма, -- а школа эта не была исключением, нет, большинство школ находится в ещё худшем положении. В результате -- краснощёкие, жизнерадостные, всем интересующиеся дети на глазах превращаются в чахлых, бледнолицых, апатичных людей. Происходит то же, что и с комнатными растениями, тянущимися к солнцу, к воздуху, вон из душной комнатной атмосферы. Понятно, что мне нужно было очень много заботиться о том, чтобы дать детям возможность дышать чистым, здоровым воздухом. Здание Морковинской школы ветхое и дырявое, как решето, отчасти облегчало мою задачу: вентиляция происходила во всех частях школы -- через окна и двери, через пол и потолок, через стены между бревнами. Разумеется, температура школы значительно понижалась, благодаря такой самопроветриваемости, но воздух все же очищался. Конечно, я все-таки усердно боролся с такого рода вентиляцией: щели замазывались, затыкались бумагой и тряпками, чем попало. В то же время я всячески заботился о чистом воздухе в школе. С этой целью школа выметалась несколько раз в день, полы мылись каждую субботу; на переменах открывали форточку даже в морозные дни, а в теплые дни открывали и двери. Главное же, я заботился о том, чтобы дети во время перемен выходили из школы в садик, где они занимались играми, прочищали дорожки к школе, весною проводили воду и т. д. Таким образом, дети дышали чистым воздухом, между тем, как школа в это время выметалась я проветривалась. Так было не только на переменах, но и до уроков. Надо сказать, что о чистоте воздуха заботился не только я, но и дети. Конечно, они не сразу прониклись сознанием необходимости чистого воздуха -- приходилось много читать, ещё больше говорить, указывать примеры вредного влияния дурного воздуха... Примеры же были не за горами. В Морковине и соседних деревнях было несколько заводов, где изготовляли церковную утварь. Работа эта протекала в убийственных условиях, и никто из долго работавших там людей не доживал до 60--65 лет: умирали раньше, отравляемые медной пылью. И я вел такую беседу с учениками:
   -- "Не знает ли кто из вас лесника?"
   -- "Знаем, знаем!" отвечали мне.
   -- "Кого же знаете?"
   -- "Петра Трифонова, Ивана Степанова" и т. д.
   -- "Ну а теперь скажите, кого вы знаете из рабочих на заводах?"
   Называли целый десяток, наперебой перечисляя знакомых рабочих.
   -- "Кто же здоровее, краснее -- Петр Трифонов или Кузьма Васильев (рабочий)"?
   --"Знамо, Петр Трифонов: он румяный, как яблоко, а Кузьма что -- словно восковой".
   Сравнивали другого лесника с другим рабочим -- результат получался тот же. Затем я спрашивал: "Кто бледнее -- Кузьма Иванов или Григорий Петров"?
   -- "Кузьма, он желтый весь, как лимон", -- говорили дети.
   -- "А кто из них дольше работал на заводе?"
   -- "Кузьма! Он еще мальчиком начал работать".
   Еще два, три примера, и дети убеждались, что чем продолжительнее работа, тем губительнее влияние отравленного воздуха.
   "А где воздух чище, здоровее -- на воле или на заводах и фабриках?"
   -- "Знамо, на воле, там житье"! -- отвечали дети.
   Теперь уже без труда делались выводы о зависимости между цветом лица и воздухом -- чем хуже воздух и чем дольше дышит им человек, тем бледнее цвет лица, и обратно -- чем свежее, чище воздух, тем лучше, тем ярче кровь... Путем сравнения убедились мы и в том, что продолжительность жизни заводских рабочих ниже продолжительности жизни тех, кто дышит здоровым воздухом. Когда, таким образом, дети отчетливо уже понимали роль воздуха в жизни человека, я просил их назвать несколько видов здорового труда, труда на чистом воздухе, и дети привели целый ряд примеров -- крестьяне, разносчики, пастухи, военные, пильщики и т. д. К числу нездоровых профессий они относили трактирных служащих, кухарок, парикмахеров, учителей, кондукторов (некоторые ездили по ж. д. в Москву) и т. д. В беседу были втянуты все ученики, я только вел ее по намеченному руслу. Однажды наша теория чуть-чуть не была опрокинута. Дело в том, что после беседы о здоровых и нездоровых профессиях один мальчуган указал пример, поставивший в тупик не только учеников, но и меня -- назвал бледного, чахлого пастуха. Этого пастуха знало большинство детей, и все они начали сомневаться в правильности сделанных нами выводов. К счастью, спас Гонов: он сказал, что знает пастуха хорошо, слышал его беседы с отцом и слышал, что прежде пастух много лет работал на фабрике в Москве. Это еще больше подтвердило наши выводы, подняло их авторитетность, и дети перестали подкапываться под них... Теперь уже незачем было просить детей заботиться о чистоте воздуха, они сами отворяли форточки, выметали полы, выбегали на переменах на улицу, говорили, что будут поменьше дома сидеть, побольше гулять? кататься на салазках, ездить с отцом или матерью в лес за дровами и т. д. Конечно, не одна беседа ушла на это, не одна книжка на эту тему была прочитана, но я не жалел времени, желая, чтобы дети прониклись сознанием необходимости чистого воздуха, так как без этого сознания все мои усилия очищать воздух принесли бы очень ничтожную пользу.

Народная библиотека.

   Приступая к работе в Морковинской школе, я не имел определённого плана. Я знал, что работы много, хотел работать, любил её, искал. С этой целью я вёл беседы с попечителем, батюшкой, учителями и больше всего с детьми. Я старался выяснить нужд школы, требования крестьянства от неё. Больше всего возлагал я надежд на учителей, особенно тех из них, кто долго работал в школах. К сожалению, я редко находил у них жемчужные зерна. Впрочем, эти беседы и знакомства дали мне кое-что -- я видел и убеждался, как нельзя работать. Впрочем, об учителях речь впереди. Особенно часто навещал я попечителя школы, у которого брал книги, читал газеты, играл в шахматы и подолгу беседовал о школьных нуждах. Как-то раз, во время чаепития, попечитель, просматривая газету, сообщил мне, что Московское губернское земство открывает в нашем уезде одну или две -- не помню -- народные библиотеки. Нечего и говорить, что я очень заинтересовался этим сообщением. В уезде было много сел и местечек, куда более населённых, чем наша деревня, и еще более попечителей, куда более влиятельных, чем гсчоподин Аистов. Я полагал, что все шестьдесят школ возбудят ходатайства об открытии у них библиотек, а в таком случае не нам выиграть в неравном споре. Кроме того, не в нашу пользу было и положение школы -- почти на самой границе другого уезда, вследствие чего библиотека не могла бы обслуживать большой район уезда. Когда я высказал все эти соображения господину Аистову, он улыбнулся и сказал: "Напрасно вы горюете. Будьте уверены, что едва ли найдутся охотники просить Управу открыть библіотеки. Наоборот, если бы даже Управа просила их принять библиотеку, они стали бы отказываться от неё -- не захотят брать на себя хлопоты и ответственность за целость книг. Ведь, как хотите, работы много, а платы ни копья". Мало-по малу я начал проникаться верой в возможность получить библиотеку в свою школу, и это меня радовало. С другой стороны, отношение просветителей к народу, как рисовал это господин Аистов, наводило на грустные мысли. Мы условились с господином Аистовым написать два прошения -- одно от нас, а другое от крестьян. На следующий день я шел к попечителю с прошением, уже подписанным мной и батюшкой. Подписал его, разумеется, и попечитель, который, в свою очередь написал Управе, что он берет на себя расходы по содержанию библиотеки, -- как он выполнил обещание, читатель узнает после, но пока это был безусловно крупный козырь в наших руках... Через два-три дня я передал Аистову для пересылки в Управу прошение крестьян с многочисленными подписями, долженствовавшими убедить Управу в том, что в Морковине чувствуют действительную потребность в пище духовной. В действительности же, как это ни прискорбно, только очень немногие сознательно отнеслись к делу. Другие же подписались потому, что подписался староста Петров, "умная голова", как его называли крестьяне, некоторые -- глядя на товарищей, третьих урезонивали дельные крестьяне, чуть ли не силой заставляя нацарапать свое имя и фамилию. Во всяком случае большинство думало, что большого худа не выйдет из этой затеи, и что за подписи им едва ли влетит, а если и достанется, то всем, а "на миру и смерть красна", говорили мужики. В заключение два-три мужичка просили дать им "по крайности на четвертушку".
   "Ведь для тебя же хлопочем, от дела оторвались из-за этих самых бумаг", -- убеждали они меня.
   Дать, конечно, было нечего, и я, под ругань нескольких крестьян ("Народ только зря баламутит, прохвост некрещеный!" и т. п.), которых, впрочем, зло высмеивали другие -- вышел из дома, где была сходка. Сбылись ли предсказания г. Аистова или подействовали наши пламенные просьбы, но библиотека досталась нам, и через два-три месяца книги были доставлены к господину Аистову, который и был назначен заведующим библиотекой. Книги привезли в нескольких ящиках. К сожалению, шкафа для них Управа не прислала -- полагая, вероятно, что он давно уже заготовлен господином Аистовым. Разумеется, господин Аистов поручил выдачу книг мне и моему товарищу, -- недавно назначенному второму учителю в Морковине. Итак, шкафа у нас не было, и пока шла переписка о нем с управой, мы сложили книги в лучшем уголке нашей комнатки, подложивши под них рогожу, которую за двойную цену добыли в лавочке, и накрывши сверху простыней и газетами, чтобы защитит от пыли. Работы с книгами было вдосталь -- нужно было составить список полученных книг в нескольких экземплярах, каталог общий и по отделам. Нужно заметить, что разнести книги по отделам далеко не легкое дело: ведь по названиям не всегда можно судить о том, к какому отделу принадлежит книга, и иногда мы становились в тупик, не зная, куда данную книгу отнести. Для такого рода сочинений мы завели смешанный отдел, куда вошли многие специальные сочинения по разным отраслям наук, для которых не хотелось создавать особых отделов. Нами был выработан общий принцип для выдачи книг: не давать того, что нам хорошо не известно. Можно смело сказать, что главная причина успеха нашей библиотеки и заключалась именно в строгом соблюдении этого правила. Деревня не город, где есть уже готовый читатель; нам важно было приохотить крестьян к чтению, заставить их полюбит библиотеку, нужно было создать читателя! Первыми нашими читателями были, конечно, дети. К сожалению, библиотека была небогата книгами, доступными детскому пониманию. Все же около 100 книг было и для детей. Понятно, что ученики в начале набросились на толстые книги, на нарядные переплеты. Верный своему постоянному принципу -- что во всем должна быть наглядность -- я не отказывал детям в их просьбах, чтобы убедились они, что интерес книги и толщина её не всегда совпадают. И все толстые книги были расхватаны детьми. Они были в восторге -- им было чем похвастаться перед родителями, перед, товарищами, не обучавшимися в школе... Возникли обвинения в пристрастии моем к некоторым ученикам. "Ишь вы какой! Он в среднем учится, а я в старшем, а моя книжка тоньше!" Оправдываясь, я говорил, что надо брат в расчёт не только толщину книгу, но и формат её, число иллюстраций и т. д. Не сомневаюсь, что если бы при школе были весы, то пришлось бы обратиться и к их помощи! Когда на другой день дети собрались в школу, я спросил их, нравятся ли им книги, о чем написано, много ли прочитано, сколько страниц осталось дочитать... Большинство закричало: "Нравятся, очень нравятся. Степан Васильевич!" Только три-четыре мальчика сказали: "Уж если по правде сказать -- нет, непонятно очень и скучно". К ним понемногу стали примыкать и другие и, наконец, огромное большинство. Были и такие, что продолжали расхваливать книги. Пришлось их вывести на свежую воду. Подхожу к одному, беру у него книгу: "Война и Мир" Толстого, 5-я часть. Спрашиваю: " О чем же тут написано"? Молчит. Ставлю новый вопрос:
   -- "О ком говорится в книге -- о турках или о поляках"?
   -- "О турках", -- угадывает мальчик.
   -- "Что же говорится о них"?
   -- "Они некрещеные", -- фантазирует мальчуган.
   -- "Нет, об этом в книге ничего не сказано".
   Мальчик поправляется: "Это я сбился, про поляков написано".
   Прошу ученика старшего отделения громко прочитать отрывок из книги, где явно видно, что действующими лицами романа являются русские и французы. Мальчик читает, класс и особенно "всё понявший" внимательно вслушиваются. Ложь выясняется, мальчик конфузится, а дети подтрунивают над ним. Подхожу к остальным: "Ну, а вы тоже поняли"?
   -- "Поняли, только позабыли все", -- дипломатически увертываются они.
   Оставляю, однако, их в покое -- не хочется смущать, чем больше, что они, видимо, страшно робеют, ёрзают на месте... В этот же день на уроке объяснительного чтения читаю "Убивца" Короленко В. Г. Внимание необычайное, ученики "едят" меня глазами, тишина в классе могильная... Спрашиваю, хороша ли книга?
   -- "Это книжка, так уж книжка"! -- выражают они величайшую степень восхищения рассказом. Не решаюсь, однако, спросить, какая книжка лучше "Убивец" или "Предание о том, как львица воспитала царского сына" -- не хочу еще раз услышать обидный результат сравнения: "Львица лучше -- такой уж книжки нету"...
   -- "Ну, а велика ли эта книжка -- больше тех, какие брали"?
   -- "Меньше, в сто раз меньше", -- закричали дети.
   Сделали надлежащий вывод. После уроков, выдавая книги, я спрашиваю:
   -- "Кто хочет получить большую, но неинтересную книгу"?
   Охотников нет, обожглись уже.
   Берут исключительно тоненькая книжечки, просят дать "понятную", "интересную", "про разбойников", "про войну" и т. д.
   Итак, работа с детьми скоро наладилась, и они сделались самыми усердными читателями... Необходимо сказать, что я много говорил с детьми о том, чтобы они читали книги вслух домашним -- это приучит их к громкому и внятному чтению и, главное, будет приятно родителям -- не будут так скучны их длинные зимние вечера, не будут они думать, что напрасно посылают детей в школу, тратятся на них... Почти каждый день я спрашивал учеников, кто их слушал, понравилась ли книга, что хотели бы слушать их родители. Разумеется, много свету внесли дети в убогую деревенскую жизнь. Но не буду утомлять читателя подробностями. Теперь предо мною стояла самая трудная и важнейшая часть задачи -- приучить народ к чтению, поставить его в известность, что при школе есть библиотека, а в ней находятся весьма занимательные и полезные книги. Скажут, что известить публику о библиотеке не такое уже трудное дело, чтобы стоило над ним задумываться: надо только написать объявление сельским старостам, а они уж сообщат об этом крестьянам. Но это скажут те, кто плохо или совсем не знает деревни. Ведь, прежде всего, самое слово "библиотека" непонятно почти никому из крестьян. Правда, можно заменить этот термин понятными словами, но и выраженное проще оповещение крестьян об открытии библиотеки вызвало бы только улыбку, сомнение в "полном здравии" старост -- стоит ли сообщать о таких пустяках! Да не стали бы и старосты объявлять об этом: им пришлось бы выслушать не только насмешки, но и горячую отповедь, что они "без толку народ баламутят, от дела отрывают". Известно, что отношение крестьян к книге и особенно к "книжникам" довольно ироническое -- "книжники" почти всегда пользуются репутацией "тронувшихся умом". Я не отрицаю у крестьян способности читать книги, увлекаться ими -- нет, просто книги не вошли ещё в их обиход. Почему? В народ еще не проникла простая грамотность, да и времени свободного мало. Когда же и урывает он свободные минуты для чтения, то недолго читает книгу и большею частью бросает её с тем, чтобы никогда уж больше не приниматься за нее. Ведь до последнего времени для народа существовали не только особенные законы, но и особая "литература" -- пища, которой немудрено расстроить даже и здоровый желудок... Итак, мне нужно было оповестить о библиотеке публику, убедить её в том, что имеются хорошие, полезные книги. Условия благоприятствовали мне. Дело в том, что в каждой почти подмосковной деревне есть трактиры, куда утром и особенно вечером собираются крестьяне--попить чаек, потолковать, "язык почесать", как они говорят. В Морковине их было два. И вот, мы втроем -- я, второй учитель и регент, отправились пить чай, захвативши с собою "Два старика" Л. Толстого.

0x01 graphic

   Лучше всех читал регент, да и безопаснее это было: он не зависел от инспектора и училищного совета, -- и чтение книжки было поручено ему. Крестьяне выслушали книжку с громадным интересом, возраставшим с каждой минутой. Впечатление было огромное, оглушающее -- от "книжки" ничего подобного мужички не ожидали. Нас попросили прочитать еще что-либо, но книжки с нами не было, да и не зачем было еще читать -- хотелось, чтобы мужики переварили прочитанное. Конечно, беседа по поводу книжки была самая оживленная -- затронуты были самые чувствительные человеческие струны... Когда мы уходили из трактира, нас очень просили прийти еще раз, с книжкой, конечно. Условились прийти на следующий день к 6 часам вечера, когда как раз освобождались мужики от работ -- уборка скота, плотничание и т. д. На этот раз мы приносили с собою "Повесть о гордом Аггее" Гаршина. Число слушателей было куда больше, чем накануне -- деревня говорила уже о том, что учителя и регент читают в трактире занимательные книжки, что сегодня чтение начнется в 6 часов. С каждым посещением число посетителей в трактире увеличивалось. К сожалению, средства наши были весьма ограничены и позволить себе такую роскошь, как ежедневное чаепитие в трактире, мы не то что не хотели, а буквально-таки не могли. Тем не менее, не хотелось и бросать уже налаженное дело. И мы пустились на хитрость: стали заказывать две пары чаю на троих (пара 5 копеек), а потом и одну пару. Трактирщик, получавший благодаря нам хорошие барыши и от чайной торговли, видя наше затруднение и опасаясь, что мы прекратим чтения за отсутствием средств, предложил было нам пользоваться чаем бесплатно, -- но мы отказались, не желая рекламировать за плату трактир... Трактирщик огорчился -- его не столько радовала своя прибыль, сколько плохая торговля его конкурента... После чтений завязывалась общая беседа, что окончательно сблизило нас с крестьянами, в общем, настроенными против учителей, которых они считают баричами и дармоедами. Темы были самые разнообразные, чаще же всего говорили о школе и её нуждах, при чем нам представлялся удобный случай объяснять значение школьных новшеств, к которым крестьяне относились не всегда доверчиво и благожелательно. Такие чаепития прекрасно рекламировали библиотеку, и каждый день давал нам новых читателей, и каких еще! Словом, через две-три недели после открытия библиотеки у нас была уже полусотня читателей, не считая учеников. Труднее всего было приучить к чтению девиц. Они не хотели идти в школу -- боялись, что скажут в деревне, что не за книгами они ходят, а учителей молодых посмотреть, побалагурить с ними! Впрочем, и эту задачу мы выполнили, как следует, -- объявили, что можно брать книги и через учеников. Когда дело в Морковине было налажено, я направился с книжкой в соседнюю деревню к моему хорошему знакомому, умному и развитому крестьянину. С ним пошли мы пить чай в трактир, захватили туда книжку и т. д. Словом, чрез два-три месяца наша библиотека имела уже около двухсот читателей. Работы было много, и в ней, кроме второго учителя и регента, мне помогали дети -- разыскивали книги, записывали выдачи, новых читателей, приводили в порядок библиотеку и т. д. Особенно полезна была эта помощь во время уроков, так как иногда крестьяне по пути приходили или заезжали за книгами: отрываться от учеников не хотелось, не хотелось и отваживать читателей от библиотеки, что случилось бы при долгом ожидания выдачи книг. Работа эта так нравилась детям, что все они предлагали свои услуги, что, конечно, только тормозило бы дело. Пришлось поэтому установить дежурство по библиотеке. Дежурными были не только старшие, но и средние (малышей не было в моем здании). Вначале ученики приносили малую пользу, даже затрудняли работу, но потом приобрели такой навык и сообразительность, что я порою поручал им выдачу книг. Важно было и то, что они знакомились с делом, служили большим, что, кажется, их особенно пленяло в этой работе. Батюшка, когда увидел, что число читателей неимоверно возрастает, что книжки проникают решительно во все уголки деревни, начал уже жалеть о том, что он подписал прошение об открытии библиотеки. Дело в том, что, убеждая его подписать прошение, я говорил, что библиотека нужна больше для виду, чтобы было хорошее мнение о школе и её руководителях -- батюшке и мне. Теперь батюшка увидел, что в деревню проникают почти исключительно светские книги, и что они вытесняют книги религиозного содержания. Все свои наблюдения батюшка передавал мне, говоря, что пора уже прекратить выдачу светских книг -- народ уже вполне одурманился, надо дать ему противоядие... Я же говорил, что опыт не принес желанных результатов потому, что не доведен до конца.
   В конце концов, батюшка махнул на меня рукой. На самом деле батюшка ничего не имел не только против чтения "либеральных" книг, но даже и против осуществления социалистического идеала во всей вселенной, -- только кроме его прихода. Отпаявшись убедить меня в вреде продолжения опыта, он пустился на хитрости. Однажды он пришел ко мне в школу и просил выдать ему несколько книжек для просмотра -- вредные можно запечатать и отослать в управу или лучше совсем уничтожить их, а хорошие, разумные он будет раздавать своим односельчанам, причту, читать детям. Через несколько дней батюшка взял у меня ещё целую серию книг, обещая вскоре возвратить большую часть их. Проходили, однако, недели, а батюшка не думал возвращать книги--говоря, что большая часть их роздана уже крестьянам, что они обмениваются друг с другом, что книги производят фурор и т. д. Мало того, батюшка просил у меня еще несколько брошюрок, только "полиберальнее" -- "хочу рыбной ловлей заняться -- социалистов приманивать на удочку". Я книги дать отказался -- этак вся библиотека перейдет к нему, да и нет таких книжек в школе. Батюшка не поверил мне и просил позволить ему осмотреть библиотеку. Я согласился -- отказать значило навлечь напрасное и опасное подозрение. Ревизия сошла благополучно. Когда крестьяне, односельчане отца Григория, обращались ко мне за книгами, я направлял их к батюшке, думая, что он, действительно, выдает книги. Вскоре я узнал от учеников, что о. Григорий не только книг не выдает, но распекает тех, кто обращается к нему за книгами, говорит, что библиотеку опечатают, меня и господина Аистова арестуют, а читателей потянут к Иисусу... Такие слухи отпугнули от библиотеки несколько десятков читателей, наиболее робких. Не сразу, разумеется, выяснилась вздорность этих слухов,, но все же выяснилась, и трусы снова стали приходить за книгами. Нужно было много усилий, чтобы вернуть от о. Григория взятые им книги. Весной, в конце второго года моего учительства в Морковине, я перед отъездом на родину просил г. Аистова принять у меня библиотеку и взять ее на хранение до начала учебного года. Г. Аистов охотно согласился, сказавши, что летом он намерен сам выдавать книги. Через несколько дней попечитель прислал в школу двух рабочих за книгами. Они вынули книги из шкафа и отвезли в его имение. Перед отъездом на родину я зашел к господину Аистову проститься. Попечитель сообщил мне, что в библиотеке недостает многих книг, и что я должен или отыскать их, или купить на свой счет... Он добавил при этом, что при моем отказе он вынужден будет просить управу наложить арест на мое летнее жалованье, при чем сообщил все это в изысканно вежливой форме. Я запротестовал, говорил, что ни юридически, ни нравственно я не обязан отвечать за пропажу книг. Юридически потому, что не был заведующим библиотекой. Нравственно потому, что я, ничего не обещая управе, целый год вел библиотеку, привлекая к ней читателей, для чего тратил не только время, но и деньги; а господин Аистов, обещав управе принять "материальное участие в содержании библиотеки" -- под чем я мог разуметь хотя бы и скромную плату за труды --до сих пор ничего не сделал в этом отношении. Но не так думал господин Аистов: "Купить теперь книги -- значит создать прецедент для будущего. Впредь не только вы, но и другие библиотекари будут внимательнее относиться к библиотеке". Не буду пересказывать дальнейших перипетий, служивших продолжением этой беседы. Летом я получил извещение управы, предлагавшей мне отправиться в Морковино и отыскать недостающие книги. До тех пор, гласила управская бумага, мое жалование будет удержано. Я, уже решившись расстаться с земской школой, написал свои возражения в управу. Управа молчала и задерживала жалованье... Пришлось обратиться с прошением в земское собрание. Устыдилось ли собрание, или нашло неудобным фигурировать пред судом, которым я пригрозил, -- не знаю, но жалование было выслано, уже в ноябре или декабре. Такова история с библиотекой...

Деревенские пожары.

   За восемь лет моего учительства в деревнях и селах, где я учил, случилось два-три пожара днем, когда мы занимались в школе. Пожар в деревне, особенно летом, страшное бедствие, -- только случайные причины мешают иногда выгореть всей деревне. Между тем, нет не только правильной борьбы с пожарами, но нет, как будто, и мысли об этом.
   Правда, в деревнях, особенно при волостных правлениях существуют иногда навесы и даже сараи, где должны стоять, а иногда действительно стоят ведра, бочки, багры и т. д. Кроме того, в некоторых местах на углу каждого дома прибиваются дощечки с изображением орудий борьбы с пожарами -- ведра, топора, лестницы и т. п. Эти символы должны напоминать хозяину дома о том, с чем он должен являться на пожар... Во многих деревнях у каждого дома стоят кадки с водой,--чтобы тушить пожар при его возникновении. Но и навесы, и аллегорические дощечки, и кадки существуют только по приказанию начальства, "для видимости" -- как говорят крестьяне. И никто из крестьян никакого значения этим видимостям не придает. Между тем, эти внешние знаки постоянной будто бы готовности встретить пожар во всеоружии не только бесполезны, но и вредны: они лишь деморализуют крестьян и особенно мелких агентов полиции, которые склонны считать, что, соблюдая эти видимости, они исполнили свои обязанности вполне. Мало того, бочки с водой, которая не меняется целыми месяцами, заражают воздух зловонием, являются центрами заразных болезней... Словом, деревня не вооружена против пожаров и не готовится вооружаться -- всё предоставляется воле Божьей да изменчивому ветру. И немудрено, что крик "Пожар!" наводит панический ужас на крестьян, парализует их ум, волю и энергию, -- теряются даже самые смелые из них. Понятно, что удерживать в школе учеников во время пожара нельзя, да и незачем. И мы сейчас же бросали занятия и стремглав летели на пожар. Здесь, быстро ориентировавшись, принимались за работу. Ученики разбивались на группы, каждой группой руководил дельный и сообразительный ученик, всеми группами -- я. Разумеется, чем моложе были дате, тем легче и безопаснее была их работа. Число учеников каждой группы зависело от того, какое поручение выполняла группа. Одни дети вытаскивали имущество из соседних с горящим зданий, другие караулили его. В другом месте ученики оттаскивали дрова и солому, чтобы огонь не перебирался по ним на другие постройки. Третья группа рубила ветви деревьев подтаскивала их к постройкам, чтобы укрывать ими крыши. Был однажды такой случай. Зимой загорелся один дом в Морковине, занялась крыша. Народу собралось очень много -- день был праздничный. Около дома стояла хозяйка его, вдова, и невыразимо горько плакала. Дом был застрахован, но не о нем она плакала -- в нем остались её скудные пожитки. Мужики утешали ее, говоря, что о такой дряни и плакать-то нечего -- всё имущество стоит 20 --25 рублей. Вытащить имущество было легко, но никто или не сообразил, или не хотел.
   -- "Нельзя же душу погубить по пустякам", -- говорили мужики.
   Я выбил окно и впрыгнул в дом -- риску не было никакого; за мной полез было один из моих учеников, но мужики устыдились, не пустили мальчика и вскочили в дом ко мне на помощь. Через 10 -- 15 мин. всё имущество, вплоть до пустых глиняных горшков было выброшено из дома. И вот это-то чувство стыда охватывало крестьян каждый раз, когда они видели энергичную и обдуманную работу детей: и стоило нам только начать, положим, рубить сучья, чтобы сразу же к нам явилось 10 -- 15 сильных, опытных рук. И не то чтобы крестьяне не умели соображать или были равнодушны к своему неучастию -- нет, просто терялись они, не знали, что делать, не было у них руководителя в эту трудную минуту. Видя же работу детей, они воскресали духом, загоралось в них желание бороться с пожаром. После каждого пожара крестьяне говорили нам сотни раз "спасибо", и это поднимало в детях чувство самоуважения, толкало их на новые подвиги. В школе же мы подводили итог нашей работе на пожаре, находили ошибки в ней, читали о противопожарных средствах, мечтали об устройстве деревенского Пожарного общества...

Экскурсии.

   В Морковинской да и в других школах я часто делал с детьми прогулки. Цели были самые различные: побыть вместе на свободе часок-другой, осмотреть соседнюю школу, познакомиться с флорой и фауной леса, -- где, признаться, дети получали друг от друга больше сведений, чем от меня. Читателю покажется, вероятно, странным мое признание, что коллективные познания детей в этой области превышали мои сведения. Я же ничего удивительного в этом не вижу: я обучался в учительском институте естествознанию, превосходно знал описание клена и дуба, знал строение цветка их, признаки семейства, к какому они принадлежать, форму листьев и т. д.; но в лесу никогда не различал их друг от друга, и только дети научили меня этой мудрости. Что касается птиц, то тут сведения детей были куда богаче и полнее, чем мои: они узнавали птицу не только по внешнему виду, но я по голосу, по величине и окраске яиц, а иногда и по гнезду -- по его материалу и месту расположения! Мало того, они отлично знали, в каком уголке леса можно видеть известную птицу, -- напр., если хотели видеть рябчиков, то шли в частый знойный лес.
   Конечно, мы частенько отвлекались от первоначальной цели, не всегда занимались тем, что намечено было раньше. Случалось, например, что мы решали устроить прогулку с целью подробно познакомиться с птичьими гнездами. Но вдруг замечали белку, и если она сидела на дереве в чаще леса, мы ограничивались только наблюдением. Но если это дерево стояло вдали от других, то мы составляли план поимки животного и затем приступали к исполнению задуманного, -- старались, поменьше доставляя неприятностей белке, поймать ее, осмотреть, а потом вновь выпускали на свободу. Разумеется, план вырабатывался всегда сообща. Если поимка животного удавалась, дети испытывали громадное удовольствие -- не столько зверьком любовались, сколько гордились выполнением плана. Еще живее проходила рыбная ловля, когда мы отправлялись на нее всей школой, захватив два-три самовара (чашки дети приносили с собою), чай и сахар, уголь и несколько саков (сеть конической формы). Устраивались иногда прогулки в соседние села, где обыкновенно пили чай в школах. Эти посещения, хоть и немного, но расширяли кругозор детей, их знакомство с внешним миром. Ведь не редкое явление, что многие дети нигде, кроме своей деревни и церкви, не бывали. При таких прогулках особенное значение имели чаепития в школе. Посещая с учениками соседей учителей, я не имел обыкновения пить чай в комнатке учителя, не хотелось оставлять учеников одних и хотелось "показать" им учителя. Дети считают учителей за особых, высших существ, непохожих на обыкновенных людей, чутко прислушиваются и приглядываются к их образу жизни, с благоговением и страхом, посматривают на таинственную комнатку, где обитает это загадочное существо. Да и сама комнатка, где, как знают дети, еженедельно моются полы, стоят цветы на окнах, где спят не на полу, а на железной кровати, и куда входят только "чистые" люди, да и то без галош -- сама эта комната, внушает детям некоторый почтительный страх к её обитателю. Правда, мои ученики сотни раз бывали в моей комнатке -- пили чай, ночевали, сказки слушали и еще больше рассказывали; но я, по мнению детей, был не то, что другие учителя -- я "мужик" такой же, как и они, и знаюсь больше с мужиками, а вот интересно узнать "настоящих" учителей. И я вел их в соседние школы. Тут при общем чаепитии (сахар и чай у нас был свой) ученики хоть и осторожно, но зорко следили за учителем, за его манерами, жестами, разговорами. На обратном пути они, перебивая друг друга, сообщали мне результаты своих наблюдений, порою весьма тонких и остроумных!.. Несколько таких посещений, и ученики уже не только не обожествляют учителя, но и критикуют его, а часто и зло высмеивают. "Ишь он, пьяный, от того и в комнату прячется -- стыдно глаза показать людям!" или: "Какой сердитый, словно еж ощетинился -- бить, говорить, надо, за уши драть -- а то не слушаются, разговаривают, а сам невесть какую чепуху плел" и т. д. Словом, дети увидели, что учителя самые обыденные люди, что не все они одинаковы -- есть и симпатичные люди, а еще больше людей несимпатичных. Кроме того, общение с учителями, как и вообще со взрослыми, делало детей смелее, развязнее, переставали они дрожать при появлении людей с "брюками на улицу", кокард, шляпок и т. п. Весною после экзамена, в последний год моего учительства в Морковине мне удалось осуществить мою давнишнюю мечту -- покатать учеников по железной дороге, показать им Москву, её памятники, дворцы, соборы, здания, трамвай и особенно -- зоологический сад. Еще с осени я начал говорить с учениками, о предстоящем путешествии. Я не знал о существовании льготного тарифа для учащихся начальных школ при устройстве экскурсий и потому думал пойти с учениками пешком на Москву в Троице-Сергиевскую Лавру. Такое путешествие было бы, конечно, утомительно, но оно имело много прелести, поэзии: мы мечтали о ночевках в лесу, о кострах, о рыбной ловле на пути и т. д. Разговоры были бесконечно, ежедневно возникали новые вариации путешествия. Чем, однако, ближе был день экскурсии, тем больше я начинал сомневаться в осуществлении прогулки пешком. К тому же мне пришло в голову, что если обратиться с прочувствованным прошением в правление дороги, то возможно, что кое-какие льготы будут сделаны. В ответ на мое прошение правление дороги уведомило меня, что за проездными билетами я должен обратиться к инспектору народных училищ. Вскоре я получил от инспектора билеты. Трудно представить, как обрадовались дети, когда увидали "инспекторский гостинец"--проездные билеты на любое количество учащихся и провожатых, на любое число месяца! День поездки был выбран с таким расчётом, чтобы пробыть в Москве субботу и воскресенье -- хотелось побывать в Успенском соборе и храме Христа Спасителя, посмотреть митрополичью службу, услышать прекрасное пение синодального хора... Высчитали мы, что для каждого участника нужно будет около 1 р. 25 к. -- деньги не малые для большинства родителей моих учеников. Несмотря на то, что всем крестьянам страстно хотелось отправить детей "на богомолье", только половина учеников могла поехать -- остальные не имели денег. Каждый день ко мне приходили отцы и особенно матери учеников с просьбою уступить хоть несколько копеек из 1 р. 25 к.,--жаловались на безденежье, на невозможность достать 30--40 к. даже взаймы. Тогда я решил устроить подписку в пользу нуждающихся учеников. С подписным листом, где была изложена цель, для которой собираются деньги, я направил одного знакомого крестьянина, -- общая при удаче взять его бесплатно "к "преподобному". Крестьянин Петр Иванов проходил три -- четыре дня по соседним помещикам, батюшкам, торговцам и т. п. Всего набрал он около 13--14 р. Эти деньги я решил распределить так, чтобы никто не знал о том, кто и сколько получил -- не хотелось ставить в неловкое положение тех, кто нуждался в помощи. Только немногие были совсем освобождены от всей платы, большинство же платило по 1 р., по 75 к., по 50 к. даже по 25 к. -- мне хотелось захватить на экскурсию возможно большее число детей. Петр Иванов и сторожиха Арина ехали бесплатно в качестве провожатых. Решено было отправиться в путь на другой день после экзамена. Накануне поездки ученики собрались к 7 час. вечера на молебен в школе. Вместе с детьми пришли их родители, родственники, масса крестьян, заинтересованных необычайным событием в деревне. Хор, в то время бастовавший, собрался весь налицо, и молебен прошел весьма торжественно. После молебна я объявил детям. когда собраться: нам нужно было пройти около 12 верст до станции, а поезд в Москву уходил в 9 час. утра. Вечером я нанял одну подводу до станции, -- чтобы отвезти одежу и обувь, узелки, корзины с съестными припасами (яйца, черный хлеб, сахар и т. п.); на нее же сажали -- по очереди -- уставших малышей. Вечером же я заказал трактирщику приготовить кипяток, чтобы утром напоить детей чаем. В 4 часа утра все дети и громадная толпа крестьян были уже в трактире, пили чай, ели белый хлеб, которым угостил детей богатый морковинский торговец. Как и всегда при школьных чаепитиях, "старшие" начали было разносить малышам чай и белый хлеб и принимать от них пустые стаканы, словом, угощать их. Но, увидев это, взрослые крестьяне сменили учеников, говоря: "Сами пейте, а то к поезду опоздаете". Нет сомнения, что это чаепитие вместе с детьми при благоговейном почти отношении к нам взрослых, оставило неизгладимый след в душе всех учеников. Напились чаю, закусили и двинулись в дорогу, напутствуемые добрыми пожеланиями сотни крестьян... Всех экскурсантов вместе со взрослыми было около 50 человек. В провожатые, кроме регента П. Иванова и Арины, я взял двух крестьян -- певцов, баса и тенора. Кроме платной школьной подводы, было еще четыре -- крестьяне подвозили своих детей. Разумеется, дети пользовались и этими подводами и подсаживались на них, когда уставали. К счастью, погода как нельзя более благоприятствовала нам, что особенно облегчало наше путешествие по Москве. По дороге на станцию нам встретился торговец дёгтем. Узнав от одного из учеников, куда и зачем мы идем, -- он подошел ко мне и сказал:
   -- "Хорошее дело ты затеял. Помоги тебе Бог! Вот не откажи -- возьми у меня три копейки, больше не наторговал; дорога дальняя -- пригодится".
   Я взял и спросил, что сделать с его деньгами -- в кружку их опустить, или свечку поставить.
   -- "Нет, зачем же, монастырь и так богат, а это деткам... пригодятся... Извини уж, что мало, только выехал на торговлю"...
   И невольно вспоминались многие богатые люди, которые не дали ни одной копейки, хотя к ним в обращались за помощью. На полпути мы остановились отдохнуть в трактире, пили чаи, завтракали. Трактирщик ничего не взял с нас ни за чай, ни за сахар, и даже баранками угостил. Он просил меня взять в Троицкую Лавру его сына, мальчика лет 12... Присутствие нового человека очень оживило детей, -- пошли нескончаемые разговоры о школах -- нашей и той, где учился мальчик, делались сравнения. На станцию пришли минут за 40 до отхода поезда... Когда подошел поезд, сели в особый вагон, рассматривали его обстановку, с нетерпением ждали звонка. У входных дверей вагона расположились взрослые, чтобы не пускать детей на площадку, где они могли попасть под колеса. Я был в середине вагона, разговаривал с детьми и, главное, отвечал на их вопросы, которыми они буквально засыпали меня. Разумеется, дети не сидели на местах -- смотрели в окна, любовались бегущим ландшафтом. Все их интересовало: почему бежит поезд, зачем стоять столбы с протянутой проволокой между ними, кто живет в будках и т. д. Чем ближе к Москве, тем больше впечатлений: видны были по сторонам фабричные трубы, богатые деревни, с железными крышами, дачи и "чистые" люди; блестел вдали купол храма Христа Спасителя, извивалась большая река Москва... Москва не то, что поразила детей -- это слишком слабое выражение -- она подавила их своими размерами, шумом, магазинами, зданиями, экипажами, трамваями, вывесками. "Людей же было так много, как на самой большой ярмарке", -- говорили дети. Здесь, что ни шаг, то чудо для них, и ничего они не пропускали, обо всем спрашивали, все внимательно рассматривали, и я боялся, что не успею в этот день дойти с учениками до училища, где мы думали остановиться -- так медленно мы подвигались вперед. Однако, дети скоро устали от впечатлений и понемногу переставали интересоваться московскими диковинками, хотя с каждым шагом становилось их больше. Петр Иванов на извозчике поехал в училище с нашими вещами, а я с учениками направился в Зоологический сад. На пути увидели шарманщика, попросили его сыграть, и детям так понравилось, что они готовы были слушать хоть целый день. В Зоологическом саду, к великой моей радости, пришлось платить по 5 к. с ученика, вместо 32 к., как полагал я. Чтобы понять мою радость, надо побыть в роли руководителя 50 человек, отправившихся на 3 дня в далёкий путь с 1 р. 25 к. на каждого человека, при чем одна железная дорога отнимала у нас больше четверти этой суммы! Трудно передать, как много впечатлений вынесли дети из Зоологического сада. Правда, мы читали много рассказов о животных, еще больше говорили о них, но разве по рассказам, хотя бы и талантливо написанным, можно составить живое и ясное представление о животных. Больше всего поразились дети слонами, их громадным ростом, замечательною сообразительностью. Один из учеников, по моему предложению, положил на пол гривенник. Слон поднял монету, подал буфетчику и стал ждать, когда ему дадут булку. Булка в один момент исчезла, и слон, к величайшему изумлению детей, опять потянулся хоботом к буфетчику, еще за булкой. "Вот так молодец! Цену булкам знает, его уж не надуешь, дудки!" -- говорили дети. Долго простояли мы и у обезьян. Из Зоологического сада мы, усталые и голодные, пошли обедать в столовую общества трезвости. Здесь мы разместились в общей комнате, чтобы веселее было. У каждого столика было по 6 человек и одному взрослому. Когда были поданы тарелки, ножи и вилки, дети не знали, как пользоваться ими, и стали поглядывать на меня и регента, чтобы научиться "есть по-дворянски". Странно, что этот обед особенно врезался в памяти детей, произвел на них большее впечатление, чем даже железная дорога и огромные здания! Порции были громадные, но блюда отличались таким вкусом, а дети таким аппетитом, что ничего не оставалось от кушаний, даже облизывали тарелки. Наевшись до отвалу, дети поплелись потихоньку в школу, версты за четыре от столовой. На пути осмотрели Кремль с его соборами, дворцами, Царь-колоколом и Царь-пушкой. У памятника Александра II было несколько учителей, приехавших на учительские курсы. Понятно, что учениками заинтересовались, говорили с ними, расспрашивали. Мальчики поражали учителей сообразительностью и особенно смелостью, -- они, разговаривая не отвертывались, не потупляли головы, а говорили, глядя в лицо, даже шутили, как будто с товарищами. Кое кто из учителей объяснил это тем, что дети выросли в подмосковной деревне, где народ культурнее. Другие учителя держались иного мнения, понимали истинную причину смелости детей. В школе, где мы решили ночевать, учительствовал мой товарищ, в то время уехавший со своей семьей на родину. Швейцар хорошо знал меня и не воспрепятствовал нашей ночёвке. Поставили самовар. Чай пить мы расположились на партах, пили из стаканов, из блюдечек, из кружек, конечно, по очереди: сначала малыши, потом средние, за ними старшие, и, наконец, мы взрослые. После чая ходили ко всенощной в храм Христа Спасителя, где служил митрополит. Впечатление у детей получилось такое же, как у послов Владимира Святого, когда они попали на торжественное богослужение в Константинополе. Кое-как поужинав, мы занялись вопросом -- как поудобнее устроиться ночевать. Но как мы ни хитрили, пришлось укладываться на полу. Улеглись парами, под голову положили сапоги, накрыв их одним пиджаком, а другой подстелив на пол, и спали богатырским сном часов до 6-ти утра. Утром опять пили чай, завтракали, а в 9 часов направились в Успенский собор -- слушать пение синодального хора. Я очень хотел показать ученикам царский дворец, но со мною не было паспорта, и нас не пустили, как ни просил я об этом. После обедни мы на трамвае поехали на Ярославский вокзал. Как только приехали в Троице-Сергиеву Лавру, я пошел к настоятелю просить приюта для учеников. Он принял меня вначале довольно сурово, но в конце концов согласился приютить нас -- и отдал распоряжение кормить учеников и отвести им место для ночлега. Нам так хорошо жилось в монастыре, что дети поздоровели даже, и я по возвращении в Морковино написал письмо отцу настоятелю, в котором очень благодарил его за ласку и внимание к детям. Как перед обедом и ужином, так и после в лаврской трапезной мы пели молитву. В Лавре мы ночевали две ночи. Житье было привольное: утром, напившись чаю с белым хлебом, шли в монастырь, где много гуляли в прекрасном академическом саду, осматривали монастырское кладбище с богатыми памятниками, церкви, фонтан и т. д. Около часу обедали и отправлялись в Черниговский скит и Вифанию, забирались в подземную пещеру, которой, впрочем, дети очень боялись. Одновременно с нами в монастыре были еще две-три школы, и прогулки устраивались сообща... Немудрено, что жизнь в монастыре очень понравилась детям, и они с неохотою собирались ехать домой, просили меня погостить еще один денек в монастыре, в чем, однако, я отказал -- боялся, что забеспокоятся родственники учеников... На обратном пути от Сергиева до Москвы в наш вагон начали входить дачники и дачницы в нарядных, дорогих костюмах. Я хотел, чтобы дети поближе присмотрелись "к господам", и потому не запротестовал против наплыва публики... К сожалению, близость "господ" не понравилась детям: дачники стали выживать учеников с их мест, понемногу заняли лавки, оттеснили от окон, что особенно огорчало детей: вид из окна был так хорош, а надежды еще раз прокатиться и посмотреть почти не было. Дети боялись "господ" и безропотно отходили не только от окон, но и от "барынь", когда те протестовали против близости их "с сапогами", от которых, по их словам, "ужасно, невыносимо воняет". В конце концов я не выдержал и попросил обер-кондуктора удалить публику из нашего вагона. Меня поддержали и некоторые из дачников. Обер-кондуктор, к изумлению детей, очистил вагон от дачников и барынь, и с нами остались только те пассажиры, которые охотно разговаривали с детьми, рассказывали о дачной жизни и даже давали им гостинцы. С вокзала на трамвае мы поехали обдать в столовую Общества трезвости -- теперь дети уже знали, как пользоваться ножом и вилкой: они хорошо помнили первый обед! При отъезде из Москвы в Морковино начальник станции сказал мне, что он не сможет отправить нас на ближайшем поезде: он не приготовил для нас вагона, так как ему не было сообщено об этом заблаговременно. Положение получалось отчаянное: съестные припасы истощались; денег не было, поезд, на котором нас хотели отправить, приходил на станцию поздно вечером... Когда я изложил все это начальнику станции, добавивши, что такое положение создалось благодаря моей неопытности, он сказал, что даст для нас вагон второго класса... Ученики вошли в вагон с некоторым трепетом -- обстановка его поразила их: они боялись сесть, боялись открывать окна, грызть семечки, громко разговаривать... Когда же я сказал, что они могут сидеть здесь так же, как и в вагоне третьего класса, то они быстро акклиматизировались: не только садились, но и ложились на диваны, ходили умываться в уборную, любовались зеркалом, строя перед ним различные гримасы, и т. д. Дети очень жалели, что так коротка дорога, что не успели они накататься в "дворянском" вагоне. Путь от станции до Морковина прошли без всякой устали: толковали без умолку, купались в реке, пили чай в трактире, распевали песенки... Значение этой экскурсии не то что трудно, а нельзя преувеличить, но я не буду распространяться об этом. Скажу только, что устроить такую экскурсию очень легко, если только захотеть. Ни один инспектор, думаю, не откажет в проездных билетах в монастырь. Кроме того, и родители, охотно отпуская детей в монастырь, едва ли согласятся отпустить их осмотреть фабрику, город и т. д. А на пути в монастырь можно осматривать многое другое. Я не стану описывать целый ряд других экскурсий -- на кирпичные заводы, оранжереи, скотные дворы, угольные ямы, лесопилки, образцовые пасеки, мельницы и т. д. Мое глубокое убеждение,, что ничто не развивает так детей, как экскурсии. В то же время нет, мне кажется, и для учителя работы приятнее и продуктивнее, чем организация экскурсий. А какой роскошный материал давали экскурсии для письменных работ! Ученики с удовольствием писали сочинения с описанием прогулки, не зачем было их понукать.

Как перевели меня из Морковина.

   В конце мая после экзаменов и удачной экскурсии в Троицкую Лавру я отправился на родину. На свободе я подводил итоги за истекший год, намечая план работы на будущее время. Настроение было радужное, -- я приобрёл доверие и симпатии крестьян, а при наличности таких условий работа должна быть и легкой, и продуктивной. В первую голову я решил убедить крестьян на сельском сходе построить общественную баню, высчитал стоимость её, план пользования. А при наличности общественной бани можно было бы пользоваться ею и школьникам. Не стоило бы также большого труда устроить коллективную подписку на прогрессивную газету, которая могла служить прекрасным материалом для чтения, о чем мечтал я с мужичками -еще постом, когда велись чтения в трактирах. Также легко было устроить вечерние занятия с окончившими школу учениками -- почти все изъявляли согласие учиться, когда при отъезде я спрашивал об этом! А дальше я мечтал об Обществе трезвости, потребительской лавке, любительских спектаклях и т. д... Словом, планов было много, и я весь отдался подготовительной работе, чтобы осенью, не теряя времени, сразу приняться за осуществление некоторых из них! И вдруг, в самый разгар работы, получаю лаконическое извещение Училищного совета о переводе в другую школу. Гром зимою так не поразил бы меня, как этот перевод... Новая школа, куда меня переводили, находилась между уездным городом (5 в.) и поместьем предводителя дворянства (7 вёрст). Последний очень косился на меня и подозревал в неуважении к православию, хотя сам он и не был православным. О неуважении к православию заключил он из моей, переданной неизвестно кем, беседы с детьми о жертвоприношениях в разные периоды истории. Итак, с переводом в новую школу я попадал в поле освещения двух рефлекторов -- инспектора гор. учил. и предводителя дворянства... Ясно было, что за мной устраивался тщательный надзор... Нечего и говорить, что нельзя было мечтать не только о прогрессивной газете или вечерних занятиях, но даже и об играх с детьми... Таким образом, нужно было или отказаться от всякой работы, не предусмотренной инструкцией учителям, или уйти из школы. И я отказался от учительства... Незачем говорить о том, что переживал я в то время. К тому же я знал, что вся моя работа в Морковине будет уничтожена, что постараются искоренить даже самую память обо мне, набросить тень на всю мою деятельность, объяснить ее корыстными мотивами. Понятно, мне очень хотелось узнать причины моего перевода из Морковинской школы, которые в бумаге Училищного совета указаны не были. Как-то летом, когда я уже расстался со школой, мне случайно удалось встретиться в Москве с членом Училищного Совета, который и удовлетворил мое любопытство: по его словам, я наделал слишком много шуму, о моей борьба с батюшкой заговорила чуть ли не вся губерния.
   "Да и вообще Училищный совет хотел иметь вас поближе к себе, не упускать из виду", -- добавил мой собеседник...
   Итак, моя борьба с батюшкой из-за школьных порядков и библиотеки, сначала весьма осторожная, но впоследствии осложнившаяся личным столкновением п превратившаяся после этого в открытую вражду, послужила, по-видимому, главной причиной моего перевода из Морковина. В конце концов я оказался побеждённым и увидел себя вынужденным оставить школу. Так закончилось мое двухлетнее учительство в земской школе.
   
   1913 г.

0x01 graphic

   
   Источники текста:
   Константинов С.В., "Два года в земской школе". "Русская школа". 1913 г.  2 -- 4.  2, с. 62 -- 89;  3, с. 63 -- 84;  4, с. 55 -- 77.
   Константинов С. В., "Два года в земской школе", в кн. "Записки очевидца. Дневники. Воспоминания", Т. 2. М., "Современник, 1991 г. Сост. Вострышев М. И. C. 407 -- 484.
   Илл. Богданова-Бельского Н. П. (1868 -- 1945 гг.).
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru