Коровин Константин Алексеевич
Хозяин мой

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Коровин К.А. "То было давно... там... в России...": Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
   Кн. 1. "Моя жизнь": Мемуары; Рассказы (1929-1935)
   

Хозяин мой

   Домовладелец... Дом его был в Москве на Третьей Мещанской улице, около церкви Троица-капельки. При доме -- небольшой сад, милый и уютный. У сада -- крашеная конюшня. За зеленой загородкой цвели сирень и жасмины, в саду -- березы, бузина, акации. Сад был густой, заросший. Причудливая беседка с раскрашенной крышей выступала из-за забора и была видна прохожим из переулка.
   Приятен был особняк хозяина дома, а на дворе стоял еще приятный деревянный дом в две квартиры. В одной из них жил я.
   Помните ли вы, любезные москвичи, такие особняки, как бы утонувшие цветным вечером среди высоких деревьев сада?
   Как приветливо зажигались в них лампы и как мирно светились окна с цветными занавесками! Казалось, за ними -- "и мир, и любовь, и блаженство", как пели тогда в романсах.

* * *

   Так и было. Хозяин нашего дома, Александр Петрович, был человек серьезный и положительный. Из себя роста среднего, серые и светлые глаза, румяный, волосы уже с проседью, причесаны назад, холостой. Говорил всегда строго, отчеканивая каждое слово. Утром смотрел лошадей, которых выводил на двор толстый кучер Петр.
   Кучер тоже с серыми глазами и тоже серьезный. Хозяин хлопал легонько лошадей рукой и что-то недовольно и строго говорил кучеру.
   Потом запрягали Серку или Вороного в пролетку, а зимой в сани, и хозяин уезжал в город по делам. Что он делал в Москве, я не знаю.
   Жилец я был исправный, занимал квартиру в три комнаты, и хозяин у меня был только один раз. Пришел для совета, чтобы я березовыми дровами топил печь-голландку, говорил -- лучше и выгоднее, чем еловыми.
   Хотя березовые и дороже, но жар держат дольше, а еловые -- как ветер.
   Я истопил по его совету березовыми, а жару все равно нету... Знал я еще, что хозяин мой -- так москвичи звали "мой" владельца дома, у которого снимали квартиру,-- что он, хозяин "мой", окончил образование в практической академии коммерческих наук.
   Это и было видно, что "практик", человек серьезный. Зимой носил он чудесную шубу с бобровым воротником и бобровую шапку -- бобер камчатский,-- и видал я в окно, что и гости к нему приезжали тоже бобровые, то есть воротники и шапки. Люди солидные.
   Я часто возвращался ночью из театра или мастерской, где работал, и видал, как к воротам подъезжали тройки с компаниями и как хозяин мой вылезал из тройки, весело прощаясь с приятелями.
   Хозяин не интересовался, как видно, тем, что живет у него художник, и раз только, здороваясь со мной на дворе, улыбаясь, сказал мне:
   -- Это вы там, в театре, декадентство разводите, газеты все пишут...
   При этом, подмигнув мне, как будто что-то зная, хозяин мой сел в сани и скрылся за воротами дома.

* * *

   Любил я дом, лежанку у печки и уютный сад, где из-за берез и лип мирно выглядывали золотые купола церкви. Любил я Третью Мещанскую улицу в Москве и переулок у Троица-капельки. Любил мирную жизнь московскую.
   Газеты волновались из-за театра и подряд ругали мои декорации и живопись. А в "Московском листке" писали: "Шаляпин опять шумит".
   Театры были полны. Балет, ранее мало посещаемый, начал привлекать полный зрительный зал, и на именинах именитого купца Морозова один московский ювелир, Чегелев, с черными глазами, за именинным столом протянул в мою сторону бокал шампанского и сказал, чокаясь со мною:
   -- Ну, выпьемте за котят...
   "За каких котят?" -- подумал я с удивлением.
   Оказалось, Чегелев так прозвал балет. Это очень развеселило всех гостей за именинным столом.
   Все так просто-просто: Москва и ее быт. Быт русский.
   Из-за границы приезжали звезды. Поют. Частые бенефисы. Артистам подносят серебряные венки, портсигары, булавки, сервизы. Артистки -- восторг и красота. Шляпы -- перья паради. Минделевича Саша Климов вылечил от угрей, макая его голову в ведро со свинцовым раствором. Тот хотя немножко и захлебнулся, но вылечился. Лицо стало чистое. Все так просто: быт русский... А московские газеты стали писать только о балете, что рассердило Суворина и его "Новое время". Тут-то вдруг и вышел манифест от царя. "Следить за закономерностью поставленных от меня властей", и при этом еще -- выборы в Государственную думу.
   Это уже было не так просто. Москва взволновалась. Митинги на площадях. Носят знамена. Все много говорят.

* * *

   В Училище живописи, где я был старшим преподавателем, ученики-художники тоже замитинговались. Ночные и дневные собрания. Свобода искусству. Изящное искусство или неизящное... Так много вопросов. Вероятно, для того, чтобы разрешить их, вход в Училище забаррикадировали и охраняли по очереди. Глаза учеников горели лихорадочным огнем.
   -- Вон, смотрите,-- говорил мне один юноша-художник ночью,-- смотрите, едет черная сотня...
   Я смотрю в окно. Напротив, у почтамта, стоит извозчик, и никого больше нет.
   Через день или два этот самый юноша пришел к товарищу по Училищу и вложил свои руки в горящую железную печку и сжег обе до костей. Юноша оказался сумасшедшим...
   В эти дни, когда все заговорили, а кое-кто стал и сходить с ума, заговорил хозяин моей квартиры на Третьей Мещанской улице.
   Так как люди московские сразу поняли все, что и как надо, то первым делом и разделились на партии: кто к какой принадлежит. Это, вероятно, надо и так полагается по манифесту.
   Я, конечно, не знал точно, что хозяин мой расстроился, но он, как видно, расстроился сильно и даже пришел ко мне советоваться. Говорит, что не может определить сам себя и другие тоже -- к какой партии больше подходит.
   -- Если я,-- говорит,-- коммерсант и коммерческие науки, то полагаю... И начал, и начал, и при этом держит меня крепко за пуговицу.
   -- Вы поймите,-- говорит,-- за закономерностью следить... Раз они закономерны, тогда выходит...
   И опять говорит, говорит. Наконец, спрашивает меня:
   -- Что такое неприкосновенность личности? Я не перехожу Рубикон, да и что такое Рубикон?.. А если перейду, я, с коммерческой стороны,-- человек цифры. Туда надо смотреть ясно. Всюду автономии, все отделяется одно к другому. А я кто такой?..
   Я думал, что ему ответить, но, как на грех, в политике я -- ни черта. Тут и выручил меня приятель-гость, человек солидный, архитектор, который пил у меня чай и слушал наш разговор. Он дал серьезный совет хозяину:
   -- Сходите вы,-- говорит гость,-- в управу. Не в управу благочиния, нет, а в городскую управу. Там вас поймут и скажут, что надо. Какой вы партии... Там это уж знают. Привыкли определять.
   -- Вот это дело,-- обрадовался хозяин и сжал моему приятелю руку.-- Хорошо это вы,-- говорит,-- придумали. Я сейчас поеду в управу.
   -- Вася,-- говорю я приятелю,-- трудно ведь это определить, хозяина.
   -- Конечно, трудно, черт его определит, кто он,-- отвечает Вася серьезно.
   -- Ну, а отчего,-- интересуюсь,-- ты его не в управу благочиния послал?
   -- Тоже хороши вы, видно, много понимаете... Управа благочиния... Что вы, право, ведь это духовное ведомство -- благочиние, а не гражданское. Там теперь, наверно, что делается -- беда... Вы знаете, вы теперь можете в магометанство перейти, и никаких. А прежде -- шалишь. Прежде это -- ссылка, куда Макар телят гоняет. А теперь заведите девушек хоть дюжину, спросят вас -- что такое? Жены, больше ничего... Свобода совести, понимаете? Вот это что. Надо понять, что делается... Да, вот вчера у "Яра" встретил Смирнова, руки пошли в уборную мыть. Смирнов говорит этому, который полотенце подает: "Ты знаешь,-- говорит,-- кто я?" Тот отвечает: "Как не знать, ваше степенство, мы всех именитых знаем..." А Смирнов, конечно, уж пьян, говорит ему: "Ошибаешься, любезный, я не ваше степенство, а председатель Автономной Московской Республики!.." Вот оно как... Вот и попробуйте определить, кто -- что. Это не просто... Художникам, музыкантам, актерам можно как хочешь -- у них фантазия трынь-брынь, а вот архитектору это не шутки... Ведь это -- переворот... Это все равно, что дом перевернуть. Где пол, потолок, вьюшки, форточки -- неизвестно. Дверь нельзя открыть. Все -- кверх тормашки. Понимать надо. Тут смешного мало...
   Тем временем подали хозяину вороного, и я увидел, как он сел в пролетку и, покачивая головой, вероятно от наплыва мыслей, поехал в управу. Я смотрел в окно и думал: "Вот хозяин, определи-ка его, кто он". Вдруг вижу, идут ко мне по двору ученики.
   Ученики пришли и приглашают меня на ночное заседание совместно с банщиками.
   "Что за история?-- думаю.-- Почему с банщиками? Потому, вероятно, что голые они, тело, что ли, писать?" Но на совместное заседание с банщиками мне попасть не довелось, а когда я встретил хозяина, он показался мне рассерженным:
   -- Ну,-- говорит,-- был я в городской управе. Четверо меня расспрашивали, час-два. И какое свинство, подумаете... Эти четверо говорят мне: "Мы,-- говорят,-- не определяем. Это,-- говорят,-- дело не наше..." Не угодно ли -- не определяют... "Почему же,-- говорю я им,-- вы меня слушали,-- говорю,-- два часа битых? Зачем?" -- "Да так,-- говорят,-- очень интересно". Теперь все так. Все говорят. Очень даже хорошо послушать... Как вам это нравится! Нет... Еду в Петербург, в Думу! Там узнаю. Все узнаю. Погодите... Узнаю в Петербурге -- демократ я, или социал, или другое какое крыло.
   На другой день хозяин мой, действительно, уехал в Петербург. В саду подошел ко мне его кучер Петр. Посмотрев на меня, вздохнул и сказал:-- Заметил я, коды Александр Петрович на сером жеребце едет, завсегда веселый, а на вороном -- на ж тебе, всегда сердитый. То ли, се ли, не в духах. И завсегда меня зачнет бранить. А я, признаться, вороного не люблю. Конечно, хотя и черный, а тварь Божия... Вот и суседу нравится. "Пущай,-- говорит,-- продаст мне вороного твой хозяин. Все равно отберем лошадей у них. Пущай лучше продаст скорей..."

* * *

   Из Петербурга хозяин явился мрачнее тучи.
   Встретил меня у ворот, на дворе, развел руками и, сняв с головы котелок, помахал им в воздухе.
   -- Э-эх, скажу вам, ну и лидеры... У всех был. У всех. Слушали. И не могут... К какой партии я подхожу, не могут определить... Ну, э-эх и Россия -- эх ты, Россия!
   И, склоня голову, хозяин мой пошел в подъезд. Стоящий рядом кучер Петр сказал:
   -- Это верно. От эдакого всего у кого хошь ум раскорячится...

* * *

   Прошло много, много времени, и встретил я в Париже сухощавого и поседевшего человека. Большие серые глаза его были полны грусти.
   Худая желтая рука как-то робко мешала ложечкой кофе. Это был мой московский хозяин. Шумная парижская толпа спешила мимо.
   -- Дождик все тут идет,-- говорил хозяин глухо.
   -- А помните наш милый сад,-- говорил я ему,-- стол деревянный в саду, где вы пили чай, в Москве, на Третьей Мещанской, у Троица-капельки?.. Помните? Он пристально посмотрел на меня серыми глазами.
   -- Помню. Капельки. Это ведь исстари... Кабак стоял там. Да, кабак. Там водку пили, а остаток из чарок, капельки-то, собирал кабатчик. Вот на эти капельки он и построил храм-то. Да, построил. А я, я-то... Все потерял... все отняли. Все до капельки. Теперь один тут. Вот.
   -- Ну, а нашли вы, к какому крылу пристать? -- попробовал я рассеять его шуткой.-- Определили вас, наконец?
   -- Нет. Трудненько это, не определили... Вертели меня, правда, вертели, а определить не могли нипочем. Один очень старался. Полтора года со мной спорил. Даже глаз у него ушел под лоб. Рот скосило. А не мог.
   И на лице старика, хозяина моего, показалась довольная улыбка.
   

ПРИМЕЧАНИЯ

   Хозяин мой -- Впервые: Возрождение. 1932. 19 июня. Печатается по газетному тексту. В конце рассказа указана дата написания: 8 июня 1932 г.
   Суворин и его "Новое время" -- "Новое время" -- одна из крупнейших русских газет (1868-1917). Выходила в Петербурге, с 1869 г.-- ежедневно. Первоначально -- либеральная, с переходом издания к А.С. Суворину (1876) -- консервативная.
   Манифест от царя... Выборы в Государственную думу -- см. выше, прим. к с. 228.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru